Вот ты, вот я

Он думал, что такое бывает только в фильмах, и уж его точно не коснется. Прочитал отрывок из своей новой повести, которую слепил за пару недель, спрятавшись у Ксении. Вот там, сидя на краю старенького «уголка», занимавшего треть маленькой желтой кухни, и написал. Накатило — сделал. Почти две недели Ксения молча ухаживала за ним, возникая, словно ниоткуда, то с тарелкой супа или с мягким полотенцем в руках. И тогда он откладывал дела и ел или шел в душ, или выходил курить на узенький балкончик, а в голове все равно бушевали разборки между теми, кого он придумал.      В этой повести у него все было: и любовь, и злость, и месть, и даже смерть была. На смерть он раньше не покушался, хоть читатели и просили убить кого-нибудь. Придумывали сюжеты, изощренно расписывали способы уничтожения в подробностях. Одна читательница уже полтора года присылала ему фотографии расчлененных трупов, которые скачивала в интернете. «Это стимулирует, не правда ли?». Он тихо охреневал, присланные через электронную почту изображения не скачивал, а поклоннице отвечать перестал. Последнее ее письмо принесло, как ему показалось, вкрадчивое «Чем мне вдохновить вас еще, мой любимый автор?». Он с содроганием и облегчением снес ее имя из списка контактов.

      Ксения знала: когда он пишет, то все. Все, вот вообще все. Умри и не отсвечивай, потому что никто не знает, что сможет вывести его из себя. В прошлый его приезд он сорвался на ее вопрос о том, когда им ложиться спать. Она спросила, а потом пожалела, что родилась на свет. Он выскочил из-за стола, схватил газетку, случайно оставленную Ксенией на подоконнике, стал размахивать этой газеткой, тыкать в нее пальцем, якобы там то, о чем он пишет. И еще он кричал, а если честно, то порол несусветную чушь. Таких, наверное, в определенных кругах называют «ядерными» сумасшедшими.
      — У меня Валерий перед Игорем прогнулся, понимаешь?! — орал он, яростно шелестя уже рваной газеткой перед лицом Ксении. — Впервые, сука, в жизни!!! Чо «спать»? Когда «спать»? Зачем «спать?! Инна сидит в очереди, ей одной ничего не решить, а он не идет, вокруг жара, весна и снег! У него температура, пойми ты, баранья башка! — на этих его словах Ксения заплакала, но его это не остановило. — А если ребенок смертельно болен, то зачем ей нужна виза, а?! А?!
      — Господи… — шептала Ксения, закрываясь от него рукой. — Дай мне пройти, Степа! Успокойся!
      — Да нихуя! — гремел он. — Это такой момент! Который… я к нему всю жизнь шел!
      — Ну еще раз придешь! — крикнула она в ответ, заслоняя лицо рукой. — Ты замечательный писатель.
      — Ты совсем больная, что ли?
      — Почему?
      — Вы все! — он указал на нее пальцем и как-то дергано осмотрелся. Ксении показалось, что он ищет что-то, что лежит поблизости. Что-то, чем он прикончит ее на месте. — Все больные!
      Воспользовавшись моментом, она рванула в ванную комнату, схватив лежащий на полочке мобильник. Заперлась там изнутри, села на пол и стала слушать. Но он за ней не пошел, в ванную рваться не стал, и она тихо заплакала, а потом и вовсе уснула, привалившись боком к краю старого советского унитаза.
      Тот случай он помнил. Он тогда отчебучил, конечно. Пришлось бежать за цветами, вином и всяким таким, чтобы устроить ей теплый вечер с последующим продолжением. Он объяснил ей, почему все так вышло. Это вдохновение, сказал он. Перед глазами у меня была картина, сказал он. Несколько картин. Все сложилось, наконец, в единое целое, в одну историю. Запахло настоящим сюжетом. Появился привкус какой-то вот прямо здесь, внутри. Повеяло серьезной литературой. И его во все это впустили. Или он сам пришел, не так важно. Однажды он станет учить молодых неучей писать. Проведет лекции, семинары, проедется с туром по стране или по зарубежью. И везде, говорил он, он будет рассказывать о том, как все это началось. Что он однажды увидел перед глазами непонятные картинки, и все сразу понял.
      — А тут ты с вопросом лезешь, — мягко упрекнул он ее, нанизывая на острие вилки кружок лука-порея. — Ну прямо как слон в посудной лавке. Салат хорош. Это крабы, да?
      — Это кальмары. Извини меня, — отвела она взгляд. — Я буду молчать.
      — Не молчи. Просто… исследуй момент. Не руби с плеча. Не сжигай мосты.
      С тех пор она старалась не встревать. И мечтала о том, что когда-нибудь разлюбит его, выкрадет ключи от квартиры, а потом, когда он вернется к жене, она сменит замок. И не пустит его обратно никогда.

