Love, death and rock’n’roll

Я не вижу зала, мешают яркие вспышки пиротехники на краю сцены. Слышать зал могу только между песнями, или если в композиции есть моменты тишины, когда музыка должна полностью смолкнуть. В такие секунды навстречу несётся настоящий шквал восторженных криков – и тут же растворяется в звуке инструментов и моего собственного голоса.
Но даже не видя и не слыша, я чувствую окружающее нас людское море. Ощущаю его энергию, которая заполняет воздух почти физически, его особую атмосферу. Обожание? Поклонение? Нет, не то. Мне больше нравится слово «любовь». Нравится погружаться в волны этой любви. Знать, что тысячи парней и девушек вместе со мной произносят текст, подпевая.
Вот он, миг тишины… В этой песне он как раз есть – вместо очередной строчки припева. Но публика тишины не хочет. Из зала эхом наплывает нетерпеливое, нестройное, разноголосое повторение рефрена: «За тобой…» Я протягиваю микрофон зрителям, поощряя их продолжать, и «эхо» становится мощнее и отчетливее.
Дальше – гитарный взрыв. Барт, Стив и Дэвид выкладываются по полной. Барабаны… Клавиши… Теперь моя очередь.

За тобой… За тобой…
Тьма и ветер в пустоте
За тобой
Света нет, одна лишь тень
За тобой
Как же я хотел пойти
За тобой
Но расходятся пути
Я другой
За тобой…

Любовь поклонников. Трудно принимать её совершенно спокойно. Трудно привыкнуть к тому, что каждое твоё слово ловят, как откровение. И иногда этим не пользоваться…
В каком-то интервью на вопрос об этой песне я ответил, что в ней говорится о желании и невозможности верить. В другом наплёл какую-то историю про ангела и демона. Поверили в оба варианта.
Но о чём на самом деле эта песня, я не скажу ни в одном интервью. Никто никогда этого не узнает. Может, только Тай, наш барабанщик, догадывается – он единственный, с кем я играю с того, давнего времени. Но мы с ним никогда об этом не говорим.
Никто не узнает, как начиналась история группы «Мизерикорд». Не тайна, что настоящее имя её вокалиста, известного как Самурай, Кеннет Грэй. Но никто никогда не узнает, что Кеннет Грэй – это только половина того, кого называют Самураем.
Мой облик – мой лишь отчасти. Это у тебя была такая причёска и татуировки-иероглифы. Порезы, которые теперь гримёры перед концертами рисуют на моих руках и шее, придумал и рисовал себе ты. Кожаные штаны со шнуровкой на бёдрах были твоим сценическим костюмом, и широкие брюки-хакама тоже. Ты раздобыл их у какого-то приятеля, который бросил заниматься айкидо. «Харакири» на сцене – твоя идея, которую тебе так и не удалось воплотить. За тебя это сделал я.

Как назывался тот клуб? По-моему, «Граната», но ты уверял потом, что я запомнил неправильно, и название было «Гранада». Но в «Гранаде», скорее, танцевали бы испанские танцы, а не играли рок. Хотя, может, ты был прав.
Так или иначе, там играли рок, и в тот вечер объявили «свободный микрофон» для начинающих групп и исполнителей. Ужасно странный вечер – по крайней мере, для меня. Несколько часов назад, дома, в Миддлтоне, меня бросила девушка, и я зачем-то сел в автобус и уехал сюда, в Уиллоуберри. Прошёлся по двум или трём барам, прежде чем добрался до «Гранаты» или «Гранады». Разумеется, был уже не совсем трезвым – не удивительно, что название забылось. Впрочем, ещё соображал и крепко держался на ногах. Достаточно крепко, чтобы после местных панков, певших почему-то про экологические бедствия, взобраться на сцену и взять в руки гитару. И достаточно соображал, чтобы, не запинаясь, спеть линкинпарковский «Numb». Мне долго хлопали, и обратно в зал я сошёл почти счастливым. Почти забывшим про ссору с Мэрианн.
