Алина в Париже

ГЛАВА ПЕРВАЯ
 
На плотный листок дорогой почтовой бумаги легли светлые широкие полосы. Симметричные, розоватые, - точно строки, которые вписало в письмо заходящее солнце. Оно пробралось в комнату сквозь закрытые ставни.
Ставни - их не было в Петербурге, зато в Париже ни один дом без ставен не обходился. Да и только ли ставни одни? Все убранство Алининых комнат здесь было иное, красочней и пышнее. Потолок в будуаре затянут сиреневым шелком, стены оклеены палевыми обоями, - к этим новшествам из бумаги в России только начали привыкать. Мебель черного дерева - вся в резьбе и с витыми ножками, картины, - о, там  бурные страсти под кистью Делакруа пламенели жгучими  красками; на полу китайский, невиданно строгий ковер лимонного цвета с черным узором.  Здесь все было еще не совсем привычно Алине, в этой ее роскошной квартире на Шоссе Д,Антен здесь все дышало сегодняшнею минутой, - ни бабушкиной пестренькой безделушки, ни суровой, в бронзе,  мебели времен Бонапарта, - ничего, что можно увидеть в семейном доме, полном преданий, воспоминаний, годами обжитого уюта...
Алина невольно вздохнула и вернулась к письму.
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «Итак, ангел мой, мы в Париже. Рада ли я? Не смогу покуда тебе ответить. Он изумляет и подавляет всех поначалу. Ах, он вовсе не так уж весел, как стараются нас уверить иные писаки! Пригороды мрачны, тесны и зловонны. В центре среди изумительных зданий, улиц и площадей вдруг возникает проулок - вернее, щель, из которой веет самым древним и грубым средневековьем. В этом многие находят шарм пиитический, - я не знаю... Во всяком случае даже и днем там, наверное, скользко и сыро, как в леднике. 
Нам очень помогли твои письма: я уже введена в здешний свет, - бесспорно, первый по блеску во всей Европе. Мои впечатления пока сумбурны. Однако же знаешь что? Спасибо тебе, радость моя, за то, что ты рекомендовала нам месье Делакруа. Это очаровательный, весьма светский молодой человек. Правда, он совсем не красив: черные волосы мелким кольцом, вздернутый носик, усики тонкие и наивные. Но он строен, ловок; он очень, хотя и по-умному,    говорлив. Признаться, я подумала, что виновата в его разговорчивости сама: он кажется увлеченным мною. Но довольно с меня романтических треволнений! Чувства мои   остыли, ты знаешь, - и право, я рада этому несказанно.
Моя квартира - из шести всего лишь комнат, но очень просторных, уютных и отделанных по последней моде. Впрочем, что есть в Париже мода теперь? Кабинет в готическом вкусе, будуар - в китайском, а спальня - в турецком. И чем необычней, тем кажется лучше. Не отделать ли мне другой будуар в нашем пестром старорусском ужасном стиле, как терем? Или в индейском?.. 
Оставим, однако же, болтовню. Платья теперь изменились страшно: они уже не до щиколотки, они длиннее, почти до полу, талия упала низко совсем, а прически - все больше простой пучок и на уши гладкие начесы. В этом наряде выглядишь, конечно, немного поникшей, однако пиитически-грустной, не шутя печальной. Почти все дамы на балы выезжают в белом, мужчины - в черном. Шутят, что кавалеры на отпеванье, а женщины (глупенькие!) все еще - к венцу. 
Правда, если вдуматься хорошенько, в этом и есть смысл несносной нашей эпохи. Мы жаждем любви и верности, но лишь за гробом сможем это, скорее всего, найти. (Впрочем, возможно, я кощунствую ненароком?..). Но вспомни несчастную Пушкину молодую: только у разверстой могилы ее супруга она поняла, как любит и как любима...
Ах, как хочется тишины, как хочется мне покоя!..»
Алина перечла письмо и тотчас заметила оплошность: она написала «мы», и значит, Жюли может подумать, что Алина уже не одна и что толки о месье Делакруа - лишь прикрытие чего-то серьезнейшего. 
И тогда, подумав, Алина все же решилась:
«Я должна рассказать тебе странное приключенье, и ты поймешь, как я нынче развлечена...»
 
*
Четыре высоких окна Алининой спальни выходили в сад и во двор. Угловая эта комната на первом этаже была как бы и род веранды, солнечной и уютной. Прозрачный полог отделил неширокую, стройную, как ладья, кровать от остальной комнаты, - там в углу таинственно-задушевно мерцал зеркалом голубой в позолоте туалетный столик да толпилось в беспорядке несколько пуфов, крытых простеганной тканью, где по синему фону змеились белые лепестки прихотливых лилий. Отчего-то Алине пришла в голову фантазия поставить в скромной этой гостиной белые клавикорды и большую арфу. Хотя особенно музыкальной Алина себя не считала, артистический дух Парижа вдохновил ее часы напролет - часы, еще свободные от светских увеселений - проводить среди стройных звуков Моцарта и Шопена. 
Или то было уже предчувствие   странных событий, из-за которых она через год вынуждена будет бежать отсюда?..
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «Неделю назад я вернулась из Оперы поздно ночью, усталая и счастливая. Боже мой! Какие тут голоса, какие костюмы!.. Давали «Сомнамбулу», оперу сеньора Беллини. Печальная и нежная ее музыка пела во мне: я подошла, было к арфе, но вовремя вспомнила, что завтра в два часа пополудни мадам де Ловетт представит меня избранному ее кружку, - и значит, хочешь - не хочешь, нужно быть свежей, как утренний лепесток. 
Я позвала Кати, она раздела меня и вознамерилась поболтать, но я отпустила ее, сославшись на нездоровье, - местные служанки очень приметливы и горды, с ними приходится церемониться, чтобы не нажить себе врагов, самых опасных в мире. 
Я затушила свечу. Лишь лампада над моим изголовьем да огромная желтая луна в окнах освещали комнату. Полог у кровати казался серебряным водопадом, тени от цветов и листьев в саду и в вазах заполнили стены. Они прихотливо  колыхались и трепетали, но мне почудилось, что в каком-то странном, в каком-то стройном порядке. Дивная музыка Беллини зазвенела во мне с новою, властной, неодолимой   силой. Душа печалилась, растекаясь по этим звукам, но печаль моя была светлой, легкой. Печаль моя освещалась   надеждой, сказала б я. Надеждой на что, ты спросишь? Откуда же знать мне?...  
В эту чудную ночь, при открытых окнах, в комнате, где все трепетало от лунных бликов, в дуновении ароматов  свежих, майских я почувствовала вдруг, что смерти нет, что я живу уже вечно, и что бояться мне нечего на земле, что некая сила меня хранит, - для чего, от чего? Я тоже еще не знаю... Наверно, у каждого бывает минута примиренья с своею судьбой, - минута, когда и ты, суетная болтушка,  внимаешь богу...
Не в силах оставаться в постели, я поднялась, отогнула кисейный полог. Комната показалась мне еще таинственней и прекрасней, хотя тени густели всюду тревожно, густо. Особенно амариллисы на окнах, но не тех, что были во двор, а на тех, которые вели в сад, - в острых контурах этих листьев чудилось что-то зловещее, они точно топорщились и ершились, а тень от арфы торчала из них, как шея лебедя иль дракона.
Я улыбнулась, - ведь ты учила меня не бояться ничего в этом несносном мире! - и сделала несколько шагов к клавикордам. Но все мне казалось, что кто-то рядом стоит, что кто-то над ухом дышит. Мне стало не на шутку страшно. Пересилив себя, я подошла к клавикордам, однако же и они показались мне в своем углу угрюмыми, как надгробье, и будто тоже грозились чем-то. Я взяла несколько аккордов, быть может, вовсе не стройных, но увлеклась (теперь-то я понимаю, что меня страх подгонял, конечно), - я сыграла мелодию из Беллини, - одну, другую. Играла я, наверное, быстро, торопясь и волнуясь, но   чисто, верно, - а ведь я нынче услышала их впервые!
Вдруг я заметила на поднятой крышке широкую, хотя негустую тень. Ни одна ветка, ни даже ствол дерева в молодом саду не могли отбросить такую!.. Она походила на поток: широкие края ее струились и казались прозрачнее середины, черной и неподвижной. Контуры этой черной тени чем-то напоминала скрипку. Я тотчас решила, что просто увлечена  музыкой, что позабылась, что нужно лечь поскорее, ведь завтра чуть свет, этот несносный утренний чай, где герцогиня де Ловетт, рожденная де Монморанси, представит меня своему кружку «избранных». 
Огромным усилием я заставила себя оторваться от клавикордов. Я оглянулась - среди тени от листьев в широком окне стояло виденье! Я вскрикнула еле слышно: виденье, однако же, не растаяло! Широкое, белое, облитое светом луны, оно  дрогнуло и плавно двинулось в комнату, - благо окно было от самого пола. Все это казалось мне сном, конечно, - я и твердила это себе (или, точнее, твердила бы, если б могла в эту минуту думать!). Вдруг лунный свет упал на тень, казавшуюся в сумраке туманной, бесплотной, - и я ахнула еще раз, но тише прежнего. То была девушка! Или, вернее, то было существо женского пола, в широком белом одеянии, без украшений, без даже цветов в волосах, как носят все нынче. 
Да что цветы! Прически не было и в помине: темные волосы, блестевшие в потоке лунного света, лежали густыми волнами по плечам. Одеяние ее однако ж не было ночною сорочкой, - это был род манто, широкого и прозрачного, как бы из газа иль ослепительной, без рисунка, без вышивки кисеи. Под ним виднелось белое бальное платье без следа украшений, - в таких танцуют сильфиды в балете. Однако мне было не до балета в роковой этот миг: я вдруг вспомнила предание о виллисах, - о брошенных невестах, покончивших от отчаяния с собой. По ночам они покидают сырые свои могилы и навещают тех, кто при жизни обманул их так вероломно... Но визит виллисы ко мне  был бы ужасно как неуместен! Впрочем. что могло взбрести в голову этим созданиям, обманутым людьми, отвергнувшим утешение верой?..
Между тем виденье двигалось ко мне, скользя бесшумно, - и это смотрелось бы поэтично, если бы мне не было так страшно, так безнадежно-жутко сейчас! Ведь они же пьют кровь, эти виллисы, а души убитых ими, лишенные таинства покаянья, уносят с собой в могилы!.. А сонетка, чтоб разбудить Кати, была в противоположном углу! Да и как знать, помогла бы Кати мне против такой напасти?..
Приведенье подошло вплотную ко мне, - я едва успела в сторону отшатнуться. Однако ж от виденья повеяло не хладом могилы, а духами и теплотой! Какое счастье, что мне удалось добраться до сонетки и позвонить Кати!..
Я почти не боялась теперь: передо мной была не виллиса, не привиденье, а, наверно, воровка какая-нибудь. Лишь бы у нее не оказалось ножа или отравленной иголки (мне рассказывали об этом)... Несносная Кати куда-то запропастилась.
Между тем, видение и не думало меня замечать! Оно сделало круг по спальне, остановилось у полога кровати, и руки его заскользили меж складок полупрозрачной ткани. Ах, точно: передо мною была воровка! 
Что-то блеснуло в ее руках. Без сомнения, это был кинжал!»
Алина вдруг вспомнила, что пишет письмо, а не род новеллы и рассмеялась. Впрочем, тотчас опять взялась за перо:
«Но знаешь, моя душа, это была, конечно же, не воровка! Кати, наконец, явилась, вскрикнула и бросилась к моему «виденью», ругаясь довольно грубо. Подскочив к нему, она вырвала из рук инфернальной силы, - но что бы ты думала? - мою сапфировую заколку!..
Как оказалось оно в складках полога, до сих пор не знаю. Виденье, однако ж, спокойно двинулось обратно к окну и скрылось в саду меж веток.
Я велела Кати разбудить весь дом, - однако никто ничего не нашел ни в саду, ни во дворе, ни в каретном сарае.
Остаток ночи я не сомкнула глаз, но была так возбуждена, что не заметила усталости даже утром, так что герцогиня де Ловетт нашла меня, наверное, очень свежей, хотя и аффектированной особой.
Впрочем, «смотрины» прошли удачно. Конечно, я не сказала никому ни слова о происшествии, - в самом деле, какой же наивной дурой я показалась бы тогда в салоне мадам де Ловетт! Но и съехать с этой квартиры я тоже пока не хочу.» 
 
