Руслан

Антоха вернулся. Главное, шлёт мне в Телегу машущую ладошку, как ни в чём не бывало. А следом - фото: он на Стрелке, собственной лохматой персоной. За спиной у него - кремль, Канавинский мост и кусок теплохода на родимых водных просторах. 

    “Ни хуя ж себе”, - кидаю я в ответ, присовокупляя смайлик с выпученными глазами, - “Фотошоп, что ли?” Он швыряет другой, с вываленным языком. 

    Прежде, чем мы встречаемся, я прокручиваю у себя в башке события полуторалетней давности. Антоха усвистал не в мартовскую, а в октябрьскую волну, когда в воздухе повисло тяжёлое, как чугунный трафарет, словосочетание “частичная мобилизация”. Усвистал классическим путём не самого бедного релоканта: сначала в Тбилиси, оттуда - в Стамбул, ну а дальше - в Париж, где у него какая-то родня ошивалась ещё чуть ли не с девяностых. Почти сорокалетний мальчуган, он убегал, роняя тапки, в компании двадцати пяти - тридцатилетних. Те готовы были улететь чуть ли не на крыле самолёта и в какую угодно дыру, только чтобы пересечь границы, которые (в этом не было “ни малейших сомнений”) вот-вот захлопнутся, аки крысоловка. Той осенью воздух над Волгой и Окой был каким-то по-особенному лиловым. Может, он там всегда такой? Но до тех пор я этого не замечал. Той осенью я при каждом удобном случае ел вьетнамский суп Фо Бо - это удивительным образом, хоть и ненадолго, давало мне ощущение тепла, уюта и какого-то необъяснимого спокойствия. Той осенью меня, наверное, впервые схватило за горло ощущение надвигающейся катастрофы. Но бежать никуда не хотелось. Я стискивал зубы и ненавидел. Я едва не собрал узелок и не явился в военкомат. Хотя нескольких знакомых, кому было сорок или около того, завернули. Ну, а потом, уже зимой, зазвучало первое, хоть немного прикрывающее гештальт, слово “Соледар”. 

    Я снова окунаюсь во всё это и выныриваю, как ошпаренный. А потом опять ныряю, но в другое: в запах Антохиного дезодоранта, который он неизменно выписывал откуда-то из-за границы. У меня вроде был такой же дезодорант, купленный в “Республике”. Но Антоха уверял, что моя подделка и в ногах не валялась у его оригинала. Ну, типа как кола за границей - вот это уж кола так кола… Словом, запах, который я буквально “выпивал” с Антохиного тела и которого мне не хватало все эти полтора года, хоть я вполне научился обходиться без него и ещё много без чего. 

Антон

    Я всё изобретал и изобретал: что он мне ответит? Здравый смысл подсказывал: пошлёт на хуй. Ну, может, не прямо так, а как-нибудь… даст понять, что умерла - так умерла… Не то что я не смог бы этого вынести, но это был бы ещё один ушат в физиономию: ааа, вернулся, релокант! Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?

    “Ни хуя ж себе”, - написал он в ответ на моё фото на Стрелке, и я понял, что, вероятно, наизобретал лишнего. Через день я был у него. В его поднебесной квартире в бежево-кофейных тонах всё так же блестела труба барной стойки в лучах садящегося солнца. В большом окне - почти до самого пола - виднелись трубы и высотки Заречной части. Внизу, под извилистым трамвайным спуском, невидимо текла Ока. 

- Руся, - произнёс я почти по-братски. 

    Он ухмыльнулся и провёл пальцами по моим вихрам. 

- Подстричься не судьба?

- А побриться? - я дотронулся до его небритой физиономии. 

И вот он колол меня своей щетиной, а я всё повторял про себя: “я дома, я дома, я дома…” А там, внизу, наконец-то не Кура, не Босфор и не Сена. Там - Ока. 

- Ну, как Париж? - ухмыльнулся он, оперевшись локтем о подушку, - Клопов, надеюсь, не привёз? 

И расхохотался, сверкнув своей белозубой улыбкой, которая нисколько не меняется вот уже двадцать лет кряду. 

- Ты ещё спроси, много ли там геев и не пристают ли они? - я снова провёл ладонью по его колючей щеке, не в силах оторваться. 

- Один из них точно пристаёт! - снова хохотнул Руся, - Чем же вам Париж-то не угодил?

- Ну как… Вот представь, что ты заходишь в сад с павлинами, а тебе плюют в рожу и искренне не понимают, почему ты не считаешь это в порядке вещей.

- Так. И кто же тебе плевал в рожу?

