Возьми мои мокрые спички

Возьми мои мокрые спички[1]

Я здесь оставил страсть

И приобрел печаль

(с)

Группа «Перемотка» — «Здравствуй»

От автора

Этот текст — странный союз правды и вымысла, где граница между ними намеренно размыта. Автофикшн? Да, но не совсем. Скорее — стремление сохранить то, что уже невозможно удержать в руках.

Я посвящаю эти страницы тем, кто рядом, и тем, когда-то был моим воздухом, но стал тишиной. Тем, кто до сих пор может позвонить мне, — и тем, чьи номера больше не отвечают.

Писать от первого лица мне неестественно — я всегда прячусь за «он», «она», «они». Но этот рассказ требовал иного. Он слишком личный, слишком мой — как шрам, который обычно скрыт под одеждой.

Главный герой — долг памяти перед человеком, который умер. Я не пишу о нем — я даю ему слово и возможность прожить новую жизнь на этих страницах.

А Шон… Его имя от немецкого — Schön «красивый» — не случайность. Его образ — составной, как витраж: сложенный из осколков разных людей, он все равно пропускает свет иначе, чем любой из них в отдельности. Некоторые из этих осколков больше не существуют.

Все остальное — почти правда. Собаки, которые действительно кусались, машины и поездки, диалоги и эпизоды, и главное — люди, чьи голоса я до сих пор слышу во сне. Даже абсурдные ситуации — те самые, в которые невозможно поверить, — действительно происходили.

Это не литература. Это — попытка остановить время. 

***

Сегодня утром прилетел Шон, и ворох воспоминаний высыпался на меня, словно я нечаянно открыл старый шкаф, куда годами запихивал разные вещи с мыслью: «А вдруг пригодится».

Шон — это прозвище, данное ему после одного забавного случая, но я не стану раскрывать карты.

Мы с Шоном не виделись пару лет и созванивались едва ли пять-шесть раз за все время — такие уж мы люди.

За это время темные волосы Шона отросли до плеч. Он обзавелся парой новых татуировок, бросил курить. Все, что он с собой привез: смена одежды и три бутылки Dewar’s[2]. Вискарь — это подарок для меня. Шон помнит, что я люблю — это приятно. 

Шон вышел из самолета растрепанный и томный как бурятский шаман после хорошей травы. Весь в черном, куртка нараспашку: come on baby, light my fire…[3] Обманчиво медлительный, Шон и раньше умел многозначительно молчать, а теперь он еще и улыбался загадочно, сиял ямочками на гладко выбритых щеках. У Анечки — это она привезла меня в аэропорт встречать Шона — от его улыбочки запотели очки. У меня машина сломалась, иначе бы я сам справился. Анечка видела Шона впервые, а он производит впечатление. Неизгладимое. На неподготовленную девичью психику. На неподготовленную мужскую, впрочем, тоже: для Шона не существует принципиальной разницы между женщинами и мужчинами. 

Шон — специфическое животное с ласковыми глазами убийцы. Сперва он заманивает наивных детишек в свой пряничный домик, а затем… впрочем, история о другом. 

Шона сложно не заметить, еще сложнее ему отказать — он бывает очень убедителен, но крайне редко о чем-либо просит напрямую. Он привык справляться сам или брать не спрашивая, но при этом он может быть охуительно тактичным, щедрым и откровенным. Понятия не имею, как все эти противоречия уживаются в одном человеке. Иногда мне кажется — он играет роль, и никто не знает, что на самом деле у Шона за душой. Может, это и к лучшему.

            Пришлось напомнить Анечке, что дома ее дожидается молодой супруг, и ее задача доставить меня и Шона из пункта «А» в пункт «Б». Анечка согласно кивнула, но ключом в зажигание попала не с первого раза — Шон гипнотизировал ее в зеркало заднего вида. 

Шон любит впечатлительных. Страстно, но недолго. Я украдкой показал ему кулак — чтоб, сука, даже не думал… и мы наконец-то поехали. 

            По пути зарулили в супермаркет, набрали разного съедобного. Шон накидал в тележку всякой-всячины, а после улыбался немолодой усталой кассирше, но стойкая умудренная опытом женщина не прониклась его обаянием — или не подала виду.

Шон рассчитался: ему всегда нравилось сорить деньгами, и я даже не пытался достать бумажник. А потом на Шона сработали антикражные ворота, и я поймал дежавю — все это уже было. 

К нам резво метнулись два молодых охранника. Шон и их одарил улыбкой и под настороженными взглядами принялся выворачивать карманы куртки... А в карманах — деньги[4]. Тугие пачки, некоторые в банковской ленте, крупные купюры... Много. 

Охранники уставились как завороженные, я даже представил, что, наверное, у них взмокли ладони. Когда я впервые смотрел это «представление» — у меня точно взмокли, но не потому, что я никогда не видел столько налички, а потому, что мне стало не по себе от того факта, что Шон так запросто носит их с собой. Меня тогда накрыло неуютное и липкое ощущение, которое я лишь спустя некоторое время распознал как страх. 

Мои родители, как и многие другие, поднялись в девяностых. Их заработок не всегда был честным и прозрачным, в то время многое подчинялось принципу: «не наебешь — не проживешь». И в нашей жизни случалось всякое — у денег две стороны. Одна выглядела интересно и даже азартно: отец всегда возвращался поздно вечером и вываливал на диван в гостиной из мешка — белые такие мешки из-под муки на пятьдесят килограммов — смятые купюры разного достоинства. То собиралась дневная «выручка», и мы всей семьей садились ее пересчитывать. В тот период через мои руки прошло столько денег, что я не воспринимал их как что-то ценное. 

Оборотная сторона бизнеса выглядела иначе. Бывало, нам угрожали люди, с которыми родители вели дела. Мы с сестрой не подходили к телефону. Если мы, возвращаясь из школы, видели у нашего дома незнакомую машину или людей — то разворачивались и уходили, делали вид, что мы здесь не живем. Таков был приказ родителей. Со временем, конечно, все устаканилось, и отцовский бизнес стал вполне пристойным, но страх остался, и дразнить судьбу, таская по карманам столько налички, мне бы не пришло в голову. 

А вот Шон не боялся демонстрировать пачки ни в начале нашего знакомства, ни в этот раз: разложил на кассе, любуйтесь: посмотреть — это бесплатно. Продефилировал через стойки ворот — не срабатывают. Распихал деньги обратно по карманам. Охранники молчали, а что тут скажешь? 

Тишину нарушила кассирша, заявила охранникам с театральным апломбом, словно она — конферансье на сцене: 

— Своих героев надо знать в лицо.

«Нихера себе у нее память!» — подумал я. 

Несколько лет назад именно в этом супермаркете я впервые смотрел «шоу с деньгами» и кассиршу я, конечно, не запомнил, а вот она Шона — очень даже.

— Ну ты и придурок, — выдохнул я, когда мы вышли на крыльцо.

— Я уж испугался, что ты мне этого не скажешь, — усмехнулся Шон. 

***

Когда мы познакомились, Шон руководил каким-то хитровыебанным и очень мутным отделением якобы правительственного фонда, который ловко прикидывался ветошью и базировался в двух обшарпанных кабинетах, арендованных на задворках стадиона «Юность». При этом ворочало отделение фонда миллионами: их-то Шон и таскал регулярно в карманах куртки. Почему они не держали деньги на счетах или где-нибудь в сейфе — история, покрытая мраком.

Шона направили руководить этим отделением — так он впервые оказался в нашем городе. Уже сильно позже я узнал, что за плечами у Шона: тридцать шесть прыжков с парашютом, работа в прокуратуре и военная служба. Он побывал в парочке «горячих точек», перенес серьезное ранение: провел по госпиталям без малого год, и в позвоночнике у него — металлические запчасти. Еще я раскопал, что он в звании капитана, и охуительно, практически на уровне эксперта, разбирается в оружии — как холодном, так и огнестрельном; что до приезда к нам Шон увлекался трофи-рейдами[5] и машина его «заточена» под них. А еще Шон умел засрать людям мозги: я думаю, его этому учили. Он располагал к себе, влезал собеседникам под шкуру, ему очень быстро начинали доверять — это даже пугало. Он стремительно обрастал знакомствами и связями.

Я не сразу все это узнал, Шон не спешил делиться подробностями своего прошлого и настоящего. Несколько лет я по крупицам собирал «пазлы», но так и не сложил картину полностью. 

