Путь самурая

С детства я только и слышал: «Самурай — это звучит гордо!», «В самурае все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», «Самурай рожден для счастья, как птица для полета», «Самурая самурай режет, точно каравай», «Кого хочешь, самурай, выбирай и убивай!». И другие такие же нехитрые, очевидные и, как заклятья, ненужные истины. Мне не нужные. Потому что, будучи от рождения самураем, я самураем-то вовсе в душе и не был.
 
— Что так? — спросите вы. — Да как ты посмел, свинья эдакая?! Позоришь ведь, сволочь, род!
 
Я краснею и отвожу глаза. Правда, формально будучи самураем, я сделался также и камикадзе уж заодно. Но камикадзе я стал не из любви к императору (не подумайте самое страшное), а из чувства особой нежности к школьному другу, товарищу навсегда Тошибе.
 
Тошиба замечательный человек: лепные губы, лепные уши, лепной нос, лепные скулы и мускулы. Всё в человеке лепное, мужское, — всё настоящее. Я не хочу при   посторонних лезть также ему в штаны: ведь и по лицу всё понятно, да?
 
То, что друг для друга нас назначила злая судьба, мы поняли в энном классе, когда семя стало непроизвольно прыскать из нас. Оно не просто ведь прыскало, оно всё вокруг, настырное, пачкало, так что необходимо было его сбрасывать куда-то туда, где оно не испачкает уже ничего, а будет желанным гостем и даже, может, долгожданно естественным.
 
Никто в Ниппон не скажет вам и теперь, что сама наша связь была противоестественна: мы слишком любим нашу страну, а она, как известно, поощряет любовные отношения между ронинами. Говорят же ведь: «Самурай — в жопе рай». Но так рассуждают простые грубые люди: они нам завидуют и поэтому употребляют про нас слова, в армии и при дворе совершенно не принятые.
 
А кстати, о совершенстве. Тошиба был для меня само совершенство. Я для него, может, и нет, но он меня терпел мужественно, как это самураю, собственно, и положено. Я же старался не мучить его собой и всегда ждал, когда ему самому захочется. То есть, воля проявлялась в каждом из нас железная, самурайская, но у каждого и очень по-своему.
 
И все же приходилось порой напоминать о себе. Я подстерегал Тошибу везде, где только он мог появиться. Однажды за это меня он избил, — правда, лишь веером. И хлестал все же не по лицу — по седалищу. Из чего я и заключил: наш разрыв невозможен уже! Мы стали классическими ронинами, мы сделались друг другу нужны, как тот же веер в июльский зной всякому мужчине и каждой, пожалуй что, женщине.
 
Но тут началась война с Америкой. Нам сказали:
 
— Вы теперь самураи все, как один! Все защитники!
 
Я, конечно, удивился: напали-то, в общем, мы. Но враг был слишком силён, опасен, коварен и зол на нас. Конечно, победа будет за нами. И все ж таки…
 
На Тошибе форма сидела уютно, как птица на яйцах в гнезде. Не то, что на мне. Но форма дает жизни само содержание. И первым делом мы с Тошибой пошли в солдатский бордель — в первый раз в первый класс, можно сказать. Правда, первоклассным бордель как раз вовсе и не был, и далеко, мы же с Тошибой простые солдатики. Было там грубо, нехорошо. Были пленные кореянки, китаянки и прочие малайские обезьянкоподобные девчушки. И все они, как одна, не хотели нас. Я это сразу почувствовал и сказал:
 
— Тошиба! Ну зачем?..
 
Но Тошиба захотел какую-то полупьяную полудевочку в полумаечке до пупа и с нею ушел за ширму. Я тоже туда за ширму к ним влез — я не мог оставить друга в такой момент, я же ронин! «Сам, самурай, пропадай, а товарища давай выручай!» — ведь так, кажется, говорится в самурайском кодексе чести Бусидо, в этом драгоценном для всякого «нашего» «Пути воина».
 
На ширме был нарисован заснеженный гладиолус и имелись стихи Басё:
 
Первого снега горсть
Не способна
Склонить лист гладиолуса.
 
В душе я, конечно, надеялся, что «гладиолус» Тошибы не поднимется на такую исправно икавшую скользкую от чужого пота и семени полудевочку. Однако же я ошибся, о я наивнейший! Тошиба и здесь сработал, как неистовый самурай.
 
В тот вечер я повторял все время стихи Басё. Вот эти:
 
Осенний день.
Мертвый ветер.
Бутылка пуста.
 
На седьмой бутылке меня у горя похитил сон. Зато и Тошиба после долго лечился и тосковал в одиночестве. И сказал однажды:
 
— Самурай должен всегда помнить о смерти! Смерть в жизни для него — главное. Достойная смерть! Я хочу умереть, как герой, без этих вот унижений плоти, без наглых выделений болезненных. А ты?
 
Я молча поцеловал ему руку, еще пока без дальнейшего.
 
И мы записались в отряд камикадзе: Тошиба — из принципа, я из любви к Тошибе, и оба по велению сердца, по зову его.
 
