Пельмени

Лёху я знал лет сто пятьдесят, и мы всегда с ним приятельствовали. Это был почти "альфач": коротко стриженный (но не бритоголовый), широкоплечий (но не качок), в джинсах и дорогих ярко-красных кроссовках. Крепкие ладони, большие круглые ногти с белыми "полумесяцами" у оснований. Единственное, чего ему, пожалуй, не хватало самую малость, - рост. Он был на пару сантиметров ниже меня, а я и сам роста весьма среднего…

Иногда мне хотелось Лёху. Я представлял, как он дотрагивается до моей щеки своими мужицкими пальцами, как наклоняет мою голову и тычет ей в ширинку... Но фантазии эти были короткими, и я ни разу не позволил им хоть как-то себя выдать. Тем более, человеком я был семейным. Так что Лёха считал меня приятелем детства, которого время от времени можно зазывать в гараж.

В гараже у Лёхи стоял мотоцикл. Бывало, он выкатывал его, "выгулять": лениво спускался по оврагу на набережную, проезжал мимо кремля, затем снова поднимался в город и возвращался в гараж верхними нагорными улицами и переулками, иногда картинно соревнуясь в скорости с трамваем.

- Продай ты его, хренли он тебе нужен! - говорил порой кто-нибудь из зазванных. - Возил бы ты на нём что-нибудь полезное или хоть на работу ездил!

- Хрен ли он тебе мешает! - огрызался в ответ Лёха.

Мотоцикл был, прежде всего, "очагом" гаража, где собиралась бывшая дворовая шпана - те, что выросли, нарожали детей, развелись к своим тридцати-тридцати пяти и теперь были свободными, самостоятельными, рассудительными. Только один я по-прежнему оставался семейным.

В начале прошлого лета у Лёхиного гаража вдруг появился конкурент: на углу, на спуске, в старинном, но ещё "живом" доме, где когда-то был мебельный магазин, открылась пельменная. Незамысловатая вывеска на чёрном фоне, дверь, выкрашенная в красный и белый, за дверью - занавеска.

- Ого! - сказал Лёха, когда мы первый раз вошли сюда небольшой компанией.

Было нас, кажется, четверо. Помимо меня и Лёхи, Генка и Толян. Один - высокий сухопарый дрищ с ввалившимися щеками, второй, второй - наоборот, тучный, с густой щетиной, почти на голову выше остальных.

- Пельмени с бараниной? Знатно, знатно, - забасил он, опершись о стойку, на которой лежало ламинированное меню. - Сваришь мне десяточек?

- С бараниной сейчас нет, - ответил официант.

Он был в длинном чёрном фартуке, щуплым, как Генка, но при этом сутулился. В тёмных, немного спутанных волосах, выделялась яркая, как пятно белой краски, седая прядь.

- Ну вот! - начал было Генка. - Только открылись - и на тебе! Того нет, этого нет…

- Ген, погодь, не бузи! - Лёха ухмыльнулся и потянул к себе меню. - Братан, а что у тебя есть?

- Со свининой можем приготовить, с телятиной, с сыром…

- Да нахер нам сыр! Только деньги переводить... - снова ухмыльнулся Лёха. - Свари мне штук пятнадцать с телятиной!

Несмотря на свои относительно скромные габариты, Лёха любил поесть.

Столики тут были длинные и узкие, застеленные бело-красными скатертями. Примерно такие, кажется, когда-то водились у меня дома. Окно имелось только одно, у входа, из-за чего в глубине, где мы устроились, царил полумрак.

- Вот чего ты, Карик, всё женат да женат? - начал Толян, ковыряясь в своей щетине. - Как ты держишься... сколько там лет?

- Двенадцать.

- Ветеран, блин! - подхватил Генка. - Я десять еле выдержал.

-  Так он ещё и детей настрогал! - подмигнул Лёха. - Сколько твоему третьему?

- Два с половиной.

- Ну, он человек восточный, он и пять может сделать! - загоготал Толян.

К тридцати пяти он научился не называть меня "черножопый". По крайней мере, в лицо. У него самого подрастала дочь - такая же рослая и неуклюжая, как он сам. Иногда она заглядывала в Лёхин гараж, выискивая непутёвого, слинявшего из семьи отца, который, однако, регулярно выдавал карманные деньги.

Пока все говорили, я огляделся вокруг. На стенах - фотографии города, не то чтобы очень высокохудожественные, но вполне добротные: кремлёвская стена, Волга под горой с теплоходом вдали, старенький покосившийся домишка, которых пока ещё достаточно в Нагорной части. Постучишь в резное окно - и выглянет оттуда старуха Изергиль. Стены - просто кирпичные, без обоев, кое-где разрисованные от руки. Как будто ребёнок подошёл и от нечего делать нарисовал на стене кораблик, мост, кремлёвскую зубчатку…

Официант вышел из своего "укрытия" и сделал несколько шагов по залу. Ходил он медленно, чуть согнувшись, как старик, выходя из-за стойки, держался за неё рукой. "Инсульт", - подумал я и тут же представил, как появилась седая прядь: почти мгновенно, за одну ночь, пока его везли на "скорой" и теребили в приёмном покое.

