Случай из практики

1. ПОТОМ

Потом обязательно найдется какая-нибудь женщина, которая будет смотреть тебе в глаза с обожанием. Как бы ты ни выглядел… Сколько бы ты ни выпил… Если и не с обожанием, то, по крайней мере, с симпатией, которая не растает даже от июльской жары. Что бы ты ни делал, как бы ты себя ни вел, она будет стабильно звать тебя на свидания и на ужины. Не потому, что ей слегка за тридцать и она не замужем, а потому, что ты ей приятен и кажешься интеллигентом. И еще потому, что она многого о тебе не знает.
И пока она многого не знает и не мучит тебя агрессивным психоанализом, ты можешь не контролировать свои жесты, не выбирать выражения, не натягивать на лицо мимику голливудских героев. Ты ей приятен, ей приятен запах твоего одеколона, черты твоего лица и  твои слова. И она хочет быть ближе, все ближе и ближе…
И ее есть за что уважать: она ведущий менеджер известной компании. Она умна и красива. Она добра к тебе… так добра. И ее есть за что любить…
Но если ее не будет, потом обязательно найдется другая женщина, которая будет смотреть тебе в глаза с обожанием. Она тоже будет умна, красива и добра к тебе…
Нет причины менять обожание одной женщина на обожание другой. Тем более, если это обожание рано или поздно сменяется злостью. Или даже ненавистью. Но... мне тяжело без этого обожания во взгляде, без него мне словно не хватает солнца в самый солнечный день. И это обожание неминуемо затягивается петлей на шее.
И я сижу, раздираемый этой гадкой амбивалентностью, на вечернем сеансе «Особо опасен» в VIP-зале кинотеатра «Гулливер» и чувствую руку Тамары на своем колене. Тяжелая рука какая-то, может, слишком длинные ногти. В одно и то же время мне и хорошо, и отвратительно, и комфортно, и стыдно, я и горд собой, и предельно разочарован.
Она сливается с залом – охает в тех местах, где и все, и смеется там, где смеются остальные. Жаль, мы не захватили попкорн – я бы догнался. Парень рядом со мной разворачивает пакет с крабовыми палочками, громко шурша целлофаном. Я толкаю Тамару:
- В VIP-зале рыбный день!
Она впервые смеется невпопад.
Потом сидим в кафе – в темном парке рядом с кинотеатром. Я пью пиво, а Тамара – зеленый чай с запахом стирального порошка. От жары, еще днем, у нее немного поплыла косметика, и так и осталась – поплывшей. От этого лицо сделалось усталым, но более мягким. И смотрит она на меня добрым и искрящимся взглядом.
- Ты же не любишь пиво!
- Точно. Но мне еще работать. Нужна светлая голова.
- От светлого – светлая?
Она хохочет. Я не вру – мне еще работать.
- Что на этот раз?
- Срочный заказ. Несколько документов для таможни.
- На персики?
- Нет. Справки о смерти, бальзамации тела и запайке гроба.
- Можно подумать, в похоронном бюро работаешь, а не в переводческом. И это срочно?
Она косится на часы.
- Да. Без этих документов гроб не выпустят из страны.
- На утро?
Тамара знает меня давно, поэтому она целиком в теме: срочно, справки, нотариат, статьи уголовного кодекса, уставы оффшорных компаний. У письменных переводов есть немалое преимущество: в них мало живых людей. Мало контактов. Мало эмоций. Мало того, чего я обычно избегаю. Поэтому я стараюсь не брать устных. 
- Значит, ночью ты снова занят, – она вздыхает и оставляет чашку.
Я смотрю в ее широкую, приплюснутую, пустую чашку, отдающую стиральным порошком, и мне становится неловко. Словно, обманывая ее, я вру самому себе. Вру внаглую.
- Тамара, я…
- Тебе не позавидуешь…
- Это точно.
- Когда освободишься – звякнешь? Поужинаем где-то.
- Конечно!
Но ее веселье уже выпито. У нее уже не хватает сил на добрый взгляд в мою сторону. Да и ночь давно.
- Я тебя провожу.
- Ты же спешишь!
- Ночью опасно.
- Не очень-то ты тянешь на защитника.
Это… первые звоночки. Потом она скажет, что у меня не очень горячие пальцы, не очень высокий рост, не очень широкие плечи, не очень большие гонорары, не очень престижная работа, не очень новая квартира в не очень модном районе. Все во мне ей покажется «не очень». Это мы уже проходили…
Я беру такси, отвожу ее, целую в щеку, прощаюсь, возвращаюсь домой, включаю ноут, перевожу справки, высылаю к утру, вхожу в icq, читаю анекдоты, присланные кем-то, выгребаю рекламу порно, и, наконец, падаю в постель.
Постепенно уколы совести перестают жалить. Нужно бы поговорить с Тамарой. Хотя бы по аське. И не тянуть все это, не тянуть… Сон путает мысли.
Не тянуть. Сказать ей, что у меня есть другая девушка. Давно. Попросить Лизу прийти. Нет, это обидно. Сказать, что я уезжаю. Снова в Турцию. На стажировку. В командировку. Она тоже захочет. Она обязательно захочет. Она даже бросит ради этого свою успешную работу. Возьмет меня за колено, как в кино. Сомкнет ногти вокруг коленной чашечки и скажет: «Нам будет хорошо вместе». Она это уже говорила, она в это верит.
Что же тогда? Я пытаюсь обдумать все холодно и абстрактно. Не хочется прибавлять Космосу зла. Но почему… почему бы не прибавить? Что мне до Космоса?
И сон вдруг проходит совершенно. Я поднимаюсь и распахиваю окно. За окном – довольно холодная ночь с первого на второе июля. Перепады температуры катастрофические, день и ночь как лето и осень… В моем районе фонари – до полуночи, а потом – черное небо и тусклые  звезды – звезды со столичной пропиской в не очень модном районе. Я смотрю на них, а они сверху – на мою среднестатистическую жизнь. Им скучно. Они отворачиваются.
Пищит какой-то одинокий комар. Наверное, и пищит от одиночества. И мне не жаль его, я даже не сочувствую. Закрываю окно и ищу сигареты. Бросил. Бросил. Но где-то были же. Бросил – начал, какая разница? Вместо сигарет нахожу пластинки от комаров.
  Решено – завтра напишу Тамаре. Так и напишу: «Уезжаю в отпуск к родителям. Навсегда. В Мурманск. Нет, во Владивосток».
График гибкий, но спать иногда надо. Главное – успевать сдавать заказы в срок и иногда спать. Но сейчас почти нет заказов. Лето всех расслабило. Можно спать и спать. В столице осталось мало людей, и все сонные. Исключение, пожалуй, только Тамара. Именно ее искрящийся энтузиазм всегда так подкупал меня. Но в такую жару – такие искры, это уже не бодрит, это пугает. Это настораживает. Это опасно. Это неминуемо бабахнет. Нет-нет, во Владивосток, однозначно.
Утро врывается телефонным звонком. Высвечивает «Амадей» – одно из переводческих бюро, с которыми я сотрудничаю. У аппарата новый менеджер Марина:
- Леонид, здравствуйте! Как Ваши дела?
Недавний инструктаж вежливой работы с постоянными переводчиками еще не выветрился.
- Очень хорошо, Марина!
- Вы свободны сегодня?
- Есть заказ?
- Да, но… это устный перевод. Знаю, что вы такие не берете, но все в отпусках. И Ирина уехала… Там все просто для вас… должно быть. Заказчик покупает квартиру сыну. Сегодня он встречается с продавцом. Маклер тоже будет. Они хотят обсудить некоторые детали и окончательную цену. Вы съездите туда с ними, все посмотрите. Вы же сможете? Не хочется отдавать заказ другому бюро.
- Ок. Сделаю.
Она называет время и адрес. Благодарит слезно. Наверно, уже взяли предоплату с этого турка. И я рад помочь, несмотря на то, что сегодня планировал выйти только в супермаркет.
Выбираю джинсы и неизмятую рубаху и ищу в словаре слово «перепланировка».
Утро еще прохладное, но небо не угрожает дождем. Я бодро иду к метро, но моей бодрости не хватает. Расслабленная толпа, духота метро, предстоящая скучная встреча, заказ не самой щедрой конторы. Следовало бы отказаться, но не хотелось подвести нового менеджера Марину. А почему бы и не подвести ее? Я ее даже ни разу не видел!

2. РАЙСКИЙ  УГОЛОК

«Перепланировка» не пригодилась. Этой квартире не требуется никакая перепланировка.
Мы входим вчетвером: я, маклер – брюнетка лет сорока пяти с неумолкающим телефоном и незакрывающимся ртом, хозяин квартиры – грузный мен лет сорока, бесконечно вертящий на пальце ключи от «фольксвагена», и покупатель из Турции – господин Илмаз.
Бывая на стажировках в Турции, я видывал аборигенов с синей щетиной, мясистыми носами, короткими толстыми руками и волосатыми пальцами. Я встречал откровенных шовинистов даже среди образованных людей. Я сталкивался с прирожденными террористами – курдами. Но господин Илмаз с первого взгляда производит впечатление интеллигентного европейца, к тому же этот пожилой человек, которому никак не меньше пятидесяти пяти, красив какой-то болезненной, надломленной красотой. У него тонкое, вытянутое лицо, седые волосы и немного сутулая, высокая фигура.
Едва я успеваю рассмотреть свою компанию и перекинуться несколькими фразами с покупателем, как мы входим – и я застываю от изумления. Уже снаружи было понятно, что дом – новостройка из серии тех, которые неожиданно вырастают перед вашими окнами взамен снесенных автостоянок и детских площадок и закрывают ваши окна наглухо. Но оценить дерзкое совершенство модерна можно только изнутри – электронная начинка, бесшумные лифты, кондиционеры, коммуникационные сети, подземные парковки, теплый пол, теннисные корты на крыше, сигнализация, охрана, ультрамодный дизайн… В трех продаваемых комнатах все уже в ажуре, все совершенно. Грузный чувак «фольксваген» купил квартиру на стадии «котлована под фундамент», а теперь продает за сумасшедшую сумму. Он очень выгодно вложился тогда в тот котлован.
Но турок не в претензии. Он задает только уточняющие вопросы по поводу безопасности здания и экологии района. Продавец и маклер успокаивают на два голоса – я перевожу.
Господин Илмаз вдруг обращается ко мне одному:
- Вам нравится? Вам бы понравилось здесь жить?
- Конечно.
Он улыбается утомленно, одними уголками губ.
- Это хороший район?
- Да. Это центр города.
- Мне кажется, здесь тяжело дышать…
- Что он говорит? – вмешивается маклер Инна.
- Спрашивает о транспорте.
Она перечисляет номера маршруток и троллейбусов. Я перевожу.
- Здесь будет удобно жить? – спрашивает он снова только у меня.
Над верхней губой Илмаза дрожат капельки пота. Лицо бледно. Глаза – большие и черные – кажутся угасшими углями среди серого пепла…
- Господин Илмаз, как вы себя чувствуете?
- Да, – он кивает. – Вы правы. Мне не очень хорошо. Но нужно здесь все закончить сегодня…
Он снова проходит по комнатам. Вид из окна бедноват, но интерьер квартиры с лихвой это компенсирует.
- Семье здесь должно быть удобно, – делает вывод старик.
- У вашего сына семья? – спрашиваю я из вежливости.
- Нет. Пока нет. Но я хочу, чтобы его будущая семья была счастлива здесь.
Наконец, договариваются о дате оформления сделки у нотариуса. Я буду нужен при подписании каких-то бумаг.
Снаружи, попрощавшись с Инной и «фольксвагеном», старик обращает ко мне измученный взгляд:
- Леонид, у меня есть к вам еще одно дело. Все будет очень хорошо оплачено.
Он умолкает. Мы стоим около новостройки. Илмаз вскидывает голову и смотрит вверх.
- На каком этаже мы были?
- На пятом.
- Это хороший этаж.
Еще молчит.
- Давайте пообедаем, и я расскажу вам о предстоящей работе.
Я соглашаюсь. Беру такси. Едем в «Парис» – ресторан, в кухне которого я уверен. Впрочем, старика мало интересует еда. Он рассеянно глядит на посетителей «Париса», вытирает лицо салфеткой и просит обессилено:
- Закажите что-нибудь, пожалуйста. На ваш вкус…
Когда приносят жаркое, он пытается улыбнуться:
- Простите, что доставил вам хлопот. Я очень болен, Леонид, как вы заметили. Мне тяжело даются даже простые движения, не говоря уже об этом перелете. Пожалуй, чтобы вы меня правильно поняли, я должен рассказать вам все с самого начала. А я этого никогда не делал, и мне немного неловко…
Он застенчиво отводит глаза. И я почему-то думаю о том, каким же красивым должен быть его сын. Красивым, тонким и очень умным малым с такой вот застенчивой, робкой улыбкой, если, конечно, дети наследуют лучшие качества своих родителей.
- Я слушаю вас, господин Илмаз.
- Вы никуда не торопитесь? – еще раз спрашивает он.
- Нет. Я целиком в вашем распоряжении, – заверяю я, а сам вспоминаю о менеджере Марине, которая навесила на меня чужое задание и чужую историю. – Я вас слушаю.
- Я когда-то учился здесь, очень давно, – начинает он, медленно проговаривая слова. – Теперь уже не помню языка, не узнаю города, и мне кажется, что я никогда тут не был. Но я тут был. Я изучал тут медицину, закончил ординатуру. И тут остался мой сын. Уехал я неожиданно – на похороны отца, будучи уверенным, что сразу после похорон вернусь к моей любимой женщине – Галине, и моему ребенку, которого мы назвали Тимуром. Но тяжело заболела моя мать, слегла, и я остался, чтобы ухаживать за ней. Через полгода я похоронил и ее. В это время мне предложили хорошую работу, я решил делать карьеру на Родине и забрать семью в Турцию. Я скучал немыслимо, но тогда… не было ни возможности, ни средств, чтобы звонить, общаться. Мы писали друг другу письма, и я привыкал к одиночеству.
И я привык. Карьера постепенно сложилась. Меня пригласили в Университет Сулеймана Демиреля в Испарте, и мне казалось, все то… то добро, которое я делаю для больных, спасая их от инфаркта, все это добро… перевешивает то зло, которое я причинил своей семье. Я не вернулся за ними. Мы больше не виделись. Я оставил своего сына грудным ребенком и с тех пор ничего не знал о нем. Я был поглощен исключительно работой и наукой…
Я слушаю его внимательно. Не так часто приходится слышать исповеди и видеть, как чьи-то глаза блестят от слез. Но быть судьей я не могу. Я отлично понимаю, насколько человек может привыкнуть к одиночеству…
- Но это зло… не исчезло и не было ничем искуплено. Оно замкнулось во мне. У меня рак. Я врач и прекрасно понимаю, что осталось не более месяца. Когда я узнал об этом, то сразу подумал о тех единственных родных людях, которые есть у меня на свете. Мне нашли номер телефона моего сына – просто по имени и фамилии. Я звонил и не верил, что это так просто – отыскать того, кого ты давно потерял. И он поднял трубку.
Я не очень хорошо говорил по-английски, а он – еще хуже, чем я. Я понял только, что он знает, кто я, что Галина умерла в какой-то «тяжелый период», и что он сам работает в школе учителем географии. У него нет семьи, потому что он живет в какой-то «общей квартире». Тогда мы жили в общежитии мединститута, и, скорее всего, Галина вынуждена была искать самое дешевое жилье, чтобы как-то выжить с ребенком.
Нужно ли продолжать… Я понял, что должен сделать все для того, чтобы у моего сына были дом, семья, нормальная жизнь. Вы знаете, что обозначает «Тимур»? Это металл. В его голосе… я услышал только металл. Уверен, что этому молодому человеку выпало много испытаний… по моей вине.
Я приехал сюда, чтобы сделать все, что я смогу и успею для него сделать. Я куплю эту квартиру, я оставлю ему некоторую сумму денег – все, что я скопил, кроме тех, которые необходимы на лечение. Хотя… само по себе лечение… уже не необходимо.
Но этот металл в его голосе… Мой бедный мальчик… Я хочу объясниться с ним в вашем присутствии, Леонид, с вашей помощью. Боюсь, что мы не поймем друг друга. А ведь это наша последняя встреча, и второго шанса у меня не будет. Я оставлю вам номер его телефона – после оформления сделки вы пригласите его в новый дом. Одна просьба – не говорите ему ничего о моей болезни.
Он снова вытирает лицо салфеткой, и я вижу, как дрожат его пальцы.
- Я понял, господин Илмаз, не волнуйтесь. Сделаю все, как вы скажете.
Он благодарит. Ест без аппетита заказанные мною блюда. Пытается быть сильным. Я напоминаю о встрече у нотариуса, и мы прощаемся. 

