Личный водитель

Красное октябрьское солнце одним боком уже зацепилось за верхние ветки полуоблетевших берез, когда Женька свернул к родной пятиэтажке. Он с тоской поднял глаза на темные окна своей квартиры и безнадежно оглядел полупустой двор. Идти домой, к изрядно поднадоевшему за последний месяц телеку и вконец опостылевшим пельменям не хотелось. Не торопясь шагая по кособокому тротуару к подъезду, он нащупал в кармане куртки старенькую Нокию и остановился:

 «Завалиться к Матюхе?» - пальцы рассеянно поглаживали нагретый пластик. – «Та, рыженькая, вроде ничего так…»

 Он вздохнул и, раздернув молнию, полез во внутренний карман за бумажником. Скривившись, пересчитал скудную наличность и, раздраженно запихнув бумажник обратно, решительно пошел дальше. Денег едва-едва хватало на опостылевшие пельмени, кадрить девочку с такими бабками – себя не уважать. 

 Возле подъезда его встретили истерично подвывающая сигнализацией и мигающая фарами мазда и обтянутая застиранными джинсами задница ее владельца, торчащая над распахнутым капотом. 

 - Здрасти, - буркнул Женька заднице, с невольной завистью окидывая взглядом машину, и захлопал по карманам, отыскивая ключи. Счастливый владелец закапризничавшей мазды поднял от мотора перемазанное лицо и оказался Коляном, соседом из квартиры напротив, с которым Женька, дембельнувшийся всего-то месяц назад, до сих пор не сталкивался. 

 Колян был не из их компании. Старше на несколько лет, ботаник-заучка, единственный из их двора ездивший в «английскую» школу в другом районе. Они с веселым презрением свистели ему вслед при случайных встречах, и от них же он получил намертво приклеившуюся к нему вполне безобидную кликуху Птица, но в большинстве случаев Женька с приятелями обходили его стороной, предпочитая не связываться. Несмотря на свой английский и отглаженные брюки, Птица был крепким пацаном и три раза в неделю ходил в секцию дзюдо в соседней спортшколе. После выпуска он поступил в столичный вуз со сложным названием и уехал. Женька и не вспоминал о нем все эти годы и сейчас с удивлением смотрел на дружелюбно улыбающееся, смутно знакомое лицо из детства.

 - О, Женек! – Птица стянул перепачканную перчатку и торопливо подошел к нему, протягивая руку. – Здорово! Вернулся, значит?

 - Вернулся, - подтвердил Женька, отвечая на крепкое рукопожатие, и замолчал. Он решительно не знал, о чем разговаривать.

 - Как сам? – Птициного дружелюбия хватало на двоих. – Освоился? А я в прошлом году вернулся, как раз тебя забрали только. Антонина Петровна мне о тебе много рассказывала, я ее подвозил иногда… Жаль. Отличная была тетка.

 Женька хотел сказать, что Антонина Петровна, если и была теткой, то только его, Женькиной. И какого хрена Птица говорит какое-то гребаное «жаль» про смерть единственного человека, которому было не посрать на него, Женьку, но потом посмотрел на поджавшиеся Птицины губы, глубокую складку у него между бровей, вспомнил про «иногда подвозил», вздохнул и, кивнув на откинутый капот мазды, уточнил очевидное:

 - Подломилась?

 - Да, - с готовностью ответил тот. – Я в общем, не очень в этом разбираюсь, сигнализация ни с того, ни с сего срабатывает… Вот, доламываю, - хмыкнул он. – На сервис видно гнать придется.

 Женька припомнил усыпляющее бормотание телека в тускло освещенной спальне и решительно сбежал со ступенек, на ходу стягивая куртку.

 - Что стоим, кого ждем? – уже от машины оглянулся он на Птицу. – Показывай, что там у тебя.

 Они закончили в стремительно сгущающихся октябрьских сумерках, подсвечивая себе фонариком, за которым Птице пришлось сгонять домой. Японская машина, начиненная сложной электроникой, не выдержала молчаливого Женькиного напора и жизнерадостной Птициной трепотни и, в конце концов, покорно умолкла, дисциплинированно подмигивая и взревывая исключительно по делу. Птице удалось почти невозможное и Женька, запустив по локоть руки в машинное железо, пару раз с трудом удерживался от ядовитых реплик по поводу «доламываю». 

 - Все вроде, - как можно небрежнее, наконец выдал Женька, изо всех сил сдерживая довольную улыбку в ответ на восторженное Птицино «Ну ты силен, Женек!»

 Птица искренне и от души восхищался Женькой все то время, что складывал разбросанный инструмент и запирал машину. А тот неловко топтался рядом и уже не знал, как избавиться от этого фонтана дружелюбия и красноречия. Наконец, Птица закончил суетиться вокруг машины, в последний раз хлопнул дверью, доставая с переднего сиденья плоский кожаный портфель, пискнул сигнализацией и, повернувшись к Женьке, внезапно деловым тоном поинтересовался:

 - А что у тебя с работой? Нашел что-нибудь?

 Женька раздраженно повел плечом. Сам того не ведая, сосед наступил на больную мозоль.

 - Нет пока, - нехотя ответил Женька и дернулся уходить. – Все, бывай, Коляныч, пошел я.

 - Погоди, - Птица настырно поймал его за рукав. – Ты же до армии в сервисе подрабатывал, так? Я помню, мне Антонина Петровна рассказывала. И что, не срастается?

 - Тебе-то что, - начиная злиться, буркнул Женька, стараясь потихоньку освободить руку, но Птица вцепился в него, как клещ, и, судя по всему, ждал объяснений. – Не срастается, - уже откровенно зло бросил Женька и выдернул руку. – Еще вопросы?

 Птица, как ни в чем не бывало, кивнул и защебетал так стремительно, что Женька едва успевал отвечать на вопросы, горохом посыпавшиеся из него. 

 - Права есть?

 - Есть. 

 - Водишь хорошо?

 - Не жаловались.

 - Завтра свободен?

 - Я каждый день свободен.

 - Отлично, - пробормотал Птица себе под нос и полез в свой шикарный портфель. Покопавшись в нем, он достал блокнот, ручку, и нацарапал пару слов и номер телефона. 

 - Вот, - проговорил он, вырывая листок и протягивая его Женьке. – Зовут Александр Валерьевич, позвони ему завтра с утра, пораньше. Сошлись на меня. Ему нужен личный водитель. Он после аварии, ногу еле собрали, только сегодня жаловался, что скоро разорится на такси. Он хороший мужик, и машина у него шикарная. Да и деньгами не обидит.

 - Спасибо, - Женька осторожно взял протянутый листок. – А как это, личный водитель? 

 Птица небрежно отмахнулся.

 - Да ничего особенного. Ну, отвезти на работу-с работы, на переговоры там… Саныч деловой мужик, вечно мотался, а сейчас сидит как привязанный, по телефону всех строит и бесится.

 Он рассмеялся какому-то воспоминанию и дружески хлопнул Женьку по плечу.

 - Это неплохой вариант, Женек, - уже серьезно закончил он. – У Саныча в знакомых полгорода. Он тебе, если что, такую рекомендацию даст – тебя с дорогой душой куда угодно возьмут.

 - Ага, - неизвестно чему кивнул вконец замороченный Женька.

 На следующий день он с семи утра кругами ходил вокруг своей Нокии, смирно лежащей на кухонном столе, мучительно решая важнейший вопрос: «пораньше» - это во сколько? 

 В очередной раз взглянув на часы, стрелки, которых, казалось, приклеились к циферблату, он со вздохом отправился в ванную. Надо было как-то пережить ближайший час - остатки здравомыслия подсказывали, что звонить незнакомому человеку в начале восьмого утра с просьбами о работе как-то несерьезно.

 Давясь, он едва запихнул в себя неизменный бутерброд, с отвращением сделал пару глотков чая и поставив в раковину едва ополовиненную кружку, схватился за Нокию. На часах было 7:45, а у него совершенно закончилось терпение. И только набрав наизусть выученный номер и напряженно вслушиваясь в длинные гудки, он сообразил, что совершенно не подготовился к предстоящему разговору. 

 «Что говорить-то?» - в панике еще успел подумать он, как гудки в трубке смолкли, и низкий мужской голос, четко проговаривая слова, произнес:

 - Перелыгин, слушаю.

 У Женьки мгновенно взмок затылок и окончательно отнялся язык.

 «Перелыгин? Какой еще Перелыгин?» - в голове царил полный ералаш.

 - Я вас слушаю, - с легким нетерпением повторил голос.

 Женька как-то резко психанул. С чего он так завелся? Ну, откажет ему этот… Перелыгин. Дел-то, не в первый раз.

 - Зрасти, - бухнул он. – Вам водитель не нужен? Мне Коляныч ваш номер дал, сказал позвонить, пораньше, - поспешно перевел он все стрелки на Птицу.

 - Коляныч? – изумленно повторил голос и замолчал на пару секунд. Женька честно пытался вспомнить фамилию соседа, но явно переоценил свои возможности. В голову почему-то лезли воробьи и галки, когда голос в трубке с явственной улыбкой поинтересовался: 

 - Воронков?

 - Да, Воронков! – с облегчением почти закричал Женька.

 - Так, все понятно, - с удовлетворением произнес голос. – Ну, вот что, молодой человек, вы не могли бы подъехать на Циолковского, 45 приблизительно через час? На личную, так сказать, встречу? Знаете, где это?

 Женька поспешно заверил, что мог бы и знает и, едва попрощавшись, с облегчением нажал отбой и вытер об штаны влажные ладони. Думать о том, как жалко он сейчас выглядел, совсем не хотелось.

 Циолковского, 45 оказалось огромным зданием, в прошлом принадлежащим какому-то заводу. Сейчас его мирно делили между собой несколько солидных фирм-арендаторов, о чем и уведомляли затейливые, но малопонятные вывески на входе. Женька поочередно зачел все эти ООО, ЗАО и даже ОСАО с ни о чем не говорящими названиями, и понял, что сам, без звонка, Перелыгина здесь не найдет. Роясь в кармане в поисках крошки Нокии, он отошел в сторону, к битком забитой автостоянке и тут увидел его.

 Он стоял чуть в стороне, спокойно и горделиво демонстрируя окружающим лаковый изгиб кузова, сдержанно отблескивал хромом и, Женька был готов поклясться, смотрел на него сквозь хищную прорезь фар с ленивой снисходительностью вожака стаи. И Женька не выдержал. Воровато оглянувшись, и убедившись, что никому нет до него дела, он бочком подкрался к замершей зверюге и, едва сдерживая жадную дрожь в пальцах, осторожно, едва касаясь, провел ладонью по антрацитово-черному крылу. Зверюга дрогнула, и подставилась под ладонь. Женька выдохнул и полез знакомиться поближе. Он как раз добрался до салона, с горящими глазами и совершенно забыв об окружающих, когда ему на плечо опустилась чья-то ладонь и смутно знакомый голос индифферентно поинтересовался:

 - Понравился?

 Женька с трудом включился в окружающую действительность и понял, что попал. Владельцу такой тачки вряд ли объяснишь, что он делает, согнувшись в три погибели у машины стоимостью в три с лишним куска, и зачем буквально несколько секунд назад погладил диск переднего колеса.

 - Понравился, - включив остатки наглости, он, не спеша, разогнулся и, сунув руки в карманы, с вызовом посмотрел на владельца тачки-мечты, тачки-праздника, тачки-на-которую-хрен-заработаешь.

 Владелец неожиданно оказался одного с ним роста и Женька, привыкший взирать на мир сверху вниз, с высоты своих почти двух метров, удивленно моргнул и прищурился. Мужик к тому же был куда шире его в плечах, отлично одет (ну еще бы!) и, как ни странно, глядел на него, Женьку, с мягким юмором в очень темных глазах. 

 - А ты ему? – неожиданно спросил незнакомец, и Женька моргнул второй раз. Странные какие-то пошли владельцы элитных тачек.

 - Мне кажется, да, - неуверенно дернув плечом и чувствуя, как кровь бросается в лицо от абсурдности ситуации, но отчего-то совершенно не в силах сдержаться и промолчать, выдавил он.

 Мужик непонятно дернул ртом, но, к счастью, не улыбнулся. Иначе Женька, скорее всего, не сдержался и нахамил бы ему. Или ударил. Смотреть в это гладковыбритое, холеное лицо и молча терпеть унижение почему-то было выше его сил.

 - Перелыгин, - неожиданно протянул руку владелец БМВ. И Женька еле-еле успел подхватить едва не сорвавшееся с языка прочувствованное «Блядь!». Мужик был полон сюрпризов и вполне соответствовал своей машине. 

 Вместо этого Женька пожал протянутую руку и, ни с того ни с сего, как в детстве бухнул:

 - Женек.

 - Очень приятно, Евгений, - глаза Перелыгина откровенно смеялись. – Итак, главное мы выяснили. Теперь детали. Права у тебя с собой?

 - Да, конечно. – Женька позорно засуетился, торопливо расстегнул молнию и полез во внутренний карман, боясь даже думать, что серое и унылое октябрьское утро принесло на хвосте такую невиданную, неслыханную удачу – оседлать мечту, почувствовать под ладонями рычание укрощенного зверя, его мощь и норов. 

