Аристотель и Данте погружаются в Воды Мира

Аманда, я вижу восход солнца и думаю о тебе. Иногда я слышу твой смех в комнате и то, как ты
говоришь: — Ты сумасшедшей, дядя Бен.
Эта книга — для тебя. Я тебя обожаю — и всегда буду обожать.

КУДА БЫ Я НИ ПОВЕРНУЛСЯ, КУДА БЫ…

КУДА БЫ Я НИ ПОВЕРНУЛСЯ, КУДА БЫ я ни пошёл, у каждого было что сказать о любви.
Матери, отцы, учителя, певцы, музыканты, поэты, писатели, друзья. Это было словно воздух.
Словно океан. Словно солнце. Словно листья на дереве летом. Это было словно дождь, что
прервал засуху. Словно мягкий звук воды, текущей в ручье. И это было словно звук
разбивающихся о берег волн во время шторма. Любовь была причиной, по которой мы сражались
во всех наших битвах. Любовь — это то, ради чего мы жили и умирали. Любовь — это то, о чём
мы мечтали, когда спали. Любовь была воздухом, которым мы хотели дышать, когда
просыпались, чтобы встретить новый день. Любовь была факелом, который ты нёс, чтобы вывести
себя из тьмы. Любовь забрала тебя из изгнания и перенесла в страну, называемую
Принадлежностью.
Знакомство с искусством картографии
Я задавался вопросом, разрешат ли нам с Данте когда-нибудь написать наши имена на карте мира.
Другим людям дают письменный принадлежности, когда они идут в школу, их учат ими
пользоваться. Но они не дают таким мальчикам, как я и Данте, карандаши, ручки или аэрозольную
краску. Они хотят, чтобы мы читали, но не хотят, чтобы мы писали. Чем же мы напишем наши
имена? И где на карте мы бы их написали?

Один
И ВОТ ОН ЗДЕСЬ, ДАНТЕ, его голова покоится на моей груди. В тишине рассвета был слышен
только звук его дыхания. Это было так, как если бы вся вселенная прекратила всё, что она
делала, только для того, чтобы посмотреть сверху вниз на двух мальчиков, которые раскрыли её
секреты.
Когда я почувствовал биение сердца Данте, я пожалел, что не могу каким-то образом
дотянуться до своей груди, вырвать своё собственное сердце и показать ему всё, что в нём есть.
А потом было вот что: Любовь имела какое-то отношение не только к моему сердцу — она
имела какое-то отношение к моему телу. И моё тело никогда не чувствовало себя таким живым.
И тогда я понял, я наконец-то узнал об этой штуке, называемой желанием.

Два
МНЕ УЖАСНО НЕ ХОТЕЛОСЬ ЕГО БУДИТЬ. Но этот момент должен был закончиться. Мы не
могли вечно жить на заднем сиденье моего пикапа. Было поздно, уже наступил другой день, и
нам нужно было возвращаться домой, чтобы наши родители не начали волноваться. Я поцеловал
его в макушку.
— Данте? Данте? Просыпайся.
— Я хочу никогда не просыпаться, — прошептал он.
— Мы должны идти домой.
— Я уже дома. Я с тобой.
Это заставило меня улыбнуться. Такие Дантовские слова.
— Давай, пойдём. Похоже, идёт дождь. И твоя мама собирается убить нас.
Данте рассмеялся:
— Она не убьет нас. Мы просто воспользуемся одним из её взглядов.
Я поднял его на ноги, и мы оба стояли, глядя в небо.
Он взял меня за руку.
— Ты всегда будешь любить меня?
— Да.
— А ты любил меня с самого начала, так же, как я любил тебя?
— Да, я так думаю. Я думаю, что да. Это труднее для меня, Данте. Ты должен это понять. Мне
всегда будет труднее.
— Не всё так сложно, Ари.
— Не всё так просто, как ты думаешь.
Он собирался что-то сказать, поэтому я просто поцеловал его. Думаю, чтобы заткнуть ему рот.
Но также и потому, что мне нравилось целовать его.
Он улыбнулся.
— Ты наконец-то нашел способ выиграть у меня спор.
— Ага, — сказал я.
— Какое-то время это будет работать, — сказал он.
— Мы не всегда должны соглашаться, — ответил я.
— Это правда.
— Я рад, что ты не такой, как я, Данте. Если бы ты был таким, как я, я бы тебя не любил.
— Ты сказал, что любишь меня? — Он смеялся.
— Прекрати это.
— Прекратить что?
А потом он поцеловал меня.
— У тебя вкус дождя, — сказал он.
— Я люблю дождь больше всего на свете.
— Я знаю. Хочу быть дождем.
— Ты и есть дождь, Данте. — И я хотел сказать: — Ты — дождь, и ты — пустыня, и ты —
ластик, который заставляет слово — одиночество исчезнуть. Но этого было слишком много,
чтобы это сказать, а я всегда был тем парнем, который говорил слишком мало, а Данте был из тех
парней, которые всегда говорили слишком много.