      — Алоха, Гавайи…
      Алла самодовольно улыбнулась, прекрасно зная, что сейчас она еще может так улыбаться. Это была их четвертая встреча и это был их второй раз. Первый устроил Карена вполне — она постаралась, чтобы устроил. И чтобы он захотел продолжить. Лежа под ним, она «читала» его как уже сто раз стянутую с полки книгу, такую старую, с заломами на страницах, сгибами на уголках, с пятнами от чая, с потемневшим и припухшим от частых прикосновений срезом. Благодаря толстой мягкой обложке книгу все еще можно было брать с собой в дальние путешествия, не жалея бросать в сумку, помнется, ну и пусть. Потому что не помнется.
      Карен басил похлеще знаменитых баритонов, когда они были в штатском. А когда разговаривал с Аллой, то старался понизить голос еще сильнее. Ей понравилось, она подтвердила это еще до того, как они оказались в постели, а когда свет разошелся по швам, Карен спросил ее о чем-то своим волшебным голосом. В ее груди возникла слабая вибрация, разделившаяся на два облака. Верхнее ушло еще выше, обосновалось за ушными раковинами, выдохнуло в нежную кожу горячим воздухом, запустив шелковые щупальца в волосы, и выпустило рой мурашек. Второе облако собралось в упругий шар, опустилось к пупку, а потом взорвалось оранжевыми брызгами, которое часто называют высшей точкой чего-то там.
      Карен был первым, с кем она делала это не молча, не стесняясь. С мужем не получалось, ну вот никак. Карен целовал ее в шею, что-то шептал на своем языке, но что именно, Алла не разбирала. А потом они уснули друг рядом с другом. Он держал руку на ее бедре и как будто не спал, а она видела сон о маленькой девочке, которую сбивала машина прямо на перекрестке. Шофер сидел за рулем и пел песню, а девочка танцевала перед автобусом, держа на руках кандидата в мастера спорта, который бил себя по лбу яблоком.

