Имре: Меморандум

Был хаос духа, смута и разлад,
Когда все чувства, мысли все глушат
Друг друга…
(Байрон, «Корсар»)

И то, чего искал, что звали все мечты –
Явилось наконец: да, мне явился ты.
(Байрон, «Жалоба Тасса»)

«Любовь, которая есть дружба – дружба, которая есть любовь»



Предисловие

Мой дорогой Мэйн,
На этих страницах я делюсь главой из своей жизни, эпизодом, о котором, как казалось поначалу, я не мог написать даже тебе. В моём изложении он стал длиннее, как часто бывает с автобиографией. Приношу извинения за то, что, излагая абсолютную истину, которая так близка нам самим, нелегко сохранить перспективу и, как выражаются художники, ценность. Но я надеюсь, что не утомлю читателя, для которого я пересказал это таинственное и глубоко личное происшествие.

Ты знаешь, почему я написал тебе. Сейчас передо мной лежит законченная рукопись, и я не испытываю сомнений в том, что могут подумать о её совершенно искреннем содержании, какие испытывал, когда начал излагать его на бумаге. И поскольку ты не раз предлагал мне написать что-нибудь именно на эту тему, главную тему моих страниц, я подумал: не лучше ли будет вместо какого-то безличного эссе передать в твои редакторские руки всё, что я рассказал? Чтобы это прочитали и другие люди, кроме нас с тобой. Распоряжайся рукописью, как захочешь. Это обращение к любому сердцу, которое продолжает биться против невежества, узких психологических условностей, ложной этики нашей эпохи – скольким людским сердцам приходится так биться! Это обращение в надежде, что какая-нибудь запутавшаяся и одинокая душа сможет успокоиться, почувствовать себя чуть менее одинокой в нашем мире тайн. Потому я вручаю тебе эту рукопись, чтобы ты использовал её по своему усмотрению. Прими её от Имре и от меня.

Что до самого повествования, то уверяю, диалоги сохранены слово в слово, в точности так, как они разворачивались, во всех значимых моментах, и что переписка переведена буквально.

Я не знаю, каким будет даже твоё сочувственное суждение, когда ты прочитаешь рукопись. Я же отложил перо, написав последние строки, держа в уме две строки фон Платена, которые часто вспоминались мне во время написания – как надежда, доверие, уверенность:
«Ist’s möglich ein Geschöpf in der Natur zu sein,
Und stets und wiederum auf falscher Spur zu sein?»

Или, в переводе с немецкого,
«Возможно ли быть творением природы
И вновь и вновь идти по ложному следу?»
Нет, я в это не верю!
Искренне твой,
Освальд
Веленце, 19-- год

«Вы говорили о гомосексуализме, этой серьёзной проблеме человеческой натуры, древней или современной, благородной или низменной, открытой или скрытой, которую не могли подавить ни религии, ни философии, ни законы, которая всё больше и больше занимает мысли всех современных цивилизаций, с какой бы неохотой они ею ни занимались… Его многогранность меня поражает… Гомосексуализм – это симфония, звучащая в удивительном диапазоне психических тональностей, с высокими и героическими (можно сказать, божественными) гармониями, но постоянно переходящая в низменные и фантастические диссонансы!.. Существует ли сейчас, как много веков назад, сексуальная аристократия мужчин? Мистическое и эллинистическое Братство, своего рода сверхмужественный человек? Раса, чьи сердца никогда не воспламенит ни одна женщина, но если они вспыхнут, их страстное пламя может гореть не менее пылко и чисто, чем наше? Элита страсти, сознающая, что обладает высшим знанием Любви, посвящённая в более утончённые радости и страдания, чем мы, которая с жалостью и презрением смотрит свысока на миллионы мужчин, блуждающих в долинах сексуальной обыденности?»
(Перевод с венгерского)

I. Маски

Как молния – к металлу, магнит – к железу,
Проходит что-то, мистический поток,
От человека к человеку, от груди к груди,
Но ни красота, ни истина, ни добродетель
Те узы не способны разорвать.
(ФРАНЦ ГРИЛЬПАРЦЕР)  

В тот летний день, примерно в четыре часа, я бесцельно бродил по улочке в очаровательном венгерском городе Сент-Иштван и завернул в кафе-сад на Эржебет-тер (Эржебет-тер (площадь Елизаветы) – площадь в Пеште, которая была и остаётся местом гей-круизинга) , где, по обыкновению, гремел военный оркестр. Я поискал свободный столик, за которым можно было бы выпить кофе со льдом и побыть наедине с собой с час-другой. Я не был в плохом настроении, но меня тяготило уныние, а мысли занимали запутанные дела, оставленные нерешёнными в Вене. Мне не слишком хотелось наблюдать за людьми просто ради удовольствия.