 Перелыгин небрежно повертел в руках Женькины корочки, между делом поинтересовался большой ли у него водительский стаж, с видимым удовлетворением выслушал сбивчивое «в армии весь последний год за рулем. Не на таком, конечно, так, дрова…» и, возвращая права, пристально взглянул Женьке прямо в глаза.

 - Ну так что, Евгений, попробуем? 

 Женька не верил своим ушам. Вот так, запросто ему доверят такую тачку? Через каких-то пять минут знакомства?

 Он открыл рот и внезапно понял, что не может произнести ни звука. Горло сдавило, будто мягкой лапой, и он с усилием, смертельно боясь, что этот сумасшедший Перелыгин передумает в последний момент, просипел:

 - Заметано.

 И крепко сжал протянутую ладонь с длинными пальцами.

 Женька работал на Перелыгина уже несколько недель. Про себя он звал его только по фамилии. У него бы язык не повернулся называть его Санычем, как это делали молодые балбесы, с которыми работал Перелыгин, и он был совершенно убежден, что Перелыгину совсем не шло его отчество, а вот фамилия была в самый раз, как раз то, что надо.

 По его собственному выражению, Перелыгин «строил дома». Женька какое-то время был свято уверен, что тот строитель, но уже к исходу второго дня, помотавшись с Перелыгиным по городу, став невольным свидетелем бесконечных телефонных разговоров и личных встреч нового шефа, а главное, выяснив, что так часто упоминаемое Бюро и есть место его работы, сложил два и два и определил шефа в архитекторы. Время и вновь собранная информация лишь подтвердили его догадку. 

 До сих пор, на исходе второй недели, Женька просыпался как в детстве – с ощущением праздника, предвкушением длинного интересного дня. И едва ли не галопом мчался на работу, точнее сначала на платную понтовую парковку, на которой каждый вечер оставлял Зверя. Восхищение машиной не притупилось и не стало чем-то привычным. Женька, садясь за руль и вдыхая ни с чем не сравнимый запах кожаного салона и едва уловимый – перелыгинского парфюма мог бы поклясться, что это лучший запах на свете. Зверь был прекрасен, дерзок и непредсказуем. Женька трепетал перед его мощью и совершенством и безмерно уважал за суровый нрав.

 Обычно они со Зверем забирали Перелыгина из его городской квартиры часов в восемь, возили по всему городу весь день, с небольшими перерывами на неизбежные совещания и летучки, и отвозили домой по-разному, но почти всегда ближе к девяти вечера. Женька не жаловался. Во-первых, Перелыгин был более чем щедр и с лихвой оплачивал все сверхурочно накатанные часы. Тот единственный раз, когда Женька, краснея и запинаясь, попробовал было что-то пролепетать по поводу «слишком много», закончился сдвинутыми перелыгинскими бровями и полной яда фразой о том, что «он вполне дееспособен, чтобы самому решать, кому и сколько платить за оказанные услуги». А во-вторых…

 Надо было признаться, что Женька все-таки попал. Сразу же, с первого дня, со своего сиплого «заметано». Он восхищался Перелыгиным откровенно и безудержно, с восторгом ловил каждое слово, срывался исполнять любое поручение и просьбу, и как мальчишка с нетерпением искал потом одобрение в темных, без блеска, глазах. Он даже смирился и терпел перелыгинского

 «Евгения», пусть и ненавидел это имя всей душой и предпочитал всему остальному привычное «Женек». Ведь это был Перелыгин, ему было можно. 

 Сам того не подозревая, Перелыгин почти полностью соответствовал Женькиной модели «настоящего мужика». Воспитанный теткой, пацаном Женька скорее бы удавился, чем признался, как завидует своим приятелям, между делом небрежно бросавшим «а вот отец сказал…». У него было достаточно времени, чтобы от восхищения и зависти перейти к нормальному юношескому цинизму, но это ничуть не мешало продолжать фантазировать, шлифуя и улучшая свой идеал, с годами добавляя к нему все новые и новые черты, посмеиваясь и издеваясь уже над самим собой. И вдруг Перелыгин. 

 Не похожий ни на кого, успешный, жесткий, уверенно прогибающий под себя людей и обстоятельства. Женька был так очарован воплощением своих фантазий, что легко прощал ему мелкие нестыковки с взлелеянным образом за один одобрительный взгляд и улыбку. А еще Перелыгин был владельцем Зверя. Женька, любивший и ценивший хорошие тачки до самозабвения, не мог не видеть, как идеально они совпадают во всем, до смешного, до самых незначительных мелочей, и лучшей рекомендации для него не существовало.

 Они были так похожи: Зверь и его хозяин. Перелыгин так же рычал на подчиненных и так же хищно скалился, разговаривая с облажавшимся застройщиком. Они оба были мощными созданиями, от которых так и перло энергией, и Женька, уже ничему не удивляясь, наблюдал, как Перелыгин, не зная усталости, мотался с объекта на объект, категорически игнорируя палку и лишь все сильнее припадая на больную ногу. С удобством устроившись на широченном заднем сидении и обложившись бумагами, он успевал переделать кучу дел, читая, подписывая, отчитывая кого-то по телефону и назначая встречи. Женька, бесстыдно игнорируя свои прямые обязанности, казалось, мог часами рассматривать его в зеркало заднего вида, теша себя надеждой, что загруженный сверх всякой меры Перелыгин ничего не замечает. К вечеру этот бесконечный хоровод утихал, и Перелыгин, уже откровенно подволакивая ногу, садился к Женьке, вперед. Салон Зверя был большой и просторный, но впереди Перелыгин мог полностью вытянуть ноющую конечность и лишь виновато улыбался в ответ на Женькино ворчание. Вечер, когда Женька вез шефа домой, был их временем, он с нетерпением ждал его весь день. Отчего-то ему ужасно хотелось думать, что и Перелыгин тоже. 

 По вечерам Перелыгин был другим. Хищник утихал и становился игривым домашним котенком. Перелыгин травил анекдоты и забавные истории, расспрашивал Женьку о службе в армии и даже смеялся, по-настоящему смеялся – легко и непринужденно. У него совершенно отсутствовало ощущение личного пространства и он, рассказывая очередную историю, увлекшись, то и дело касался то Женькиной руки, то колена. Поначалу Женька с непривычки шугался, пока однажды не поймал себя на том, что подставляется под перелыгинскую руку не хуже, чем Зверь под его собственную, с удовольствием и едва ли не с нетерпением. Открытие сбило его с толку совсем ненадолго, и Женька решил забить и не париться по мелочам. Перелыгин был слишком успешен и популярен, и вполне мог позволить себе небольшие причуды, и не его вина, что Женька так неадекватно реагировал на такую ерунду, как дружеский подзатыльник. 

 Но мелочи, маленькие крючочки возникали снова и снова, цепляли и не отпускали, противным комариным звоном зудели в ухо, и отмахиваться от них с каждым разом становилось все сложнее и сложнее. Они были совершенно безобидны и на первый взгляд абсолютно невинны. Женька при всем желании не смог бы объяснить, почему ему так запал тот случай, когда однажды после очередного звонка Перелыгин раздраженно отшвырнул на сиденье телефон и молча глядел в окно минут пять. А потом неожиданно рассказал Женьке историю о давнем приятеле, который сначала пропал на полгода, а теперь вот женился в прошедшие выходные, на умнице и красавице, женился на далеких теплых островах. Банальная история со свадьбой в финале, вот только рассказывал ее Перелыгин, зло и презрительно скалясь и выплевывая слова как камни, тяжело и с усилием. А Женька долго не мог понять, как чья-то свадьба могла довести Перелыгина до такой степени раздражения, и с легким недоумением думал, что же это за приятель, который мог так спокойно игнорировать его шефа.

 Последний случай был уже совсем какой-то нелепый и странный. Женька вез тогда Перелыгина загород, «на дачу». По Женькиным понятиям, домина в сосновом лесу была чем угодно, но не дачей, вот усадьбой – пожалуй, но Перелыгин упорно называл махину «дачей», а кто такой Женька, чтобы спорить с ним? Была пятница и, как это часто случается, какая-то по-особенному сумасшедшая пятница. К вечеру Прелыгин едва дотащился до них со Зверем и Женька сделал вид, что не слышит, как он с шипением сквозь стиснутые зубы устраивает поудобнее больную ногу и потом шелестит блистером обезболивающего. Перелыгин еще немного повозился и, откинувшись на сиденье с высоким подголовником, закрыл глаза.

 «Уснул», - покосился на него Женька и убрал звук в колонках до неясного бормотания. Они долго толкались по пятничным пробкам, Женька тихонько матерился и нырял во дворы, объезжая и срезая везде, где только возможно. Вырвавшись за город, он облегченно перевел дух и прибавил газу. Зверь довольно фыркнул и наддал, мягко разгоняясь. Женька, счастливо улыбнулся, вместе со Зверем предвкушая несколько десятков километров почти пустой дороги, и расслабился. 

 Он почувствовал это не сразу. Но в какой-то момент ощущение дискомфорта от чужого взгляда, стало настолько сильным, что он, невольно нахмурившись, дернулся, глянул по зеркалам, чтобы в очередной раз убедиться, что по-прежнему едет в относительном одиночестве и только потом додумался посмотреть направо. Перелыгин, оказывается, и не думал спать. С удобством развалившись на соседнем сиденье, Перелыгин смотрел на него как-то хищно и едва ли не голодно, скривив в непонятной усмешке рот. Перехватив его растерянный взгляд, Перелыгин не смутился и глаз не отвел. Лишь прищурился и продолжал смотреть все с тем же непонятным выражением.

 «Пьяный что ли?» - нервно подумал Женька и снова покосился на соседа. Тот, как никогда, был сейчас похож на Зверя, сжатый в пружину, большой и сильный хищник. Женьке некогда было смотреть на дорогу, когда рядом сидел непонятно чему скалящийся Перелыгин. Зверь вильнул раз и другой, недовольно подчиняясь дрогнувшей Женькиной руке и Перелыгин, напоследок ухмыльнувшись как-то уж совсем плотоядно, неожиданно больно дернул его за ухо, разом приводя в чувство.

 - На дорогу смотри, - резко произнес он и Женька, чувствуя, как непонятно с чего полыхают щеки, отвернулся и до самой «дачи» больше не смотрел на переработавшее начальство. 

 Он молча высадил Перелыгина у ворот, дождался, когда тот откроет кованую высокую калитку, и уже совсем было тронулся, когда Перелыгин вдруг обернулся и снова взглянул на него, с тем же бешеным голодом в глазах и нехорошей, непонятной усмешкой. Потом еще долго Женька ругал себя за то, как резко ударил по газам и как обиженно взревел Зверь, рванув с места, оставляя далеко позади своего ненормального хозяина. К счастью, выходных оказалось вполне достаточно, чтобы он смог себя убедить, что половина увиденного ему просто почудилась и постараться забыть оставшуюся половину. 

 Забирая в понедельник Перелыгина с «дачи», он широко улыбнулся на неизменное перелыгинское «Доброе утро, Евгений» и вырулил на дорогу, испытывая смутное облегчение и упрекая себя за мнительность. 

 Как-то, ближе к обеду, Перелыгин подозрительно быстро вернулся с объекта, на котором в последнее время проводил большую часть своего времени. Он почти бегом прохромал к машине и, распахнув переднюю дверь, рухнул рядом с Женькой. 

 - На вокзал, опаздываем, - односложно бросил он и отвернулся к окну. Женька молча завел Зверя и рванул вперед. Перелыгин промолчал всю дорогу, так и не повернувшись в Женькину сторону, и тот гнал Зверя, едва замечая светофоры и пешеходные переходы, перестраиваясь из ряда в ряд, подрезая, и лишь помаргивал аварийкой, извиняясь за свое беспардонное хамство. Он ничего не мог поделать, ведь Перелыгин опаздывал, а для Женьки это было куда важнее, чем сосущее предчувствие надвигающегося пиздеца. 

