Игрушки

                                                                   В ОТДЕЛЕ МЯГКОЙ ИГРУШКИ
                                                                   - Покажите мне вон того слона в буденовке.
                                                                   - Это не слон в буденовке. Это чапаевец с пулеметом.

Как-то заехали мы с родителями в «Детский мир» на Лубянке, ну и я упросил их купить мне еще двоих из серии «История Отечества». У меня оттуда двое-то есть уже, Богатырь и Олег Попов. Но они все время ссорятся, грызутся, волкИ позорные, и мы их отправили на зиму дачу сторожить. Пускай там старую кухню в труху превратят, петухи боевитые, все одно по весне капитальный ремонт. Тем более, раз игрушки — мороз им нипочем. «Нехай охолонутся», — сказал Проша, мой Родак № 2. Он ехидный, но теплый и добренький.
 
А Родитель № 1 — строгий, и звать Ашот. И каждую ночь. А что каждую — пока не скажу. Скажу только: требует всегда, чтобы порядок был в доме. И погоду в доме настраивает, чтобы солнце било всем в рожу с утра. Хотя нам с Прошей иногда и дождика хочется. И потом, причем тут солнце, если зима на дворе? Организм не знает, загорать ему или на лыжи проситься. Но с Ашотиком не поспоришь: он капитан. Проша — сержант, а я и вовсе новобранцем только вот этим летом заделаюсь: «вьется пыль под сапогами», короче, я, пока.
 
Но так-то они меня оба любят, мои Родачки, и даже балуют, особенно Проша, хотя и ехидный он, и по приколу заставляет сиську себе сосать, если он выпимши. Но это ведь несерьез. Сиська-то тут причем, уже?..
 
Мне бывает неловко с ним, хотя он широкая душа и даже порой это делает — к о т о р о е — на балконе при всей при улице. Но с другой стороны, какие у нас секреты от Родины?
 
Я не считаю, что какие-то могут быть секреты от Родины, от народа у человека порядочного. Тем более, через пять месяцев я солдат. Какие же тут секреты, если тебе и это самое по линейке замеряют? Нет, секреты в нашей стране могут быть только у шпионов. Но на то они и шпионы, что их нужно расстреливать. Хотя, конечно, какие такие у них, у шпионов, тайны, очень хочется мне узнать.
 
Я поделился этим с Ашотиком, но он прикрикнул и аж притопнул ногой:
 
— Выкинь из головы!
 
Даже со страхом так закричал.
 
Легко сказать: «выкинь из головы»! Но я же  т а к — почти и не думаю, я просто-напросто только  х о ч у — больше и ничего.
 
Ой, ведь я вам про игрушки новые начал тут баки-то заливать, потому что игрушки в жизни — самое интересное! Поэтому сразу про них, ведь я тоже будущий же чекист, а чекист должен быть четок в словах, как выстрел. Так Ашот говорит. А Проша говорит, что у мужика главное не слова, а дела, весь ум должен быть в руках, нужно рукастым быть раньше всего! Я ему тоже верю, ведь мои Богатырь и Олег Попов на даче. Тут не захочешь, а рукастым заделаешься.
 
Ну, короче, приехали мы из «Детского мира». Ашота с Прошей срочно вызвали куда-то ехать. А я остался один на один с двумя коробками серенькими, похожими на гробы, и в каждом — по игрушке реальнейшей! На одной коробке красивая цветастая надпись как бы детским как бы и почерком «Пидар Феня», на другой — «Пидар Таня».
 
И слышу: они там под крышками дышат тихонечко. Предвкушают, наверное, как-то им будет в новом дому? Мы же купили бэушных, они, должно быть, везде уже побывали. Они, может, думают, что здесь отдохнут? Ни фига, Феня-Таня! Работать станете, как вам и положено! Я-то уж точняк знаю, как. Но ругаться не буду здесь: Ашот говорит, что мат — вроде термоядерного оружия, его надо экономно, с умом даже на допросах использовать.
 
Набрал я побольше воздуху и сорвал обе крышки сразу, одновременно.
 
Ну, они глядят на меня, моргают. Здорово у нас стали таких вот делать! Феня оказался совсем старик с длиннющей белою бородой и в соломенном шляпонце, а на ногах розовые чувяки с загнутыми носами. То есть, никакой он не пидар Феня, а волшебник, старик Хоттабычев. Может, конечно, бывший басмач — ну так за это он у нас и в пидары загремел. А Таня оказался в эсэсовской форме Штирлиц с неподкупным, как английский замок, лицом — такой солидный, такой весь веский, что я честь ему машинально чуть не отдал. Чуть даже не зиганул.
 