Между нами разница в возрасте — семь лет, но кажется, в эти семь лет уложилась еще одна неизвестная мне его жизнь. 

***

Однажды нас Шоном тормознула полиция. Хотя тормознула — это мягко сказано. Мы куда-то ехали на его черном трофи-джипе, украшенном наклейками с соревнований, и на одной из центральных улиц нам наперерез, под вой сирен и сполохи «люстр», вылетели два патрульных автомобиля — перекрыли дорогу, прижали к обочине. Я даже испугаться не успел, как нам показали ксивы и какие-то бумаги, и предложили выйти. 

Я, признаться, плохо помню подробности — происходящее шибануло по нервам, и меня накрыло адреналиновой волной. Казалось, время остановилось и разбилось на сегменты — какие-то из них я помню ясно, а какие-то нет. 

Из разговора полицейских я понял, что Шон находится в федеральном розыске… На него надели наручники и усадили в полицейскую машину, но прежде он улыбнулся мне и сказал, чтобы я сел за руль его тачки и ехал следом. До меня полицейским почему-то совсем не было дела, как и до машины Шона — ключи он бросил в зажигании.

Вообще не помню, о чем я, блядь, думал тогда. Мы приехали к участку, Шона увели, а я сидел в его тачке и не знал, что делать. Пока я пытался собраться с мыслями, прошел, наверное, час, и Шон вдруг вышел из участка, как ни в чем не бывало велел мне пересесть на пассажирское сидение и повез домой. Все мои вопросы он оставил без ответов — отшучивался и делал вид, что ничего не произошло. Пиздец, как я тогда на него разозлился…

До сих пор не знаю, что это была за история с федеральным розыском. И кстати, тогда я впервые сидел за рулем машины Шона. 

***

Однажды мне сказали, что Шона ищут через программу «Жди меня»[6]. Я думал, это какая-то глупая шутка, но любопытство победило, и я заглянул на сайт. Там, в самом деле, оказалось объявление о розыске. Шона искали бывшая жена и дочь. Самое интересное: Шон несколько раз при мне говорил с бывшей по телефону и дочку упоминал… Черт его знает, что там на самом деле, но, судя по разговорам, у Шона с бывшей сложились неплохие отношения. Он никогда не отзывался о ней плохо и навряд ли задолжал ей алименты. 

Мне кажется, объявление на сайте — часть совсем иной истории, вероятно, связанной с фондом или еще какими-то делишками Шона. Сложно сказать, откуда у меня такая уверенность, возможно, я ошибаюсь. Честно сказать — я был бы рад ошибаться.

Я не сказал Шону, что видел это объявление, и не стал ни о чем спрашивать — к тому времени я уже знал, что он уйдет от ответов. 

Объявление, кстати, висит на сайте и по сей день. 

***

С Михалычем меня познакомил Шон. Михалыч ворочал крупной строительной фирмой, а что там, за этой «ширмой», я мог только догадываться. Михалыч производил впечатление человека, от которого лучше держаться подальше, но Шона такие вещи никогда не останавливали, а меня он не спрашивал. Я вообще не сообразил, к кому мы едем, пока Шон не припарковался у бизнес-центра, что прямо напротив городской администрации — все знали, кому принадлежит это здание. 

Шон позвал меня послушать музыку и выпить коньяка в приятной компании. Этой компанией и оказался Михалыч. Его огромный кабинет на самом верху бизнес-центра занимали стеллажи — более четырех тысяч дисков — и охуительная аудиосистема. Тогда уже Шон точно знал, чем меня завлечь: хорошей выпивкой и классной музыкой.

Сам Шон познакомился с Михалычем, незатейливо послав его на хуй в какой-то почти случайной компании. Я очень хорошо представляю себе, как разом стих разговор, как повисло напряженное молчание, потому что Михалыча так далеко и безрассудно последний раз посылали, когда он был юным кудрявым комсомольцем по имени Андрюша. 

Михалыч проникся моментом, почесал лысину, где явственно прощупывались шрамы, и предложил Шону выпить по стакану коньяка за знакомство. Так и завязалась эта странная дружба, в которой Шону единственному дозволяется безнаказанно говорить Михалычу в лицо такие вещи, за которые других давно бы закопали. Полагаю, Михалыч каким-то непостижимым образом именно это и ценит в их с Шоном отношениях. 

К слову, мы с Шоном познакомились в ситуации ровно противоположной — я его послал. Уж слишком незатейливо он пытался ко мне подкатить: принял вежливость за согласие и был откровенно послан, удивлен и немного дезориентирован, но быстро понял свою ошибку и принялся ее исправлять. 

Исправил.

Михалыч умер пару лет спустя. Уже в момент моего с ним знакомства его мозг медленно пожирал рак. Михалыч перенес несколько операций. Чуть ли не каждый год в его черепушке ковырялся талантливый хирург, но талант оказался бессилен против метастазов. Под конец Михалыч сильно похудел и, кажется, тронулся умом. 

Жизнь непредсказуема. Впервые я ощутил ее непозволительную хрупкость еще в студенческие годы, когда узнал, что умер мой одноклассник — его зарезали в драке. Мы с ним не дружили, но все же я испытал странное чувство опустошения, потому что до этого момента не задумывался о том, что и я могу вот так неожиданно «уйти».

Чем дольше я живу, тем чаще мы с одноклассниками встречаемся в ритуальном зале. 

***

Шон — животное с особенностями, влив в себя изрядное количество спиртного он выглядит болезненно-трезвым. Эффект прямо пропорционален выпитому: чем больше бухла он в себя влил, тем сложнее оценить степень опьянения. 

Пьяный он привлекательно агрессивный, двигается с какой-то звериной пластикой и все время норовит сократить дистанцию до социально неприемлемой. Со временем я научился вычислять его по глазам — когда он сильно пьян, у него безумный, иногда просто пугающий, взгляд. 

Еще одна особенность Шона — он не ездит в общественных автобусах. Только в такси или на машине — своей или с кем-нибудь. Похоже, у него какая-то фобия. 

Как-то раз мы сильно набрались: опять пили коньяк у Михалыча в офисе. За окном плыл непривычно душный июнь, в помещении надрывался кондиционер. Коньяка было много, закуски мало, но мы сложностей не боимся, да и не обещал никто, что будет легко — коньяк мы победили. И как победители машину бросили на стоянке. 

Кто из нас предложил ехать в спортзал к Саньку, я уже не помню. Так же, как не помню — зачем мы поехали на автобусе. Вероятно, в тот момент мы оба уже воспринимали реальность как смазанную и непоследовательную картинку, состоящую из алкогольных паров и ярких — словно вырванных из контекста дня — эпизодов. 

Мы сидели на остановке, и Шон даже не пререкался. Я хорошо помню свое удивление, когда он без сопротивления забрался в автобус. Это был первый и последний раз, когда мы ехали вот так через город на старом скрипучем автобусе, сидя бок о бок, соприкасаясь локтями и коленями, а в открытое окно залетал тополиный пух, и от него свербило в носу и чесалось лицо. Стояло девятнадцатое июня, и только спустя год я случайно узнал, что у Шона был день рожденья. 

Санёк нас, конечно, не ждал, но когда нас это останавливало? К тому же, Санёк из тех, кто всегда рад даже незваным гостям. 

Санёк — ролевик[7]. Он стоял у истоков ролевого движения в нашем городе. Что его зовут Александром, знают только очень близкие люди. Для остальных его имя звучит как яркое словосочетание на синдарине[8]. 

Санёк — редкий энтузиаст. В свободное от работы время он ведет занятия для начинающих ролевиков — учит их правильно держать бутафорские мечи, ножи и прочие копья и размахивать этим реквизитом так, чтобы друг друга не покалечить. 

Санька часто приглашают на разные городские мероприятия, где он под музыку красиво размахивает двуручником индивидуальной ковки с той же легкостью и изяществом, как я китайскими палочками для еды. Санёк крут, но выебывается строго в образе, а так он человек скромный.

Мы с Шоном приехали в самый разгар тренировки. Субтильные парни и девушки, вялые от жары, под чутким руководством Санька едва размахивали деревянными палками, имитирующими мечи. 

Мы сели у стены, на лавку, и я на какое-то время, кажется, выпал из реальности. Очнулся, когда Шон подскочил, словно некая бешеная мысль укусила его за задницу.