3. ГНИЛАЯ  СЕРДЦЕВИНА

Потом у меня не находится времени думать об этой истории. Сваливается срочный перевод – я пытаюсь уложиться в сроки, сижу ночью, плохо соображаю, торможу, зависаю, матерюсь.
Я люблю свою работу. Я любил ее всегда – на всех курсах универа, во всех поездках за рубеж, в каждую бессонную ночь перед экраном перегретого ноута.
Я создаю текст. Я создаю продукт, который кому-то необходим, который, несомненно, будет востребован. Пожалуй, мне позавидует любой писатель. При этом главное – не думать о том, что перевод – это онанизм. Текст мертв и бездушен, как налоговая декларация. А я вдыхаю в него жизнь, вдыхаю смысл, реанимирую его, адаптирую, приспосабливаю, короче говоря, тружусь…
И у этого труда есть естественный предел. После трех часов ночи я практически ничего не соображаю, глаза слипаются. И я не могу пить кофе для бодрости – вкус кофе мне неприятен. С другой стороны, я не могу употреблять спиртного, чтобы не потерять концентрацию внимания совершенно.
Делаю сомнамбулический шаг в прихожую – за сигаретами. Кажется, я бросил…
В этот полусон звонит Тамара.
- Чтоты-какты?
- Да, сенкс. Работаю, – что-то вертится в голове о Владивостоке.
- Не спишь еще?
- Кажется, нет.
- А я…
Непонятно вообще, зачем звонит.
- Большой заказ?
- Учредительный договор и устав компании.
- Скукотища.
- Потом поужинаем?
- Когда «потом»?
- Когда рассосется. Я позвоню.
- Когда?
- Может, в субботу.
- Леня, я…
Не один я зависаю. Спешу попрощаться. Она… Она? Не до нее и не до мыслей о ней.
Наконец, все высылаю. Иду в душ… Уснуть уже не успеваю – зато успеваю к нотариусу на оформление турецкой сделки. Компания прежняя: маклер, «фольксваген» и Илмаз. Плюс нотариус и кипа бумаг.
Илмаз оформляет сделку на свое имя, с последующей дарственной. Схема не очень простая, но он хочет преподнести квартиру сыну именно в качестве подарка, не втягивая его в бумажную волокиту. Ему кажется, что бюрократические нюансы могут помешать их контакту.
После оформления сделки старик берет меня за локоть. Он выглядит немного бодрее, чем в прошлый раз, но заметно, что эта бодрость – прощальный привет умирающего организма. Почему-то мне очень горько. Я холоден к людям, но мне горько. В таких случаях каждый готов констатировать: первыми уходят лучшие, причем так мучительно уходят.
- Мне хотелось бы пройтись немного пешком, но я опасаюсь… Если вы не спешите.., – просит он.
Я соглашаюсь, обрывая его обещание оплаты. Мы движемся по тротуару, и старик невольно ищет мою руку, чтобы опереться.
- Так мы не дойдем до квартиры?
- Нет. Это совсем другой район.
- Не могу понять, велик ли этот город.
Он расспрашивает о том, где я учился, был ли в Турции и как мне понравилось. Не удивляется моему ответу «не понравилось».
- Вы не поняли нашей страны, хоть и хорошо овладели языком.
- Возможно. Я встретил очень много дикости.
- Да, не стану с вами спорить. Как ученый не могу не признать этого, но…
- Я понимаю.
- Это прекрасная страна.
- И очень красивая…
Не хочется не только спорить, но и просто говорить о Турции. В молодости меня тянуло к восточной экзотике. Теперь эта тяга кормит. Этого достаточно. Выбросим гнилую сердцевину: за границей я не нашел себя.
Илмаз опускается на скамью в парке, вытирает лоб платком. Жарко. Солнце взлетает в зенит и выжигает узоры на тротуарной плитке.
- Я оставлю вам номер телефона, – говорит он, протягивая мне листок из записной книжки. – Мальчика зовут Тимур. Назначьте, пожалуйста, встречу на завтра, в этой квартире, которую я купил. Хочу отдать ему ключи от его нового дома. Это недолгая встреча…
- Сколько лет… мальчику? – уточняю я.
- Двадцать девять. Он учитель географии в школе, – повторяет грустно Илмаз.
- Господин Илмаз, послушайте… Решение принято, я понимаю. Но вам не кажется, что вы поступаете… опрометчиво что ли… Вы не знаете этого человека! – говорю вдруг я.
- Этот человек – мой сын. Сын, который вырос сиротой при живом отце! – отвечает старик.
Ок, момент раскаяния. Зачем я только спросил об этом? Парень, учитель географии в какой-то школе… Ненавижу школы. И вдруг – счастье-то какое! – откуда ни возьмись – отец! Хоть и не миллионер, но готов на многое. Ради успокоения своей совести…
Я не завидую этому неизвестному Тимуру, но невольно вспоминаю свой размен с матерью, ее нового мужа, сестру этого мужа, родителей этого мужа. Как-то враз стало так много чужого и так мало моего в ее жизни… Я уже не говорю о памяти отца. Ок, мы тогда удачно разменялись. Со временем мы все привыкаем ценить результат, выбрасывая гнилую сердцевину самого процесса.
И я завидую этому Тимуру! У него-то результат получше. Что такое география в общеобразовательной школе? Пустая карта мира. Белые пятна. Непройденные дороги. И тут… вполне реальный отец. Новые возможности.
- Он знает, что вы приехали?
- Нет. Я не звонил ему после того разговора на английском.
- Я все сделаю, – заверяю я еще раз на прощанье.
Старик так боится испортить… разрушить контакт, которого еще нет. Я верчу в руках этот номер. Городской, не мобильный. Этот номер можно узнать в справочном бюро по имени и фамилии абонента. Это номер в какой-то «общей квартире», может, в коммуналке или в приватизированном общежитии. И сейчас владельцу этого номера предстоит узнать о том, что он выиграл в лотерею, не купив ни одного билета.
Я набираю. Гудки скрипят. Очень скрипят.
- Здравствуйте. Тимур?
- Тимур, – прорывается сквозь скрип и шуршание.
- Леонид, переводчик вашего отца, – представляюсь я. – Господин Илмаз сейчас в городе. У него есть новости для вас. Очень важные новости. Он хотел бы увидеться с вами.
- Увидеться?
Я называю адрес и время встречи.
- Сможете подъехать?
- Что он хочет от меня?
И я вспоминаю слова старика о металле. Действительно, в голосе звучит металл. Это несгибаемый голос, который, даже проржавев, не сломается.
- Я не могу ответить на ваш вопрос, – отрезаю я. – Пообещайте, что вы приедете. Он не может ждать.
- Я ждал почти тридцать лет – при том, что он не давал мне никаких обещаний! Ок, вы тут точно ни при чем, – обрывает он сам себя. – Вы оттуда?
- Отсюда, – я усмехаюсь. – Помогу вам объясниться.
- Хорошо. Так надежнее.
Я прощаюсь. Словно отрезаю от себя эту историю. Еду за деньгами в одну фирму – получаю гонорар. Предлагают книги на перевод. Что-то о любви. Что-то о том, с чем я обычно не имею дела. И не хотел бы иметь.
- Нет, книги – долго и неблагодарно, – спешу отказаться.
- Их же читают! – Оля, директор фирмы, искренне удивляется.
- Я о расценках за перевод.
- А, в этом смысле. Ладно, пристрою куда-то.

4. СЫНУЛЬКА

Утром покупаю джинсы – светлые, летние, июльские джинсы. Сидят хорошо, но невольно приходят мысли о том, что пора бы снова на тренажеры: регулярные ночные бдения расслабляют мышцы.
И где-то на заднем плане проплывают мысли о Тамаре, о том, что надо бы решить как-то и не тянуть. Проплывают и тонут…
В новой квартире меня ждет господин Илмаз. В одиночестве…
Мы еще раз все осматриваем, я еще раз восхищаюсь. Он переводит взгляд на часы:
- Тимур точно придет?
- Он обещал.
- Может, у него урок, – заранее оправдывает его старик.
- Как вы себя чувствуете?
- Не очень хорошо. И предстоящий перелет меня пугает. Билет на завтра…
И я понимаю, что сегодняшний день – самый важный в его жизни. Было много всего – и рутина, и успехи, и научные открытия, и спасение чужих жизней, и счастье в чужих глазах, а вот… этот день… вдали от Родины, от дома, от работы – самый важный.
Я беру его за руку.
- Все будет хорошо. Присядьте. Не стоит так волноваться.
- Я принес чай, сахар, – он улыбается черными глазами.
Я иду на кухню, завариваю чай. Обживаю чужую квартиру. Мы сидим за кухонным столом и вдыхаем свежий запах нового жилья и чая. Он вдруг тянется ко мне и проводит рукой по волосам.
- Спасибо Вам за то, что Вы сейчас со мной, как бы там ни было…
- Все будет хорошо, – повторяю я.
Наконец, раздается звонок. Старик сам идет к двери. Я не хочу присутствовать при их встрече. Из прихожей доносится несколько маловразумительных фраз, но я явственно различаю иронию в металлическом голосе:
- Папец, да? Я пройду? Ты не возражаешь? Или в прихожей будем тискаться? Очень приятно…
- Леонид! – зовет меня старик.
Я выхожу к гостю. А гость… то есть хозяин этой квартиры… Что сказать? Учитель географии? Очень сомневаюсь.
Это парень высокого роста, смуглый, с черными короткими волосами, голубыми глазами, строгим овалом лица и жесткой линией подбородка. Турецкая кровь придала экзотическую огранку его красоте – это агрессивная, вызывающая, наглая, бездуховная и бездумная красота, прорисованная в каждой клеточке тела. Он одет в черные узкие джинсы и какую-то майку. Но и одежда – кич: джинсы рваные, с длинными вертикальными прорехами, а зеленая майка – словно наизнанку. Если это вызов, то пошлейший вызов. Черны очки заломлены в волосы. Волосы слиплись от геля и падают на лоб короткими острыми иглами. Кроссовки зашнурованы толстыми зелеными шнурками – жирными, как гусеницы. Я чувствую, что меня мутит. И чувствую, что дальше будет хуже…
Илмаз представляет меня ему по-английски.
- Ты мне звонил, да? Леонид? Гут. Что ему нужно? – спрашивает у меня парень.
- Это твой отец, – говорю я.
- И что из этого?
Я смотрю вопросительно на Илмаза. Но он целиком ушел в свои переживания.
- Ты очень красив, сынок, – говорит умиленно.
- Не переводи, – усмехается тот. – Я понял. Давай дальше…
Дальше речь идет о вине старика и об этой квартире.
- Купил? Все оформил? – Тимур на миг замирает. – Прикольно. Что еще он мне купил?
Я не перевожу.
- Не веди себя так, – говорю тихо. – Твоему отцу сейчас очень тяжело.
- А мне было тяжело – сколько лет? Он знает? Спроси у него! Он знает, что такое «перестройка»? Знает, как умерла моя мать? Знает, как это – выживать смуглому мальчишке, которого зовут Тимур Илмазович? Знает, что значит «понаехало отродье»? Знает он, что такое «отродье»?!
Тимур резко отворачивается и идет в роскошный зал.
- Что? – спрашивает у меня отец. – Ему не нравится?
- Нравится. Он вспоминает о матери.
- Я прошу, чтобы он простил меня… за все…
Я повторяю это спине Тимура.
- Прими этот подарок и прости старика. Он не может больше ничего для тебя сделать.
- Квартира неплоха, – констатирует тот совсем другим тоном. – И денег стоит некислых. Комнату в коммуналке продам. Тоже сумма, столица ведь… Как ни крути – расклад удачный. Что деду надо? Прощение? Скажи, я подумаю…
- Козел.
Он оборачивается. Вглядывается в меня.
- Не завидуй мне, детка. Ты не жил моей жизнью. Тебе не разбивали нос белые мальчики.
Я смотрю на его ровный, прямой нос. Вряд ли и ему разбивали. Парень тоже продолжает меня разглядывать. И во взгляде появляется явная насмешка.
- Спелись с моим папашей? Ну и гуд лак вам! Переведи, что сын доволен, благодарит слезно и все грехи отпускает. И денег еще попроси – пусть даст немного на обустройство. В школе, скажи, мало платят.
- Здесь и так все обустроено.
- Ты переводи давай.
Я передаю Илмазу эту просьбу сдержанно. Он кивает:
- Я оставлю десять тысяч долларов. Не очень много, но это все, вы же понимаете, – говорит мне, словно извиняясь.
Тимур тем временем идет на кухню.
- Чаи гоняете? Ясно. Так как с деньгами?
- Десять тысяч долларов.
- И то дело. Для начала хорошо. Спасибо, отец! – пожимает старику руку. – И мне чайку налей.
И видно, что его отец счастлив. От этой дешевой сцены у меня темнеет в глазах. Но, по большому счету, это не мое дело.
Я наливаю Тимуру чаю.
- Правда, географию в школе читаешь? – спрашиваю все-таки.
- Я сказал «географию»? Я по-английски вспомнил только «танцы» и «география». Выбрал географию. Нормально прокатило, – скалится он.
- А на самом деле?
Мы остаемся на кухне перед широченным окном. Илмаз садится в кресло и молча любуется сыном. Его озорной грацией. Его дерзкой молодостью. Тимур берет чашку обеими руками. Смуглые пальцы смыкаются.
- А на самом деле аниматором работаю.
Я киваю самому себе.
- Не спрашивай только, чем занимается аниматор!
- Я знаю, чем занимается аниматор. И где?
- За городом. В оздоровительном VIP-пансионате.
Как места в VIP-зале «Гулливера» – тот же попкорн и крабовые палочки. Я опускаю глаза на кроссовки Тимура. Мне и без чая становится неловко и жарко.
- Но диплом географа у меня есть. Можешь сказать папуле – я знаю, где Турция находится.
- Он очень рад, что нашел тебя.
- Когда улетает?
- Завтра.
- Подарки кончились?
- Тимур спрашивает, когда вы улетаете, чтобы проводить вас, – перевожу я Илмазу.
- Нет-нет, – тот качает головой. – Лучше будет, если меня проводите вы.
- Хорошо.
На Тимура стараюсь не смотреть.
- Не надо. Я сам его провожу. Учи детей географии.
- Деньги он когда отдаст? Завтра? Оставь свой номер.
- Я сам позвоню. Или думаешь, что обману тебя?
- Я же не знаю, за меня ты или за медведя, – Тимур прищуривается.
Я бросаю одну из визиток. Под руку попадается пресловутый «Амадей». Тимур допивает чай и идет к двери.
- Скажи, что у меня уроки начинаются.
Илмаз торопливо протягивает ему ключи. И мы спешно и скомкано прощаемся. Тимур еще раз пожимает старику руку и исчезает. Илмаз смотрит ему вслед полными слез глазами. Я не смотрю. 

