Дуэль

I

Часы агонии прошли. Настало долгожданное покойствие, хотя и бессильное; беспомощное даже. Минувшая ночь была первой, что я поспал. Всего лишь за двое суток, казалось, прошла вечность. Проснувшись, я пытался ощутить себя полной мерой в этой жизни, но в голове чёрной бездной ещё стояли отрывочные картины прошедшего. Вынырнуть из этой черни оказалось непросто.

Сначала, помню – дуэль. Всё как теперь: поляна у мельницы. Семь утра. Стреляюсь со своим другом Степаном Бродманом. Он бледен. Волосы растрепались по его лицу. Руки дрожат. Да и у меня, признаюсь, тоже. Так глупо повздорили. Ну да что теперь… Чего он полез?! Туман, от которого даже здесь мне холодно. Взмыленные лошади, едва доставившие меня ко времени, исходя паром, всхрапывая, рыли копытами.
Секундант мой – Сашка Криницкий, протягивает нам со Степаном открытый коффер с оружием. Примиритесь? – Нет! Какого чёрта?!
Сходимся. Выстрелили по команде единовременно. Я упал, однако, Бродману я успел нанести смертельную рану. Дальше провал.

Позже, помню – адская боль в груди; седовласый господин в пенсне, с бородкой клинышком. Осторожно манипулирует ослепительно блестящими инструментами. "Навылет!" – говорит он. Но боль! Боль нестерпима. Где я? Кто эти люди рядом? Мне нет дела. Я хочу остаться один. Не дают. Делают укол. Разливается в теле тепло. Вроде полегче. Пытаюсь осмотреться. У господина вдруг вырастают рога. Кто-то смеётся за его спиной зловеще и, выпростав сухую ручонку, показывает мне кукиш. Или это всё морфий?

Дальше снова провал. Возможно, последовал кризис. Я его помню только черной дырой в своём сознании. Душу точно на части рвало. И свет. Возникший коридор света стал затягивать. И душе, вроде, покойней стало. Но нет. Черная сила снова тянула назад. Снова мою душу терзает что-то. Не могу больше.

Я приоткрыл глаза. Дневной свет разливался по небольшой комнате. Диван, на котором я лежал, располагался напротив незанавешенного окна. Стояло пасмурное, но спокойное ноябрьское утро, которое, казалось, вместе со мною только что очнулось от этого бреда.
Снова закрываю глаза. И снова темнота. Кризис миновал, но от забытья я ещё не очнулся. Как же хотелось жить…

Какой праздной и глупой показалась теперь мне моя жизнь. 23 года. Офицер в отставке. Ни жены, ни занятия по душе. Опостылевшая беспечность. И вот руки. Я вспоминаю руки, за заботливость которых, можно было бы отдать всю такую жизнь. Кому они принадлежат? Не помню. Помню, тень склонилась надо мною, и на тело опустилось что-то мягкое. Стало теплее. Потом тень метнулась к изголовью и в рот полилась прохладная и очень вкусная вода. И опять руки. Погладили по волосам, по плечу. Тепло от них. "Кто Вы?" – сквозь бредовую пелену спрашиваю. Ответа нет, а может, и не дошел он до моего воспаленного сознания. И тут я хочу сказать "спасибо", но никак не получается. Я просто притягиваю за руку тень и целую её в губы. Как приятно. Спать хочу.

Пытаюсь дремать, но что-то не дает. Должно быть, стонал, потому что тень снова рядом. Как же от неё нежно пахнет. Не выдерживаю и снова тяну её за руку и целую её. На этот раз наш поцелуй продолжителен, сладок. На этот раз чувствую упавшие мне на лицо пряди. Я уже почти люблю эту тень. Я хочу быть с ней, и она рядом. Не знаю, сколько это длилось, но после, я впервые заснул. И вот сейчас только проснулся.

Я снова открыл глаза. Та же комната. Круглый стол у высокого окна. Слева у стены большой шкап со стеклянными дверцами и низкое зелёное кресло. Справа ещё один стол поменьше, на котором стоит небольшой граммофон, развёрнутый ко мне рупором, как гигантским васильком.
Здесь мне было тепло, уютно. Я попытался подняться. Отяжелевшее тело поддалось с трудом. Голова кружилась, но сознание было ясное. Я обнаружил, что раздет до пояса, а грудная клетка забинтована. Чуть ниже сердца, ближе к боку, проступило засохшее буро-жёлтое пятно. Но это меня не интересовало. Я не мог налюбоваться, осматриваясь вокруг себя. Даже в моей квартире на Конногвардейском бульваре не ощущалось столь явственно присутствие живой души. Это всё Тень, я знаю.