О том, что происходит что-то из ряда вон, я понял только, когда увидел, как Санёк смотрит на Шона, который взялся что-то объяснять и показывать обучающимся. 

Я не разбираюсь в технике рукопашного боя с холодным оружием. Да и в целом в любых техниках боя. Я далек от этого приблизительно так же, как от балета или полетов в космос. Но Санёк смотрел на Шона в таком восхищении, что меня сперва нахлобучила неожиданная ревность, а после яркое осознание того факта, что Шон совсем не тот, кем пытается казаться. В этот момент с него слетела вся шелуха, и я, вероятно, увидел его настоящего. Хотя, кто знает?..

Следующим утром, с похмелья, Шон сделал вид, что ничего не помнит ни про поездку в автобусе, ни про занятия у Санька. Очень удобная отмазка, я и сам ею пользуюсь.

***

Как-то раз, это было в конце апреля, где-то за год до моего знакомства с Шоном, мы с Олеськой зашли в магазин — там продавали компакт диски, всякую музыкальную атрибутику, клевые футболки и украшения. Мы и прежде туда заглядывали, но в этот раз за прилавком сидел новый продавец, симпатичный широкоплечий парень, и листал книгу «Никто из нас не выйдет отсюда живым»[9]. 

Я книгу не читал, но очень хотелось, и, недолго думая, я подошел и сказал:

— Привет, не одолжишь почитать? 

Конечно, сказано это было в шутку: ясное дело, что никто не раздает книги так запросто первому встречному, но парень улыбнулся, закрыл книгу, протянул мне ее и ответил:

— За неделю успеешь? 

— Я быстро читаю, хватит пары дней.

— Тогда через два дня я буду ждать тебя здесь.

Я взял книгу, положил в рюкзак, и мы с Олеськой вышли на улицу. 

— Твой знакомый? — спросила она.

— Нет, первый раз его вижу. 

— И он дал тебе книгу? 

— Как видишь…

Признаться, я и сам обалдел — таким обыденным и в то же время невероятным все казалось, словно случилось чудо. Хотя — почему «словно»? В тот момент это и было настоящее чудо.

Два дня спустя я вернулся, принес книгу — парень ждал меня, и мы наконец-то познакомились. Звали его Дима. Оказалось, что он не работает здесь, а просто временно подменял приятеля — чистая случайность, что мы столкнулись. Хотя говорят — случайностей не бывает…

Мы отправились выпить кофе, говорили о музыке и кино так, словно знакомы всю жизнь. Дима предложил посидеть в кафе, где поваром работал его друг, и там посмотреть фильм «Шербурские зонтики»[10], у Димы с собой имелся диск. 

Мы так и сделали, он привел меня в какое-то маленькое кафе на набережной, где посреди рабочего дня совсем отсутствовали посетители, но располагалось что-то вроде домашнего кинотеатра. Мы заказали обед и сели смотреть фильм — мы оба его уже видели, и не раз. 

Вскоре в зал потихоньку подтянулся весь персонал. Оказалось забавно наблюдать, как они реагировали. Кому-то фильм казался откровенным старьем, а кто-то тайком утирал скатившуюся по щеке слезу. Больше всех плакала пожилая женщина, судя по виду, уборщица. Это вышло так трогательно, что мне тоже хотелось плакать. 

В итоге в тот день я оказался в квартире у Димы и остался на ночь. Он жил в трехэтажном старом доме дореволюционной постройки возле городского парка, — высокие потолки, толстые стены — соседей совсем не слышно, не то что в новостройках. Три комнаты и очень много книг — шикарные коллекционные издания с репродукциями художников, какие-то бесконечные серии с золотым и серебряным тиснением. Я залип на книгу о Сальвадоре Дали, листал мелованные страницы, хотелось иметь такую же. 

Досматривал я ее уже утром, лежа в постели, пока Дима готовил завтрак. Дима оказался очень заботливым и внимательным. Рассказывал о своей семье, о том, что родители большую часть года живут в столице, и квартира в его почти единоличном пользовании, что у них семейный бизнес, как-то там связанный с таможней и китайцами — я не вникал. Дима проявил себя хорошим любовником, и мне хотелось, чтобы он уже перестал болтать, изображая радушного хозяина, и просто лег обратно в постель. 

Через неделю я понял, что Дима с припиздью. Мы валялись на диване в его квартире и смотрели «Титаник»[11]. Тот самый, с Ди Каприо. Очень символично. 

Не помню уже, с чего начался наш разговор, но закончился он тем, что Дима признался мне, как сильно хочет иметь обычную семью: жену и детей. 

Я подумал: 

«Зачем, блядь, ты мне это рассказываешь?»

Но вслух я ничего не сказал. Что я мог сказать? Я охуел. 

Я давно себя принял, не требую от жизни многого и не ищу проблем или привязанностей: полагаю, они сами меня найдут, если обстоятельства так сложатся. Можно сказать, что я живу одним днем, но я никому не навязываю свою философию. 

Дима же убедил себя в том, что ему необходима жена и дети. Что так он станет «нормальным». Я слушал его и видел страх, слабость и запредельный эгоизм в том, что он говорит это мне, и в том, что он рассматривает женщину только как средство решения своих проблем. Хотелось взять его и встряхнуть, чтобы он очнулся, но это навряд ли помогло бы, и я чувствовал себя беспомощным.

Мы встречались с Димой до конца мая, на большее меня не хватило — я не подписывался на еблю мозга. Мы расстались, точнее я ушел, а он не искал встреч со мной, похоже я был очень убедителен, когда послал его в пешее эротическое.

Осенью Дима женился. Скоропостижно воплотил свою мечту. Вскоре после этого я встретил его с супругой на набережной, он сделал вид, что мы незнакомы и я, признаться, был этому только рад. До сих пор не знаю, как зовут его красавицу-жену: темноволосую, с дерзкой короткой стрижкой. В нашу единственную мимолетную встречу Дима держал ее за руку. 

Потом до меня дошли слухи, что у них родился сын, тогда в моей жизни уже появился Шон, а вскоре мне сказали, что Дима ушел из семьи. Я предполагал такой финал, но казалось слишком цинично говорить: «Я так и знал». 

У жизни сомнительное чувство юмора, и однажды я, Шон и Дима оказались в одной компании. Я в тот день не пил, мы приехали на моей машине — это Шон способен сесть за руль поддатым, а я же не склонен дергать судьбу за усы. 

Дима выпил лишнего и демонстративно искал внимания Шона, словно мстил мне за что-то. Я ушел, не хотел на это смотреть, сел в машину, чувствовал себя странно. Наверное, я должен был злиться, может, ревновать, но я жалел Диму. Жалел той мерзкой жалостью, от которой во рту стоит кислый привкус и начинаешь ненавидеть сам себя.

Вскоре пришел Шон, уселся на пассажирское. Некоторое время мы молчали. 

— Он сказал мне… — начал Шон.

— Не надо, — я оборвал его.

Шон вздохнул и все же закончил:

— Он сказал, что ты лучшее из того, что случалось с ним в жизни.

— Я так не думаю. Дима — пьян, это просто красивый пиздеж. 

— Почему же пиздеж?

— Потому что Дима придумывает себе идеальную картинку и верит в нее, но я не картинка. А почему ты развелся с женой? 

— К чему вопрос? — Шон удивился смене темы разговора. 

— Просто ответь.

Шон смотрел на меня и молчал, а я пялился в окно. 

— Я не смог собрать себя заново, — наконец произнес Шон и опустил глаза, взглянул на свои руки. — Того себя, которого она любила, а другой я оказался ей не нужен.

— То есть это она виновата?

— Нет, — он покачал головой. — Это я слабак… Стоило побороться, но я предпочел отойти. 

— Спасибо… 

— За что? 

— За откровенность, — сказал я и завел машину. 

***

Всех своих друзей-знакомых я условно делю на две части: на «обычных» и «неформалов». Между собой они практически никогда не пересекаются. Потому что «обычные» искренне недоумевают, что меня связывает с «неформалами», а «неформалы», в свою очередь, удивляются, что общего у меня с «обычными». 

Есть, правда, несколько человек, которые, так же как и я, без проблем вписываются везде. К ним, как выяснилось, относится и Шон. 

Когда мы с Шоном познакомились, он в нашем городе обитал недавно, знакомых у него здесь было еще мало. «Мало» в масштабах Шона, конечно.