В кафе было весьма многолюдно. За столиком в паре шагов от меня сидел всего один человек: молодой венгерский офицер в голубом с желтоватыми вставками мундире лейтенанта знаменитого А-- пехотного полка. Он не читал, хотя рядом с ним лежал один-два журнала. Не уделял он особенного внимания и происходящему вокруг, в характерной для Сент-Иштвана манере игнорировать все уличные музыкальные развлечения. На стуле рядом лежало открытое письмо, но и он на него не смотрел. Я повернулся в его сторону. Мы обменялись обыкновенными приветствиями, и я встретил отнюдь не приветливый взгляд необычайно блестящих, но не лишённых тени карих глаз. Затем я принялся за кофе. Помню, у меня сразу же сложилось впечатление, что мой сосед отличается необыкновенной красотой телосложения и элегантностью манер, даже в краю, где подобные черты – обычное дело. И каким-то образом я мгновенно понял, что его настроение похоже на моё. Но что мне Гекуба? Или Приам, Елена, Гелен – кто угодно, когда я был так расстроен?

Однако оркестр начал играть (с удивительным, типичным для венгерского оркестра, спокойствием) вальс «Frau Réclame» Рота, тогда ещё новинку, который мне весьма по вкусу. Заинтересовавшись дирижёром, я захотел узнать его имя. Я взглянул на своего визави. Он клал письмо в карман. После извинения, которое обратило его лицо ко мне, я задал вопрос. Вновь я встретил его взгляд, на этот раз – прямой и более дружелюбный, и обаятельное и искреннее выражение поразительно темпераментного лица, каким оно всегда бывает, когда обращено к другу или незнакомцу. И мадьярский голос, этот характерно чарующий голос чарующей расы, ответил на мой вопрос; голос медлительный и низкий, но столь примечательный, в котором таится тот трепет, что мгновенно достигает сердца слушателя, если он восприимчив к речи.

Последовали банальные фразы об оркестре, репертуаре, погоде. Мы оба непроизвольно оценивали друг друга, и ни один впоследствии не мог бы объяснить это, как нельзя объяснить тысячи подобных поступков в случайные первые встречи. Банальности переросли в серьёзный обмен взглядами. Оказывается, этот мадьяр, бездельничавший в кафе на Эржебет-тер, был настроен светски. Что до меня, то безразличие к миру в целом и к окружению в частности рассеялось и позабылось, моё недовольство и эгоизм отошли на второй план, ко всем моим отрицательным чертам, под обаянием этого мелодичного акцента и чистосердечного света мужественных, ясных глаз. Вскоре между мной и незнакомцем завязался обычный диалог. От музыки (этой дороги кратких знакомств ко всевозможным общим интересам) и искусства, в котором мой сосед хорошо разбирался и о котором думал больше, чем выказывал, мы перешли к разным вопросам эстетики: к литературе, светской жизни, человеческим отношениям и чувствам. И так постепенно, незаметно продвигаясь вперёд, мы приблизились к собственным жизням.

Долгий и ясный день затягивался вокруг нас, и мы прерывались, только когда какой-нибудь военный или гражданский знакомый моего собеседника проходил мимо него и здоровался. Я рассказал о родине, для которой теперь был почти что незнакомцем. Упомянул долгие и довольно бесцельные блуждания, в основном в одиночестве, по Центральной Европе и Ближнему Востоку и отметил, что его страна мало-помалу стала для меня пристанищем. Я заметил, что делюсь с ним тем, что мне нравится и совсем не нравится в этом мире, где большинству из нас приходится довольствоваться желаниями о большем, чем нам доступно. Я задавал ему не больше вопросов, чем он – мне, и нас увлекало то непреодолимое подводное течение общения, которое итальянцы называют «simpatia», уверенность, которую, как подсказывает инстинкт, не так-то просто получить и не менее сложно принять. Взамен, даже в первые часы нашего знакомства, я заглянул в личность Имре фон Н--, хаднаги (лейтенанта) из А-- полка, квартировавшегося в Сент-Иштване.