5. СКОРЫЕ  ПРОВОДЫ

Я не смотрю ему вслед. Я не хочу даже думать обо всей этой истории. Я хочу, чтобы свалился вдруг огромный заказ, чтобы я был занят, очень занят.
Но я не занят ничем. Работы нет. Я включаю то ноут, то телик, то радио. Пытаюсь что-то приготовить из мяса и забываю его в мойке.
Мысли о Тамаре теперь текут в другую сторону. Ни в коем случае не Владивосток! Ни с места! Ни шагу в сторону! Только обожание в женских глазах! Только Тамара!
Выхожу в центр, автоматически покупаю сигареты, автоматически курю, выдыхая в жаркий воздух жаркий дым. Огнедышащий дракон давится своей страстью.
Страсть… немотивированное чувство. Удар молнии. Вспышка. Необратимость. Если бы не… Не что? Не позвонила тогда менеджер Марина? Не обманывать же самого себя!
Я прекрасно понимаю, откуда растут ноги у этой страсти. Одиночество – такое затяжное – не могло не взорваться чем-то подобным. И страсть… это же не любовь. Это просто желание. Я смогу с этим справиться.
Жаркий дым застилает глаза. Марево… Знойное марево. Думал, остыл, исцелился, прозрел, и все человеческое и нечеловеческое стало мне чуждо. И что? Прозрел и ослеп заново?
Как же я разочарован в себе! Тело слепо и импульсивно.
Ни шагу назад! Тамара! Хотя бы виртуальная Тамара… В аське она мила – ставит скобки, шлет сердечки. На работе – летний застой, но планируется отпуск. «Ты куда? – А куда все? – Все в Крым. – У меня работа. – А я бы в Болгарию». Скучно. Имитирую дисконнект.

За Илмазом заезжаю на такси и отвожу его в аэропорт. Он печален. Пытается держаться стойко, но у этой стойкости – дрожащие жесты.
Протягивает мне пачку денег.
- Передайте это моему сыну. И скажите, что я думаю о нем. Я постоянно думаю о нем. Я горжусь им.
- Я передам.
И он, немного успокоившись, идет на регистрацию.
«Я думаю о нем. Я постоянно думаю о нем».
Десять тысяч и мне бы совсем не помешали. И не пришлось бы лишний раз встречаться с Тимуром. Но мысль о долларах какая-то скользкая. И в эту скользкую мысль,  в этот знойный дым врывается телефонный звонок.
- Здравствуй, Леня, – металл немного поскрипывает. – Проводил моего папашу?
- Да. Он оставил тебе деньги.
- Ок. Я заеду. Говори адрес.
Я не успел об этом подумать – о том, где мы встретимся. То есть я боялся об этом подумать. Я не настроился.
- Давай в кафе где-то.
- У тебя неубрано? – хмыкает Тимур. – Тогда приезжай ко мне. Только вечером. Заодно с вещами поможешь. Я переселяюсь – приятные хлопоты.
- Я вечером занят. Нет времени. Но я тебя поздравляю.
- С переездом? Или с тем, что ты занят?
- Я занят, – повторяю я тупо.
- Понял. Тогда завтра.
О чем мы говорим? И зачем он меня зовет? Перетаскивать вещи? Что за бред? Не друзья же мы. Я едва его знаю. А он… уж точно меня не знает.
- Без меня. Переезды – без меня. Переселения – без меня. Я не по этим делам.
- А по каким ты делам?
- Переводы: турецкий – русский. И обратно.
- И обратно? Уверен?
Что это еще, как не бестолковое заигрывание? Или мне во всем мерещится одно и то же?
- Хорошо, – он сдается. – Давай в кафе. Мне нужны эти деньги. И не надо меня изматывать. Тут есть кому давить на психику. И без тебя полно уродов!
Я молчу. И вот я уже в одном ряду с «уродами».
- «Версаль», в полдевятого.
- «Версаль», твою мать! Где этот долбанный «Версаль»? Мне еще искать тебя прикажешь?!
Он орет на меня. Материт по телефону и орет. Я отключаюсь. Минут через пятнадцать он звонит снова.
- Так где этот «Версаль»?
Я называю станцию метро. Разговор обрывается. Да мне не нужны эти обрывы, эти веселые горки! Если бы я мог – не пошел бы.
Но я иду. Он появляется, опоздав на двадцать минут – в тех же рваных джинсах, через которые просвечивают голые шоколадные ноги. Солнце любит таких людей – загар к ним липнет еще в апреле. Майка другая – на этот раз символ вневозрастной инфантильности: с ярким изображением огромной сумасшедшей белки на груди. Но я уже понял его стиль: червячные жирные шнурки должны быть обязательно. И сегодня они ярко-оранжевые, в тон бешеной белке.
Он падает на стул напротив меня. Я подталкиваю пачку денег.
- С тобой он расплатился? – спрашивает он, глядя на деньги.
- Да. Ты ничего не должен.
Молчим. Он смотрит на меня голубыми глазами. Такими добрыми и грустными. Потом делает гримасу – правую бровь хмурит, а левую выгибает. Он это репетировал, он знает, что такие штуки должны действовать.
- Совсем ничего? А я так вещи и не перевез. Мебель там есть, понятно. Старую тащить не буду, но шмотки… такое.
- Шнурки?
- И шнурки тоже. Никто не хочет помочь мне собрать все…
Подходит официант. Тимур хмыкает в мою сторону.
- Пропьем половину?
- Я не пью.
Он заказывает два кофе.
- Я кофе тоже не пью, – добавляю я, когда официант исчезает.
- Вот так вот? Без кофеина и кокаина? Вне любой зависимости? Зачем тогда… жить?
- Нет, не так глобально. Просто кофе не люблю. И меня ждут, – я поднимаюсь.
Он тоже резко вскакивает. Подает мне руку:
- Прости. Ты очень помог. Спасибо.
Ему такое легко дается: «прости-спасибо». Я пожимаю его жесткую горячую ладонь.
- Удачи!
Мне кажется, что это, наконец, – конец. Я выхожу с туманной головой и не чувствую прохлады вечера.
Дома валюсь на постель. Мысли сносят крышу. Если это страсть, просто страсть… то почему бы и нет? Если он целиком в курсе… И пусть он дальше развлекает свои паршивые группы VIP-клиентов. Что мне от этого?
Учитель географии? Да, нормально прокатывает.
Жить «вне зависимости»? Вне зависимости от человека, которого хочу? Вне зависимости от пересаженной на его лицо глянцевой гримаски? Да, это моя мечта.
Отрезаю эти мысли. Мыслей нет. Потому что не должно их быть. Страсть – понятно, но зачем столько мыслей?
И куда среди ночи? Сайты знакомств? Чаты? Порно-рассказы? От всего этого мутит, как от дурных снов. Путь эксперимента и поиска давно завершен. И то, что сейчас так всколыхнулось, это… послевкусие. Запоздалое послевкусие.
Не увидимся больше. Уляжется. Действительно, зависимость мне не нужна – ни от страсти, ни от потребностей собственного организма. Это гадко. Пошло. Я не стану восстанавливать разрушенный когда-то с такими усилиями образ жизни.
Мой теперешний образ – одиночество.
Но одиночество ночью?
Но одиночество зверя?
Но одиночество бешеного зверя?
Я выключаю ноут почти со стоном. Иду за холодной водой и нахожу в мойке забытое мясо. Пью воду из-под крана. Пахнет вокруг мясом, кровью и хлоркой. Пахнет какой-то гадостью. Разложением и стерилизацией. Это запах моего одиночества.

6. ХОРОШАЯ ИДЕЯ

Потом немного рассеивается. Присылают небольшой заказ, я звоню Тамаре – мы ужинаем в том же «Версале», чтобы сменить одни образы другими. Я часто применяю этот метод наслаивания, чтобы не замыкаться на болезненных ощущениях.
И на этот раз в «Версале» я не думаю о рукопожатии Тимура, а думаю о том, зазвать ли мне Тамару продолжить вечер у меня. В этом случае – нет боязни зависимости, но нет и никакого желания. Просто не хочется быть одному. Но стоит представить, как потом эти недо-отношения заострятся еще больше, теперешнее одиночество сразу кажется сказочным.
Мы прощаемся под предлогом моей ночной работы. Она хмурится. Не театрально, просто хмурится.
Неожиданно звонит Илмаз и спрашивает, как сын принял его подарок. Я искусно описываю его безграничную благодарность. Вру и не чувствую себя лжецом. Хочется оградить старика от лишних переживаний. Мое воображение снова рисует образ турецкого мальчика с тонкими чертами лица – благодарного и признательного сына. А потом воображение дорисовывает его ноги. Его шоколадные ноги, просвечивающие в прорехах драных брюк. Сердце бухает полуночным экспрессом.
Он все-таки переехал. Позвонил и сообщил, что справился и без моей помощи. Спокойным тоном, по-дружески, будто сто лет знакомы. Я сделал глубокий вдох. Потом выдох. Потом снова глотнул горячего воздуха.
- Не хочешь на новоселье?
- Я занят.
- Абонент занят и стабильно недоступен. Тогда давай я заеду.
- На новоселье?
И я понимаю, что он не отстанет. Причины неведомы, но он не отстанет. И мне в голову приходит совершенно идиотский план решения этой проблемы. Я быстро даю ему адрес, а сам звоню Тамаре.
Она приезжает раньше. Она успевает войти, поцеловать меня, выпить чашку чаю, снова поцеловать и взять за обе руки сразу. И тут он входит. Я оставил дверь открытой. Мы сидим с Тамарой друг напротив друга, такая идиллия – и специально приглашенный гость.
- Это мой друг Тимур. Тамара – моя подруга.
- Можно Тим.
- Можно Тома.
Я таких глаз у нее еще никогда не видел. Куда там обычному обожанию! У нее округляются глаза. И она не на его ноги смотрит, а ему в лицо.
А Тим – очень грустный парень сегодня. Такой печальный, аж зеленый. И явно одно из двух: или то веселье было наигранным, или эта грусть ненастоящая.
А Тамара грусти не видит. Она видит его голубые глаза на смуглом лице. Он тоже за чаем тянется. У меня просто Дом Чая! А я мастер чайных церемоний, не иначе. Любовался бы я этим спектаклем, если бы в носу так не щекотало.
Они уходят вместе. Он пристраивает руку ей на талию.
- Оставим нашего трудоголика!
Я потом звоню ей, ору в трубку:
- Да ты не нужна ему! Это шутка была! Он гей вообще!
- А у нас все хорошо с ним! И ты не лезь! Не лезь в мою жизнь!
Да я и не пытался. Да я никогда… Уж в ее-то жизнь и подавно! Очень нужно!

И снова затихает. И дождь начинает капать. Остывает воздух. И моя страсть замедляется в пространстве – до самых плавных, самых тонких линий.
А потом он звонит и рвет все в клочья.
- У меня к тебе просьба есть. Отца касается. Заехать можно?
- Заезжай.
- Один будешь или опять с подругой?
- Один буду.
- Хорошо, а то я от той еще не избавился.
Признание маньяка, не иначе.
Войдя в квартиру, молчит с минуту. Расшнуровывает кроссовки. Бросает взгляд снизу вверх.
- А ты не изменился.
- А что могло измениться?
- Почему один живешь? Родители где?
- С матерью разъехались. А отец погиб. Давно. В МЧС работал. Погиб на задании.
- В МЧС? Я думал, они штаны в кабинетах протирают.
- Мой отец не протирал.
- Значит, у отца-героя такой сын?
- Какой?
Я это еще в школе понял. Я не могу ударить человека, как бы ни был зол. Не могу – физически что ли. Физиологически. И сейчас не могу…
- Что? Обиделся? Глазами не сверкай так! Сам же бегаешь от меня, за «подруг» прячешься! Почему не поговорить просто?
- Мне не о чем с проститутками разговаривать. 
Черт, а он бьет. Он может. Его ничего не сдерживает. Слава Богу, не кулаком, а разжатой ладонью – наотмашь. Но щеку обжигает.
- Думай, что мелешь!
- Проваливай!
- Я вообще по делу зашел.
- Никаких дел у меня с тобой быть не может!
- Лед приложи.
- Пошел вон!
Он идет к моему холодильнику и достает мой лед.
- Возьми. Я вот что придумал. Позвони моему папаше и скажи, что мне нужна машина. Скажи, что меня из школы увольняют, потому что я опаздываю. А опаздываю, потому что квартира в другом районе.
- За этим ты пришел?
- Хорошая же идея.
- Уходи.
Я опускаюсь на диван. Без сил. С мокрым от тающего льда лицом, с прилипшей к щеке салфеткой. Измотанный этим разговором.
- Никуда я не уйду – он садится рядом. – Мне нужна машина.
- У твоего отца рак. Он при смерти.
- Тем более. Зачем ему теперь деньги?
- Он отдал тебе все.
- Маловато будет. Всю жизнь пахал, науку двигал – и ни фига не заработал? Не верю.
- Я звонить не буду.
- Я заплачу. Сколько ты хочешь?
Отдираю салфетку от щеки.
- Я не буду звонить. Найди другого переводчика.
- Почему не будешь? Обиделся?
Он поворачивается ко мне. Смотрит в упор.
- Это непорядочно, – говорю я.
- Так жизнь такая, детка… Жизнь. Жизнь платит тебе пятьсот баксов и говорит – звони.
- Деньги вперед.
Он достает зеленые сотни.
- Все равно доллар падает. Натурой не хочешь?
- Нет.
- Ок. Я не пристаю. Даже не намекаю. Мне есть, к кому приставать. Не кипятись. Звони при мне.
Я звоню. Старику очень плохо, но про машину он все понимает.
- Я постараюсь, я постараюсь, – шепчет едва слышно в трубку.
- И привет ему пламенный передавай! – помогает мне Тимур закончить беседу.
Поднимается резко и идет к двери.
- Благодарю. И за Тамару тоже. Горячая девочка.
- И так жарко. И без нее…
- Знаю. Ну, мистер недоступность, прощай. Я еще зайду – узнаю, как продвигаются наши финансовые аферы.
Думаю потом, послал я его или не послал. И щека болит. Но не отекает. И кажется, что не послал.
Никто не звонит больше. Без Тамары очень тихо и легко. И я все равно не смог бы… Но лучше бы она куда-нибудь уехала. Во Владивосток что ли. А не так. Не с ним…

