Какою мерою мерите

00

В такие утра просыпаешься не от холода, не оттого, что в разбитое окно сквозит ветер и тянет сажей, хотя вчера ты напихал в стёкла сырых газет. Просыпаешься не от голода, потому что вчера удачно увёл часы у грустного господина, замешкавшегося на тротуаре, а потом сдал их в ломбард и получил горсть мелочи. Не оттого, что младший, Киллиан, ворочается во сне под пальто на соседнем тюфяке и стонет сквозь сон, когда ему опять снится бойня на улицах Дублина.

Подскакиваешь от гудка океанского лайнера, раздирающего сонную мглу. Такой рёв, будто эта белая железная туша, набитая пассажирами, как глистами, издыхает на подходе к причалу.

Четыре часа утра. На улицах Бостона столько сажи, что ею можно чистить ботинки вместо ваксы. Она оседает на золотых листьях, как траурная кайма. В городе вечно по кому-то скорбят, по тому или этому. Одного застрелили, другого зарезали. Третьего затоптали. Четвёртого утопили. Ирландские банды толкутся по соседним улицам, отжимают туда-сюда доходные переулки, громят друг дружкины пабы, а назавтра мирятся, чтобы вломить итальянцам.

Электрические фонари раскидывают жёлтый свет, а в высоких домах зажигаются окна: просыпается прислуга, чтобы сварить себе кофе в мятом ковшике и выпить его со вчерашним подсохшим кексом, оставшимся от хозяйского ужина, а потом выйти на стылую сентябрьскую улицу, поправляя скромную шляпку и нитяные перчатки, которые ни черта не греют усталые руки, выйти и пощёлкать каблуками в лавку — к мяснику, за ветчиной и грудинкой, потом за связкой парафиновых свечей, за солью, за чаем, а потом — к зеленщику, вот за этими пучками салата и свежей редиски, за сочными, крепкими, как поцелуй, помидорами, за картофелем и горохом.

— О’Райли!

Это хозяин лавки зовёт.

— Вот, разложи поровнее, — он ссыпает в ящик апельсины, которые только вчера доставили греческим пароходом, и Кевин О’Райли перебирает их твёрдые рыжие бока, раскладывает рядами, отбирая подпорченные: эти тоже можно продать, скинув десять центов. Бедность лечит брезгливость.

Он раскладывает апельсины на уличные прилавки, вешает на крюки связки лука и чеснока, протирает краем фартука яблоки, чтобы блестели, насыпает целую башню из кукурузы. Работа несложная, управишься за полчаса. Потом стоит, опираясь бедром о прилавок, и курит, глядя на витрину через дорогу.

"Исайя Левинсон и сыновья", — сидят на витрине золотые буквы, изогнутые полумесяцем. Исайя Левинсон держит аптеку, в этот час она закрыта, только внутри на стуле дремлет сторож в шляпе, повесив голову на грудь. Народу в этой аптеке обычно — не протолкнуться. Исайя торгует примочками, микстурами и пилюлями, а если спросить, то продаст грамм кокаина, разведённого зубным порошком. У Исайи таких аптек по Бостону — уже пяток, он солидный человек, у него жена и выводок аккуратных детей, а в аптеке — стальной несгораемый сейф с выручкой.

Когда Кевин докуривает сигарету, к аптеке подъезжает мотор. Оттуда вылезают три крепких молодчика и высаживают ломиком входную дверь.

01

Давид открывает дверь. В комнате матери в закрытых окнах стоит запах кипячёной воды, мятной настойки и эвкалипта. Мята — от нервов. Приходил доктор, вежливый тихий еврей по фамилии Левинсон. Отдал служанке шляпу и зонтик, поставил на стул чемоданчик из коричневой кожи, пригладил набок редкие волосы. Спросил шёпотом, будто о неприличном:

— Где больная?..

Миссис Брайнин, в домашнем голубом платье, сыплет семечки канарейке. У миссис Брайнин обмороки, головокружения и перепады настроения. Говорят, это от нервов. Мистер Брайнин предлагает доктору рюмку, тот отказывается, вежливо улыбаясь. Они долго шепчутся, качают головами, жестикулируют сложенными пальцами и ладонями. Потом доктор Левинсон выписывает рецепты на мятную настойку и эвкалиптовое масло, извиняется и уходит.

— Ну, ничего, — говорит мистер Брайнин и засовывает вчетверо сложенные рецепты в бумажник. — Это случается. Женщины…

Женщины. Нервы.

От мяты и эвкалипта миссис Брайнин просыпается по ночам, призраком бродит по тёмному дому в чепце и ночной рубашке.

— Мама, — Давид открывает дверь, разбуженный тихим плачем. Миссис Брайнин утирает слёзы кружевным рукавом. В другой руке у неё свеча, парафин натёк ей на пальцы, но она не заметила. — Мама, идёмте в постель. Я провожу.

Она цепляется за его локоть, еле переставляет ноги. У неё в комнате пахнет кипятком, мятой и эвкалиптом. Сиделка дремлет в кресле у окна, сцепив руки на животе. Она не просыпается, когда Давид доводит мать до постели и заставляет сесть, а потом — лечь, и укрывает ей ноги одеялом.

Миссис Брайнин выпивает стакан воды, её веки тяжелеют, взгляд становится осоловелым. Давид гладит её по руке.

— Мама, я должен вам что-то сказать, — говорит Давид.

Миссис Брайнин сонно вздыхает и шевелит губами, будто хочет ответить.

— Что-то очень важное, мама.

На улице мимо окон проносится авто, сиделка вздрагивает и просыпается, крестясь. Давид замолкает. Встав с постели, отходит к столику под окном, звенит склянками и флаконами. Один пузырёк нестерпимо пахнет мятой, так, что в глазах начинает слезиться. Давид стоит и вдыхает едкую свежесть.

Может быть, ему тоже нужно что-то от нервов.

Может быть, доктор Левинсон знает нужный препарат для него.

Четыре часа утра.

02

Мистер Брайнин одевается тщательно, не торопясь. Так же спокойно, как раздевался несколькими часами ранее. Завязывает опрятный маленький узел галстука, глядя в зеркало, гребнем убирает волосы набок. Позади него, на огромной кровати, в снежных горах подушек и одеял лежит нагая нимфа и курит тонкую папироску. У нимфы узкие ладони и длинные пальцы, сбитые курчавые волосы, как золотое руно. Тонкие золотые браслеты опадают с её запястья, когда она подносит папироску ко рту с помадой, стёртой от поцелуев.