Три
ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ МЫ НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛИ.
Данте был тихим. Может быть даже слишком тихим. Он, который всегда был так многословен,
который знал, что и как сказать. И не боялся сказать это. Тогда мне пришла в голову мысль, что,
возможно, Данте всегда боялся — так же, как и я. Это было так, как если бы мы оба вошли в
комнату вместе и не знали, что делать в этой комнате.
Или, может быть, или, может быть, или, может быть…
Я просто не мог перестать думать о всяком разном. И я задавался вопросом, наступит ли
когда-нибудь время, когда я перестану думать о таких вещах.
А потом я услышал голос Данте:
— Хотел бы я быть девочкой.
Я посмотрел на Данте.
— Что? Желание быть девушкой — это серьёзное дело. Ты действительно хотел бы быть
девушкой?
— Нет. Мне нравится быть парнем. Я имею в виду мне нравится иметь пенис.
— Мне тоже это нравится.
А потом он сказал:
— Но, по крайней мере, если бы я был девушкой, тогда мы могли бы пожениться и, знаешь…
— Этого никогда не случится.
— Я знаю, Ари.
— Не грусти.
— Не буду.
Но я знал, что он будет.
А потом я включил радио, и Данте начал петь с Эриком Клэптоном. Он прошептал, что — My
Father's Eyes, возможно, его новая любимая песня.
— Жду, когда придёт мой принц, — прошептал он и улыбнулся, а потом спросил. — Почему
ты никогда не поешь?
— Пение означает, что ты счастлив.
— А ты несчастлив?
— Может быть только когда я с тобой.
Мне нравилось, когда я говорил что-то, что заставляло Данте улыбаться.
* * *
Когда мы остановились перед его домом, солнце было на грани того, чтобы показать своё лицо
новому дню. И именно так это и ощущалось — как новый день. Но я думал о том, что, возможно,
я никогда больше не узнаю — или не буду уверен в том, — что принесёт новый день. И я не
хотел, чтобы Данте знал, что внутри меня живёт какой-то страх, потому что он может подумать,
что я его не люблю.
Я бы никогда не показал ему, что боюсь. Это то, что я сказал себе. Но я знал, что не смогу
сдержать это обещание.
— Я хочу поцеловать тебя, — сказал он.
— Я знаю.
Он закрыл глаза.
— Давай притворимся, что мы целуемся.
Я улыбнулся, а потом рассмеялся, когда он закрыл глаза.
— Ты смеешься надо мной.
— Нет, я не смеюсь. Я целую тебя.
Он улыбнулся и посмотрел на меня. Его глаза были полны надежды.
Он выпрыгнул из машины и захлопнул дверцу, а потом просунул голову в открытое окно.
— Я вижу в тебе желание, Аристотель Мендоса.
— Желание?
— Да. Страстное желание.
— Страстное желание?
Он рассмеялся.
— Эти слова живут в тебе. Прислушайся к ним.
Я наблюдал за ним, пока он поднимался по ступенькам. Он двигался с грацией пловца,
которым и был. В его походке не было ни тяжести, ни беспокойства.
Он обернулся и помахал рукой со своей обычной улыбкой. А я задавался вопросом, будет ли
этой его улыбки достаточно.
Боже, пусть его улыбки будет достаточно.