 Все шло не так. Это был их тайный знак, своеобразный пароль – Перелыгин на переднем сиденье. Усаживаясь вперед, Перелыгин будто переходил некую границу, и они были только вдвоем, а всё и вся оставалось там – за тонированными стеклами Зверя. Но сегодня Перелыгин вел себя так, будто никакого Женьки вообще не существовало, полностью погрузившись в себя и отгородившись непробиваемой стеной молчания, граничащего с отчуждением. До Привокзалки они доехали в рекордно короткие пятнадцать минут, и Женька, забывшись, повернул разгоряченное лицо к Перелыгину, ожидая увидеть такое желанное одобрение в глазах напротив, но тот уже дернул ручку, распахивая дверь, выскакивая из машины едва ли не на ходу, и почти не хромая, быстрым шагом рванул к зданию вокзала. Женька обиженно сжал губы и тоже полез из машины, взглядом пытаясь отыскать смешавшуюся с толпой знакомую высокую фигуру. Перелыгин стоял на входе, разговаривал по телефону и, оглядываясь по сторонам, явно кого-то отыскивал в толпе. Женьке стало интересно, он щелкнул сигнализацией, запирая машину, и подобравшись поближе, нашел укромное местечко за пышной привокзальной елкой. Перелыгин тоже не терял даром времени, и когда Женька взглянул на него в следующий раз, отыскался чуть в стороне, в компании мужика с неприлично огромным багажом. Вокруг очень стройного, почти тонкого мужчины, громоздился ворох из трех огромным баулов отличной светлой кожи и Женька, напрочь забыв про носильщиков, лишь подивился, как этот хлыщ умудрился дотащить их сюда. По большому счету, Женьке было плевать на чужой багаж, но вот на мужика, которого Перелыгин сейчас держал за руку – за руку, блядь! – совсем, совсем нет. Женька, сам того не замечая, опасно далеко высунулся из-за елки, во все глаза рассматривая хлыща, стоявшего к нему вполоборота и что-то весело говорившего улыбающемуся Перелыгину. Женьке мужик не нравился категорически. В нем все было не так. Он был слишком красив, какой-то картинной, журнальной красотой, слишком свеж и отглажен для человека, только что сошедшего с поезда, и как-то напоказ, слишком шикарно и броско одет во что-то светлое и длинное, с мягкими складками. Он был как минимум лет на десять старше самого Женьки, но это не мешало ему по-мальчишески задорно смеяться, закидывая голову и играя озорными ямочками на щеках.

 Женька едва удержался от того, чтобы раздосадовано не плюнуть на чистенькую привокзальную плитку и уже совсем было собрался вернуться к Зверю, как Перелыгин, на мгновение оторвавшись от собеседника, взглянул прямо Женьке в глаза и нетерпеливо взмахнул рукой, подзывая. Делать было нечего, и Женька, не торопясь поплелся к этой что-то живо обсуждавшей парочке.

 - И ты, конечно, не удержался, - в донесшемся до Женькиных ушей голосе Перелыгина было столько интимной снисходительности, что ему стало не по себе. Так разговаривают только с самыми близкими друзьями или очень любимыми, балованными женщинами, прощая им если не все, то очень, очень многое.

 - За кого ты меня принимаешь, moncher? – приезжий картинно изогнул бровь и, рассмеявшись, добавил. - Мальчишка был так хорош, что там и святой бы не устоял. И знаешь…

 Женька споткнулся на ровном месте и успел заметить, как Перелыгин предостерегающе сжал рукав светлого, даже на вид мягкого пальто и хлыщ резко замолчал.

 - Мой водитель, - небрежно, как показалось Женьке, произнес Перелыгин, наклоняясь и берясь за ручку одного из баулов, который, к счастью, легко покатился на невидимых колесиках. – Евгений, ты не мог бы, - рассеянно проговорил он, неопределенно кивая в сторону баулов, и Женька, скрепя сердце, подхватил два оставшихся. Приезжий, даже не повернув к Женьке головы, и нисколько не беспокоясь о судьбе оставшегося багажа, подхватил Перелыгина под руку и со смехом произнес:

 - Ну, хвались, слышал, ты себе новую игрушку купил?

 «Сам ты…», - едва сдержался Женька, волоча сзади чужие баулы и смертельно обижаясь за Зверя. По крайней мере, ему казалось, что только за Зверя. За прошедший неполный месяц Женька видел Перелыгина разным и с самыми разными людьми, но вот сейчас с этим хлыщом под руку шел какой-то совсем другой Перелыгин. Он в одночасье стал таким же далеким и недоступным, как Зверь. Существом из другого, неизвестного мира, вход в который таким пацанам, как Женька, был заказан. И почему-то ужасно бесил тот факт, что там, за прозрачной и крепчайшей стеной, он оказался вместе с этим надменным красавчиком, напрочь забыв о личном водителе.

 Он отвез их на городскую квартиру Перелыгина, молча стерпел все такое же рассеянное перелыгинское:

 - Сегодня можешь быть свободен, Евгений. Завтра как обычно.

 Помог внести баулы в огромный лифт Перелыгинской высотки и лишь напоследок немного психанул, услышав за спиной:

 - Ну что, Сашка, гульнем, как встарь? Надеюсь, ты еще помнишь, какие мне нравятся?

 И ответ Перелыгина, прилетевший из-за почти закрывшихся дверей:

 - Блядун ты, Митька, и не меняешься.

 «По бабам поедут», - сделал логичный, как ему казалось, вывод Женька.

 Он провел тоскливый вечер перед телеком, без удовольствия высосал полторашку пива и с горя завалился спать чуть ли не в девять вечера. И спал тяжело и беспокойно, отмахиваясь от дурацких снов, в которых то и дело мелькали голые женские ляжки и слышался издевательский перелыгинский смех.

 А утром Перелыгин, как ни в чем не бывало, вышел из своего подъезда и был таким же, как всегда, собранным, подтянутым и приветливым. Женька уже привычно ухмыльнулся в ответ на «доброе утро, Евгений» и потихоньку двинулся в сторону главной городской магистрали. Перелыгин привычно устроился сзади и вовсю шуршал бумагами, и сколько не всматривался Женька в зеркало, стараясь найти на его лице следы вчерашнего загула, видел лишь привычные гладковыбритые щеки и твердую складку губ.

 - Евгений, - не отрываясь от бумаг, внезапно произнес Перелыгин, - будь добр хотя бы время от времени смотреть на дорогу, ты во мне скоро дыру просверлишь.

 Женька поспешно отвел глаза и уставился на светофор, перед которым притормозил пару секунд назад.

 - Извините, - пробурчал он, чувствуя, как загораются уши.

 Перелыгин сзади вздохнул и перестал шелестеть бумагами:

 - Ты как ревнивая жена, Евгений, - фыркнул он. Внутри у Женьки что-то екнуло, и он, не удержавшись, снова взглянул в зеркало. Перелыгин сидел, вольно откинувшись на спинку сиденья и перехватив его взгляд, улыбнулся. – Это просто очень старый друг, еще с институтских времен, - глядя прямо в глаза Женькиному отражению, произнес он. - Сейчас работает за границей, вот специально заехал повидаться. Он, конечно, понахватался всякого и немного отличается от тех, с кем ты привык общаться… - Перелыгин на мгновение запнулся, а когда заговорил снова, голос его стал немного холоднее, будто подернулся тонким, хрустким ноябрьским ледком. – Он мой друг, Евгений, уж какой есть. 

 Перелыгин замолчал, и в воздухе повисло непрозвучавшее «Нравится тебе это, или нет».

 Всю оставшуюся дорогу до Бюро Женька тщательно соблюдал дистанцию и скоростной режим. Внутри у него громыхал фейерверк такой силы, что временами заглушал все посторонние звуки. Перелыгин впервые заговорил с ним как с равным, да черт возьми, он объяснялся, чуть ли не оправдывался! Женька подумал и уже в который раз немного сбавил скорость. Не хватало еще, чтобы Зверь пострадал из-за его, Женькиных, непростых отношений с Перелыгиным.

 Все полетело в тартарары на следующий же день. 

 Во-первых, всю ночь шел снег, густо и не торопясь засыпая осеннюю грязь. В связи с чем на дорогах творился просто ад кромешный, именуемый в народе как небезызвестный «день жестянщика». Женька недолго радовался, что его стараниями Зверь вот уже неделю щеголяет новенькой зимней резиной. Весь день он ездил с опаской, матеря про себя безголовых водил, не озаботившихся своевременным визитом в шиномонтаж. Женька и положил бы на благополучие их тачек, но они могли зацепить Зверя, а вот этого невозможно было допустить даже в мыслях. Проезжая мимо очередной аварии, он страстно мечтал только об одном: чтобы сегодня Перелыгин свернул свои дела пусть не пораньше, так хотя бы вовремя, без задержек. И когда тот, будто подслушав его мысли, непривычно рано вышел из Бюро и, усевшись как обычно впереди, скомандовал «домой», Женька радостно встрепенулся и, не торопясь, поехал наизусть выученным маршрутом. Зверь, бесспорно, отличная машина, но береженого, как известно, бог бережет.

 Они как раз обсуждали последнее заявление Громова о том, что Московская область «вышла из заявки» на проведение у себя Чемпионата мира восемнадцатого года, дружно сойдясь на том, Громов не дурак и умеет считать деньги, как у Перелыгина зазвонил телефон. В этом не было ничего необычного, телефон Перелыгина редко давал ему передышку больше, чем на четверть часа. И Женька сосредоточился на дороге, пока Перелыгин, молча, слушал о чем-то квакающую в тишине салона трубку.

 - Ты с ума сошел, - неожиданно мрачно произнес Перелыгин. – Только через мой труп. 

 Трубка издала несколько требовательных трелей и выжидающе умолкла. – Хрен с тобой, через пятнадцать минут! – неожиданно рявкнул Перелыгин и, не дослушав собеседника, нажал отбой.

 Женька с сожалением стал притормаживать. Программа на вечер явно менялась. Он вопросительно взглянул на Перелыгина, и увидел, что тот в замешательстве трет переносицу, явно не зная, что сказать.

 - Куда едем? – ободряюще улыбнувшись, спросил Женька. Перелыгин как-то странно взглянул на него, постукивая зажатым в ладони телефоном по колену:

 - Тут недалеко, - наконец произнес он. – На светофоре свернешь направо, дальше я покажу.

 Они недолго петляли слабо освещенными переулками и скоро оказались в центре, в старой части города. Перелыгин, молчаливый и напряженный, лишь изредка ронял «прямо, за фонарем - в арку» и озабоченно хмурился. 

 Наконец они оказались на тихой улочке, с аккуратными отреставрированными особнячками, вылизанными тротуарами и парковкой, чинно уставленной такими машинами, при одном взгляде на которые Женька был вынужден признать их достойной компанией для Зверя. Едва они припарковались, Перелыгин вышел и, прежде чем захлопнуть за собой дверь, бросил Женьке:

 - Я не надолго.

 Женька кивнул и отстегнулся. Снег почти перестал, и он решил немного размяться, а заодно и оглядеться. Он был уверен, что неплохо знает город, но сюда заехал впервые. Райончик явно был не из дешевых, и, судя по всему, в старинных особняках вполне себе благополучно жили, и жили неплохо. Редкие прохожие чинно выгуливали собачек, везли детей в колясках, за кованой оградой, на отлично освещенной детской площадке, несколько пацанов лет шестнадцати лениво перебрасывались снежками и ржали на весь двор, как потерпевшие.

 Идиллия была разрушена в одночасье. Тяжелая дверь подъезда подозрительно легко распахнулась и на непритоптанный снег вывалилась пьяно орущая, хихикающая, пританцовывающая и решительно ни на кого не обращающая внимания компания. Вначале обалдевшему Женьке показалось, что их как-то слишком много и что девицы какие-то странные, то ли укуренные, то ли ужратые в драбадан. Но, проморгавшись, он понял, что, во-первых, их всего-то четверо, а во-вторых, в развеселой компании нет ни одной девицы. Зато есть сдержанно матерящийся Перелыгин, едва ли не за шкирку бесцеремонно тащивший давешнего заезжего хлыща и есть два молодых пацана, вертлявых и одетых более чем нестандартно. Их-то он и принял поначалу за девиц. Пацаны, один - в узких кожаных брючках и маечке, открывавшей живот, в котором что-то подозрительно блестело, второй – в не менее узких шортиках и высоченных ботинках со шнуровкой, настолько выбивались из Женькиного представления о том, как должен одеваться нормальный мужик, что он стоял, едва не открыв рот, и глядя на это веселящееся непотребство без единой мысли в разом опустевшей голове. 

 В себя его привел резкий свист, и ехидный мальчишеский голос, произнесший:

 - Гляди-ка, Олдсик, пидоры! 

 - Это Владик из пятой, - снисходительно пояснил второй голос. – Второй день квасит. Папика подцепил и отрывается. Смотри-ка, дружка приволок, никак групповушка намечается? В прошлый раз они так зажигали – никакая звукоизоляция не спасала, пыль до небес стояла.

 Веселящаяся компания чихать хотела на окружающих, медленно продвигаясь в сторону Женьки и продолжая бурно резвиться. Откуда-то появилась бутылка шампанского, которую немедля пустили по кругу, заливая снег и друг друга белой праздничной пеной. Увлеченная шампанским компания остановилась достаточно близко, чтобы Женька имел сомнительное удовольствие пронаблюдать, как парень в брючках, оторвавшись от бутылки, икнул и, как в плохом анекдоте, пьяно растягивая гласные, проныл, обращаясь к Перелыгину:

 - Котик, не ломай кайф, расслабься. Смотри, какого я тебе мальчика припас.

 - Санька, - заржал перелыгинский хлыщ, покачиваясь и цепляясь за его плечо. – Перестань ругаться! Ты слышал, коо-отик, котик же! – он менторски поднял палец. – Котики, да будет тебе известно, не ругаются. Они… - он покачнулся и был подхвачен Перелыгиным, - они л-ласковые и люююбят хорошеньких мальчиков! – хлыщ с облегчением закончил фразу и обмяк в перелыгинских объятиях.

 - Ну так что, мальчики, - между тем деловито спросили «шортики», - продолжим вчетвером? О, да ты на тачке! - взвизгнул он на весь двор, внезапно обернувшись в сторону застывшего рядом со Зверем Женьки. – Кататься! Всем кататься!