7. МИШКА

Как-то нужно избавляться от этой страсти. Хотя бы обычным методом вытеснения и нейтрализации.
Но звонить по старым номерам, забытым на старых сим-картах, глупо. Действительно, забылись. Кроме одного, пожалуй.
- Думал, никогда ты мне не позвонишь больше…
- Потому что ты женился?
- Я потому и женился.
Врет, конечно, врет. Женился, потому что родителей захотел порадовать внуками и стабильностью. Потому что устал спорить. Устал от непрочности отношений. И потому что Аня или Марина – добрая девушка. А не потому, что я не звонил.
Прочность жизни никак не согласуется с непрочностью отношений, и тем более – не согласуется с одиночеством. Выбирая и то, и другое, ты должен смириться с тем, что у тебя никогда не будет семьи, не будет детей, не будет теплых семейных вечеров, какие были в твоем детстве. Значит, ты никогда не будешь нести ответственности ни за одну слабую женщину, но и свои проблемы не переложишь ни на чьи плечи. Тебе не будет вдвое тяжелее и не будет вдвое легче. Ты от этого застрахован.
Дело не в ориентации, хотя гомо-отношения еще меньше предполагают стабильность. Я говорю об отношениях с людьми вообще. Я выбрал жизнь без привязанностей, а он не выбрал.
Наша связь никогда его не устраивала. Ему не хотелось «легкости», и в нашей «необязанности друг другу» ему всегда виделся душевный холод. Я тогда понял его, я сказал «нет». Я – антисоциальное существо, несмотря на мою мягкость. Никакое подобие семьи меня не интересует. Я не хочу играть в это.
- Что ты молчишь? – спрашивает Мишка, разрывая мои мысли. – Сам позвонил и молчишь. Приехать?
- Нет. Просто расскажи что-нибудь.
- Рассказать? На работе повысили. Я теперь первый зам. И дед наш подумывает о пенсии. Максимке два года на прошлой неделе исполнилось. Но по ночам еще, бывает, орет. Теща пока с нами.
- Вот так все сразу…
- А ты как?
- Так же. Перевожу.
- Один?
- Один. Ты ж меня знаешь. Не могу быть ни с кем.
- Давай хоть бухла привезу.
- Давай.
Он приезжает с коньяком и сыром. В этом весь Мишка – со своей основательностью. Я бы никогда не подумал о сыре.
Входит, приглядывается, словно принюхивается. Целует в щеку. Совсем рядом мелькают его глаза – глаза затравленного буднями топ-менеджера. Может, мне только так кажется. Это его жизнь – он сам ее выбрал. И теперь целует в щеку свое прошлое.
- Проходи, не стесняйся.
Он стесняется. И меня. И своей памяти обо мне. Торопится налить коньяку. Режет сыр. Я наблюдаю молча.
- Переводов нет сегодня? – он пытается улыбнуться.
И я тоже улыбаюсь. Мишка всегда очень интересовался моей работой. Он любил меня – он любил мою работу. Он рассматривал справки с апостилями, любовался незнакомыми буквами, листал страницы словарей. Он вдыхал запах турецких газет, стопки которых накапливались на столике. И в этом было что-то безумно трогательное.
И сейчас это давно забытое, трогательное чувство заставляет двух взрослых, рассудительных мужчин отвернуться друг от друга.
- Я так тогда.., - бормочет он.
- Я знаю.
- Не было же причины… расставаться.
- Я знаю.
- А сейчас что с тобой?.. Зачем ты?..
Я молчу. Стыдно признаться, что «сейчас» не имеет к Мишке никакого отношения.
- У меня никого не было… с тех пор, – говорю вместо этого.
- А Тамара?
- Да ну…
Он знает. Как я ни ценю обожание в женских глазах, я никогда не был би.
Он открывает окно во двор и закуривает.
- Никак не брошу… Мы могли бы быть очень счастливы…
- А теперь ты не счастлив?
- Счастлив. Совершенно по-другому. У меня сын.
Я киваю, пью, закусываю сыром.
- Не встречаешься ни с кем, нигде не бываешь, не знакомишься, – констатирует он не без удовлетворения. – Чего ждешь?
- Ничего не жду. Хочу быть один.
Он тоже пьет. Не чокаемся, словно поминаем наше сдохшее прошлое. У него звонит мобильный. И оттуда слышится писклявый голосок его занудной женушки.
- Я задержусь немного на объекте. Да, за городом.
- Скажи, что рано утром тут совещание будет.
- Утром тут совещание, – он смотрит на меня безумными глазами.
- Я переночую здесь с рабочими, – подсказываю я.
- Я с рабочими, – шепчет он в трубку, и голос глохнет до хрипоты.
Она еще что-то пищит, но Мишка отшвыривает мобилу. Придвигается ко мне, по-прежнему спокойно сидящему за столом с куском сыра в руке.
На месте Мишки я бы не видел в этом никакой романтики, но он ее видит. Упирается кулаком в стену рядом с моей головой и целует мои волосы.
- Посиди спокойно. Не суетись. Я еще выпью, – отодвигаю я его.
- Не надо. Я хочу, чтобы ты меня запомнил.
- Не очень-то я тебя и забывал.
Он снова садится напротив.
- Лиза как?
- Не часто видимся в последнее время. Она к Ваську своему переехала.
- К этому старперу?
Лиза тоже переводчица, но у нее другая экзотическая специализация. Мы часто выходили втроем, когда я только начал встречаться с Мишкой. Лиза – моя подруга, а не всякая женщина способна на дружбу с таким парнем, как я. Им это только поначалу интересно – в целях сравнения ощущений поболтать, а потом их коробит без вариантов. Это же не рассказики почитывать, это общение, которое не может быть полезно, а женщина – такой аппарат, который всегда настроен на пользу. 
Но Лиза не настроена. Мы в бюро познакомились – сверяли огромный проект по переводу антивирусных программ с английским и китайским переводчиками. Не по делу – только несколькими фразами перекинулись. Потом пошли в какое-то кафе. И я понял, что она такой же человек, как я. Человек-одиночка, который безуспешно ломает себя под бытовые стандарты, и никак не переломит. Она сказала тогда:
- Это потому, что мы подсознательно романтичны. И максималисты – не по возрасту.
Лиза с матерью живет, ей сложнее. Мать то и дело стучится в тишину ее сердца: «Вышла бы ты уже замуж хоть за женщину, все было бы больше помощи по хозяйству». Уже давно пора бы. Уже так пора, что даже поздно. Но она не лесби, просто мало нормальных мужчин, особенно для такой красивой девушки.
Мишка помнит наши бесконечные посиделки в баре. Она тогда не завидовала никому из нас, потому что видела, что нет для меня в этом стопроцентного, неразбавленного коньяком  счастья, что я не люблю. Пожалуй, тогда один Мишка был счастлив и слеп, поэтому мое «нет» после стольких месяцев встреч вырубило его почище нокаута.
И теперь он тоже что-то такое вспомнил – нас тогда, Лизу, этот вечный бар, наши приколы.
Сидит и смотрит на меня. И сыр свой не ест.
- Не гляди на меня так. Жалеть не о чем особо, – вырывается у меня. 
- Ну, не скажи, бесчувственное животное. Или… поэтому мне позвонил? Перебить что-то? Это твои замашки… Очень-очень похоже… Дурак я. Дурак.
- Миш…
- Да пошел ты! Не буду я тебя спасать! Понял, как это? Как это, когда тебя рвет на клочки из-за кого-то? Дошло? Мало приятного, да?
- Ну, Миш…
Он идет к двери.
 - Нет. Моя жизнь уже пошла дальше. Я женат. У меня сын. У меня все хорошо. Борись с этим сам! Я тебе не скорая помощь! И ни с какими рабочими я не ночую! 

8. АВТОСАЛОН

Я не борюсь. Я просто катаюсь по полу с сигаретой. Курю в потолок. Звоню Лизе.
- Мне так хреново, – говорит она. – Затяжной период какой-то хрени. Ты как?
- Аналогично.
И нет смысла видеться – делиться буднями, которые одинаковы.
Потом звонит Илмаз – диктует номер банковского перевода. На имя сына. А номер по привычке диктует мне. И, судя по голосу, он чувствует себя намного хуже, чем я.
И я поднимаюсь. Дождь льет на город. Жара прилипла к тротуарам. Парит. Льет. Эффект сауны. Я без зонта. С деревьев течет разжиженная пыль. Добавляя грязи в этот день, звоню Тимуру.
- Отец прислал тебе перевод. Запиши номер.
- Скинь smsкой.
- Руки заняты?
- У моей группы танцы.
- А потом география?
Высылаю sms. Доставлено. Фак ю! И еще полдня брожу по лужам. Он перезванивает.
- Где ты?
Называю ближайшую станцию метро. Он приезжает на такси. Находит меня в парке на лавочке – в размокших туфлях и забрызганных грязью брюках. Сам – не в своем рваном прикиде, а в обычных синих джинсах, черной майке и солнцезащитных очках. Но жирные шнурки на месте – завязанные бантом живые змеи.
Останавливается передо мной. Задвигает очки в волосы.
- Ты промок что ли? 
- Немного.
- А я хотел тебя в автосалон пригласить. Или это снова «без тебя»?
- Без меня.
- Все равно же ничего не делаешь…
- Я промок.
- Ну, поедем ко мне – просушишься. Посмотришь, как я там обжился.
- А фен у тебя есть?
- Нет. Фена нет.
Теперь он не поймет, шучу ли я. Но я шучу. Я испытываю себя на прочность.
- А носки запасные есть?
- Ну, новые есть.
- А туфли?
- Мои возьмешь.
- Ладно, уговорил.
Он ловит такси. Я сажусь сзади.
- Как Тамара? – спрашиваю у его затылка.
Таксист тоже оглядывается от баранки.
- Не знаю. Кажется, она меня бросила. И уехала…
- Во Владивосток?
- Да.
- Давно?
- Не очень давно. Но, думаю, уже доехала.
Квартира по-прежнему великолепна. И эта свинья ничуть ее не изгадила. Наоборот – все предельно чисто. Мне хочется – первым в душ и все по обычной схеме. Ногам холодно.
- Кофе или в душ? – спрашивает он о том же. – Прости, забыл. Чаю?
Пытается быть внимательным.
- Ты мне носки обещал.
Он приносит носки, туфли, свои самые приличные джинсы и футболку. Я иду в душ с его вещами. Выхожу – одетым.
Быть одетым в чужую одежду… В одежду человека, которого ты хочешь… Это безумный кайф…
- Длинноваты, – он смотрит на штанины своих брюк.
Приседает на корточки и подворачивает мне штаны.
- А теперь чаю.
Распрямляется с трудом. Смуглое лицо становится еще темнее – краснеет он что ли. И заметно, что сдерживает злость. Заваривает чай и не смотрит в мою сторону.
Я сижу на краю подоконника и качаю ногой в чужой туфле. Мне так кайфово, как давно не было. Но, пожалуй, это все, что я могу себе позволить.
- Расскажешь что-нибудь? – спрашивает он, подавая мне чашку.
- Нет.
Садится за стол передо мной и кладет голову на руки.
- О школе? Об институте?
- Нет.
- О Турции?
- Нет.
- О первом мужчине?
- Нет.
- О первой женщине?
- Тем более нет, – я усмехаюсь.
- Ни о чем не расскажешь? – он прищуривается.
- Нет.
- Неразговорчивый ты малый.
- Я старше тебя.
- А сколько тебе?
- Тридцать один.
- Я думал, лет двадцать пять. Знаешь, почему я на тебя не обижаюсь?
- А почему ты должен обижаться?
- Нет причины?
- Нет.
Он широко улыбается.
- А за что ты меня проституткой назвал?
- Я ж за синяк не обижаюсь…
- Ты, правда, так считаешь?
- И даже хуже.
- Поэтому мне не веришь?
- Чему не верю?
Общаться – это не группы VIP-клиентов развлекать! Хочешь сказать мне что-то – будь добр, подбери слова, вырази свои смутные желания в цензурной форме.
Но он не может ничего выразить. Он подхватывается и делает шаг ко мне.
- Стоп. Мы же собирались в автосалон, да?
И руками он делает что-то такое… Жест отчаяния. Но не дотрагивается.
- У тебя волосы мокрые.
- Высохнут.
В автосалоне мы выбираем «шевроле»: Тимуру нравится эта марка. Он хлопает дверцами, садится за руль. За нами слоняются два менеджера и что-то непрерывно тарахтят. И постепенно все это надоедает. Я устаю от одинаковых машин и одинаковых фраз. Девочка-менеджер пялится на Тимура. И от этого восхищенного взгляда я тоже устаю. Не так уж он и красив. Хотя да. Так уж.
Наконец, он выбирает серебристый седан «лацетти».
- Нравится? Ты доволен? – допытывается у меня.
Девочка-менеджер кривится.
- Это тебе в ней подруг катать, братишка!
Она снова сияет. И я отступаю.
- Мне пора.
- А…
- Ты тут еще с документами будешь возиться.
- Но у меня твои вещи остались.
- Можешь их выбросить. А твои я тебе не верну.
Дома смотрю на себя в зеркало. Я все равно не он. Я не он.
Я ниже ростом. У меня светлая кожа. У меня русые мягкие волосы. И они вьются. Как ни стригусь я коротко, они вьются.
Складываю его вещи стопкой. Ок, фетиш. Немного легче. Совсем немного. Они пахнут… жутко. Приятно и жутко. Дурманом каким-то. И в целом… это все бредово. Это не дает мне уснуть. А утром сваливаются финансовые отчеты какого-то совместного предприятия и придавливают меня к клавиатуре. Пальцы стучат вяло, запах его вещей отвлекает. Текст нудный.
Он не звонит больше. Он больше ничего не хочет мне предложить. Следующий день я провожу в бюро, где вместе с переводчиком с английского сверяю двойные документы. И эта двойная работа изматывает окончательно.
- По пиву? – предлагает Максим.
 - Давай, – соглашаюсь я вяло. 