 Один из первых — посланный на три веселых, Михалыч. Были еще парни, которые на Шона работали, но он четко разграничивал работу и все прочее. Своих подчиненных Шон называл «бойцы», те ему в рот заглядывали, обращались исключительно на «вы» и по имени-отчеству, хотя он старше их был едва ли на пару лет, но уважение в их глазах читалось настоящее, не показное.

Когда я впервые привел Шона в гости к Фанни, я немного переживал, что ему там не понравится. С моей стороны это была своего рода проверка, а может, и провокация — попытка прощупать его, но Шона я в курс дела не вводил.

Фанни может показаться странной, хотя она адекватнее многих, кого я знаю. Ее особенность — в тотальном пофигизме и абсолютном принятии всего и вся. Иногда я завидую ей, но случается, что она меня пугает. 

Фанни — миниатюрная женщина, ровесница моей матери. Фанни сменила четырех мужей, ее старшая дочь старше меня на два года, ее младшей — четырнадцать, а средняя просто красотка. 

В квартире у Фанни никогда не бывает пусто, там собираются разные люди: кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то спит или готовит еду, кто-то пьет вино и спорит о политике или литературе, а кто-то раскладывает пасьянс, здесь же играют в «берсерк» и разные настолки, и шьют костюмы на очередную игру.

Мне нравится бывать у Фанни, когда это совпадает с моим настроением. У нее все просто: не нужно ничего изображать, вести светские беседы, можно незатейливо сесть в кресло с книжкой и никто не будет тебя трогать. Иногда это очень классно, но у этих визитов есть и обратная сторона — ты можешь навсегда остаться одиноким, незамеченным — просто еще один парень, чье имя спустя некоторое время никто не вспомнит… 

В тот день у Фанни отмечали чей-то день рожденья. Мы уселись прямо на полу, пили разное — кто что принес. Парни установили на балконе мангал и жарили шашлыки…

Я словил то приподнято-агрессивное настроение, когда я сыплю шутками и кажусь всем общительным и веселым. Мне и правда было весело, и я чувствовал себя прекрасно, хотя половину присутствующих впервые видел. Не знаю, что думал Шон — он устроился в уголке и весь вечер просидел молча, тихо попивая пиво. Впервые я видел его таким — он неожиданно не тянул внимание на себя. Я уже как-то привык наблюдать его звездой в любой компании, но у Фанни он стал неприметным, практически как предмет мебели. Думаю, многие из гостей его и вовсе не заметили. 

Сначала я решил, что Шон заскучал здесь, но он не рвался уйти, и я просто забил, наслаждался моментом и практически забыл о нем. 

Мы с ним ушли поздней ночью, брели по городу, и он сказал:

— Я хотел бы пойти туда еще. 

— Мне показалось, что тебе не понравилось?

— Думаю, это вне категории «понравилось-не понравилось». Там как в храме. Только каждый молится своему богу. Мне захотелось понять, кому молишься ты. 

***

Когда мы с Шоном расставили точки над i — в некотором роде определились с нашими взаимоотношениями, и он стал частым гостем в моем доме — я не понимал, почему он не приглашает меня к себе, и даже немного обижался на него. 

Ну подумаешь, съемная квартира — чего я там не видел? Бардак? Гору грязной посуды? Стада тараканов? Или наоборот, стерильную чистоту, навевающую мысли о психической нестабильности Шона? Последнее меня бы не удивило, но я даже предположить не мог, что меня там ждет… 

Шон выдумывал отмазки, в свойственной себе манере уходил от ответов, и, прежде чем я переступил порог «святая святых», прошло около полугода. Потом я, конечно, понял почему… 

Все произошло как будто само собой — тогда я уже перестал интересоваться жильем Шона — нет так нет. Мы откуда-то возвращались, и он сказал, что ему нужно заскочить домой, а я подумал, что не знаю даже в каком районе он снимает квартиру. Когда он предложил подняться, я удивился, но еще больше я охуел, оказавшись внутри. 

Помню, я вошел в комнату, а Шон остался стоять в дверном проеме. Я смотрел вокруг, не зная, что сказать. На столе лежала разобранная винтовка и какие-то инструменты — Шон то ли чистил ее, то ли ремонтировал. И еще несколько винтовок стояли вдоль стены — никакого намека на сейф или что-то вроде. 

— Статья 223 УК РФ, — без выражения сказал Шон у меня за спиной. — От трех до пяти лет. 

— За хранение? — уточнил я.

— За незаконное изготовление, переделку или ремонт огнестрельного оружия, его основных частей, а также незаконное изготовление боеприпасов к нему, — процитировал Шон. 

— Это все твое? 

— Не все.

— А могу я?.. Никогда не держал в руках оружия… 

Возможно, я сказал то, что он хотел услышать. Шон улыбнулся и как будто ожил, снял со шкафа здоровенный черный кофр, разложил на аккуратно заправленной постели, открыл. Он не предложил мне одну из тех винтовок, что стояли у стены, а достал именно эту.

Я неловко взял ее в руки, она оказалась легче, чем я предполагал. Я понятия не имел, как с ней обращаться и Шон объяснил, как встать, где перехватить, куда упереть: ходил вокруг, поправлял мои руки, словно что-то из меня лепил, у него сделалось такое выражение лица, какого я прежде не видел. Шон выглядел очень ранимым и беззащитным среди оружия и рядом со мной. 

— Как она называется? — спросил я.

— Benelli Argo[12].

— Красиво… Это винтовка?

— Карабин.

— А в чем разница?

— Ну… — улыбнулся Шон. — Без лишних подробностей: у карабина ствол укороченный.

Ко мне мы уже не поехали, остались у него. Шон был невероятно нежным в тот день. Он вообще очень тактильный, когда мы наедине, но тогда я ощутил разницу. Полагаю, Шон испытал облегчение потому, что я не испугался, воспринял все спокойно и не помчался заявлять в полицию. 

Вероятно, это был переломный момент в наших с Шоном отношениях — он мне доверился — думаю, для него это очень много значило. Возможно, даже больше, чем признание в любви. 

Позже он рассказал, что его оружие не имеет отношения к криминалу. Клиентами Шона являлись охотники — находили они его по рекомендациям друг друга. Шон ремонтировал чужие винтовки и брал за это какие-то смешные деньги. Ему просто нравилось возиться с огнестрелом, и он почти любой хлам мог привести в рабочее состояние.

Я поинтересовался, не охуеют ли однажды владельцы квартиры, увидев этот арсенал? Но Шон сказал, что владельцы «свои люди». 

***

В тот июльский день мы с Шоном ездили в пригород осмотреть дом, выставленный на продажу. Шон думал купить его, это был период, когда Шон хотел у нас осесть, обзавестись своим жильем, но его быстро отпустило. Дом оказался полная фигня, не стоило тратить на него время. По дороге обратно позвонил Михалыч: сказал, что коньяк испаряется, и новые записи привезли — скучно ему, короче, и хочется пообщаться с людьми, которые не падают в обморок от его статуса.

Мы приехали, забрались на самый верх, под крышу, в прохладный офис. Время — шестой час вечера: сидим, пиздим, лениво потягиваем коньяк, на закуску концерт «Muse»[13]. Настолько хорошо и спокойно, что ни о чем не хочется думать. Из окна шикарный вид на город — я устроился как раз напротив, но небо вдруг стремительно потемнело, затянулось сизой тучей. Ветер как с цепи сорвался — здание вздрогнуло, хлестнули по стеклам редкие тяжелые капли дождя. 

Мне казалось — я смотрю фильм, настолько нереально все выглядело. Ветер ломал деревья, летели с крыш спутниковые антенны, рекламные щиты планировали над городом… Потом отключился свет, и все закончилось разом, словно оборвалась кинопленка. Ветер стих, дождь унялся, и в наступившей тишине стали отчетливо слышны сработавшие противоугонные сигнализации в машинах на парковке у бизнес-центра.

Мы спустились вниз по лестнице и вышли на улицу, усыпанную обломками веток, битым стеклом и мусором. На земле лежали оборванные провода… Чуть дальше поперек стоянки рухнул старый тополь и раздавил пару машин — из людей никто не пострадал. Я испытал странное чувство потерянности, словно попал в другой мир.