Четыре
НЕ ДУМАЮ, ЧТО КОГДА-ЛИБО чувствовал такую усталость. Я рухнул на кровать, но сон так и не
соизволил нанести мне визит.
Ножка запрыгнула рядом и лизнула меня в лицо. Она придвинулась ближе, когда услышала
шум бури снаружи. Мне было интересно, какое представление сложилось в её голове о громе, и
думают ли собаки вообще о таких вещах. Но я, я под шум грома был счастлив. В этом году такие
чудесные штормы, самые чудесные штормы, которые я когда-либо знал. Должно быть, я
задремал, потому что, когда я проснулся, на улице лил дождь.
Я решил выпить чашечку кофе. Моя мама сидела за кухонным столом с чашкой кофе в одной
руке и письмом в другой.
— Привет, — прошептал я.
— Привет, — сказала она с той же улыбкой на лице. — Ты поздно.
— Или рано, если ты думаешь об этом.
— Для матери рано — это поздно.
— Ты волновалась?
— Это в моей натуре — волноваться.
— Значит, ты похожа на миссис Кинтану.
— Возможно, ты удивишься, узнав, что у нас много общего.
— Да, — сказал я, — вы обе думаете, что ваши сыновья — самые красивые мальчики в мире.
Ты ведь не часто выходишь на улицу, правда, мам?
Она протянула руку и пальцами расчесала мои волосы. У неё был такой взгляд, словно она
ждала объяснений.
— Мы с Данте заснули на заднем сиденье моего пикапа. Мы не… — Я замолчал, а потом
просто пожал плечами. — Мы ничего не делали.
Она кивнула.
— Это тяжело, не так ли?
— Да, — сказал я. — Это должно быть тяжело, мам?
Она кивнула.
— Любовь — это и легко и сложно. Так было со мной и твоим отцом. Я очень хотела, чтобы он
прикоснулся ко мне. И очень боялась.
Я кивнул.
— Но, по крайней мере…
— По крайней мере, я была девочкой, а он — мальчиком.
— Да.
Она просто посмотрела на меня так же, как смотрела всегда. И я задавался вопросом, смогу ли
когда-нибудь смотреть на кого-нибудь так же. Таким же взглядом, в котором было всё хорошее,
что существовало во вселенной.
— Почему, мам? Почему я должен быть таким? Может быть, я изменюсь и тогда буду
нравиться девушкам так же, как они должны нравиться мне? Может быть, то, что мы с Данте
чувствуем — это как фаза. Ведь я чувствую это только к Данте. И может мне на самом деле не
нравятся парни — мне нравится Данте только потому, что он Данте.
Она почти улыбнулась.
— Не обманывай себя, Ари. Ты не можешь придумать, как выбраться из этого.
— Как ты можешь так непринуждённо относиться к этому, мам?
— Непринуждённо? Это совсем не так. Я прошла через много трудностей с самой собой из-за
твоей тёти Офелии. Но я любила её. Любила её больше, чем кого-либо, кроме тебя, твоих сестёр и
твоего отца. — Она сделала паузу. — И твоего брата.
— Моего брата тоже?
— Просто потому, что я не говорю о нём, это не значит, что я не думаю о нём. Моя любовь к
нему безмолвна. В этой тишине живёт не одна тысяча вещей.
Я собирался немного подумать об этом. Я начинал видеть мир по-другому, просто слушая её.
Слушать её голос означало слушать её любовь.
— Я полагаю, ты можешь сказать, что это не первый мой раз в этой битве, — У неё было
свирепое и упрямое выражение лица. — Ты мой сын. И мы с твоим отцом решили, что молчание
— не выход. Посмотри, что оно сделало с нами — не только с тобой, но и со всеми нами. Мы не
собираемся повторять эту ошибку.
— Значит ли это, что я должен говорить обо всём?
Я видел слезы, навернувшиеся на её глаза, и слышал мягкость в голосе, когда она сказала:
— Не всё. Но я не хочу, чтобы ты чувствовал будто живёшь в изгнании. Существует мир,
который заставит вас почувствовать, что вы не принадлежите этой или любой другой стране,
если уж на то пошло. Но в этом доме, Ари, есть только принадлежность. Ты принадлежишь нам.
И мы принадлежим тебе.
— Но разве это не неправильно — быть геем? Кажется, все так думают.
— Не все. Это дешёвая и подлая мораль. Твоя тётя Офелия взяла слова — Мне не место и
написала их у себя на сердце. Ей потребовалось много времени, чтобы принять и выбросить их из
своего тела. Она выкидывала по одной букве за раз. Она хотела знать почему. Она хотела
измениться, но не могла. Она встретила мужчину. Он любил её. Кто бы не полюбил такую
женщину, как Офелия? Но она не могла этого сделать, Ари. И в итоге причинила ему боль,
потому что никогда не смогла бы полюбить его так, как полюбила Фрэнни. Её жизнь была чем-то
вроде секрета. И это печально, Ари. Твоя тётя была прекрасным человеком. Она многому научила
меня о том, что действительно важно.
— Что мне делать, мам?
— Ты знаешь, кто такой картограф?
— Конечно, знаю. Данте научил меня этому слову. Это тот, кто создает карты. Я имею в виду,
он не создаёт то, что там есть, он просто намечает это и, ну, показывает людям.
— Тогда, — сказала она. — Вы с Данте составите карту нового мира.
— Но многое мы поймём неправильно, и нам придётся держать всё это в секрете, не так ли?
— Мне жаль, что мир такой, какой он есть. Но вы научитесь выживать — и вам придётся
создать пространство, где вы будете в безопасности, научиться доверять правильным людям. И вы
обретёте счастье. Даже сейчас, Ари, я вижу, что Данте делает тебя счастливым. И это делает
счастливой меня. Потому что я ненавижу видеть как ты грустишь. А у вас с Данте есть мы,
Соледад и Сэм. В вашей бейсбольной команде уже четыре человека.
— Ну, нам нужно девять.
Она рассмеялась.
Мне так хотелось прижаться к ней и заплакать. Не потому, что мне было стыдно. А потому,
что я знал, что буду ужасным картографом.
А потом я услышал свой шёпот:
— Мама, почему никто не сказал мне, что любовь причиняет такую боль?
— Если бы я сказала тебе, это что-нибудь изменило бы?