9. МАКСИМ

К Максу я абсолютно равнодушен. А он ко мне – и подавно. Надеюсь, он никогда мной не интересовался и ничего обо мне не знает. Мы пьем холодное пиво, и я почему-то жалею о том, что не оделся в одежду Тима… Я чувствовал бы себя увереннее что ли… Хотя зачем мне это? Не тот случай.
Макс на мне не концентрируется. Он пялится на официанток, и я вижу, что его глаза такие же уставшие, как и мои, от такой же бессонной ночи за компьютером.
- Ты с кем живешь? – спрашиваю я скромно.
- С подругой. Ей это все не нравится. Заработок непостоянный. Авралы. Как скорая помощь – вечно срочно. Взял книжку переводить – комп сжег. На починку половина гонорара ушла. Да нет, больше.., – он задумывается, – больше. Она ночью спать хочет, а я свет не вырубаю – не вижу ни хрена на экране.
- Об этом ты мечтал в универе?
Он усмехается.
- Ну. И об этом тоже. И, конечно, синхрон – делегации, совещания, но заказов было мало, практика ушла. Только в аське америкосы остались – и только о сексе треплемся. Вот и весь синхрон…
Я тоже смеюсь.
- Да, забывается… Это точно.
- Забывается – мало сказано. Имена актеров забываются, фильмы, писатели, клички друзей, все нах забывается. Каша в голове.
И это мне тоже хорошо знакомо.
- Смешной ты, Макс…
- Смешной. Еще пива взять?
- Нет.
- Нет? Нужно взять. Не хочется уходить. Вообще ничего делать не хочется. Сидеть бы вот так… И сидеть… И сидеть…
Он глядит на меня рассеянно. И не на меня как бы, а сквозь меня.
- А ты как?
Мы встречались с Максом и раньше. Все по делу. Но вот так, пожалуй, впервые.
- Я… так же. Просто я один живу. Никто не давит. Не считает доходы, не спрашивает о расходах. Никто не укладывает спать. Никто не будит. Не варит кофе. Не интересуется моим здоровьем. И жив ли я вообще…
- Да ну… Это тоже… Не по-человечески как-то.
- Точно.
- И это очень тяжело, – понимает он. – Я бы так не смог.
- А я не могу иначе.
- Останешься холостяком…
И снова он всматривается.
- Правда, что ты гей?
- Правда.
- А не похож, – он улыбается.
- Похож, я знаю, – я тоже кривлюсь в усмешке, отворачиваюсь.
- Да мне это фиолетово. Встречаешься с кем-то?
- Нет.
- Неправильный ты гей какой-то! – он смеется.
Наверное, если бы и встречался, не стал бы рассказывать. Я такими историями никого не развлекаю. Не хочу даже с ним заигрывать.
И вдруг думаю – а почему бы и нет? Он смотрит с явным интересом. Но, если мне и нужен секс, то никак не с новичком. Никак. Я не хочу никого соблазнять, никого учить. Я не хочу тратиться на лишние эмоции.
- Расскажи хоть что-то, – ржет он.
- В инете почитай.
- В инете я читал.
Бля, Макс, не надо меня нервировать.
- Смотри, Лень. Мы так наработались. Мне так печально. В жизни этой – одно и то же. Один и тот же бред. А ты не хочешь рассказать мне ничего забавного…
- Забавного? Знаешь, до какой степени это бывает забавно?
Он хмыкает. Не иначе, как думает о несказанных физических страданиях, описаниями которых изобилует популярное чтиво. И это хмыканье унижает меня. Я вспыхиваю – помимо своей воли.
Все как-то идет наперекосяк. Или мои чувства обострены до крайности. Или нервы – оголенные провода. И я знаю, что моя обида не получит, как обычно, никакого выхода, а захлопнется внутри. И от этого станет еще горше.
- Ну, чего ты? – Макс берет меня за руку. – Я ничего такого не имел в виду. Ты мне нравишься, как человек, просто. Я пошутил. Ну, Лень. Мы ж сто лет друг друга знаем. Я думал, тебя не задевают такие шуточки. Ты ж должен был привыкнуть… Ну, Лень…
Но при этом «Ну, Лень…» он тянет мою руку к себе. И я вдруг вижу, что Макс контролирует себя неважно. Не потому, что он выпил…
Я выдергиваю кисть.
- Я понимаю. Да. Но я не тот человек. Я не отвлеку тебя ничем. Даже рассказами.
- Не тот?
- Не тот, Макс.
- А говорят, вы все мечтаете о натуралах, чтобы штабелями, – он пытается пошутить.
- Я не мечтаю.
- А о чем ты мечтаешь?
- Я…
- Леня, о чем ты мечтаешь?
- Один парень работает в VIP-пансионате за городом. Аниматором. Я мечтаю узнать, чем он там занимается.
- Зачем?
- Ревную.
- К клиентам?
Я молчу.
- В каком пансионате?
- Я не знаю. Что-то элитное.
- Говори его имя. Я выясню это, – предлагает вдруг Макс. – Если тебе это нужно. Насколько я знаю, ничего такого супер-элитного поблизости нет. Не та зона.
Я молчу.
- Я хочу помочь тебе. Пробью по базам, чем он там занимается. У меня есть знакомые ребята по таким делам.
- Зачем, Макс?
- Чтобы ты не мучил себя зря. Я знаю, как это бывает. Можно с катушек слететь…
- Но я ничем не помогу тебе – в благодарность, – отрезаю я.
- Ничего не нужно. Переживу. У меня Света есть… Света…
И моя злость испаряется совершенно.
- Спасибо, Макси.
- Спасибо? Посмотри на себя. Ты очень измученным выглядишь. Что такое в этом аниматоре? Красавчик?
- Нет. Что-то заклинило просто. Не из-за него, – вру я. – Усталость… И все это… навалилось.
- Ты в голову такого не бери. Переводчику голова нужна чистая и ясная. И хватит пиво глушить. Идти нужно. Я все выясню и позвоню.
- Да это несрочно.
 - Понял-понял, – Макс хлопает по плечу и мы выходим. 

10. БУДНИ

Когда у тебя на столе сложено стопкой сто тридцать листов текста, которые «срочно», когда ноут выключается от перенагрева и угрожает не включиться, тогда ты не замечаешь разницы между днем и ночью. Есть текст, есть сжатые сроки, есть четкие требования и штрафные санкции, и есть твой авторитет, твое слово, твое уверенное «я сделаю».
Я не помню, как я живу, что я ем, не помню, как я трачу деньги. Не понимаю даже, какие суммы я трачу – большие или малые. Я ничего не замечаю вокруг.
Текст не заканчивается. Это снова ужасный аудит турецкого банка за четыре года. Я чувствую себя бухгалтером, аудитором, калькулятором, счетами, чем и кем угодно, но не собой.
Когда сдаю его – едва нахожу себя живым. Еду за деньгами к Марине. Марина смотрит с обожанием. Так, как смотрела Тамара в начале наших недо-отношений. Так, как смотрели до нее другие девушки. Так смотрит теперь Марина, отсчитывая мне деньги. Мне это скучно…
- Вы супер-супер специалист, универсал!
- Спасибо, Мариночка. Вы мне льстите.
Уж кем-кем, а универсалом не был даже по пьяни. Я кривлюсь. Марина понимает что-то свое.
- Вы еще зайдете?.. Или, может, выпьем где-то кофе?
Отвратительный вкус кофе. Кисло-горький, горелый, поддельный.
- Сейчас я очень загружен, к сожалению.
- …потом?
- …потом…
Сбегаю. Дышу свободой. Звоню Максу.
- А, да… Есть интересные новости для тебя, – вспоминает он. – Но я так занят, покурить некогда. Давай потом. Или я вечером позвоню. Нет, слушай, вечером я на презентации. Ок, давай я ночью звякну. Не отвлеку?
- Сто процентов – нет. Спасибо, Макс.
- …потом…

Это «потом» висит в воздухе. Какой-то тенью…
Наконец, эта тень тоже звонит.
- Мне тут письмо пришло – с непонятными буквами. Я тебе его привезу, ок?
- Ну, ок.
Я вижу его «шевроле». А уже темнеет. Машина внизу – серебристый призрак. И мне жутко как-то. У меня пальцы холодеют.
Тимур верен себе – обтягивающая черная майка, джинсы – без дыр, но в заплатках. Заплатки разные: накладные, тоже рваные, сцепленные цветными нитками. Смешные. Смешнее, чем он сам.
- Войти можно или еще посмотришь?
- Ну, войди.
- Не в духе?
- Устал. Много работы было.
- Кончилась?
- Пока да.
- Я добавлю, – он подает мне письмо. – Чаю нальешь?
- Нет. Пиво возьми.
- Я от пива пьянею.
Снова эти ухмылки.
- Одежду мою мне отдашь? – натыкается на стопку своих шмоток.
- Нет.
- Нюхаешь на ночь?
Угадал.
- Пятна белые поищи…
Мы не хотим злить друг друга, но злим.
- Ты знаешь, о чем письмо?
Он мотает головой.
- Твой отец умер.
- И написал об этом?
- Он умер, Тим. Письмо раньше было написано – он попрощался. Попросил прощения за все, что ты пережил по его вине. Здесь еще номер - последнего банковского перевода. А эти бумаги – дарственные на дом в пригороде Стамбула и на квартиру в Испарте.
Некоторое время Тимур молчит.
- Точно помер? – спрашивает снова.
- Блин…
Я швыряю ему обратно бумаги. Он еще сидит молча.
- Я не хотел сказать, что это хорошо, – объясняет потом мне. – Не хотел, нет. Это даже плохо. Мне жаль. Добрый он был. Ты не сердись.
- Как… как машина?
- Машина супер. Покатаемся, хочешь?
- Нет.
- А что делать будем? О работе говорить? Ты ж устал от работы.
- Ну, о своей расскажи.
- А у меня чики-пики работа. Чисто-гладко. Танцы разучиваем. По музеям гуляем. Караоке поем. Вечеринки, конкурсы. Дамы мне стихи пишут. И никакого напряга для мозга. Главное – хорошо и бодро выглядеть.
Я приношу ему пиво. Чокаемся холодными бутылками.
- Какие стихи?
- Ну, обычные. Розы – слезы, луна – она, мечты – ты.
- Женись на какой-нить что ли. На самой богатой.
- Думаешь, да? Стоит жениться? Да, выберу самую богатую. У меня предложений – завались. Нужно только выбрать. Ты хорошие советы даешь, товарищ переводчик. Очень умные. Очень тонкие. Ты просто мега-советы даешь. Не в бровь, а в глаз. И пиво у тебя хорошее. Так бы и не уходил вообще от тебя. С тех пор еще… Но мои клиенты! У них же ночью пик активности, ты знаешь…
Он снова усмехается. У меня что-то трещит внутри от этих слов, и мне кажется, что в комнате слышно, как стучит мое сердце.
И вдруг звонит телефон, я хватаю мобильник и с трудом соображаю, что это Макс с презентации. В трубке шумно.
- Хай, – говорит он мне. – Я тут вышел покурить на балкончик. Короче, что мы тут вычислили. Этот твой турецко-подданный, правда, за городом работает. Только не в VIP-пансионате, а в доме престарелых. Санитаром. Давно. Там мало кто зависает, а он – завис. А до этого в школе год проторчал – вел географию.
- И что он там делает? – я смотрю на Тима, который спокойно пьет пиво.
- Там? Ну, там не элита, ты понял. Обычные отказники. Старики, которые никому не нужны. А он там – уколы, горшки, ванны. Неходячих – на прогулку. Аккуратненько там, конечно. И очень тихо. Чужих вообще нет. Он каждый день за город электричкой ездит, иногда там дежурит по ночам. И он посторонних вообще там не видит. Это полнейшая изоляция. Мотивы – не скажу. Похоже на бегство от мира.
Я молчу.
- Ты хорошо подумай, – добавляет Макс. – Может, у него с головой не в порядке. Я бы на твоем месте не связывался с таким типом.
Я смотрю на Тима.
- Спасибо, Макс.
- Я переживаю, – еще добавляет Макс.

Соврал… И такую гадость соврал – аниматор, VIP-клиенты, пик активности… И сразу соврал – слету. Как только меня увидел. Не знал меня даже. Странно это. Я обычно избегаю лжи, как болезни. Меня пугает ложь.
- Что с лицом? Друг звонил?
- Да, Макс.
Он подхватывается.
- Понял-понял. Намечается свидание.
- Знаешь, в этом письме твой отец еще написал, что ты озарил последние дни его жизни. Что ты – лучшее, что у него было. Самое дорогое. Самое светлое. Как чудо, которого уже не ждешь…
И он корчит эту свою гримасу с бровями – одна нахмурена, другая выгнута. Садится, потом снова поднимается.
- Не по себе как-то. Он там умер. Так далеко. Больше у меня никогда в жизни не будет отца. Такого хорошего отца. Он ничего от меня не хотел… ничего.
- А все остальные хотят?
- Да.
- VIP-клиенты?
- Все!
- Кроме стариков в доме престарелых?
Он просто молча уходит.
 Дверь не хлопает. 

