Мраморный юноша

Предсмертное письмо скульптора.

19 ноября 1823 г.

Вы решите, должно быть, что я сошёл с ума. Пускай, думайте так. Я должен рассказать о том, что видел и что пережил. Я не знаю, кто прочтёт эти строки. Но оно и не важно. 

Я не молод, хотя и вовсе не старик ещё. Мне сорок лет. И сорок первого своего дня рождения мне уже не встретить. 

Моя жизнь была обыкновенна, и, пожалуй, безрадостна.   Хотя, я не знал никогда нужды и рос с любящими меня родителями. Но сердца иных людей устроены так, что не могут, не умеют пускать в себя радость и счастье. Такова природа и моего сердца. Ещё с ранних лет обо мне говорили «Как угрюм этот мальчик!». И вправду, пока сверстники мои веселились и гуляли, придавались всяческим забавам и играм, я предпочитал уединённые мечтания, книги и художественные занятия.  

Пока я рос, росла вместе со мною и моя внутренняя печаль. В особенности полно захватила она меня тогда, когда пришло время влюбиться. Все кругом влюблялись. Но только я никого не любил. Год проходил за годом. Уже тридцать лет миновало мне. А я так не изведал любви. 

Что же, этому есть объяснение. Я всегда слишком сильно любил красоту. В самом возвышенном её понятии. Я боготворил красоту, преклонялся перед нею, возводил для себя в культ. Но моя беда заключалась в том, что был я всегда слишком требователен и строг ко всему, что меня окружало. Я никому и ничему не прощал несовершенств. Это было сродни болезни, мании. Но я ничего не мог сделать с собою! 

Ах, красота! Я не знаю, кто создал этот мир. Существует ли тот Бог,  тот творец, о котором нам говорят священные писания. Но если есть он, если правда то, что он поджидает всех нас там, по ту сторону жизни, то я, представ перед ним, задам ему единственный вопрос, прежде чем отправиться навечно в адский огонь. «Почему в том мире, что ты создал, так мало красоты?». Вот и всё, что я хочу узнать! 

Во всем, что видел я кругом, слишком мало было того, что соответствовало бы моему вкусу. Едва ли не оскорблением себе почитал я грязь на плитах мостовых, обшарпанные и истрескавшиеся фасады домов на улицах города, где жил я. И смрадные пивные, отравлявшие воздух своим зловонным дыханием, и мусорные свалки, и рынки, где разбросаны овощные очистки да рыбные потроха. Даже здания старинных соборов, как горды они и величественны, когда глядишь на них издали! Но стоит подойти ближе, стоит присмотреться, и увидишь непременно уродливые пятна и трещины на камнях их стен, и чей-то гнусный плевок, или гроздь плесени, затаившуюся меж ажурных кружев тимпана… 

То же и в людях! Как хотел я полюбить! Но те, кто встречался мне, отвращали меня неизменно! Я понял ещё в отрочестве, что влекут меня телесно не девушки, а юноши. Бывало, что нестерпимое животное желание заставляло позабыть собственные принципы и убеждения. Я вступал в соитие с каким-нибудь молодым человеком, чтобы только удовлетворить свою страсть. Когда все заканчивалось, меня захлёстывали чёрные волны ненависти и себе, и к тому, с кем был я в постели. И я прогонял его от себя и запирался отшельником на долгие недели. 

Я не любил никого и никогда! В моём воображении лишь жил некий идеал, выдуманный мною. Идеал прекрасный и безупречный. И я грезил о нём, тосковал по нему! 

А действительность будто бы смеялась над моими мечтаниями. Кругом меня были люди. Множество людей самой различной наружности. Но во всяком непременно отыскивался какой-нибудь отвратительный изъян! Те, кто был горбат или крив, или лишён волею несчастного случая каких-нибудь частей тела – о, какой невыразимый ужас внушали такие мужчины мне! При виде культи, выглядывающей из рукава, я ощущал тошноту. Кого-то безобразили ужасающие ожоги или шрамы на лицах. И в городе моём их встречалось немало, ведь недавно окончилась война. О них нечего и говорить. Но даже здоровые и полноценные телом люди! Как некрасивы были все они! Кто-то был слишком низок ростом и непропорционально сложен. Кто-то – кривоног. 

А сколько было маленьких глаз, больших носов, оттопыренных ушей, тонких, как нити, губ! Сколько было толстяков, совсем ещё молодых, но обросших уже омерзительными складками жира! Передо мною мелькали целыми днями неровные и гнилые зубы, оспины, родимые пятна, выпуклые бородавки и шишки! И попросту неправильные чертами некрасивые лица! Некрасивые, некрасивые! 

Сам я, впрочем, тоже не был никогда красив. Я смотрю на своё отражение и вижу мужчину высокого ростом и крепкого. Но лицо его грубо, подбородок чересчур массивен. Нос орлиный, крупный, с горбиной. Небольшие глаза смотрят угрюмым, потухшим взором из-под нависших чёрными кустами огромных бровей. Я происхожу из старинного аристократического рода, но внешность моя более соответствовала бы облику мужика-крестьянина, всю жизнь работавшего на полях. 

Да, я некрасив! Но даже когда человек некрасив сам, это не может помешать ему любить красоту, искать её, желать встречи с нею! 

Но где же, где она? Та красота, которую воспевали поэты прошлого? Если бы только удалось мне встретить действительно прекрасного юношу! Пускай бы он и не любил меня! Но чтобы я только знал, что он существует, что он ходит по этой земле! Чтобы я мог видеть его хоть иногда, любоваться им, восхищаться им! 

А впрочем, если бы и встретился мне такой… Прошёл бы десяток-другой лет… И красота бы непременно увяла. Прекрасные черты лица расчертили бы морщины. Кудри сменила бы лысина. Тонкую талию – выпуклое брюхо. А потом… всё и вовсе обратится в тлен. О, да будь проклят тот, кто устроил этот мир так! 

Но существует нечто, что человек может противопоставить уродству бытия, тленности и омерзительности земного мира. И имя этому – Искусство. Только в нём одном отдушина, в нём одном счастье. Творцы земные порою превосходят стократно того небесного творца, которого я ненавижу! Их создания бывают неизмеримо совершеннее и прекраснее тех живых уродцев, что ходят по земле, источая мерзостные запахи, отравляя мир отвратительными продуктами деятельности своих организмов. 

Вот потому-то и выбрал я стезю скульптора. В какой восторг приводили меня статуи Микеланджело и Челлини, Милона и Праксителя… Все эти боги и герои, атлеты и войны… Вот кто был совершенен! 

Ещё с малых лет я лепил в саду фигурки из белой глины. Впрочем, занятие это приносило мне не наслаждение, а скорее муку. Ибо то, что у меня выходило, казалось мне невыносимо плохим. Фигурки получались неровными, неуклюжими, а значит – уродливыми. Неумелые детские руки не могли быть ловки. И, когда глина застывала, поправить ничего уже было нельзя, я разбивал о камни свои неудачные поделки и плакал.

Но шли годы, я взрослел и брал уроки у известных мастеров ваяния. Рука моя всё уверенней и искусней овладевала резцом. Я учился работать с мрамором и белым камнем. 

Увы, мне не было дано истинного таланта. Я сделался лишь добротным ремесленником, но не гением пластического искусства. Я изготовлял камеи, садовые скульптурки, шкатулки, небольшие декоративные вазы и статуэтки для украшения интерьера. Но мечтал я совсем об ином. 

Когда мне исполнилось тридцать пять, скончался мой отец. Я покинул город и переехал в доставшееся мне родовое поместье. Это был большой, в четыре этажа, старый особняк, выстроенный в духе поздней готики, с большими тёмными комнатами, резными лестницами и запущенным садом вокруг. 

Места в окрестностях были живописными и почти безлюдными. На многие мили вокруг тянулись леса, луга и озера. Воздух тут был чист и свеж. Мне нравилось жить здесь. Картины нетронутой природы, зелени, птиц, цветов и чистой воды будто бы начали пробуждать моё ожесточившееся и почти мёртвое сердце. Природа! Вот что близко к так давно искомому мною совершенству. 