История лейтенанта Имре была чрезвычайно проста. Такую же жизнь вели девять молодых мадьярских офицеров из десяти. Ему было двадцать пять лет. Единственный сын старого трансильванского семейства, обедневшего, но не потерявшего гордости. В юности у него были другие представления о будущем, но мужчины в роду Н-- всегда служили в армии, ещё со времён Сигетвара и битвы за Мохач (Имеется в виду осада Сигетвара в августе-сентябре 1566 года и битва за город Мохач 29 августа 1526 года между венгерскими и османскими войсками, в результате которой турки оккупировали Венгрию). Солдаты, солдаты, всегда солдаты! Поэтому он окончил военную академию. С тех пор? О, в основном рутинная жизнь, рутинная служба… несколько поездок в провинцию. Никакого повышения и скудное жалованье – и это в стране, где офицер должен жить как джентльмен. В основном это удаётся только благодаря деловым встречам с евреями-ростовщиками. Он рассказал о жизни в казармах или на квартире и о своих простых интересах в обществе Сент-Иштвана.

Он не жил с семьёй – дом был слишком далеко для военной службы. Я заметил, что, пусть он и не занимался семейными делами ежедневно, атмосфера в доме его угнетала и портила настроение. Неудивительно! В самом начале блестящей карьеры отец ослеп и теперь был на пенсии, с разбитым, раздражительным умом и телом, обуза для всех близких. Мать была богатой красавицей. И богатства, и красота давно исчезли, а вместе с ними – и здоровье. Две сестры умерли, а две другие вышли за скромных чиновников в дальних городах.

На картине было больше теней, чем света. И по мере того, как она вырисовывалась, я пришёл к некоторым печальным выводам. Я догадался о нервной неприязни Имре к профессии, которую за него выбрали. Уловил я и чересчур страстный вздох по более идеальной жизни, всегда видимой сквозь пыль унылой дороги, которая, как часто кажется, никогда не выведет человека на свободу. Мне увиделись следы слабости в броне, необходимой человеку, чтобы приспособиться к окружению или противостоять его тирании. Я заметил нерешительность, сомнения в ценности борьбы, чувство обречённости – не только как препятствие, но и как оправдание. Всё это я отметил не столько из праздного любопытства, сколько из сочувствия. И вновь взглянув на него, я отчасти понял, почему всего лишь в двадцать пять лет на лбу лейтенанта Имре фон Н-- виднелись три-четыре морщины, которые никак не сочетались со столь жизнерадостным обликом.

Тем не менее, я нашёл в его автобиографии достаточно светлого тона, чтобы рассеять тьму. Он виделся мне обычным молодым венгерским солдатом, в материальном плане и так далее, наделённым приятным темпераментом и хорошим аппетитом и не страдавшим неуместной меланхолией или рефлексией. Просто услышав, увидев, как смеётся Имре фон Н--, я забывал о том, что совсем недавно я сам был в мрачном настроении. Возможно, он обладал очарованием заразительного детского веселья, и его сила была неодолима.

Учитывая, что ждало нас обоих, я должен отметить один случай, сам по себе не примечательный, который произошёл в ту первую встречу. Я упомянул, что лейтенант Имре знал немало людей в Сент-Иштване. Я пришёл к выводу, что он был, так сказать, популярным человеком. Один мужчина за другим, и не только из его полка, останавливался поговорить с ним, входя в сад и выходя из него, или перебрасывался с Имре парой слов. И каждый раз я замечал – как бы это назвать? – близость, всегда мужественную, присущую многим мадьярам так же, как итальянцам и австрийцам. Но позже я вспомнил черту, которой в то время не придал значения: лейтенанту Имре, казалось, не очень-то нравилось подобное поведение. Например, если собеседник клал руку на плечо лейтенанта Имре, он немного отстранялся. Когда ему протягивали руку, он не сразу смотрел на неё и недолго держал в дружеской хватке. Это была словно нервная привычка к сдержанности, едва заметная манера. При этом он был абсолютно вежлив, даже приветлив. Полковые товарищи встречали его не с той формальностью, какая обычно бывает при ежедневном общении на службе в любой армии мира. Один офицер отчитал Имре за то, что накануне вечером он не пришёл на какой-то приём у друга, «когда каждая кошка и собака скучала по тебе». Другой товарищ спросил, почему он держится «подальше от людей, как бы они ни старались с тобой встретиться». Пожилой гражданский провёл с ним несколько минут, чтобы убедиться, что молодой герр лейтенант не забудет поужинать с Таким-То семейством на праздничном ужине через несколько дней. И снова: «Я пробыл там семь недель, в этой треклятой галицкой дыре! И я писал вам длинные письма, три письма! А от вас ни открытки за всё время!» – жаловался очередной товарищ.