11. ЖУТКО

Без звука хлопнувшей двери мне жутко. Я сам подхожу к двери и хлопаю. Чтобы наверняка. 
Мне жутко без него, как не было жутко без умершего отца. Без матери, которая выбрала чужую жизнь. Без Тамары и всех остальных Тамар. Без Мишки и всех остальных Мишек.
- Может быть, вы к нам зайдете?
- Есть заказ?
- Нет. Но скучно…
- Идите в отпуск, Марина.
- Я же новенькая. Мне не положено.
- Сочувствую.
- А вы?
- Я не могу в отпуск – я очень занят.
Злоупотребляю имитацией дисконнекта. В аське никого для «поболтать». Только менеджеры бюро переводов. Реклама, рассылки, ссылки на порносайты.
- Добавь меня. Я Андрей, – что за бред?
Читать ничего не хочется – хватит с меня букв. Нахожу турецкий поисковик, машинально ввожу по-русски «порно». Гадко.
Позвонить ему что ли… Я же никогда ему не звонил. Без причины – точно не звонил. А теперь кончились причины звонить. Кончились наши с ним дела. Умер Илмаз. Он купил «шевроле». Может теперь гонять за город. И зачем ему теперь этот «за город»? Модель социума, в котором его никто не домогается? Чистый мир – с горшками и инвалидными колясками. Спасение души? Искупление грехов? Я бы такого не выбрал. Добровольно бы не выбрал. Я бы не смог так. Я малодушен.
Бегство… Мы все мечтаем об этом. Мир давит. Навязывает свои правила. Заставляет подчиняться, ломает. Но бегство – не выход, не спасение. Бегство – признание поражения. Все равно, что свои фотографии в инете разместить с подписью – я побежден, я неудачник, еще и вы меня попинайте.
Разве я ломал бы его? Или подчинял бы? Зачем было вооружаться и прятаться за своими стенами? А потом еще и заигрывать… Мотивы людей – это их мотивы… это голову поломать…
Позвонить ему что ли? Я записал его в «плохие», потому что он сам хотел записаться. А теперь мысли не складываются ни в какие формы – растекаются липким желе…
Я звоню.
- Тимур?
- Да.
Машинальное «да». «Да» как «нет». «Да» как «пошел вон!»
- Чем ты занят?
- В окно смотрю.
- Супер. Я одежду тебе привезу.
- Я не один. Не надо. Оставь себе.
И снова трещит что-то – во мне, или в мобильном телефоне.
- А с кем ты?
- Хочешь присоединиться?
- Хочу тебя увидеть.
- Я сейчас не особо хорошо выгляжу, – усмехается он невесело.
- Что-то случилось?
- У меня отец умер, знаешь…
- Ты пил?
- Пил немного. Нет, не приезжай. У тебя… по-другому все. Спокойно. Мажорно.
- Не мажорно, Тим. Никак. Сплошная работа. Точно так же, как у тебя… Мог бы сразу сказать правду.
- Правду? Правда не очень понятна, малыш.
- Я бы понял.
- Да ты же инопланетный, малыш! Как ты можешь понять такое?
- А про аниматоров могу? Клиенты? Ночи расписаны?
- Ну… я сижу вот, в окно смотрю. Тоже думаю обо всем этом. И тут ты звонишь. А я сижу и как раз думаю – зачем я так рисовался тогда перед тобой? Слова доброго отцу не сказал. Вот я какой – жесткий, сильный, эмоции мне побоку, никаких чувств у меня нет. Аниматор, бля. Один мой знакомый в турецком отеле аниматором работал – пять лет подряд. Нравилось ему очень. Такое порассказывал. Вот, я и приплел это все. А на самом деле… Любят меня старики – за просто так, не за красивые глаза, не за фигуру, а просто так любят. Не цепляются, как школьницы полоумные. Не липнут, как подростки в метро. И я вот смотрю в окно… Переменилась жизнь – все теперь так, как я и хотел. Как я мечтал когда-то… Квартира, машина, деньги. А никак не радостно…
- Я могу помочь чем-то? – спрашиваю я, внезапно охрипнув.
- Ну чем ты можешь помочь? Никогда так не болело это… Не знал, что мечты сбываются так больно. Они для того и сбываются, чтобы было больнее. Чтобы доказать тебе, как ты был слеп, как гадко ты себя вел. Казалось, деньги что-то изменят. Но не во мне же? Не в этой жизни?
- Главное – не думать, что ты неправильно живешь, что ты неправильный, – твержу я. – Все равно в жизни все неправильно. Нет ничего вечного. Мы не вечны. Работа, жара, пыль, всеобщая озлобленность. На самом деле, нет ничего ценного. Нет ничего ценного, кроме чувства, даже краткого, даже обреченного. Все равно к кому, к чему. Нет ничего важнее и сильнее чувства. Даже если у него нет будущего – есть одна секунда. Эта секунда – и есть будущее. Потом, через вечность, может, будет еще секунда. А может, нас уже не будет… мы не должны, не имеем права разучиться чувствовать. Это все, что мы можем в этой жизни. Только чувствовать…
Тимур молчит. И мой голос тоже затихает.
- Я понял, – говорит он, наконец. И снова мне слышится металл в его словах. – Но на самом деле, наши связи… наши ежедневные, еженощные, постоянные связи с этим озлобленным миром – убивают все чувства. Ты красив – ты берешь то, что хочешь. Ты выбираешь – любого, любую. Ты продаешь раз за разом свою красоту, ты расплачиваешься ее остатками за удовольствия тела. А в душе у тебя дыра. Дыра. Туда все проваливается. Какие чувства? О чем ты?
- Я не хочу этого слышать! Не может быть никакой дыры!
- У меня? Очень даже может. Я знаю, ты романтик. Но должен тебя разочаровать…
- Я ничего от тебя не хочу!
- Тем более. У меня нет для тебя никакого клада.
- Я ничего от тебя не хочу! – повторяю я.
- Ну что ж… Спасибо за звонок. Иногда телефон все-таки помогает… разобраться, кто чего хочет или не хочет, и поставить точку. И скоротать время, пока мой парень в душе. Я подобрал его просто на трассе. Не люблю знакомых и не люблю знакомиться. Парень с трассы не будет искать во мне никакого клада. И я в нем не буду. И меня это устраивает.
- Мне кажется, ты просто боишься.
- Вряд ли остались на свете вещи, которых я боюсь…
- Но остались чувства!
Он бросает трубку. Иногда телефон помогает. Но мне не помог…
Я высказал что-то… Не совсем то, что думал ему сказать. И что можно сказать человеку, если он не различает лиц? Если его сердце молчит? Если оно из металла?
Я тоже сажусь на подоконник и таращусь за окно.
И он не принял того, что я сказал. Он ответил мне «нет». И я отвечу «нет» на его «нет». И мы поставим точку. И я смогу жить без него. Жил же раньше…
И мир будет добр ко мне – даже после его «нет». Будет что-то другое, кто-то другой, какая-то обычная связь. Если уж мне нужна связь… Бесчувственная связь. Я тоже так могу, я так умею.
 Только от таких проверок на прочность «нет» и на твердость нашего «могу» дорогие нам люди уходят, не услышав ни одного искреннего слова. И у нас уже не будет второго шанса в отношениях с людьми, которых мы любим. 

12. МИР НАС НЕ ЛЮБИТ

Нам хочется верить, что мир нас любит. Что мы можем быть к нему равнодушны, обижаться на него, заигрывать с ним, жаловаться на его «озлобленность», и при всем этом нам хочется верить, что мир все равно нас любит…
А этого нет и в помине. Мир подстерегает меня вечером в лице Тамары – девушки, которая вовсе не уехала во Владивосток. Может, туда уехал ее обожающий взгляд.
- Ты противен! Ты понимаешь это? Ты гадкое существо! Даже не мужчина!
Даже! Она ждет меня у подъезда и сходу выплевывает все это в лицо. Духота не смягчает удара.
- Это все? – интересуюсь я деланно спокойно.
- Тварь!
- Теперь все?
- Где Тимур?
- Я с ним не встречаюсь.
Она размахивает сумочкой с явным намерением – зацепить.
- Ты не встречаешься с ним?
С первого раза не очень доходит.
- Я его даже не вижу.
- Дай мне его адрес!
- И адреса не знаю, – вру я.
- А откуда ты знаешь, что он гей?
По ее мнению, он никак не попадает в типаж. А раньше – и я не попадал.
- Потому что он гей.
- Неправда! Ему просто все равно, с кем! – взывает она.
- Ну, тебе лучше знать.
- Не скажешь, где он живет? Я только в старой квартире была. Ее теперь купили. И не знают, где его искать.
- И я не знаю. Звони ему.
- Он сменил номер.
- Он сменил номер? Я, правда, тут ни при чем.
Она отворачивается.
- Нашел себе кого-то?
- Я никого не ищу.
- А сразу почему не сказал? Зачем было держать меня за дуру?!
Я молчу. Хотелось верить, что мир любит меня – таким, какой я есть. Любит и ничего не хочет взамен. Смотрит на меня с обожанием – просто так, не ждет от меня ни пользы, ни удовольствия, ни прибыли, ни комфорта.
- Дрянное, грязное существо! – заключает Тамара. – Жаль своего потерянного времени!
- И сетевого трафика, – подсказываю я.
- То есть члена у тебя вообще нет? – спрашивает она на прощанье.
И снова я молчу. Мазохистская деликатность не позволяет мне послать ее на хуй. А она посылает меня – ей ничего не мешает. И уходит, зло размахивая сумкой.
А я стою… голый и грязный… посреди улицы… в луже вонючих помоев.
Взбираюсь по ступенькам. Падаю на ковер.
Я уже давно не сталкивался с этим… так… лоб в лоб. Меня окружали более или менее тактичные люди, но и они поглядывали косо. И им было как-то не по себе в моем присутствии. И им приходил на ум урод-Моисеев. Просто они деликатно молчали…
Кусок мира словно отвалился и шибанул по мозгам. Я мнительный. Я болезненно реагирую на любой конфликт. Я не переношу пошлости…
…Он сменил номер…
Вдруг врывает посторонняя мысль. Он сменил номер. То есть он поговорил со мной и сменил номер, чтобы больше не говорить. И я больше не смогу ему позвонить. Да я и не стану. Я тоже поставил точку.
А ведь это из-за него все. Все всколыхнулось с новой силой. Я думал, что смогу прожить без подобных недоразумений. Меня не ломает – я могу обходиться без ежедневных и еженощных пустых связей. Без секса. Без людей вообще. Без недружелюбного мира.
А с ним – снова ломает, снова не могу, снова конфликты. Машинально набираю его старый номер – слушаю ответ оператора о том, что абонент недоступен. Он и не был доступен. Он был доступен всем, кроме меня. Потому что я захотел большего – захотел копнуть глубже.
В такие моменты… нужно, чтобы кто-то был рядом. Тот, кто безоговорочно – за тебя. Кто был бы с тобой по одну сторону баррикад. Кто обругал бы тех, кто обругал тебя. Кто просто обматюкал бы весь мир – за тебя. Бессмысленно – но за тебя. Нужен тот, кто тащил бы тебя – раненого, больного, униженного или просто пришибленного, кто тащил бы вверх, поднимал бы с колен из грязи, из лужи собственных соплей, кто видел бы тебя слабым и верил в то, что ты можешь быть сильным. Верил бы, что сегодня просто не твой день, но вчера – был твой, и завтра – обязательно будет. Но до завтра… до этого завтра… он должен тебя дотащить… через эту ночь.
Мне нужен этот кто-то. И этот кто-то – никак не любимый человек. Перед любимым ты всегда хочешь предстать в своем самом лучшем варианте, а сегодня до лучшего – как до рая небесного. И этот кто-то – никак не родной человек, потому что родному больно было бы тебя видеть в твоей собственной блевотине…
Меня мутит от сигарет. От дыма, от жары. И вдруг в эту жару звонит Макс. Я пытаюсь отвечать бодро. И он тоже что-то острит.
- Макс, мне очень плохо, – говорю вдруг я.
- Из-за этого турка?
- Нет. Привези мне водки.
- Жарко для водки.
- Холодной.
- Ок.
Он, действительно, привозит. Моет руки в ванной. Садится за стол. Наливает мне. А сам не пьет. И я почему-то думаю о сыре. Макс без сыра, но он заметно нервничает. Он боится меня. Или стесняется. Так как-то.
- Так что… с тобой происходит?
- Обидели.
- Тебя обидели? – он смотрит без улыбки. – Кто?
Я пью. От жары все плывет. Я замечаю, что у Макса сильные руки и большие серые глаза. Немного усталые, немного растерянные…
- Одна знакомая назвала пидарасом.
Его такое выбивает. Его серые глаза совсем грустнеют.
- Я думал, тебя такое не волнует. И я уверен, что из-за этого не стоит так переживать, пить… и это не плохо.
- Что не плохо?
- Ну, если делить мир на «хорошо» и «плохо», то это не «плохо». Я так думаю. Или, по крайней мере, не однозначно «плохо».
Так он меня утешает.
- А ты пьешь. Бледнеешь. Страшно оставлять тебя в таком состоянии.
- Разве ты собираешься оставлять меня? Ты уйдешь?
- Да, я… ты пьян.
- Это ничего.
Я еще выпиваю. Становится не легче, а мутнее. Но от мути все-таки немного слабее ощущается недавняя обида на мир.
- Не уходи, Макс. Не оставляй меня.
- Скажешь потом, что я тобой воспользовался.
- Не скажу. Не будем ничего делать, – уговариваю я. – Не будет секса. Просто я не могу оставаться один… сегодня… один в постели… если тебе не неприятно.
- Мне не неприятно, – он отводит глаза. – Жарко. Просто жарко вдвоем… будет.
 - Не будет, – заверяю я. 

13. МИР  НАС ЛЮБИТ

Он идет в душ. Я пью еще. И от этой жары знобит. Чувствую, что напрасно…
Макс возвращается – включает в зале телик.
Блин. Вдруг понимаю – остатками пьяного сознания, что он из-за меня все это делает. То есть – ради меня. Чтобы разделить мою обиду. Он именно тот, кто тащит – тащит в колею, в темп, в будни. Нормально это. Я пьян и безмерно пьяно благодарен.
Потом, в постели, правда, жарко. Диван тесен. Я дышу водкой, Макс – моей зубной пастой. Он отодвигается на край, зубная паста – в другую сторону. Я хочу, чтобы ему было хорошо. Тупо – хочу только этого. Тупо…
Тянусь к нему рукой. Тянусь к его бедрам. Он оборачивается мятным поцелуем куда-то в шею. Я зажимаю его рот ладонью, не даю целовать себя, не даю ему ничего делать. Он не пьян, он все чувствует остро, он реагирует мгновенно. Моя накопленная нежность – одному Максу. Случайному Максу. Новичку Максу. Он не знает, что делать с этой нежность. Не знает, как с ней бороться. Не знает, как ей противостоять. Он терпит. Он сдерживается. И… уже не терпит, уже не стесняется самого себя.
Потом снова отодвигается от меня, но я продолжаю целовать его спину. Я знаю, что я делаю.
- Леня…
В итоге он сворачивает на обычную схему «Макс-Светлана», но я доволен. Особая нежность с его стороны мне не нужна. Нужна его резкость, его порывистость, его несдержанность. Постель перевернута, мы измотаны. У Макса мокрые волосы.
- Кайфово, – говорит он мне.
Не идет в душ. Садится и смотрит на меня в темноте. Гладит мою ногу.
- Не больно?
- То, что пишут в книжках, не всегда правда.
- А тебе хорошо?
- Ну, видишь же…
- Ты никому не расскажешь?
Хочется пошутить про форумы переводчиков, но я говорю:
- Нет.
- А я все время о тебе думал.
- Молчи, Макс.
Некоторое время он послушно молчит.
- В тебе очень много мужественности, – говорит вдруг. – Но ты такое можешь… дарить…
- Спать ты будешь?
- Я не могу спать.
Он валится сверху, притискивает меня к подушке.
- Жарко с тобой спать. Не могу спать. Такая ночь больше никогда не повторится…
- А я спать буду.
Он гладит мои волосы и целует в ухо.
- Спи, а я смотреть на тебя буду.
- Свет только не включай.
Я отворачиваюсь. Я спокоен. И совсем не против уснуть. Но Макс прижимается сзади.
- А как ты это понял?
- Что понял?
- Ну, что ты такой.
- Я всегда это знал.
Он молчит.
- А что мне делать? – он снова целует мои волосы. – Я хочу тебя.
- Я чувствую.
- Может, научишь меня… чему-нить такому?
- Тебе без надобности.
Но он поворачивает меня к себе и зажимает мои губы – своими губами. Целует… долго. Довольно трепетно. Я не очень люблю такие нежности, но включаюсь.
- Я попробую… Я хочу, я хочу, – шепчет он.
Я успеваю подумать о том, что это аномально. Его не должно так возбуждать мое тело. У него же… Светлана. Она по-другому устроена.
Но инициатива уже у Макса, он уже не спрашивает разрешения, а я его не выдаю. И, конечно, не учу, что делать с моим членом. Макс соображает сам, и довольно ловко.
Мы проваливаемся в сон под утро – и этот первобытный сон один на двоих. Степь и длинная дорога. Длиннющая дорога, которая заканчивается обрывом.