Я жил один, отшельником. Никогда не звал гостей, не заводил дружбы с соседями. Я даже отослал всю прислугу, сам выучился готовить пищу и убирать дом, ибо не выносил подле себя посторонних. Раз в неделю посыльные доставляли мне всё необходимое, оставляли во флигеле и уходили, даже не видясь со мною.

В средствах я не нуждался. Ренты с земельных владений и капиталы приносили достаточное число фунтов дохода в год. 

В уединении я продолжал работу. Я стремился создать Шедевр. Но все искания оставались тщетными. Так разителен был контраст между тем, что представлялось моему внутреннему взору художника и тем, что в действительности выходило из-под моих рук. Я ужасно страдал. Только тот, кто творил сам, сумеет понять, каково это – не уметь выразить то, что живёт внутри тебя. В тебе расцветает уже идея, мысль. Она владеет тобою всецело, она требует настойчиво своего воплощения от тебя, творца, художника! А ты готов уже признать, что бессилен перед ней. Что она должна была достаться другому, тому, кто более даровит, нежели ты! Что может быть хуже такого мучения? 

Сколько же белого мрамора я перепортил! Должно быть, не одну тонну!

Я начал прибегать к бутылке виски. Скоро даже понял, что уже злоупотребляю этим напитком. Меня стали мучать головные боли и кошмарные сновидения. Всё труднее сделалось заходить в свою мастерскую. 

Но однажды утром я проснулся и отчего-то ощутил небывалый прилив бодрости и сил. 

Я встал, совершил все необходимые утренние процедуры, позавтракал, и, напевая, вошёл в мансарду, где всегда работал. Передо мною стоял цельный кусок мрамора в человеческий рост, который я получил только вчера. Мрамор был бел и чист, как свежее молоко, как снег на горных вершинах. И белизна эта, эта чистота показалась мне необыкновенной, такой, какой я не видел раньше. Я почувствовал воодушевление, подготовил инструменты и приступил к работе. 

Я чувствовал себя странно. Удивляла необыкновенная лёгкость в руках и пустота в мыслях. Всё делалось непринуждённо, будто бы само собою. Словно какая-то неведомая сила водила моими пальцами, моим резцом. Я работал целый день, не помня ни усталости, ни голода, и только под утро лёг я спать. То же повторилось и на следующий день. И потом – так было ещё день, и много дней.

Бесформенная глыба обретала постепенно очертания. Я забыл обо всём. Я думал лишь о своём творении. И оно рождалось. Я тесал, шлифовал, обтачивал. Аккуратно, с нежностью, с филигранностью, почти с любовной страстью.

Это было вдохновение! Истинное вдохновение, которого я все эти годы ждал! Я понял, что теперь добьюсь своего. Я создам, наконец, шедевр.

Так, прошло несколько недель или, может быть, месяцев. Я не знаю. Но вот – всё было закончено. Передо мною стоял он… Я попробую описать то, что сотворил. 

Это был обнажённый мраморный юноша, ростом чуть более метра и восьмидесяти сантиметров, то есть, несколько ниже меня самого. Был он очень молод – где то восемнадцати-девятнадцати лет. Словом, в расцвете своей юной прелести. 

Он был так тонок и изящен станом, что тяжеловесный мрамор теперь казался лёгким, воздушным, будто облако. Волнистые волосы его спускались до бёдер.  Руки его были тонки и хрупки. Пальцы их длинны, будто у музыканта. Он был худ, но в то же время мускулист.  

А лицо! Каким прекрасным и совершенным было оно! Нежное, тонкое чертами. В нём сочетались одновременно и женственная плавность, и пробуждающееся мужество. Оно выражало спокойствие и кротость, но губы были пухлые и выдавали в их обладателе капризную избалованность. 

— А ты из очень благородного рода, должно быть! — сказал я, улыбнувшись ему. — Изот. Тебя будут звать Изот. 

Я оглядел его и не поверил сам, что это я сумел создать подобную красоту. Он был безупречен! Он был, будто бы наделён душою.

Долгие часы любовался я на своё творение. Меня переполнял невыразимый восторг. Но после – горечь разлилась в моём сердце. 

Я подошёл к Изоту. Я обнял мраморные плечи. И, повинуясь безотчётному порыву, поцеловал его губы. Холодные, мраморные губы. 

— Ах, если бы ты был живым! — проговорил я со слезами в голосе. — Как я любил бы тебя!

После я вышел из дома и долго гулял на лоне природы. Радостно и грустно было мне в одно время. День был чудесный. Солнечный и прохладный одновременно. Была ранняя осень. Воздух казался хрустальным, а краски мира скромными и чистыми. Трава была ещё ярко зелёной, и там, где падали на неё лучи солнца – сияла изумрудными оттенками. А деревья уже окрасились в золото и багрянец. Через долину несла свои воды небольшая, но быстрая речушка. Под ногами шуршал ковёр из опавших листьев. У корней притаились маслянистые тельца грибов. Тут и там краснели крапины ягод. Где-то в кустарниках шуршали то ли птицы, то ли небольшие зверьки. 

Я всегда любовался природой один. И никого не хотел видеть с собою рядом. Теперь же я вдруг ощутил непреодолимое желание показать эту красоту. Разделить её… с кем? О, нет, зачем думать о невозможном. Но да, мне хотелось погулять здесь с ним. С Изотом. С тем юношей, которого я придумал. 

Я вернулся домой. Мраморный Изот стоял на своём месте. Босые ноги, изящные и красивые, упирались в постамент. Я осмотрел его снова. Комната погружалась в вечерний сумрак. И мне вдруг показалось, что передо мною стоит не мраморная фигура, а настоящий человек. Что вот эти кудри, спадающие до бёдер, если тронуть их, будут не мраморными, но мягкими настоящими волосами. Что эти упругие ягодицы будут тёплыми, нежными, ежели я их коснусь.

Это же надо так искусно всё сделать! Лишь великому Буанаротти было подобное под силу!

Гордясь своим творением, я отправился спать. 

Мне снились прекрасные, счастливые сны. Леса и луга, залитые солнечным светом. И кто-то рядом был со мною. Чью-то руку я сжимал в моей руке. Видел чью-то улыбку…

Утром я проснулся и первым делом пошёл взглянуть на Изота. 

Я почти целый день провёл в мастерской. Говорил с ним. Я рассказывал ему о своей жизни, о своих мечтах. О своей тоске по красоте и безупречности. Хотя и знал, что никто меня не слышит, никто не ответит мне.   Только безмолвная статуя стоит передо мною. 

Вечером, перед тем, как лечь спать, я снова сделал то, что и днём ранее. Я подошёл к Изоту и коснулся своими губами его губ. И мне показалось…

Да нет же, невозможно! Но я, будто бы, ощутил едва уловимое тепло его губ. Да, они были тёплыми. Бред, просто бред! Должно быть, у меня у самого жар! В последнее время я слишком много работал, слишком мало отдыхал и так часто забывал о пище! Не удивительно, что я сделался болен! Какой же организм выдержит такое испытание, какому сам я себя подверг! К тому же – расстроенные нервы. Избыток волнений. 

С этими мыслями я ложился спать. 

Ночью не давали покоя какие-то звуки. Мне всё мерещились шаги. Будто кто-то ходит по дому.  Спускается и поднимается по лестницам. Я подумал, что, быть может, в дом забрались грабители. Пришла в голову безумная мысль – что кто-то вздумал украсть моё сокровище, моё творение – моего Изота. Хотя, никто кроме меня его не видел, никто о нём не знал. 

Я взял отцовский кинжал, что хранил всегда под подушкой, в одну руку, а в другую – жирандоль с пятью зажжёнными свечами, и вышел из комнаты.  В доме всё было спокойно. Всё было на своих местах. Картины, вазы и ковры, старинные столы, кресла, шкафы чёрного дерева  – всё застыло в ночном безмолвии. Я проверил входные двери в центральном холле – они были крепко заперты на засов. Ставни на окнах тоже были плотно сомкнуты. Я обошёл все этажи, все комнаты. Никого. Я вернулся в спальню и снова лёг в постель и крепко спал до самого утра. 