Пять
ОТ ЛЕТА ОСТАЛОСЬ НЕ ТАК УЖ МНОГО. Казалось, впереди ещё несколько дождливых дней,
прежде чем они уйдут и оставят нас в нашей обычной засухе. Пока я занимался в подвале, я
думал о том, чтобы завести какое-нибудь хобби. Может быть, что-то, что сделает меня лучше или
просто поможет выбросить мысли из головы. Но я ни в чём не был хорош по-настоящему. Не то
что Данте, который был хорош во всём. Я понял, что у меня нет никаких увлечений. Моим хобби
были размышления о Данте. Моим хобби было чувствовать, как все моё тело дрожит, когда я
думаю о нём.
Может быть, моим настоящим хобби было бы держать всю свою жизнь в секрете. Это считается
за хобби? Миллионы парней в мире хотели бы убить меня, убили бы меня, если бы знали, что
живёт у меня внутри. Умение драться — это хобби. Это дар, который мне мог понадобиться,
чтобы выжить.
Я принял душ и решил составить список вещей, которые я хотел бы сделать:
— Научиться играть на гитаре.
Я вычеркнул пункт научиться играть на гитаре, потому что знал, что никогда не буду хорош в
этом. Я не был создан для роли Андреса Сеговии. Или Джими Хендрикса. Так что я просто
продолжил свой список.
— Подать заявление в колледж
— Больше читать
— Слушать больше музыки
— Отправиться в путешествие (может быть, хотя бы в поход — с Данте?)
— Писать в дневник каждый день (хотя бы попробовать)
— Написать стихотворение (глупо)
— Заняться любовью с Данте
Я это вычеркнул. Но выкинуть из головы не мог.
Нельзя выкинуть желание, если оно живёт в твоём теле.

Шесть
Я НАЧАЛ ДУМАТЬ О Данте и о том, как он, должно быть, был напуган, когда эти придурки
набросились на него и оставили там, на земле, истекать кровью. Что, если бы он умер? Им было
бы наплевать. И меня там не было, чтобы защитить его. Я должен был быть там. Я не мог
простить себя за то, что меня там не было.