Наутро жара спадает. У меня не болит голова, но я помню, что выпил прилично. И о Максе тоже хорошо помню. И о том, что обещал ничего никому не рассказывать. Макс, кстати, не исчез с первыми лучами солнца, а стучит чашками на кухне, собираясь завтракать.
Первые лучи такие дрожащие, словно стесняются заглянуть в мою квартиру. Я тянусь за сигаретой, глядя на одетого Макса.
- Привет! – усмехается он.
И он не прячет глаз. Он больше не прячется. А я-то думал, что утром его ветром сдует…
- Нам надо…
- Поговорить? – помогает он.
- Да, надо поговорить, Макс. Я благодарен. Очень. За поддержку. Но, ты сам понимаешь, что твоя жизнь не должна измениться…
Мне кажется, я уже когда-то начинал этот разговор. Может, в прошлой жизни. Может, не с Максом. А сейчас пытаюсь его продолжить…
- У тебя есть…
- Да-да, – он кивает, – у меня есть ритм, такой же, как у тебя. То есть, не такой, свой. Есть отношения. У меня не сносит крышу. Я рассуждаю здраво. И я не знаю, как у вас принято… Уместно ли говорить, что моя жизнь изменилась…
- У кого у «нас»?
- Послушай, Леня, если ты согласишься видеться со мной хотя бы изредка…
- Стоп-стоп! Ты сам меня просил ничего не рассказывать, я решил, что это для тебя просто эксперимент…
- Ну, можешь рассказывать, – улыбается он.
- Подожди, я не понимаю, – говорю я.
Но я понимаю. Я понимаю, но не хочу в этом участвовать.
Звонит его телефон. Это заказы. А мой пока молчит – я свободен. Лучше бы наоборот – не хочу думать о Максе.
- Мне нужно идти, – говорит он.
- Постой, Макс, постой. Не решай сгоряча. Тебе нужна семья, нужны близкие люди. Я тебе это все не заменю. Это не такой простой выбор, как тебе кажется. Это совсем другой путь. Другая концепция бытия – более мрачная, более отрешенная, более драматичная.
- Не пугай меня драматизмом! – Макс смеется. – Все нормально. Я принял решение.
- А Светлана?
- Нет никакой Светланы.
- Уехала?
- Может, и уехала.
 Легкий подход настораживает. Но я стараюсь не думать об этом. 

14. НАШЕ  СОЛНЦЕ

После ухода Макса я не извожу себя мыслями о нем. Я читаю какие-то анекдоты, сижу в Сети. В Сети я тоже не вижу Макса, он занят чем-то срочным и важным. Потом и мне приходят две справки о несудимости, два свидетельства о рождении и два паспорта – шаблонные документы, которые я без особых усилий вгоняю в формы. Не иначе, как кто-то собрался навсегда в теплые страны.
А мне и сегодня, и здесь, и в дождь тепло. Хороший секс заменяет многое. Прибавляет плюсов отрицательному миру.
И он не звонит в течение дня с глупыми вопросами. И он не звонит вечером. И я ночую один, и мне как-то просторно и холодно без Макса.
И наутро я понимаю, что Макс, по сути, очень неплохой выбор. А в моей ситуации – так и вообще единственно возможный.
А потом снова натыкаюсь на одежду Тимура. Выбросить бы… Или сжечь… Чтобы уж наверняка выбросить из головы и выжечь из сердца.
Макса нахожу в аське.
- Прив. Гут? – пишу ему.
- Прив. Гут.
- Завал?
- Немного. У тебя?
- Ноль.
- Я к вечеру освобожусь. Ты дома?
- Да, приходи.
- Может, сходим куда-нить?
Мой смайл пожимает печами:
- Меня необязательно приглашать.
- Почему? Просто на кофе.
Я посылаю улыбку.
- Что не так? – спрашивает он.
- Просто заходи.
- Я поздно.
- Ок.
- Леня…
Он так и пишет полностью «Леня» и ставит троеточие.
- Что?
- Все нормально?
- Все нормально.
- До вечера?
- Да.
Пожалуй, при таком раскладе я должен готовить есть. То есть ужин. Ну, не семейный. Но и не холостяцкий. Благо, у меня есть время. Я тушу говядину с рисом.
Не очень хорошо готовлю. Но на этот раз… все будто бы удачно. Не пересолено и съедобно.
Звонок телефона отрывает, я едва успеваю убавить огонь.
- Здравствуй, – говорит Тимур. – Что ты делаешь?
И это… так странно. И так не вовремя. И не отвечать же…
- Ты номер поменял? – спрашиваю в ответ.
- А ты мне звонил?
- Нет. Тамара тебя искала.
Бестолковая беседа.
- Заехать можно? – интересуется он.
- Нет.
- Я… много думал, и я не знаю…
- Не надо, Тимур. Не надо думать об этом. Я понял твой ответ. Понял все о разнице восприятия.  О нюансах переживаний. О другом жизненном опыте. О другом подходе к окружающему миру. О другом отношении к людям. Больше не надо…
- Но…
- Я не такой мальчишка и не настолько глуп, чтобы не понять тебя. И я это все отрезал! Это все прошлое.
- Да что отрезал?! Не было ж ничего, что можно отрезать!
- Тем более. Ничего не было, а я отрезал. И теперь я не один. И прошу тебя не звонить мне больше никогда!
- Ну, малыш… ну, зачем ты так со мной? Я приеду… мы поговорим просто. Я хочу тебя видеть.
- Я не один! Теперь я не один! И теперь я один не буду!
Я бросаю трубку.
Наступает тишина. Я сам в шоке от того, что я сказал. Рис сгорает.
Горчит и пахнет гарью. Словно перегорело что-то… от высокого напряжения.
Макс потом косится странно.
- Что? – не выдерживаю я.
- Ты как бы… всегда так? Готовишь?
- В смысле? Есть же надо.
- А, ну да. Ну да.
Он жует. И продолжает усмехаться. Наверное, хочет сказать, что его Светлана готовила лучше.
- А Светка вообще не готовила никогда. Даже не понимала, где у сковородки ручка. Вообще ничего у нее не получалось.
- И у меня не очень получается.
- Нет-нет, все вкусно. Я поражен просто.
Мы не пьем. Я даже не тянусь к водке.
С Максом, правда, много общих точек. Под конец ужина мы начинаем живо обсуждать переводческие конторы, менеджеров и гонорары.
И снова мне кажется, что нам двоим светит какое-то особое солнце. Маленькое, только для двоих. И я, греясь в его лучах, стараюсь не думать о том, что осталось в тени, или в глубине сердца. Стараюсь задушить недавнюю боль.
  Макс сияет. По стеклам барабанит дождь. За окнами ночь, а у нас так тепло и весело. И где-то в этой ночи болтается Тимур. И я не могу об этом не думать…
И мне не хочется этого солнца – нашего на двоих с Максом.
- А со Светланой как?
- Вчера решали это. Она вещи складывала. Утром съехала.
- А ночь?
- А ночью ссорились. До самого утра. Никогда я столько не орал. Мы три года вместе прожили. Она ребенка хотела.
На какое-то мгновение мне снова становится упоительно хорошо от того, что Макс сейчас рядом со мной, и что для этого он пожертвовал чем-то, порвал стабильные отношения, от чего-то отступился, изменил свою жизнь.
- И что ты ей сказал?
- Интересно?
- Интересно.
- Правду сказал.
- О том, что живешь с мужчиной?
- О том, что не люблю ее.
- Но это только половина правды.
- Достаточно.
И Макс умолкает. Мне вдруг приходит мысль, что он не ради меня это сделал. Что вот эта половина «не люблю» – более важна для него, чем вторая, чем «люблю». То есть второй вообще нет.
Я вглядываюсь в Макса.
- Так что? Спать? – спрашивает он лукаво. – Или ты мне у двери постелешь?
 Эта ночь, конечно, не прошлая пьяно-благодарная ночь, но тоже очень неплохая. Солнечная какая-то и теплая ночь. 

15. СОН

Мне кажется, я проваливаюсь в какой-то пьяно-дурманный сон, от которого никак не могу проснуться. Сон пьяно тянется в будни, проникая в каждый день обыденностью отношений. Вот куда иногда толкает чувство – в будни, в ритм, в еженощные связи, в лабиринт тоски. То есть, не чувство, а бегство от чувства, но все равно – чувство.
Я знал, что так будет.
И я не могу понять, что обо всем этом  думает Макс. Он рад, когда приходит вечером. Он рад просыпаться утром. Рад писать мне в аську:
- Как спалось?
По его мнению, это супер-юмор. И я уважаю Макса. Я не могу его высмеять. Но я не рад. Мне надоедает. Я устаю, я раздражаюсь, скрываю раздражение – зажимаю его в себе, глухо рычу. И я перестаю хотеть его. Я не хочу ни одной нашей ночи с ним. Самой прикольной нашей ночи не хочу.
О том, что «Макс спас» и «Макс вытащил», я уже не помню. Помню только о том, что вечером он придет снова, снова будем говорить об обычных вещах, снова будет хвалить мою стряпню, снова будет нежничать в постели. Мне не хочется этого.
Мне вообще не хочется секса. Секс – не самоцель для меня. Понятно, что долгое воздержание срывает крышу, но вот такие еженощные, бесчувственные связи изматывают еще больше. Я не привык к семейности.
Нужно отдать Максу должное – он не изводит меня разговорами о будущем, как Мишка. Но то, что я должен быть благодарен Максу, а я неблагодарен, мучит меня постоянно. И все это окончательно выбивает.
Время идет к сентябрю. Все возвращаются из отпусков – загорелые и отдохнувшие. А мы все пыхтим в пыльном городе. Макс где-то набрал синхрона и радуется, как ребенок. Для него это шанс. Он и хвастается, и нервничает, я подбадриваю. Какая-то компания заключает сделку с америкосами, Макс таскает с собой кипу бумаг и то и дело бегает на деловые встречи.
Мы вместе покупаем ему костюм. В магазине он неуверенно тянет пиджак за рукав:
- Такой? Легкий, но строгий.
Его серые глаза улыбаются:
- Продавец на тебя смотрит.
Я не оборачиваюсь. Макс увлекает меня в примерочную – целует перед зеркалом. И зеркало нам улыбается.
- Надеюсь, тут полно видеокамер.
Он выглядит счастливым. А я ловлю себя на том, что хочу видеть на его месте другого. Тим не звонит. И я не звоню. Точка же. После точки нечего сказать друг другу.
Я каждый вечер нащелкиваю ему sms и стираю. И снова пишу.
И понимаю, что не выдержу больше Макса. Но должен выдержать – это же мой выбор. Интеллигентного выхода нет. Не бежать же. Бежать нет необходимости – Макс не живет со мной. Ночует, в шкафу появляются его вещи, на столе лежит его ноутбук, в ванной – его зубная щетка, но он не живет здесь в прямом смысле слова. Это не семейность, это подвешенная в пустоте полусемейность.
И Макс меняется. Не только его серые глаза веселеют. Он тщательнее одевается по утрам, он пристальнее всматривается в свое отражение в зеркале. И я понимаю, что негативные стороны таких отношений не очень-то его и касаются. Он пришел к такому образу жизни без особых мук и сомнений, ему выпал наименее болезненный путь. И он продолжает чувствовать себя вполне достойным мужчиной. Постепенно меняется время, меняется отношение людей, меняется собственная оценка реальности и, конечно, самооценка. Пожалуй, Максу не выпадет много косых взглядов. И он самостоятелен – мать никогда не насядет с расспросами о свадьбе-женитьбе.
И если что-то и меняется в Максе, то совсем не так, как менялось во мне. Легкий путь ведет к совершенно другим результатам. Он становится кокетливее, игривее что ли. И даже на работе ему становится легче. Его синхрон проходит очень успешно. Макс уходит с руководством компании и америкосами обмывать сделку.
А я лежу дома и думаю обо всем этом. О разных путях, разных результатах, разном мироощущении. И эти мысли снова отзываются пьяно-дурманным сном, из которого вырывает телефонный звонок. Я готов к худшему – машинально поглядываю на спящий ноут – вдруг срочные переводы.
- Это я, – говорит Лиза, – прости…
- Слава Богу! Думал, снова бальзамация тела.
- Шизофрения?
- Переводы.
- У меня проблема… некоторая проблема. Мне очень плохо.
- Где тебя встретить?
- На вокзале.
- Откуда ты?
- Нет, я не уезжала, просто хотела здесь переночевать.
- Ты с ума сошла! Я сейчас приеду.
Она бы тоже приехала, если бы я позвонил. Я не сомневаюсь. Я не спрашиваю ни о чем. Я еду…
Нахожу ее на лавочке в привокзальном сквере.
- Ты сразу могла приехать, Лиза. Не нужно было… на вокзал.
- А вдруг ты…
- Это не имеет никакого значения, ты же знаешь.
- Да-да. Но чужие проблемы…
Возвращаемся на такси ко мне. Давненько она не заходила. С тех пор, как стала жить с этим престарелым Васьком. Осматривается, делает комплимент – чистоте, мне, ноуту, принтеру, освещению. А я не могу ничем ответить: она бледна, всколочена, в глазах – такая тоска, что сам зеленеешь.
Я спешу заварить чаю.
- А я Мишку видел недавно. Его на работе повысили. И малой у него… прикольный.
Не знаю, как говорить о детях. И Лиза тоже не знает.
- Леня… что мне делать с этой жизнью? Этот вечный пригород, мать, плохой быт. Упреки, постоянные упреки. И работа. Иногда ничего, а иногда…
- А иногда зашкаливает. Я знаю. Значит, ты ушла от него?
- Да… ушла. Однажды с работы – просто не смогла вернуться к нему. Тоже зашкалило. Там было… очень удобно, горячая вода, хорошее отопление, Интернет. Но там был он. Леня, там был он. Его было так много – и днем, и ночью. Особенно ночью. А меня было так мало… Только бесконечные переводы… И детей. Не было детей. Он не хотел детей…
- Это к лучшему, Лиза.
- Я знаю. Но я думала, что получится так жить. Просто жить. Но не получилось.
- Все, Лиза, перестань! Не жалей об этом. Он идиот, придурок. Старый болван, который тобой пользовался! А ты позволила…
- Я ненавижу мужчин! Ненавижу! Это никогда не пройдет!
- Пей чай…
- Да-да…
Она плачет. Не хочет, но плачет. Не специально, как женщины обычно делают. А так, что ее лицо сводит судорогой болезненного рыдания.
- Блин… Мне так стыдно перед тобой.
Я подхожу и прижимаю к себе ее голову. Провожу рукой по ее коротким волосам.
- А я с Максом…
Она плачет.
- Лиза, ты же Макса, англичанина, знаешь?
- Не знаю лично, – плачет она. – Слышала, что он молодец.
- А мы с ним… мы встречаемся…
Трудно отвлечь Лизу. И хорошо, что нет никакого срочного заказа.
- Как мне жить дальше?
- Просто жить…
- Всегда быть одной?
- Мы не можем знать этого.
- А если никогда не будет взаимной любви?
- И что?
- Зачем жить тогда?
- У меня никогда не было взаимной любви… И я живу. Встречаюсь с Максом.
- Это все равно, что я с Василием Мефодиевичем…
- Есть просто ритм жизни.
- Этот ритм убивает!
И я вдруг вспоминаю, как сам доказывал Тимуру, что жить стоит только ради взаимного чувства. И как он думал об этом… потом думал. Звонил мне… Снова несет какой-то гарью.
Я отшатываюсь от Лизы едва ли не со стоном. Сейчас, с ней, я почему-то вспомнил Тимура… словно увидел его перед собой.
Действительно, мы обречены.
Она вдруг смотрит прямо в меня зеленющими глазами, уставшими от тоски.
- А ты… как? Ты говорил что-то о Максе?
- Нет. Я постелю тебе на диване.
- Да. Спасибо.
- Ты можешь вообще остаться. Здесь не будет «много меня».
- Здесь не будет тебя вообще. Тебя для меня, – она качает головой.
Есть такие моменты, когда дружба спотыкается. Тогда дружбе жаль, что она не любовь, и что мы не те друг для друга.
- Прости меня, – просит Лиза.
- И ты меня прости.
- Да ну…
Отворачивается к окну.
- Знал бы ты, как мне гадко. Хочется… ты не поймешь такого. Хочется оторвать от себя все, к чему он прикасался. Чтобы только кровь осталась. И текла бы. Без тела, без кожи. Одна кровь…
А текут слезы. И я чувствую, что сам готов рыдать. Хочу взять ее за руку, но она отдергивает кисть:
- Не надо, не трогай меня. Сил нет. Уж зашкалило, так зашкалило.
Я молча стелю постель, и она ложится одетой, в слезах.
И я тоже падаю на пол. Еще слышу ее всхлипывания, и слышу, и слышу. И тоже чувствую себя таким же растоптанным, как Лиза. Тяжело жить без любви в холодном мире. Невозможно. Сил нет…
А чувство украшает этот мир. Расцвечивает все вокруг удивительными красками. Делает нас такими красивыми. Делает наших любимых идолами. Заставляет нас молиться на их ясные очи…
Если бы Тимур понял то, что понимаем мы с Лизой. Что никакие «еженощные» связи не приносят радости, не приносят ничего, кроме ощущения нечистоты.
Лиза затихает. Дышит ровнее. Но сквозь сон бормочет что-то невнятное.
 И я вдруг вспоминаю о Максе, о том, что он не вернулся с банкета и даже не позвонил. 