Следующей ночью странные звуки повторились. Снова по галерее, по ступеням лестниц будто бы раздавались чьи-то лёгкие вкрадчивые шаги. Я снова вышел с подсвечником. Снова никого в доме не обнаружил. Я обыскал многочисленные помещения в доме. Холл и библиотеку, четыре гостиные, три пустые спальни, галерею, оранжерею, кабинет… Оставалось проверить лишь мастерскую. 

Я вошёл туда. Леденящий ужас охватил вдруг всё моё существо. Сотня ледяных игл будто бы вонзилась разом в моё сердце. Изота не было на постаменте. Он исчез. Как это могло быть? Где он? Кто забрал его у меня? 

Слишком сильным оказалось потрясение. Не успев ничего предпринять и даже обдумать, я лишился сознания. 

…Я очнулся, когда в окно уже светило солнце. Я лежал на своей кровати, в спальне. Не сразу вспомнил я события минувшей ночи. А когда вспомнил – вскочил и кинулся в мастерскую. Изот стоял на своём постаменте, в целости и сохранности. Сон! Ну, конечно же! Просто глупый сон! Никто его не похищал. 

Море облегчения и радости заполонило меня. 

Только вот – что это? Разве таково было положение его рук прежде? Я помню, что одна рука свободно свисала вдоль тела. Другою же рукой – слегка согнутою в запястье, он теребил свой кудрявый локон. Теперь же эта рука спустилась ниже, и юноша держал её у своего сердца. Или так сразу и было? 

Я не придал этому значения и скоро позабыл о своём глупом сне. Я продолжил жить, как прежде. Заниматься повседневными делами. Изготовил несколько новых шкатулок и камей.  

Через несколько недель наступили холода. Подули северные ветры. Небо закрыли чёрно-серые облака. Косые струи дождя стремительно обрушивались вниз, срывая с деревьев последние листья. Выглядывая вечерами в окно, я видел мрачный сад, где вместо пышных разноцветных крон торчали теперь чёрные, мёртвые остовы. 

В доме стало очень холодно. Гуляли по коридорам сквозняки, шурша гобеленами, скрипя створами ставен и шкафов. 

Я растапливал в своей спальне камин и грелся около него вечерами, сидя в обитом оленьим мехом кресле.

Однажды, поздним вечером я сам не заметил, как задремал с книгою в руках. Вдруг пробудил меня явственный стук в дверь моей спальни. Я встрепенулся, поднял голову, прислушался. Показалось? Нет, постучали снова. Не было сомнений – мне не показалось. Вправду – стучат. Но как это возможно? Я в доме один. Дом заперт. Никто не мог стоять в коридоре подле моей спальни. Но в дверь стучали. 

Я не почувствовал страха, только удивление.

— Кто там? — спросил я громко. 

— Господин скульптор! Откройте, пожалуйста! — раздался в ответ нежный тихий голос. — Мне очень холодно! Дайте мне плед или одежду!

Голос был красивый, но странный, будто неземной. От него мурашки невольно бежали по коже. 

— Да кто же вы? 

— Это я, Изот. 

Кто же так злобно шутит? Я почувствовал, что могу снова лишиться чувств. 

Пока этого не случилось, я вскочил с кресла, подбежал к двери, отодвинул щеколду и распахнул створы…

В неярком свете догорающего камина я увидел белый силуэт. Он скользнул в комнату бесшумно, словно призрак. 

Это был обнажённый юноша. Это был он, Изот.

Я не знал, смеяться ли мне, плакать ли, кричать ли. Не могу описать я, что чувствовал тогда. Страх ли, восторг ли? Я не спал. Я точно уверен был, что бодрствую. Разум был совершенно ясен и трезв. 

Я сделал усилие, чтобы овладеть собою. И мне удалось. 

— Проходи. Садись к огню, — сказал я Изоту. Юноша сел. 

Я подложил дров и хворосту в огонь. Всё разгорелось ярко, осветив комнату и моего гостя. 

Я с опаской сел рядом и поглядел на него. В нём не было ничего отталкивающего или страшного. Это был просто молодой паренёк, обыкновенный живой человек. Разве что неестественная бледность кожи отличала его от людей. Но глаза смотрели выразительно и живо. Губы мягко и кротко улыбались. Я с опаской протянул руку к нему, боясь, что он исчезнет, что я всё же проснусь. Но нет! Он был настоящим! Мои пальцы коснулись его белоснежных волос – настоящих мягких, как лён, волос. Я погладил их с нежностью.

Потом я взял его за запястье. Оно было холодное. Но не так, как бывает холоден мрамор. Скорее, такова на ощупь рука озябшего человека. Я чувствовал нежную бархатистую кожу, мягкую, живую плоть. Я приблизил своё лицо к его лицу и почувствовал, что он дышит. Да, он был живым! Он даже дрожал от холода. Крохотные сосочки сжались плотно и белая кожа стала пупырчатой. 

Я осторожно, бережно укутал пледом юношу. 

За окном выл и выл заунывно ветер. За каминной решёткой трещали дрова. Мы оба сидели и молчали. Я любовался на Изота. А он задумчиво и отстранённо глядел на огонь. 

— Послушай, — заговорил, наконец, я, — Как всё это возможно?

— Спасибо вам за то, что создали меня. 

— Не благодари. Создать тебя – это была самая большая радость в моей жизни. Но, право, я не могу понять, как так вышло, что ты ожил?

— Вы целовали меня. Вы говорили со мною, будто с живым. Вы верили, что я жив. И этим пробудили меня к жизни. Хотя, я ещё не ожил до конца. Я могу снова превратиться в статую. Но вы можете этого не допустить. 

— Что… что же я должен сделать? Скажи! Я сделаю всё, лишь бы ты остался со мною!

— Каждая статуя не мертва. Хотя и не жива ещё. Все они хотят ожить, хотят стать людьми и обрести душу. Но это непросто. Нужно, чтобы… Ну, словом, нужна любовь. Сильная любовь. Настоящая… Чтобы вы любили меня больше жизни. И тогда… да, тогда я стану человеком. Навсегда. И в жилах моих будет струиться настоящая тёплая кровь.  

— Но я… я уже люблю тебя! Изот, милый мой, чудо моё! Как я счастлив! Всю свою жизнь я провёл один, совсем один! Я не любил никого, но мечтал о любви! За что только такой подарок достался мне! 

Только в тот миг понял я наконец всю безмерность своего счастья, всю величественность случившегося чуда. Я кинулся в ноги прекрасному юноше и разрыдался в голос. 

— Встаньте, не нужно, прошу вас. Всё ведь хорошо. 

Я встал. Он увидел на моём лице слёзы. 

— А я вот не могу плакать. Ни от горя, ни от радости. Но потом… наверное, смогу. — сказал Изот.

Я положил руки ему на плечи. Я пытался разглядеть, какие у него глаза. Но в полумраке этого не получалось. 

— А позволишь ли ты мне… познать твоё тело? — спросил я его.

— Вы вольны делать со мною всё, что вам угодно.

Он закрыл глаза и кротко опустил голову. 

Я обнял его и поцеловал в губы. В тёплые, пухлые губы. Потом я взял Изота на руки. Он был вовсе не тяжеловесной статуей из мрамора. Нет, в моих руках был хрупкий, лёгкий юноша. Таким, какой и должен был быть человек при такой комплекции тела.

Я уложил Изота на постель и покрывал поцелуями и ласками, поливал слезами восторга каждый участок его нежного, юного тела. Его ступни, его пальчики, его икры, бёдра, живот, грудь, соски, плечи, шею… Всё было безупречным, всё было прекрасным. Я знал великолепно каждый изгиб этого тела, каждый сантиметр. Ведь это я создал его! Я кропотливо выточил за много дней. Так значит, легенда о Пигмалионе и Галатее правдива! Правдива! 