Семь
Я ЗАСНУЛ, ЧИТАЯ книгу. Ножка лежала рядом со мной, когда моя мать разбудила меня.
— Данте звонит.
— Что это за улыбка? — спросил я.
— Какая улыбка?
— Мам, просто прекрати это.
Она покачала головой и пожала плечами, как бы говоря: Что?
Я вошёл в гостиную и схватил трубку.
— Привет.
— Что делаешь?
— Заснул, пока читал книгу.
— Что за книга?
— The Sun Also Rises.
— На самом деле я так и не закончил её.
— Что?!
— Ты смеешься надо мной.
— Да. Но это такой вид подшучивания, который ты можешь делать только в том случае, если
тебе кто-то нравится.
— О, так я тебе нравлюсь.
— Ты напрашиваешься.
— Ага, — я мог представить, как он улыбается. — Итак, ты не собираешься спросить меня, что
я делаю?
— Я как раз к этому подходил.
— Ну, я просто тусовался со своим отцом. Он такой придурок. Он рассказывал мне обо всех
знаменитых гомосексуалистах в истории.
— Что?
Да, мы оба были на взводе.
— Он пытается быть таким крутым по поводу всей этой гейской истории. Это, типа, очень
мило.
— Это было бы подходящее слово, — сказал я.
— Он сказал, что я должен прочитать Оскара Уайльда.
— Кто это?
— Он был англичанином. Или ирландцем. Не знаю. Знаменитый писатель викторианской
эпохи. Папа сказал, что он опередил своё время.
— И твой папа читает его?
— Конечно. Он увлекается литературой.
— Его это не беспокоит… это… ты знаешь… это…
— Я не думаю, что мысль о том, что кто-то может быть геем, беспокоит моего отца. Ему может
быть немного грустно — потому что он знает, что для меня это будет не так просто. Но ему всё
интересно, и он не боится идей. Идеи вас не убьют. Ему очень нравится это говорить.
Я задумался о своём собственном отце. Интересно, что он думает. Интересно, грустит ли он
из-за меня. Интересно, смущен ли он.
— Мне нравится твой папа, — сказал я.
— Ты ему тоже нравишься. — На мгновение он замолчал. — Итак, ты хочешь потусоваться? С
минуты на минуту занятия в школе снова начнутся.
— Ах, жизненный цикл.
— Ты ненавидишь школу, не так ли?
— Вроде того.
— Ты что, ничему не научился?
— Я не говорил, что я ничему не учусь. Просто, знаешь, я готов двигаться дальше. В коридоры,
шкафчики и задницы я никогда не вписывался. А теперь, ну, я действительно не собираюсь
вписываться в это. Черт!
Данте ничего не сказал на другом конце провода. И когда, наконец, он произнёс:
— Ты ненавидишь всё это, Ари? — Я слышал боль в его голосе.
— Слушай, я сейчас подойду. Будем тусоваться вместе.
* * *
Данте сидел на ступеньках своего дома. Босиком.
— Привет, — он помахал рукой. — Ты злишься?
— Почему? Потому что ты не носишь обувь? Мне всё равно.
— Никого это не волнует, кроме моей матери — ей нравится указывать мне, что делать.
— Это то, что делают матери. И почему? Потому что она любит тебя.
— Correcto. [1] Разве не так ты сказал бы это по-испански?
— Ну, вот так сказал бы это гринго.
Он закатил глаза.
— А как бы это сказал настоящий мексиканец? И не то чтобы ты им был.
— Мы уже обсуждали это раньше, не так ли?
— Мы всегда будем возвращаться к этой теме, потому что мы живём в этой теме. Гребаная
ничейная земля американской идентичности.
— Ну, мы же американцы. Я имею в виду, ты совсем не похож на мексиканца.
— И ты. Но это тоже не делает тебя более мексиканцем. У нас обоих выдающиеся фамилии и
имена, которые означают, что некоторые люди никогда не будут считать нас настоящими
американцами.
— Ну, а кто хочет ими быть?
— Я с тобой в этом, детка, — Он вроде как улыбнулся.
— Ты пробуешь это, эту штуку с — детка?
— Я пытался вставить это в разговор, чтобы, ты знаешь, чтобы ты не заметил.
— Я заметил, — не то чтобы я закатил глаза. Просто одарил его таким взглядом, который
говорил, что я закатываю глаза.
— А ты что думаешь?
— Я имею в виду, я ребёнок, — сказал я, — но — детка?
— Просто потому, что ты — детка, это не значит, что ты должен быть дерзким. — У него был
такой тон, когда он был удивлен, но также и раздражён. — Итак, — детка тебе не подходит. Как я
должен тебя называть?
— Как насчёт Ари?
— Как насчёт дорогой? — Я знал, что он просто шутит.
— О, черт возьми, нет.
— Как насчёт — mi amor[1]?
— Лучше, но это то, что моя мама говорит моему отцу.
— Да, то же самое с моей мамой.
— Мы действительно хотим звучать как наши матери?
— О, черт возьми, нет, — сказал Данте. Мне нравилось, что он принёс столько смеха в то, что
когда-то было жизнью жалкого меланхоличного мальчика, каковым я раньше был. И я хотел
поцеловать его.
— Знаешь, Ари, мы облажались.
— Да, мы облажались.
— Мы никогда не будем достаточно мексиканцами. Мы никогда не будем достаточно
американцами. И мы никогда не будем достаточно честными.
— Ага, — сказал я, — и ты можешь поспорить на свою задницу, что где-то в будущем мы не
будем достаточно весёлыми.
— Мы облажались.
— Да, это так, — сказал я. — Геи умирают от болезни, от которой нет лекарства. И я думаю,
что это заставляет большинство людей бояться нас — бояться, что мы каким-то образом
передадим им болезнь. И они обнаруживают, что нас так чертовски много. Они видят, как
миллионы из нас маршируют по улицам Нью-Йорка, Сан-Франциско, Лондона, Парижа и любого
другого города во всём мире. И есть очень много людей, которые не возражали бы, если бы мы
все просто умерли. Это серьёзное дерьмо, Данте. И ты, и я, мы облажались. Я имею в виду. Мы.
Реально. Облажались.
Данте кивнул.
— Мы действительно такие, не так ли?
Мы оба сидели там и грустили. Было слишком грустно.
Но Данте вывел нас обоих из печали, когда сказал:
— Итак, если мы облажаемся, как ты думаешь, когда-нибудь мы могли бы, типа, трахнуться?
— Есть одна мысль. Мы не можем забеременеть, — я сыграл эту реплику очень небрежно. Всё,
о чём я мог думать, это каково будет заниматься с ним любовью. Но я не собирался говорить ему,
что схожу с ума, черт возьми. Мы были мальчишками. И все мальчики были такими, независимо
от того, были ли они геями или натуралами.
— Но если бы один из нас действительно забеременел, тогда они не только позволили бы нам
пожениться — они бы заставили нас пожениться.
— Это самая умная глупость, которую ты когда-либо говорил.
И, блин, как же мне хотелось поцеловать этого парня. Я очень хотел поцеловать его.
Правильно — моя любовь