II
Так сидел я в тишине, размышляя. Но тут у меня возникла потребность посетить уборную. Я хотел уже было позвать кого-нибудь, как дверь отворилась и в комнату, с букетом нарциссов в вазе, в уличных брюках и в сюртуке вошёл молодой человек.

Это неприятно пошатнуло мою идиллию, поскольку вот уж меньше всего, кого я ожидал увидеть, так это Алексея Бровина. Этого человека, в общем-то, я знал шапочно, но он никогда не импонировал мне за свои странности. Как бы это выразиться помягче? Он временами ведёт себя несколько… по-женски, что ли? Есть такой тип мужчин. Но в нашем с приятелями кругу, не принято сводить с такими знакомство. Мы – офицеры – презираем таких, и даже стреляться с ними не пользуется у нас почётом. И тем более странно было увидеть этого длинноволосого человека.

Он же широко улыбнулся мне.
- Встали, Гордовский? Не рано Вам? Доброе утро.
- Где я?
Бровин оставил вазу на столе и серьёзно ответил:
- Вы у меня в квартире. Александр Криницкий, Ваш секундант, мой cousin. Он приехал ко мне второго дня с Вами и доктором с просьбой помочь Вам.
Я был тронут отзывчивостью этого человека в таком, порой опасном, предприятии, но не мог пересилить себя и в знак благодарности подать ему руку.
- Мне нужно в уборную.
Алексей проводил меня и, вернувшись в комнату, я почему-то спросил:
- А кто ещё был здесь со времени моей болезни?
Юноша, поняв очевидно причину вопроса, смутился, но спокойно ответил:
- Никого. Я живу один, и это было обязательным условием со стороны cousin'a.
Я почувствовал, что от злобы начинаю краснеть. Так милы мне были мои грёзы, моя заботливая Тень! Во что же это обернулось! Невозможно поверить.
- Вы шутите? – очень тихо спросил я.
- Ничуть, Григорий Арсениевич, – ответил он.
- Как смели Вы, - у меня сжались кулаки – как Вы смели оскорблять моё достоинство, пользуясь моим положением?!
- Вы ошибаетесь, Гордовский. Именно, приняв Вас тут, я спасаю Ваше достоинство.
- Замолчите! – громко сказал я – что Вам известно об этом понятии! Вы вели себя как… баба!

Алексей побледнел, но ничего не сказал.
- Я не стану, Бровин, стреляться с Вами только из благодарности за помощь, но быть Вашим другом – никогда! Мне гадко! Где моя одежда, я желаю немедленно удалиться; и, если в Вас имеется хотя бы капля порядочности, Вы забудете, что я вообще был здесь.
Алексей, молча подойдя к шкапу, вытащил чистое бельё и положив его на стол вышел из комнаты.


III

Прошло три дня, в течении которых, пока я окончательно поправился, никто из моих товарищей, к моей досаде, не навестил меня. За произошедший инцидент я оказался порицаем ими. Возможно и заслуженно. Мало того, ближайший кандидат в мои невесты, mon amie* Анна Ардальоновна Фромбельгская по непонятной причине не удостоила меня даже запиской.
К ней-то наперво я и отправился в пятницу к ленчу.

Анна Фромбельгская происходила из старинного голландского рода Фромбельгов. В России они жили со времён Павла, когда её предок прибыл на берега Невы и осел в Петербурге консулом. С тех пор и дед, и отец, и старший брат Анны были задействованы в консульстве.
Фромбельгские были очень богаты. Анэт давно стала объектом расчётливых женихов. Признаюсь, и я не отказался бы от такой партии и её благоволением дорожу, тем более, что для общения она уже предпочла меня генералу Пальбову и молодому князю Лыкову.

Анна была девушкой семнадцати лет. Высока, статна, остроумна и немного вольнодумна, но мне до этого была лишь та печаль, чтобы она не сменила своё расположение ко мне на Лыкова. Со дня на день я уже готовился предложить ей обручиться; отсутствие записки от неё в эти дни настораживало.

Жили они на набережной Екатерининского** канала в небольшом трёхэтажном доме, к подъезду которого я расфрантившись прибыл. Расплатившись с извозчиком, я поднялся к ней в гостевую залу, обставленную дорогой новомодной мебелью, держа в руках большой букет белых хризантем. Меня окружила атмосфера отличного вкуса и изысканного благородства.
Девушка вышла ко мне, уже переодевшись к ленчу в салатного цвета платье. Её белокурые волосы были с изящной затейливостью уложены на затылке. Анна, обнажив белые зубы, пригласила к ручке, вытянув её для поцелуя.