Пельмени нам принёс другой. Тоже в длинном фартуке, повыше и побойчее, с обычным русским лицом из глубинки. Выставил одну за другой кремовые икеевские плошки, рядом положил приборы и в центр стола - пиалу со сметаной. Видимо, за плечами у него был какой-никакой официантский "багаж": прослужил несколько лет где-нибудь на Покровке или в окрестных улочках, пообслуживал иностранцев, выслушал наставления от хозяев: мол, на гостей нужно хорошее впечатление производить. Гости бабло приносят.

Пельмени были немного неказистые, с кривоватыми краями, но вкусные, сволочи, как будто мать мне их слепила. Так что несколько минут мы ели молча, только хмыкая и удивлённо покачивая головами.

С тех пор гараж на некоторое время был забыт. Пельменная ожила, начала наполняться народом. Мы стали там замечать иностранцев: о, сэнк ю, о, итс вэри тейсти! - и только занавеска перед дверью туда-сюда.

Однажды в порыве полутрезвого веселья Толян усадил за стол Альберта - так звали сутулого официанта с седой прядью.

- Вот скажи мне, Альбертище, - басил Толян. - А чего это у вас тут все красное и белое?

- Не всё, - мягко улыбался Альберт, указывая на стену. - Есть ещё синее, зелёное…

Там, по стене, текла река с зелёными берегами.

- Да, а чего за река-то? - не унимался Толян. - Волга или Ока?

- Ока, - отвечал Альберт, улыбаясь всё так же мягко.

- А где Канавинский мост?! - пьяно ухмыльнулся Лёха.

- Вот он, - Альберт кивнул на рисунок моста, который и правда отдалённо напоминал Канавинский. - А красный и белый - цвета городского флага: у нас же красный олень на белом фоне. Игорь очень любит этот флаг.

Игорь здесь был в основном за повара. Оказалось, пельменную они с Альбертом открыли на двоих: заказали самые простые столы со стульями, купили посуду в Икее, нашли старые скатерти, выстирали их. Стены разрисовывал Альберт. Игорь белил потолок и ставил плиту: он же повар по образованию, так что в плитах толк знает. Вон какие пельмени лепит! О них даже в туристических справочниках теперь пишут.

Альберт у нас стал почти своим, но "почти" всё же было главным словом. Садился он всегда с краю, и, как ни пытался Лёха обнять его по-пацански, Альберт лишь мягко улыбался и говорил очень сдержанно, будто не желая проронить ничего лишнего. Игорь, ставя на стол плошки с пельменями, выгонял Альберта обратно на работу, за стойку. Тот шёл не спеша, держась за поясницу и подавшись вперёд.

Вопрос о том, где отметить первое мая, даже не стоял. Начали мы, конечно, в гараже. Но ближе к вечеру, уже развеселев, ввалились к Альберту с Игорем. Генка картинно заказал на всех пельменей с бараниной. Но ждать пришлось долго. Праздновать хотели не только мы, и тусклый зал был почти полон. Где-то в углу ворковали иностранцы, издавая звуки, похожие на карканье ворон.

- Нет, всё-таки Карик из нас самый молодец! - развязно гаркнул Лёха, так что в зале даже на мгновение воцарилась тишина. - У нормального человека должна быть семья и дети! Вот у Карика - и семья, и дети! А я вот своих пацанов вижу раз в неделю…

От него разило хорошо, и говорил он уже с трудом. Крепко хлопал меня по плечу своей пятернёй с круглыми ногтями.

- Братан, тебе срочно надо закусить! - вступил Толян. Он говорил куда твёрже, хотя, кажется, принял больше.

- А закуси всё нет, - ухмыльнулся Лёха. - Альбертище! Дружище!

Он встал и, шатаясь, пошёл к стойке, сверкая своими красными кроссовками. Я отправился вслед за ним. Не увидев Альберта за стойкой, Лёха ринулся на кухню. Я было схватил его за воротник, но он уже откинул занавеску, и в следующую секунду мы увидели Игоря, который по-отечески целовал Альберта в лоб. Лёха застыл, как выключенный робот, и мне показалось, что стало тихо-тихо, будто кто-то вдруг затёр звук.

- Пидоры! - выкрикнул Лёха и, яростно вцепившись в Альберта, выволок его в зал. Помешать не смогли ни я, ни Игорь, ни подскочивший Генка, который ещё надеялся побыть хозяином сегодняшнего вечера.

Лёха бил Альберта по лицу, по шее, по голове, ударил под дых, затем, видимо, рассёк нос, и кровь хлопнула на стену, забрызгав Канавинский мост. Бил Лёха с такой ненавистью, какой я ещё не видел, и мне казалось, что удары сыплются на меня, что это я сейчас умру под кулаками и ногами человека, которым движет чудовищная разрушительная сила.

- Лё-ох, отпусти его! Хрен ли он тебе мешает! - басил Толян. - Ну, пидор и пидор!

- Сука, у него инсульт был! Ты же его убьёшь, мразь! - кажется, это был голос Игоря.

Альберта Лёха не убил. Но сломал ему нос и челюсть. Его увезла приехавшая скорая, а Лёху затолкали в полицейскую "буханку". Правда, дело заводить не стали, немного разобравшись, что к чему.

Пельменной у нас в квартале больше нет. Она закрылась сразу же. Однажды я заметил Альберта на противоположной стороне улицы, выхватив из пейзажа "маякнувшую" седую прядь. Он согнулся ещё больше, как старуха Изергиль, и ступал ещё осторожнее, будто каждую секунду ожидал от этого мира какого-нибудь подвоха. Я так и не решился подойти. Что я мог ему сказать?