Я перевернул его на живот. Он послушно поддался мне. Я одарил ласками его спинку, его дивные ягодицы. Я гладил их, целовал, мял руками. Затем – раздвинул. Всё было так, как у всякого живого юноши. Только совершеннее, красивее. Я ввёл в его отверстие палец и почувствовал нежность и тепло плоти. Изот застонал. Я массировал, гладил узкую скважинку, растягивал постепенно её. Мазал ароматной эвкалиптовой мазью. Наконец, уже не будучи в силах сдерживаться, я обхватил с силой руками бёдра юноши и вошёл в его плоть. Он вскрикнул. И я тоже закричал от наслаждения и восторга. Я стал двигаться в нём, сначала осторожно, бережно. Но потом – всё быстрее, всё неистовее. Я кричал громче и громче. Почти рычал, будто зверь, от блаженства. Я был в те минуты счастливейшим из людей. 

Я излил в него своё семя. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку. Я укрыл юношу одеялом. Сам лёг подле него и обнял его. 

— Я сделал тебе больно? — задал я ему вопрос.

— Нет, что вы, нет. Я не могу чувствовать боль. 

Я уснул. 

Утро выдалось туманным и пасмурным. Но не было в моей жизни утра счастливее. Я проснулся рядом с Изотом. Он улыбнулся мне. Я заглянул в его глаза. Теперь я хорошо видел, как они чисты, как прекрасны. Они были светло-сиреневыми, огромными, грустными.  Немного таинственными. Они словно хранили в себе некую тайну. Нет, этих глаз я не создавал. От такой мысли я несколько забеспокоился, но быстро прогнал ненужную тревогу. 

Я поцеловал Изота.

— Спасибо вам. С каждым вашим поцелуем, с каждым прикосновением, исполненным любви, в меня вливается жизнь. 

— Хочешь ли выкупаться? Я нагрею для тебя воду. 

— Да, я не откажусь. 

Из купальни он вышел, обёрнутый моим большим полотенцем, с мокрыми волосами, спускавшимися ниже пояса, с капельками воды, блестящими на коже. 

Я сам расчесал ему волосы. Принёс ему один из своих халатов. Тот был великоват и совсем не шёл Изоту.

— Нужно купить тебе одежду! — сказал я. 

— Пожалуй, так. 

— Сегодня же сниму с тебя мерки и отправлюсь в город. А, впрочем, что я говорю?… зачем мерки? Я отлично знаю все твои размеры и пропорции.

Я рассмеялся. 

— Что же.… Садись, будем завтракать!

Изот смутился.

— Простите, но я не могу. Мне не нужна пища и напитки. 

Тем же днём я отправился в город. В лучших модных салонах заказал я самые изящные костюмы, расшитые позументами камзолы, пальто, сапожки, пояса, перчатки и шляпы. Купил я и украшения – пряжки, медальоны, наручные часы и перстни. Всё это я отдал Изоту. Дома он со щеголеватым видом примерял вещи перед большим венецианским зеркалом. Нарядный, он был изумительно красив. Всякий сказал бы, без сомнения, что не видел юноши, более прекрасного и блистательного. 

А я глядел на него и с каждой секундой всё сильнее и сильнее влюблялся. 

Так началась наша счастливая жизнь. Мы гуляли в лесу вдвоём. Катались на лодке по озеру. Собирали грибы. 

Мы жили очень уединённо. Я избегал, как и прежде, и даже, быть может, старательнее, чем прежде, всяческих контактов с людьми. С соседями своими я не общался, даже не знал имён тех, кто проживал поблизости. На прогулках мы порою видели кого-нибудь. Часто на озере появлялась некая влюблённая пара. Молодые мужчина и женщина. Обоим около двадцати пяти лет на вид. Они с нежностью смотрели друг на друга, ходили всегда, взявшись за руки. Они не обращали на нас внимания. Но Изот порою бросал на них внимательный изучающий взгляд. 

А другой богато одетый господин, часто бродивший по окрестностям, напротив, всякий раз появлялся с разными девушками. 

 Ещё нам часто встречался некий юноша,  сидящий под деревом с огромным сэндвичем или пирогом и с наслаждением уплетавший все это большими кусками. Он был тучным, ожиревшим, с вечной глупой улыбкой на круглом лице. Глядя на него я всегда кривил презрительно губы и радовался ещё сильнее тому, как прекрасен мой Изот. 

Вечерами мы сидели в библиотеке перед огнём, читали и обсуждали книги. А ночами мы предавались плотской страсти. Я блаженствовал. Я упивался этим восхитительным телом. Этим юным цветком, этим чудом, этим совершенством во плоти. От него даже не исходило тех омерзительных запахов, какие источают человеческие тела. Он не потел, он жил без всех мерзостных аспектов физиологии, к которым я всегда питал невыразимое отвращение. 

Шло время. Минула мягкая зима с тихими снегопадами. С серебристыми сугробами, сверкающими в лучах солнца. Землю украсила нежная дымка юной зелени. 

Мой возлюбленный с каждым днём всё хорошел, расцветал. Румянец лёг на его щеки. Губы порозовели. Всё больше он становился похожим на настоящего живого человека. Он стал много смеяться. Он улыбался, радовался, глядел с восторгом на мир. 

Я задал однажды волнующий меня вопрос:

— Изот, а ты постареешь?

— Нет. Никогда. Я не постарею, не подвергнусь никакой болезни. Не страшен мне и огонь. Впрочем, умереть я могу. Если я упаду с высоты, то разобьюсь. Если меня очень сильно ударить – и тогда я погиб. Словом, несчастный случай может меня убить.

— О, нет, я не позволю ничему подобному произойти.

Наступило лето, небывало жаркое. Но мы всё равно подолгу гуляли каждый день. Купались в озере и после лежали на залитом солнцем песчаном берегу. Моя кожа сильно загорела. Но Изот оставался так же бледен, как и прежде. 

Однажды, когда я сел завтракать, Изот вошёл в столовую и попросил, как ни в чём не бывало:

— А можно и мне тоже? 

Обыкновенно он, пока я ел, просто сидел со мною рядом и мы разговаривали. А тут вдруг он пришёл и сказал, что хочет есть и пить. Я очень изумился сперва, но ему не отказал. 

В первый день он ел мало. Лишь чуть-чуть угостился пудингом и кофе. В последующие дни он ел уже больше и с явным удовольствием.   А я уже и не усматривал в этом ничего особенного. Ну что необычного, когда живой юноша сидит рядом и ест, подкрепляет свой молодой организм? 

Вскоре я привык есть вместе с ним. 

Он стал очень страстным в постели. Если вначале мне казалось, что он холоден, что попросту позволяет мне делать с собою всё, что заблагорассудится, то теперь я видел ясно, какое наслаждение получает Изот в моих объятиях. Он стонал, кричал, извивался, я чувствовал судорожные сокращения его мышц в моменты наивысшего блаженства. 

Как же был я счастлив тогда! Но лишь до тех пор, пока ни о чём не раздумывал. А долго так жить я не смог. 

В голове моей роилось множество вопросов, ответы на которые я не знал. Пожалуй, тогда, когда решился я их задать, и начало рушиться постепенно то безоблачное счастье…

Изот был безупречен не только наружностью. Но и манерами, движениями, речью. Он был образован, красноречив, воспитан. Поддерживал мои разговоры о книгах, так, будто едва ли не всё на свете прочёл! 

Как он мог знать всё то, что знает, уметь всё то, что умеет? 

Я как-то, будто невзначай, спросил его:

— Изот, а кто создал твою душу? 

— Душу? Но у меня нет души. 

— Я хотел сказать… твой разум, твой характер. Откуда взялись они? Ведь не я же создал их!

— Нет, не вы. 

— Тогда кто же?

— Вам не следует знать. 

И он дал всем своим видом понять мне, что беседа окончена, и тему эту поднимать больше не нужно. 