      — Я правильно понял, что тебя ждать не нужно?
      — Как хочешь. Как получится. Может, и приеду.
      — Ты знаешь, я тоже свободный человек.
      Владислав Борисыч отключился, вложил телефон в чехол и положил во внутренний карман пальто. Все это было неправдой, он не был свободным. Бариста громко назвал его имя, и Владислав Борисыч послушно подошел к прилавку, взял заказанный кофе и вышел на улицу.
      Карен приходился ему племянником. Странно все-таки устроен этот прекрасный мир: родного брата Владислава Борисыча уже нет в живых семь лет, а вот сын его, который на него даже не похож, стал вдруг роднее во сто раз. И сын этот обещал сегодня подъехать в обеденный перерыв, он же тут недалеко пасется в своем агентстве. Но вот, не приехал. Не в первый раз, кстати, устраивает такие штуки. Владислав Борисыч хотел обрадовать парня, снял немного наличных, подумал, что Карену, может, это нужно. Зарплата у него не ахти, мать не здорова, да и вообще они семья. И было еще кое-что, о чем дядя и хотел поговорить с племянником, но никак не решался.
      При слове «семья» Владислав Борисыч пригасил скорость шагов и, решив покурить в уединении, зашёл в какой-то темный проулок, с одной стороны которого цвел столичный проспект, а с другой виднелись старые кирпичные домики, похожие на корпуса не так давно закрытого концлагеря. Именно таким и видел в свое время у себя в голове подросток Славка Зотов подобные места. Кирпичные дома, непременно чистые. Смерть была внутри, за стенами таких домиков. Все чинно, вежливо. Без криков, пыли, боли. «Номер двести восемьдесят четыре, здравствуйте. — Здравствуйте, штурмбанфюрер Лебенсмиттельгешефт! — Как ваши дела сегодня? — Благодарю вас, штурмбанфюрер Лебенсмиттельгешефт. Сегодня у меня все хорошо. — Я очень рад за вас, номер двести восемьдесят четыре. Пройдите, пожалуйста, в газовую камеру. И хорошего вам дня, номер двести восемьдесят четыре. — Благодарю вас, штурмбанфюрер Лебенсмиттельгешефт!».
      Он был один. Ему нравилось думать, что это был его выбор, что жизненные обстоятельства просто были отброшены в сторону. Он решил быть один, и точка. Слово «одинокий» совсем невесело звучит. Да и внешне оно обижено наличием гласных, хотя слух, конечно, ласкает. Особенно, если чутка накатить вискаря пятничным вечером, прикурить сигарету, выйти на балкон, окинуть взглядом владения. И снова ждать.
      В этом темном проулке совсем никого не было. Здесь не пахло мочой, не жались к грязным стенам продолговатые кучки мусора. Этим местом почти не пользовались, сорить тут было некому, потому что в десяти метрах по ходу транспорта был отличный поворот направо, в ту же степь. Вячеслав Борисыч достал из-за пазухи чехол, выудил телефон, открыл галерею с фото. Сделал большой глоток кофе, обжегся, выматерился. Сквозь выступившие слезы смотрел на развернутое в профиль племянника, недоумевал.
Звонок, на экране прыгающая белая телефонная трубка. Он что, чувствует, когда о нем думают?
      — Все-таки решился? — лениво осведомился Владислав Борисыч. — Я уже не смогу. Время, мне на работу нужно.
      — А вечером что делаешь?
      — Вечером? Еще не знаю.
      — Ну, может, и получится заскочить, — сказал Карен. — Ты ведь денег хотел мне дать?
      — Хотел.
      — Чудесно.
      — А ты не охуел, малыш? — вырвалось у Владислава Борисыча. — Ты каким тоном со мной разговариваешь?
      — ****ь ты дерзкий, — рассмеялся племянник. — Но это же не твой вердикт, правда?
      — О чем ты?
      — Вечером дома поговорим, когда корону снимешь.
      Владислав Борисыч опустил телефон в карман, забыв о чехле. Вышел на улицу, деловито пошел в сторону небольшого офисного здания, рядом с которым было несколько автобусных остановок. Перебегая дорогу в неположенном месте, он отвлекся на что-то, мелькнувшее справа. На что-то, чего раньше не замечал. Это были те самые кирпичные домики, которые недавно казались ему цитаделью непонятной скорби, преувеличенной боли и несуществующих страданий. Сейчас, с этого ракурса, они ничем не напоминали оплот ужасов, а на некоторых даже были какие-то вывески.
      Зайдя в свой кабинет, он увидел, что его брюки чем-то испачканы спереди. Потер пальцем ткань, поднес к носу. Оказалось, он расплескал на себя кофе, когда бежал. Только вот куда делся стакан, он вспомнить так и не смог.

      — Очень волнуюсь, — прошептал Степан. — Ты слышишь меня?
      — Слышу, — Ксения заглядывала в его глаза, как побитая собака. — Выступишь, и все. И домой. Или куда ты там.
      — Мне очень страшно.
      — И мне. Раньше начнешь — раньше уйдешь со сцены.
      Его не успокоило ни одно из тех слов, которые он от нее услышал. Не понимает, с глубокой тоской подумал он. Никто не понимает.
      «Интересное кино, — вдруг мерзко пропел внутренний голос. — Вы только посмотрите на него. С тобой рядом та, которая тебя любит, несмотря на то, что ты хотел ее ударить.И не раз. И, давай будем честными, не два».
      — Не хотел я.
      «Расскажи это своему психотерапевту. А ведь Ксения из-за тебя с работы отпросилась. А у нее там не очень, ты ведь знаешь?».
      — Знаю.
      «Нихуя ты не знаешь. Потому что забыл! Так я напомню. Взял себя в руки, скотина, вышел на сцену, улыбнулся всем, зачитал свой убогий отрывок, а потом ушел за кулисы. Ты тут не с женой, ты другую позвал с собой на верную смерть, трус. Трус. Трус. Истеричный трус.».
      — Чего?
      «Трус. Давай, сбеги.».
      Внутренний голос расхохотался. Степан положил руку на левую половину груди и подошел к Ксении.
      — Иди в зал.
      — Я провожу, а потом пойду и там сяду где-нибудь.
      — Народу много?
      — Достаточно.
      — То есть, зал неполный?
      — Люди еще идут.
      — Господи, как мне страшно.
      — Степан, ты иди, а я рядом буду. Вот я, вот ты.
      — Тебя не будет рядом.
      Ксения улыбнулась как можно бодрее. Он ответил жалкой кособокой пародией.
      «Трус. А как же раньше люди шли на подвиги? Или ждали, пока погода установится?».
      Степан быстро перекрестился:
      — Пора.