— Вах! — говорю, — вас-то за что сюда, штурмбанфюрер?
 
— Есть спрос, — отчеканил он. Будто отсек мне сразу это, которое наше всё. Ну которое… Но ругаться, повторяю, нам пока вроде б незачем.
 
(Правда, Ашот, если я с игрушками говорю, разрешает и мат в нормальном количестве. Это и правильно: я ж тоже в чекисты пойду сперва только в конвойные, а там мат — основной язык и с зеками и с собаками, и с собой).
 
И тут до меня дошло: ведь старикан-то этот Хоттабычев мне что хочешь сейчас устроит и сделает! Вот оно где, термоядерное-то наше всё! А Штирлиц на контроле будет, мне помогать, меня охранять — вон и пистоль у него на боку в сияющей кобуре.
 
Это куда круче, чем тупило Богатырь и Олег Попов заполошный, придурочный! Это самое оно  т о — безопасное исполнение всех желаний; главное для ребенка!
 
(Ну, я уже не ребенок, однако в каждом ребенок сидит и мешает спокойно жить взрослому, дергает его за всё то, за что уже и дергать-то не положено, за внутренние муде).
 
Я старику сразу и говорю:
 
— Хоттабычев, дорогой, вах-тибидох тебя, сделай мне что-нибудь! Ну чего я сейчас, к примеру, на самом деле хочу?!..
 
Хоттабычев поглядел на меня с усмешкой и говорит:
 
— А не обидишься — о, алмаз моей души?
 
— Делай давай, старый хрыч! Не рассусоливай!
 
Он горько вздохнул, покачал головой. Со звоном вытянул из бороды волосок и что-то там пошептал себе же в усы.
 
И это… которое. Вот я теперь у вас. На цепи сижу.
 
*
Нет, это не тоска! Совсем не тоска… Я сижу на цепи, но могу встать, походить вокруг будки — и цепь даже могу погрызть, разрешается. Ко мне приходят через забор гладкий черный Ашот и пегий мохнатый (летом в богатых репьях) ласковый ласковый ласковый Проша. Не то соседские, не то бродячие. Все по-прежнему, а может, даже и лучше: напряга нет, не нужно куда-то стремиться, учиться, куда-то идти уйти выйти не нужно.
 
Лучше всего мне бывает ночью, когда всё спит, кроме звезд и луны, но звезд сейчас нет, зима, и луна нечасто не всякий раз не всегдашнюю ночь не сегодня эта трупного цвета мучительница.  Не тоска не тоска не тоска.
 
В черноте огромной ночи вон сияют два окошка. В тех окошках, в тех окошках телевизор есть немножко. Он мигает и урчит, о текущем говорит. Говорит всегда так складно, что и спрашивать накладно. А накладно потому, что пойдешь тогда в тюрьму. А тюрьма тем и страшна, что без телека она. Ай-люлю, ай-люлю, люблю телек, не тюрьму. Ой ля-ля, ой ля-ля, телек лучше, чем тюрьма. 
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Там в доме их двое, моих хозяев. Один очень большой, медлительный, но и ярый. Другой ярый, быстрый, но небольшой. У него красный нос и кепка ярко-клетчатая, у небольшого. У большого есть шлем, но он не носит его, называется шлем буденовка, он ее бережет, она его стережет. Очень надежный шлем.
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Жарко дышат мне в ухо. Ашот. Тихо поскуливают с другой стороны. Проша. Не тоска не тоска не тоска. Любовь.
 
Любовь быстрая и горячая. И мокрая. И они уходят. И я остаюсь снова один перед будкой.
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Я знаю: где-то там за лесами и полями, в большущем огороде под названьем странным Москва есть мальчик Антон, и не мальчик уже, а призывник. Он живет с двумя Родаками, как и положено всякому мальчику-но-мальчику-не-совсем. Он тоскует по моим хозяевам, и по в кепке, и по в буденовке. Потому что зима, глушь здесь сельская и снега от верхушек деревьев и до конца. Не тоска не тоска не тоска.
 