- Ах, Greg! Не ожидала. Где, голубчик, пропадать изволили? Спасибо за цветы, Вы любезны.
Я сразу заметил несколько вызывающий тон её и насторожился:
- Я, знаете ли-с, приболел-с. Как Вы, Анэт?
Она подошла к изразцовому трюмо, и взглянула на своё отражение в зеркале, поправив кокотку.
- Приболели, значит? Отчего же Вас небыло дома?
Я смутился.
- Болезнь, видите ли-с, застала меня в пути-с.
При этих словах Анна звучно рассмеялась в кружевной веер.
- Уж не на пути ли к дому Алексея Петровича Бровина? Ведь Вы у него были, не так ли?
Услышав это, я подавил раздражение.
- И что? Алексей Петрович cousin Криницкого, моего друга; мы общаемся, и он мне помог.
Девушка сделала лукавый взгляд.
- Надеюсь, ваше общение не заходит слишком далеко?


Меня это возмутило, но, предчувствуя неладное, я постарался сохранять спокойствие.
- Шучу, - сказала серьёзно Анэт – не волнуйтесь так. Однако, не несчастный ли Бродман виновен в недомогании Вашем, царствие ему?
Я остолбенел.
- Говорят, - продолжала девушка – Степан Иоханович застрелился (она выделила это слово) меньше недели назад в лесу на малой Охте? Не это ли обстоятельство Вас так впечатлило?
- Откуда Вы знаете? – я совсем растерялся.
Анна подняла глаза к массивной хрустальной люстре в виде звезды.
- Да все об этом знают, Григорий Арсениевич. Надеюсь, mon mignone*, Вы в этом не задействованы? Мне и моей семье не годиться иметь знакомства с людьми, имеющими проблемы с законом. Ведь дуэли запрещены, не правда ли?
- Конечно, Анэт. Я не причём здесь.
Это была катастрофа.
- Ну и славно, - девушка прошла мимо меня к двери – а сейчас извините, меня ждёт моя семья. Увидимся как-нибудь. Прощайте.

От Фромбельгских я вышел жестоко поверженный. Мало того, что она знает, что я убил Степана Бродмана и, если это раскроется, меня заточат в Алексеевском равелине Петропавловской крепости (если не сошлют), так ещё из-за этой нелепости сорвался мой уже вполне сложившийся alliance**. Кто же ей донёс такие детали? Я долго не мог прийти в себя. Теперь я уже казнил себя за вспыльчивость. Недоразумение (а иначе я эту дуэль уже не называл) вышло совсем по пустяку. Для чего я вызвал его? Чёртова водка, я был во хмелю! Теперь по нелепости убит дорогой для многих человек. Он был большой любимчик в свете. Его имя у многих было на слуху и сверх того, он был моим другом и товарищем моих приятелей. Мне стало нехорошо. Я купил себе бутылку "Боржоми" и, глотнув солёной воды, побежал домой, чтобы поскорее лечь в постель и укрыться одеялом с головой.

IV

Весь последующий день шёл дождь. Было холодно, и выходить из дома не хотелось. Лишь к вечеру, когда стихия немного успокоилась, я не утерпев в желании разведать обстановку среди друзей, отправился пешком la promenade* до ресторана грузинской кухни (очень популярного в нашем кружке), которым заправлял тучный и очень приветливый грузин по фамилии Логадзе.

Войдя в зал ресторана, я сразу приметил за столиком нескольких знакомых и, подойдя к ним, поздоровался. Но что же я имел наблюдать?
Один сразу поднялся и, не обращая на меня ни малейшего внимания, попрощавшись с сидящими за столом, удалился. Мрачно жующий Семён Быков – юноша грузный, с тяжёлым пронзительным взглядом под низким лбом и не по летам пышными усами, сорвав короткими толстыми пальцами с воротника салфетку, поднялся и подошёл ко мне. Я рассеянно глядел на него.

- Позвольте обратиться, господин Гордовский! – прорычал он зычным басом – в силу известных Вам обстоятельств, не стану в общественном месте пояснять каких, - Вы знаете, - должен довести до Вашего сведения, что я вынужден с Вами раззнакомиться! Прощайте!
Быков тяжело развернулся, и на ходу промокнув белоснежным платком взопревшую от волнующего негодования мясистую шею, пошёл к выходу.
Такого начала я, всё же, не ожидал, но, быстро оценив ситуацию, примирившись, взял себя в руки.
- Ну, а Вы, Кеслер? – обратился я к сидящему курсанту в синем мундире.
Он молча поднял от горячего на меня свои маленькие голубые глазки на вытянутом лице, поморщил тонкую ниточку губ.
- Можете присесть, Гордовский, если хотите – равнодушно проронил он и вновь склонился над своей тарелкой.