Вскоре я прокомментировал подобный разговор.

– Я вижу, у вас много отличных друзей, – сказал я.

Впервые за тот день, после всех затронутых тем, на его лице появилось нечто, похожее на пренебрежение или насмешливую раздражительность.

– Я должен ответить вам банально за – прошу прощения – очень банальную лесть, – ответил он. – У меня есть знакомые, многие из них – весьма хорошие, насколько это возможно, – люди, с которыми я часто встречаюсь, и охотно. Но друзья? Отнюдь, их у меня почти нет! Я могу посчитать их на пальцах одной руки! Я живу слишком уединённо и не так удачлив, даже несмотря на каждого Белу, Яноша и Ференца, которого я знаю. Полагаю, вы и сами знаете, что человек может быть намного более одинок, чем кажется. Намного! – Он помолчал, затем добавил: – И к тому же, я недавно потерял, так сказать, одного из друзей. Одного из немногих. К сожалению, он, по сути, исчез из моей жизни. Это едва не разбило мне сердце. Вы знаете, как такое может задеть. Только сегодня я впал в уныние, до абсурда, просто осознав это.

– Как я понимаю, ваш друг не умер?

– Умер? Нет, нет, не в том смысле! – Он рассмеялся. – Но, в целом, он вполне может быть мёртв – для меня. Он – офицер в королевском флоте. Мы познакомились года четыре назад, он занимался какими-то инженерными работами для правительства. Мы постоянно были вместе, дни напролёт. Наши вкусы были совершенно одинаковы, и он почитал музыку почти так же, как я! Мы ни в чём не различались. Он из тех людей, от которых никогда не устаёшь. Всем он нравится! Я в жизни не знал человека лучше, никто не мог с ним сравниться и быть так для меня важен. И кроме того, – продолжал Имре более искренне, – он способен оказать на такого человека, как я, очень полезное влияние. Это я точно знаю. Железная решимость… сила воли… энергия. Ничто его не останавливает, если он видит, что стоит сделать, необходимо сделать. Совсем не мечтатель… не мрачный… и так далее.  

– Ну, – отозвался я, тронутый и позабавленный его наивностью, – и что же произошло?

– О, он женился в прошлом месяце и получил приказ отправиться в Китай на неопределённый срок… Длительная работа на правительство. Он не сможет вернуться ещё многие годы, возможно, и никогда.

– В самом деле, две беды сразу, – сказал я, слегка посмеиваясь. Он усмехнулся с горечью. – И от какой же вы, его покинутый верный Ахат (Ахат – преданный оруженосец Энея), страдаете больше? Полагаю, вы считаете, что ваш друг ухудшил дело.

– Что? Я не понимаю. А, вы имеете в виду брак? Боже, нет! Ничего подобного! Я только рад, что он нашёл любовь. Его невеста отправилась в Гонконг вместе с ним, и там их ждёт полное супружеское счастье. К тому же, я всегда невыразимо восхищался ею – о, только платонически, уверяю вас! – как и добрая половина мужчин Сент-Иштвана, которым повезло меньше, чем моему другу, не первый год. Она совершенно очаровательна, благородна, из старой богемской семьи, красива, талантлива, с добрейшим сердцем и… Istenem!(Боже мой! (венг.) – воскликнул он, внезапно предавшись восторженным воспоминаниям. – Как она поёт Брамса! Они – воплощение идеальной пары… красивейшая пара на свете.

– Ах… Ваш морской друг необычайно хорош собой?