Среди ночи, где умерла даже мертвая навсегда луна, светятся два окошка — смысла окрошка, мыслей дорожка, сути немножко. Не тоска не тоска не тоска. Там в телеке живет человек с усами, любимый и вами и нами, и всеми не лопухами, и даже теми, кто без усов (и с усами). Потому что потому, все кончается на «у».  Не тоска не тоска не тоска. Двое хозяев дерутся и пляшут, пляшут и воют, и гомонят. Радуясь жизни простой, очень прочной, и безопасной (они говорят). Радуясь мысли, что есть человеки, тихо я вою и тихо скулю. Может быть, сдохну, и все-таки в радость переиначу я муку свою.
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Я ложусь на дно будки, на солому и старый волглый бушлат, такой рваный и такой вонючий, что даже мне, его теперь навсегда хозяину, касаться его бывает и тяжело. Я касаюсь его, лишь когда не вижу (его). И в кружке моего окошка вижу я окрошки естество, той окрошки, что играет и поет, и в окошке (не моем) залихватски так живет.
 
Почему, однако, «теперь»? Неужели когда-то было другое, не это вот всё?!..
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Я думаю о свободе и о вольных волках, Ашот и Проша в испуге на них намекали. Волки живут в лесу, тощие, злые, как сволочи. Сволочи молчат, выть даже не хотят. Выйти б мне к ним вдруг, в их во тесный этот круг. Шкуру чью-то… Что «шкуру»? А если мою? Волки, говорил Проша, задрали тут одного нашего, тоже был на цепи, убежать не мог. Или  н е  з а х о т е л? Ашот сказал, что это надо расследовать, его мотивы: почему не дрался, отчего подставился, даже и не визжал, не звал на помощь, не кричал «ура»?
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Я бы умер в бою, дрался б за шкуру свою. Рвал бы их всех и метал, кровь бы я их лакал. А пока я в будке сижу, иней с цепи лижу. Тоже не вою: тужу.
 
Во сне представляется мне городская квартира и уж никак не мальчик, но призывник злостный Антон. Вот бы кого я съел с удовольствием! И эти игрушки его новогодние!
 
Ой, вот они, вот они. Зачем же они приехали? Не тоска не тоска не тоска. Урчит снаружи, и свет фар по снегам метет. Цвета дорогого катафалка авто у забора у самого, у нашего. Оттуда, из теплого зева, вылезают нехотя и сердито двое. Один дрожит, мерзнет, кутается в свою предлинную бороду, а летняя шляпочка плотно, беспомощно насела на самую переносицу. Второй прекрасен и строг, весь прям, весь в черном. Весь корректный, но приговор. И высокая тулья фуражки, над козырьком серебрится четкий, как росчерк, орел  будто в полете. Сам закон сам закон сам закон. Закон самой жизни, наверное.
 
Печатает шаг красиво, ногу кладет, будто и снега нет, снег хрустит уныло, распадаясь под сапогом.  Не тоска не тоска не тоска. Я всегда именно о  т а к о м  мечтал! Я всегда хотел вот  т а к о г о,   его!
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Ой, он зачем идет к дому и на крыльцо? Что ему делать с теми двумя уродами в дому? Что у них может быть общего — у этого полубога и у тех, у тех вот при окрошке, в жалком дачном лукошке?.. ЗАЧЕМ?!
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Старичок в бороде не поднимается на крыльцо, старая вредина. Подходит к будке моей, застит мне взор, застит и нюх, и слух, потому что настырно скрипит:
 
— О, бриллиант моей души! Тебе все еще… все еще  м а л о?.. Какой ты жадный, о парус моей судьбы, драгоценнейший из призывников!..
 
О чем он скрипит? От него пахнет морозом и ветошью. Он не знает и не хочет меня понять. Только сыплет пустыми кружевными словами, которые царапают, как злые сухие снежинки, — царапают и шекочут, и раздражают мой нос.
 
Я начинаю тихо, недовольно рычать. Рвать его, жалкого, — но зачем? От моего от жаркого рыка он отлетит куда-нибудь в темень, в сторону, как соломинка, — вот и всё. И не будет, не станет мешать. Не тоска не тоска не тоска.
 
Возникает, рассекает тьму ночи мысль в моей голове:  е с т ь  л и   у  Х о т т а б ы ч е в а  м у д е? Это надо выяснить — и сейчас же, сейчас!
 
Лезу из будки, я ищу старика. Он исчез, ночь сожрала его.  Цепь рвет меня за холку назад, во тьму теперь мне не нужной будки. Впереди остались только окошки, там нет уж окрошки, там и света немножко, но яркой вспышкой — ба-бах, бабах!
 