Я оставил его. Но какая-то тёмная тень пролегла на доселе безоблачных небесах моего счастья. 

А другой разговор и вовсе причинил мне большое огорчение. 

Однажды, после нашего соития, когда мы, истомлённые, лежали рядом в постели, я его спросил:

— Изот, скажи мне, милый мой, а что испытываешь ты ко мне?

— Что имеете вы в виду?

— Ну, как же… Я говорю тебе каждый день о своей любви. А ты?  Любишь ли ты меня? 

— Простите. Я хотел бы сказать вам, что да. Но… нет. Я не могу любить. Ведь я… только скульптура. 

Видя, как я расстроился от его слов, он добавил:

— Но вы не печальтесь. Так, быть может,   будет не всегда. Главное, чтобы вы меня любили. От этого я всё больше делаюсь человеком. 

И больше он ничего не говорил. Лишь бросал на меня какой-то странный, многозначительный взгляд своих сиреневых глаз. В них мелькнуло нечто новое, странное, чего не было прежде. И это нечто мне не понравилось. 

А сам Изот никогда и ни о чём меня не расспрашивал. Он, словно бы, и без того всё обо мне знал. Впрочем, этому не стоило удивляться. Ведь я исповедовался перед ним, когда он был ещё безмолвной скульптурой!

Как я уже говорил, жили мы отшельниками. Мне даже не приходило в голову нанести кому-нибудь визит. И ко мне никто не захаживал в гости. Потому я пришёл в крайнее удивление, услышав однажды стук в дверь. Я почувствовал даже досаду, ибо всякие непрошеные посещения невыносимы для того, кто отвык от общества. Но всё же я открыл двери.

Визитёра я узнал. То был мистер Сперлинг, местный викарий. Я помнил его с детских лет, он захаживал когда-то к моему отцу. Но помнил я его ещё довольно молодым. Теперь же он был уже старик. 

 Я, насколько мог вежливо принял его. Угостил его чаем. Предложил ему и сигару. 

— А вас совсем не видно. — начал он. — Я даже до недавнего времени, не знал, что вы вернулись в родительский дом. Ваш отец был со мною в дружбе. Соболезную по поводу его кончины. 

— Благодарю. Признаться, я здесь очень много работаю. Почти не выхожу из дома и даже не знаю, что происходит во внешнем мире. 

— Тогда выходит, вы ещё не слыхали об убийствах? 

— Об убийствах? 

— Да. Я потому и пришёл. Чтобы предостеречь вас! Дело в том, что в моём приходе за последнее время умерли несколько человек. И, при обстоятельствах весьма таинственных. 

Он назвал несколько имён, незнакомых мне. И сообщил, что все эти люди были недавно найдены мёртвыми неподалёку от своих домов. Кто-то лежал в лесу на тропе, кого-то нашли на берегу озера. По заключениям медицинских экспертов, все они были задушены. Убийца – очевидно, человек с очень сильными руками, душил жертв не верёвками или ремнями, но только своими пальцами. Больше ничего установить следствию пока не удалось. Погибшие были люди самые разные. Средней руки помещики. Врагов не имели. Каких-либо крупных грехов за собою – тоже. Разве что, у иных были мелкие пороки, не слишком вредящие обществу. Вот, к примеру, Фредди Макинтайр! Беспутный был юноша, что и говорить! Избалованный и глупый! Кажется, только и любил он, что поесть! Грех чревоугодия! Но был он добродушен и никому не делал зла! А другой убитый – Джонатан Хирш, он был распутник! Уж сколько пытался я его наставить и вразумить! Да только он всё заводил и заводил себе любовниц! Бегал в деревню к простым девушкам. И знатных дам соблазнял из окрестных поместий. Прости Господь его грешную душу! А вот господин Хиндли – он же погиб от рук этого убийцы первым, так за ним вовсе ничего дурного не водилось! Профессор литературы и искусствознания, умнейший, воспитанный человек! Все его уважали. 

Словом, никакой логики и никакого мотива усмотреть тут нельзя!

Все жертвы не были ограблены. Деньги и ценности, находившиеся при них, преступник не тронул. 

На этом месте его рассказа в гостиную вошёл Изот. Он вежливо поздоровался с гостем и выказал желание присоединиться к нашему чаепитию. 

— А это Изот, мой натурщик, — представил я викарию юношу. — Он не здешний, живёт у меня, пока я работаю над скульптурой. 

Гость расплылся в улыбке. Кажется, он понял, какие нас с этим юношей в действительности связывают отношения. Как слыхал я ещё в давние годы, епископ сам питал слабость к молодым мужчинам.

— О, юный прелестник! Не знаю, встречал ли когда столь необычную красоту! Но не в доброе  время вы оказались в наших краях. Вот, рассказываю вашему старшему другу о том, что здесь происходит. 

Я спросил:

— Когда же всё это началось? 

— Первое убийство было ещё прошлой осенью. Скоро за ним последовали и другие. 

— Кто же может это делать? 

— Эх, если бы только знать! Да в этих местах, сколько помню себя, всегда царил покой и мир. А тут вдруг – убийства! И без всяких видимых причин! 

— Должно быть, этот некто попросту душевно больной? Ведь так бывает – некий господин с виду благопристойный, но на самом деле под такой маской кроется ужасное чудовище!

— Так, по-видимому, и есть. И могут быть новые убийства. Будьте осторожны, заклинаю вас обоих! Не ходите поодиночке. В тёмное время суток не покидайте поместья вовсе. Запирайтесь на ночь. 

Когда гость собрался уходить, я сказал ему:

 — Благодарю вас за визит. Сообщите мне, если будут какие-нибудь новости. 

Он пообещал так и поступить и ушёл. 

Признаться, я испугался тогда. Не за себя, нет. За Изота. Ведь он любил сходить на одинокую ночную прогулку, пока я сплю. Он часто выходил ночью из дому. Раньше я не придавал этому никакого значения. Пускай себе гуляет. Может быть, ему хочется поразмышлять о чём-то наедине с собою. Ведь мы целые дни проводим вместе. 

Но если в окрестностях творятся такие дела! Я внушительно потребовал у юноши обещания, что он больше не выйдет за территорию поместья без меня. Он обещал. И вправду прекратил свои прогулки на долгое время. 

Настала осень. Однажды я проснулся от звука хлопнувшей внизу входной двери. 

Охваченный одновременно испугом и гневом, я вскочил и, накинув халат, бросился вниз, выбежал в сад. 

От крыльца к воротам вела дорожка. Мраморные плиты её блестели в свете полной луны. Никого не было видно. 

— Изот!!! — крикнул я во всю мощь своих лёгких. — Где ты? Вернись!!!

Ответом мне была тишина. 

Обежав всю усадьбу, я бросился за ворота. Я побежал по лесу, что обступал вплотную наш дом. Я обезумел тогда. Я весь дрожал, сердце сжималось от дурного предчувствия. Я звал, звал его. Но только вспугивал ежей, летучих мышей и зайцев. Я не взял с собою фонаря, и теперь ничего не видел, кружил среди чёрной темноты. Я спотыкался о коряги, кололся о ветви, падал в овраги…  А слёзы так и текли по моим щекам. Я был уверен, что непременно вот теперь, в эту ночь случится с Изотом несчастье. 

Уже под утро, когда робкое зарево рассвета просочилось меж древесных стволов, я, обессиленный, измученный вернулся, шатаясь, домой. И что же? Я обнаружил там Изота, мирно спавшего в нашей кровати. Сперва меня обожгла радость, но тут же – гнев. Мне захотелось ударить его. Я подошёл ближе. 

На лице юноши светилась мягкая улыбка, какая бывает во сне у невинных детей, вдоволь нарезвившихся за день. Он был в ту минуту так пригож, так трогателен, что я склонился над ним и поцеловал его, забыв о своём гневе.

А он открыл свои огромные глаза, обрамлённые белыми пушистыми ресницами, и сказал мне тихо:

— Доброе утро! 