Мистер Брайнин пристёгивает подтяжки к брюкам и надевает жилет. В воздухе пахнет сексом, с бумажных обоев спальни по каплям стекают слова грязных и страстных признаний.

— Мог бы и остаться сегодня, — хриплым голосом говорит нимфа потолку в гипсовых розочках.

— Нет, — равнодушно отвечает мистер Брайнин.

— Тебя ждёт жена-а, — протяжно зевает та и потягивается гибко и сыто. — Я тоже хочу тебя ждать. Женись на мне и заведи любовницу, чтобы я выцарапала ей глаза.

— Фанни, не говори глупостей.

— Я хочу говорить глупости, — та пожимает плечами. — Ты мне не запретишь.

Мистер Брайнин садится на стул возле туалетного столика и застёгивает ботинки. Найдя на них какое-то пятнышко, вынимает из кармана носовой платок, трогает его языком и оттирает каплю осенней грязи. Фанни наблюдает за ним, перекатившись на бок и подпирая голову рукой. Она улыбается.

В комнате сладко пахнет розами и чуть затхлой водой из вазы, в которой они стоят. У кровати лежат две пустые бутылки шампанского, чешуйки фольги валяются на ковре. Мистер Брайнин надевает пиджак, вынимает из внутреннего кармана плоскую бархатную коробочку и оставляет раскрытой на туалетном столике. Внутри на шёлковой подкладке блестят серёжки: гладкое серебро и жемчуг.

— До свидания, Фанни, — он надевает шляпу, кивает и выходит из спальни. Спускается по лестнице на первый этаж. На улице лезет в карман, нащупывает обручальное кольцо и возвращает на левую руку. Четыре часа утра.

Он идёт свободной походкой, улыбается, заложив руки за спину. Мимо него, рыча, проносится одинокое авто.

04

Киллиан откидывает барабан у револьвера, по одной заряжает его тяжёлыми пулями. Руки у него не дрожат — с чего бы? Пусть заранее дрожат те, кому достанутся свинцовые гостинцы.

Он сидит за рулём авто, вокруг тихо стоит ночь, глухая и чёрная, как вдова на похоронах. От океана тянет солёной сыростью, промозглый ветер гуляет по узкой улице, пробирается пальцами за шиворот, как голодный покойник.

Тут все улицы кажутся узкими, как ущелья. Дома в центре города поднимаются до самого неба. После зелёных просторов Ирландии кажется, что в этом городе совсем не осталось неба. Его сволокли на землю, как отсыревшее одеяло, разрезали на клочки, выдергали всю вату — и продали по четвертаку за пучок. Богатые господа набили небом свои подушки с перинами и спят на них, видят золотые сны.

Больше всего Киллиан тоскует не по холмам, не по родному дому, не по запаху овец и сладкому элю — он тоскует по небу. Серому, клочковатому, грязному, будто истоптанному с изнанки ангельскими сапогами. Где-то там, в ангельском воинстве, марширует и прадед. А то и возглавляет его, он бы мог. Встаёт во весь рост (бабка говорила, как слышала от своей матери — рост у него был великанский), берёт шестину подлиннее и гоняет босоногих ангелят в белых рубашечках, чтобы потом, когда придёт Страшный Суд, воинство выступило против нечисти и не дрогнуло.

Киллиан прокручивает барабан, слушает весёлый треск. Если бы у прадеда был такой тогда, в Баллингари, — может, всё закончилось бы иначе.

От прадеда не осталось ни портрета, ни фото. Киллиан не знает, как тот выглядел. Но иногда чувствует, что он рядом. Кладёт на плечо тяжёлую холодную руку, стоит за спиной — и дышит, ровно, спокойно. Киллиан не оборачивается. Под рубахой ползёт дрожь, но он не боится. Это же своя кровь, это же Эрик МакТир.

Сжав револьвер в ладонях, Киллиан мысленно обращается к призраку: помоги. Ответа никогда не бывает, но он и не ждёт. Ему достаточно обращаться к нему в молитве, просить совета и помощи — и кровь сама горячее бежит по жилам.

Киллиан оглядывается, куда бы пристроить револьвер. Суёт под сиденье — но оттуда неудобно достать, он успевает извозить пальцы в жирной пыли, пока выхватывает револьвер назад. Суёт за пояс — но там он мешается, врезается живот и давит стволом на бедро.

Тогда он суёт его под рубаху. Револьвер оттягивает её на пузе, леденит кожу, но так лучше, чем за поясом или под сиденьем.

Хлопает дверь — на улицу выскакивают трое, запрыгивают в машину.

— Трогай, О’Райли!

Киллиан заводит мотор. Ночь вздрагивает от глухого рыка, они несутся по спящим улицам мимо одиноких прохожих, мимо тусклых окон, мимо желтоглазых фонарей и чёрных витрин с золотыми буквами.

Возле аптеки Киллиан глушит мотор. Напротив, у ящиков с зеленью, стоит высокий парень в фартуке, курит.

— Погнали, — трое молодчиков спрыгивают на брусчатку и высаживают дверь аптеки.

05

Кевин поглядывает по сторонам, перекладывая яблоки то так, то эдак. Складывает в горку, а сам шныряет глазами. У дверей аптеки замерло чёрное авто, блестящее, как таракан. Водитель сидит за рулём — молодой пацан, кепка надвинута на глаза, сам откинулся на сиденье. За распахнутой дверью аптеки — скрип мебели по полу, звон стеклянных витрин, мордобой. Кевин вполуха прислушивается, но на улице тихо. Кого интересует поймать лихую свинцовую плюшку в живот? Дураков тут нет. Кевин так точно не дурак, занимается себе яблоками.

Из переулка выворачивает прохожий — опрятно одетый джентльмен, слишком опрятный для такого места. Седоватые волосы, старомодные густые усы, золотая цепочка на жилете. Таким тут не место, особенно в этот час, и он сам понимает, торопливо переходит улицу. Кевин дышит на яблоко, протирает фартуком и кладёт в гору к другим.