*
И все же Париж поразил Алину. В своем дневнике она записала тогда: «Здесь все другое, шире, свободнее, ярче. Да, это последнее слово - пожалуй, самое верное. В Петербурге лишь улицы широки и длинны до зевоты, не улицы - а степи прямо, но все остальное как-то узко, от окон и комнат до мыслей, всегда с оглядкою, всегда - даже невольно - робких. Кстати, мы и одеваться, как следует, не умеем: мы боимся и красок, и новых форм. Мы слепо следуем парижским образцам, но без здешних сиреневых сумерек, без вольного гомона толпы, без веселой дерзости, что горит в глазах последнего уличного мальчишки все наши выписанные отсюда наряды выглядят как одеяло няни из лоскутков когда-то роскошных тканей. Мы все стеснены, все как бы в корсете, сними его - и дебелая матушка Русь расползется такою розовою растрепой, что просто ужас. Корсет этот - наша форма правления, как утверждают здешние все газеты. Французы уверяют, что и сам государь носит у нас корсет. Со знанием предмета могу им ответить: это пока не так!
Впрочем, к чему ж о грустном?.. Французы большей частью мелки, чернявы и некрасивы, хотя между ними встречаются рослые мужчины с широкими лицами, - обычно это выходцы из Нормандии. Красивейшие французы - жители приграничных с Германией областей. В их облике столько свежести и тонкости одновременно!.. Барон д,Антес - из числа их, он и говорит-то по-французски с немецким акцентом... Ах, снова воспоминанье! Но Русь! Как же ты неотвязна...
Среди французской знати весьма ценятся светлые волоса и голубые глаза как свидетельства благородной крови, ведь первейшие здесь роды ведут начало свое от завоевателей-франков. Так что и мои каштановые локоны (между прочим, вовсе не накладные) дали б мне фору здесь пред чернокудрой моей Жюли. А кстати, и о Жюли. Ее роскошные наряды, боюсь, назвали бы тут чрезмерными (французы так ведь и говорят: «Все «слишком» - хуже, чем ничего»). Однако ж по вольности своей только она могла бы сравниться с истинной парижанкой. Она одна меж нами душой свободна, - а это главное отличие нас от здешних женщин.
Сих последних я изучаю пока по быстроглазой моей Кати и по... Впрочем, она молчит все еще, и по типу лица вряд ли даже француженка. Странно: мне бывает жутко писать о ней и здесь, у себя в журнале, точно она рядом стоит и читает вот эти строки... Но знает ли она  грамоте, эта несчастная? Правда, по виду она вовсе не простолюдинка... Все я чувствую, что вокруг нее тайна какая-то бродит, - может быть, и кровавая, боже мой...»
И еще одна запись: «Месье Делакруа все же влюбился в меня, несносный!»
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Странный разговор состоялся у меня вчера с господином Делакруа. Опишу его в подробностях, - так, как это принято в романах господина  Бальзака, самого модного нынче писателя здесь. Я встретилась с рыцарем моим неутешным на бале у мадам де Ловетт. 
Бал был самый блестящий, особенно хороша показалась мне баронесса Ротшильд в платье из страусовых перьев. Оно все колыхалось при каждом ее движеньи. Мадам банкирша казалась трепетным белым лебедем, и не только из-за роскошного туалета. Очень гибкая, стройная, с умным чуть смуглым лицом, с природной своей восточной грацией мадам де Ротшильд была почти ослепительна. «Почти» - потому что в ней слишком много светского такта, чтобы вести себя, как банальная «львица», а ведь она всего лишь еврейка, дочь другого Ротшильда, что сидит в Лондоне! Ее бабка была грязная жидовка из Гамбурга, а эта кружит в вальсе с самим дофином, рядом с которым даже наш государь - парвеню.» (Впрочем, эту сентенцию Алина замарала так густо, что при первом издании ее дневников фразу восстановить, наверное, не посмели.) 
«Я сказала об этом мадам де Ловетт на правах гостьи и северной дикарки. Герцогиня вздохнула, - и вместе с ней вздохнули полторы тысячи лет французской монархии: «Мадам, что вы хотите? Время наше ужасно. Сейчас правят деньги. Нам остается лишь утешаться, что эти люди умеют себя держать прилично. Однако же мне забавно наблюдать мадам де Ротшильд, как играет она знатную даму, вовсе ей не являясь».
Делакруа стоял за нашими стульями. Он наклонился к мадам де Ловетт с почтительным, однако ж дерзостным возражением: «Ваша светлость, они закладывают основы своего рода. Но представьте, что говорили римские матроны на пирах при виде косматых своих победителей франков!» - «Во всяком случае, нашим предкам было полегче: им не нужно было учиться вальсу!» - ответила герцогиня с усмешкой. То ли она не снизошла к оскорбленью плебея, то ли льстила ему: артист имеет свои права даже и во дворце. - «Но они учили латынь, что еще труднее!» - вырвалось у меня невольно. - «И плохо учили!» - заключил наш спор художник. - «В результате чего мы сейчас болтаем на этом жутком наречье...» - 
«Вы удивитесь, но то же о французском наречье сказал мне один человек, и он был русский!» - промолвила я слишком задумчиво, может быть. - «Кто же сей Анахарсис?» - спросила герцогиня довольно небрежно. - «Его имя вам вряд ли знакомо, мадам. Но у нас он очень известен!» - «Уж не Пушкин ли это был?» - спросил вдруг Делакруа слишком лукаво, точно нас что-то соединяло уже. - «О, как же вы угадали?!» - «Угадать ведь нетрудно: у вас все великое сказали трое: Петр, Екатерина и этот несчастный Пушкин.» - «Пушкин - это тот негр-придворный, которого убили месяца три назад?» - спросила мадам де Ловетт, всем своим видом показывая, что разговор не слишком ей интересен. Мне стало вдруг неприятно говорить о том, чего эта дама не поймет никогда. И мы принялись злословить о графине Потоцкой и о госпоже Жорж Санд, которых герцогиня, конечно, не пригласила.
После бала я отпустила карету, и мы пошли с месье Делакруа под руку вдоль набережной. Небо почти погасло, однако бледно-лимонного цвета широкая полоса стояла над покатыми крышами, отражаясь в тихом струенье Сены. Было почти уже утро, и тишина стояла почти деревенская. Только тихие всплески воды о берег да стук копыт вдали за нами моей кареты нарушали ее.
- Так что же сказал вам Пушкин о нашем наречье? - спросил художник задумчиво. Думал он, конечно же, о другом. О чем? Мне было приятно догадываться об этом...
- Он сказал, что французский язык ужасный: он весь на подтяжках как бы. Он так отшлифован, что на любой случай жизни мы можем найти выраженье. Творить на таком уже невозможно... Но я так не считаю, - тотчас поправилась я.
- Как вы добры! - сказал Делакруа все же не без насмешки. И тотчас продолжил вполне серьезно. - Вы так еще юны, а мне кажется, будто у вас тайны три на сердце, никак не меньше.
- Вы угадали, - просто сказала я.
- Хотите, я отгадаю их?
- Попробуйте.
- Первая тайна - это первая ваша любовь, конечно. Так?
- Возможно...  
Я - горестно, наверное - усмехнулась.
- Вторая - ваш, извините, брак. Вы же почти свободны!
Мне стало знобко. Я промолчала.
- Но третья... Вы влюблены, быть может?
Я рассмеялась:
- Помилуйте! Да в кого?!..
Он промолчал. Желваки на смуглом простецком его лице заходили.
- О, вы человек коварный! - сказала я, а он, он мрачнел все темнее. - Угадать мои тайны очень ведь просто! В моем возрасте иных обычно и не бывает... Но вы опять хотите мне говорить о вашем чувстве! Нет, нет и нет! Слушать вас не хочу!
Но как же хотела я!.. Чего? Да я и сама не знаю...
Он был забавен, верно, этот простолюдин[1].
- И потом, - продолжила я, отчего-то волнуясь и наслаждаясь. - Вы слишком стары для меня, мой милый! Вам больше тридцати уж, наверно! Вредный, противный вы старикашка...
Зачем я сказала это? Вырвалось - видит бог! Ничего такого я и в мыслях своих не имела. Я почти уже любила его в эту минуту...
Он вдруг остановился, схватил меня за плечи и стал трясти. Лицо его было черно, было мрачно, но как же  ведь и прекрасно!
- Кукла! - закричал он. Нет, это мне показалось: иначе кучер нас услыхал бы. Он шептал, шипел это все одними белыми, искусанными губами - Пустая, безмозглая...  Бессердечная! Хочешь ли, я покажу тебе жизнь, какая она на самом деле?
Он схватил меня за руку цепко, грубо и поволок вдоль набережной к мосту. Я была в обмороке почти,  - сердце мое колотилось в горле. Я даже кричать не смела.
- Смотри же! - он показал на мост. Я не сразу поняла, что он в виду имеет. Он понял и почти больно пригнул мои плечи. - Туда вон, под мост, смотрите!
Я заглянула под широкую тень моста. Там, у самой воды, в сыром почти мраке серели какие-то фигурки. Я подумала сначала, что это тряпки или забытое прачкой белье. Но тряпки порой шевелились.
- Хотите взглянуть поближе? - спросил художник. Насмешка и сожаленье звучали в его словах. Он снова был со мною на «вы», но какая при этом сквозила горечь в его вопросе!..
Не чувствуя под собой земли, я спустилась, поддерживаемая его властными, такими сильными руками, с набережной на песок отмели, плотный, как наст, от влаги.
Мы сделали несколько шагов. Как воняло здесь тиной и гнилью от прекрасной, сверху такой поэтичной Сены! Перед нами возник вдруг странный, тощий и длинный оборванец. От него несло нестерпимо, его  колени так и мелькали в прорехах широких штанов.
- Добро пожаловать, дамы и господа! - зарычал он гнусаво. - В наш табор, к сеньорам кинжала и передка!
И тотчас еще одна тень скользнула из-под моста.
Впрочем, это была собака. Облезлая, она лишь вяло махала хвостом, похожим на иззубренную кривую саблю.
Бродяга весь изогнулся в притворном своем почтенье и указал под мост. Делакруа смело сделал шаг, и другой, и третий... Я почти висела у него на руке.
Впрочем,  чуть не упал и сам мой художник. Он запнулся о женщину непомерной толщины, лежавшую прямо на песке. Жидкие волосы ее растрепались, жалкий пучок торчал на самой макушке. У нее была удивительно, небывало серая кожа, как у слона, и кожа эта свисала каскадами складок со щек и шеи. Я вдруг увидела, что на ней нет даже платья, - род длинной рубахи без рукавов составлял одеяние сей Ундины. Возможно, она спала до нашего прихода, но трубочка, которую курят матросы, дымилась у ней во рту. Заслышав нас, она приоткрыла глаз, белесый и мутный, как чешуя.
- Опять клиенты? - вздохнула она утробно.
- О, и какие еще! Горошинка, раскрывайся! Покажи им себя, малютка...
«Малютка» пошевелилась.
- Довольно! - властно сказал художник. - Пошли отсюда...
- Эй, как так?! - заорал бродяга. - А деньги, деньги-то за погляд?!
Он схватил Эжена за руку. Собака зарычала глухо, зло.
Эжен вырвал руку из объятий нахала. У того что-то выскользнуло в ладонь, блеснуло. Ах, нож!..
Эжен выхватил пистолет. Однако если бы тоже ножик! Они б сразились... Но боже мой, - тогда я об этом и не мечтала...
Бродяга закричал дико какие-то словеса, но отстал вместе с своей собакой.
Художник помог мне подняться на набережную и подозвал карету.
«Художник»! Но я уже трижды назвала его здесь «Эжен»...»
Всю дорогу до дому Алины они ехали молча, в каком-то оцепененье. Делакруа почти не смотрел на нее. Точно во сне Алина видела его мрачное, потемневшее от душевных терзаний лицо. «Душевных терзаний»? Но полноте, - возможно, это была лишь гордость. «Он унизил меня», - подумала вдруг Алина. Однако же эта мысль не задела ее ничуть. «Мне это все просто снится», - решила она. 
Солнце встало за ее спиной, и улица, сумрачная, полная сырых теней, вдруг заиграла блеском стекол, светом розовевших в лучах майской зари домов.
Перед ее домом Делакруа выскочил из кареты первым, оттолкнул лакея и подал ей руку сам.
Он буквально вытащил ее из кареты. Алина с ужасом ждала продолжения, однако не смела и слова сказать теперь. 
Они вошли в пустой вестибюль. Обои в серую и розоватую полосу показались им продолжением сумерек под мостом. Во всяком случае, и Алина и художник одновременно подумали об этом. Он сжал ее руку.
Гостиную, белую с золотым, заливало солнце, искрясь в хрустальном экране перед камином. Радужные блики от его прихотливых граней упали Алине на волосы и на плечи. Эжен с жадностью и невыразимой какой-то мукой смотрел на нее. Потом увлек на широкое канапе и стал целовать и властно и жадно одновременно, - плечи, глаза, безвольные, дрожавшие в робкой нежности, готовые испугаться губы...
 