      Так вот, он не знал, что так бывает в реальности. Пару слов сказал о своей новой книге, ответил на вопросы, которые ему задали заранее подготовленные Ксенией люди, о которых ему знать было не положено. Каждый из них получил от нее по пятьсот рублей за искренне проявленный интерес к творчеству стоявшего на сцене писателя-прозаика Степана Токарского.

      Алла любила все оттенки светлого и умела носить его так, чтобы он всегда оставался не запачканным. Ни на сапогах, ни на подоле белой юбки или белой сумки даже в самый недружественный погодный замес не случалось ни единого грязного пятнышка. Платье цвета крем-брюле, хорошо разбавленного пятипроцентным молоком, смотрелось на ней так удачно, что многие девушки пытались повторить ее образ, но раз за разом терпели неудачу. Ей шло, а у них не выходило. Белые брюки не полнили ее фигуру, куртка цвета ряженки не увеличивала грудь до безобразных размеров, а вот варежки из шкурки белого песца, наоборот, делали ее смешной и юной.
      Между тем, Аллой было прожито тридцать восемь лет, из них чертова дюжина — с мужем, от которого она совсем недавно ушла в никуда и ни к кому. Показалось тогда, что хватит, но соскакивала она со своего замужества подозрительно долго — все вспоминала, как жили, в чем ошибалась, а стоило ли вообще все это прекращать. Он был ей не верен, и она вдруг тоже позволила себе такое же.
      Карену она свой возраст не называла. Пусть будет так, как будет, решила она, увидев его в коридоре, в который вышла от кадровиков. Карен стоял около стены, разглядывал приколотую к стене напротив схему эвакуации при пожаре, и Алла, проходя мимо, спросила его зачем он тут.
      — Привез документы вот, — и, откачнувшись от стены, достал из заднего кармана джинсов свернутую вдоль файловую папку.
      — Счета?
      — Акты.
      Он был серьезен, она тоже. И, наверное, она бы просто сказала ему, что надо зайти вон туда и оставить это там, но Карен вдруг заблагоухал таким сильным ароматом, что ее мысли всплыли куда-то к потолку. Феромоны ли это были либо сильное желание, она не поняла. Ну, а больше не нужно было ничего. Мысли Карена тоже поплыли, но оба они не подали и вида, что зацепились друг о друга.
      — До какого часа вы тут работаете? — едва заметно улыбнулся он.
      — До шести, конечно, — еще незаметнее, чем он, улыбнулась она.
      — Я на машине.
      — Отлично.
      Он назвал номер авто, марку. Помедлив, сказал, что его тачка цвета «баклажан».
      — В шесть ноль пять отгони за угол, там один проезд, не ошибешься. И жди около магазина с синей такой дверью, — приказала Алла. — А документы давай мне, я отнесу.

      В шесть десять вечера она подошла к его машине. В салоне пахло жасмином. Ух ты, подумала Алла, какой интересный, какой удачный для нее выбор ароматизатора. Белые цветы, однако.
      — Побудь тут, я скоро.
      — Куда собралась?
      — Жди.
      Карен послушно остался на месте. Сначала наблюдал за тем, как она, вся в белом, исчезает за синей дверью магазина, а потом, приняв у нее из рук пакет, устроив его на заднем сиденье — как, усевшись, укладывает на коленях полы своего длинного дорогого пальто.
      — Куда? — и повернул ключ в замке зажигания.
      Алла не ответила. Да он ответа и не ждал. Вырулил на главную дорогу, перестроился и повез ее туда, куда она одна бы точно не добралась. А на машине все выйдет быстрее.