Михалыч остался у бизнес-центра — вызвал своего шофера, а мы с Шоном поехали ко мне. Да — тогда Шон пьяный сел за руль. Когда добрались, оказалось — крыша моего дома лежит во дворе у соседей: железо, балки, все скомкано как конфетный фантик. Развалило соседям сарай, не долетело метров пять до их дома… 

Помню, я истерически хохотал, а после — панически подсчитывал финансы: денег на ремонт крыши у меня в тот момент не было, и все это никак не укладывалось в моей голове.

Новую крышу поставил Шон. Кому-то позвонил, приехали парни, все замерили, посчитали и за три дня собрали. Во сколько Шону обошлась крыша, я не знаю, а он не говорит. В общем, я обязан ему крышей над головой, в буквальном смысле.

***

Амба[14] — лохматый, глубокого темно-серого окраса с черной маской и белой грудью кобель. Первые четыре месяца своей жизни Амба казался милым хомячком-мутантом. Изменилось все в одночасье: забрели ко мне соседи — муж и жена. Амба резвился во дворе, я стоял в калитке, разговаривал с соседями. И тут Амба решил поучаствовать в разговоре, сунулся к нам, соседка испугалась, заверещала — Амбе это страсть как понравилось и прецедент был создан: Амба возлюбил ближних совсем не по-библейски, он возлюбил их пугать. 

Когда Амба подрос и превратился в огромного шикарного кобелину кавказской породы, с очаровательной акульей улыбкой и сильными размашистыми движениями — он и вовсе решил, что люди существуют только для того, чтобы их жрать. 

Амба возвел в абсолют своей собачьей философии простую мысль: «Боятся — значит, уважают». И принялся жевать все, что двигается и попадает в зону досягаемости. 

Без намордника я не мог вывести его со двора. Амба бросался на людей молча, страстно желая вцепиться в плоть. Чем дальше — тем больше, и прогулки с Амбой стали невыносимы. Только наедине со мной он оставался ласков, податлив и повиновался во всем. Неудобная собака — я не люблю таких: бессмысленно-агрессивных, но я, увы, обломался, пытаясь это исправить и, как бы там ни было, Амбу я любил.

Признаюсь — я испытываю безусловный кайф от того, что умею подчинить себе крупное и опасное животное, найти к нему подход, зажечь интерес и желание следовать моим командам и, в конце концов, создать из привязанности взаимное доверие. Амбе я доверять не мог — он был непредсказуем: ни до, ни после него я больше не сталкивался с такими агрессорами. Я испробовал разные методики, но в итоге плюнул: пусть сидит во дворе и баста. 

Время шло, соседи боялись ходить мимо моего дома. Амба, услышав шаги на улице, летел к забору, впечатывался в него всей тушей и рычал голодным пещерным львом. Металлический забор жалобно трепыхался по всей длине, как бумажный. Амба самозабвенно охранял дом, меня и всех остальных собак: мопсиху Даню и старую кавказу́ Джуну.

И вот Шон, вскоре после нашего знакомства, набился ко мне в гости. Я объяснил, как добраться, он приехал, позвонил, и я пошел открывать. Вышел на крыльцо и охуел — Шон гладил Амбу. 

У меня калитка с окошечком в верхней части, и вот в это окошечко Шон просунул руку и чесал Амбу за ушком. Амба стоял на задних лапах, махал хвостом и блаженно «лыбился» во всю пасть. 

Шон тоже лыбился, а у меня чуть сердце не выпрыгнуло. Я тогда не знал, что у Шона какой-то свой, совершенно иррациональный, но неожиданно действенный, подход к собакам: Шон с ними «договаривался». Честно — я понятия не имею, как ему подобное удавалось, мне несколько раз довелось наблюдать процесс, но это что-то сродни тому, как цыгане заговаривают лошадей, и повторить самому мне не удалось. 

Так Шон стал единственным человеком, которого Амба пускал в мой дом — и пса не приходилось запирать в вольере. Иногда меня это подбешивало, потому что Шон мог приехать без предупреждения, махнуть через забор и войти ко мне — входную дверь я не запирал, у меня же Амба…

Амба умер через год после нашего с Шоном знакомства. Умер стремительно у меня на руках, в машине Шона, по дороге к ветеринару. Мы не довезли его. Я не знаю, что произошло, слишком быстро все случилось. Если бы это был вирус или инфекция, от которых не помогла вакцинация – тогда заболели бы все собаки, но они чувствовали себя прекрасно. Я оплатил вскрытие, но и оно ничего толком не прояснило: кроме того, что у Амбы случилось сильное кишечное кровотечение.

Два дня я рыдал, ни одного человека в своей жизни я не оплакивал так, как этого пизданутого пса. И всякий раз, когда я вижу как Шон «заговаривает зубы» какой-нибудь собаке, я вспоминаю Амбу. 

***

Четвертого ноября я отмечал годовщину смерти Сергея. Не хочу о грустном — напишу лучше о том, как Сергей и Шон меня разыграли.

 Сергея я знал много лет, жену его знал, дочерей… даже любовницу. Сергей так же, как и я, держал кавказских овчарок. Мы пересекались в клубе, на выставках — так и сдружились. Сергей значительно старше меня, в прошлом у него за плечами серьезная должность в госструктурах, а в последние годы — крупный бизнес, но при этом он производил впечатление легкого по характеру человека, приятного в общении.

Шон, когда его «назначили» в наш город, приехал на своей машине, жил в съемной квартире и местной прописки не имел. Время шло, и Шону понадобилось продлить водительские права, но с этим вышла какая-то фигня — как раз из-за прописки, точнее, ее отсутствия. 

Я не вникал, если коротко, ему сказали: «Пиздуйте туда, откуда приехали, и там меняйте». Ехать Шон никуда не хотел, а все его местные знакомства оказались в данном случае бесполезными. Срок прав истек, и Шон с легкой руки «записал» меня в свои водители. 

У меня, конечно, довольно свободный график по жизни — я сам себе начальник, но я не планировал мотаться целыми днями с Шоном по его делам. Шона-то все устраивало, а я потихоньку злился. 

К Сергею я по этому поводу не обращался, мне просто в голову не приходило, что он может помочь, и разговор про обмен прав у нас с ним вышел случайно. Сергей сказал, что можно все устроить, нужно только сделать Шону временную прописку. На тот момент Сергею уже диагностировали рак, он ездил на лечение в столицу, финансы позволяли, и чувствовал себя вроде хорошо — улыбался и сиял лысиной после химиотерапии. 

Прописку Шону мы сделали, опять же, через знакомых. 

В общем, законнектил я Шона с Сергеем — видели они друг друга впервые. Обменялись рукопожатием, загрузились в серегину машину и поехали менять права, а я остался — мне эти катания уже поперек печенки стояли.

Жду. Проходит час, два — их нет. Три, четыре… Я напрягся, но не звоню ни тому, ни другому. Возвращаются, и Сергей мне с порога заявляет, что, мол, Шону напортачили с пропиской, перепутали данные, вписали не ту дату рождения и не то отчество. И, как итог — фиг вам, а не новые права, и теперь Шон еще огребет проблем с этой пропиской. 

Шон стоит печальный, как будто он эту прописку сам себе рисовал на коленке. Я злой как черт — мало мне беспокойства, так теперь я еще пожизненно буду водителем у Шона. Короче, не сдержался я — рявкнул матом, а рявкать я умею.

Сергей с Шоном сперва присели, а потом давай ржать! Хохотали как полоумные — радовались, что развели меня. На деле выяснилось, что с пропиской в самом деле напортачили, и Сергей возил Шона сперва переделывать прописку, а уже потом права менять. 

В августе это было, а в ноябре Сергей умер. Звонил мне накануне из столичной больницы, поболтали о разном, он показался мне грустным, а следующим утром мне позвонила уже его супруга… 

Я иногда думаю: если бы я знал, что он звонил попрощаться, что бы я ему сказал? 

В день, когда хоронили Сергея, я оделся не по погоде легко, после полудня поднялся пронизывающий ветер, небо заволокло, холод стоял сучий. Я ускользнул из ритуального зала на улицу, потому что невыносимо становилось находиться у гроба. Меня трясло то ли от нервов, то ли потому, что я продрог. Шон вышел следом, распахнул куртку и обнял меня сзади, руки мои ледяные нащупал, сжал.

Я подумал: «Ну на хуя? На хуя ты это делаешь? Столько людей вокруг…» 

Но от его тепла меня помаленьку отпускала дрожь, и я решил: да плевать — пусть смотрят. 