Вот тогда-то ты и заговорил со мной.
– Привет. Классно поёшь. Пойдём ко мне в группу, нам позарез нужен хороший вокалист.
Музыка в то время уже значила для меня очень много, но в Миддлтоне я просто бренчал с приятелями в гараже. Мы даже как-то стеснялись называться «группой». И вдруг тут, в Уиллоу, который по сравнению с Миддлтоном город крупный и значительный, меня приглашают в группу… Да ещё такой парень – настоящий рокер, с длинными чёрными дредами, с татуировками на руках. Сам-то я тогда был короткостриженым и белобрысым. Да и одевался так, что со стороны о моём увлечении тяжелой музыкой никто бы не догадался. Никаких тебе ботинок на протекторах, никаких рваных джинсов и цепей.
– Было бы круто, – ответил я. – Но, знаешь, я живу не здесь. Так, приехал сегодня…
В тот момент я ужасно жалел, что не местный.
– А где живёшь?
Потупившись, будто признавался в чём-то стыдном, я сказал – где.
– Так в чём проблема? – пожал ты плечами. – Переезжай. Остановишься у меня.
Эта идея показалась мне отличной. И совершенно выполнимой – благодаря выпитым за этот вечер порциям виски, конечно. Без них я тут же начал бы сомневаться, прикидывать, что скажу родителям, на какие деньги буду жить и всё в таком роде. Но виски сделало своё дело, и я пообещал, что перееду.
Ты стал рассказывать мне про свою группу. Оказалось, ты играешь на басу. Я удивился. Стереотип – обычно басисты на вторых ролях, а ты не был похож на человека, который довольствуется вторыми ролями.
Ты возразил, что бывают и исключения, вспомнил Маккартни, Клиффа Бёртона из «Металлики», Фли из «Ред хот чили пепперс» и Сида Вишеса, правда, с оговоркой, что играть, как Сид Вишес, лучше не надо. Потом добавил, что можешь быть и лид-, и ритм-гитаристом, но сейчас в этих двоих группа не нуждается.
– Сегодня ты должен остаться у меня, в Миддлтон ехать уже поздно. – Ты сказал это так, словно никаких возражений быть не могло.
Я согласился.
– Только одна вещь, – ты пристально посмотрел на меня своими тёмными глазами. – Просто чтобы всё между нами было честно.
– А что?.. – я не догадывался, о чём ты.
– Ты мне понравился. Но к себе я тебя приглашаю не из-за этого. Мне действительно понравилось и то, как ты поёшь. В общем, ничего ты мне за это не должен. Понял?
– Понял, – кивнул я, хотя, может, и не сразу всё понял.
– Оставайся у меня сегодня и сколько захочешь. Если, конечно, ты не против, что я иногда буду приводить парней.
В этих словах прозвучал намёк на вызов – ты не мог быть полностью уверен во мне, ждал, что я, возможно, развернусь и уйду, а перед этим ещё выскажу, что думаю о таких как ты. Но я просто окончательно обалдел и таращился на тебя, наверное, с довольно глупым видом.
– Не пялься так, – рассмеялся ты.
– Я не против, это твоё лично дело, – кое-как промямлил я.
Хотел добавить ещё кое-что… насчёт себя. Но не добавил.
Мы пробыли в «Гранаде» ещё час или около того. Потом ты объявил, что пора закругляться. Мы вышли из клуба, смеясь над чем-то, как сумасшедшие. Нам было по восемнадцать и мы были счастливы.
Остаток ночи я провёл на диване в твоей гостиной. И позже, когда переехал, месяца два спал всё на нём же.

Протрезвев наутро после «Гранады», я не изменил принятого решения. Вернулся домой, собрал вещи, объявил родителям, что они должны меня «понять», потому что в Миддлтоне никакого будущего для меня нет, и вернулся в Уиллоу.