 
 
ГЛАВА ВТОРАЯ
 
Лишь под вечер Алина очнулась от этого забытья. Эжен ушел незаметно. Или она уснула? И когда это они успели оказаться в ее спальне? Алина смутно помнила, что Эжен  нес ее на руках куда-то. Она вдруг подумала, что пронес ведь через маленький будуар, а там, - там могла уже быть Кати. Но тревога показалась Алине такой скучной сейчас, такой неуместной. «Ради этих мгновений мы и живем на свете...» - подумалось ей. Отчего-то она вспомнила и другого, - того, в кого была влюблена этой зимою так издали, так безнадежно...
- «Но ведь и он любил, и он был любимым... Нет греха в этом. Это жизнь», - подумала она разнеженно, совсем примиренно. 
Алина открыла глаза.
Бледная гостья стояла над ее изголовьем и смотрела, но не отрешенно, куда-то вдаль, что успокаивало обычно Алину. Гостья смотрела ей прямо в глаза сосредоточенно, неотрывно.
Алина не смела пошевельнуться. Трижды уже навещала ее странная незнакомка, и все три раза забирала что-то с собой. Кати одна была осведомлена об этих визитах. Она рассказала Алине, что по соседству живет некий старик, и у него есть дочь, сумасшедшая и немая, однако ж не от рожденья. Ночами она иногда выходит гулять в сад, и хотя за нею следят, нет-нет, да и перелезает через ограду. Ее привлекают блестящие предметы. Только их видит она в эти мгновенья сквозь свое помраченье, однако пока не найдет блестящее что-нибудь, будет бродить повсюду.
Кати обещала разузнать о девушке поподробней, ну а Алина, тронутая романическою больною, стала оставлять на столике каждую ночь блестящее что-нибудь, - впрочем, не дорогое: серебряную ложечку, колечко с тусклою бирюзой. Алину даже и развлекало подбирать несчастной подарки. Ей хотелось, чтоб были они со вкусом. Об этом она поведала Жюли в следующем письме. И вот спустя два каких-то дня уютное «привиденье» смотрело на нее неотрывно, точно звало куда-то.
Алина вся содрогнулась: точно бледная тень самой смерти стояла сейчас над ней. От такой не откупишься серебряной безделушкой...
 
*
Из дневника Алины Осоргиной (дня три спустя): «Я до сих пор придти в себя не могу от случившегося. Как, я люблю? Люблю, как раньше не любила, как и представить себе не могла!.. Но если это любовь, то странная, пугающая. В ней нежности нет и следа. Нет в ней почти и страха. Есть - не стыжусь написать! - есть только жадность! Быть может, это раньше я не любила вовсе еще, - еще не смела? Я проснулась раньше него, солнце лезло уже сквозь ставни и полосами колебалось так странно на кисее нашего скромного балдахина. Он лежал среди ослепительных простыней черный весь, как жучок. Да, отчего-то представился мне жучок, когда я смотрела на его тугие черные кудри и усики. - такие, подумалось, страстные, тонкие, готовые уколоть. «Стрелки страсти», - сказала я вслух зачем-то и застыдилась этих ненужных, случайных слов.
Он раскраснелся во сне. «Румяный, точно заря» - раньше эти слова казались мне пустыми. Но вот я увидела румяную зарю у себя на подушке, - дышащую, живую. Во сне он посапывал, как младенец. Мне показалось это забавным, милым, однако ж тихий мир, а не смех разлился по моей душе от этого впечатленья.
В эту минуту я подумала, что уйти , кинуть меня он не сможет: он слишком чист. Ах, верно, это продлится долго, может быть, всю-то жизнь...
Но тотчас я вспомнила его ночное неистовство, внезапное, безудержное, - казалось мне, безумное, боже мой... Нет, он был слишком, слишком сведущ в любви! Кто обучил его этому тонкому, почти мучительному сладострастью? Подумать страшно... Возможно, эта женщина под мостом? Ведь и она была когда-то молода и красива... Но нет, - такая уродина! Нет, нет, нет!
И мне представилась соперница опытная, прекрасная, могучая, в блеске роскоши и почета, который скрывал душу демона, порочную, безудержную в наслаждении, - без страха, без стыда, без всякого снисхожденья...
Он вздрогнул, точно услышал мысли мои, открыл один глаз, посмотрел на меня сначала сонно, точно не узнавая. Однако тотчас глаз засветился этим жгучим, знакомым мне в нем огоньком. Эжен повернул голову на подушке. Бесенята в глазах, странная, детская. Ликующая улыбка. А усики как топорщатся, бог ты мой!..
Он протянул руки ко мне, и я... Я опять упала в его объятья! 
Кати, бедняжка, заждалась в то утро подать мне одеться...»
Все было, однако, не так безмятежно даже в тот, в первый день. Когда Эжен удалился самым романтическим образом, то есть через окно, Алиной овладела тревога, внезапная, точно боль. Гоня ее. она звонком позвала Кати. Та явилась, словно из-под земли, но через минуту надула губки: мадам рассеянно промолчала на все намеки ее, на почти вопросы...
Кати иронически спросила мадам о сомнамбуле. Алина сказала, что бедняжка не давала покоя ей всю-то ночь.
Кати улыбнулась хитро и возражать не стала.
 
*
Между тем, Алину ждало куда как более серьезное испытанье. Ей предстояло встретиться с Эженом на людях, в салоне мадам де Ловетт, и не показать даже намеком движенье какой-то страсти...
- Эта связь, эта связь... - повторяла про себя целый день Алина, удивляясь, что и у нее теперь есть своя «связь». А вдруг это и впрямь была для него одна пустая интрижка? И он бросит ее без сожаленья теперь, насмехаясь в душе над ее позором. Как ловко выпрыгнул он в окно, как при этом ласково заторопился...
И потом, почему он не мог уйти от нее обычным путем. - ведь это Париж, и здесь в глазах слуг нет ничего предосудительного в том, что кто-то уходит от своей любовницы. «Любовница» - это слово, такое откровенное, она также не раз произнесла про себя в тот день. 
Но вдруг он так берег ее честь, - и берег ее потому, что из благородства мужского или, скорее, из гордости не хотел компрометировать ее пред слугами? Однако, возможно, потому только и не хотел, что знал: больше его здесь не будет никогда?..
- Нет, я не поеду к Ловетт! - сказала себе Алина, изнемогая от этих противоречий. Впрочем, рано или поздно ей придется увидеть Эжена в свете. И значит, лучше всего бежать  - бежать из Парижа сегодня же, сейчас же!
- Нет, - возразила себе Алина, испугавшись этой безумной мысли. - Я докажу ему, что и теперь могу встретить самой холодной, пустой улыбкой любой его самый дерзкий взгляд.
Алина решительно позвала Кати и приказала ей подавать одеваться. Инстинктом она поняла, что может выдержать испытание у Ловетт, вооружившись только таким, самым решительным своим настроеньем, - возможно, не самым приятным, но безопасным всегда, всегда.
Азарт овладел Алиной. Нет. Он не увидит ее смущенья! Она еще, если нужно, посмеется над ним!..
Приближался, однако, вечер.
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Сегодня небо гасло так долго. Пышно. Оно было в багровых и алых тучах, но местами такое прозрачное, золотое. Я ехала к де Ловетт в каком-то странном оцепененьи. 
Вестибюль ее дворца встретил меня чинной своею прохладой. Лестница была совершенно пуста, а вчера по случаю бала ее тесно уставили олеандрами в белых кадках. И эта прохлада и пустота показались мне выжидающими, враждебными, боже мой.
Я прошла два салона, освещенных одним закатом, и вошла, наконец, в будуар герцогини, где все топорщилось от готических арок, шпилей. Здесь с рукодельем сидела сама герцогиня и эта ее богатая племянница мадмуазель де Люинь, очень белокурая и в блекло-розовом платье, и более не было никого!
- Мы решили скоротать вечерок в узком кругу, - заметила герцогиня, давая тоном понять, какая это высокая честь - оказаться в узком ее кругу.
Впрочем, это было мне еще одно испытанье: в толпе я могла бы и затеряться, но здесь, под пристальными взглядами герцогини и этой маленькой де Люинь...
Она, кстати, кажется. влюблена в Эжена? Кто-то сказывал мне об этом... Ах, боже, да что за глупости, в самом деле? Я села так. чтобы всегда украдкой видеть эту самую де Люинь... Слишком высокий, выпуклый странно лоб. Не философ ли уж она? А волоса мелко завиты, как у куклы, и редки, редки. Брови белесоваты. Впрочем, она нежно-румяна, и это  носик вздернутый, - но и только...
- «Девчонка! - решила я. - Читает, наверное, Ламартина, грустит. Мы все грустили когда-то и будем еще грустить. Но теперь...»
Я, впрочем. не додумала, что же, собственно, вдруг «теперь».
За час явилось несколько человек, - большей частью, конечно, дамы. Я пристально разглядывала этих особ, - возможно, опасных. Среди них красотой и живостью выделялась одна, маркиза де Брансе. Маленькая, тоненькая брюнетка с глазами такими быстрыми, что меня прямо озноб охватил. Она чем-то змейку напоминала. Вот уж кто своего не упустит! 
Своего? Ах, я была бы даже и рада, случись у нее с Эженом интрижка. Мне же, глупой, урок навек. Да и ему: ведь де Брансе, говорят, переменчивее апреля...
Я представила страданья Эжена от этой вертушки Брансе, и мне стало как-то повеселее.
- Вы так сегодня милы! - тотчас заметила герцогиня. - Вся светитесь. Я рискну попенять вам: у вас почти вид счастливой невесты. 
- Ваша светлость, - отвечала с улыбкой я. - Открою вам маленький, но секрет. Вот уже две недели по ночам меня навещает виденье, - или, вернее, я сперва думала, что это виденье. Однако человек это или дух, - оно мне равно мешало спать. Сегодня же ночью...
- Сегодня же ночью? Что? - перебила меня иронически герцогиня. Я заметила, что де Люинь напряглась вся. Или мне показалось это?
- Сегодня же ночью оно не навестило меня. Я выспалась - вот и все!
- Ваше виденье - какого пола оно? - спросила вдруг де Брансе, хотя была на совсем другом диване.
- Вообразите, маркиза, это девушка - всего лишь!
- О! - сказала тут де Брансе с каким-то, мне показалось, даже и уваженьем, и улыбнулась тонко. Губы у нее почудились мне хищными, как пиявки.
- Вы любите оперу чересчур, - заметила герцогиня, кажется совсем уже равнодушно. - Вам снится «Сомнамбула», этот шедевр Беллини.
- О! Такой приятный сон дал бы мне силы, свежесть, а я после того целый день разбита. Значит, это не сон, ваша светлость. Впрочем. я пошутила, и шутка не удалась...
- Напротив! Вы стали еще пикантней, - возразила герцогиня и покосилась на де Брансе.
Та улыбнулась довольно и как-то совсем нескромно.»
Эжен явился уже в десятом часу. Он был не в черном, а в синем фраке, - как свой, домашний...
Он не смутился при виде Алины, и надо отдать ей должное: она сумела ответить художнику прямым взглядом и простою, дежурной улыбкой.
Из дневника Алины Осоргиной: «Это было так странно и волновало остро. Ни словом, ни взглядом не выдали мы даже себе, кем мы были друг для друга двенадцать часов назад. 
Мне вспомнился царь, - но там этикет вынуждал нас соблюдать приличья. Здесь же мы были вполне свободны, и мы играли этим, кажется, от души. Хотя я и досадовала чуть-чуть: что за выдержка у него, однако?
Но быть может, ему ничего  не стоит оставаться таким холодным? Вдруг, получив свое, он уже меня не любит? Или - куда страшней! - презирает меня? Вдруг он законченный лицемер, опытный ловелас, - не больше? Что знаю о нем я, - а ведь вчера вечером под мостом он показал мне, возможно, истинное свое лицо. Ему ведомы страшные тайны жизни, о которых я и думать-то побоюсь!..
И тут вдруг какой-то бесенок, живущий во мне, стал нашептывать: «Вот увидишь: он уйдет отсюда раньше всех и будет ждать тебя в твоей карете! И ваша счастливая ночь повторится. Вот увидишь, Алина, - все повторится, и ты полетишь опять, как летала вчера, в этом жуком, в этом сладостном и диком каком-то полете!.. Ты помнишь, помнишь, как это было? Ведь помнишь же!»
Я вздохнула невольно и до неприличия глубоко. Мне захотелось страстно, неудержимо поразить, застать врасплох Эжена, ошеломить всех и его, конечно, какой-нибудь выходкой самой дерзкой. Ах, как захотелось мне разбить этот искусственный мир цветов, шелковых платьев, белых перчаток, фраков и маленьких вееров!..
Я испугалась вдруг за себя. Желание овладело мною неудержимо, точно ночной полет...
- Мадам д,Осоргин, повторите, пожалуйста, ваш прелестный экспромт про эти ночные видения ночью, - обратилась ко мне герцогиня. - Месье Делакруа похитит его для своих картин, быть может.
Я чуть не вскрикнула, представив себя на миг обнаженной, да еще на картине Делакруа!
Эжен смотрел на меня внимательно, глаза его светились теплым чувством, каким-то особенно нежным участьем. Он точно ласкал меня, - впрочем, украдкой, к счастью...
Или то была одна лишь любезность?
Бесенок подсказал мне тут отчаянный, дерзкий ход.
Я сказала:
- Мадам герцогиня попеняла мне сегодня на слишком усталый вид... Я объяснила его одной старой итальянской новеллой, которую читала накануне всю ночь...
Эжен опустил глаза.
Кажется, от него остались одни лишь уши.
- Обычно я засыпаю быстро. Но эта ночь была так свежа, так душиста, а новелла так увлекательна...
- О чем же была новелла? - перебил меня тотчас Эжен.
- Ах, о любви, конечно, - пожала я плечами с улыбкой, вполне, мне кажется, равнодушной. - О чем же бывают еще новеллы?
- Это все общие фразы, моя дорогая, - возразила мадам де Ловетт. - А художника вдохновляет образ. Вы же не преступили пока даже к сюжету...
- Сюжет, должно быть, прост: вам явилось виденье, - сказал Эжен, улыбнувшись, - может, и очень тонко.
- Как вы догадались? - спросила его де Ловетт.
- Очень просто, мадам герцогиня. Ночью к нам являются воры или виденья. Мадам д,Осоргин не выглядит посещенной вором. И значит, это было виденье.
- Это была новелла, - поправила я украдкой.
- Новелла о привиденьи! - заключила наш спор хозяйка. - Но все же к делу!
Мадам де Брансе пересела к нам.
Я нехотя рассказала. Не знаю, отчего, настроение мое испортилось вдруг мгновенно. Захотелось уехать к себе, броситься на постель, - и пускай является, кто угодно.
Меня испугали чужие уши?
Весь вечер я ждала, что Эжен уйдет первым. Но вот мы остались уже втроем. Хозяйка покосилась на часы на камине.
Я встала и распростилась.
Ночью я не сомкнула глаз. Я отчего-то плакала, дура.
Утром пришла записка, - записка, которая объяснила сердцу так много, все:
«Не сердитесь! Вы так хороши! В Вас душа артистки! Ах, не сердитесь, - я слишком люблю Вас. Сегодня ночью я побоялся б взглянуть на мое божество. Я слишком, слишком полон Вами...»
Бедный, бедный!..»
 