- Да кто угодно. Тётка в местной администрации, узнав, что я из России, начала со мной разговаривать сквозь зубы. Во французском есть такое выражение - faire la tête. Дословно “делать голову”. Вот она была сама любезность - и тут вдруг она всё время занята и “приходите на следующей неделе - не раньше”. 

- Хо-хо! Так ты ж - “оккупанть”. Надо было осуждать и клясть на чём свет. 

- Даже если бы я клял и осуждал, на меня бы всё равно смотрели как на говно, хотя я к этой войне имею такое же отношение, как к полёту на луну.

- Вот если б ты из Кыева приехаль… 

- Французы, кстати, никогда не скажут “Кыев”. У них тупо “ы” в языке нет. Они вообще не понимают, как это можно произнести. 

Руся зевнул и поволок меня на кухню. Усадив за барную стойку, заварил какого-то китайского чая и предложил было чего покрепче. Но мне и так было хорошо. 

- В общем, не то у тебя происхождение, товарищ Тоша, - продолжал он, поднося чашку ко рту, - Не такой ты беженец, как надо…

- Видел бы ты этих “беженцев”, - я глотаю кисловатый чай, - Орда голодранцев первый раз в жизни попала в Париж и искренне считает, что теперь они - великая нация и все им должны. Кстати, та же тётка в администрации охуевала от их закидонов, но улыбалась им, сука, как мать Тереза. А то и работу потерять можно. Там, кстати, все так: думаем одно, говорим другое, делаем третье. 

Руслан

Я впервые увидел его в бассейне. Он в ярко-синих плавках и почти такого же цвета шапочке, в каких-то невъебенных очках, аккуратно спускается по лестнице и, подрагивая, окунается в воду. Нет, никакой эротикой здесь и не пахло. Пахло хлоркой, которой была тщательно “сдобрена” вода в бассейне. 

- Антон, - говорит он мне, протягивая руку. 

- Руслан, - протягиваю я в ответ. 

Это уже в раздевалке, после того, как мы бок-о-бок проплавали всё занятие по физре, в компании таких же, распределённых сюда с разных факультетов: кого с юрфака, кого с журфака, ну а Антоху - с факультета международных отношений. В раздевалке мы натягиваем какие-то кальсоны и свитера на наши ещё не совсем высохшие тела. Кругом - такие же мужающие юнцы в лоснящихся плавках и резиновых шлёпках. В общем, дальше - ровно то, что часто пишут на тематических форумах или рассказывают при личных встречах, уже, как правило, под конец, натягивая трусы. 

Мы познакомились в универе, хотя учились на разных факультетах. Однажды позвал меня домой, мы немного выпили - и всё случилось. Потом оказалось, что у него есть друзья по теме, и мы время от времени устраивали оргии у него на квартире, благо к тому времени он уже жил один… 

В эту историю мне и самому-то не слишком верится, когда я пытаюсь её кому-нибудь пересказывать, но, как говорится, из песни слов не выкинешь. И уж в чём точно можно было никогда не сомневаться, так это в том, что Антоха был хорошо “упакован”: мать на каких-то отнюдь не последних должностях в банках (то в одном, то в другом), у отца - своя турфирма. В общем, единственного сынулю с детства обучали и английскому, и французскому, а потом отправили учиться в “престижное место”, при этом ни в Москву, ни в Питер почему-то не отпустили. 

Рядом с ним я долгое время чувствовал себя “в арьергарде”. Это у Антохи - новая хата в паре кварталов от кремля, а я живу с родителями, братом и сестрой чёрт те где и добираюсь по полтора часа из загорода. Это Антоха недавно был в Марселе, а мы всем семейством впервые лет за десять съездили к родственникам в Крым. На стареньких отцовских “Жигулях”. Это Антоха понимает, как устроена политическая система Евросоюза, а нам на нашем юрфаке весь прошлый семестр талдычили про конституцию СССР и особенности правоприменения советских законов. Когда я верчу в руках фигурку Эйфелевой башни, подаренной Антохой, мне кажется, что стоящая рядом кружка “Тамбовский волк” - это что-то нафталиново-блатное, как замызганный кафтан в прадедушкином сундуке. 

Антон

Мне нравилось, что я как бы “тяну” его за собой. Нет, это не было покровительством. Скорее, неким противопоставлением. Руся был в чём-то моим антиподом. Мальчик из пригорода, из большой татарской семьи. Из посёлка с пятиэтажками и пыльными песчаными обочинами. Это другое измерение. Однажды я приехал к нему каким-то летним полднем. Пахло не то полынью, не то лопухами - уж не знаю, пахнут ли лопухи, но это были совершенно негородские запахи. Тень от столба рядом с автобусной остановкой “перечёркивала” тротуар. Пока мы шли к его дому, нам попалось несколько неприятных компаний, которые подозрительно оборачивались на мою мелированную шевелюру. С кем-то из них Руся “ручкался”, он был для меня пропуском в то самое другое измерение. Когда мы проходили мимо пятиэтажки с магазином на первом этаже, Руся сказал:

- Вот здесь мы каждый день стояли в очереди за хлебом, а если повезёт, то и за мясом…

Когда я вернулся в город, первым делом зашёл в супермаркет, взял финского сока и немецкого шоколада. Это был кусочек той самой заграницы, к которой уже приблизились кварталы вокруг кремля, но которой ещё и не пахло в Русином посёлке, хотя уже проклюнулись двухтысячные. 