 - Так, - с тихим бешенством оборвал его Перелыгин. – Заткнулись и пошли на хуй! Оба! Немедленно!

 Он в два яростных прыжка оказался возле машины и буквально втолкнул на заднее сиденье вяло сопротивляющегося хлыща, затем обернулся и, бешено сверкнув глазами в сторону столбом застывшего посреди всего этого непотребства Женьки, прошипел:

 - Что застыл? Хочешь к ним присоединиться?!

 Женька отмер и кинулся за руль. 

 Он не помнил, как разворачивался на узкой улочке и каким образом сам, без подсказок, нашел дорогу обратно. До боли сжимая руль Зверя, он невидяще глядел перед собой, проскакивая дворы и переулки. Сзади копошился и что-то невнятно бормотал перелыгинский приятель и время от времени раздраженно шипел Перелыгин. Женька, забыв про безопасность и прочую ерунду, что так волновала его еще пару часов назад, резко притормозил напротив перелыгинского дома и мертвым голосом сообщил:

 - Приехали.

 Сзади снова завозился хлыщ, неожиданно резво сунулся вперед между сиденьями и на удивление трезвым голосом скучно произнес, обдавая Женьку сложносочиненным сочетанием алкоголя: 

 - Так, ну все ясно. Хороший выбор, Санек, одобрям-с. И где ты только их находишь? Таких ладненьких? Брови-то, брови как сдвигает, ты только глянь на него! 

 - По-моему, кто-то нарывается, - проскрежетал сзади Перелыгин, и хлыщ, ехидно заржав, распахнул дверь, приговаривая:

 - Сам, сам, и не надо меня пихать. Я все понял! – он на удивление проворно полез из машины. – Целочки требуют особого отношения, ведь так, Санька? – донеслось до Женьки и тут Перелыгин, хвала небесам, что есть силы шваркнул дверью, и в салоне ненадолго воцарилась тишина. Женька сидел, все так же сжимая в ладонях руль и глядя прямо перед собой. Хотелось заорать, кого-нибудь убить, напиться до беспамятства и все забыть. Сделать хоть что-нибудь, только бы отключиться, не думать и не принимать решений. 

 На него пахнуло свежим, морозным воздухом и он с усилием повернул голову. Перелыгин смотрел на него взглядом бесконечно усталого человека, с пониманием и сочувствием. Внезапно Женьке почудилось, что сейчас он улыбнется и скажет что-то типа: 

 «Забей, Женек, все фигня. Ну, вот такой у меня дружбан, но к нам-то с тобой это не имеет никакого отношения, сечешь?» Видно, что-то такое мелькнуло на его лице, отблеск неясной надежды, потому что Перелыгин сморщился, будто хлебнул кислого, и, четко проговаривая слова и глядя прямо в Женькины глаза, произнес:

 - Мы те, кто мы есть, Женька. И ни оправдываться, ни просить прощения я не собираюсь. 

 Женька плохо помнил, как добирался домой. Помнил, что ввалился в темную квартиру и как был: в куртке и мокрых ботинках прошел в спальню, выгреб всю имеющуюся наличность и, не глядя, рассовав по карманам, выскочил на лестничную клетку. Как набрал номер, забитый под лаконичным «Матюха», и в два счета забил стрелку через полчаса. Помнил, как, затарившись в ближайшей стекляшке, шел по заснеженным улицам, как пекло в груди, и во рту было сухо и горько, а в ушах нескончаемым речитативом звучало издевательское «целочки требуют особого отношения, Санек». Снова и снова вспоминал все эти будто бы случайные, мимолетные прикосновения, и как он сам, по доброй воле, подставлялся под ласку ладони с длинными сильными пальцами. И ведь ему нравилось, ведь нравилось же?

 - Пошли на хуй! – кривясь от омерзения, неизвестно кому орал Женька в непроглядную ноябрьскую черноту, не замечая шарахавшихся от него редких прохожих, и прибавлял шагу. Напиться, скорее. И ту рыженькую не забыть, рыженькую обязательно. Уже перед самым матюхиным домом он на мгновение будто очнулся, выплыл из вязкого серого киселя, в котором беспомощно барахтался с того самого момента, как Перелыгин, аккуратно закрыв дверцу Зверя, отвернулся и пружинистым шагом пошел прочь. Бросив прямо под ноги битком набитые пакеты, он набрал полные пригоршни снега и жестко растер лицо, царапая кожу какими-то веточками и прошлогодними листьями. 

 «Нет, херня какая-то», - с вновь подступающим отчаянием подумал он. – «Не может такого быть. Не может».

 «Мы те, кто мы есть», - услужливо подсунула безжалостная память и Женька, едва не взвыв от горькой, беспросветной тоски, подхватив позвякивающие пакеты, рванул к подъезду.

 Очнулся Женька как-то сразу, одним рывком. Он лежал на чьей-то кровати и из одежды на нем имелись лишь не первой свежести трусы. С усилием повернув голову и едва не заплакав от острой, прострелившей висок боли, он, болезненно щурясь от тусклого дневного света, проникавшего в комнату сквозь неплотно зашторенное окно, огляделся. Как ни странно, он был у себя. Как и когда он вернулся в родные пенаты, Женька не мог сказать даже приблизительно. Сбоку кто-то сонно завозился и он, кривясь от боли и мерзкой тошноты, стремительно подступающей к горлу, скосил глаза, обнаружив под боком ту самую рыженькую, по самые уши закутанную в одеяло.

 Женька с усилием вдохнул насквозь прокуренный воздух спальни и судорожно сглотнув мерзкий комок, подступающий к горлу, предпринял героическую попытку встать с кровати. Через пять минут, поддергивая сползшие трусы, он стоял в ванной и с мрачным удовлетворением разглядывал свою опухшую, небритую физиономию. Задумчиво потерев порядком заросший подбородок, он как-то вяло озаботился вопросом какое же сегодня число и, держась за стеночку, отправился на кухню. Судя по изрядной щетине и количеству пустых бутылок разных мастей, гулял он как минимум двое суток. В голове вяло зашевелились воспоминания о том, как под его чутким руководством гулянка плавно переместилась от Матюхи сюда, на эту самую кухню, вспомнился он сам, пьющий какую-то приторно-сладкую пакость из любимой теткиной кружки и заливистый хохот висящей на плече рыженькой. Дальше память милосердно отказывала. Женька безнадежно посмотрел на коробку, приспособленную теткой под аптечку, вздохнул и полез в кладовую за банкой соленых огурцов – лечиться.

 К вечеру он худо-бедно оклемался и даже нашел в себе силы выставить за порог выспавшуюся рыженькую и несколько пакетов разномастных бутылок, собранных им по всей квартире. В процессе он мимоходом выяснил, что с того памятного вечера, который сейчас казался чем-то ужасно далеким и нереальным, прошло ни много, ни мало трое суток. В Женькином случае это были три полноценных рабочих дня, в течение которых Перелыгин каждое утро имел сомнительное удовольствие убедиться, что его личный водитель класть хотел на свои обязанности и на него, Перелыгина, в частности.

 Эта мысль вызывала смутное удовлетворение. Но вот тот факт, что ни одна живая душа за эти трое суток не кинулась разыскивать личного водителя Перелыгина А.В., значил только одно: Перелыгин в свободное от работы время мог поебывать кого угодно, но сопливой барышней становиться точно не собирался, и, в свою очередь, положил на своего зарвавшегося водителя большой и толстый. Женька горестно вздохнул и без всякой надежды на успех пошел шататься по квартире в поисках верной Нокии. Почему-то от мысли, что он не только благополучно просрал неплохую работу, но и никогда больше не услышит навязшее на зубах «доброе утро, Евгений» стало как-то совсем кисло.

 Нокия смирно лежала в выдранном с «мясом» кармане страшно грязной Женькиной куртки. Выключенная. Когда Женька попытался реанимировать раритет, выяснилось, что неплохо бы найти шнур зарядки - трубка банально разрядилась. Вздыхая, он подключил Нокию к сети, без особой надежды нажал клавишу «вкл.» и отправился на кухню – допивать теткин рассол, так чудесно спасший его от самого сильного в жизни похмелья. Он как раз доставал из банки длинный пупырчатый огурец, когда в тихой пустой квартире отчетливо блямкнула только что свалившаяся смс. Хрустя огурцом и изо всех сил сдерживаясь, чтобы с размеренного шага не перейти на рысь, он отправился потрошить малышку Нокию. 

 Результаты изысканий были ошеломляющими. Видимо, еще какое-то время забытая им Нокия исправно работала и даже принимала входящие, потому что Женька помимо смс, в которой значилось лаконичное «абонент…. звонил вам 3 раза», обнаружил еще два входящих от Перелыгина, по звонку на каждый день, начиная с первого дня своего загула. 

 Он сидел на затоптанном полу обшарпанной теткиной гостиной, сжимал в руке видавшую виды Нокию и чувствовал как медленно и неохотно подтаивает по краям та ледяная глыба, что он со слезами и соплями таскал в себе все эти дни.

 «Позвонить?» - растерянно кусал он губы. – «Ага, и что сказать? Извиняться? Не хочу»

 Первый всплеск адреналина, приправленный, чего уж там скрывать, радостью от того, что его не забыли и может быть, черт побери, даже волновались о нем, медленно проходил, и полезли мысли. Всякие - хорошие и не очень. Неизвестно до чего бы он снова додумался, сидя практически голой жопой на полу своей разнесенной в пух и прах квартиры, если бы Нокия вдруг не ожила и, мигнув радостным синеньким светом, не выдала писклявую пронзительную трель. Женька на автомате поднес к глазам крошечный дисплей. Малютка Нокия настойчиво, раз за разом пищала в мгновенно вспотевшей Женькиной ладони. Он сухо сглотнул, приняв вызов, и поднес трубку к уху.

 - Слушаю, - едва ворочая языком, просипел он наконец дозвонившемуся до него Перелыгину.

 Все произошло буднично и на удивление спокойно. Женька и сам не знал, чего ждал от этого разговора, но уж точно не того, что Перелыгин будет постоянно отвлекаться на какого-то Иванпетровича, судя по всему пытавшегося между делом подсунуть ему документы на подпись.

 - Добрый вечер, Евгений, - невозмутимо поприветствовал его Перелыгин, и Женька послушно прохрипел в трубку:

 - Здрасте.

 И услышал как там, где сейчас находился шеф, стукнула дверь, и что-то приглушенно забормотал незнакомый голос. 

 - Одну минуту, Иван Петрович, - в сторону сказал Перелыгин, - у меня срочный звонок.

 При последних словах бедное Женькино сердце немедленно рвануло к горлу, где и затрепыхалось трепетным зайцем.

 - Что у вас с голосом, Евгений? – роль заботливой тетушки удавалась Перелыгину идеально. Все нужные интонации и паузы были соблюдены.

 Женька не издал ни звука, страстно желая, но не в силах сообразить, как бы соврать поубедительнее. Перелыгин в трубке помолчал, потом вздохнул и видимо понял, что толку сегодня от Женьки будет немного, и надо брать дело в свои руки.

 - Вы больны, Евгений? – участливо поинтересовался он. – Надеюсь, ничего серьезного?

 Женька сделал глубокий вдох и облизал пересохшие губы. Надо было включать остатки мозгов, Перелыгин и так сделал уже все возможное. 

 - Иван Петрович, - приглушенно зашипел в трубке Перелыгин, - имейте совесть, дорогой. Я не подпишу смету, пока сам, лично, не проверю все показатели.

 В трубке что-то стукнуло и зашелестело.

 К несчастью, Женька выбрал именно этот неудачный момент, чтобы разразиться серией маловразумительных звуков:

 - Нет… то есть, да. Голова весь день болит, и горло, того… Но я скоро буду совсем готов… то есть здоров.

 Шелест в трубке усилился, было похоже, что там, у себя, Перелыгин швыряет в неизвестного Иванпетровича целые пачки распечаток формата А4. Женька, не понимая, слушают ли его, растерянно замолчал.

 - Да, Евгений, - снова возник в трубке Перелыгин, – я вас понял и даже что-то такое предполагал. Не хотелось бы быть навязчивым, но могу я рассчитывать на вас на этой неделе? Или вам требуется больше времени, - Перелыгин сделал крошечную паузу, будто подбирая слова, и закончил как ни в чем не бывало, - на выздоровление?

 Невероятное, огромное облегчение накрыло Женьку с головой. В нем хотелось резвиться и плескаться счастливым головастиком, наслаждаясь каждой секундой, каждой каплей этого невозможно прекрасного «могу ли я на вас рассчитывать».

 Женька что есть силы прижал теплую Нокию к уху и торопливо, будто его могли перебить, сбиваясь и путаясь в словах, заговорил:

 - Да, я могу. И на этой неделе могу. Послезавтра… Черт, а какой сегодня день? Ну, тогда завтра, завтра же можно?

 - Конечно, можно, Евгений, - Женька почти был уверен, что слышит в Перелыгинском голосе улыбку. – Завтра мы ждем вас.

 Женька нажал отбой и, счастливо улыбаясь, невидяще уставился в стену напротив.