 
    
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
 
Неделю спустя. Из дневника Алины Осоргиной: «Нет сомнения:  я ошиблась. Он странный, - он же художник. Явился после той горькой моей, одинокой ночи и объявил с порога, что не смеет доставлять мне лишние неудобства, что у него есть квартира отсюда недалеко, где мы могли бы чувствовать себя совершенно свободно. Я возразила (радостная, конечно), что ребячиться так нельзя. Отчего он уверен, что эта улыбка Амура будет греть нас долго? Я тотчас поправилась (не должно ему догадываться, что он для меня теперь!). Итак, я почти с неприязнью удивилась его уверенности в моем постоянстве.
- Ах, не лгите себе! - вскричал он довольно дерзко (но это доставило мне сладчайшее наслажденье). - Я лгу себе? Но я слишком, слишком знаю себя. 
(Я решилась его побесить).
- Алина, вы другая! Я чувствую это сердцем художника! - он почти закричал! 
- Ах, оставьте! - и я встала решительно, даже строго.
Его взгляд молил. Я смягчилась, - я готова была умереть от нежности к нему в этот миг. Но я сказала:
- Эжен, будьте благоразумны, прошу вас! Ваша пылкость меня пугает. Когда-нибудь вы выдадите меня с головой! 
- Я не мальчик! 
- Я знаю... То есть, я хотела сказать, что чувство не спрячешь, если оно искренне и сильно. 
- Вы полагаете, я не слишком правдив?
Он схватился за шляпу. Я подумала, что если обижу его всерьез, он уйдет, невзирая на чувство. Так нельзя! Вот именно, - так не надо!
- Эжен, поймите, я была уже влюблена однажды и разочаровалась ужасно, страшно... Мой муж, - но оставим это. Я снова боюсь обжечься...
- Так не живите вовсе!
- Ах, не кричите! И дайте же мне привыкнуть... А ваша эта квартира, - она далеко отсюда?
Он назвал адрес. Это было рядом почти, улицы через две отсюда.
- Я хочу ее посмотреть. Но помните, что не больше!
И мы пошли. Знала ли я, куда, зачем?
Я точно в омут проваливалась опять...»
 
*
...Они прошли по горбатой, плохо мощеной улочке. Здесь на старых каменных оградах висели свеже-весенние зеленые плети густого дикого винограда; тополя и каштаны, все в складках, в морщинах, тянули через заборы свои толстые, в молодой листве ветки. Когда-то, лет сто назад, деревья эти стригли под пирамиды или шары, и сады почти не давали тени, - их даже и называли тогда «бассейны солнца». В те времена дамы вряд ли решались ходить по городу пешком: резные носилки-портшезы с плотными ткаными шторками служили им средством передвиженья. Алина живо представила себе такой весь в амурах и завитушках портшез и двух лакеев-носильщиков, скучающих возле калитки сада. А между тем, хозяйка...
- Вот место, - сказал вдруг Эжен о той самой калитке, возле которой Алина так живо представила галантный портшез. - Здесь толпа растерзала бабку мадам де Брансе.
- Какой кошмар! А полиция?
- Была революция, мадам.
- Ах да, я и забыла, право...
- Политика мало вас занимает, - заметил Делакруа, улыбнувшись мягко.
- А вас? - спросила Алина вдруг робко. Ведь он может счесть ее недалекой...
- Вы так естественны, дорогая...
- Скажите лучше: такая дуреха.
- Вы такая естественная, дорогая моя дуреха, - воскликнул с чувством Эжен и поцеловал ее долго, страстно.
И прямо на улице, боже мой!
- Идемте ж скорей в дом, ужасный вы человек! - только и смогла сквозь поцелуй прошептать Алина.
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «После мы шли в странном каком-то молчанье, без единой мысли, без даже чувства. Свернули меж двух домов в темный узкий проулок. От камней веяло здесь плесенью и диким средневековьем.
Медленно, точно на эшафот, мы поднялись по съеденным веками, рассыпавшимся ступеням и вышли на параллельную улицу, застроенную островерхими домами с маленькими окошками. Они, эти узенькие окошки, зияли среди грубой кладки стен, точно бойницы, но были рассыпаны по стенам в живописнейшем беспорядке, так что трудно было понять, сколько в каждом домике этажей. Многие окна были прикрыты ставнями. На первых этажах домов были обычно широкие окна, забранные частой свинцовой решеткой. Над дверями лавок висели то шляпа, то сапог, то калач из жести. От жаркого полдневного ветерка они тихо звякали, - и это был единственный звук среди сих пустынных камней.
Отчего-то припомнилось мне предание о некой средневековой королеве, которую свирепый муж, ужасный тиран и деспот, заставил обнаженной проехать верхом на коне по улицам своей столицы. Но подданные дружно сомкнули ставни на окнах в знак сочувствия бедной даме.
Мы зашли в одни мрачный дом, прошли в пустую прихожую. В этакую жару и консьержка ушла куда-то. Я заметила, что лестница только что вымыта.
Толстый дымчатый кот потерся о наши ноги.
Мы молча, точно во сне, поднялись на второй этаж. Эжен отпер единственную дверь, что была здесь.
Мы вошли, - кот прыгнул за нами следом.Мы оказались в узкой прихожей, отделанной до середины стен черным дубом, с самой простою резьбою на дубовом низеньком потолке.
Все это я могла разглядеть только потому, что в нише стоял медный большой фонарь с толстой зажженной свечой внутри. Значит, нас все же ждали?
Эжен принял мою легкую, в серых бабочках, пелерину, и я вошла в дверь, двухстворчатую, однако ж такую узкую, что я едва протиснулась в широком своем лимонного цвета платье.
Мне открылся странный и чудный покой. Два узких окошка были прикрыты ставнями, расписанными алыми и синими цветами. В окошках были цветные, красные и синие стекла, так что в комнате стоял полумрак, а немногие предметы, на которые падал свет, искрились пестро, как будто усыпанные самоцветами.
На полу лежал блекло-желтый ковер, по виду очень старый и тоже, наверное, драгоценный. Напротив меня, во всю стену, темнел гобелен с белесыми грубыми фигурами. Какая-то вакханалия, показалось мне.
- Пятнадцатый век! - веско заметил Эжен, проследив мой взгляд.
- Ну, только если пятнадцатый... - сказала я как бы беззаботно.
На широкой тахте валялись подушки и валики. Никогда раньше не видала я таких смелых сочетаний цветов, - синие, красные, пурпурные, лиловые, золотые...
Возле тахты стояло ветхое кресло с резной, как бы кружевною готической спинкой, и круглый, весь в трещинах, столик. На нем искрилась ваза с фруктами, два бокала, мохнатая от мха бутылка, прелестный кофейный прибор на двоих лилово-зеленоватых оттенков.
- Ах, так вы знали, что я буду здесь! - вскричала я, отчего-то смеясь. Мне стало ужасно весело, бесшабашно.
- Конечно!
Он обнял меня.
Я не смела сопротивляться.»
................................................................................................
- «Еще одна вот такая встреча, -  и я не смогу представить себе жизнь без него», - подумала через час Алина. Она все еще лежала на тахте, среди веселого вороха многоцветных подушек.
- Говорят, русские женщины - точно льдины. Я не повреил, и вот - драгоценнейшая награда, - говорил Эжен, блестя глазами, улыбкой. Он уже возился у стола с пушистой от мха бутылкой.
- Наденьте халат, - попросила Алина. - Мне все-таки как-то странно...
- Вы удивительная! - воскликнул Эжен, бросил бутылку и принялся опять целовать Алину: ноги, руки. Ах, боже, - все!..
Алина вдруг заплакала, для себя внезапно.
- Я уже не девочка, - ответила она, улыбнувшись слабо изумленному взгляду Эжена. - Я уже слишком знаю, что расставание неизбежно...
- Но, надеюсь, также и встреча? - строго, тоном педагога, перебил ее Эжен. Он шутил! Он делал вид. Будто не понимает...
- Ах, вы мужчины, слишком легко смотрите на чувство... Конечно, можно жить  одними воспоминаниями. Многие и живут вот так, - вспоминая потом всю жизнь одну лишь встречу... Однако ж и горькое право на это еще нужно выстрадать...
Они помолчали одно мгновенье. И Эжен не бросился ее утешать!
- Вся наша жизнь - одно страдание, одно расставание с жизнью, в конце концов, - возразил он тихо и по видимости спокойно.
Он провел рукой по ее глазам:
- Не стоит так грустно думать, моя Алина! Любите жизнь, она ведь для вас сейчас прекрасна, она улыбается вам, не так ли? Улыбнитесь и вы в ответ! Я хочу, чтобы вы забыли все тревожное, все дурное...
- На время! - шептала Алина. - Только на время!
А он целовал ее, и уже не слыша.
- «Он прав!» - хотела подумать Алина и снова как провалилась...
Из дневника Алины Осоргиной: «День пролетел незаметно. Я заметила вдруг, что витражи совсем померкли: наступала ночь. Пора было уже расстаться?
Я посмотрела на стол. Кот спрыгнул с него тяжело и сыто.
- Кот съел весь наш паштет! - сказала я. «Наш» - как глупо!
Эжен помог мне одеться.
Мы вышли на лестницу, освещенную снизу решетчатым фонарем.
Кто зажег его здесь?
Кот упруго бежал по лестнице перед нами.
Я не знала, о чем говорить теперь.
- Это ваш кот?  - спросила я.
- Нет, - ответил Эжен и повел меня нежно, однако решительно к входной двери.
Вечер был тихий, теплый, улица отчего-то - пустой.
Вот мы уже у калитки, где растерзали бедную де Брансе.
- Вы спешите, - сказала я очень тихо, сама не знаю, зачем. Прозвучало это жалко и жалобно, как упрек. Ах, надо было б молчать мне, глупой!..
- Я должен быть в Опера. Я обещал Россини, - ответил Эжен сумрачно и сердито.
- «На время», - вспомнила я. - «На время!»
- Что ж, я вас не держу, Эжен, - возразила я вроде бы равнодушно. - Мне до дома два шага...
Он с немым вопросом уставился на меня.
А меня точно демон какой-то вел:
- Что ж, пошалили - и будет. Надеюсь на вашу скромность! - заключила я уже искренне, просто.
Я пошла прочь от него, не оглядываясь.
Он не стал меня догонять. 
Вот, наверно, и все.
Не наверно - а точно, точно!..»
 