      Владислав Борисыч похлопал ладонями по карманам пальто. Все, что нужно, отозвалось знакомыми очертаниями и звуками.
      Вышел из кабинета, закрыл дверь на ключ, который сдал на выходе охране под личный автограф. Шагнул в синий вечер, запахи и звуки усталого города. Великие умы современности, нахлобучив брови на веки, торопились домой после напряженного трудового дня. И ему стоило бы поторопиться.
      Около своего дома притормозил, подумав, сделал крюк, зашел в «Магнит».
      — Салат «Столичный» граммов двести, «Цезарь» — столько же, маринованные грибы и спаржу. Спасибо.
      С лотками в руках пошел в винный отдел, взял бутылку вина. Карен, он помнил, всегда прикладывался к такому. А пока он пил, Владислав Борисыч ломал голову над тем, как заговорить с ним о том, что не давало покоя и могло бы, как ему казалось, разрешить многие вопросы.
      Мимо прошла молодая женщина, мягко задев Владислава Борисыча полой светлого пальто. В руке несла корзинку, а в ней были яблоки и что-то еще, он не разглядел. Женщина обдала его теплым запахом тяжелого парфюма и завернула за угол.
      Владислав Борисыч пошел к кассе, встал в очередь. Разглядывал то, что купил, держал в руках, потому что лента была занята покупками другого человека. Яблоки и что-то еще, ему не особенно видно. Вблизи вот видит хорошо, а вот вдаль получается все хуже и хуже.
      Когда он, наконец, освободился от ноши и полез за кошельком, то вспомнил, что остался без сигарет. Ну, наверное, можно купить у кассира, подумал он.
      Женщина в пальто сложила покупки в пакет и двинулась к выходу. Владислав Борисыч, разумеется, не видел, куда она пошла дальше. Ему было не интересно, да и семнадцать рублей мелочью набрать это вам не в море плюнуть.
      Машину Карена закрыл от глаз выходящих из магазина какой-то грузовичок. Владислав Борисыч не видел, что женщина в белом пальто села на переднее пассажирское сиденье рядом с водителем. А когда фургончик отъехал, то машины Карена уже и след простыл.

      Степан долго выбирал тот отрывок, который предстояло зачитать со сцены. Маленький или объемный, интересный или муторный — показателей было много, какие-то нужно было непременно обойти, какие-то хотелось выделить. Можно было бы попросить помочь Ксению, но он никогда не давал ей читать свою писанину. И запретил под страхом смертной казни.
      — Ну, знаешь, — обиделась она, когда он попросил ее не проявлять интерес к его работе. — Ты мог бы намекнуть. Я буду первым читателем. Я могла бы. Со стороны виднее, знаешь ли.
      — Что тебе там виднее? — грубо спросил он. Они ужинали макаронами с покупными котлетами. А еще на столе стояла синяя керамическая мисочка со свежими помидорами и зеленым луком. — Первый читатель, он, представь, должен не знать. А ты вот знаешь!
      — Да что я знаю-то?
      — Ничего ты не знаешь.
      — Хватит, — оборвала она его непонятную ненависть к себе. — Или уходи. Потому что измотал себя сам, а виновата всегда я.
      Он поднял голову от тарелки.
      — Прости меня, — попросил он с набитым ртом. — Я нервничаю.
      Ксения встала из-за стола, подошла к плите, сняла с нее чайник. Так и стояла с чайником в руках спиной к столу.
      Степан доел, отставил тарелку в сторону. Взял в руку помидор и, тихо подойдя, показал его любовнице.
      — Знаешь, что это такое?
      Она знала.
      — Яблоко любви, — наставительным тоном произнес он и вложил помидор в ее ладонь. — Французы, конечно, порядочные ублюдки, но романтичные, как вот эта весна за окном, — он кивнул на оконное стекло, за которым стояла непонятная непогодь, пораженная вечным межсезонным насморком в виде то ли остатков снега, то ли зачатков дождя. — И я очень тебя люблю, и ты знаешь об этом.
      Ксения знала.
      Отрывок Степан выбрал только под утро. Разбудил Ксению и, встав посреди комнаты, читал ей, сонной. Она полулежала, и двадцати минут его вдохновения хватило для того, чтобы у нее, так толком и не проснувшейся, заболела голова. Но Степану знать об этом не хотелось. Жестикулируя, он поведал Ксении о том, что героиня Машка не сняла проклятие безбрачия, а ее друзья не так уж и много выпили, но дел натворили очень много. К примеру, один долго размышлял о своей жизни перед сном после случившегося.