А потом пошел снег. 

***

Однажды я видел, как Шон плачет. 

Середина июля, палаточный лагерь на берегу реки. До города километров сто, до ближайшей деревни — пятнадцать. Лагерь детский, археологический. Меня туда пригласили друзья. Моя подруга Олеся — завуч в школе, и друг Виталька — историк, тоже в школе, но в другой. Каждый из них привез в лагерь группу детей. Кроме них приехали еще дети из разных уголков области: подростки от одиннадцати до шестнадцати лет. Человек шестьдесят в общей сложности с учетом учителей.

Лагерь разбили на три части: большая центральная с походной столовой и детскими палатками вокруг, метрах в трехстах слева по берегу расположилось начальство и медпункт, а по другую сторону — учителя, сопровождающие детей. 

По большому счету никто ничего не «копал» и даже не собирался, в этом месте уже давно все выкопали, детей водили смотреть древнее городище, которое выглядело как холм поросший бурьяном. Там, в земле, иногда еще находили кусочки керамики и наконечники стрел — на «сувениры». В остальное время тусовка напоминала обычный детский лагерь.

Я, на правах гостя, занимался тем, что валялся в гамаке, купался, загорал, ел и спал. Иногда мы с Виталькой и Олеськой выбирались в деревню на машине, покупали в магазине «вкусняшки» и немного спиртного. Выпивали украдкой вечерами после отбоя, чтобы не подавать детям плохой пример. Еще покупали клубнику, в деревне она стоила копейки: до города далеко, на рынок везти мороки много — я ее столько слопал, что у меня, как в детстве, диатез вылез.

Вечерами жгли костер, пели под гитару. Гитарастов в лагере тусовалось несколько. А из гитаристов — Виталька да его дочь с подружкой. Пели девчонки так, что заслушаешься. Я не поклонник творчества группы «ДДТ»[15], но их «Вороны»[16] в исполнении девчонок били сквозным в сердце.

А еще в группе у Олеськи отдыхал невероятной красоты шестнадцатилетний мальчишка. Темноволосый, кареглазый, бронзовый от загара, с не по годам развитым телом, и очень наглый — этакий юный самоуверенный кобеленыш. Девчонки так и вились вокруг, и ему это нравилось, а вот Олеське нет — потому что она за этих детей отвечала и «неуставные отношения» среди них ей точно никуда не уперлись, а уж тем более их последствия — в виде незапланированной подростковой беременности. И Олеся блюла красавчика, нагружала его разными поручениями и по возможности таскала с собой, чтобы был на виду. А я просто любовался и жалел, что не умею рисовать — его хотелось рисовать. 

Так прошла неделя, а в пятницу после обеда приехал Шон. Я звал его, но не думал, что он в самом деле приедет, а тот вдруг позвонил и сказал: «Ждите». 

Шоу началось с того, что Шон въехал в лагерь со стороны стоянки начальства. Мы предлагали встретить его на трассе, но он предпочел глянуть съемку местности со спутника и так нашел лагерь. Самостоятельный, блядь, а у Витальки с начальником лагеря давние и сложные взаимоотношения — они друг друга с трудом переносят. Виталька слишком прямолинейный, принципиальный, и не без причин считает начальника лагеря мудаком. 

И вот картина: в туче пыли к начальственной стоянке практически по бездорожью вылетает черный джипарь-трофи, весь в наклейках. Из салона вываливается обаятельный, но сомнительный татуированный мужик в футболке с группой «Manowar»[17], ведет себя непочтительно, интересуется, как тут его друзья драгоценные, не слопали ли их щуки речные — одним словом, угрожает. Начальство нервничает, с трудом понимая, о ком идет речь, и наконец дрожащей рукой указывает в нашу сторону. Шон уже аккуратненько едет через весь лагерь между палаток — и вот только тут мы его и увидели.

 Шон привез ящик водки, два огромных пакета жратвы, как будто мы здесь помирали с голоду, и свою задницу. Виталю при виде такого количества спиртного едва не разбил паралич, но Шон очень убедительно заверил его, что все сразу можно и не пить, и вообще — это исключительно для дезинфекции. Ради наглядности он зачем-то снял темные очки, подышал на стекла, задрал футболку, демонстрируя красивый торс, протер очки и нацепил обратно на нос. Я сразу же пожалел, что Шон приехал. Он привез с собой хаос и, казалось, не понимал, где находится, но к вечеру все же успокоился и притих — сонная лагерная жизнь подействовала и на него.

В тот вечер Витальку потянуло на военную лирику — он играл и пел у костра песни времен Великой Отечественной вперемешку с современными. Начал с «Бьется в тесной печурке огонь…»[18], закончил «Алешкой» Трофимова[19], и где-то между ними я понял — Шон плачет. Он сидел ко мне вполоборота, сжав кулаки, смотрел куда-то под ноги, а по щекам ползли слезы. Я отвернулся, решил, что он не хотел бы, чтобы я видел его таким. Возможно это выглядело малодушно, но я растерялся и не нашел в себе сил что-либо сделать.

Много позже я узнал, что из его отделения — не знаю точно, где их так помотало — в живых остались двое: Шон и еще один парень. 

***

Пару дней спустя, когда Шон уже обжил мою двухместную палатку и гамак, в лагере наметилась дискотека. Вечерело, детишки врубили в Виталькиной машине музыку и давай наплясывать. Солнце село, и вокруг быстро стемнело. 

Мы причастились: три по пятьдесят, но основной план распития предполагался, когда детишки спать разойдутся. Настроение у всех хорошее, дети радуются, и тут в лагерь приезжают какие-то левые парни. Четверо — на вид лет по двадцать, может, чуть больше. Подъехали, осветили фарами «танцпол» и давай крутить свою музыку. Технично и быстро. 

Виталя напрягся, встал и пошел к ним. Следом Олеся и мы с Шоном. Вышли на «танцпол». Ситуация тупая до идиотизма. Какие-то мальчики-мажоры подвыпили и поехали девочек малолетних снимать в лагерь. Логика простая: там же преподов пять человек, из них четверо — бабы, пацанов в лагере раз-два и обчелся, одни девчонки, в основном. Оставался вопрос, откуда они знали, что к чему, и где лагерь? Парни же явно не из соседней деревни, городские. 

Девчонок из своей группы Виталька в два счета по палаткам разогнал: они его беспрекословно слушаются. Олеся своих — тоже. А вот с остальными вышла заминка. Выперлась там какая-то сучка малолетняя, которая все тупо не догоняла, с чего это она должна идти спать, когда дискотека только началась. А за ней, естественно, и все прочие — стадный, блядь, инстинкт.

Шон все это наблюдал молча, но недолго. Потом взял эту девочку выёбистую как котенка за шиворот и вынес куда-то в темноту. Минуты через две она вернулась, подружек своих собрала, и те быстренько упаковались по палаткам. Не знаю, что Шон ей сказал, главное — сработало.

В итоге на «танцполе» остались только мы с Шоном, преподаватели и трое пацанов из группы Олеси, включая красавчика. Ночь, музыка из машины грохочет, фары горят… 

Стоим мы друг напротив друга. Ждем. Мажоры, хоть и поддатые, но догнали: что-то не склеивается ни фига, херня какая-то, а не праздник. А тут еще Шон пошел и демонстративно выключил музыку в их машине. Продолжения не было. Мажоры уехали. В лагере тишина, все по палаткам, мир и покой. 

На следующий день, уж не знаю как, Виталька выяснил, что наши ночные гости — какие-то знакомые начальника лагеря. Виталька чудом начальнику рыло не разбил: на нем висела истеричная фельдшерица, мешала процессу. 

***

Шону взбрело в голову сходить до озера. Лагерь стоял на берегу реки, но километрах в трех, если напрямик, у подножья сопок скрывалось озеро. Мы ездили туда пару раз на машине. В объезд далеко и муторно, но оно того стоило: очень красивое и тихое место, вода чистая — дороги, считай, что нет, доехать сложно, а потому туристы-мусорщики здесь редкие гости.

Короче, Шон решил, что нам нужно пойти в поход: выйти пораньше, дойти до озера, провести там день и вечером вернуться. Я сопротивлялся — меня вполне устраивало лежать в гамаке в лагере. В конце концов, если уж так неймется, к озеру можно и на машине съездить, но Шон настаивал. Два дня дышал мне в затылок, намекал, расписывал, как можно пройти полями напрямик, полюбоваться пейзажем, отдохнуть от лагеря и побыть вдвоем… Я сдался. 