 
 
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
 
- У каждой женщины есть своя история, своя как бы тайна. И даже если вы еще не имеете ничего такого, вы обязаны выдумать эту тайну, чтобы не казаться пустой иль глупой. Таков инстинкт, инстинкт женской души, - герцогиня де Ловетт указала глазами на свою племянницу мадмуазель де Люинь в другом конце зала. Та присела в фигуре контрданса перед юным де Рюбампре. - Моя дорогая Одетта внушила себе, что влюбилась в этого человека, в господина Делакруа. Но невозможно представить ее, правнучку Ришелье, племянницу Монморанси, в объятьях плебея!
- Вы не щадите детку! - усмехнулась мадам де Брансе, усмехнувшись одновременно и дерзко и тонко.
Алина смотрела на обеих с спокойной, безмятежной   улыбкой, всем своим видом показывая, что эта болтовня не смущает ее нисколько.
- Напротив, я борюсь с этим ее якобинством всеми силами, как могу! - возразила мадам де Ловетт маркизе.
- Найдите ей жениха! - пожала плечами та. - Герцогов еще много танцует здесь. Вон молодой Висконти, вон лорд Алмербрук... И все же роман с плебеем - это так современно, мило!
- Я запрещу ей разговаривать с вами, ужасная вы женщина! - почти серьезно вскричала мадам де Ловетт. - Однако же лучше поговорим о тайнах. Как поживает ваша романтическая сомнамбула, дорогая мадам д,Осоргин?
- Да, эта ваша новелла, - улыбнулась и де Брансе.
- Ах, новеллу я не дочитала. Она скучна, как и все новеллы.
- Господин Делакруа! - объявил громогласно лакей у двери.
- Он нас слышал! - рассмеялась тут де Брансе.
Через минуту Алина, вслед за герцогиней, протянула руку Эжену с едва заметным пренебреженьем.
Делакруа пригласил де Брансе на польку.
- Каков! - воскликнула де Ловетт, как только они запрыгали в этом новом, слишком уж вольном танце. - А ведь у него был роман с этой особой, с нашей маленькой де Брансе!
- И что же? - вдруг испугалась чего-то Алина.
- Там был какой-то скандал - толком не поняла я... Все это случилось в этих нелепых, мне уже непонятных сферах. Художники, даже кокотки. Говорят, маркиза бывает там. Но не пойман - не вор, и ее принимают. Здесь он с нею - добрые друзья!
- Или боевые товарищи, - поправила тут Алина мрачно.
Герцогиня расхохоталась:
- Вы просто прелесть! Теперь вы понимаете, отчего я страшусь за мою Одетту? Это омут, и преопасный...
Алина понюхала букетик фиалок, что машинально держала весь разговор в руке. Букетик показался ей маленьким, беззащитным.
Они с герцогиней стояли в киоске из олеандров и пальм. На столике перед ними пестрой волной разлеглись букеты цветов. Бал был благотворительный, дамы в киосках предлагали гостям цветы, конфеты и безделушки. Гости платили щедро. Говорили, что деньги пойдут роялистам, врагам нынешнего режима.
- Странно, - заметила герцогиня, проследив внимательный взгляд Алины, обращенный теперь к цветам. - Цветы мне часто напоминают людей. Вот эта роза маленькая,  почти черная - конечно же, де Брансе. Белая лилия - пускай она будет моей Одеттой, хоть это, возможно, так тривиально. Вы похожи на эти фиалки, - не те, темные, что у вас в руках, а вот на эти, розовые почти. Вы очень нежны, моя дорогая.
- А господин Делакруа, сей злой гений мадмуазель Одетты - вот этот желтый нарцисс, такой яркий, самовлюбленный. От его влажного, горького запаха голова болит...
- Скорее, он кактус - такой же мне непонятный, - заметила де Ловетт. Голос ее был тих, в нем Алине почудилось вдруг участье.
Мадам де Ловетт мягко, мечтательно сощурилась и заговорила тихо. Алина вдруг поняла, что ей хотят доверить какую-то (пусть небольшую) тайну.
- Моя бабушка научила меня понимать язык цветов, который был при дворе полвека тому назад. Букет составлялся так, что можно было прочесть по его цветам послание самое тайное и самое нежное, которое бумаге доверить не захотели. Например, такой вот алый тюльпан говорил, что свидание назначают вечером, после заката. А количество раскрытых цветков на стебле гладиолуса указывало на час свидания.
- Но это же так опасно: посторонний мог все понять! - возразила Алина.
- Ах, люди были снисходительнее, добрее. К тому же наш круг еще не разбавляли плебеи...
Почему-то Алине подумалось тут, что личная жизнь де Ловетт не удалась. Она взглянула на эту сухопарую горбоносую пожилую даму в пепельных грустных буклях, взглянула ласково, - насколько то было можно.
Когда начался вальс, герцогиня отошла от Алины. Оставшись в киоске одна, Алина печально и праздно смотрела на кружившиеся пары, на раззолоченный зал.
Он даже не написал ей, этот нарцисс, этот бездушный кактус! Дважды за неделю встречались они в салонах. Эжен был равнодушно-любезен. Правда, порою Алине казалось, что он за нею следит тайком. Тогда она делалась особенно безмятежной, веселой. Но Алине все больше казалось, что усилья ее напрасны, что он на нее и не смотрит даже.
Какое смотрит! Вовсю кокетничает с белобрысой этой Люинь. Она слышала позавчера, как Эжен посвящал Одетту в тайны колорита и светотени, и та слушала со вниманьем, как будто была способна его понять!
Порой Алине даже хотелось, чтобы он совратил эту овечку. И вот новый теперь удар: эта наглая де Брансе, чернявая негодяйка.
И, точно услышав ее, маркиза тотчас возникла перед Алиной:
- Вы бедненькая! Весь вечер торчать в этом душном киоске! Я, например, терпеть не могу цветов. Они банальны, любые, - вы не находите? Но вам, дорогая мадам д,Осоргин, я хочу составить букет - вы позволите? - для вашей... ну, скажем просто: для будущей возможной вашей новеллы...
И де Брансе рассмеялась звонко.
Алина молча посторонилась. Но маркиза точно не заметила ее отчужденности: быстро, за полминуты составила маленький букет из желтых нарциссов, белых лилий и алого, точно губы, тюльпана.
Она вручила букет Алине:
- Не бросайте его! - сказала весело де Брансе. - Отнеситесь к нему серьезно. Он совсем не такой молчун, как вам кажется, моя дорогая...
И рассмеявшись опять, де Брансе исчезла.
Алина  вертела в руках букет. Ей хотелось разодрать его на отдельные лепестки и бросить во след ужаснейшей де Брансе.
Какое счастье, что бал кончался! Наконец, был объявлен ужин. Алина тотчас отколола с корсажа белую шелковую розетку - знак киоскерки.
- Какой прелестный букет! - воскликнула, подходя, герцогиня. - Этот атласный тюльпан, эти таинственные нарциссы. Ах, милая, вы, должно быть, и не подозреваете, что составили отличнейшее посланье! Но кому?
- Конечно, себе, ваша светлость! - и Алина со смехом рассыпала цветы из букета по опустевшим уже корзинкам.
 