16. ПОЗЫ  СЧАСТЬЯ

А утром Лиза не просыпается. То есть она просыпается, но встать не может.
Лизе тридцать лет. Я никогда не видел, чтобы  человек в тридцать лет чувствовал себя так плохо. У нее дрожат руки, дрожат ноги, даже лицо дрожит. И это не лицо вовсе – это серая маска.
Кровь вытекла. Может, это и очищение. Но с виду – это смерть.
- Что, Лиза? Что делать?
- Не знаю. Голова очень сильно болит. И вот здесь… сердце. И тошнота…
Мне страшно.
- Я домой поеду. Мама волноваться будет, – она пытается подняться.
И снова не может. И я вижу тот черный туман, который застилает ее глаза. Звоню в скорую. Приезжают быстро.
У нее такое давление, что тонометр зашкаливает.
- Что у вас случилось? Стресс? – допытывается врач.
- Я нервничала… немного.
Доктор задерживает взгляд на ее лице. Но Лиза больше не плачет.
- Вы? – он оборачивается ко мне. – Муж?
- Нет. Я друг.
Похоже, вопросов ко мне больше нет. Ей делают какой-то укол. И забирают в больницу. Я тоже еду.
Сижу у двери. Входить нельзя. У нее криз. И что толку входить? Ее матери тоже не звоню. Очень страшно. Пусть уж… обойдется как-то. А если не обойдется?
У нее нет других друзей. Нет других родных. Никого, кроме меня и матери. Ничего, кроме ее домика в пригороде и переводов. Ничего, кроме ее огромного сердца, в котором так мало жизни. Она очень хороший переводчик – способный, внимательный, усидчивый. Но есть непосильные задачи – перевести свою судьбу с темной стороны на светлую.
Я не слышу, как звонит телефон. Это из бюро переводов – меня нет в Сети, а пришли заказы. Еду домой – принимаю, перевожу, высылаю. Всего несколько справок. Вечером снова несусь в больницу.
Лизе не лучше. Она в реанимации. Пора говорить с ее матерью, и я даю врачам номер ее телефона.
- У больной мобильный звонит постоянно, возьмите его, – медсестра вышвыривает мобильник из палаты.
Весь вечер я отвечаю на звонки Лизы. Отказываюсь от ее заказов, переношу встречи, сообщаю о ее болезни. Звонит ее Васек. Может, он и неплохой мужик, но я его ненавижу.
- Не звоните ей никогда больше! Лиза начала другую жизнь! Она достойна самого лучшего! И у нее все будет хорошо – и семья, и дети, и Таиланд на все лето! Вы меня поняли?
- Таиланд? Она уехала?
- Она уехала – от вас. И она никогда не вернется – к вам. Это ясно?
Уступать ему – и оказаться в больничной палате с изнасилованным сердцем?
- Вам ясно?
- А ты…
- Не звоните больше никогда! – отрезаю я.
Фу, цепкий. И нудный. Старикашка одним словом.
Приезжает ее мать. Ее тоже не впускают. Мы сидим в коридоре вместе. Меня она помнит, но как-то смутно. Кажется, мы несколько раз заезжали с Лизой к ней домой. Но уже больше года прошло…
Простые вопросы не задаются. Я, наконец, ухожу спать.
Никто не всхлипывает полночи, но мне все равно жутко. Мне хочется поговорить с кем-то об этом, но не с кем. Макс так и не появился. И если бы я был в той палате, вместо нее, кто сидел бы у двери? Только Лиза.
Этой ночью не спится. Уже светает. Уже лезет в окна июльская жара. Я на миг проваливаюсь в эту жару, потом просыпаюсь с тяжелой головой. Снова еду в больницу.
Мать на том же месте. Лиза приходит в себя, но войти к ней пока не разрешают. Мать просится…
- Я ничего… ничего не скажу ей… такого.
- О ее неустроенной жизни, – добавляю я.
Она оглядывается. Так, словно я ударил в спину.
- Я никогда ее не упрекала!
Я отворачиваюсь.
- Я никогда ее не упрекала! – повторяет она моему затылку. – Она сама, сама мучила себя этим…
Когда отношения с миром не строятся, человек начинает терзать себя сам, без вариантов. А ведь сколько раз мы строили… мы пытались. Хватались за тех, кто был рядом, за признаки интеллекта, за вежливые манеры, за симпатичные черты, и думали, что остальное приложится. Но сердце не хотело ничего прилагать.
Теперь она уже ни во что не верит. Никого не любит. А я так люблю, но верю еще меньше. И вдруг я понимаю, что должен сказать Лизе… Именно я. Именно я должен сказать ей это.
Лиза просит мобильник, и мне разрешают войти.
Та же серая маска, сложенная из знакомых черт. Капельница, трубки, столик, заваленный лекарствами, закрытые наглухо жалюзи.
- Я пропущу заказы, – с трудом выговаривает Лиза.
Как же хорошо мне это известно. Если ты начинаешь пропускать заказы, с тобой прекращают контачить. Все, что ты строил и нарабатывал годами, рушится в течение недели. Сеть трещит по швам и рассыпается – в пыль бесполезных контактов. Ты теряешь связи – ты садишься на мель. И у тебя нет другой, нет постоянной работы в тупом офисе.
- Я всем сказал, что ты заболела ненадолго, и скоро будешь в строю.
- Спасибо. Это очень важно.
- Я перенес встречи. Представь, что у тебя отпуск.
- У меня не бывает отпуска.
- У меня тоже.
Я снова вспоминаю о том, что должен сказать ей. Но сформулированные в уме фразы уже рассыпались.
- Лиза, знаешь, мне кажется…
Она пытается улыбнуться.
- Мне кажется, что… тебе так плохо оттого, что ты долго никого не любила. И ты думаешь, что уже никогда не влюбишься. И сейчас твое сердце отказалось так жить и хотело умереть…
- И что?
- И то, что оно не умерло, это обозначает, что оно еще будет любить. Если будет жить, значит, обязательно будет любить. Для этого оно создано. Только не надо его убивать самой. Не надо его уговаривать идти на компромисс.
- Я знаю.
- Лиза…
- Все. Дальше молчи. Не хочу плакать.
Она смахивает слезы свободной от капельницы рукой.
- Спасибо, что отвечал за меня, это важно, – повторяет снова.
И опять вытирает лицо.
- Мне проще. Я вдруг подумала, что мне проще. Я хочу самого простого… стандартного счастья. Молодого мужа и ребенка. А ты… ты, что ты себе пожелаешь для бодрости?
- Только веры. Надеюсь, у счастья есть разные варианты.
- И разные позы.
Лиза улыбается мокрыми от слез губами.
 И я выхожу из палаты с какой-то сумасшедшей верой в сумасшедшее счастье. 

17. СУМАСШЕДШЕЕ ЧУВСТВО

Возвращаюсь домой к вечеру, и снова – на заднем плане всего случившегося мелькает мысль о том, что Макс не позвонил. Я не успеваю додумать эту мысль, телефон отвлекает.
Это Марина из «Амадея».
- Леонид, здравствуйте! Как Ваши дела?
Инструктаж вежливой работы с постоянными переводчиками все еще в силе.
- Леонид, вы уже работали с этим клиентом. Ситуация такая. Нужен переводчик для командировки в Турцию. Все будет оплачено. Человек получил наследство – нужно будет сопровождать его, помочь переоформить бумаги и вступить в права наследования. Понимаю, что это серьезный и длительный заказ, имущество находится в разных городах, и вы не любите устных переводов… 
- Но хотят именно меня?
- Вы отказываетесь?
- Я хочу уточнить.
- Заказчик сказал, что он доволен вашей прошлой работой. Но если вы отказываетесь…
- Нет. Я не отказываюсь. Я согласен.
- Ваши документы в порядке?
- Да.
- Встреча завтра в бюро в десять утра.
Марина прощается.
Я сажусь на пол. У меня горят уши.
Я не могу ни есть, ни пить. Я лежу всю ночь, глядя в потолок.
Наутро я очень плохо себя чувствую и еще хуже соображаю.

Он сидит в кресле перед столом Марины. Марина выглядит как обычно, и Тимур, наверное, тоже. И она не пялится на него, она смотрит в свои бумаги и сверяет расценки. Ничего сверхъестественного не происходит, не взрываются салюты, не бьют гейзеры, не падают с неба кометы. Марина приветливо кивает мне на стул и улыбается мне одному.
- Это Леонид, как вы помните, – говорит Тимуру. – Он работал с вами в прошлый раз.
Работал с ним… Вообще оказал ему честь – снизошел до его проблем. Марина очень правильно расставляет акценты.
Тимур оборачивается. Смотрит в мое изжелта-зеленое лицо. И, несмотря на правильно расставленные акценты, меня шатает от этого взгляда. Марина вскакивает и бежит за минералкой.
Я сажусь напротив. Он молчит, едва кивнув мне.
- Если вы плохо себя чувствуете.., – начинает сомневаться Марина, подавая мне стакан с водой. – Вы нездоровы? Мы можем перенести эту встречу.
- Нет, я здоров. Немного голова кружится.
Он одет как обычно. Он пахнет как обычно. Он смотрит как обычно. Одно необычно – меня качает до тошноты.
Марина, получив и пересчитав предоплату, спешит избавиться от моего трупа:
- Теперь вы можете обсудить все условия наедине …
И я плетусь за Тимуром  к двери.
- Пойдем. Я с той стороны, в тени припарковался, – говорит он. – Что с тобой?
- Тошнит. Ты, правда,  в Турцию собрался?
- Правда.
- Мог позвонить просто.
- Не мог.
Точно... Это лето с Максом разрушило все телефонные сети. И сегодня это лето кончилось. И поэтому кружится голова – так пустота уходит из тела.
- Извини меня…
- Ничего, – он совсем не смотрит на меня и повторяет, – ничего. Иногда страшно бывает. Страшно впустить в свою жизнь то, что действительно ценно. Потому что страшно терять. Страшно самому потом отказаться от того, что казалось ценным. Страшно, что все может измениться, что может измениться сердце. В необладании – спасение от утраты. Но мы попробуем. Не будем бояться новой боли, не будем бояться потерять или быть потерянными. Новая боль – не больнее той, которая уже была. Мы ничем не рискуем.
И я думаю о том, что он проговаривал эту речь не один раз, чтобы самому себе разложить все по полочкам.
- Останови, Тимур.
- Бежишь?
- Нет, не бегу. Укачало.
Он хмыкает. Останавливает.
- Не от меня, надеюсь?
- Нет, не от тебя. Просто плохо.
- Девчонку бы на УЗИ отвез.
Я уже не могу засмеяться. Замечаю, что его глаза упираются в меня испуганным взглядом. И хлопком разливается чернота.
На самом деле, это я головой стукнулся о стекло. А пришел в себя в больнице. Ничего не установили, кроме перепадов давления.
В больничном коридоре Тимур обнял меня за плечи, усаживая на стул.
- Лучше?
- Да вроде…
Его глаза совсем не улыбаются.
- Домой отвезти тебя?
- Отвези.
Не просить же прощения за то, что я в обморок рухнул.

А дома меня ждет Макс. Словно другой – подтянутый какой-то, веселый, новый.
- Послушай, Лень, у меня тут на работе такое наклевывается.
- А вчера ты?...
- Вот я ж об этом и говорю. Этот директор американской компании зовет меня к себе – пока все договоры будут утрясаться. Как думаешь?
- В смысле? Что тут думать? Хорошее предложение.
- Да, и мне так кажется. Я знал, что ты не будешь против.
Я чего-то не понимаю. Торможу. Что-то еще остается за кадром. Утренний обморок притупил мою сообразительность.
- Этот директор…
- Классный парень. Я не зря ему улыбался, – кивает Макс.
Ах, черт. Это же легкий путь Макса.
- Конечно, нужно ехать.
Ему и в голову не приходит, что я мог ответить «нет».
- Супер, – добавляю я насилу. – Я тогда в Турцию махну. На стажировку.
- Мы же не прощаемся…
Он берет мои руки в свои.
- Я так тебе благодарен. Не говорят такого, да? Глупо так говорить? Я очень благодарен.
- А хотел никому не рассказывать, – не могу не напомнить я.
Он смеется.
- Хотел. Но вдруг мне стало в тысячу раз проще, чем было.
И моя головная боль совершенно проходит. Мне хочется рассказать ему еще о Лизе, о том, что я понял, об обмороке, но я не останавливаю Макса. Мне вдруг тоже становится в тысячу раз легче.