Восемь
— ПОЙДЕМ ПОСМОТРИМ ФИЛЬМ.
— Конечно, — сказал я. — Какой?
— Есть один фильм, Stand by Me. Я хочу его посмотреть. Говорят, что он хороший.
— О чём он? — спросил я.
— Кучка детей, которые отправляются на поиски мёртвого тела.
— Звучит забавно, — сказал я.
— Ты говоришь с сарказмом.
— Да.
— Это хорошо.
— Ты даже не видел его.
— Но я обещаю, тебе он понравится.
— А если нет?
— Я верну тебе твои деньги.
* * *
Была середина недели, поздний вечер, и в театре было не так много людей. Мы сидели в самом
верхнем ряду, и рядом с нами никого не было. Там была молодая пара, похожая на студентов
колледжа, и они целовались. Мне было интересно, каково это — иметь возможность целовать
того, кто тебе нравится, в любое время, когда ты захочешь. На глазах у всех. Я бы никогда не
узнал, на что это было бы похоже. Никогда.
Но было действительно приятно сидеть в тёмном кинотеатре рядом с Данте. Я улыбнулся,
когда мы сели, потому что первое, что он сделал, это снял свои теннисные туфли. Мы разделили
большую порцию попкорна. Иногда мы оба тянулись за ним, и наши руки соприкасались.
Когда я смотрел фильм, я чувствовал на себе его взгляды. Мне было интересно, что он видел,
кого он выдумывал, когда смотрел на меня.
— Я хочу поцеловать тебя, — прошептал он.
— Смотри фильм, — сказал я.
Он видел, как я улыбаюсь.
А потом поцеловал меня.
В тёмном кинотеатре, где нас никто не мог видеть, мальчик поцеловал меня. Мальчик, у
которого был вкус попкорна. И я поцеловал его в ответ.

Девять
КОГДА МЫ ЕХАЛИ ОБРАТНО к дому Данте, он положил ноги на приборную панель моего
грузовика.
Я покачал головой.
— Знаешь что?
— Что смешного?
— Ты забыл свои теннисные туфли в кинотеатре.
— Чёрт.
— Должен ли я развернуться?
— Кого это волнует?
— Может, твою маму.
— Она никогда и не узнает.
— Хочешь поспорить?