Что могло быть лучше немецкого шоколада?

Как можно было сравнивать “нарезной” батон с французским багетом?

Швейцарский дезодорант с “дихлофосом”?

Когда я прилетал в какой-нибудь заграничный аэропорт и видел дежурного в форме на паспортном контроле, я начинал прокручивать в голове: он родился и вырос здесь, он ходил по этим вымощенным плиткой тротуарам, мимо ровно подстриженных кустов, ездил в автобусе с бархатистыми сиденьями и стеклянными перегородками, отрезал багет на ужин… 

Руся потом таки вырвался в город. Он пошёл было по традиционному пути и даже обзавёлся женой и детьми. Правда, надолго его не хватило, и он снова был свободен, самостоятелен и немного брутален. Поднялся в прямом смысле: прикупил квартиру под небесами, из которой была видна вся Заречная часть вплоть до сормовских труб. 

Руслан

    Антоха мне не друг, а, скорее, родственник. Причём именно из таких, которых не выбирают. Ну а я для него - из тех, с кем “не только потрахаться, но и поговорить”. И вот мы говорим: он наизусть знает всех “узников Болотной”, я ему говорю, что мне Сахарова с Немцовым в детстве хватило. Он мне про то, что нам тоже нужен Майдан. Я ему: “Не дай бог!” Он мне - “Ватник!” Я ему - “Бандеровец!” И так много лет. 

    А той лиловой осенью Антоха протянул мне фигурку Пизанской башни. 

- Эйфелева у тебя вроде уже была. Поставь рядом, пусть падает. Всем нам - Пиза. 

- Ой, не пизди! - поморщился я, внутренне соглашаясь и в то же время сопротивляясь что было сил, - Езжай уже в свой Париж, здесь и без тебя жоп хватает!

- Я готов уехать хоть куда. Мы всё проебали! В универе нас заставляли читать дневники Бунина, и особенно то место, где он уплывает из Одессы на пароходе… Вот я их сегодня перечитывал. 

Я почему-то вдруг вспомнил тот день, когда Антоха впервые приехал ко мне в посёлок. Был жаркий полдень, тени были резкими и чёткими. Когда машины проезжали через высохшие лужи, присыпанные битым кирпичом, песком и расплющенными пластиковыми бутылками, поднимались клубы пыли. И было такое же чувство, как в самом начале летних каникул, когда школа позади, а впереди - только лето и лето…

Я держал в руке Пизанскую башню и был уверен, что теперь, если мы и встретимся, то примерно так же, как северные и южные корейцы - лет через тридцать, ревущими морщинистыми стариками, в какой-нибудь нейтральной зоне, куда нас с обеих сторон будут вести молчаливые конвоиры. 

С той самой осени я радуюсь, когда бомбят Львов.

Я радуюсь, когда бомбят Хмельницкий, Тернополь, Ивано-Франковск.

Я радуюсь, когда узнаю, что сбит очередной украинский самолёт и уничтожен один из их лучших лётчиков.

Мне немного жаль, когда бомбят Киев и Одессу, потому что там живут русские. Но сейчас нельзя не бомбить. 

Я в ярости, когда бомбят Белгород, Крым или Донецк. Когда нацистские ракеты беспорядочно ебошат по жилым домам, а дроны атакуют маршрутки. В такие моменты я спрашиваю себя: “где же, блядь, наша красная кнопка?!” 

Только за одну ту осень я хочу, чтобы “страны 404 больше не существовало”. 

Антон

- Наверное, никому этого больше не скажу, но недавно меня сильно порадовала одна статья из зарубежной прессы… - я поднял руки над головой, демонстрируя свою всё ещё неплохую фигуру, и Руся сразу заметил, - Эта статья была про то, что на Украине так и так останется слишком мало мужчин. И лучше бы они вообще снизили призывной возраст лет до двадцати. Тогда мы бы перебили и их, и после этого там всех уж точно станет меньше в разы, и так они постепенно совсем вымрут… К этому всё и идёт, но побыстрее бы. Бля, я точно больше не произнесу это вслух!

