Гараж

1.

Деда Юра вернулся из гаража злой. Шмякнул в прихожей об пол свои железяки, так что ударная волна, кажется, докатилась до самой кухни. Швырнул засаленную куртку на тумбу под зеркало, снял кроссовки и протопал к кухонной плите. Схватил холодный чайник с кипячёной водой и жадно начал пить. Струи воды катились по его щетинистой шее, затекали за пазуху, а он всё пил, пил, пил.

- Пап, ты чего опять? - мама вытерла пот со лба и отстранилась от мясорубки.

Она крутила фарш, потому что в наш поселковый магазин привезли мясо, и мы купили сразу четыре кило, чтобы про запас... Дед осушил чайник и, шумно выдохнув, заговорил:

- Крыша, най, снова потекла! В гараже, най. Я полез, най, посмотреть, а там дыра - ладонь просунуть можно, най! Только прошлым летом делал, най - и вот опять!

Говорил он с лёгким кавказским акцентом: высокий, широкоплечий, с чёрными густыми вьющимися волосами, которые только начали седеть. Все знали, что не Юра он никакой, а Юнус-Бек, но уже лет сто называли Юрой. Он, наверное, и сам давно забыл это своё старое южное имя.

- Железо опять доставать надо? - спросила мама, вновь принявшись за фарш.

- Железо, най, не проблема! Его на железке сколько хочешь, най! Мне по дружбе отдадут и ещё добавят, най! Только гараж этот, най, разваливается уже! Новый нужно ставить, най! А денег нет!

- Сейчас ни на что особо денег нет! - вздохнула мама, продолжая вертеть ручку мясорубки.

Эту фразу она повторяла раз по сто пятьдесят в день. При этом работала, как проклятая, в больнице сутки через двое. Ездила автобусом до Мызы: дребезжащий "ЛиАЗик", который с трудом разворачивался на пыльной площадке у магазина. Дед был обходчиком на железной дороге. Его иногда подбирала дрезина. Прямо от гаража, где он проводил половину жизни. Станции в нашем посёлке почему-то не было, редкие электрички и товарняки проползали, не останавливаясь. От деда Юры всегда пахло, как от тепловоза. И сам он был, как тепловоз: горячий, сильный, стремительный. Ему было тогда всего-то пятьдесят четыре или пятьдесят пять. Жену, мою бабку, он схоронил довольно давно и после этого всегда был один. Жил в соседней комнате за стенкой, которая называлась "спальня", а мы с матерью - в "гостиной", как полагается, с длинным сервантом и телевизором. Кроме мамы, была у него ещё одна дочь, моя тётка. Жила через дом от нас. Но пила и считалась непутёвой. Хотя сын её, Макс, мой двоюродный брат, часто у нас ошивался. Ещё с самого детства, когда мы были пацанятами. Деда Юра называл нас "детвора", обнимал руками, как крыльями, и рассказывал сказки, которые выдумывал на ходу.

"Жил-был паровоз, который не слушался маму. Она говорит ему: не езди за крутой поворот - заблудишься, пропадешь! Но паровоз был упрямый и всё равно ездил за поворот и ещё дальше, через поле, и за дремучий лес. И вот однажды возвращается он после после дальней прогулки на вокзал, а вокзала нет! Сполз вокзал в реку и поплыл по ней, как пароход. Долго гудел паровоз вокзалу вслед, но никто его не слышал. Вокзал уплывал по реке всё дальше и дальше, най..."

"И что, так и уплыл?" - настойчиво теребил я деда.

"Уплыл, най! До самой Астрахани доплыл!"

Тогда я понятия не имел, где эта Астрахань, но думал, что, наверное, это и есть край света, потому что именно там заканчивается Волга.

Только через много лет я понял: деда Юра рассказывает про Ромодановский вокзал, на котором он когда-то работал. И никуда не уплыл этот вокзал - стоит себе на самом берегу Оки, у Метромоста, только не вокзал это никакой: закрыли его давным-давно, а пути разобрали. После этого деда и перевели поближе к дому, на станцию Мыза, где заканчивается наша глухая ветка.

И вот мне уже двенадцать, и я знаю, что дальше Астрахани - Каспийское море, а ещё дальше - Иран, с коврами и верблюдами, и живут там смуглые бородатые люди, похожие на деду Юру.

Поставив чайник обратно на плиту, он потопал прочь с кухни и там, в коридоре, начал возиться со своими железяками, из которых состояла его жизнь.

2.

- Дед опять в гараж попёрся! - сказал Макс и сплюнул на асфальт.

Он пришёл к нам в обед, и мама сунула ему в зубы две котлеты: горячие, зажаристые, с золотистыми боками. Тётка опять в запое, так что кормить Макса некому. Проглотив наскоро котлеты и бульон с жидкой, развалившийся вермишелью, мы снова выбежали на улицу, где наконец-то, буквально вчера, началась весна, и вниз от нашего дома, вдоль теплотрассы и остатков асфальта, туда, к гаражам и железной дороге, текли и текли ручьи. Макс вынул из-за пазухи пачку сигарет, закурил и швырнул "бычок" в журчащую воду. Тот немного покрутился на месте, а затем разогнался и поплыл, словно стремительный белый катер, обходя пороги и перекаты. Мне закурить Макс не предложил: я несколько раз пробовал - плевался и кашлял.

"Только сигареты на тебя переводить!" - и курил сам, как совсем взрослый парень. У него уже пробивались усы и бакенбарды, а голос недавно стал хриплым, будто у простуженного.

- Пойдём, деда навестим. Только тихо! - Макс шепчет и подносит палец к губам.