 - Ясно? – спросил он у обоев в жутких сиреневых розочках. – Они будут ждать меня.

 Он вскочил и, забыв про недавнее похмелье, поскакал в ванную, приводить себя в человеческий вид. 

 Похуй на все. Перелыгин со Зверем будут ждать его завтра. А с остальным он уж как-нибудь разберется. Потом.

****

 По крайней мере внешне, Женькино возвращение было таким же обыденным, как и его телефонный разговор с Перелыгиным накануне. Уютное утреннее рычание только что проснувшегося Зверя и спокойное перелыгинское «доброе утро, Евгений». Вот только привычно улыбнуться в ответ у Женьки не хватило духа, а Перелыгин, который раньше с утра мог запросто переброситься со своим водителем парой ничего не значащих, общих фраз, в это раз был на удивление молчалив, и всю дорогу просидел, уткнувшись в бумаги. Женька весь день провел в жутком напряге, постоянно ожидая от Перелыгина каких-то многозначительных взглядов и фраз, и не получая в ответ ничего, кроме невозмутимого «спасибо», «через пятнадцать минут у выхода», «в Управление, пожалуйста», психовал еще больше. Ближе к обеду до него дошло, что впереди еще вечер, их вечер. То самое время, которого он так ждал раньше и которого, положа руку на сердце, сейчас боялся больше всего на свете. Потому что понятия не имел, как себя вести, что говорить и как, черт его побери, реагировать на все эти мимолетные прикосновения Перелыгина, которым он, очевидно, не придавал никакого значения, и, кажется, не замечал в принципе. Женька был убежден, что надо с первого же дня четко провести границу, обозначить Перелыгину свою «нормальность», может быть даже ненароком намекнуть на ту рыженькую. И теперь ломал голову, как бы половчее провернуть все это, потому как ему совершенно не хотелось обидеть шефа, который, в конце концов, не сделал ему лично ничего плохого. К вечеру он совсем измучился, придумал длиннейшую, витиеватую, полную намеков речь, и когда Перелыгин, отзвонившись, кратко бросил в трубку обычное «через пятнадцать минут у подъезда. Едем домой», он завел Зверя с чувством осужденного, которого ведут к эшафоту. Неизбежный разговор пугал его до чертиков.

 Но Перелыгин вышел из Бюро с представительным господином, о чем-то негромко беседуя, они уселись сзади и всю дорогу вели неспешный и ужасно скучный разговор о котировках и товарно-сырьевой бирже. Разговор был настолько нуден, что Женька и не заметил, как успокоился и довез их до места. Он был так рад, что все его планы полетели коту под хвост, что даже нашел в себе силы криво улыбнуться и кивнуть в ответ на сдержанное Перелыгинское «завтра как обычно, Евгений?»

 «И ничего особенного», - размышлял он, шагая тем вечером домой. – «Нормальный мужик, договоримся, все будет тип-топ, как раньше».

 Ему хватило нескольких дней, чтобы признать и смириться с тем фактом, что «как раньше» уже не будет никогда.

 То, на что в первый день он не обратил внимания, или просто не придал значения, в следующие несколько дней исподволь и практически незаметно совершенно изменило ситуацию. От Женьки никто не ждал объяснений или, упаси господи, извинений. Судя по всему, Перелыгин вообще ничего от него не ждал, сведя их общение к паре-тройке фраз за весь день. И Женька в полной мере смог почувствовать, как это – быть просто водителем. Просто водителем, ничего больше.

 Каждый вечер, возвращаясь домой, он пытался убедить себя, что все ништяк, и это именно то, что нужно. И каждый вечер эти монологи с самим собой становились все длиннее и убедительнее. Где-то через неделю он сдался и признал очевидное. Одного Зверя, без его хозяина, ему, Женьке, было категорически мало. Планета с названием «Перелыгин» изменила орбиту, она еще кружилась неподалеку, загадочная и манящая, но совершенно, абсолютно недоступная и недостижимая. А Женька все чаще и чаще ловил себя на том, что вспоминает, как это было здорово – смеющийся Перелыгин на соседнем сиденье, эти бесконечные разговоры и… Женька вспоминал жадный, сумасшедший взгляд и почему-то не чувствовал ничего, кроме знобкого сквознячка между лопаток.

 «Значит так, да? Какая же ты блядь, Женек!» - шептал он в подушку бессонными ночами, уже понимая, что лавина, которая сдвинулась в нем в тот первый раз, когда он понял, что Перелыгин больше никогда, ни за что не сядет на переднее сиденье Зверя, лавина, большая часть которой состояла из глупой мальчишеской обиды и недоумения, уже тронулась, уже затянула его в свои объятия и у него нет ни сил, ни желания сопротивляться ее неумолимой власти.

 Между тем незаметно подкрался декабрь, деловито включив обратный отсчет до ежегодного новогоднего безумия. Перелыгин переоделся в шикарное черное пальто, Женька поменял Зверю масло и тратил дни, вырабатывая так необходимое ему сейчас умение как можно незаметнее следить за Перелыгиным. Панорамное зеркало в салоне Зверя его стараниями было отрегулировано идеально: оно, правда, практически совсем не отражало ситуацию на дороге, зато в нем во всей красе и с любого ракурса был виден Перелыгин, что более чем устраивало его личного водителя. Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот детский сад с одной стороны и снисходительное терпеливое ожидание с другой, если бы в дело, как обычно, не вмешался случай.

 Перелыгин полдня просидел на каком-то ужасно важном и ответственном заседании в городской администрации и вызвонил Женьку уже к вечеру, в глубоких сумерках. Женька дисциплинированно подогнал Зверя к ступенькам и вовсю крутил головой, высматривая шефа. Заседание, как видно, помимо всего прочего, было еще и многочисленным, потому как на высоком крыльце горадминистрации яблоку негде было упасть. 

 Он заметил их случайно. И, как ни странно, на этот раз благодаря не Перелыгину, который из-за своего роста в любой толпе маячил, что твоя Эйфелева башня, и служил прекрасным ориентиром, а благодаря его спутнику: совсем молодому человеку, едва ли старше самого Женьки. 

 Этот пацан мог ведро надеть на голову – вряд ли бы это помешало Женьке признать в нем те самые «шортики», визгливо кричащие в тот незабываемый ноябрьский вечер «кататься!»

 Правда, сейчас даже самый придирчивый глаз не смог бы найти изъянов в его одежде и Женька, ревниво разглядывая отличный костюм, галстук и очки в тонкой оправе на знакомом, чуть вздернутом носе, вынужден был признать, что пацан одинаково хорошо умеет носить самую разную одежду. Впрочем, на этом его чувство справедливости и закончилось. Женька, опасно выкрутив шею и сузив глаза, смотрел, как пацан что-то оживленно задвигает Перелыгину, время от времени нерешительно притрагиваясь к рукаву его пальто, якобы для того, чтобы стряхнуть с него редкие снежинки начинающегося снегопада. 

 Женька, с орлиной зоркостью подмечая малейшие детали, ехидно отметил, что Перелыгин отвечает редко и смотрит в сторону, и что улыбка мальчишки становится все более бледной. Он уже совсем было успокоился, как пацан выудил из внутреннего кармана бумажник, вынул оттуда маленький квадратик бумаги и протянул его Перелыгину.

 «Визитка», - немедленно догадался Женька, не замечая, как прикусывает от волнения нижнюю губу:

 «Ну, вот сейчас он тебя и пошлет», - со злорадством подумал Женька, но Перелыгин поднял руку и аккуратно вынул квадратик из узкой ладони, небрежно повертел перед глазами и к величайшему Женькиному разочарованию аккуратно спрятал в карман пальто. Женька, не веря своим глазам, смотрел на разом просиявшее лицо пацана, на снисходительную усмешку Перелыгина и едва сдерживался, чтобы не выскочить из машины и не засунуть «шортики» головой в ближайший сугроб.

 «Ах ты сучонок», - забыв обо всем на свете и нехорошо прищурившись, думал он, невидяще глядя на прощавшуюся парочку. – «Ну, попадись мне, разоришься на лечении, тварь».

 Очнулся он, когда распахнулась передняя дверь, и соседнее сиденье мягко приняло в свои кожаные объятия вернувшегося Перелыгина. К сожалению, все произошло так неожиданно, что Женька, отвыкший от столь близкого соседства начальства, не успел не только отвернуться, но и привести в порядок физиономию, и лишь по пристальному, заинтересованному взгляду Перелыгина, понял, что в очередной раз спалился.

 Он поспешно завел Зверя и, недружелюбно покосившись в сторону удобно устроившегося Перелыгина, пробормотал нечто, что при известной доле воображения можно было расшифровать как «куда едем?»

 - Домой, - неожиданно весело донеслось сбоку, и Женька вздрогнул. Он несколько недель не слышал от Перелыгина такого тона, и ровно столько же не чувствовал его так близко.

 «Подлизывается», - угрюмо думал он, выруливая из узкого переулка. 

 Какое-то время в салоне стояла тишина, а потом рядом раздалось вкрадчивое, почти забытое мурлыканье:

 - Евгений, я только что разговаривал с представителем «Интерскола». В следующем месяце они организуют в нашем городе нечто вроде автомобильного салона. Будет представлено несколько новых марок. Пара из них, на мой взгляд, вполне достойные. Кажется, он что-то говорил про тест-драйвы. 

 Перелыгин замолчал, как видно ожидая хоть какой-то реакции от набычившегося за рулем Женьки, но тот лишь упрямо сжал губы, вспоминая «представителя» и гребаную визитку, так уютно обосновавшуюся в кармане перелыгинского пальто.

 Перелыгин вздохнул и вкрадчиво и осторожно, будто ступая на тонкий декабрьский лед, продолжил:

 - У меня есть пригласительный на двоих. Вы не хотели бы пойти?

 Женьке стало жарко. Это было то, чего он так боялся в первые дни своего возвращения, то, о чем мечтал бессонными ночами, ненавидя и презирая себя за это, то, на что он уже перестал надеяться. То самое.

 Перелыгин звал его. Его, Женьку, личного водителя, парня из древней занюханной пятиэтажки, в старой, еще теткой купленной куртке, карман в которой он, матерясь на все лады, собственноручно зашивал еще пару недель назад, и которую все никак не мог поменять на что-то более приличное. 

 «Выкуси», - мысленно ухмыльнулся Женька «шортикам» с его костюмом и галстуком, но внезапно помрачнел. Мысли о дырявом кармане некстати напомнили о собственном внешнем виде. Он вдруг представил нарядную, стильную толпу, всю состоящую из таких вот Перелыгиных, шикарные, умело подсвеченные тачки на помостах, длинноногих девок вокруг и всю ту праздничную, сверкающую мишуру, которую с такой жадностью разглядывал иногда в журналах и по телеку. 

 И себя. 

 Контраст был так разителен и очевиден, что у него свело скулы. Это был другой мир, мир достатка, благополучия, сытый и уверенный в себе. И его не могло там ждать ничего, кроме косых взглядов и насмешек.

 Перелыгин, так и не дождавшись ответа и, видимо, теряя терпение, щелкнул замком портфеля и стал в нем рыться, перебирая бумаги. 

 А Женька, между тем, с облегчением свернул к перелыгинскому дому и затормозил. 

 - Так ты идешь? – невозмутимо переспросил Перелыгин, захлопывая портфель и с легкостью переходя со своего вымораживающего «вы» на такое привычное и уютное «ты».

 Почему-то именно это и стало той последней каплей, что сделало неважным все условности и что позволило Женьке обернуться и зло прошипеть:

 - Да что вы ко мне привязались? Не с кем больше? Да у вас от желающих отбоя нет! Визитки еще не коллекционируете?

 Выпалив все это прямо в ошарашенное перелыгинское лицо, Женька стремительно отвернулся и шумно засопел, испытывая острое желание немедленно оказаться как можно дальше отсюда. Сбоку на несколько мгновений повисла гробовая тишина, а потом Перелыгин заржал. Он ржал от души, громко и взахлеб, утихал на несколько мгновений и снова заходился в искреннем, совсем не обидном смехе. Женька, не выдержав, обернулся и с изумлением смотрел, как Перелыгин, все еще трясясь от смеха, положил на торпеду конверт, который только что достал из портфеля и, стянув перчатки, вытирает выступившие на глазах слезы.

 - Я все время забываю, какой ты еще мальчишка, Женька, - фыркнул он напоследок и вдруг неожиданно поднял руку и легким, почти невесомым движением растрепал отросшую за последние месяцы Женькину челку. – Пацан и есть, - вынес вердикт Перелыгин и, подхватив портфель, полез из машины.

 Прежде чем закрыть дверь, он нагнулся и, заглянув в салон, кивнул все еще не отмершему Женьке на оставленный конверт:

 - Твоя новогодняя премия, - и захлопнув дверь, стремительно зашагал по расчищенному тротуару прочь.

 Женька, прижавшись к рулю щекой, смотрел ему вслед и улыбался во весь рот.

 Женька не спал полночи, сначала решая, на что потратить нескромную сумму, которую Перелыгин окрестил премией, а потом придумывая, как бы поаккуратнее подкатить к Перелыгину с просьбой помочь ему в этом, как оказалось, непростом вопросе. 