Прохожий встаёт у прилавка, с беспокойством смотрит на дверь аптеки. Внутри уже тихо — видать, охранника угомонили, теперь возятся с сейфом.

— Что там такое?

Кевин пожимает плечами:

— Откуда мне знать, сэр. Хотите апельсинов? Только сегодня прибыли.

— Ограбление? А где полиция?.. — тревожно спрашивает прохожий.

— Так на небо глаза подымите, — добродушно отвечает Кевин. — Видали там темень? Полиция спит. Возьмите яблоко, принесёте жене в подарок.

Прохожий смотрит на него с раздражением, оглядывает с головы до ног.

— Оставьте себе ваши яблоки.

— А я бы взял! — кричит парень из машины и смеётся. Кевин машет на него рукой: уймись, ты.

Прохожий жуёт губами, смотрит, как за витриной мелькают неясные тени.

— Вы не стойте, как в цирке, а то этот цирк сделает вам дырку в жилете рядом с часиками, — советует Кевин. — Жену расстроите. Берите апельсин и идите по своим делам.

Прохожий отпихивает протянутый апельсин, резво трогается с места, будто куда-то опаздывает. Сразу видно — джентльмен с головой, понимает, что в чужие дела лезть не стоит. Кевин провожает его взглядом. Беги-беги, к жене, домой, к деткам, беги и молчи, какое тебе дело до еврейской аптеки?

— Эй, друг! Брось мне спичку! — зовёт водитель.

Кевин оглядывает улицу — никого. Пересекает булыжную мостовую, лезет в карман за спичками, даёт прикурить.

— Хорошо, а, — водитель улыбается, весело щурит глаза. Прячет сигарету в ладони. — Теперь заживём.

Кевин хмыкает, уходит снова ворочать ящики, брызгать водой на зелень, чтобы не вяла раньше времени. Из дверей выглядывает хозяин, хочет что-то сказать — но видит авто через улицу, и у него сам собой раскрывается рот. Он распахивает дверь пошире:

— Кевин, скорей! Бросай, сынок, иди в лавку!

— Всё спокойно, мистер Пэлл, это не нас грабят.

— Кевин, они голову тебе отрежут! Это же бандиты, у них бог знает что на уме!

— Идите внутрь, мистер Пэлл, не беспокойтесь, — настойчиво говорит Кевин. — Никого не интересует моя голова, она же пустая.

— Кевин, да что ты!.. — мистер Пэлл хватает его за руки, тянет. — Ты хороший парень, я людей вижу насквозь. Уйди с улицы. Уйди, умоляю тебя!

Издалека слышится свист, кто-то бежит. Три полицейских в чёрном, а за ними, чуть отставая — недавний прохожий. Кевин тянется в карман фартука, мистер Пэлл кидается ему на руки:

— Нет, нет! Уходи, говорю тебе!

Водитель, молодой парень, кричит в аптеку, чтобы поторапливались. Оттуда выскакивают двое. Пальба. Кевин, вырываясь, кричит:

— Пригнись!..

Мистер Пэлл пригибается, чуть не валит его на ящики с зеленью. Кевин дёргает руку из фартука, зажатую между их животами.

— Стоять! — кричат полицейские в чёрном.

Мистер Пэлл хватает Кевина за шею, шепчет прямо в лицо:

— Тихо, тихо…

Эхо от выстрелов громом скачет по улице между домами. Что-то звенькает совсем рядом, будто градина по жестяному ведру.

— Тихо, тихо, — продолжает шептать мистер Пэлл, удивляясь и округляя глаза.

Кевин отталкивает его, выскакивает прямо под пули. Чья-то, шальная, жалит его в грудь. Он спотыкается об свои ноги. Падает.

06

В госпитале светло и чисто — не сравнить с каморкой, провонявшей рыбой и копотью. Тут огромная палата, длинная — дирижабль бы влез. Окна с обеих сторон прорезаны в толстых стенах. Под окнами — койки, пятнадцать с одной стороны, пятнадцать с другой. Народу полно, тихо не бывает даже ночью. Кто-то храпит, кто-то стонет. Кто-то бурчит и жалуется соседу, даже если сосед дремлет, повернувшись спиной и накрыв голову одеялом. Пахнет хлорной водой, которой намывают пол. Едкий больничный запах пропитывает простыни, форменные платья, белые передники и чепцы медсестёр.

Морфий дают раз в сутки. Приходит худенькая сестра, берёт ещё тёплый после стерилизатора шприц. Колет почти не больно. Кевин здесь уже трое суток. Рука на перевязи, доктор говорит — ничего страшного, оклемаешься. Кевину повезло. Соседям по койкам повезло меньше. Тут всякий народ. Кого пырнули в драке ножом, кого избили так, что ходить может только под себя. Кому ногу трамваем отрезало, кто обварился. Ковыляют в бинтах и на костылях, стук-стук по палате, по широкому коридору между кроватями, где стоит красивый стол, а на нём — ваза с цветами. Так прилично, что и не скажешь, что госпиталь.

Один сосед у Кевина — парнишка с фабрики. Ему руку затянуло в станок, отрезали по плечо. Заснул на работе. Не засни, если работаешь по восемнадцать часов. Он бодрится, а по ночам хнычет, прячась в подушку. На фабрику, конечно, назад не возьмут. Куда там нужен калека? Может, пристроится обувь чистить, если наловчится одной рукой. Или газеты продавать. Хотя там и двуруких хватает, куда ему теперь? Прямо из больницы — разве что под причал с камнем на шее.

Есть старики — эти по палате не гуляют, им ноги до пола свесить, в окно глянуть — уже прогулка. Так тут и помрут. Лягут в больничное кладбище, если никто из родни не возьмёт себе тело, чтобы по-человечески похоронить. А прежде чем лягут — дадут последнее выступление в анатомическом театре для зелёных от тошноты студентов. Доктор с седыми бакенбардами возьмёт ножик, погуляет им по восковой мёртвой коже, выпотрошит всё, кем ты был, чем ты жил, и сердце, и селезёнку — всё достанет и обсмотрит, и кишки намотает на кулак.

На четвёртый день к Кевину приходит детектив. Его фамилия Гаррисон. У него под носом растут густые усы, жёлтые от табака. Кевин стреляет у него сигарету. Они сидят на больничном дворе, на тёплом солнце.