- Григорий! Григорий Арсенич! – послышалось сзади. Я обернулся – Гордовский! Идите ко мне в курительную!
Это был один из моих лучших друзей по юнкерскому училищу. Его тоже звали Григорий. Григорий Млихштейн. Юноша он был отчаянный, мот и кутила, заядлый любитель дамского общества. Ещё поручиком он вышел в отставку и принялся за беспечное прожигание жизни и денег, которых от отцовского наследства он получил немало. Однако, как человеку изменчивых настроений, Григорию вскоре стало докучать безделие, и он уже подыскивал вовсю момента, дабы переключиться и развеять находившее на него всё чаще мрачное расположение.

Я прошёл в курительную. Он был один. Вальяжно устроившись на окне, Григорий смолил папиросу. Завидев меня, он тут же достал ещё одну и отдал её мне, дав прикурить. Я глубоко затянулся.
- Ну, что голубчик, - сказал он - заворотили носы? – прищурившись от дыма, Григорий посмотрел на меня, - ну да не горюй брат. И не такие шали рвали. Пробьёмся.
- Хотелось бы верить. Ты видел как поступил со мной Быков?
- Благодари чёрта, что послал твоего le p;re* служить в жандармерии. Уж чать выпутает. Впервой что ли? Пока упирают на самоубийство; всё идёт гладко. А Быковых в твоей жизни будет ещё немало.

Я выпустил кольцо дыма и потупил взор. В этот момент дверь открылась, и вошёл очень высокий и чрезвычайно не складный юноша в сером френче.
- Криницкий! - воскликнул я.
- Здравствуйте, - он пожал нам руки, – извини, не мог к тебе выбраться, - Сашка сочувственно поглядел на меня. – Как ты?
- Ну, удружил ты, брат! Ты к кому ж меня свёз?
Млихштейн угостил папиросой и его.
- А что ж ты хотел? – удивился Александр, - он не чужой, живёт один, чем ты не доволен? Не съел же он тебя? – Григорий и Саша, двусмысленно переглянувшись, захихикали.
- Идите к чёрту! – зло сказал я. – Самое скверное, что Анэт всё знает, и решительно порвала со мной вчера. Боится раскрытия дела.
- Это Кеслер, - сказал Криницкий, сплёвывая в плевательницу, - то-то он к ней зачастил на днях. Но за Анну Ардальоновну я не беспокоюсь.
- Да чёрт бы его побрал! - процедил Млихштейн.
- Пойдёмте ко мне, друзья, - произнёс я, - хотя бы составьте компанию на ужин. У меня есть содовая. Кроме вас у меня никого, наверное.
- Да, погорячился ты, Гордовский, - проронил Александр, - наши все любили Бродмана.
- Ну, хватит! – сказал Млихштейн вставая - Нам, Григорий, с Криницким ехать надо. В волонтёры от скуки подались. Здесь мне скучно стало. Не можем мы к тебе. Собираться к утру надо. В действующую подались.
- Так ты и Криницкого соблазнил с собой! - я очень огорчился. Наверное, как никогда сейчас я нуждался в этих людях, но теперь и они покидали меня.
- Ну, что ж, свидимся. - мы обнялись.


V

Втроём мы вышли из ресторана, и я направился к Вознесенскому проспекту. Домой не хотелось.
Чувство жгучего одиночества охватило меня. Так стало себя жаль от сознания, что жизнь моя сломлена, и всего лишь недоразумением за какую-то неделю, даже меньше. Да и что это была за жизнь? Даже Млихштейн с Криницким в волонтёры подались. Сбежали от такой жизни. Может и нечем мне в ней дорожить-то? Одни друзья уедут завтра, другие отвернулись от меня. Репутация моя испорчена. Я убил хорошего человека по глупости, а, следовательно, и совесть моя осквернена. Даже последняя попытка начать новую жизнь женившись, оказалась раздавлена.