С «Полнолунием», твоей группой, я быстро и хорошо сыгрался – благодаря тебе. От природы я человек достаточно замкнутый, а тогда, едва выйдя из подросткового возраста, впридачу страдал кучей комплексов. Но с тобой почему-то с первой минуты чувствовал себя так, будто знаю тебя всю жизнь. И когда ты был рядом, это чувство – свобода общения, нестеснённость – распространялось и на других людей. Так что мне было легко со всеми твоими музыкантами.
Я говорю «твоими» – и это почти правда. Конечно, справедливости ради гитариста Дугласа Смарта тоже надо упомянуть, как основателя группы, но всё-таки в том, что «Полнолуние» появилось на свет и довольно громко заявило о себе в Уиллоу, было больше твоей заслуги.
Поначалу моей задачей было только петь. Гитар в «Полнолунии» и так имелось уже две, необходимости во мне как в музыканте не существовало. Зато когда ты узнал, что я пишу тексты, и кое-что из них почитал, не терпящим возражений тоном объявил меня ещё и основным поэтом группы. Прежде эту роль выполнял мой предшественник, остальные участники только изредка подкидывали ему идеи, да ещё на Дугласа, случалось, снисходило озарение, и он вдруг сочинял собственный текст. Но в большинстве случаев потом сам признавал своё творение негодным.
Над музыкой для новых песен мы трудились сообща. Но и тут со временем лидерство неожиданно для меня самого досталось мне. А ты так и вовсе перегибал, провозглашая меня чуть ли не гением. Я терялся от такого отношения, потому что всегда считал свои сочинительские способности весьма средними. Мне даже виделось в этом что-то неправильное, что-то такое мелькало порой в твоём взгляде, наводившее на странные мысли – слишком уж ты меня превозносишь…
Наверное, иногда это моё замешательство бросалось в глаза. Но парни предпочитали его не замечать – все, кроме Дугласа, с которым вы были друзьями с детства.
– Ты действительно хорошо поёшь, Кенни, и пишешь отличные песни, – сказал он мне как-то. – Но ты же понимаешь, Сэм относится к тебе так… не только из-за этого.
Сэм было не настоящее твоё имя, а сокращение от прозвища «Самурай» – именно такое значение было у иероглифа, вытатуированного на твоём предплечье. Да, тогда Самураем звали не меня, а тебя. Своего настоящего имени ты не любил.
Я молчал, не зная, что ответить Дугласу.
– Не подумай, Кенни, что я пытаюсь тебя воспитывать или чего-то там… – Смарту явно было не очень удобно мне всё это говорить. – Но я хорошо знаю Сэма. Он кажется независимым, свободолюбивым, и до определённой степени такой и есть… Но он не умеет чувствовать наполовину. Если уж по-настоящему к человеку проникнется – чёрт знает до чего может дойти, до преклонения, всё отдать готов. Не используй это против него, ладно?
Дуглас был тебе только другом. Но – настоящим другом. Он не строил иллюзий и видел ситуацию в реальном свете. Можно сказать, предугадывал, чем всё закончится.
– Нет, что ты, никогда… – забормотал я.
Смарт молча кивнул.
«Полнолуние» не было профессиональной группой. Правда, мы часто выступали в разных клубах, но денег, которые удавалось заработать концертами, на жизнь, конечно, не хватило бы. У всех парней была какая-то работа или хотя бы подработка. Ты продавал диски с фильмами, играми и музыкой в магазинчике под названием «Кварц». После того как уволился твой сменщик, ты поговорил с хозяином, и на место второго продавца меня.
Но перед группой открылась новая возможность. Клуб «Джинн» подписал с нами контракт не на какое-нибудь одноразовое выступление, а на целый год, с условием, что мы будем давать по концерту каждые две недели. Это не означало, что можно вот так сгоряча отказаться от всех сторонних заработков. Но всё-таки дало стабильные и неплохие деньги. Теперь можно попробовать найти репетиционную базу получше нашего полуподвальчика и сделать наконец настоящую, профессиональную запись. И ещё это был стимул работать, постоянно быть в форме, сочинять и играть новые песни. Нельзя же целый год в одном клубе исполнять один и тот же репертуар, так недолго надоесть слушателям до жути.