Вах…
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Что там творится, не знаю я. Кто-то выйдет сейчас из дома — но кто? В клетчатой кепке дерьмо? Или в буденовке тоже другое оно? Этот прекрасный в черном, с орлом, должен, должен их победить! Он станет моим хозяином, он даст мне рвать на куски не нужных ему (не нужных и нам!) людей. Не тоска не тоска не тоска.
 
Бах! Ба-бах! Звон стекла, там, в доме; «в дому». Окрошка застыла, замерла не навсегда, но и не на немножко, и кровавые ручейки ползут, всё ползут к порожку. Но остается вопрос, он горит во мне, будто мне подожгли и хвост:  е с т ь  л и   м у д е  у   Х о т т а б ы ч е в а?!
 
Это ведь самое главное на Земле!
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Дверь скрипит, снег на крыльце хрустит. Он выходит. Четкая черная тень в высокой фуражке. Окошки горят изнутри светом уже оранжевым и подвижным, жарким светом освободившегося огня, светом наступающих на глазах твоих перемен. Он заботливо укладывает пистоль в кобуру, как хорошо покакавшего и крепко, до хруста вымытого младенца. Обратись ко мне, мой герой, мой чудо-богатырь, мой Хозяин!..
 
Не тоска не тоска не тоска.
 
Я подаю голос: скулеж, — перехожу тотчас на тягучий, медовый, но тихий вой.
 
Обрати-и-и на меня-а-а-а внимание-е-е, Господи-и-и-ин! Я-а-а т-у-ут жду-у-у тебя-а-а!
 
Вздернутая тулья фуражки, серебряный четкий орел — поворачиваются ко мне. Орел планирует прямо на меня из грязной, испачканной пламенем черноты.
 
Рыжей лисой отливает его чудесная живородящая кобура. Хочу его, только его — Хозяина.
 
Вот кто ответит мне на вопрос, очень важный, жгучий вопросец — сам вопрос я, правда, забыл, но он ведь был, он и жив во мне, но живет в моем сердце инкогнито.
 
Я скулю: я боюсь, что не заданный мной вопрос без ответа останется навсегда. А он для всякого для живого для существа ведь же  с у щ н о с т н ы й! Без ответа на него дальше жить никому нельзя! Просто нету и смысла жить.
 
Я умолкаю, силясь вспомнить — ну да, ну да: был вопрос — и остался во мне, навсегда. Не тоска не тоска не тоска.
 
Орел из чистого серебра парит надо мной. Вот и пистоль на воле. И тоже пляшут на нем отсветы всепожирающе очищающего огня.
 
Что же — я жду, Хозяин! Не тоска не тоска не тоска.
 
Он стоит надо мной. Я готов, но он медлит. Он жалеет меня? С какой это стати? Да как он смеет, слабак?! Да насрать на вопрос, я его и забыл, — но как он смеет?! Как враг… Он — враг? Это —  т а к?
 
Немой забытый вопрос взлетает у меня из утробы к самым клыкам. Тот медленно, в раздумьи, в сомнении поднимает пистоль.
 
Но я опережаю его. И — К ЯЙЦАМ!
 
РР-АМ!..
 
*
— Ну что, герой? Любовничек из тебя никакой будет, с такими нервишками-мишками. Эк ты его! А ведь за пидара деньги плочены! — Проша качает своей крупной в русых вихрах башкой. Поднимает Штирлица за шкирняк, встряхивает его. Лохмы черных галифе штурмбанфюрера взметываются на миг. Но яйца на месте. И слава богу…
 
Лицо у меня, наверное, очень странное. Потому что Проша, взглянув мне в глаза, кивает:
 
— Ясно: враг. Но не до такой же, блин, степени! И с жопы наклейку даже не снял. Ты что, так его и не пользовал? Тох, ну ты вообще — зверь тогда растешь!
 
В комнату входит Ашот. Удивленно разглядывает «порватого» Штирлица. Смотрит строго и на меня:
 
— Телека пересмотрел! Вот когда зарабатывать сам начнешь, тогда и рви хоть самого Чарли Чаплина. В общем, нациста — в починку, а Хоттабычева в шкаф пока что ко мне запрем. Ты же, Антон —  д у м а й  над своим поведением!
 
За черным окном взлетели яростно сверкающие ракеты. Новый год, наверное, уже наступил.
 
1.09.2023