Вышли на рассвете. Я не люблю ранние подъемы и потому демонстрировал свое самое поганое настроение, но на мое ворчание Шон только улыбался в ответ. Сперва мы пошли по заброшенной колее вдоль реки до поворота, потом направо и через поле к большому раскидистому дереву. Казалось — дерево близко, но солнце поднималось, а мы все брели и брели в траве, пугая кузнечиков. 

Когда мы добрались до дерева, все мое хреновое настроение испарилось — слишком хороший стоял день, чтобы тратить его на нытье. Мы уселись в тени и выпили вкусный чай из термоса, съели по бутерброду. И чай, и бутерброды приготовил Шон. И когда успел? Термос, видимо, вообще у кого-то позаимствовал. Я понял, что для него этот поход — не мимолетная прихоть, он к нему подготовился как мог, а я же просто плыл по течению вслед за Шоном и ни о чем не думал. 

Июльский день струился над полем — напоенный цветочной пыльцой, пропитанный запахом полыни, звучащий кузнечиками, птицами и шелестом ветра, сияющий солнечным светом сквозь листья, розовеющий метелками кипрея. 

Время замерло, и только стрекозы, шурша крыльями, садились прямо на нашу одежду и тут же улетали, испуганные собственной смелостью… Безмятежность — именно это слово приходит мне в голову, когда я вспоминаю тот день. 

Мы двинулись дальше и вышли к озеру. В воде отражалось небо. Мы скинули одежду, плескались и плавали в этом небе, пока не замерзли. После лежали на раскаленном песке, согреваясь. Касались друг друга, словно впервые, и опять плавали… 

Допили чай, доели бутерброды. Застывшее время оттаяло, и солнце покатилось вниз. Тень от сопки подползла к нашим ногам, а потом дальше, накрывая нас и озеро. Наступила пора возвращаться в лагерь, и Шон сказал, что хотел бы приехать сюда еще раз, следующим летом. 

Вечернюю тишину разбавил звук двигателя, и неожиданно к озеру выехал Виталька. Вышел, улыбнулся смущенно, потому что Шон держал меня за руку. Заявил, что мы все проворонили: и обед, и ужин, что темнеет быстро, и он замучился искать нас по этим буеракам. 

Виталька решил проявить инициативу и съездить за нами, хоть никто его об этом не просил: он хороший человек и за всех переживает. 

Мы ехали в лагерь, свет фар выхватывал из темноты крохи ушедшего дня: деревья, кусты, траву. Фары освещали их на некоторое время, они мелькали перед глазами словно слайды, но мы проезжали мимо, и все опять тонуло во тьме. Мне захотелось спать, я почувствовал себя тяжелым, усталость накрыла меня, убаюкала, и я задремал у Шона на плече, а он все сжимал мою руку — боялся то ли потерять, то ли потеряться. Он него пахло озерной водой и раскаленным на солнце песком.

Олеся все-таки накормила нас ужином, моя сонливость отступила, мы сидели в темноте у догорающего костра, ворошили палочками угли, Виталька играл на гитаре что-то тихое — ласково, едва касаясь, перебирал пальцами струны. Лагерь спал, а мы смотрели на звезды и молчали — любые слова оказались бы лишними, а в темноте хохотала выпь. 

***

Выехали в три. Хороший солнечный денек, высокое бледно-голубое небо, мелкие облака, море травы со всех сторон. А ведь обещали дождь… 

В машине четверо нас да две собаки. На заднем сиденье я и Шон, а между нами Даня — спит, свесив голову с сиденья. Ей жарко, она ворчит и сучит лапами. Шон касается ее лоснящейся шкурки и пробегает пальцами по спине, Даня блаженно замирает и перестает ворчать. Шон делает это не глядя и, мне кажется, не задумываясь. Он смотрит в окно на зеленое разнотравье.

Впереди Олеся, за рулем Виталька. У Олеси на руках ее мелкий пес по имени Бося. Забавная помесь пекинеса и чихуа-хуа. Совершенно пустоголовое создание потрясающе уморительной внешности. Бося сосредоточенно пускает слюни, потому что ему очень нравится Даня. Но его к ней не пускают, и ему ничего не остается, кроме как тяжко вздыхать и лупать большими круглыми глазами. 

В Ключевой все по старому: посреди центральной улицы между сосен можно собирать маслята, а в роще за школой — сыроежки, вдоль домов все заросло белым клевером, ромашками, лопухами и тысячелистником. Покосившиеся заборчики, просевшие сарайчики, заросли беспризорной малины, цветастые занавески на окнах, на подоконниках герань, на завалинках сонные кошки, бродят ленивые коровы, разноцветные петухи и пестрые курочки разбегаются в стороны из-под колес машины. Хорошо.

 Весть о том, что мы прибыли, расходится как круги на воде. 

— А что это за машина красивая к вам приехала?

— Это не машина приехала, это к нам Максим с друзьями приехал!

Уже много лет каждый год я приезжаю в Ключевую. Иногда на три-четыре дня, иногда на пару недель — как получится. 

Люблю я эту деревню, неторопливое течение времени, отсутствие сотовой связи, по телевизору два канала, три шага за околицу — и лес с грибами, орехами и ягодами, никакой суеты. 

Понимаю, что не смог бы жить здесь постоянно: не мой ритм, но приезжать сюда ненадолго — невъебенно кайфово.

Есть у нас негласная традиция. Первую ночь по приезду в Ключевую мы не спим. Разводим во дворе костер, ставим кругом скамейки да стулья, раскладываем на деревянном столе снедь и ждем гостей. 

Мы пьем пиво, чай, коньяк, морс и квас — кто что хочет, и говорим. Говорим ночь напролет — тихо о разном, так, словно никогда друг с другом не болтали, или просто молчим и смотрим на звезды. Мне кажется — нигде больше нет такого звездного неба, как в Ключевой. Если долго всматриваться в него, то кажется, будто оно становится таким низким, что можно коснуться рукой.

Кто-то приходит к нашему костру, присоединяется к беседе, кто-то уходит, но всегда находится несколько человек, что досиживают с нами до рассвета, и так из года в год уже много лет. 

Шон и Данька здесь впервые. Данька суетится и тявкает, носится по дому, сует нос в каждый угол. Мы тоже суетимся, разгружаем машину. Где-то на полдороге между кухней и машиной меня ловит за руку баба Лена. Обнимает, и сухонькими ручонками ощупывает мое лицо — узнает заново и улыбается. Она слепая, очень старая и такая маленькая, что я всегда обнимаю ее с опаской. 

Так она по очереди вылавливает всех нас, даже Даньку — и собака вызывает у бабы Лены удивление.

— Кто это собачонку по морде сковородкой ударил? — спрашивает она и смеется. 

 Данька — мопс, и в течение двух недель вопрос про морду мне задает добрая половина жителей Ключевой. 

Спустя три дня после приезда Олеся и Виталька уезжают — им нужно домой. Остаемся я, Шон и Данька. 

Портится погода, идет дождь, мы ходим в резиновых сапогах, хлюпая по лужам. Даньке дождь поровну и лужи тоже — отряхнулась и поскакала дальше. В лесу грибов немеряно: чистенькие, крепенькие, невозможно мимо пройти, так и просятся на стол. 

Вечерами мы читаем книгу, нашли старенькую в закромах у дяди Лёни. Я читаю вслух, Шон и Данька слушают. Книжка — фигня, но Шону и Даньке нравится, как звучит мой голос. 

Еще мы смотрим новости по телевизору и разгадываем кроссворды. Дядя Лёня — большой любитель кроссвордов, скупает их на почте оптом. Потом сидит, обложившись атласами и энциклопедиями, — на носу очки, в руке лупа, и заполняет пустые клеточки словами. Заполненные складывает в кладовку стопочками: зимой пойдут печку растапливать. Вот такой круговорот кроссвордов в деревенской жизни. 

Холодильник забит творогом, молоком, маслом и сметаной. Дядя Лёня держит коров и торгует молочной продукцией. Творог у него получается невероятно вкусный. А какой он сыр варит, просто слов нет! Я такого сыра больше нигде не ел, потому лопаю впрок, заняться все равно особо нечем — дождь все идет.