Конечно, просто так забыть о ночном происшествии я не мог. За завтраком у нас состоялся серьёзный разговор. Я говорил спокойно, но твёрдо, настоятельно. Я рассказал Изоту обо всём, что пережил ночью, дал ему понять, что более не потерплю подобных выходок. Он слушал меня, легонько кивал, как бы соглашаясь. Но во взгляде его, в лице вообще, было что-то такое, что настораживало меня, что-то, заставлявшее не доверять ему. Какое-то лукавство, дерзость, хитреца сквозили в том, как поджаты были его губы, как изгибались брови, как сверкали глаза, будто в них отражались некие затаённые мысли. 

Никогда прежде не было у него подобного выражения лица. Или раньше я попросту не замечал этого? 

В очередной раз я задался про себя вопросом: «Кто же он?». 

Мы живём под одной крышей уже больше года. Я говорю с ним, ласкаю его, сплю с ним в одной постели. Но тот, кто сидит передо мною – только незнакомец. Не я вдохнул в него душу. Но кто?

Следующим днём я запер Изота в доме и заглянул к викарию. Как оказалось, не напрасно было моё беспокойство. В ту самую ночь, когда я, исполненный отчаяния, искал Изота в лесу, было совершено очередное убийство. На сей раз от руки неизвестного убийцы пала некая Лора Винси – живущая по соседству с нами пианистка. Некогда очень известная, выступавшая по всей Европе с концертами, а ныне –  ведущая мирную жизнь благочестивой старой девы. Той ночью она ненадолго вышла из своего дома на крыльцо, как предполагали, просто подышать воздухом, потому как в доме было слишком душно. Там и настиг её таинственный убийца. Он убил её, как и всех – удушил. И, по обыкновению своему, не оставил никаких следов. 

Простившись со священником, я поспешил домой. Я хотел скорее рассказать Изоту, к чему могло привести его безрассудство. Уже у дома я удивлённо прислушался. Из окна доносилась музыка. Оратория Генделя. Это были звуки клавесина. Старинный клавесин, принадлежавший ещё моим дальним предкам, стоял в эркере в библиотеке. Но уже очень много лет никто к инструменту не подходил. Кто же теперь играет на нём? Неужели Изот?

Да, играл он. Играл вдохновенно, с закрытыми глазами, довольной улыбкой на лице. Тонкие прекрасные пальчики ловко бегали по клавишам. Он был так увлечён, что даже не заметил, как я подошёл. 

Я слушал, я наслаждался музыкой, не смея прерывать музыканта. Он закончил мелодию. Белые руки его застыли на клавишах. 

— Ты великолепно играешь. Кто же тебя научил?

— Никто. 

— Что же ты раньше никогда не играл? Даже не говорил, что умеешь?

Юноша очень странно улыбнулся.

— Так ведь я ещё вчера не умел. 

Эти слова меня весьма удивили. 

— Как же это так?

— Не могу вам объяснить. 

Я помолчал, обдумывая то, что собираюсь сказать. Изот, не обращая на меня внимания, перелистывал старинные нотные тетради, очевидно, найденные на чердаке. Наконец, я заговорил. 

— Милый мой, послушай. Я хочу, чтобы мы с тобою всецело доверяли друг другу, чтобы между нами не существовало никаких тайн. 

— А я не хочу, чтобы так было. — со спокойной холодностью отвечал Изот. 

— У меня столько вопросов.…И ни одного ответа. Я был всегда честен и открыт с тобою. Я люблю тебе больше жизни и…

Изот прервал меня.  

— Зачем всё так усложнять? – всё с тем же поражающим меня холодком в голосе заговорил он. — Разве же плохо нам живётся вместе? Я знаю, вы всю свою жизнь были одиноки, мечтали о красивом любовнике. Теперь он у вас есть, ведь так? Чего же вам недостаёт? Просто наслаждайтесь тем, что вам дано. Почему нужно непременно до всего доискиваться, совать свой нос туда, куда не нужно? 

Впервые он был со мною так груб! 

Я не знал даже, как следует отреагировать на всё это. Не в силах найти никаких слов, я просто вышел из комнаты. 

Весь день мы не разговаривали. Я заперся у себя в кабинете и думал. Впервые меня посетила нехорошая мысль: «А что, если Изот неверен мне? Что, если у него есть кто-то другой? Куда это он ходит по ночам?» 

Одно я знал тогда точно: моё идеальное счастье безвозвратно окончилось. Но тогда, в тот день я ещё не подозревал о том, что действительность окажется во стократ ужаснее моих самых худших предположений. 

Я последующие ночи мы с Изотом спали порознь. Я отвел его в гостевую комнату. Он был обижен и почти не говорил со мною. Спал я в те дни на удивления крепко, словно опоённый снотворным. 

Через несколько дней заболел сильной простудой из-за той ночи, проведённой в сыром лесу. Болезнь была, как я счёл, не опасной. Но я отправился в город, чтобы купить себе лекарства. Путь был неблизкий, а потому, я истратил на поездку почти целый день. 

Подходя к дому, я увидел двух полицейских с собаками, поджидавших меня на крыльце.

— Чем обязан? — спросил я, чувствуя, как в сердце заползает ледяным ужом тревога. 

Служители закона показали ордер, дозволяющий им обыскать мой дом.

— Нам известно от очевидцев, что с вами в этом доме живёт некий молодой человек. Мы ищем его. 

— Нет-нет. Никто со мною не живёт. Ко мне приезжал погостить племянник, но он уже давно ехал.

Это была неуклюжая, нелепая попытка солгать. Будто бы полиция станет верить кому-нибудь на слово! 

— Позвольте же нам убедиться, что в доме никого нет. 

Изот был, конечно же, дома, так как я запер его сам, уходя.

— Да что же случилось? — спрашивал я, но мне ничего не объясняли.

— Откройте и впустите нас в дом. Иначе мы вынуждены будем выломать двери.

Мне ничего не оставалось, кроме как повиноваться. Они вошли в дом и ходили по комнатам. Это было для меня истинным святотатством. Ведь здесь так давно не ступала нога посторонних людей. Полицейские же бесцеремонно оставляли на моих коврах следы грязных подошв, собаки отпечатывали на мраморе полов вымоченные в осенней слякоти лапы. Но не это, разумеется, волновало меня тогда больше всего. Они ищут Изота.  Я не знал, почему. А догадки строить боялся. 

Я понуро таскался за незваными гостями. Носы собак то и дело задирались ввысь с коротким сопением. Они нюхали воздух, обнюхивали пол, кресла, кровати, шкафы, но всякий раз равнодушно отходили. Изота нигде не было. Первый, второй, третий, четвёртый этаж особняка были обысканы. Подвал и чердак – так же. Оставалась лишь мансарда – моя мастерская. Изот был, без сомнения, там, ибо больше нигде быть не мог. 

Весь дрожа, я открыл дверь туда. 

Я не стал заходить вместе с полицейскими. Я стоял замерев, едва живой, и просто ждал, что будет. Страшные мгновения пережил я. 

Но голос одного из жандармов вдруг произнёс равнодушно:

— Никого. 

Другой отвечал небрежно:

— А неплохо он лепит. Не хуже Микеланджело, если я в этом что-то смыслю!

— Словом, зря потеряли время. Никого тут нет. 

— И собаки не учуяли ничьего присутствия, кроме хозяина дома. 

Я решился заглянуть в мансарду. 

Обнажённый Изот стоял на своём постаменте. Застывший, неподвижный. Мраморный. 