Десять
РОДИТЕЛИ ДАНТЕ СИДЕЛИ НА крыльце, когда мы вернулись из кино. Мы с Данте поднялись по
лестнице.
— Где твои туфли, Данте?
— Ты не должен был сидеть на крыльце и ждать, когда я вернусь домой. Это называется
ловушка.
Мистер Кинтана покачал головой.
— Может быть, тебе стоит бросить искусство и стать адвокатом. И если ты надеешься, что я
забыл то, что ты не ответил на мой вопрос, подумай ещё раз.
— Почему тебе так нравится говорить — подумай ещё раз?
Миссис Кинтана только что бросила на него именно такой взгляд.
— Я снял их в кинотеатре. И забыл их.
Мистер Кинтана не засмеялся, но я мог с уверенностью сказать, что ему хотелось сделать это.
— Мы не добились здесь никакого прогресса, не так ли, Данте?
— Папа, кто здесь определяет — прогресс?
— Я. Я же отец.
— Знаешь, когда ты становишься таким взрослым, на меня это не действует.
Миссис Кинтана не собиралась смеяться.
И тогда Данте пришлось продолжать. Он ничего не мог с собой поделать.
— Посмотри на это с другой стороны. Какой-нибудь парень найдёт их, они ему понравятся, и
он заберет их домой. И у него будет новая пара теннисных туфель. Ведь, возможно, его родители
не могут позволить себе купить ему новую пару обуви. Так что всё складывается хорошо.
Я действительно хотел поцеловать этого парня. Данте не знал, что он смешной. Он говорил
вещи не для того, чтобы рассмешить людей. Он был слишком чертовски искренен для этого.
Отец Данте только покачал головой.
— Данте, ты действительно веришь во все, что говоришь?
— Я думаю да. Да.
— Я этого и боялся.
Мистер Кинтана и Данте продолжали играть в свои словесные шахматы, а я просто стоял там
и наблюдал за ними. Я не мог не заметить, что миссис Кинтана начала выглядеть очень
беременной. Ну, может быть, и не очень. Но, знаете, беременной. Такое странное слово.
Возможно, должно быть более красивое слово для женщины, которая собиралась родить ребёнка.
Когда они уселись, миссис Кинтана посмотрела на меня и спросила:
— Как прошёл фильм?
— Он был очень хорошим. Я думаю, вам бы понравился.
Мистер Кинтана сжал руку миссис Кинтане.
— Соледад не любит ходить в кино. Она предпочла бы работать.
Она одарила мужа одной из своих ухмылок.
— Это неправда, — сказала она. — Просто я бы предпочла почитать книгу.
— Ага. Предпочтительно книгу о новейших теориях психологического развития человека —
или о новейших теориях того, как на самом деле происходят изменения в поведении.
Она рассмеялась:
— Ты считаешь, что я критикую твои вкусы в постмодернистской поэзии?
Мне нравилось, как они ладили. У них был приятный лёгкий способ играть друг с другом,
который был действительно милым. В доме Данте было так много любви. Может быть, миссис
Кинтана была жёстче, чем мистер Кинтана. Но она была милой. Она была жёсткой и милой.
Данте посмотрел на свою мать.
— Ты уже придумала имя?
— Пока нет, Данте. — То, как она это сказала, было похоже на то, что её одновременно
раздражало и забавляло новое хобби Данте. — У нас ещё есть четыре месяца, чтобы принять
решение.
— Знаешь, это будет мальчик.
— Мне всё равно. Мальчик. Девочка. — Она посмотрела на мистера Кинтану. — Без обид, но я
надеюсь, что ребёнок окажется больше похожим на мать.
Мистер Кинтана посмотрел на неё.
— Правда?
— Не надо мне этого говорить — Правда? Сэм. Я в меньшинстве. Данте похож на тебя. Я живу
с двумя мальчиками. Нам нужен ещё один взрослый в этой семье.
Это заставило меня улыбнуться. Это действительно заставило меня улыбнуться.
* * *
— Ты хочешь услышать список, который у меня есть?
— Список?
— Ну, типа, имена, которые я выбрал для своего младшего брата. — Он лежал на своей
кровати, а я сидел на стуле. Он изучал меня. — Ты смеешься надо мной.
— Нет, неправда. Ты слышишь, как я смеюсь?
— Ты смеешься внутри. Я уверен.
— Да, я смеюсь внутри. Ты неумолим.
— Я научил тебя этому слову.
— Да, ты.
— И теперь ты используешь его против меня.
— Похоже на то. — Я бросил на него взгляд. — Разве твои родители не имеют права голоса в
этом?
— Нет, если я могу помочь с этим.
Он подошел к своему столу и достал жёлтый юридический блокнот. А потом бросился обратно
на кровать.
— Это имена, которые у меня пока есть. Рафаэль…
— Мило.
— Микеланджело.
— Это безумие!
— Слышу это от мальчика по имени Аристотель.
— Заткнись.
— Я не собираюсь затыкаться.
— Я заметил.
— Ари, ты меня выслушаешь? Или ты собираешься разглагольствовать?
— Я думал, это был разговор. Ты всегда говоришь мне, что я не знаю, как говорить. Вот я и
говорю. Но я заткнусь. В отличие от тебя, я знаю, как это сделать.
— Да, да, — сказал он.
— Да, да, — ответил я.
— Слушай, просто послушай список, а потом можешь добавить свою иронию и сарказм после
того, как я закончу.
— Я не иронизирую.
— Черта с два ты это сделаешь.
Боже, я хотел поцеловать его. И целовать, и целовать, и целовать. Я, блядь, сходил с ума.
Теряли ли люди рассудок, когда любили кого-то? Кем я был? Я больше не знал себя. Дерьмо.
— Хорошо, — сказал я. — Я заткнусь. Прочти список.
— Октавио. Хавьер. Хуан Карлос. Оливер. Фелипе или Филипп. Константин. Сезар. Николас.
Бенджамин. Не Бен, а Бенджамин. Адам. Сантьяго. Хоакин. Фрэнсис. Ноэль. Эдгар. Это то, что у
меня есть на данный момент. Я исключил все обычные имена.
— Обычные имена?
— Джон, Джо, Майкл, Эдвард и так далее. Ну, что ты об этом думаешь?
— Ты же знаешь, что многие из этих имён звучат очень по-мексикански.
— К чему ты клонишь?
— Я просто говорю.
— Послушай, Ари, я хочу, чтобы он был мексиканцем. Я хочу, чтобы он был всем тем, чем я не
являюсь. Я хочу, чтобы он знал испанский. Я хочу, чтобы он был хорош в математике.
— И ты хочешь, чтобы он был натуралом.
— Да, — прошептал он. Я не мог смотреть, как слёзы текут по его лицу. — Да, Ари, я хочу,
чтобы он был натуралом. — Он сел на своей кровати, закрыл лицо руками. И заплакал. Данте и
слёзы.
Я сел рядом с ним и притянул его поближе к себе. Я ничего не сказал. Просто позволил ему
рыдать мне в плечо.