У меня огромная семья — родственники по всей стране. После того, как я «вышел из шкафа», с некоторыми из них у меня испортились отношения: для одних я стал персоной нон грата, для других — как мартышка в зоопарке, но баба Лена и дядя Лёня всегда принимали меня хорошо и это не изменилось. 

Я прихожусь бабе Лене внучатым племянником. У нее самой семеро детей, один из них — дядя Лёня. С точки зрения всей родни он тоже странный — всю жизнь прожил с матерью, заботился о ней, своей семьи не завел, детей не нарожал. Даже любовницы нет, хотя, когда он был помоложе, бабы сами к нему бывало, подкатывали. 

Мы с ним никогда об этом не говорили, но, возможно, женщины не привлекают его так же как меня, а может, ему просто нравится ходить холостяком. Я уважаю его за то, что он никого не судит, и, если происходит какая-нибудь фигня, то только посмеивается в усы. 

А баба Лена просто всех любит. Сказывается сложная жизнь: дети, муж рано умер, тяжелая работа на ферме, потеря зрения, но она сохранила в сердце тепло и щедро им делится.

Пока шли дожди, мы с Шоном покрасили в доме полы и скачем по разложенным на полу старым школьным учебникам, и топим печку, чтобы краска скорее высохла. Мне нравится прикасаться к прогретой от печки белёной стене, она как живая.

Каждое утро приходит кот по имени Ко́та. Он орет дурным голосом, требует еды. Ест он исключительно мясо или колбасу. Молоко не любит. Он орет, пока его не накормишь, а потом орет просто так. Он не крупный, серый-полосатый, весь в шрамах, кончики ушей отморожены, боец и бродяга. Поев и от души поорав, он ложится и делает вид, что спит. Данька скачет вокруг него в надежде, что он станет с ней играть, но кот только глухо рычит, не открывая глаз. Играть он не хочет, Даньку не боится, и за собаку, видимо, не считает. 

Зато с Данькой играет дворовый пес Дружок — чья бабушка согрешила то ли с таксой, то ли со спаниелем, то ли и с тем и с другим сразу. Дядя Лёня очень Дружка любит и кормит как на убой, от чего Дружок похож на покрытую коричнево-шоколадным мехом колбасу с лапками. 

Дружку нравятся лужи, он заходит в середину и ложится. Данька в недоумении бродит вокруг. Потом Дружок вылезает и носится кругами, разбрызгивая грязь. Наверное, он думает, что это весело, а я думаю, что было бы неплохо дать ему пинка за дурной пример. 

 Дождь идет. Даже если его нет, небо все равно затянуто тучами. Из-за этих туч мы так и не увидели солнечное затмение. Точнее, мы его увидели, но в новостях по телевизору. 

В первый же солнечный день мы с Шоном напиваемся. Покупаем у соседей самогон. Очень хороший самогон, и очень крепкий. Мы сидим на завалинке под грушей и пьем. Закусываем грушами-паданками и домашней сыровяленой колбасой. Меня быстро уносит и я клюю носом, а Шону мало и вообще он хочет пива, хотя сам частенько повторяет, что градус понижать нельзя. Но после этого самогона повысить градус можно только ракетным топливом…

За пивом нужно идти в магазин — тот совсем рядом, через пять домов ниже по улице, но Шон категорически не хочет идти, он хочет ехать. Понятно, что нам — двум пьяным долбоёбам — дядя Лёня не даст ключей от своей машины, а свои-то тачки мы дома оставили… но мы же сложностей не боимся! Точнее, Шон не боится, а я просто не сразу догоняю, зачем мы отцепляем прицеп от трактора, на котором дядя Лёня ездит за сеном и дровами… 

Лично мне прежде не приходилось заводить ЮМЗ-6[20] с пускача. Я вообще думал, что трактор как обычная машина — ключ поверни и полетели[21], но нифига подобного! Оказалось, нужно взять специальный шнур для запуска, вставить его в паз проточки на маховике пускового мотора. Да там, блядь, два мотора — основной и вот этот для запуска… Потом шнур надо намотать плотненько по часовой стрелке и с замахом дернуть — в идеале, трактор заведется. 

Не уверен, что правильно понял объяснения Шона, но, глядя на процесс, я лично завелся с третьего рывка, потому что трактор и не думал заводиться, и мне проще казалось дойти до магазина — да я бы уже успел туда смотаться пешком — чем полдня ковыряться с трактором, что я и сказал Шону, не стесняясь в выражениях. 

— Ни хуя! — в запале заявил Шон. — Никто не пойдет пешком. 

На шум вышел дядя Лёня, встал на крыльце, приложил ладонь козырьком ко лбу, глянул на нас, но вмешиваться не стал. Только посмеивался и наблюдал, как я психую, а Шон возится с трактором. Полагаю, мы неплохо дядю Лёню развлекли. 

Шон все-таки воспламенил чертову технику: случилась эпохальная битва между человеком и трактором, выпущенным в конце прошлого века. Человек победил, а я в процессе почти протрезвел. Возможно, в этом и была вся суть? 

В магазин с Шоном я не поехал, решил, что не переживу этого позорища. Он не настаивал, выгнал трактор со двора и покатил по улице. Я смотрел вслед и переживал, чтобы он не раздавил какую-нибудь зазевавшуюся курицу, — но обошлось, и Шон привез двадцать жестяных банок пива и до вечера выхлебал почти половину. Видимо, очень хотелось. 

После мне еще два дня мерещилось, что от Шона пахнет дизелем, но зато теперь я знаю, как завести трактор. Надеюсь, мне это никогда не пригодится. 

 В Ключевой я начинаю забывать про дни недели и числа. Мне кажется, что здесь должен существовать какой-то другой календарь, отличный от общепринятого. Две недели пролетают день за днем, и пора уже возвращаться домой, а так не хочется. Хочется остаться здесь еще на пару недель… Но я выхожу из дома и поднимаюсь на бугор к водонапорной башне, куда ходит звонить вся Ключевая: здесь есть связь, и я звоню Юрке, чтобы он приехал за нами. 

Приезжает Юрка, я уговариваю его переночевать в Ключевой, но он сопротивляется. Юрка — сугубо городской житель, в деревне у него начинается невроз. Я над ним смеюсь, а он психует и весь чешется словно у него аллергия. Юрка не хочет ни творога со сметаной, ни домашних вареников, ни коньяка — ничего. Он хочет обратно в город. 

Мы пакуемся: забиваем багажник творогом, домашним сыром, молодой картошкой, грибами, помидорами и орехами. Выезжаем очень поздно, в Ключевой давно светятся окна, с озера ползет туман. 

На заднем сиденье спит Шон, я сижу впереди и у меня на руках дремлет Данька. На трассе почти нет машин. Юрка зевает и начинает тихонько петь про Дуню, кузнецов и сарафан из лопушка[22]. Поет он бесконечно, когда песня заканчивается, он начинает заново. В школьные годы Юрка пел в хоре, и это единственная песня, которую он помнит из тогдашнего своего репертуара. Он поет, чтобы не заснуть за рулем, у Юрки красивый глубокий голос. 

 Ночь. Вдоль трассы мелькают огни деревень, придорожные закусочные манят шашлыками. Мы едем в город, и чем он ближе, тем больше встречных и попутных машин вливается в поток. 

Город, еще не видимый, встает на горизонте заревом. Перед въездом в город нас тормозят на посту полиции, но только затем, чтобы поздороваться — Юрку тут знают, старший смены его кореш. Они недолго говорят о чем-то, и мы едем дальше, минуя мост, въезжаем в город, внизу плещется река, в ней отражаются фонари.

 Час ночи. Нас встречает мой пустой дом. Старая кавказа́ просыпается и смотрит на нас из будки, ей лень даже выйти — это немного обидно, ведь я рад ее видеть, а ей словно все равно. В мое отсутствие кавказу́ кормила соседка.

Мы разгружаем машину, запихиваем творог и сыр в холодильник, Юрка уезжает, а мы с Шоном и Данькой идем спать. Я засыпаю последним, лежу в темноте и думаю о том, что в городе нечем дышать, но завтра это пройдет. 

Где-то за двести километров отсюда спит Ключевая, и баба Лена, и дядя Лёня, а у меня в ногах сопит и иногда всхрапывает Данька, и рядом тихо и ровно дышит человек, о котором я мало что знаю, который иногда бесит, иногда удивляет, но мне с ним хорошо и уж точно не скучно. 

Апрель-май 2025