Мне кажется, что сегодня, вот прямо сейчас, начнётся что-нибудь сказочное: из-за угла вылетит ковёр-самолёт, мятая железная крышка от бутылки окажется золотой монетой, стеклянные осколки - алмазами, - гараж - дворцом со стеклянной крышей, а дед - каким-нибудь магом, готовящим эликсир молодости.

Дед очень редко пускал нас в гараж. Это было его царство, куда нам дозволялось заходить лишь по особому приглашению. Там стоял мотоцикл, который, сколько себя помню, никогда не ездил, а служил подставкой, полкой, стулом. А ещё в гараже было полно железяк разных цветов и размеров, и дед зачем-то таскал их туда-сюда, и руки у него от этого были жёлтые и мозолистые. Прямо за гаражом росла старая ива, раскидистая, как целая роща, и одна из веток нависала над самой крышей. Спрыгнешь - и загудит, задребезжит под ногами гулкое железо, а оттуда перемахнёшь на соседнюю крышу - и так весь ряд, до крайнего гаража, а там сиганёшь вниз на тропинку - и через кусты, через заросли полыни и крапивы, вдоль железнодорожных шпал, вдоль разогретых рельсов, к полю и дачам за путями, пока кто-нибудь не вылез из гаража и не запустил булыжником в затылок.

Но в последнее время Макс к этому как-то остыл. Он любил неспешно достать из-за пазухи сигарету, сломать ветку, сделать из неё "щипцы", зажать ими сигарету, поднести к губам и затянуться.

"Это чтоб от рук не воняло, - объяснял он, сплёвывая на землю. - А то мать запалит!"

Вот и сейчас, взобравшись на ветку ивы над дедовым гаражом, он чиркнул зажигалкой и затянулся. Отмахнувшись от дыма, я смотрел сверху на чистое-пречистое небо, на бутылочные осколки на тропинке, сверкающие, словно алмазы, на наш посёлок, в котором всего-то десять домов - и все красные, как переспелая морковь. Вот, подкравшись, показалась из-за поворота электричка. В ней только четыре вагона, и плетётся она медленно, шумно, да ещё вдруг зачем-то свистит, точно старый электрочайник, и скрывается из вида. Пока я смотрел на электричку, Макс аккуратно спустился на крышу гаража и, приложив ладонь ко лбу, заглянул в дыру, из-за которой так злился дед. Некоторое время Макс так и сидел, внимательно смотря в дыру, а когда поднял голову, на его лице была какая-то слащавая ухмылка.

- Чего там? - шепнул я.

В ответ он лишь приставил палец к губам и, словно поколебавшись немного, жестом позвал меня спуститься к нему. Я ступил на крышу, стараясь двигаться бесшумно и, наклонившись, заглянул в дыру. То, что я увидел, до сих пор вызывает у меня иногда тягучую сладость, стоит мне только вспомнить сидящего на мотоцикле деду Юру и его огромный, ровный, как линейка, член, который он, обхватив обеими руками, ласкал, ни о чём не подозревая. Член был мокрым и хлюпал, словно нога в галоше. Дедовы руки - всё такие же грубые и жёлтые - в этот момент больше напоминали руки скульптора или музыканта, играющего на флейте. И даже отсюда, с крыши, я чувствовал, какими они могут быть нежными, эти руки, и нежность, казалось, охватывала весь мир. Я смотрел, словно приклеенный, до тех пор, пока дед не застонал. А потом он затрясся, откинул голову, закрыв глаза, и разрядился струёй спермы.

На следующий день мы с Максом снова пришли к гаражу.

- А ты что, не дрочишь ещё? - спросил он, закуривая.

Я помотал головой.

- Хочешь, научу? - громко прошептал он.

Воздух стремительно теплел.

3.

За долгие годы в посёлке почти ничего не изменилось: те же десять домов, та же теплотрасса, те же гаражи. Только вот дедов развалился всё-таки, и на его месте теперь - свалка, куда скидывают железяки, мешки, с мусором и без мусора, бутылки, какие-то ржавые запчасти и даже похоронные венки - до кладбища-то рукой подать. На этом кладбище мы сначала хоронили тётку - она отравилась насмерть палёной водкой, которую пила с соседкой. Дед после этого поседел, но был ещё крепок и по-прежнему каждый день, вернувшись с работы, ходил в гараж. А вот Макса он долго пережить не смог. Макса, который тоже стал пить, шататься пьяным по посёлку, и в конце концов попал под поезд. Схоронив его, дед постарел лет на двадцать, стал пожёвывать нижней челюстью, сгорбился, похудел. А однажды его увезли на скорой среди ночи и больше не привозили.

Иногда, стоит мне задремать, - и я вижу перед собой Макса, как живого, который вываливает из штанов... нет, не такой же, как у деда, но почти такой, как расстёгивает мне ширинку и лезет в штаны, и нежность охватывает всё и вся, а дед обнимает нас тёплыми, грубоватыми руками-"крыльями".

"Детвора, най!" - говорит он с едва различимым южным акцентом.

А потом вдруг поднимается ветер, и земля под ногами начинает куда-то плыть, и я понимаю, что попал на Ромодановский вокзал, который сполз в реку и "сбежал" в Астрахань, и я вижу дедов силуэт: он стоит в совершенно пустом зале ожидания у вокзального окна и ласкает руками то, чем его не обделила природа.

И вот, наконец, я просыпаюсь со стальной эрекцией, тянусь туда рукой и в который раз понимаю, что до деды Юры мне, как до Астрахани. И что весна нынче холодная - какие уж тут ручьи!

А мама так и работает в больнице на Мызе. Сутки через двое.