Полицейские обратились ко мне уже совершенно иным тоном:

— Простите за вынужденное беспокойство. Поступило свидетельство, как видно, ложное. Видите ли, одна из местных жительниц – госпожа Миллер подверглась нападению того таинственного убийцы, что уже год наводит ужас на эти места. Она гуляла вчерашним вечером со своим мужем по сосновому бору. У них оторвалась и убежала собака. Муж отправился искать животное и оставил ненадолго супругу одну. Вот тут на неё и набросился неизвестный. Просто выскочил из кустов, повалил её на землю и принялся душить. Муж подоспел вовремя. Убийца отпустил жертву и бежал. Господин Миллер погнался за ним и бежал до самого посёлка. Миллер уверяет, что негодяй скрылся в вашем доме, отпер двери ключом и вошёл. Последовать за ним в особняк господин Миллер, как он говорит, не решился. Но немедля обратился в полицию. Вероятно, он ошибся, указал не на тот дом. 

— А скажите, этот господин Миллер не говорил, как выглядит убийца? Я думаю, для всякого здешнего жителя будет нелишним это знать!

— Миллеры не говорят ничего определённого. Было уже темно. Они лица его не разглядели. Он был одет в длинный плащ с капюшоном. Разве что, телосложение его астеническое, худощавое. Рост выше среднего. Вот и всё, что они имели нам сообщить о его облике. Да, и госпожа Миллер ещё рассказывала с ужасом, что руки у этого душителя сильные, цепкие, холодные, будто мрамор, как ей показалось. 

Поведав всё это, полицейские ещё раз просили извинения и ушли. Когда они удалились от дома, я поднялся снова в мансарду. Изот спрыгнул с постамента и рассмеялся.

 — Когда нужно, я могу превращаться обратно в статую. И никаким собакам меня не унюхать. Я ведь не пахну, как люди. 

Красивые губы юноши кривились в самодовольной лукавой ухмылке. Ему был весело. А я глядел на него так, как будто видел впервые. Глядел со страхом. 

— Оденься! — сказал я ему. Изот надел домашний костюм и ушёл, как ни в чём не бывало, в библиотеку, стал снова играть на клавесине. 

Я же заперся в своём кабинете. Звуки музыки долетали до меня туда. Но я зажимал уши. Мне невыносимо было теперь слышать это музицирование. Талантливое, если не сказать – виртуозное. 

Пианистка! Лора Винси! Она была убита. И в тот же день, именно в тот Изот стал играть!

Внезапная догадка, страшная, леденящая душу догадка, вспыхнула в моём разуме. Я вцепился в собственные волосы и едва не закричал от ужаса! 

Что говорил мне викарий? Одной из жертв убийцы был безобидный и беспутный Фредди Макинтайр – сын местного барона, добродушный толстяк, любящий более всего вкусно потрапезничать. Его убили в середине лета! И тогда, именно тогда Изот стал есть! А другой убитый был Джонатан Хирш, местный развратник, который переспал едва ли не со всеми девушками и женщинами в округе, не пропускал ни дворянки, ни крестьянки! Неуёмное телесное влечение! Он был убит в августе. В августе! И тогда, как раз тогда Изот сделался таким небывало страстным в постели! Именно тогда! А первым погиб мистер Хиндли. Учёный, человек обширных знаний.  Выходит, Изот убивает людей и берёт от каждого из них какое-нибудь главное свойство! Какую-либо способность, талант, удовольствие. Изот убивает! Боже мой! Он убийца! Такова страшная правда. 

Я дрожал от ужаса. В глазах у меня темнело. Мои руки тряслись, будто в судорогах. А в библиотеке всё играла и играла музыка. 

О, господи! Что за страшное существо поселилось в моём доме? Какое чудовище воззвал я к жизни, сам не желая того! Я только жаждал любви, жаждал красоты! Я никому, никому не хотел причинить зла!

Клавесин вдруг смолк. Я вышел из кабинета. Прекрасный беловолосый юноша, красивый, как никогда, сидел в кресле перед инструментом. Он казался воплощением самой невинности, юной нежной чистоты. Но я глядел на него и неистовый ужас наполнял меня. 

— Час уже поздний! — прожурчал самым нежным, невинным голосом Изот. — Давайте готовиться ко сну. 

— Скажи-ка мне, — вдруг выпалил я, будто непроизвольно, — Что такого есть в госпоже Миллер, что ты хотел взять себе?

Я ждал в ответ гнева, обиды, возмущения, истерики, горячего отрицания! Чего угодно.

И пусть бы он отрицал! Пусть сказал бы, что всё это неправда. Скажи же, милый мой, скажи, что ты никого не убивал! И я поверю тебе! Да, я хочу поверить и поверю. Только одно твоё слово!

Но Изот спокойно, очень спокойно ответил:

— У неё есть способность любить. Эти Миллеры – счастливая любящая пара! Я встречал их порою,  видел издали гуляющими. И всегда они с нежностью держали друг друга за руки. И целовались. И над ними пылал ореол любви. А я не могу любить! Но я хочу обрести эту способность. Больше мне ничего уже не нужно. Всё прочее я уже получил. Я не мог наслаждаться жизнью, но теперь – могу. Я не имел талантов. Теперь же – имею. Ещё одну, только одну жизнь мне требуется забрать – и я стану, как люди. Я смогу прекрасно жить!

— Кажется, совести и морали, способности сострадать ты ни от кого не позаимствовал! 

— Нет, я беру лишь то, что помогает жить счастливо, а не мешает этому. 

Он смотрел на меня спокойно и прямо. Нежное, невинное лицо. Но глаза! Это были злые, дьявольские глаза! В них не было ничего человеческого. 

Мне сделалось страшно. Я не знал, что должен делать. 

— Ты – чудовище! — бросил я ему.

Он только ухмыльнулся лукаво в ответ. 

Я ушёл. Заперся в своём кабинете на ключ. Откупорил бутылку бренди. Я пил одну рюмку за другой. Не слишком это помогло мне успокоиться. 

К вечеру за окном полил сильный дождь. Разразилась настоящая буря. Ветер гнул за окном голые кроны деревьев. 

Вдруг в дверь кабинета постучали. У меня всё внутри сжалось. Стучал, конечно же, Изот. 

 — Выпустите меня из дома. Дайте мне ключи! — прозвучал требовательно его голос. Красивый, нежный тембром, но леденящий душу. — Вы никакого права не имеете меня записать! 

— Нет. Я не выпущу тебя. Я не дам тебе больше никого убить. Ты не выйдешь из этого дома.

— Прошу вас! Ещё один раз. Только один. И тогда я навсегда останусь с вами. Я буду вас любить! По-настоящему полюблю! 

— Такой ценою невозможно научиться любить.

— Нет, можно. Вы ничего не знаете о том, что возможно, а что нет!

— Любовь – прекрасное и светлое чувство. Добиться его злодеянием – это ведь абсурдно. 

— Любовь предназначается одному. Весь прочий мир можно и ненавидеть. И уж не вам говорить о совести и морали. Не вам, презирающему род человеческий, говорить о сострадании! 

— Я не выпущу тебя из дома!

— Что же, хорошо. Тогда я убью не кого-нибудь, а вас! 

— Ты не посмеешь!

Но в тот же миг витражное стекло в двери, ведущей в мой кабинет, разлетелось вдребезги. 

Бледная рука просунулась внутрь и стала отпирать щеколду. 

Я схватил в ужасе свой старинный кинжал и пырнул им  руку Изота. Но лезвие отскочило, словно ударившись о прочный камень. Изот расхохотался и вошёл в кабинет. Я попятился от него. Я выбежал на террасу. 

Он выбежал за мною. Меня охватила паника. Я не знал, куда скрыться и как спастись. 

Справа от балкона в стену вбиты были ступеньки-скобы, ведущие на крышу. Ими никто много десятков лет не пользовался, они давно проржавели насквозь. Я бросился к ним, ухватился за  железные скобы руками, и полез вверх, хотя знал, что старые железки могут вылететь из стены, и тогда я неминуемо погибну. Я поднимался сначала по отвесной стене, потом – по покатой крыше, покрытой, будто чешуёй, чёрной черепицей. Дождь хлестал мне в лицо. И за мною лез Изот. Я глядел вниз и видел, как белые руки цепляются ловко за скобы, как стекает вода по его промокшим насквозь белым волосам. Как светятся тусклым сиреневым светом его глаза. 