— О’Райли, откуда ты? — спрашивает детектив Гаррисон, постукивая сигаретой об колено.

— Из Корка, — отвечает Кевин.

— Давно здесь?

— Да месяца три.

— Работал у мистера Пэлла?

— Помощником.

— Долго?

— В прошлый четверг нанялся.

— У жены родня в Мидлтоне, — говорит Гаррисон.

— Это близко, — кивает Кевин.

Это близко от Корка, и Гаррисон щурит глаза от дыма, будто это для него что-то значит.

— А в Ирландии кто-то остался? — спрашивает детектив.

— Мать.

Они молчат и курят. Больничный двор усыпан листьями, они лежат везде: на скамейках с литыми чугунными спинками, на дорожках и газонах.

— От вашей лавки аптека через дорогу, — говорит Гаррисон.

— Вроде была.

— Её ограбили в то утро, когда ты работал.

— Это Бостон, тут каждый день кого-нибудь грабят.

— Убивают не каждый день, — говорит детектив и достаёт блокнот и карандаш. — Расскажи всё, что видел.

— Что я видел. Открывали лавку с мистером Пэллом, — говорит Кевин. — Четыре утра было. Я выставлял товар на прилавки. Таскал ящики, туда-сюда… по сторонам не смотрел. Чего мне было смотреть? Там музыка не играла, а у меня работа.

— Видел машину возле аптеки?

— Я машинами не интересуюсь.

— А выстрелами интересуешься?

— Я спрятался, когда началось, — угрюмо говорит Кевин. — У меня мать в Корке. Одна. Если б меня подстрелили, она бы даже не узнала. Зачем ей такое?

— А мистер Пэлл? Видел, кто его убил?

Кевин трёт глаза, будто их защипало от дыма.

— Нет, сэр. Я же сказал — спрятался. Когда всё стихло, он уже лежал. Сунулся, наверное, под пулю, вот и схватил.

— А как тебя подстрелили? Ты помнишь?

— Нет, — Кевин качает головой, плюёт себе под ноги. — Я звал мистера Пэлла убраться с улицы, а он не успел. Выскочил на выстрелы, я кричу — а он уже падает. А потом не помню. Вот так было, мистер.

— Ясно, — детектив пишет в блокнот, достаёт из кармана желтоватую фотокарточку. — А вот этого человека видел?

На фотокарточке сидит опрятно одетый прохожий с часами, держит на коленях перчатки. Рука согнута в локте таким манером, будто сейчас упрёт её в бок и прикрикнет на фотографа — пошевеливайся, голубчик, что ты там возишься?

— Это кто? Ограбленный? Мистер Левинсон? — равнодушно спрашивает Кевин.

— Это свидетель. Его фамилия Брайнин. Он был там, его сбили машиной грабители, когда уезжали.

Кевин помнит. Сочный, хрусткий звук, будто сломалась палка, обёрнутая в мокрую тряпку. Автомобиль подпрыгнул на дорогом пальто, как на кочке, прохожий под колесом неестественно крякнул. А что может быть естественного, когда тебя переезжает автомобиль, набитый бандитами? Может, через пяток лет это станет естественным, когда этих железных гробов на дорогах станет больше, и каждый будет так и норовить проскочить тебе по ноге, а то и по двум сразу. Но пока звук был непривычным, и отчётливо хотелось оказаться подальше от того места, где испускаются такие звуки.

Мужчина лежал на мостовой, раскинув руки. Изо рта у него текло красное. У дверей аптеки валялся с простреленной головой водитель — весёлый парень в кепке. И мистер Пэлл лежал, опрокинувшись в апельсины, и они катились с ровно уложенной горки, шмякались на мостовую, как резиновые мячики, подпрыгивали и катились по булыжнику. Шлёп-шлёп.

— Ты видел там мистера Брайнина?

Кевин пожимает плечами.

— Да не смотрел я по сторонам. У меня работа была.

Детектив Гаррисон вздыхает и убирает фото.

— Никакого от тебя толка.

— Жену, наверное, вдовой оставил, — говорит Кевин. — Этот Брайнин.

— Нет пока, — говорит Гаррисон, и Кевин раскрывает глаза:

— Так его же машиной сбило?

— Не насмерть. Жив пока, лежит тут же, — детектив кивает на корпус больницы с палатами для богатых. — Без памяти.

Он закуривает ещё и кривится.

— Чёрт его дёрнул гулять по такому времени. Большой человек этот мистер Брайнин. Фабрикант. Мэр уже звонил нам в участок, требует немедленных результатов. Ограбление, три трупа… Полицейского застрелили. А мы даже не можем понять, чья была банда. Одному их подонку пулю всадили прямо промеж глаз. До сих пор не опознали. Если никто не явится — так и закопаем. Хотя он того не стоит. Его бы кремировать да насыпать в коробку. Бандиты другого не заслуживают.

Кевин молча курит, глядя в землю.

— Если что-нибудь вспомнишь — приходи в участок, — детектив суёт ему на прощание карточку с адресом. — Бывай.

07

В больничном полосатом халате тепло. Он толстый, набит ватой, его можно носить вместо пальто, а в холода ещё и вместо шубы. Кевин кутается в него, хотя солнце светит так ярко, будто его тоже отмыли с хлоркой, соскоблили копоть, как с донца котелка.

Между больничными корпусами проложены дорожки, разбиты клумбы. Клумбы обнесены заборчиком из кирпича, чтобы цветы не сбежали. У них пожизненное. Они знают — кивают лохматыми пушистыми головами, плачут белыми лепестками над своей судьбой.

За высоким больничным забором слышна улица. Стрекот автомобилей, гудки, звон трамваев. Лошади цокают, фыркают. Кто-то кричит и сигналит. Никакого уважения к тем, кто пытается окрепнуть и покинуть это место на своих двоих ногах. Или на трёх, считая костыль. Или на двух колёсах скрипучего кресла.

Кевин закрывает глаза одной рукой. Руке становится мокро.