    Я снова пришёл к нему уже на следующий день, не слишком веря в то, что хоть что-то ещё может быть как раньше. 

- То есть, ты как та парижская тётка, которая думает одно, говорит другое?

- Ну, вот прямо сейчас я говорю ровно то, что думаю. А уж за мои мысли меня точно никто осудить не может. Это и есть - свобода совести. Тебе вот сказал, а больше никому говорить не собираюсь. 

- Хаа! Психиатром я точно никогда не хотел быть…

- Руся, иди-ка ты нахуй! - я встал с кровати и первым делом натянул трусы, даже вроде правильной стороной, - Я тут ему наизнанку выворачиваюсь, а ему всё смехуёчки!

- Да какие уж тут смехуёчки! Я просто охуеваю от того, как на тебя подействовал Париж. 

- Я и сам охуеваю. Недавно смотрел Гордона с Люсей Арестович и наслаждался. 

Он снова расхохотался, демонстрируя яркие белые зубы. 

- У тебя же вроде было неплохо со вкусом?

- Я наслаждался, потому что они едва не ревели от того, что у них всё плохо. А полтора года назад я готов был им денег отправить на их эфиры. Вот такой, блядь, перевёртыш. И, сам понимаешь, спасибо за это точно не Путину.

- Так. И кому же? - снова ухмыльнулся Руся.

Я застыл с носком в одной руке, и меня накрыло. 

- Тем, кто не пускает наших на Олимпиаду только за то, что они русские. Евреям-то можно, у них же крыша какая надо. Тем, кто говорит, что русским художникам не место в парижских галереях, а русским певцам - в парижской опере. Тем, кто, блядь, делает вид, что тебя не должно быть только потому, что ты говоришь по-русски!

- Ну, так ты ж для них - путинист! - подбросил дров Руся.

- Да, блядь, я путинист, и поэтому упиздил отсюда.

- Путинист-путинист! - продолжил глумиться Руся, - Ещё и агрессор!

- Да, агрессор, блядь! Если на человека смотрят как на вошь только за то, что он говорит на своём языке, то это называется хорошо известным словом “расизм”. А если ты ещё и смеешь говорить о том, что Россия воюет с нацистами, то получи пулю среди бела дня!

Он немного помолчал после моего выплеска. 

- Фицо выжил. Я пил за его здоровье. А в позапрошлом году смеялся во весь голос, когда от нас съебался Порнхаб. Как будто нам больше подрочить не на что, - Руся рассмеялся во весь голос, - Они думают, что если отнимут у русских шрифт times new roman или кока-колу, они пойдут Путина свергать. Дебилы, блядь!

Руслан

Он не успокаивается, пока я не наливаю ему тарелку Фо Бо. В этом супе нет ничего сложного, разве что пророщенную чечевицу хер достанешь. Примерно как когда-то - копчёную колбасу. Мы говорим про ту самую осень двадцать второго, от которой, как выяснилось, у нас почти одинаковые ощущения. 

- Но я до последнего боялся в этом признаться самому себе, - задумчиво произносит Антоха, - Если ты принял мировоззрение “либерала”, с него очень трудно соскочить. Ты же должен считать себя “приличным человеком”. И вот внутренне ты уже сопротивляешься, а внешне твердишь себе: “Нет, это на меня действует пропаганда! Я не должен, не должен этому верить!”

- И какая же пропаганда на тебя действовала? Ты ловил Россию 24? - хохочу я.

- Да какой там! Если я что и ловил, то какую-нибудь France 24. Но там всё примерно одинаковое, как, собственно, и у нас. 

- Ну, так добро пожаловать! - Я почти любовно трогаю его за руку, - Спасибо, что вернулся!

- Ещё скажи “Спасибо, что живой!” - сжимает он в ответ мою ладонь. 

Антон

    Около полудня я вышел из своего подъезда, и меня остановил куст сирени. Сейчас она как раз в самом цвету. Пахло хлебом из ближайшей булочной. Лето ещё не началось, но я уже был счастлив от того, что оно целиком впереди. Как на школьных каникулах, когда понимаешь, что всё закончилось, и теперь будет только солнце и запах пыли…

Я никогда не думал, что Париж покажется мне клоакой и я уеду оттуда, ни секунды не пожалев.

Я никогда не думал, что прошлым летом, не находя себе места во время пригожинского мятежа, в конце концов скажу: “Слава богу, что есть Лукашенко!”

Я никогда не думал, что буду радоваться, разглядывая в сети фото кладбища, на котором, как лес, выросли сине-жёлтые флаги. 

Я никогда раньше не хотел ещё раз почувствовать запах лопуха. 

Я никогда не предполагал, что однажды задумаюсь: как это, когда у тебя есть дети?