*
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «13-го (несмотря на то, что, наверное, это число вполне роковое) здесь состоялся бал-базар со сбором средств в пользу изгнанных роялистов. Правительство покривилось, но покорилось: бал был в частном дворце, у мадам де Ловетт, которая дарит меня своею возвышенной дружбой.
Платья мне на этот раз обдумывать не пришлось: серебристая, как туман, кисея и сиреневая пелерина, насквозь кружевная, - и весь убор. Из драгоценностей я позволила себе только немного жемчужин на корсаже и на шее и перстенек, серебряный, простенький, но  с немаленьким аметистом, - помнишь ли ты его? Это был твой, дорогая моя, подарок!
Можешь смеяться, сколько тебе угодно, но оделась я так не без тайного даже патриотизма. Я вспомнила, что у нас уже зацвела сирень и скоро белые ночи, - такие странные, гулкие и «шальные»!
«Шальные»! Это твое словцо. Но оставим воспоминанья.
Балы здесь обходятся почти без цветов. Они дороги, к тому же парижанки слишком гордятся убранством своих дворцов, чтобы скрывать их старинную и новомодную позолоту мимолетной красой растений.
 Я была назначена в цветочный киоск. Так что воспоминанья о наших балах, когда залы мы, северные медведи, превращаем в оранжереи, продолжились для меня.
Кстати, опишу тебе особняк де Ловетт, самый обычный для высшей парижской знати.
Это палэ времен мадам Помпадур, внешне строгое и довольно простое. Два высоких флигеля с мансардами и скромною колоннадой окружают квадратный двор, без зелени, немного печальный.
Из вестибюля, по пологой лестнице почти вовсе без украшений, но с решеткой дивной стройности и красоты, ты поднимаешься в бельэтаж. Тебе открывается чреда пышных, однако однообразно убранных комнат и зал. Впрочем, как не похожи они на наши скучные анфилады! Здесь продуманность каждой детали, прихотливость  и умеренность вкуса, - во всем, во всем! Здесь празднично, приятно, радостно жить. Здесь любят белый, кремовый, розовый цвета, а позолота всегда умеренна и к месту, - не то, что у нас, как с цепи сорвались.
В готическом модном вкусе отделан лишь  один из будуаров мадам де Ловетт.  В прочих помещениях царит изнеженное великолепие времен Марии-Антуанетты. Полосатые обои, нынче самые модные (такие намедни я видела у месье Россини), кажутся мне уродливыми и грубыми после полосатой тафты осьмнадцатого столетия, которой обтянуты, к примеру, стены маленькой гостиной. А цветы, рисованные пастелью, в овальных белых, даже не золоченых рамках! А клавесин, розовый с белым, - на нем, кажется, играл сам Моцарт! А зала рядом, с тяжелыми балками, раскрашенными красным и золотым еще лет шестьсот назад, с портретами рыцарей, дам, вельмож, - портретами, в которых так и сквозит угловатость самого седого средневековья! Этот покой герцогиня целиком перенесла из своего родового замка, который пришлось недавно продать, увы.
Контраст грубой древней роскоши с изящным комфортом самого галантного из веков, - он как урок истории: так, сурово и пышно, все начиналось, так, беззащитно-изящно и обреченно, закончилось это все!
Но, кажется, я впадаю в пафос, и ты это все назовешь педантством, нравоученьем.
Теперь о бале.
На правах хозяйки и пожилой дамы мадам де Ловетт вовсе не танцевала. ей лишь пришлось открыть бал с князем Полиньяком, бывшим премьер-министром. Здесь редко танцуют польский, так что бал начался сразу с рода старинной кадрили, медленной и чинной, больше похожей на гавот. Танцевали прекрасно, старые - грациознее молодых.
Потом начались танцы современные, быстрые и веселые. Но подлинного изящества в них, на мой взгляд, куда как меньше. Так засушенные цветы грациозней живых, - зачем-то, но это так, моя дорогая!
Парижский бал отличен от петербургского по виду не столько дам, сколько мужчин. У нас почти каждый служит, а значит является на бал в мундире. А здесь, в Париже, свободных от службы людей, а значит, и фраков гораздо больше. Они теперь почти все черные, так что вид бальной толпы стройней и строже и был бы даже скромнее, если б не блеск дамских нарядов, в которых есть какой-то особый, парижский шик. Запомни же это слово, -  оно самое модное ведь теперь! Что есть именно этот «шик»? Это непринужденность смелая, почти до вульгарности, в словах, в манерах и в туалетах. «Шик» нынче есть соль всей модной парижской жизни.
Говорят, шик придумали здесь кокотки. Что ж, эти падшие существа научились диктовать свои вкусы свету! Между прочим, самая шикарная дама в моем нынешнем окружении - некая де Брансе. Я узнала, что она бывает там, у кокоток.
Хотелось бы посмотреть...
Впрочем, бал прошел для меня прескучно. Я продавала цветы весь вечер, как мадам пркурорша на пензенском каком-нибудь пикнике. Голова у меня разболелась страшно.
Кстати, все здесь танцуют новый нескромный, но милый и живой танец, а именно польку. Его придумали в честь поляков, восставших лет семь назад против власти нашего государя. Разрешат ли его в России?
Ах, я совсем как синий чулок теперь: о политике уже рассуждаю!
Однако в Париже не мыслить трудно: еще дурочкой назовут.
Пиши же ко мне, мой ангел!
Мне скучно - страсть!..»
 
*
Из письма Жюли Самойловой к Алине Осоргиной: «Ты ведь ужасная болтушка, а о главном вдруг промолчала! Говорят, д,Антес со своею женой в Париже, и очень в моде. Неужли его не было у Ловетт?
Опиши мне их подробно, ежели встретишь, - а встретишь наверняка.
Вдова Пушкина уехала в деревню. Говорят, муж на смертном одре приказал ей два года там оставаться, а после выходить замуж за «приличного человека».
Государь поддержал детей Пушкина, и находят, что будто бы щедро. Но средств вести прежний образ жизни все-таки нет. Да и были ли они вообще когда-либо? Мадам Пушкину все ругают за неосторожность, она скромна и покорна. И мне ее отчего-то, ты знаешь, жалко...
Твой муж растолстел. И если он ждет ребенка... Твой дядюшка поважнел еще больше. Может, он - счастливый отец?
После ухода Пушкина все в Петербурге потускнело как-то. Мы с тобой мало знали его, - оказалось, что в свете он и впрямь имел значенье важной, облагораживающей приправы. Он давал всему некий оттенок жизни.
Бришка тоскует и повесничает. Мне также прескучно здесь.
Но в предыдущем письме ты забыла мне написать о твоем виденьи. Я верю в него всей душой, зная и любя тебя, но большой глупостью было рассказать это все де Ловетт и ее гостям. Боюсь, они над тобой все еще смеются.
Но знаешь ли что, моя дорогая? Влюбись-ка ты! Только все время тверди себе, что сама этого захотела. Не все же быть игрушкой в руках мужчин...
У нас явился новый поэт, некто Лермонтов, внук старушки Арсеньевой, - ты ее, может быть, и знавала. Я видала его: маленький, смугленький, черненький, колченогий. Глаза хороши да тоскливы очень. Кажется, и в нем чувства более, чем ума.
Говорят, что зловатый парень.
В общем, Петербург - это вечная на себя скучная эпиграмма.
Так что же твоя сомнамбула, дорогая моя Алина?»
Алина опустила руку с письмом. Сомнамбула! Она не появлялась уже вторую неделю. Однако Алине было не до мистических сих явлений. Эжен вчера был какой-то загадочный, мрачный. Объяснял ей отличия Рафаэля от Микельанджело, а Одетта Люинь страдала в другом углу тетушкиного салона. Эжен лишь раскланялся с ней в самом начале вечера.
Алина не знала, что теперь о них думать, и на его вопрос о том, какой из художников ей нравится больше, ответила рассеянно и, кажется, неуместно: «Дюма-отец».
Впрочем, вдруг Эжен и впрямь поссорился с де Люинь. И беседой с нею, с Алиной, лишь пытается досадить этой правнучке Ришелье.
- Я провожу вас отсюда, поклонница Дюма-отца! - шепнул он вдруг ей, наклоняясь низко.
- «Как вы смеет!» - чуть не вскричала Алина. Но промолчала, и веер скрыл ее лицо.
- Я объясню вам все, - горячо продолжил меж тем Эжен. - Ваше право ненавидеть меня, - а возможно, и презирать. Однако выслушайте меня! Я по-прежнему вижу здесь одну лишь вас!
- А Одетта де Люинь? Или ее вы предпочитаете слушать? Бедняжка ведь так умна...
- Вы злюка! Но это так идет вам...
- Если вы честный человек - или, вернее, хотите им слыть - отойдите сейчас же, бесстыдник вы этакий!
- Вы сами во всем виноваты: вы не прочли моего посланья.
- Как! И де Брансе, эта мерзкая интриганка, - ваша сообщница? Вы во все посвятили ее!.. Какая низость!
Алина встала.
Алина пошла к бедной Одетте.
Алина обняла ее и нежно заговорила с ней, кажется, о Дюма.
Эжен видимо смутился и вскоре вышел.
- Но скажите, Одетта, как вам Микельанджело? Ведь он очень мил, не так ли?
- Ах, мадам, - отвечала Одетта, покрасневши до слез, что страшно ей не пошло. - Но он же гений!
- Я, однако же, удивлюсь, если он был еще и порядочный человек! Ваша тетушка мадам герцогиня совершенно права: плебей, как бы одарен он ни был, остается душою низок.
- Природа гениальности так сложна, - возразила Одетта осторожно и вдруг внимательно глянула на Алину. - Гений - бог, который создает целый мир. А создание мира без помощи черта еще ни разу не обходилось.
- Ах, милая, что за мир! Крашеные холсты, - не больше! У них и руки пахнут порой какой-то краской...
Одетта посмотрела на Алину с изумленьем и интересом и тотчас опустила глаза.
- А я вам одно скажу, дорогая! Эти люди - те же ремесленники и слуги. Но либеральный дух нашего несносного века открыл им двери наших салонов. Лишь благодаря дарованьям своим они допущены сюда. Но уж эти мне дарованья!
- Вы сейчас говорите скорее резко, чем справедливо, - возразила Одетта очень спокойно и вдруг улыбнулась кротко. - Боюсь, ваша сомнамбула помешала вам сегодня ночью спать...
- «Далась же вам эта сомнамбула!» - хотела вскричать Алина. Но вместо того взяла руку Одетты и нежно ее пожала:
- Верьте, мой ангел: любовь - вовсе не такая прекрасная вещь, как утверждают иные досужие романисты!
И еще раз пожала руку мадмуазель де Люинь:
- Через неделю будет опять полнолуние. Приезжайте на ночь ко мне! Думаю, видение явится непременно.
- Нужно спросить у тетушки...
- Ах, она ни во что не верит! - вскричала Алина и шепнула через веер почти загадочно. - Приезжайте тайком...
Одетта кивнула русой своей головкой в венке из синих фиалок.   
  Алина торжествовала. Мало того, что ей удастся заручиться свидетельством де Люинь о том, что сомнамбула - не пустая фантазия, но главное - она сможет повлиять на юную дурочку и спасти ее от этого ужасного человека (Эжена, конечно), но прежде всего - при любом повороте событий быть в курсе всего.
Кроме того, Алина чувствовала себя неотразимо-сильной теперь и готова была расправиться с негодяем.
С торжествующем видом она спускалась в своем бледно-зеленом платье, отделанном тончайшими кружевами цвета молодого каштана, - спускалась по лестнице дворца де Ловетт.
Но с каждым шагом к карете ею овладевала все больше разраставшаяся тревога, - и даже какой-то страх. Причину его Алина не поняла, а, может, не смела еще понять.
Она осознала вдруг, что потеряла его навек!
В карету она садилась, уже готовая разрыдаться. Но не могло быть и речи, чтобы простить его!
И это было всего обидней. К тому же поднялся ветер, на рассветное небо тут набежали тучи, стало очень темно, и о крышу подкатившей низенькой щегольской каретки ударили первые капли.
Алина поскорее спряталась в этот уютный чернолаковый, простеганный изнутри желтым атласом футлярчик.
Стукнула дверца. Кучер щелкнул кнутом, и карета помчалась.
Алина хотела расправить складки обширной юбки. И вдруг!
Чья-то рука властно схватила ее за локоть.
- Мадам, вы не хотели выслушать меня там, в салоне. Что ж, нам предстоит объясниться в этой мчащейся темноте!
- Нахал... - прошептала Алина испуганно, и тотчас одушевилась. - Я сейчас прикажу лакею выкинуть вас в лужу! И потом, как вы проникли, дерзкий, в мою карету?
- Даже ваши лакей и кучер понимают в чувствах больше, чем вы, мадам!
- Вы их подкупили, - догадалась Алина. - Ах, в Париже все продается, и даже любовь!
- И даже честь порядочной женщины, хотели бы вы сказать! - заключил со смехом Эжен. И вдруг отпустил ее локоть. - Я никогда, ни с кем не был так счастлив, как с вами, - сказал он тихо, с огромной грустью.
- Моя дуреха! - сказал он для себя, казалось, внезапно. Это сорвалось у него с языка, как нежное воспоминанье.
- Вы сказали тогда: «моя дорогая дуреха!» - напомнила Алина довольно мстительно, но тотчас и спохватилась. - А эта жуткая де Брансе? Признайтесь, - вы все разболтали ей!
- При чем здесь все-таки де Брансе?
- Но как же, - букет этот третьего дня у Ловетт, «язык цветов»...
- Как, вы не получали моей записки?
- Объясните мне про букет!
- Какой букет?! Я утром послал вам записку городскою почтой!
- Так значит, де Брансе назначила мне свидание не от вашего, бесстыдник вы этакий, имени?!
- Как могло вам придти в эту вашу чудную, но пустую головку, что я могу кому-нибудь рассказать о наших отношениях? - спросил Эжен с таким горестным, невыразимо-печальным упреком, что Алина смешалась.
- От кого же было это посланье? - прошептала она растерянно.
- - Да от кого угодно! Брансе любит сводничать. Говорят, вы очень нравитесь банкиру Дессону.
- Дессону? Но он же старик, - как можно...
- Он только седой и лысый, но влюбчивый, как мальчишка... И страшно, кстати, богат.
- Итак, вы предлагаете мне стать его содержанкой?!
- Алина, Алина! Дуреха моя!.. - вскричал Эжен, ничего не видя уже, кроме этого поразительного созданья в лентах и кружевах.
Через минуту первый, алый луч солнца ударил в опущенную шторку слева. Потом перекинулся на правую сторону. Он рвался посмотреть на сцену примирения наших героев, на их долгий, перешедший в лобзания поцелуй. Но шторка не поднялась, не отогнулась, - не предала хозяйку...
Из дневника Алины Осоргиной: «Итак, опять примиренье! Все разъяснилось, и очень просто. Он открыл мне, что боится возникшего чувства, - он свободу потерять страшится! О мужчины! Больше всего вы боитесь потерять то, что меньше всего способно сделать вас счастливыми...
Кстати, де Люинь и впрямь, не кокетничая ничуть, изучает искусство. Мне жалко ее: ум - украшение старости, боже мой. Однако ж она прониклась ко мне внезапным этаким интересом. Сегодня в Опера мы сидели с ней в ложе мадам де Ловетт. Мне весь вечер точно что-то мешало... Только в начале третьего акта я угадала причину. Это де Люинь косилась на меня украдкой, но изучая.            
Бедняжка!
Нет, мне положительно жаль ее.
И еще, маленький, но скандал. Де Брансе явилась на тот спектакль с брильянтами в волосах. Ведь уже лет сто дамы из общества сюда в брильянтах не ездят. Это теперь привилегия падших женщин, этих ужасных кокоток, среди которых, правда, так много, к несчастью, вполне хорошеньких. От них горит и лучится весь бенуар и весь третий ярус.
Мадам де Ловетт из принципа не покидала ложу в антрактах, и мне не советовала. Впрочем, мне отлично все было видно итак.
- Взгляните налево, - прошептала сразу мадам де Ловетт. - Вон та черноволосая дама в длинных локонах и багровом платье с алым атласным лифом, - это ужасная Дюдеван, которая пишет свои романы под именем мужчины, под именем убийцы!
- ?!
- Ведь это имя убийцы одного шпиона вашего государя, господина Коцебу.
- Так это... сама Жорж Санд?!
- Сама?! Как странно вы порой выражаетесь по-французски, дитя мое...
А я, не слушая, уж направила на Жорж Санд бестрепетный мой лорнет. Впрочем, знаменитость показалась мне добродушной и полноватой, с круглым заурядно румяным лицом. Глаза выпуклые, ленивые, с поволокой, тугие черные локоны по плечам.
Говорят, она курит, - и не один кальян, а также и папиросы!
Ее окружало несколько немолодых плешивых и толстых каких-то мужчин, но рядом сидел молодой человек, рыжеватый, очень бледный и миловидный. Он говорил что-то с слабой полуулыбкой, но все вокруг покатывались со смеху.
- Это месье Шопен, - сказала де Люинь с тихим чувством. - Он давал мне уроки в позапрошлом сезоне.
- Очень любезный молодой человек! - поддержала племянницу де Ловетт. - Я всегда приглашала его к столу.
- Однако он такой хрупкий рядом с своим Жорж Санд, - заметила я невольно.
- Не говорите мне про это падшее существо! - вскричала тотчас же герцогиня. - Вот увидите, она и его погубит!
И де Ловетт обратила свой взор к королевской ложе, явно прекращая опасный при девушке разговор.
Я покосилась на ложу Жорж Санд еще раз и чуть не вскрикнула: в нее входил он, Эжен!
Было почти невозможно пристально наблюдать, но я заметила, что месье Шопен встретил его радостною улыбкой, а мадам Дюдеван с царственной меланхолией подала ему свою - по-моему, все же толстую и большую - руку.
Он издали поклонился нам. Какое терпкое удовольствие испытала я, ответив ему равнодушным, пустым поклоном!..
Зато Одетта, бедняжка, тотчас раскрыла свой веер. Она хотела, чтобы никто не видел ее лица?
- У вас чудный веер, мадмуазель, - сказала я ей довольно коварно. - Позвольте мне рассмотреть...
Веер был и впрямь прелестен, но не ажурный, резной, как обычно у всех теперь, а с пасторальными сценками, сделанными, наверное, акварелью.
- Это веер моей прабабки, урожденной де Мортемар, - заметила герцогиня. - Его  преподнес ей месье Ватто в знак признательности за внимание к его таланту.
- Интерес к живописи - у вас в крови, ваша светлость! - заметила я очень тихо, как бы давая понять Одетте, что знаю о ее чувстве.
- Ах, что вы! - ответила герцогиня. - Мы всегда больше любили архитектуру.
- И потому продали недавно свой родовой замок, - хотелось мне возразить, но я лишь молча отдала веер бедненькой де Люинь.
Она была бледной и видимо равнодушной.
Опера показалась мне скучной и невыносимо глупой, но Малибран пела чудесно. И я - неожиданно для себя - замечталась.»
Ей вдруг представилось, что это вовсе не певица, а она сама, Алина Осоргина, сидит в плену в готической зале, среди пик. Алебард и доспехов, и что рыцарь, которого она любит, - не этот толстый бровастый тенор, а он, - конечно, ее Эжен.
Она так замечталась, что задрожала в самом конце: героиню убили зачем-то кинжалом в спину.
- Надоела вся эта кровь, - заметила герцогиня, когда занавес опустился.
- «Подойдет ли он к нам при самом разъезде?» - подумала тут Алина.
Но Эжен исчез куда-то!
Прямо как в воздухе растворился.
Из дневника Алины Осоргиной: «Спускаясь с лестницы, мы наткнулись на очень толстого господина с мясистой усатой и красной физиономией и во фраке ярко-синего цвета с золотыми пуговицами, больше похожими на тарелки.
Он поклонился нам очень низко и засопел с ужасным,   механическим даже шумом.
- Здравствуйте, здравствуйте, господин де Бальзак! - воскликнула герцогиня с невыразимой оскоминой любезности на усталом своем лице.
Бальзак?
Но ведь я читала его романы...
Он смерил меня диким каким-то взглядом».
Но здесь запись об этом дне в «журнале» Алины вовсе не прекратилась. Но дальнейшее содержание этих страниц так интимно, что мы осмелимся лишь по возможности близко к тексту пересказать кое-что из этих летящих невнятных строк.
 