Мистер Пэлл отшатывается назад, падает, сгребая рукой апельсины. У него в животе красная дырка, у Кевина на фартуке — чёрная. Весёлый парень в кепке палит в копов, высунувшись из-за стекла авто. Кричит в дверь аптеки, чтобы поторопились. Выстрел разносит стекло с золотыми буквами. Трое выскакивают через витрину, грохот и звон прыгают от дома к дому. Падает полицейский, роняя свой револьвер. Его подбирает прохожий с часами. Вытягивает руку, убрав одну за спину, будто стоит в тире.

Грабители закидывают в машину мешки, запрыгивают сами. Гони! Машина летит на мужчину в пальто, тот прикрывает один глаз — и стреляет дважды. Первый выстрел разносит стекло, второй попадает водителю между глаз. Тот падает на руль, машину заносит — и она на полном ходу подминает стрелка. Перепрыгивает через него, катит дальше. Грабитель с переднего сиденья вышвыривает водителя, тот падает рядом с полицейским. Машина скрывается. Кевин лежит щекой на холодном камне. Киллиан лежит на боку, широко распахнув глаза, как в тот день, когда они поднялись на пароход в Корке.

Пароход был высоченный, со стальным чёрным бортом в заклёпках, жирно намазанных краской. Киллиан всё твердил, что хорошо бы поколупать их и посмотреть, как держится краска, неужели её не разъедает вода и соль? У них дома, если что покрасишь — после сезона дождей всё облезает. А тут, наверное, специальная пароходная краска, смеялся Киллиан.

Он вообще был весёлый.

— Теперь заживём, — говорил он, глядя с кормы, как за туманом исчезают родные домики.

Теперь заживём.

Теперь Киллиан лежит, холодный и белый, среди бродяг и бандитов в мёрзлой покойницкой. Никто не придёт его опознать, никто не скажет — да я его знаю, это же Киллиан О’Райли, сын старой Эхры, которая живёт на берегу в старом розовом доме. У неё в прошлом году телёнок сломал ногу, и к ноге привязали палку. Это же Киллиан О’Райли, который сватался к Луне МакГвайр, а та сказала, что раньше утопится в реке, чем наденет его кольцо, а потом висела у него на шее и ревела в голос, провожая братьев в Америку. Тот самый Киллиан О’Райли, который родился пятого ноября, в ясную ночь, и каждый год в вечер его рождения в облаках открывался просвет, и оттуда глядели звёзды с синего неба, синего, как были у него глаза.

Никто не скажет, что знает его, и его безымянным бросят в могилу, напишут на кресте, как у всех безымянных, «Джон Доу» — и некуда будет прийти брату, чтобы попросить прощения.

А может, и приходить будет некому — если мистер Брайнин очнётся, откроет глаза и всё вспомнит — он расскажет, что видел. Расскажет, что Кевин подсунул Киллиану за пояс свой пистолет, из которого застрелил мистера Пэлла. Киллиану-то было уже всё равно, лежал и смотрел в небо. Мистер Брайнин расскажет, как они шептались у машины, пока Кевин держал ему спичку, чтобы прикурить. Он всё расскажет, а там и выяснится, как братья О’Райли приплыли пароходом из Корка. Как мыкались без работы, подворовывали то там, то сям, пока не прибились к ирландской банде, а те взяли их обчистить сейф мистера Левинсона. Киллиана пустили за руль, Кевин нанялся в лавку через дорогу, чтобы приглядывать. Добычу обещали — двадцать тысяч долларов, каждому выдали бы по сотне. Можно было бы эти деньги матери переслать. А потом и ещё подкатилось бы. Хватило бы на штиблеты.

Если мистер Брайнин откроет глаза да откроет свой рот — Кевина ждёт тюрьма, а в ней — электрический стул. Он убил человека.

Он бы и рад был искупить этот грех, но ему нечем ответить, кроме своей шкуры. Да и шкура — паршивей некуда. Поганая шкура. Кевин сидит, утирает глаза. Лучше бы он вместо Киллиана там лёг. Было бы справедливо. Мистер Пэлл был к нему добрее родного отца: взял к себе, ничего не спрашивая, поставил хорошую плату — и получил за это пулю в кишки. Случайность, но палец-то на спусковом крючке лежал не чей-нибудь, а Кевина.

Нет, господь всё видит, у него случайностей не бывает. Ты перед ним виноват, Кевин. Отплатил смертью за доброту — и господь забрал у тебя Киллиана. Невинную жизнь за невинную жизнь. Вот так. Живи теперь, как сумеешь.

08

Раз в несколько дней в больницу приходит отец Аньеллу. Он корсиканец. Смуглое лицо, тёмные большие глаза, влажные, как чёрные оливки, сбрызнутые маслом. Он всё время чем-то поблёскивает, как ни взгляни на него: то глазами, то влажным от пота лбом, то распятием. А ещё постоянно покашливает в кулак и промокает лицо платком. Говорит, у него какая-то грудная болезнь от автомобильного дыма.

Он совсем молод, у него даже нет седины в волосах. Он спокоен и приветлив, как умирающий — как человек, который уже слышит где-то за ухом пение ангелов и чует, как отворяются золотые врата в сады, полные яблок. Он приходит, чтобы принести утешение, исповедовать и проводить в последний путь.

Однажды до самого рассвета умирает портовый рабочий, которого зажало между причалом и бортом парохода. У него переломана грудь, он не может дышать. Отец Аньелу сидит у его постели, слушает свистящий хрип и тихо читает молитву. Сидит до самого утра, пока рабочий не затихает с умиротворённым лицом.

Кевин не спит. Слушает и повторяет за ним — молча, слово за словом. Он не может пойти к брату, не может даже выдать себя горем. Если начнут копать, допрашивать, сверять одно с другим — так и выйдет, что он во всём признается. И никого из них мать не дождётся. Ни помощи не дождётся, ни сыновей.

Он молчит, не подаёт вида. Желает отцу Аньеллу доброго дня, когда тот приходит, желает доброй ночи, когда тот уходит. Раз или два они сидят и болтают в больничном саду. О стариках. О пареньке без руки, о том, что ему повезёт, если его пристроят посыльным или кем ещё в разбойничью банду — там он выживет. Не повезёт — этой же зимой замёрзнет до смерти в морозную ночь. А других путей нет, честным трудом не выберешься. Платят гроши и не смотрят, сколько у тебя рук. Бандиты хоть кров дадут, с ними не помрёшь с голоду. Бывают такие бандиты, у которых чести будет побольше, чем у любого честного человека.