      — …Наличие серого вещества не снимает с нас ответственность за наши поступки. Пойми меня, пожалуйста. Я не могу не думать об этом, я живу этим. Я хочу вернуться, но не могу этого сделать. Уж слишком зациклен на нас этот мистический ряд событий, который увлек всех…
      Степан почти успокоился. Все шло отлично. Он даже ни разу не запнулся. Читал отрывок хорошо поставленным голосом, понимая, что выбрал верный ход. Смог увлечь читателей. Пойдет дело, не может не пойти.
      — Да блять, — вдруг раздался из зала мужской голос. — Какая же чушь, черт возьми!
      Степан оборвался на полуслове, стал вглядываться в зрительный зал, который вдруг, к его ужасу, оказался почти пустым. Он мог поклясться, что сорок минут назад народу было больше.
      Ему стало жарко, потом, почти сразу вокруг как бы заметно похолодало. Он узнал эти симптомы. Стыд. Такой сильный, такой безжалостный, как смертельный диагноз. Он срывает с тебя одежду и нагоняет вокруг толпу. Люди стоят так близко друг к другу, что вырваться и убежать не получится. Только держать ответ. Знать бы только за что.
      — Что-что? — хрипло спросил он, не находя говорящего в зале. — Что?
      — Херню написали, вот что, — слова долетали до слуха Степана и больно били по лицу, по рукам, по коленям. Везде били. Лупили по щекам красными горячими ладошками. Он не знал, что отвечать на это.
      — Полную херню. Вы уж извините, но мы просто теряем время. Я читал ваши книги. Понравилось. Правда, имя не запомнил с первого раза. Но потом пришлось. Я стал искать ваши книги, прочитал все до единой. А потом вы написали «Солнцестояние». Вы же написали, да?
      — Да, я.
      — Это было не солнцестояние. Это был закат, господин автор. Как читатель вам говорю. И как критик, пусть диванный, но критик. Вы описываете что-то… — обидчик словно подбирал слова поострее, потупее, чтобы дольше мучали, -…несуразное, вот. Да не бывает такого! Любимый автор, а пишет теперь в угоду. Вы разбили мне сердце, господин Токарский, вот так вот. Раньше вы писали, нет, рассказывали, о настоящем. Теперь вы работаете на публику. И «Солнцестояние» — ваш, несомненно, дебют, и точка. Но это же дело прошлое. Публику вы потеряли. Для кого вы стараетесь? Для меня? Для нас? Зачем вы собрали тут людей? Посмотрите на себя. Нет, почитайте себя! Вы хоть читаете то, что написали?
      — Конечно.
      — Врете. Вы читаете, но не понимаете ни слова.
      Говорящий, наконец, поднялся со своего места. Высокий мужчина, черная короткая куртка. Кажется, кожаная. Он стал боком пробираться к выходу из партера, хотя в этом ряду никого из зрителей, кроме него, не было, и он вполне мог бы идти боком к сцене, и довольно быстро. Но он двигался так, чтобы оставаться лицом к лобному месту, видеть Степана и его реакцию на сказанное.
      — Билет стоит семьсот рублей. Для меня сумма немаленькая, но я пришел. Я таксист, слышите? Я бомблю по ночам, а днем я работаю художником-оформителем. И мне не чуждо прекрасное. Я люблю читать. Я даже пробовал писать, когда проглотил за два дня вашу книгу. — Он пробирался и пробирался на свободу. Степан молча смотрел на него, не пытаясь перебить. — Жена сказала, что у меня получается, но мне надо учиться. Конечно, надо, ведь вон, у одного автора, у Степана Токарского, у него вообще все четко выходит. Как учебник для таких, как я — вполне. Но не смогу так, как он. Поэтому останусь тем, кто я есть. Ночным бомбилой и когда-то неплохим художником.
      — Так рисуйте же дальше! — попробовал ответить Степан.
      — Жизнь зачеркивает.
      Мужчина, наконец, вышел в проход, но двинулся не к выходу, а к сцене, с каждым шагом становясь для Степана, стоящего на сцене, все ниже ростом.
      — Даже из-за уважения к тому, что вы делали раньше, я не могу не сказать вам, что вы принесли сюда дерьмо. Либо исправляйтесь, либо не пишите вообще.
      Ксения, сидевшая в первом ряду слева, остолбенело переводила взгляд с мужчины на Степана. Туда, сюда, туда, сюда.
      В зале стояла просто гробовая тишина. Никто не двигался, не кашлял, никто ничего не говорил.
      — Родной… — прошептала Ксения.
      Степан посмотрел на листки у себя в руках.
      — Извините, — тихо сказал мужчина. — Извините… Я все испортил.
      В зале послышался кашель. Это был осветитель, который просто так зашел в зал в свой обеденный перерыв. Он только что пообедал в «Крошке-картошке», а до конца его перерыва оставалось что-то около пятнадцати минут. Сев в последний ряд, он глазел на сцену, не понимая ни слова, но решил, что спектакль, который там репетируют, наверное, о современности.