*
Алина вернулась к себе уже в третьем часу. Раздевая ее, Кати болтала о каких-то отворотных зельях, благодаря которым привидение, наконец, вот уже третью неделю не появлялось. 
- Очень жалко! - возразила Алина. - Сомнамбула меня развлекала. В конце концов, это ведь род привидения, а не вампир.
- Но она берет ваши вещи, мадам! То перстень, то ожерелье...
- Я же вам велела класть что-нибудь подешевле на туалетный столик, Кати!
- Сегодня я положу старую суповую ложку. Она ведь тоже блестит.
- Положите лучше чайную и ни в коем случае не серебряную. Ну, ступайте, моя дорогая! Я так устала...
Кати повозилась еще с минуту и, наконец, ушла, пожелав мадам приятнейших сновидений.
Алина закрыла глаза, - ей, однако же, не спалось. Она встала и открыла ставни огромного окна, выходившего в сад. Свет луны, призрачный, неподвижный, заливал деревья и часть комнаты, прихотливо ломая очертанья предметов.
- «Наверно, хорошо быть сомнамбулой, - подумалось Алине. - Бродишь себе на воле при этом дивном мертвенном лунном свете...»
Но она вспомнила об Эжене и усмехнулась. Мысль о сомнамбуле показалась ей забавным ребячеством.
- «Я старею? - спросила себя Алина. - Наверно...»
Она подошла к секретеру, достала из ниши с потайным ящичком свой новый «Парижский журнал», белого сафьяна с узкой золотой полосой, перевитой розоватыми незабудками. Раскрыла его и стала писать, не зажигая свечи, при лунном свете, удивляясь, как много все же за день произошло...
Мысль об Эжене не оставляла ее. Ей так хотелось сейчас его объятий, - сильных, порывистых, жадно-нетерпеливых; хотелось и поцелуев, таких бесшабашных, шальных. Хотелось судорог своих от прикосновения его жестких усов, - от прикосновений по всему изнывавшему от неги и страсти телу...
Алина отложила перо, не в силах более продолжать. И в этот миг его рука легла на плечо к ней.
Алина тихо вскрикнула, но не в силах была и шелохнуться, - так она желала сейчас его. Она лишь закрыла глаза и стонала глубоким, ей еще незнакомым голосом, - отдаваясь его объятьям, его властным ласкам.
Он поднял ее и понес на руках к постели.
Он с силой задернул кисейный полог...
Алина стонала, изнемогая от приступов его нежного, его мощного сладострастья. Простыни жгутом сползали уж на пол...
Лишь на миг открыла она глаза. И закричала, вся холодея: бледная, без кровинки в лице стояла над ними девушка в белом своем одеянье и остановившимися глазами смотрела на них. В провалах ее глазниц горел ледяной, неподвижный свет.
Однако Эжен не заметил ее испуга, и через минуту Алина опять кричала, - уже от боли его любви...
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Утром ушел он, опять же через окно. А я места себе все никак найти не могу. Все меня раздражает: и  солнышко за окном, и этот щебет весенний птиц. 
- «Что тебе надобно еще? - спрашиваю себя беспрестанно. - Ты счастлива, ты любима, - в этом нет никакого теперь сомненья! Эта сомнамбула - просто дура. Она вряд ли что-нибудь поняла; она девчонка! К тому же, возможно, просто галлюцинация, боже мой...»
И все ж какая досада! Ее любовь, ее сладчайшее   наслажденье - больше уже не тайна. Как странно и как же жаль...»
Алина велела подать себе самое скромное свое летнее платье, беленькое, с синими кружевами у ворота и на манжетах, лиловую пелеринку и шляпку, - соломенную, однако с густой вуалью.
Алина вышла из дома пешком. Она казалась себе простолюдинкой, модисточкою, гризеткой, и сердце ее замирало от предвкушенья опасностей, приключений. (Алина не понимала. что одета все же слишком роскошно, чтобы ходить пешком).
Незамеченной она прошмыгнула мимо злополучной калитку, возле которой растерзали бабушку де Брансе, вышла в темный проулок и поднялась на параллельную улочку, где была их квартира. Она увидала кота на крыльце. Дымчатый и пушистый, он смотрел на Алину неотрывно и не моргая.
Как завороженная, Алина пошла к нему, но кот поднялся и прошмыгнул под дверь.
Алина как-то обреченно и одновременно машинально вошла в подъезд.
На лестнице было сумрачно и прохладно. Навстречу ей поднялась со стула толстенькая консьержка с кукишем крашеных рыжих и очень редких волос на макушке, но с совершенно рыжим лицом от неподдельных веснушек.
- Мадам, к кому?
- Ах, я, видно, ошиблась... - вспыхнула вся Алина, вспомнив, что не знает номера его квартиры.
- Вы, наверно, в шестую, что на втором?
- Почему вы так вдруг решили? А впрочем, вы правы, - да.
- Но месье Дессон ушел.
- Дессон? Банкир?
- Вот уж не думаю! Молодой человек, богатенький шалопай.
- Почему же вдруг шалопай?
- Да больно он до нашей сестры охоч! - усмехнулась консьержка. - Таскает бабенок сюда ну прям пропасть! И вы, видать, попались ему на крючок, душа моя.
- «Я вовсе не ваша душа, отнюдь!» - хотела крикнуть в лицо ей Алина, но лишь прислонилась спиной к стене.
- Ах, говорят, одна из-за него не то утопла, не то ума решилась, - продолжала консьержка с видимым наслажденьем. - А только поганый он человечишка, - уж вы мне поверьте!
Алина подумала, что сейчас умрет.
- И добро бы девок одних водил, а то ведь и настоящих дам, - таких вот, как вы, родная. Иной раз и в карете какая подъедет, да аж с гербом!
Алина поняла, что терять больше нечего. И вряд ли уж стоит жить.
- И что ж, он часто меняет привязанности свои? - спросила она как-то ватно, как-то очень уж равнодушно.
- Ах, родная, да что ни день!
Алина поняла, что падает на не очень-то чистый пол. 
Через мгновенье она очнулась на соломенном стуле консьержки. Кот с нижней ступени внимательно наблюдал за ее лицом.
- А еще я вам расскажу, - одна такая тоже вдруг без него зашла. Бле-едная! Только в муке ее изваляли. И глаза светятся как-то нехорошо. Вот, небось, она-то ума и решилась. Или утопла? Точно не знаю я...
- И что ж она? - равнодушно, но еле слышно спросила ее Алина. - И что ж она говорила? Ах, боже мой...
- А что же ей было сказать такого? Поднялась к шестой, посмотрела на дверь. До-олго смотрела, скажу я вам. Потом спустилась и без единого словечка вон пошла. Была побогаче одета, чем даже вы, родная моя.
- Дайте же мне воды! - сказала Алина. И найдите мне фиакр хотя бы... Мне очень жарко...
 - Бедняжечка!
И добрая женщина захлопотала, наступив также и на кота.
Тот мяукнул и зашипел, выгнув дугой седую спинку.
- Тихо, Маркиз! Не бойтесь его, он не тронет.
- Это ваш кот? - спросила Алина с горестною усмешкой.
- Вроде как мой. А вообще-то сказать, приблудный он.
- Приблудный! - повторила Алина, уже не думая ни о чем. - Приблудный...
 