В больничный двор каждый день въезжает лакированный автомобиль. Из него выходит опрятный молодой человек в костюме с галстуком и с платком в кармашке. Он подаёт руку в салон и извлекает на свет нервную истерическую женщину, залитую слезами. Она то плачет у него на плече, припадая к нему, то резким голосом приказывает везти себя: домой! к морю! к Матильде! в Луизиану! то понуро идёт за молодым человеком, не глядя вокруг себя, такой походкой будто у неё вот-вот лопнет и развалится на куски голова. Она устало и мягко морщится, оступаясь на камешках. У неё длинное платье, каждый раз новое, вышитое то розами, то звёздами. А вокруг глаз наложены зелёные тени. Она с приветом, а кто теперь без него? Юноша держит её под руку. Это миссис Брайнин, жена мистера Брайнина, и их сын. Каждый день они приезжают в десять часов и остаются в палате мистера Брайнина до половины одиннадцатого. Потом молодой мистер Брайнин увозит мать, а к вечеру возвращается. Один. Его тонкую фигуру хорошо видно через окно, и Кевин сидит, курит и наблюдает.

Молодой человек смотрит на отца и молчит. Крутит в руках шляпу. Долго сидит, иногда что-то говорит ему. Красивый, голова уложена гладко — наверняка учится в университете. Там хорошее образование. Палату омывает мягкий золотистый свет, молодой человек сутулится, вонзив локти в колени. О чём он рассказывает? Вот бы услышать.

Подойти бы, сказать ему: твой папаша убил человека. Этими самыми руками. Я сам видел. Я был там. Он взял револьвер, бабахнул — и убил человека. Вот каков есть твой отец. Что ты о нём знаешь? Знал ты о нём такое? Знал, где твой отец шатается по ночам? Он деловой человек, у него целая фабрика. Небось, с фабрики-то и шёл в четыре утра. Слез с неё — и домой, не ночевать же в цеху. А у фабрики, наверное, миленькие ножки в чулочках, он ей на них каждый пальчик целует. Знаешь ты об этом, молодой мистер?

Твой папаша убил человека, моего брата. А если он откроет глаза и всё вспомнит, то и меня убьёт. Как тебе это, мистер? Нравится?

А может, мистер Брайнин и не виноват.

Не он убил Киллиана — это была божья кара. Господний гнев.

Кевин молится, встав на колени в больничной часовне. Это было случайно. Он не хотел. Они тянули пистолет друг у друга, кто-то задел спусковой крючок… Выстрел.

Случайность! Несчастный случай, так? Он не хотел его убивать. Видит бог, не хотел. Просто так вышло. Ты видел, господи? Или ты отвернулся?

Отвернулся — хвать! батюшки! Убийство! Ах же ты сукин сын, Кевин О‘Райли, вот тебе по мордасам за то тухлой рыбой.

Кевин смотрит в палату через окно, на золотистый свет, который горит в волосах молодого мистера Брайнина, будто нимб. Вот хороший сын. Правильный. Каждый вечер, как на работу в контору — к отцу. Сидеть, разговаривать с ним, молиться за него. Иногда кажется, он сидит и едва не плачет. Сидит, а у папаши руки в крови.

Удавить бы папашу ночью, пока все спят. Отомстить за брата, себя не дать погубить. Чтобы глаз не открыл, чтоб не ткнул пальцем: помню этого, вяжите его, они все из одной шайки.

Умирать так не хочется. Умирать страшно. Ты был — и тебя уже больше нет. Вот чем кончается всякая плоть и всякая кровь. А что тебя встретит дальше? Никогда не узнаешь заранее, вознесёт ли тебя к вратам или низвергнет в серную вонь и пламя. Откуда ты смотришь, брат, видишь меня с низов или с верхов? Куда за тобой, туда или сюда?

Всё равно уже кровь на руках, терять нечего. Всё одно Кевин уже убийца. Теперь уже неважно, сколько душ: где одна, там и десять. Стянуть у врачей острый ножик, пырнуть в бок. До свидания, мистер Брайнин, поручкаемся в аду, если свидимся.

А задавить его подушкой, так никто ничего и не узнает. Он и так в могиле одной ногой, до сих пор лежит без сознания. Нужно просто подтолкнуть. Вежливо под локоток — и до выхода.

Кевин сидит в ночном больничном саду, смотрит на нимб, горящий под лампами. Курит.

09

Медсёстры всегда шушукаются, такая у них натура. Кевин не слушает, но всё равно слышит, когда одна из них роняет фамилию.

— А что мистер Брайнин.

— К нему приходил доктор. Профессор.

— Я так боюсь профессоров, они такие все строгие.

— Этот был настоящий джентльмен. Сделал мне комплимент.

— Что он сказал?

— Он сказал — Юфимия, эти цветы очень красивые.

— А что сказал про мистера Брайнина?..

— Сказал, если ещё не умер — значит, скоро придёт в себя.

— Хорошо бы! Жена по нему так убивается.

— Красивая женщина. Горе её убьёт.

— Морфий её убьёт раньше.

— Что ты говоришь, Марта!..

— Говорю, что вижу. Знаю я таких. На руках браслеты каскадом, а под рукавами дырки, как от пулемётной ленты.

— Ну, не выдумывай! Не может быть. Очень приличная женщина. Так обрадовалась, когда ей профессор сказал. Затряслась вся.

— Сын едва не заплакал.

— Кто бы не заплакал? Переживает за отца. Я бы заплакала, если бы мне сказали, что есть надежда.

Окрик старшей заставляет их разлететься, подхватив края серых платьев из плотной шерсти. Все медсёстры похожи на голубей — собираются в стайки, разлетаются от громкого звука, хлопоча подолами.

Кевину хорошо бы куда-нибудь улететь, но некуда. Всё, что он может — таскаться с рукой на перевязи от койки до скамейки в больничном саду. Бежать некуда. Здесь его кормят, есть крыша над головой. Он мог бы сбежать, пока ещё есть время — но чем он прокормит себя, если едва может таскать ноги?

Они искали работу три месяца, он и Киллиан. Ходили, спрашивали, даже смотрели объявления в газете. Никто не хотел брать ирландцев. Только в банду, а теперь и туда не возьмут. Куда он побежит? Забиваться в дыру, чтобы сдохнуть там от голода и мороза?