      Карен никак не мог оторваться от Аллы. Был готов пить и есть, не вылезая из постели. А она пусть выходит, потому что следить за ней было столь же ошеломительно прекрасно, как и осознавать, что она прямо сейчас вот тут, с ним.
      — Сколько тебе лет? — спросила Алла, протягивая ему бутылку пива.
      — Двадцать пять, — гордо поделился он. Пусть знает, что он в этом возрасте многое знает и умеет. — А тебе?
      — Информация разглашению не подлежит.
      — Да что ты.
      Карен умудрился поймать ее за край футболки и подтянуть к себе. Уложил на себя, перепоясал ее живот и грудь руками, поцеловал в плечо. Она не вырывалась, но показала, что расслабляться не собирается. Как только почувствовала, что его пальцы не там, где ей хотелось, остановила их своими.
      — Давай жить вместе, — сказал он, высвобождая руку. — Такое ни ты, ни я не забудем. Уже не забудем. Я умею, ты видела. Такое никогда просто так не заканчивается.
      — Я еще замужем.
      — Я тоже не один.
      Они говорили о разных людях, но прозвучало так, словно о ком-то одном.
      Она убрала руку, дала знак продолжать. Смотрела в потолок и разрешала ему делать с ней то, что он хотел. И понимала, что не так уж он и неправ, несмотря на свои недоразвитые двадцать пять. И не так уж и юн.

      Как только он вышел из квартиры, она принялась убираться. Чистила все так, словно готовила дом к продаже. А когда вычистила, то собралась и ушла восвояси. Уже стоя на первом этаже вспомнила, что не оставила ключи от квартиры. Это был дом ее подруги, которая уехала из города и попросила иногда ночевать здесь, создавая видимость присутствия хозяев.
      Алла опустила ключи в почтовый ящик и вышла на улицу.
      Если Карен вернется, думала она, то ему никто не откроет. И фирма ее в эти выходные переезжает в другой район.
      Красивый мальчик, конечно.
      Но что-то в ее жизни еще и до его появления пошло не так.

      Степан чувствовал себя мертвым. То, что его убило, не сделало его сильнее. Раньше выбирался, но где искать то самое «раньше»? Кажется, в этот раз все было по-настоящему.
      Он не сомневался в том, что мужик прав. Сам видел, чувствовал, боялся того, что происходит. Грамматику отшлифовал, стиль подтянул, а вот жизнь в написанное вдохнуть забывал все чаще и чаще. Обнаруживал это только после того, как новая книга начинала жить самостоятельной жизнью. Только сделать с ней он уже ничего не мог.
      Они взяли такси и ехали к Ксении, которая большую часть дороги не сказала ни слова. Знала, что как только доберутся до ее дома, Степан сразу уйдет. Возможно, насовсем. Выгорел, все. Не нужна. Да и у нее сил не осталось. У него не получается все чаще, и в ней он больше не видит того, что заставляет творить. Нет, музой она никогда не была. Ксения всегда работала фоном. Таким, который создает все остальное. Все, о чем он писал, ей не принадлежало, но то, каким он был, когда работал, — целиком ее заслуга.
      — Скоро будем дома, — решилась она на хоть как-то обратиться к нему.
      — Чаю бы, — сказал мертвый Степан.
      — Вот кафе, купить? — оживилась она, потянулась вперед, чтобы попросить таксиста остановиться, но Степан ничего не ответил. Поняла: только домой.
      — Дома есть чай, Степа. Что-то еще? А ты сейчас хочешь, да?
      — Чаю бы неплохо, — повторил он.
      Ксения отвернулась к окну, закрыла глаза, удерживая слезы.


      С тех пор прошло шесть лет. Две повести в год. Две недели на повесть. Четыре недели в году, которые он проводил только с ней. С ней ли?
      Как же она была счастлива, господи.
      Как же так все вышло, что она не смогла больше ничего? Как он будет без нее теперь, если не сможет остаться?