 Он решил не дожидаться вечера и в обед, запинаясь и неловко отводя глаза, промямлил:

 - Александрвалерьич, вы не знаете нормальный магаз, где куртку купить можно?

 Наверное, если бы Перелыгин начал уточнять и расспрашивать, ничего бы из его затеи не вышло. Женька ушел бы в глухую несознанку и хрен бы Перелыгин добился от него толку. Но Перелыгин, как и всегда в странных и запутанных ситуациях, оказался на высоте, каким-то шестым чувством – звериным, не иначе – вынюхивая нужное и единственно правильное направление. 

 - Заводи, - бросил он, - тут недалеко, у меня как раз минут сорок есть, успеем.

 Что именно он собирается успеть, Женька уточнять не стал, и куда они едут тоже. Наверное, это было правильно. Потому что, когда Перелыгин распахнул перед ним зеркальные двери совершенно роскошного магазина, Женька откровенного струсил, и Перелыгину пришлось взять его за плечо и, ненавязчиво подталкивая, буквально затащить в царство роскоши, света и невероятно вкусного запаха кожи.

 - Что именно ты хочешь? – повернулся он к Женьке, небрежно отмахнувшись от подлетевшей к ним длинноногой красотки в строгом костюмчике.

 Женька покосился на застывшую в отдалении девочку и растерянно перевел взгляд на длинный ряд вешалок и манекенов в таких же длинных, как у Перелыгина, пальто.

 - Не это, - поспешно произнес он, увидев, что Перелыгин со своей всегдашней наблюдательностью заметил, на что он пялится. 

 - Мне бы что-то удобное, для Зверя… 

 - Для кого? – с веселым недоумением вскинул брови Перелыгин.

 - В машину, - багровея, поспешно исправился Женька, - что-то подходящее… - едва ли не шепотом закончил он.

 - Понятно, - кивнул Перелыгин, и быстро зашагал мимо манекенов вглубь магазина. – Пошли, - бросил он через плечо, - если мне память не изменяет, что-то такое я там видел. Подходящее. 

 Через полчаса красный, взлохмаченный и вконец замученный Женька стоял перед огромным зеркалом в пол и не мог отвести восхищенного взгляда от своего отражения. Куртка мягчайшей кожи, легкая, теплая и идеально подходящая к Зверю, сидела на нем как влитая.

 - Кажется, подходяще, надо брать, - еще раз с удовлетворением оглядев себя со всех сторон, произнес он.

 Сзади, из прохладной зеркальной глубины возник Перелыгин и, остановившись за Женькиной спиной, с видимым удовольствием оглядел его зеркального двойника.

 - Да, надо брать, - констатировал он. 

 Женька, опустил голову, дрогнувшей рукой потянув вниз язычок молнии. Неизвестно отчего возникло ощущение, что говорили они сейчас о совершенно разных вещах.

 Декабрь стремительно катился к своему завершению – Новому году. Уже вовсю торговали елочные базары, в магазинах было не протолкнуться от озабоченных подарками граждан, один за другим гремели корпоративы, и у любого, наблюдающего со стороны эту новогоднюю кутерьму, складывалось ощущение, что в эти последние уходящие дни старого года в городе не работает и не учится никто, даже самые заядлые трудоголики и прилежные студенты. Женька, правда, мог бы поспорить с этим утверждением, приведя в пример Перелыгина, который, будто с цепи сорвавшись, всю последнюю неделю как одержимый носился с объекта на объект и совсем загонял не только себя, но и его тоже, и лишь устало улыбался ему по вечерам, то ли извиняясь, то ли оправдываясь.

 Вчера, возвращаясь домой что-то ближе к полуночи, Перелыгин на прощание уже привычным движением взъерошил Женькины космы и весело сказал:

 - Все, почти закончили. Завтра приемка и будем пьянствовать. Какие у тебя отношения с алкоголем, Евгений?

 - Нет у меня с ним отношений, - неубедительно соврал Женька, с трудом сдерживаясь, чтобы не потянуться вслед за рукой Перелыгина.

 - Как же, я помню, - ухмыльнувшись, хмыкнул Перелыгин. – Ну, до завтра.

 Назавтра Женька почти целый день провел в компании Зверя, лишь однажды сгоняв в местный Университет, чтобы привезти в Бюро профессорского вида старика с тяжелой тростью. Старик был неприступен, как учитель на экзамене, и так же строен и прям, как его трость. Для себя Женька решил, что старикан был какой-то большой шишкой, потому что Перелыгин встретил его на улице и проводил к дверям, а через несколько часов, когда уже опустились ранние сиреневые сумерки, не менее почтительно проводил обратно и лично придерживал дверцу Зверя, пока тот, сложившись как портновский метр, устраивался на заднем сиденье.

 - Отвезешь, куда скажут, - негромко произнес он Женьке. – И возвращайся, жду.

 Женька отвез старикана к такой же древней, как и он сам, еще довоенной постройки, сталинке, и даже помог взобраться по обледеневшим подъездным ступенькам, и торопливо рванул обратно. Что-то в перелыгинском «жду» было такое, что заставляло снова и снова подстегивать Зверя, делая вид, что горящие щеки и сосущее под ложечкой предвкушение – явления совершенно обыденные и никакого отношения не имеющие ни к Перелыгину, ни к той бездумной эйфории, в которой жил сам Женька последние пару недель.

 Он подъехал к Бюро, подивившись отсутствию света почти во всех окнах, но взглянув на часы, понял, что в кои-то веки народ разошелся согласно трудовому кодексу – сразу по окончании рабочего дня. Проверив телефон, и убедившись, что Перелыгин больше не звонил, чуть сполз на сиденье и удобно устроившись, приготовился ждать. Почему-то он был уверен, что уж сегодня-то Перелыгин не будет задерживаться на работе. Через полчаса, порядком отсидев себе задницу, он, скрепя сердце, вытащил Нокию, решив позвонить Перелыгину сам. 

 В это время Нокия ожила, и когда Женька торопливо принял вызов, произнесла мурлыкающим Перелыгинским голосом:

 - Евгений? Подъехал? Что, уже стоишь? Давно? Черт, извини. Надо было раньше… Вот что, - голос Перелыгина неуловимо изменился, и он, нетерпящим возражений тоном скомандовал:

 - Подойдешь сейчас к Филиппу, он дежурит сегодня. Пусть откроет тебе ангар, загоняй машину и поднимайся. 

 - А как же вы доберетесь? – совершенно сбитый с толку, еще успел вякнуть Женька, как его перебили.

 - В нашем городе, Евгений, неплохо функционирует служба такси, - нравоучительно произнес Перелыгин. – Поднимайся, мы тут поздравления принимаем.

 И Женька сдался. У Перелыгина, видно, сегодня был успех, и он хотел разделить его и с Женькой тоже. Почему-то от этого факта становилось тепло в груди и губы сами собой расползались в улыбке.

 Как он и предполагал, Перелыгин и его «балбесы» отмечали сдачу нового проекта. В коридоре, куда были выставлены неизвестно откуда притащенные колонки, музыка бухала так густо и мощно, что оставалось только дивиться тому, что ее не слышно на улице. Тут же томно топталось и извивалось несколько пар, скупо освещенные светом из-за неплотно прикрытой двери в отдел, где, собственно, и было устроено веселье. Женька, бочком прокравшись по стеночке, нырнул в эту дверь и, прищурившись в неярком свете нескольких настольных ламп, огляделся. Народу вокруг импровизированного стола было порядочно. И судя по количеству пустых бутылок, громким голосам и смеху, то и дело вспыхивающему за столом, веселье длилось уже довольно давно. К Перелыгину было не подступиться. Он сидел у окна, в кожаном «директорском» кресле, на одной ручке которого повисла местная красотка и, надув губы, прислушивалась к яростному спору Перелыгина и какого-то незнакомого Женьке очкарика, оккупировавшего вторую ручку. Впрочем, Женькино появление не прошло незамеченным для остальных участников действа. Его многие знали, с некоторыми он даже обедал пару раз, поэтому его приветствовали дружным разноголосым «каа-а-кие люди» и «штрафную ему». И когда Перелыгин соизволил оторваться от очкарика, и взглянуть в его сторону, Женьку уже утянули к себе девчонки и, потеснившись, усадили его на краешек потертого стула, всунув ему в руку пластиковый стаканчик с жидкостью цвета крепкозаваренного чая. 

 Перелыгин с кривой улыбкой оглядел смущенного Женьку и щебетавших вокруг него девочек и через весь стол громко, будто напоказ, сказал самой активной, усевшейся едва ли не на Женькины колени:

 - Не спаивайте моего водителя, Юлия, - и как ни в чем не бывало отвернулся, подлец.

 Женька, показывая, что ему нет никакого дела до парочки у окна и Перелыгина в частности, торопливо опрокинул в себя обжигающее пойло. 

 - Колбаски, - девица рядом сунула ему в руки бутерброд и Женька, борясь с подступающей к горлу обидой, рассеянно откусил сразу половину. Потом его утащили танцевать в коридор, и он послушно сжимал в руках теплое и тонкое, улыбался, страстно мечтая вернуться обратно и выяснить, о чем же таком важном говорит Перелыгин, у которого не нашлось ни одной свободной минуты на личного водителя. Потом все как-то стремительно закрутилось. Он опять что-то пил, выходил в коридор с очередной девочкой, кружился в танце, возвращался и уже вполне искренне смеялся чему-то ужасно смешному и, размахивая руками, что-то рассказывал сам. И все чаще и чаще чувствовал на себе знакомый, тягучий и темный как патока перелыгинский взгляд, от которого еще больше кружилась голова, и что-то сладко поджималось в животе. Когда он, наконец, набрался храбрости и взглянул в ту сторону, оказалось, что кресло опустело, а красотка переключилась на своего соседа и задорно хохочет, встряхивая белокурой гривой. Перелыгин же с очкариком исчезли.

 Женька с трудом сглотнул вязкий неподатливый ком и потянулся за почти опустевшей бутылкой.

 - Думаю, на сегодня вполне достаточно, - его запястье крепко сжала знакомая ладонь. Женька дернулся и притих, уронив руку на стол.

 - За мной, - прошептали ему на ухо, и Женька едва удержался, чтобы не прикрыть глаза от щекочущей предвкушением волны мурашек, стремительно сбежавших от затылка вниз, по позвоночнику.

 Когда он обернулся, Перелыгин, стоя на пороге, кивнул ему в распахнутую черноту коридора и вышел. Женька, пошатнувшись, встал и, не замечая никого вокруг, пошел следом.

 Он не помнил, как шел темными, освещаемыми лишь светом уличных фонарей, коридорами. Кожа на запястье, там, где его недавно сжимали пальцы Перелыгина, пылала. Горели щеки и отчего-то губы. Во рту было сухо, и внутри все дрожало мелкой, безумной дрожью предвкушения. Стены вокруг качались и двигались, но голова была удивительно ясной, будто не он основательно надирался весь последний час. Когда Перелыгин, так ни разу и не оглянувшись, зашел в какой-то кабинет, Женька лишь прибавил шагу, уже буквально плавясь от нетерпения. 

 Он зашел следом и еще нашел в себе силы аккуратно прикрыть за собой дверь, а когда обернулся, Перелыгин оказался совсем близко, так, что Женька почувствовал его дыхание на своей щеке. Прямо напротив было окно, за которым висел прожектор, заливая кабинет ярчайшим светом и отбрасывая от мебели на пол четкие, угольно-черные тени. Перелыгин секунду смотрел на Женьку, потом качнулся вперед, и в следующее мгновение Женьку схватили и прижали к ярко освещенной стене, распяли на ней как бабочку, тяжело дыша и пристально вглядываясь в лицо. Женька не отвел глаз, лишь облизнул пересохшие губы, и видимо для Перелыгина это прозвучало как «да», потому что через секунду у него под одеждой вовсю хозяйничали удивительно наглые, деловитые, потрясающе нежные руки, жадно оглаживая грудь, поджавшийся живот, нетерпеливо впиваясь пальцами в спину и осторожно касаясь поясницы над ремнем джинсов.

 Женька, вжимаясь затылком в стену, и пряча глаза то ли от беспощадного света, заливающего все вокруг, то ли от голодного перелыгинского взгляда, мог лишь подставляться, нетерпеливо беря, все, что давал ему Перелыгин. Его выгибало и трясло под перелыгинскими ладонями и с каждой секундой, с каждым новым прикосновением пружина внутри закручивалась все туже и туже, и он с отчаянием цеплялся за стену, в поисках хоть какой-то опоры. Перелыгин, хрипло выдохнув у самого его уха, неожиданно сдвинулся, и Женька почувствовал, что его тянут за волосы, принуждая повернуть голову:

 - Посмотри на меня, - выдохнули ему в губы, и Женька с трудом поднял тяжелые, будто воспаленные веки. 