Но если мистер Брайнин не откроет глаза — всё обойдётся. Он вывернется, выкрутится. Вернётся домой. Скажет матери, что Киллиана больше нет, и когда она спросит, отомстил ли он за родную кровь, он ответит — да.

Терять ему нечего.

Кевин решается.

Миссис Брайнин как-нибудь перебьётся, да и сын её не пропадёт, получит в наследство целую фабрику. А Кевин — пропадёт, если ничего не сделает.

Ночью в палате похрапывает, сидя на стуле, сестра Марта. Кевин спускает ноги с койки. Светит луна. Кто-то ворочается, кто-то стонет во сне. Кевин, тихо ступая, выбирается из палаты. На своей скамье запаливает папироску, свёрнутую из газетной бумаги. Едкий дым царапает горло, кашлять больно. Если оторвать клок от куска с объявлениями, то вроде идёт полегче. А новости и статьи про политику аж слезу вышибают. Другой краской их печатают, что ли?

В окнах корпуса для богатых — темно. Шторы задёрнуты. Кевин курит до конца, ждёт ещё минуту. Тихонько в тени пробирается к дверям корпуса. Там открыто, только притворено. Сёстры спят, в коридорах пусто. Кевин мысленно считает окна, чтобы не вломиться в чужую палату.

Дверь открывается в темноту и тишину, в лунный свет. Мистер Брайнин лежит на постели, вытянувшись под тонким одеялом на свежем белье. В палате стоит тонкий цветочный запах. Молодой человек в костюме, вздрогнув, поворачивает голову к двери. Он прижимает подушку к лицу мистера Брайнина. Они смотрят друг на друга. Молодой человек не двигается, жмёт подушку плотнее. Кевин бросается к нему, хватает за пояс, сбивая с ног.

Они падают под стеной, выложенной белой плиткой в кирпичик. Кевин сжимает крепко, парень барахтается, пытаясь вывернуться, беспорядочно стучит кулаками, попадает по больному плечу — Кевин дёргается, выпускает. Подушка шмякается на пол с края койки.

— Ты что придумал?.. Родного отца!..

Парень отпихивает его, скрючивается у стены, закрывает лицо руками. Кажется, даже всхлипывает. Ну какой из него убийца? Такой только мухе лапку оторвёт, и на этом споткнётся.

— Что на тебя нашло? — Кевин кривится, баюкая больную руку. В плече стреляет нудной болью. — Отца!.. Такой грех на душу!..

— Он мне не отец, — едва слышно хлюпает тот.

Кевин пялит на него глаза.

— А кто?..

— Отчим. Женился на матери три года назад.

— Мать бы пожалел! — добавляет Кевин. — Два мужа в могилу, сын в тюрьму! Что ты за дурак-то!..

— А тебе что?

Кевин не отвечает. Сам не знает. Нет ему никакого дела до миссис Брайнин и её беды.

— Как тебя зовут?.. — спрашивает парень, отнимая руки от лица.

Он не хнычет, не всхлипывает, хотя глаза ещё мокрые и больные.

— Кевин О’Райли, — бурчит тот. Зачем-то протягивает руку, но парень пожимает, не брезгуя.

— Давид. Давид Эйдельман.

— А что, у евреев убийство — не грех? — спрашивает Кевин. — Я слышал, вы, нехристи, младенцев режете.

— А я слышал — вы, ирландцы, овец в жёны берёте, — с вызовом отвечает тот.

Кевин смеётся. Потом спрашивает:

— За что ты его удавить хотел?

— Долго рассказывать, — вздыхает Давид.

— Ночь длинная.

Давид подбирает колени к груди, садится удобнее. Долго молчит.

— Он работал управляющим на фабрике моего отца, — наконец говорит он. — Отец доверял ему. А потом… Нам сказали, был несчастный случай. Четыре года назад. Я не знаю, что-то случилось. На фабрике. Мама была… она всегда была экзальтированной. После смерти отца ей стало хуже. Я учился в колледже, всё время писал ей, но она была одна. Исаак взял на себя все дела. Он был так добр к нам. Ничего никогда не просил. Был вежлив.

— Истинный самаритянин, — ворчит Кевин.

Давид бросает на него быстрый взгляд, пяткой ладони вытирает глаза. У него вид человека, которому необходимо выговориться. Кевин жалеет, что под рукой нет кружки хорошего эля, чтобы смазать горло.

— Такой был добрый, что приголубил вдову, едва траур кончился? — спрашивает Кевин.

Давид кивает.

— А потом оказалось, что по завещанию отца я был наследником. Всё переходило мне после совершеннолетия. До того дня мать могла распоряжаться деньгами и фабрикой, но ограниченно. Когда она вышла замуж, она отдала управление Исааку. Сама только подписывала бумаги, которые он давал. Мы так радовались, что он помогает нам. Он остался управляющим, всегда говорил, что счастлив служить… Он был очень дружен с моим отцом. Часто бывал у нас. Мы гостили в его загородном доме. Мне казалось, это так естественно, когда он сделал маме предложение. Горе нас сблизило. Я был рад за них — особенно, что мама не оставалась одна, пока я учился. А потом…

Он смотрит на человека, лежащего на постели. На безвольную руку на одеяле, на бинты, перехватывающие голову, как белая шапочка. Кевин смотрит туда же. На руку, убившую Киллиана.

— А потом с мамой что-то случилось, — говорит Давид. — Все врачи говорили — слабые нервы. Она стала такой хрупкой. Всё время была подавленной, плакала, у неё начались мигрени. Иногда без причины оживлялась, радовалась каждой мелочи, рвалась куда-то ехать, что-то делать. Потом опять плакала и опять смеялась.

— Видал такое, — говорит Кевин. — Был у меня один приятель. Морфинист. Редкий ублюдок, от дури ещё хуже делался.

— Да, — с сожалением говорит тот. — Мистер Брайнин всё время находил объяснения, почему мама так нервничает, — говорит Давид. — То погода не та, то служанка не с той стороны подала тарелку, то телефонный звонок напугал, то цыганка косо посмотрела. Он всегда говорил так спокойно и убедительно, что я верил ему. Тоже думал — да, это погода, это цыганка. Если бы я догадался раньше! Я почти уверен, что он опаивал её морфием, чтобы она не мешала его делам.