Одиннадцать
ВСЮ НОЧЬ Я МЕЧТАЛ О Данте. О нём и обо мне.
Мне снились его губы. Мне снились его прикосновения. Мне снилось его тело.
Что это за штука, называемая желанием?

Двенадцать
Я ДЕЛАЛ ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ за кухонным столом, когда вошёл мой папа, усталый и потный.
Он одарил меня улыбкой — и в этот момент он снова выглядел молодым.
— Как прошла работа?
— Ни снег, ни дождь, ни жара, ни мрак ночи…
Я прервал его и закончил предложение:
— …Не удерживает этих курьеров от быстрого завершения назначенных ими обходов.
Мой отец посмотрел на меня.
— Так ты запомнил наш девиз?
— Конечно запомнил. Я выучил его наизусть, когда мне было семь.
Казалось, он был на грани слёз. Я был почти уверен, что моему отцу много раз в жизни
хотелось плакать — просто он держал свои слёзы при себе. Я был очень похож на него. Иногда мы
не видели то, что было прямо перед нами. Теперь между нами всё изменилось. Я думал, что
ненавижу его, но это никогда не было правдой. Ещё я думал, что ему на меня наплевать. Но
теперь я знал, что он думал обо мне, беспокоился обо мне, любил меня так, как я никогда
полностью не пойму.
Может быть, он никогда не поцеловал бы меня в щеку, как это сделал отец Данте. Но это не
означало, что он не любил меня.
— Я собираюсь принять душ.
Я улыбнулся ему и кивнул. Его ритуальный душ. Он делал это каждый день, когда
возвращался с работы. А потом он наливал себе бокал вина, выходил на улицу и выкуривал пару
сигарет.
* * *
Когда он вернулся на кухню, я уже налил ему бокал вина.
— Ничего, если я посижу с тобой на заднем дворе? Или это своего рода твоё личное время?
Он подошел к холодильнику и взял банку — Доктора Пеппера. Потом протянул его мне.
— Приходи и выпей со своим отцом.
Мой отец. Мой отец, мой отец, мой отец.

Полностью книга - в приложенных электронных версиях для скачивания.