Пересекая Исаакиевскую площадь, я остановился на мосту. На меня навалилось просто глобальное чувство ненужности, никчёмности. Мне захотелось просто упасть в эти мутные воды канала и покончить на том земное существование. Не было у меня ничего, что удержало бы в этом мире. Я огляделся. Прохожих не было. Я посмотрел вдаль и приготовился прыгнуть.
Как вдруг…
Невдалеке я разглядел угловой дом, который с Вознесенского уходил на Почтамтскую. До чего мне этот дом показался знакомым. Я, оставив свою попытку, неспеша пошёл к нему. Было холодно. С Невы подул ветер, вздымая мой расстёгнутый плащ-накидку. Скупая листва летела мне прямо в лицо. Дом приближался.

А вот, и угловое высокое окно. Не зашторено. Свет горит приглушённо. Квартира Бровина. Какого чёрта! Дикое отчаяние захлестнуло меня. Мне снова вспомнилась горячка, заботливая Тень, тёплые руки. До меня никто ещё не дотрагивался с такою лаской, которая может идти только из сердца. Что я видел кроме продажных женщин! Кто хоть раз подарил мне чувство сознания моей необходимости?- Он подарил! Он воскресил меня!
Но ради чего этот человек, кем-то тоже оставленный, кем-то осмеянный, одинокий, ради чего он живёт?
Слеза скатилась по моей щеке немедленно подхваченная промозглым ветром.
Подлец! Я оскорбил его попытку просто вернуть меня к жизни. Он сделал это от души, с любовью. Ничего не требуя взамен, он просто дарил мне счастье не быть на распутье жизни и смерти оставленным. А кто поможет ему? Кто развеет его тоскливую пустоту в сердце и в доме. Кто так же бескорыстно прикоснётся к его губам?
Я почувствовал щемящую боль в душе.
Нет, я должен, я пойду.

Поднявшись по знакомой лестнице, я остановился перед искомой дверью. Она оказалась не заперта, и лучик тусклого света пробивался в щель. Потянув за ручку, я осторожно прошёл в тёмную переднюю. Свет шёл из комнаты напротив входа.
Неторопливым шагом, я направился в этом направлении и протиснулся в приотворенную дверь.
У окна, спиной ко мне сидел Алексей. Подле него одиноко горела свеча в медном шандале и, отбрасываемые от неё тени зловеще плясали. Голова Алексея чуть склонилась, точно он спал. Одна рука его, лежавшая на столе, чуть дрогнула, и тут…

Мороз пробежал по моей коже. Я расслышал тихий всплеск воды, и бурая капля упала на его белую рубашку. Страшная догадка осенила меня. Я подбежал к столу и увидел глубокую чашку, наполненную водой, в которой была рука с перерезанными бритвой венами.
- Нет! – закричал я. – Алексей!
Я смахнул со стола чашку. Поток красной воды хлынул на паркет. Юноша пошатнулся. Подхватив его, я отнёс на руках слабеющее тело к дивану и, оторвав рукав его сорочки, перетянул порезанное запястье. Не выдержав эмоционального напора, я разрыдался.
- Бровин! – закричал я, - Бровин! Зачем ты это делаешь?!

Алексей был ещё в сознании, но дыхание его было слабым. Он взглянул на меня потухающим взором и с усилием шевельнул посиневшими губами.
- Молчи, - зашептал я, рыдая, - молчи, Бровин – я спасу тебя, теперь мой черёд. Я не брошу тебя.
Я схватился за голову – Боже, какой я идиот! Ты будешь жить, я рядом.
И, сказав это, я крепко поцеловал его в губы. Кожа юноши была холодной. Я сел на пол и огляделся пытаясь взять себя в руки.
- Я сейчас, за доктором.
Собрав с дивана покрывало, я стал укутывать Алексея, смотря на его подрагивающие веки. – Я спасу тебя, Бровин, - успокаиваясь в своей решимости, твёрдо говорил я, - Мы никому не нужны. Но мы должны жить. Друг для друга. Мы останемся вместе.


Вместо заключения

Следствие по делу Степана Бродмана утряслось. Самоубийство – решено было единогласно. Бывшие приятели не подвели доносом.
По протекции Анны Ардальоновны Фромбельгской и при поддержке консула Ардалиона Ферапонтовича Фромбельгского, на имя Гордовского Григория Арсеньтьевича и Бровина Алексея Петровича были получены визы в Нидерланды, куда они и отъехали в начале декабря отринутые Петербургом.
В Нидерландах они, скромно обосновавшись, через полгода сочетались законным браком по всем правилам нидерландского законодательства*.



*Закон об однополых браках в Нидерландах был принят 1 апреля 2001года. Это была первая в мире страна, легализовавшая моногамные отношения.Обстоятельства сюжета вымышленны.