— А она сама не могла… — начинает Кевин, но Давид резко перебивает:

— Нет! Нет, она не могла.

Кевин не спорит. Может, и так. Сыну виднее.

— Было ещё кое-что, — говорит Давид, глядя себе под ноги. — Однажды ему стало известно… одно обстоятельство. Он пришёл ко мне. Сказал, что всё знает. Обо мне и… неважно, — он стреляет глазами в Кевина. — Сказал, если я не передам наследство ему во владение, он меня опозорит. Он знал, чем грозить. Если бы ректор узнал, меня бы выгнали из университета. Мама бы просто не пережила, — роняет он. — А моя жизнь… Всё было бы кончено. Я думал о самоубийстве, — признаётся он. — Купил револьвер. Не знал, что ещё делать. А потом — случилось вот это, — он смотрит на человека на больничной койке. — И мне показалось, это знак. Что у меня есть надежда. Что умирать — не обязательно.

Кевин слушает чужую исповедь, думает, что лишать себя жизни — глупейшее дело, но молчит. Слушает дальше.

— Сегодня мне сказали, что он может поправиться, — шёпотом говорит Давид. — У меня не было выхода. Может, это не он убил отца. Но он пытался свести в могилу мою мать, он хочет разрушить мою жизнь. Я должен быть что-то сделать, чтобы защититься!..

— Эй, не гони, — Кевин роняет руку ему на плечо, хватает, будто тот порывается встать. — У тебя башка на плечах, а в ней целый университет. И ты говоришь, у тебя выхода не было? А куда ты выходить собрался — на луну, чтоль?

— Ты не понимаешь, — отзывается Давид. — Я могу оказаться на улице. Ни с чем, нищий. А он заберёт себе деньги отца и убьёт маму. У него есть любовница, я это знаю. А у меня…

Он закрывает лицо руками, будто прячется от стыда.

— Он мог бы объявить меня сумасшедшим, — бормочет Давид из-под рук, — бросить в клинику для душевнобольных. Я никогда бы оттуда не вышел. Я должен был выбрать — стать нищим или прослыть безумцем?

— И что же, — говорит Кевин, — ты так боишься, что без денег отца ничего не стоишь, что готов был взять грех убийства на душу?

— Да кто ты такой, чтобы меня учить, — раздражённо бросает Давид.

— Я тот, кто однажды убил человека, — говорит Кевин. — Хорошего человека, не гниду. Я тот, у кого кровь на руках. Тот, кто вырос на улице, на земле спал чаще, чем в тёплой постели. Вот что я тебе скажу, Давид. Господь всё видит. Я обманул человека, хорошего человека. Он дал мне работу, он был ко мне добр. Он сделал то, чего никто для меня не делал. Если бы я встретил его хоть немного раньше, я не ввязался бы… в плохие дела. Но я убил его, и в наказание господь отнял у меня брата. Вот так. Когда мы плыли в Америку, мы мечтали совсем о другом. А вышло вот так. Если господь оставит меня на свободе, я заработаю денег и вернусь к матери. Сказать, что Киллиана больше нет. Нашего Киллиана.

И он рассказывает ему — всё. Про мистера Пэлла. Про конуру с разбитым окном. Про ограбление. Про четыре часа утра.

— Ты можешь сбежать, — предлагает Давид. — У меня машина. Я отвезу тебя, куда скажешь. Только молчи обо мне, а я буду молчать о тебе. Даже если Исаак очнётся и всё расскажет, тебя не найдут. Я могу дать тебе денег… немного, но у меня есть. Я пропал, но он хоть тебя не погубит.

— Нет, — твёрдо говорит Кевин. — Нет. Пусть теперь решает господь. Если он рассудит мне умереть — так и будет. Если твой отчим очнётся и всё расскажет — пусть меня хватают и вяжут, бросают в тюрьму. Такова божья воля, значит. Если всё обойдётся — значит, господь простил.

Давид сидит, опустив голову. Шевелит губами, будто спорит. Потом шепчет:

— Если он выживет, мне жизни не будет. Я всё равно…

— Дурак! — Кевин хватает его и трясёт за пиджак. — Дурак ты! Лучше жить в бедности, уехать, начать новую жизнь! Смерть — такой груз на сердце, который нельзя вынести. Не губи себя, отправляйся к матери. Если всё повернётся так, что хуже некуда — бейся! Докажи, что сам стоишь чего-то и без денег отца.

Давид поднимает голову, смотрит в глаза с сомнением. И вдруг улыбается. Улыбка у него слегка щербатая, а глаза в темноте — чёрные-чёрные.

Мистер Брайнин умирает на следующее утро. Врач констатирует смерть, тело увозят на каталке, которая грохочет железными колёсиками по плиткам. Миссис Брайнин приезжает в глухом трауре. Она, кажется, не понимает, что происходит, и держится за руку сына. Оставив её на попечение одной из сестёр, Давид отходит выкурить сигарету в одиночестве. Кевин ковыляет к нему, Давид без слов угощает из инкрустированного портсигара. Выпуская дым изо рта, он сразу втягивает его в ноздри.

— Господь простил тебя, — говорит Давид, поглядывая на Кевина.

— Выходит, тебя тоже, — тот пожимает плечами.

Давид усмехается.

— Когда выйдешь отсюда — вернёшься в Ирландию? — спрашивает он.

— Вернусь, когда соберу денег на билет, — говорит Кевин.

Давид лезет в карман брюк, достаёт пачку скрученных в толстый цилиндр купюр.

— Возьми. Вернись к матери, — говорит он.

Кевин качает головой.

— Не могу.

— Возьми, — настойчиво говорит Давид. — Пусть она не ждёт.

— Я не могу просто так, — повторяет Кевин. — Только в долг.

— Значит, ещё увидимся, — спокойно говорит Давид и кладёт деньги в его руку. — Когда придёшь отдать долг.

Кевин смотрит на них, потом сжимает пальцы. Прячет деньги в карман халата.

— Напиши мне, когда доберёшься, — говорит Давид и коротко улыбается, глядя в глаза.

— Напишу, — обещает Кевин. — Ещё увидимся.