 Перелыгин тут же прижался лбом к его лбу, глядя прямо в глаза, хрипло со свистом дыша сквозь стиснутые зубы. Еще секунду Женька смотрел в это искаженное лицо, а потом нетерпеливая рука дернула ремень, моментально расправилась и с ним, и с молнией ширинки, и оказалась именно там, где было нужно, даря облегчение, двигаясь резко, четко и сильно. Его хватило совсем ненадолго. Для него все это было слишком ярко, слишком откровенно и бесстыдно. Он зажмурился, в последний момент с силой закусив губу, давя в себе стон, и кончил, пачкая чужие пальцы.

 Кажется, потом его целовали. Прокушенная губа отзывалась слабой болью под напором чужого, горячего языка со слабым привкусом алкоголя. Было хорошо и странно. Тело было и непослушным, и податливым, оно льнуло и прижималось, жадно ловило отголоски недавнего оргазма и подставлялось под ленивые ласки горячих перелыгинских ладоней. Женька беспомощной куклой стоя у стены, послушно позволил застегнуть на себе джинсы и поправить одежду, и когда Перелыгин, наконец, отошел от него, понял, что не в силах стоять на подгибающих ногах и медленно сполз вниз. Перелыгин над ним прошел по кабинету и Женька услышал звук льющейся воды. Через мгновение ему под нос сунули налитый до краев стакан.

 - Пей, - вполголоса сказал Перелыгин и отошел.

 Женька, обливаясь, в секунду вылакал воду и беспомощно оглянувшись, поставил стакан рядом, на пол. Постепенно наваливалось осознание происшедшего, и он сидел, не поднимая глаз, с преувеличенным вниманием рассматривая собственные ладони. Перелыгин над ним помолчал, а когда заговорил, Женька не поверил своим ушам. Голос был спокоен и ровен, будто бы не Перелыгин только что, дыша тяжело и загнанно, с исказившимся, неузнаваемым лицом, творил с ним все эти вещи.

 - Я уеду на пару дней, вернусь к тридцать первому. Так что считай, твои каникулы начались с сегодняшнего дня, - негромко говорил Перелыгин. – Машину можешь переставить в любое удобное для тебя время, я предупрежу охрану, чтобы дали тебе ключи.

 Женька, мучительно сморщившись, и цепляясь за стену, встал, слушая его вполуха. Дверь была совсем рядом, и он с облегчением шагнул к ней, ухватился за ручку. Ему было слишком много всего. Он не был Перелыгиным, чтобы сидеть здесь с невозмутимым лицом, говорить какие-то фразы и делать вид, что все заебись и ничего особенного не случилось. Хотелось побыть одному, без этого голоса, взгляда, запаха. Не чувствовать, не видеть, и, если получится, не вспоминать и не думать.

 - Погоди, - голос Перелыгина будто дал трещину, сквозь которую снова плеснуло живым и горячим. – Еще минуту. Тридцать первого у меня день рождения, - теперь Перелыгин говорил быстро, словно боясь не успеть. – Я понимаю, что уже поздно и у тебя наверняка свои планы… Словом, если захочешь, приезжай на дачу. Будет совсем небольшой праздник, в узком кругу, для своих.

 Женьке внезапно вспомнились «шортики», и он представил, что за «свои» могут прийти в гости к Перелыгину. И он теперь тоже «свой», все правильно. Стало совсем муторно, он торопливо кивнул, давая понять, что услышал и выскочил за дверь.

 Когда он, пошатываясь, но абсолютно трезвый, спускался по лестнице, с площадки его окликнул смутно знакомый голос:

 - Женек, уходишь уже? Мы тут в клубешник собираемся, продолжить не хочешь?

 Он, не останавливаясь, лишь вяло покачал головой. Сверху донеслось негромкое:

 - Оставь его, видишь, готов.

 «Ага, - думал он, механически переставляя ноги и по-стариковски цепляясь за перила. - Совсем готов. Можно брать и есть, без соли и хлеба».

 Два дня, оставшиеся до тридцать первого, Женька тупо проебал, валяясь на диване и с утра до вечера пялясь в телек. В холодильнике повесилась мышь, и, выскребая остатки кофе из жестянки Нескафе вечером тридцатого, он уже совсем собрался спуститься в ближайший продуктовый хотя бы за хлебом, как впервые за два дня ожила Нокия, с которой он не расставался ни на секунду. Женька не позволял себе думать о причинах, по которым он таскался с ней как с самым драгоценным, и даже засыпал, подложив едва ли не под щеку. Он вообще не особо думал эти два дня, но поспешно хватая Нокию, чтобы увидеть на подмигивающем экранчике «Матюха», испытал ничем не обоснованное ощущение наёба. Он принял вызов и с непонятным для самого себя раздражением рявкнул в трубку:

 - Да!

 - Привет, братан! – голос Матюхи был омерзительно жизнерадостен. – Че-то ты совсем пропал. Смотри, работа дураков любит, - он радостно заржал собственной шутке, а Женька, заливая остатки Нескафе кипятком из чайника, вяло размышлял, как бы побыстрее послать лучшего друга далеко и надолго.

 - Че надо? – любезно поинтересовался он у наконец затихшего приятеля.

 - Ну, ты даешь! – восхитился тот. – И, правда – заработался! Очнись, Женек, Новый год на носу! Или у тебя есть компания получше? – судя по голосу, Матюха ни секунды не сомневался в обратном. – Смотри, нехорошо, - кривлялся он. – Отрываешься от коллектива. Пацаны меня замахали уже спрашивать, куда ты делся. И Галка через день звонит, интересуется. Главное, я ей говорю: вот те номер, позвони сама. Стеснятся, дуреха, прикинь? Это после всего-то! Не, никогда мне этих баб не понять, - Матюха помолчал, а потом тихо и как-то неуверенно спросил:

 - Ты чего молчишь-то, Женек? Придешь, или как?

 «У тебя свои планы…» - Женька никогда не жаловался на память. Вот они, его планы. Нашлись сами, без его помощи. А тот, кого он, оказывается, ждал все эти два дня, так и не позвонил. Ну, че, планы, значит планы.

 - Да приду, Санчо, куда я денусь, - на удивление бодро заверил он Нокию. – Ты извини, чувак, и правда, замотался немного. Где собираемся-то?

 - Так у Галки и собираемся, - голос Матюхи снова был полон оптимизма. – Тебе адрес продиктовать?

 - А что за Галка-то? – Женька судорожно перебирал в памяти знакомых девок.

 - Не, Женек, ты там точно трезвый? – снова заржал тот. – Ты что, совсем двинулся? Это ты у меня спрашиваешь, че за Галка? Вы же вроде неплохо знакомы, или я что-то путаю?

 До Женьки дошло. Нокия басовито хохотала.

 - Бля, Санчо, хорош ржать, - Женьке, и правда, было немного неловко. – Может, мне в койке еще имя-отчество ее папы с мамой спросить надо было?

 - Не, Женек, что-то с тобой сильно не так, - отдышавшись, резюмировал Матюха. – Как хочешь, а я шепну Галке, чтоб занялась твоим воспитанием. Этак ты скоро имена лучших друзей забывать начнешь.

 - Не дождешься, - буркнул Женька. Внезапно навалилась апатия, и он торопливо произнес, сворачивая надоевший разговор: 

 - Диктуй адрес. Некогда мне, в магаз надо успеть до закрытия.

 Аккуратно записав Галкин адрес и пообещав затариться бухлом, он с облегчением отключился и еще минут двадцать сидел за расшатанным теткиным столом, грея об остывающую кружку ладони и борясь с глубочайшим разочарованием, что завтра вот уже тридцать первое, которое он проведет, надираясь в компании лучшего друга и «любимой» девушки. 

 Назавтра он взял себя в руки и сгонял в ближайший супермаркет, где толкаясь в нервной и суетящейся толпе, закупился обещанным бухлом, а вырвавшись на улицу, неожиданно свернул к недавно открытому огромному магазину, тоже переполненному, по случаю надвигающегося праздника, покупателями. Впереди его ждала новогодняя ночь, так почему бы встретить ее не в растянутой футболке, а в чем-то более приличном? 

 «Пусть Галка порадуется», - криво ухмыльнувшись, подумал он, заталкивая пакеты в ячейку хранения. Он прошел в зал и растерянно уставился на длинные ряды упаковок с рубашками всевозможных оттенков, уходящие в бесконечность. Впрочем, опыт походов по магазинам в компании с Перелыгиным, как оказалось, не пропал зря. Он ловко выцепил из гомонящей толпы взъерошенную девочку-консультанта, и улыбнувшись ей пошире, через пять минут уже стоял в примерочной. Еще через десять минут, после оживленного обсуждения с вовсю стреляющей глазками девочкой, какой именно цвет больше всего идет к его глазам, он уже шел к кассе – расплачиваться. Рубашка, темно-фиолетовая, с мягким бордовым отблеском в изломах складок, была хороша. 

 Он пришел домой, засунул пакеты в пустой холодильник и, распаковав рубашку, повесил ее на плечики, решив забить на глажку. За окном уже опускались сумерки, но собираться было еще рано. Помыкавшись по комнате, он вдруг вспомнил, что так и не переставил Зверя на стоянку, но посмотрев на часы, лишь махнул рукой:

 «Постоит, ничего. Перелыгин сегодня бухает, ему не до Зверя»

 «И не до меня», - мелькнула верткая, скользкая мыслишка, и Женька, скривившись, ухватил ее за хвост, морщась, некоторое время крутил так и эдак и отбросил, запрещая себе думать о Перелыгине, о даче, о так и не прозвучавшем звонке, о том блядском вечере, после которого он как последний придурок уже третий день ждет непонятно чего, и, судя по всему, нихера не дождется.

 Он завалился на диван, подгребая под голову многочисленные подушечки, и отвернувшись к спинке, очень скоро уснул, нахмуренный и разобиженный на весь белый свет.

 Проснулся он в глубокой темноте. За окном время от времени рвались петарды, заливая комнату неверным светом, и орал народ, весело и пьяно. Женька с трудом нащупал среди разбросанных подушек Нокию и взглянул на экран, на котором значилось 10-30 и пять пропущенных от Матюхи.

 «Твою мать!» - он подорвался с дивана и заметался по квартире, хватаясь то за бритву, то за рубашку, то за телефон. Через пятнадцать минут такси было вызвано, подбородок выскоблен, и он сам почти одет. Еще через пятнадцать минут до него дошло, что такси за час до Нового года он будет ждать еще очень и очень долго. Бессильно ругнувшись, он выскочил за дверь, радуясь тому факту, что Циолковского, 45 находилось всего в пятнадцати минутах неспешной ходьбы от дома. Это если идти, но ведь можно и пробежаться…

 Зверя Женьке отдали без единого звука. Хотя он бы сам себе такую машину в новогоднюю ночь, когда весь город буквально стоит на ушах, и трезвы в нем только больные и дети, не доверил бы ни под каким видом. Твердо пообещав себе, что не выпьет ни капли, он завел Зверя и рванул домой, за позабытыми в холодильнике пакетами.

 К Галке он ввалился минут за десять до полуночи. На экране телевизора президент проникновенно вещал народу что-то новогоднее, что напрочь заглушала музыка из стоящего неподалеку музыкального центра и порядком подвыпившая компания за столом. Кажется, его уже и не ждали, хотя и встретили дружным пьяным ревом. Рыженькая Галка, очень мило покраснев, как ни в чем не бывало, отодвинулась от своего соседа, непринужденно сняв его руку со своей талии и защебетав, кинулась помогать Женьке с курткой и торопливо усаживать его рядом с Матюхой. Места рядом с ней для Женьки почему-то не нашлось.

 - Шляпа, - прошептал приятель, наливая Женьке стопку. – Такую девку просрал.

 - Да ладно, - беспечно отмахнулся Женька. – Какие наши годы.

 - Дурак ты, Женек, - вполне, впрочем, дружески заметил Матюха. – Ну что, накатим?

 Кто-то выключил музыку, все повскакали, пересмеиваясь и торопливо разливая по бокалам шампанское. Часы на экране отбивали полночь.

 - Желание! Все загадывайте желание! – закричала какая-то девчонка.

 Звенели бокалы, встречаясь и проливая на тарелки с салатами и колбасой пузырящееся шампанское, все смеялись и кричали «ура!». Женька, стараясь не морщиться, пил дешевую, кислую дрянь и не понимал, что он делает в этом чужом доме, с людьми, которым нет до него никакого дела, и которые ему самому до одного места.

 «Хочу к Перелыгину», - с последним ударом курантов ставя на стол опустевший бокал, внезапно подумал он. Мысль была такая четкая и ясная, будто кто-то громко произнес ее вслух, он даже оглянулся вокруг, но все дружно пили и жевали, пересмеиваясь и не обращая на него внимания. 

 Женьку как-то резко попустило. Шампанское на голодный желудок открывало какие-то новые возможности в организме, и вслед за первой мыслью немедленно пришла вторая:

 «А чего я ждал-то? Звонка? С хрена ли? Он же четко сказал: захочешь – приезжай»

 «А ты хочешь?» - разговаривать с самим собой оказалось ужасно увлекательным занятием. Женька рассеянно вывалил себе на тарелку половину ближайшего салатника, со зверским аппетитом уминая что-то мясное и майонезное, полностью поглощенный диалогом с собственным «я».