Школа камикадзе стала новым для нас испытанием. Там все были мужчины, все лепные от пяток до ушек, как Тошиба. Глаза мои разбежались. Я хотел теперь ходить вечно зажмуренным, чтобы даже и в мыслях не изменить любимому. Я чувствовал долг перед ним, ведь оба мы были ронинами! А ронины ранимы ничуть не меньше, чем прочие все! Мог ли я ранить изменой любимого моего?
 
В итоге мне поставили диагноз: плохое зрение, и не допустили к полетам. Остальные все ребята летали и бодро, даже молодцевато готовились к смерти, с хохотом и подначками. Я же, как «глупый пИнгвин» (Басё), имел формально крылья лишь на погонах, оставаясь всегда на земле: я заведовал заправкой грозных их смертоносных птиц, этих крылатых мечей нашего мщения.
 
Одна мысль терзала душу: что будет со мной, когда Тошиба свершит свой великий подвиг? Да, он станет человеком-легендой и уйдет в бессмертие, но без него жизнь представлялась мне пустынею. Ну, полупустыней, если иметь в виду, что придет новое пополнение.
 
Сердце трепещет в ночи,
Я слышу эти звуки.
Я плАчу… — 
 
Ах, Басё, ответь: зачем нам даны прозрения?!..
 
Но жизнь бывает еще страшней.
 
В тот безумно душный, чреватый непременной грозою июльский день мы вылетели на Филиппины. Там появились авианосцы американцев. Наши герои накануне приняли душ, побрились, но даже стойкий запах армейского их одеколона «Слава везде» казался мне по-особому едким и горьким. Осталось нас в отряде так мало, что с Тошибой помощником пришлось вылететь даже мне. А вдруг этот день станет последним в нашей совместной жизни?..
 
Тяжесть взаимной скорой утраты по-особому сблизила нас. Мысленно прощаясь уже, я ласкал взглядом его кожаный шлем, его широкие под погонами отважные плечи.
 
— Помнишь ли ты предание про птиц сиёку? — спросил Тошиба строго. — У каждой по одному крылу. Летать они могут только вместе. Мы сейчас, как они!
 
Слова воистину для меня драгоценные! Наконец, и в его сознании мы слились в одно.
 
Еще строже Тошиба тут добавил:
 
— Плохи дела Ниппон, если она отправляет на смерть лучших из лучших своих сынов!
 
— Мы жертвуем собой ради родины, — напомнил печально я. И посмотрел в иллюминатор, на необъятное черно-зеленое зеркало океана. Холод бездны, с нами не сопоставимой, как космос, до пяток пронзил меня.
 
Внизу уже натекала зеленая плесень берега в белесом абрисе пены. Косо к белой кайме на океанской глади были аккуратно, гигантской рукой судьбы, выложены палочки эсминцев и миноносцев проклятых заморских чертей, этих янки. Чуть дальше от берега покоилась особенно длинная и довольно широкая палочка, наша цель — авианосец «Индепендент».
 
Нас сразу заметили — белые облачка залпов оперили авианосец. Он не желал погибать.
 
— Пролетим дальше, пусть думают, мы не к ним, — Тошиба произнес это задумчиво, будто, склонившись над картою, размышлял.
 
Мы полетели дальше над разнообразно зеленой плесенью. Ее раздолье, теплый зеленый цвет и очевидная беззащитность повеяли на нас, как ветерок отрадной прохлады в тягуче знойный последний час.
 
— Тошиба, я люблю тебя! — успел сказать я. И он успел вздрогнуть, ибо тон мой был бесконечно горек и нежен, как скромный упрек, как любящий тайный вздох.
 
Вместо ответа он спустил самолет к самым кронам, чтобы вылететь из-под их прикрытья к «Индепенденту» неожиданно.
 
Раздался странный хруст, и круглый в кожаном шлеме затылок Тошибы дернулся на меня. Самолет с воем понесся вниз, треща бесконечными ветками…
 
…Я открыл глаза и сразу зажмурился. Едкий дым разгоравшегося костра окутал мое лицо. Там и сям слышались мяукающие полудетские голоса; раздавался смех, кажется, женщин. Дым ел ноздри — и я чихнул.
 
Тотчас чья-то рука шлепнула меня по лицу не больно, однако внимательно.
 
— Живой! — удивленно заметил некто по-японски. — Ай, молодец!
 
Я открыл глаза вопреки дыму, вопреки ступору ужаса.
 
Надо мной склонилось лицо, красивое, чумазое, молодое — и да, японское!
 
— Тошиба! — выдохнул я.
 
— Ошибаешься, друг: меня Акаи звать. Тут нас пять человек, ниппонских солдат. А бабы все — местные. Живем, как на дне колодца, не ведаем ничего. С плена сдристнули мы. Война, значит, все ж таки не закончилась?
 
— Нет. А Тошиба?
 
— Друг твой — увы! Ты уж не обижайся, парень, но с мясом у нас туго тут: одни фрукты и срач от них. А ему всё равно, всё едино уже: мертвяк. Ну, короче, готовим его. Порубили аккуратно, не бойся. В листья заворачиваем и печем. То ли пельмешки, то ли как пирожки-голубцы получаются. Хотели вот и тебя — а ты, гад, живой оказался. Ну и лады! Будешь ли Тошибу?
 
Война закончилась через полтора где-то месяца.
 
26.06.2024