Я добрался до маленькой башенки. Из неё был лаз на чердак, а оттуда уже – на чёрную лестницу. Если мне удастся вбежать в неё – я спасусь. Но едва я ухватился за подоконник башенного проёма, как почувствовал, что ледяные, цепкие руки ухватили меня за ноги. Я и не подозревал прежде, сколько силы заключено в этих тонких, хрупких с виду руках. Я изваял эти руки! Я и погибну от них!

Словно прикованные друг к другу, мы вползли вдвоём на уступ башни. Пальцы его потянулись к моему горлу. 

— Изот! Отпусти меня! Не делай этого! Одумайся! Ведь я же твой создатель!

— Нет, не вы мой создатель.

— Ведь ты же говорил ещё так недавно, что хочешь полюбить меня!

— Больше не хочу! Вы слишком многое узнали и слишком разочаровали меня! Мне надоело жить здесь в глуши! Я хочу освободиться от вас. Я уйду в город. Я найду себе другого мужчину, лучше вас! 

Будто ядовитая стрела пронзили эти слова моё сердце. Я собрал все силы, всю волю, всю ярость, какие и были во мне! С диким, звериным криком я оттолкнул его от себя. Всё произошло в одно мгновение. 

Изот отлетел к краю крыши, зашатался, пронзительно вскрикнул и… сорвался вниз. Больше я ничего не слышал, кроме рёва бури и ударов тысяч и тысяч капель дождя о черепицу крыши. 

Я так и стоял на каменном уступе, оцепенев, не в силах прийти в себя. Может быть – час, может быть – больше. Потом я вошёл в башню, спустился вниз по чёрной лестнице. Долго я не мог решиться выглянуть на площадку перед домом. Он ведь лежит там! Мёртвый, конечно, ибо нельзя упасть с такой высоты и остаться живым. 

Наконец я вышел на крыльцо. Дождь стих и уже светало. Я подошёл к тому месту, где упал на землю Изот. Я ожидал увидеть труп, изломанные кости, кровь.  Но передо мной лежала… груда мраморных осколков. Я склонился над ними. Вот – кисть его руки, вот – обломок его шеи. Вот – мраморный локон. Вот – губы, бывшие недавно тёплыми и такими сладкими! Вот мраморный сосок, который я ласкал недавно языком. 

И я вдруг понял, что натворил. Что это разбилось моё счастье, моё сердце, вся моя жизнь! Изот! Милый, любимый! Чудный мой мальчик! Ничто теперь не имеет смысла без тебя! Да пусть бы я лучше позволил тебе всё, что угодно! Но только бы ты жил! Только бы любил меня. Как я был с тобою счастлив! 

Я завыл, как раненый зверь. Я рыдал над кусками мрамора. Я проклинал себя сам. 

Неужели уже ничего нельзя поправить? А что – если сделать его снова?

В какой-то безумной надежде, в болезненном возбуждении, стал я снова работать в своей мастерской. Я заказал себе лучшие массивы мрамора. Я трудился дни и ночи, забыв об отдыхе и пище. Я не спал, не мылся. Я стал грязен и смраден. Но мне это было безразлично. 

Я хотел создать его снова. Вернуть моего прекрасного Изота. Но не вышло ничего! Ровным счётом ничего. Я лишь перепортил весь мрамор. Нет, из-под моего резца выходили скульптуры. Но безобразные, несовершенные. У меня не получались вовсе пропорции фигур, и лица  выходили искажённые, грубые, словно был я лишь начинающим подмастерьем. Бездарные творения! И мёртвые, мёртвые! Я уничтожал их, разбивал молотом, как те неуклюжие нелепые фигурки когда-то в детстве. Как не старался я, но ничего, даже близко подобного своему уникальному шедевру я создать больше не мог. И я знал, что даже если изваяю весьма изящную статую, то это будет лишь статуя. Она не оживёт. К добру для этого мира и к горю для меня. 

Прошёл уже год, как погиб Изот. Его обломки я похоронил в саду. Я даже не знаю, как его следовало бы хоронить. Что за душа в нём крылась, или, что за сущность? Я так этого и не узнаю никогда. Мне хочется вырыть из земли осколки. Я хочу снова взглянуть на них, прежде чем умереть. 

Я чувствую сильные боли в сердце. Мне трудно дышать. Я скоро покину этот уродливый мир. Что ожидает меня там, за гробом? Небытие ли, страшные ли муки наказания, или вечные бесприютные скитания? Я ничего о том не знаю. Но во мне живёт крохотная искра надежды, что как бы там ни было, чтобы там ни было, а где-то за гранью вселенной, в каких-то неведомых мирах, в аду ли, в преисподней ли, в лапах ли самого дьявола, я хоть на миг ещё встречусь с тобою, прекрасный Изот! Я знаю, что доживаю последние свои дни, или даже часы. Совсем скоро эта рука, что держит теперь перо, станет недвижной. Но сейчас она ещё способна писать. И пускай последние слова, что напишу я в своей жизни, будут такими: Я люблю тебя, мой прекрасный Изот!

                                                          ***

8 сентября 1862 года. 

Такое письмо нашёл я в кабинете покойного Леона Лэнгфорта, после того, как его труп обнаружили  в саду поместья.  Он лежал на груде мраморных обломков и словно бы обнимал их. Экспертиза показала, что господин Ленгфорт умер от остановки сердца. По общему мнению, скульптор страдал серьёзным душевным расстройством в последние годы своей жизни, к тому же – злоупотреблял спиртными напитками. 

Я – дальний родственник покойного, получивший в наследство его дом и поместье Ленгфорт, за неимением родни более близкой. Я никому и никогда не показывал этого письма. Да и кто принял бы всерьёз исповедь несчастного безумца? 

Но я, весьма заинтересовавшись сей странной историей, предпринял попытку что-нибудь разузнать и разобраться в произошедшем. 

 Дела о таинственных убийствах, потрясших однажды это тихое провинциальное местечко, так и не были раскрыты. Убийцу не нашли. Но, знаете ли, что весьма странно? 

 Именно после ноября 1822 года, то есть со времени, когда, согласно письму, погиб Изот, убийства прекратились. Я мог бы подумать, что убийцей был сам Лэнгфорт, но по свидетельству  супругов Миллер, человек, напавший на госпожу Миллер, был совсем иной, астенической комплекции и гораздо ниже  ростом, нежели скульптор. Лица напавшего супруги не видели. Другой же человек, хорошо рассмотревший, согласно написанному, Изота вблизи, то есть, священник, мистер Сперлинг, скончался незадолго перед тем, как я приехал в эти места и расспросить его я уже не смогу. Прочие же соседи говорят, что ничего не знают о последних годах жизни Лэнгфорда и почти его не видели. Он жил затворником, а если и гулял – то один. Во всяком случае, те, кого я расспрашивал, никакого юноши с ним рядом никогда не видели. Но в доме я нашёл множество дорогих и роскошных предметов гардероба, явно не принадлежавших покойному скульптору. 

 Словом, мне так и не удалось ничего выяснить. Осколки разбитой скульптуры я вскоре после переезда сюда зарыл в дальнем конце сада, куда с тех пор никогда не хожу. 

Я прожил в этом доме четыре десятка лет. За это время я успел жениться, обзавестись детьми и овдоветь. Жизнь протекла размеренно и спокойно. Никакие странные события не врывались в неё. Я сам теперь не молод и, что называется, клонюсь к закату. А мне по сию пору не даёт покоя странное письмо от предыдущего хозяина моего дома. Лэнгфорт был безумен, но его помешательство носило какой-то до странного законченный, стройный, последовательный характер. И от того становится не по себе. 

Нет, нет, не подумайте! Я крайне далёк от того, чтобы поверить в невероятную историю, рассказанную скульптором. Но в моём сердце пробудила сострадание эта несчастная душа, волею случая открывшаяся именно мне. Я сам живу теперь один, как жил и он. И часто думаю о том,  как трогательна, даже возвышенна была его тоска по совершенной красоте.