Он посмотрел на акацию, растущую напротив, будто не услышал мой насмешливый вопрос или словно на мгновение задумался. Я уже хотел высказаться ещё, когда он ответил странным, слегка отстранённым тоном:

– Прошу прощения! О, да, действительно… Мой друг чрезвычайно красив. На службе его прозвали Гермесом Карваем (его фамилия – Карвай, хотя в нём течёт и сицилийская кровь), потому что он поразительно похож на ту статую, вы её знаете, того грека… Праксителя, кажется? Впрочем, внешность – лишь одна деталь необычайности Карвая. И ко всему прочему, ещё никогда мужчина не был так сильно влюблён в свою жену! Карвай всему отдаётся полностью.

– Не могу не похвалить ваш энтузиазм по отношению к другу, он явно искренен, – сказал я. Меня немало впечатлила эта черта характера, которая иногда приносит своему обладателю столько же меланхолии, сколько и счастья. – Или, скорее, я должен поздравить господина Карвая и его супругу с тем, что их достоинства в руках такого щедрого хранителя. Несомненно, эта разлука очень повлияла на вас.

Имре повернулся ко мне полностью. Как будто он забыл, что я – незнакомец. Он слегка откинул голову и широко раскрыл эти незабываемые глаза – глаза, которые в тот момент смотрели мрачно и встревоженно.

– Очень повлияла? Ах, так сильно! Вероятно, вам это покажется странным… но на меня ничто… никогда… так не действовало! Я бы и подумать не мог, что разлука меня так огорчит. Я раздумывал над вещами, связанными с ней, над её влиянием на меня, как раз когда вы пришли. Сегодня мне пришло его письмо, с разными вестями от него и невесты, обычное письмо влюблённого. Ах, везучие люди! Как хорошо, что они есть! – Имре замолчал, задумавшись. Я не нарушил тишину. Внезапно он воскликнул: – Teremtette!(Чёрт возьми! (венг.) – и коротко рассмеялся, без какой-либо причины. – Что вы обо мне подумаете, дорогой господин! Прошу меня простить! Говорю всю эту личную, сентиментальную чушь, глупость совершенному незнакомцу! Идиотство! – Он раздражённо нахмурился, и на его лбу отчётливо обозначились морщины. Он смотрел мне в глаза с этакой смесью враждебности и сочувствия, душевных встречных волн внутреннего любопытства и внешнего сопротивления – и с опасением. Затем он сказал официальным тоном: – Я никогда так ни с кем не говорил, по крайней мере, до сих пор. Я идиот! Прошу прощения.

– Вам незачем его просить, – ответил я, – и уж тем более – стесняться того, что вы так тепло говорили о дружбе и разлуке. Поверьте мне, незнакомец я или нет – и, кажется, мы быстро прошли этот этап, – я прекрасно понимаю ваше настроение. Я по-особому ощущаю красоту и ценность дружбы. Она часто забывается. Безусловно, жить стоит, только если мы любим наших друзей и уверены в их чувствах к нам. Её никогда не бывает в избытке, и в некотором смысле жаль, что мы не говорим о ней больше. Это лучшее, что есть на свете, даже обмен дружбы на дружбу – это химический результат, который часто не поддаётся анализу, и слишком уж часто этот обмен совсем не равный.

Он медленно повторил:

– Слишком уж часто – не равный!

– К сожалению. Все мы это подтверждаем. Или большинство. Но этот факт не должен нас печалить, не должен мешать нашей искренности, даже если мы получаем меньше, чем хотели бы. Возможно, вы помните, как сказал один великий французский философ: когда мы любим, мы счастливее от того чувства, что испытываем, чем от того, что возбуждаем.

– Похоже на автора «Максимов», Ларошфуко!

– Это Ларошфуко и есть.

Мой визави вновь умолк. Наконец он сказал резко и с неприятной ноткой в усмешке:

– Это неправда, мой дорогой господин, эта милая французская мысль! По крайней мере, я так считаю! Возможно, я не совсем философ – пока что. У меня нет времени, хотя я бы с радостью научился им быть.

И он сменил тему. Друзей, дружбу или французскую философию мы больше не обсуждали. Однако я был доволен тем, что мой новый знакомый не был циником, несмотря на то, что он так бесцеремонно отмахнулся от темы, о которой сам заговорил с неожиданным доверием. 

Полностью вы можете прочитать роман в приложенных электронных версиях для скачивания.