Контракт был для нас событием, которое нельзя не отметить. Отмечали в самом же «Джинне». Домой мы с тобой возвратились часа в четыре утра.
Пообещав кое-что мне показать, ты скрылся в спальне, а через минуту вернулся, одетый только в чёрные хакама. Оказывается, ты ещё днём виделся с тем своим приятелем, несостоявшимся бойцом айкидо, и выпросил у него ненужные ему больше штаны.
– Смотри. Классно будет в них выступать. Вот бы ещё прикупить короткий самурайский меч, хотя бы декоративный. Можно было бы изобразить на сцене харакири. Устраивал же Купер все эти трюки с гильотиной и электрическим стулом... Кстати, ты знаешь, многие считают, харакири – неправильное название, и надо говорить «сэппукку». Но вообще можно употреблять и слово «харакири», оно просто менее официальное.
На хакама по бокам есть глубокие клиновидные разрезы. Предполагается, что бедра прикрывает удлиненная куртка, или же под верхними штанами должны быть еще одни. Но у тебя под хакама не было пододето ничего. Ничего совсем. Я знал, ты и свои кожаные брюки иногда из озорства носишь на голое тело. Это было заметно со стороны, потому что ты не слишком туго затягивал шнуровку на бёдрах.
Мы не включили в квартире свет – и так почти рассвело, летом восходы ранние. Но всё же это было утро, а не день. Оно размывало краски, делало всё мягче и нереальнее. В этих самурайских штанах, со своими татуировками и дредами, с наполовину пустой бутылкой красного вина в руке ты казался мне не человеком из повседневной жизни, а персонажем фильма, героем истории – и я тоже каким-то чудом очутился в этом фильме или истории, рядом с тобой.
– Кенни, ты не жалеешь, что приехал? – спросил ты.
– Нет, – отозвался я и набрался вдруг храбрости продолжить, – и мне у тебя совсем спокойно живётся. Не так-то уж много парней ты приводишь…
Действительно, за эти два месяца такое случалось всего трижды или четырежды. И то в моё отсутствие. Просто, возвращаясь домой, я кое по каким мелочам догадывался, что у тебя кто-то был. Каждый раз в голову приходили мысли, что это я тебя стесняю, а не наоборот, вынуждаю вроде как подстраиваться. Но заговорить об этом я не отваживался.
А ты? Такой решительный, раскованный – неужели и тебе, чтобы всё сказать, нужны были эти утренние сумерки, этот немного пьяный туман?..
– Проблема в том, Кенни, что в последнее время меня всё больше интересует только один парень.
И тут я открыл тебе свою «страшную» тайну, о которой хотел, но не смог упомянуть в первый день нашего знакомства. Чуть не заикаясь от смущения, признался, что однажды у меня были отношения с парнем. И пусть на самом-то деле эти «отношения» происходили скорее в моей фантазии, чем наяву – школьная история, закончившаяся ничем, если не считать неловких и неумелых прикосновений через одежду. Но всё-таки это было, и значит… я не в праве осуждать таких как ты, потому что, может, сам такой же… И, может, ты мне тоже понравился – сразу, ещё там, в «Гранаде»…
Я жутко волновался, говоря всё это. Но когда ты, поставив на пол свою бутылку, подошёл и обнял меня, вместо волнения появилось новое чувство. Чувство, что я впервые в жизни становлюсь самим собой. Что моё «я» больше не заключёно во мне одном, и уже не только «моё».
С твоим опытом, куда более богатым, чем мой, ты легко мог бы заставить меня подчиняться своим желаниям. Но ты хотел совсем другого. Счастливую потерю «своего я» ты осознал гораздо раньше меня. Поэтому нашёл в себе силы быть со мной бесконечно терпеливым и понимающим. Помог не бояться огня, который разбудил во мне.
На диване в гостиной я с того дня не ночевал. Твоя спальня стала нашей.