      Владислав Борисыч бросил салаты в холодильник, переоделся из рабочего в теплое домашнее. Замерз стоять около подъезда, где ему приказал ждать Карен. Стоял сорок восемь минут, а потом понял, что Карена не будет. Но надежда оставалась. Поднялся в квартиру, решив ждать там. Телефон племяннику больше не обрывал, сообщений не писал, ничего не делал. Открыл бутылку вина, сел на кухне и стал снова ждать.
      Карен заявился без предупреждений и извинений. Долго звонил в дверь, с напором, с вызовом. Владислав Борисыч чуть с дивана не упал, когда понял, что гром гремит не во сне, куда его случайно унесло, а в его квартире.
      Ввалившись в прихожую, Карен не стал, как обычно, раздеваться. Хмуро отодвинулся от помятого Владислава Борисыча, который осторожно протянул руку к его небритому лицу.       
      Карен уродился красивым. Мать была наполовину армянкой, наполовину еврейкой, а предки братьев Зотовых тянулись корнями из многих мест планеты. Были там и туманы в румынских Карпатах, мелкими седыми каплями оседающие на ярко выкрашенных голубой краской табуретках, разбросанных по яблоневым садам вампирских сел. Кровь Карена таила в себе многое, о чем он и сам не знал — природа, видимо, решилась, наконец, сотворить кого-то красивого в их роду, и получился вот такой вот мальчик. Высокий, с низким голосом, темными глазами, крепкими кулаками. Поначалу залюбленный до смерти, а после брошенный своим родным отцом по причине своей внезапной смерти. Вот и торкнуло Владислава Борисыча. Вроде бы, и родной ему этот парень, а, вроде бы, и вырос уже, чтобы принимать взрослые решения. И Карен не оттолкнул, а прижался к нему. Сначала душой, а потом и телом. Страшно было — жуть. Дико, пришибленно чувствовал себя Владислав Борисыч, когда понял, во что вляпался. Но именно в тот момент, когда его чувства к Карену вот-вот должны были отторгнуться, тот дал понять, что бояться нечего. Оба взрослые, что уж теперь. Да и сделано дело. Все равно сделано. Придет время — все закончится, а пока что…
      — Вина? — с надеждой в голосе спросил Владислав Борисыч.
      — Нет, я за рулем.
      — До утра все выветрится.
      — Я не на ночь.
      Карен не позволил его руке прикоснуться к своему лицу. Отшатнулся, дав понять, что это лишнее. Очень лишнее. Совсем лишнее. Окончательно.
      Владислав Борисыч вспомнил про деньги. Полез в карман пальто, висевшего тут же, в коридоре, достал из внутреннего кармана пачку тысячных, протянул руку с деньгами.
      — На, забирай.
      Карен не брал деньги, смотрел на них с каким-то отвращением. Раньше не отказывался, а теперь вот не смог. Развернулся лицом к двери и открыл ее.
      Владислав Борисыч молчал.
      — Спасибо тебе за все, — выдавил Карен, не оборачиваясь. — И прости меня за то, что ухожу.
      — Я же ждал, — не выдержал Владислав Борисыч. — За что спасибо?
      — Ну и что, что ты ждал?
      — Не груби.
      — Я встретил другого человека, дядя. Там мое место.
      — Давно?
      — Женщину. Красивую, всю в белом.
      У Владислава Борисыча дернулась правая бровь.
      Карен вышел, не оборачиваясь. А за его спиной ухнула в гулкую черноту изрешеченная человеческими словами Владислава Борисыча душа.

      Ксения вошла в квартиру первой. Сковырнула сапоги и сразу убежала на кухню, готовить чай.
      Степан закрыл дверь, прислушался. Маленькая желтая квартирка ожила в один момент — только что тут не было ни света, ни тепла, а теперь гудит газовая конфорка, чашки бьются донышками о кухонный стол, а в холодильнике был вафельный торт.
Телефон в кармане сумки жужжал все настойчивее и настойчивее. На экране висело имя жены, от которой он уходил к другой, и к которой уже не хотел возвращаться. В последний раз она его опередила.
      — Да, — устало произнес он, отвечая на вызов. — Чего хотела?
      — Возвращайся домой, — сказала Алла.
      — Нагулялась? — чуть было не крикнул он.
      — Да. У нас будет ребенок, — просто ответила жена. — Возвращайся, пожалуйста.
      — У нас?
      — Это твой.
      — У нас?..
      Ксения выбежала из кухни, Алла все еще звала его с другого конца света, а Степан так громко смеялся, что ничего не слышал. Слезы катились из его глаз, а он все хохотал и хохотал от всей души. Так сильно, как еще не смеялся никогда.



2018