 «А вот хочу!» - залихватски решил он, подчищая тарелку. Здравый смысл еще не совсем оставил его, и, оглядев сидящих вокруг стола, он, подумав, добавил самом себе:

 «Не сразу, посидеть чуток. И не нажираться, мне ехать еще».

 Он вышел из буйно веселящейся квартиры спустя два часа. Как он и ожидал, его ухода никто не заметил.

 План, такой простой и изящный, продуманный за эти два часа до мелочей, разваливался на глазах. В круглосуточном на проспекте не оказалось цветов. Женька с тоской рассматривал какие-то ромашки кислотных расцветок на толстеньких стеблях и кучу совсем незнакомой растительности, кучерявой и какой-то невнятной, тем не менее, стоящей как пара тормозных колодок для Зверя. Совсем молоденькая продавщица, с намотанной вокруг шеи мишурой, дыша на него шампанским, сочувственно развела руками:

 - Новый год, что вы хотите, все выгребли.

 Женька, набычившись, рассматривал полупустую витрину, никак не желая смириться с тем фактом, что придется ехать на днюху к Перелыгину с пустыми руками. В глубине души цветы тоже вызывали изрядную долю сомнений, но Женька почему-то был твердо уверен, что тут главное – правильно выбрать. И вот тебе: лютики-ромашки, охренеть, какой выбор.

 - Вам очень надо, да? – жалостливо глядя на Женьку, шмыгнула носиком позабытая им продавщица.

 - Очень, - односложно ответил Женька, отворачиваясь от витрины.

 - Так вы подождите, - затараторила та. – У нас завоз утречком. – Она взглянула на хмурого Женьку и стремительно сбавила обороты. – Часов в восемь, - совсем уже неуверенно закончила девица и беспомощно замолчала.

 - Да, ладно, перетопчемся, - Женька уже взялся за ручку, когда его цепко схватили за локоть.

 - Стойте! Я придумала! - ликующе закричала девчонка и, едва не подпрыгивая, кинулась за прилавок. – Щаз, щаз, погодите, щаз мы все устроим, - бормотала она, торопливо схватив ярко-розовый телефончик и пару раз тыкнув в экран пальцем с маникюром устрашающей расцветки. Поднеся телефон к уху, она почти приказала Женьке:

 - Стойте, где стоите.

 Женька послушно застыл, глядя на оживленно болтающую с каким-то Светиком свою персональную новогоднюю фею в придурочной мишуре. Девочка-фея не подвела. Протараторив со Светиком буквально пять минут, успев за это время поздравить с наступившим, обсудить какого-то Мишку, пожаловаться на хозяина и между делом сообщить, что "к тебе щаз парень подъедет, нет, не мой, просто парень, симпатичный такой. Нет, не Лизкин, куда этой козе, говорю же: хороший парень. Так ты ему помоги. Да не кобенься, Светик, Новый год, праздник у людей, помоги ему. Отличный парень, говорю же, очень ему надо, понимаешь? Да-да, вот и я говорю, повезло же кому-то. Ну, пока-пока, Светик".

 Выпалив все это со скоростью света, фея нажала отбой и, повернув к Женьке сияющее лицо, молвила:

 - Значит так. Езжай на вокзал, там такой же магазин как наш, круглосуточный, знаешь?

 Женька лишь безмолвно кивнул, во все глаза таращась на фею.

 - Вооот, - почти пропела та. – Спросишь Светку, скажешь, от меня. Она тебе поможет.

 - А откуда у них цветы? – голова у Женьки шла кругом. - Вы же сами говорили: Новый год, все вымели. А там же вокзал, там вообще ни черта не должно быть. 

 - У них всегда есть, - беспечно махнула ручкой фея. – Там склад неподалеку, что хозяин арендует, с холодильниками, вот она тебя и отведет. Понял теперь? 

 Так и не понявший при чем здесь холодильники Женька, лишь ошалело кивнул.

 - Ну что стоишь-то? – мило улыбнулась фея, кокетливо поправляя мишуру. – Беги уже, покупай свои цветы. Заждалась небось, твоя-то.

 Женька, побагровев, едва выдавил из себя «спасибо» и пробкой выскочил на улицу.

 «Никогда мне этих баб не понять», - заводя Зверя, вспомнились ему слова Матюхи и он, посигналив на прощание прилипшей к витрине курносой физиономии, рванул по пустым улицам на вокзал.

 Светик оказалась на высоте. Она лично отвела Женьку к какому-то ангару, и, отомкнув пару дверей, ввела в настоящую сокровищницу: к огромным холодильникам буквально набитым вожделенными розами. Женька как зачарованный ходил между ярко освещенными камерами, в поисках именно тех, с которыми было бы не стыдно показаться на глаза Перелыгину. Светик, спрятав озябший нос в меховой воротник куртки, семенила следом.

 Еще через полчаса, махнув на прощание улыбающемуся Светику, Женька, уже в который раз за эту ночь, завел Зверя и неспешно покатил вон из города, на перелыгинскую «дачу». Было почти четыре утра, за окном крупными хлопьями падал снег, радио тихо мурлыкало какой-то незамысловатый мотивчик, Зверь, довольно фыркая, кружил по пригороду, а на соседнем, «перелыгинском», сиденье, постепенно отогреваясь, одуряюще пах огромный букет лучших роз из сокровищницы Светика, на длиннейших ножках, с пышными, в пол Женькиной ладони листьями и бархатно-бордовыми, в черноту, бутонами. Никаких лент и целлофанчиков. Цветов было так много и они были так высоки, что Женька, изрядно промучившись, просто разложил для них сиденье, где они и возлежали, рассыпавшись, пышным и нежно пахнущим ворохом. Женька, задумчиво улыбаясь, всю дорогу косился на них и время от времени касался ладонью упругих лепестков. Он ни минуты не сомневался, что это было именно то, что нужно.

 До «дачи» он добрался куда позже, чем рассчитывал, почти под утро. Так сказочно начинавшийся снегопад за городом постепенно превратился в настоящую метель. И как бы ни торопился Женька, вынужден был сбросить скорость до минимума. Адреналина ему вполне хватало и без дорожных приключений. 

 Умудрившись свернуть раньше, чем надо, он еще с полчаса плутал по заснувшему к утру поселку, сопровождаемый многоголосым собачьим лаем. Даже не глядя на часы, он понимал, что опоздал уже окончательно, что вот-вот начнет светать и все нормальные люди или уже спят или укладываются. И какой бы пышной ни была вечеринка «для своих» на перелыгинской даче, она уже трижды закончилась. Поэтому, подъехав к перелыгинскому дому, стоявшему в тупичке, последним в ряду, Женька совсем не удивился темным окнам. Заглушив Зверя, он вышел и, подойдя к высокой кованой калитке, заглянул во двор. 

 Вначале он просто решил, что в очередной раз ошибся. Торопливо огляделся и убедился, что все же нет, что домина с огромным, занесенным снегом двором, без единой машины - та самая «дача», которая не выходит у него из головы вот уже третьи сутки. Женька, как заправская ищейка, еще раз оглядел двор и дорогу, по которой только что подъехал. Конечно, последние два часа шел снег, но он был готов поклясться, что в этот давно нечищеный двор в последние пару дней не въезжала ни одна машина. 

 «Пешком они что ли к нему пришли?» - хмыкнул он, с подозрением вглядываясь в темные окна.

 Дом был нем и тих, без единого намека на то, что в нем есть хотя бы одна живая душа. 

 «Походу, Женек, тебя крепко наебали», - Женька развернулся и поплелся к машине. – «А, может, и было что», - размышлял он, залезая в теплое нутро Зверя. – «Он же ясно сказал: тридцать первого. А сегодня уже первое. Так что не гони волну, Женек, все надо делать вовремя».

 Надо было возвращаться. Женька, вжимаясь затылком в удобный подголовник, сонно моргая, глядел на тихий прелыгинский дом и просто не мог себя заставить сдвинуться с места. Он даже не был разочарован. Самая бестолковая и бессмысленная новогодняя ночь в его жизни благополучно закончилась. Немного было жалко цветы. Их совершенное, сдержанное благородство так никто и не оценит. Впрочем, всегда была возможность вернуться, разыскать ту фею в мишуре и подарить букет ей. Так и сяк покрутив эту мысль, Женька все же отказался от нее. Как-то очень неправильно было дарить цветы, предназначенные мужчине, девушке, тем более фее. Салон Зверя постепенно выстывал, и он заводил его еще пару раз, включал печку, грея себя и одуряюще пахнущие розы, и все сидел и сидел, будто дремал с открытыми глазами, а когда очнулся, оказалось, что снег перестал, а за окном рассвело. Он, кряхтя, выполз наружу, чтобы размяться перед тем, как ехать обратно и, потягиваясь, в последний раз обернулся к дому. На первом этаже, в окнах с уютными занавесками в веселенькую клетку, горел свет. Кто-то ходил по комнате, высокий и темный, делал свои обычные утренние дела, и знать не знал про стоящего у него под окнами Женьку. 

 В груди стало горячо и тесно, он засуетился, почти бегом обогнул Зверя и, рванув на себя дверцу, полез в салон. Трясущимися руками, раня об колючки ладони, шипя и матерясь вполголоса, сгреб с сиденья цветы, двигаясь все медленнее и медленнее. Прихлопнув дверь, он аккуратно положил букет на еще теплый капот, опасливо косясь на окна, обогнул Зверя, выдернул ключи из зажигания и, не попадая по кнопкам, с трудом закрыл замок. После чего окончательно завис. Он был свято уверен, что все для себя решил еще тогда, когда под новогодний бой курантов загадал свое «хочу к Перелыгину». Он мотался всю ночь, выбирал цветы, сидел здесь битых два часа в предрассветный сумерках, и все это время был абсолютно уверен, чего хочет. А сейчас, когда всего-то оставалось: пройти пятнадцать метров по едва заметной тропинке к красивой деревянной двери и постучать, оказалось, что в голове каша, очень сильно смахивающая на истерику. Женька съехал вниз по гладкому крылу и уселся задницей прямо на промерзший, припорошенный снегом асфальт, бессознательно вжимаясь лопатками в колесо Зверя и чувствуя жесткие ребра колесного диска, впившиеся в спину. Зверь, как большая кошка, пластался по земле, и Женька, все теснее прижимаясь к нему, ощущал неясное облегчение, от того, что не один на этой пустой стылой дороге. До него наконец-то дошло, что время вышло, и надо, наконец, вытаскивать голову из задницы и честно спросить себя, а стоит ли проходить эти пресловутые пятнадцать метров и нужно ли ему, Женьке, все то, что случится после, и насколько он, Женька, будет, прости господи, счастлив от того, что случится. 

 Женька, отвернувшись от молчаливого дома, смотрел на дорогу, терявшуюся в морозной дымке, и все яснее понимал, что чтобы ни случилось потом, чем бы ни обернулось для него его сегодняшнее безрассудство, это будет в тысячу раз лучше и правдивее, чем его вчерашние новогодние посиделки. Что лучше еще сколько-то времени качаться на этих безумных качелях в компании с Перелыгиным, чем киснуть перед телевизором, надираться между делом и просыпаться мутным утром с очередной случайной девкой. Что лучше вот так: без обещаний и недолго, с замирающим сердцем, задыхаясь, идти по краю, чем потом всю жизнь гадать, а что там было, за той высокой дверью тихим январским утром?

 «Ну, это мы еще посмотрим про недолго», - рывком отрывая от земли изрядно промерзшую задницу, с мрачным весельем подумал Женька. Он одним движением сгреб с капота розы и, толкнув неожиданно легко подавшуюся под рукой калитку, зашагал по едва заметной дорожке. Перед дверью он еще секунду помедлил, отыскивая кнопку звонка и, не увидев ничего похожего, решительно поднял руку, с твердым намереньем перебудить стуком весь дом, если потребуется. Он даже не успел коснуться хорошо отполированного дерева. Дверь, так же как и калитка до нее, распахнулась легко и бесшумно. В дверном проеме стоял Перелыгин собственной персоной и ехидно усмехался ему навстречу:

 - Не примерз? Ну и как оно?

 - Что? – Женька перешагнул через порог и, сунув в руки Перелыгину многострадальные розы, стуча зубами, потянул с плеч куртку.

 - Как ощущения, спрашиваю, - веселился Перелыгин, бережно перехватывая цветы, и взяв Женьку за плечо, стремительно поволок куда-то по коридору. - Жопой на асфальте при минус десяти? 

 - Я не помню, - ухмыльнулся, оглядываясь по сторонам, Женька. – Но если тебе интересно, ты всегда можешь попробовать сам. 

 - Мне как-то без надобности, - хмыкнул Перелыгин. - Привык, знаешь ли, предаваться размышлениям в более комфортных условиях. – Кого-то ищешь? – небрежно поинтересовался он.

 - Ну, - Женька неловко пожал плечами. – Ты говорил про праздник «для своих». Где все-то? Спят?

 - А еще я говорил «в узком кругу», - глядя прямо Женьке в глаза, напомнил Перелыгин. – Так вот, все свои, входящие в этот круг, наконец-то в сборе. 

 И глядя на стремительно краснеющего Женьку, рассмеялся:

 - Так что, думаю, самое время праздновать.