 
 
ГЛАВА ПЯТАЯ. 
 
- Но, дорогая моя, - говорила через день Алине мадам де Ловетт. - Вы что-то бледны сегодня. Вам непременно надобен свежий воздух. Одетта не станет, я думаю, возражать, если лето вы проведете с нами в ее Грассе. Прелестный замок, небольшой, однако же романтичный.
- Я буду очень рада, - поддержала тетушку Одетта и улыбнулась так дружески, так светло, что у Алины сердце вдруг защемило.
Она поблагодарила обеих дам, - застенчивее, чем нужно.
- Что наша сомнамбула? - спросила Алину Одетта, когда мадам де Ловетт отошла к другим гостям. - Сегодня ведь полнолуние...
- Одетта, я непременно вас буду ждать сегодня! Мне очень важно узнать ваше мнение об этой   особе... Или видении, может быть?
- Барон и баронесса д,Антес-де Геккерн! - объявил лакей у входа в зал.
И он вошел, рослый и белокурый, в ладно скроенном черном фраке, - однако военная выправка чувствовалась пока. Рядом с ним, в белом платье, точно вечная невеста, вошла изможденная после родов худая желтенькая Катрин.
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «Итак, наш общий знакомец здесь! Он все так же хорош и все так же нахален. Впрочем, завидев меня, о напустил на себя виноватый и скорбный вид. Во весь вечер он даже ни разу не попробовал заговорить со мною, - лишь издали поклонился. Его жена как-то рассеянна и печальна. Думаю, радости в ее жизни мало теперь.
Да и то сказать: жизнь вообще - премерзкая штука!»
Из письма Жюли Самойловой к Алине Осоргиной: «В твоем последнем послании много горечи между строк. Я встревожена не на шутку. Как, уже и Париж не рассеивает тебя? Тогда что же делать нам, бедным русским бабенкам в наших берлогах, в наших снегах? Бришка мой пьет и спит с этими, - даже и не кокотками, но все же женщинами. Он положительно сопьется! Всему виною наш климат. И дело не в одних морозах, - ты понимаешь... Наше общество подло, как никогда. Все под черными фраками в мундирах жандармов. Все доносят и все страшатся правительства. Ах, оно добилось своего! И твой дядюшка - оракул всех салонов, «властитель дум». Он все еще утверждает, что Пушкин был вреден нашей глупой России. 
Впрочем, он прав: Пушкин будил желание жить достойной жизнью. 
Тошно, тошно, душа моя! Хочу в Париж! А там ты станешь поливать меня дождем своих  горьких слез. Что случилось, моя Алина?
Эй, дорогая, ты опять забываешь мой главный урок: душа и в любви должна оставаться свободной!
А у меня новые увлеченья. Их целых два. Так что я теперь не ропщу на свет и, даст еще бог, подобрею и растолстею, и не смогу понять, что такое этот ваш новомодный шик.»
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Я написала по почте ему всего три слова: «Я знаю все». Эти слова - как три камня на моей душе, как надгробие. Он не ответил мне, - и слава, и слава богу! Но вчера я услышала, что он покинул Париж.
Мне здесь тоже незачем оставаться. Решено: лето я проведу в Грассе  с мадам де Ловетт, - и дай бог, сумею ее уговорить поехать со мною в Италию осенью или зимой. Я как-то привыкла к герцогине, - и к ней, и к маленькой де Люинь. Они по-простому добрые люди. А это такая редкость!
Мадам де Ловетт все мечтает представить меня ко Двору короля французов. Но светский вихрь постыл мне страшно.
Мне хочется тишины, покоя. Быть может, даже уже и книг.
Ах, нельзя в жизни так ошибаться! Да я и не стану впредь.
Через час приедет милая де Люинь, и если виденье не явится, мы просто проговорим с ней всю ночь. Совестно, что я могла когда-то желать ей зла...»
Алина отложила перо и просидела весь этот мглистый, розовый час вечерний в задумчивости глубокой.
Небо стало пепельным, серым, синим, черным. Зажглись звезды, взошла луна. Явилась Кати и объявила, что некая дама приехала на ночь глядя с визитом.
- Да, да! Просите ее! И ступайте спать сами! Мы просидим, наверно, всю ночь...
Кати изобразила своей мордашкой бесстрастную тупость все понимающей сообщницы, сделала книксен и удалилась.
Одетта возникла бесшумно, как видение, на пороге. И как виденье, она была во всем белом, и страшно бледна сама.
- Накиньте вот эту шаль, - попросила ее Алина, вздрогнувши (от предчувствия?). - А то вы сами, как привиденье...
Одетта улыбнулась, - однако робко.
Шаль была почти черной в наступившей уж темноте, хотя на самом деле черно-сине-пунцовой.
Дамы сели в алькове возле кровати, одна напротив другой.
Обе молчали. Одетте показалось даже, что Алина заснула.
- Я хочу сказать вам об одном человеке, - сказала Алина вдруг, и глухой, страдальческий ее голос заставил Одетту вздрогнуть. - Я хочу сказать вам о человеке, имени которого мы не станем произносить. Мне показалось, что он вам небезразличен, и если я все ж ошиблась, - то нет и смысла раскрывать его грязные, его, может быть, страшные тайны. У меня есть однако же подозренье, что виденье - жертва этого человека.
- Это почти роман!.. - прошептала Одетта и завороженно и смущенно.
- Но тише! - прервала ее тотчас Алина. - Оно идет...
Девушка привстала из кресла в немом ужасе, не врея себе. - не смея думать, что это все наяву.
Из дневника Алины Осоргиной: «Перед нами возник... Эжен! При виде двух дам он замер. Букет задрожал у него в руке.
Я смешалась страшно; Одетта, наверное, покраснела, - в темноте это было не разглядеть.
И тут нежданная мысль пронзила меня:
- Останьтесь, месье художник! Мы втроем подождем виденья!
- Вы говорите какие-то странные вещи, мадам, - пробормотал Эжен и пожал плечами. - Возьмите хотя бы букет: он предназначен одной лишь вам!
Я вздрогнула от догадки, но вслух сказала:
- Вы можете выбросить его сразу, без лишних слов! Сидите же молча, ничтожный вы человек! Оно…
Я не успела договорить: букет выпал из рук Эжена. В окне, зыбясь в складках широкой белой рубашки, стояло оно, виденье.
Оно, словно не видя нас, шагнуло в спальню через низенький подоконник. Луна сияла прямо над его головой, но вот видение чуть повернулось, и мы ясно увидали тонкое, изможденно-белое, с горящими глазами, с острым неподвижным подбородком.
Пряди черных волнистых волос, спускавшиеся на плечи, делали это лицо еще уже, еще страшнее.
Я думала, что при виде Эжена наша гостья выкажет хоть какое-то движение чувств., - но нет! Девушка двигалась по просторной комнате, словно по дремучему лесу, какими-то полурывками, уклоняясь от невидимых нам препятствий и очевидно без всякой цели. 
Вдруг она как будто бы растерялась, но не от нашего присутствия, ибо взгляд ее был неподвижен и устремлен в себя.
Остановясь на самой средине спальни, виденье замерло, но оглядываться вокруг не стало, а как бы прислушалось. Я вспомнила, что забыла положить что-нибудь блестящее на туалетный столик.
Но виденье вдруг вздрогнуло, оглянулось и пошло прямо на нас. Мне даже показалось, что оно вполне может пройти сквозь нас, - так было оно воздушно и так безучастно.
Мы все замерли. Виденье приблизилось к бедной Одетте, у которой глаза вылезли уж на лоб, а губы некрасиво перекосились, точно она готова была разрыдаться в голос.
Странная наша гостья внимательно - не вглядываясь, но как бы вслушиваясь во что-то - обошла вокруг кресла несчастной маленькой де Люинь.
Я одна, наверно, не растерялась: я поняла, что сомнамбулу просто привлек блеск крестик из серебра и черных жемчужин, что был у Одетты на шее.
Конечно, крестик был само совершенство, и я вовсе не удивлюсь, если узнаю, что когда-то он украшал шею мадам Помпадур или Марии-Антуанетты.
Однако сомнамбула, обойдя вокруг кресла   мадмуазель де Люинь, повернулась к нему, к Эжену!
Я думала, что она тотчас узнает его и что-то произойдет такое, от чего заранее замирало сердце. Ничуть! Девушка осталась бесстрастной, точно не видела никого. К несчастью, в этот миг тень падала на лицо Эжена, и я не могла разглядеть его выражения. Однако ж он вздрогнул и почти отвернулся от нашей гостьи.
Тут я заметила, что на пальце Эжена блестит тоненькое кольцо. Ах, вот оно что! Этот слабый блеск и привлек виденье...
Девушка приблизилась к Эжену, который, кажется, все-таки обомлел, - приблизилась с равнодушным, сонно-бесстрастным лицом, опустилась медленно на колени и, точно слепая, скорее на ощупь, чем глядя на привлекший ее предмет, взяла Эжена за поникшую руку, будто это была бездушная, неживая вещь...
Эжен встрепенулся, мигом сорвал кольцо и бросил его от себя подальше.
Девушка стояла на коленях еще с минуту, потом медленно встала, вернулась на середину комнаты, подняла кольцо безучастно, совсем машинально, и удалилась в сад, тотчас скрывшись в игре листвы, облитой белым светом луны.
Мы долго молчали, каждый со своим выраженьем лица. Впрочем, я не могла различить лиц Эжена и де Люинь: луна подвинулась, погрузив их совсем в темноту алькова. 
Вдруг Эжен сорвался с места и бросился за виденьем.
Рядом со мной что-то упало на пол с тихим шумом, похожим на шелест дождя.
Одетта де Люинь лишилась, бедняжка, чувств».
 
 
 
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
 
Из письма Жюли Самойловой к Алине Осоргиной: «Моя дорогая, твои послания интригуют меня ужасно! Ты пишешь все о балах, о тряпках. Но я-то слишком знаю тебя! У тебя завелась какая-то тайна. Если ты влюблена - это хоть полбеды. Разлюбишь когда-нибудь, одумаешься и будешь сама удивляться себе нынешней. Но вдруг ты замешалась действительно в приключение романтическое? Ты ведь на это способна, моя дорогая!
Ах, я вовсе не жду от тебя раскаяния, не стыдись! Довольно с меня  одной исповеди подробной,  чистосердечной...
Твое описание д,Антеса и его Катрин блестяще по точности и тому заслуженному презренью, с которым ты на них изволишь взирать теперь.
Наш петербургский свет все еще не может простить д,Антеса - однако простит, дай срок!
Посылаю тебе русское стихотворение месье Лермонтова «На смерть поэта». За эти стихи беднягу, кстати, сослали под солнышко, на Кавказ.
Я имела на днях примечательный разговор с твоим дядюшкою о сем предмете. То есть насчет дуэли бедного Пушкина и о стихах «На смерть поэта». В стихах ты найдешь, между прочим, явные намеки на месье Уварова со товарищи. Назло ему я восхитилась искренностью и смелостью автора.
Лицо твоего дядюшки стало белым и нервно перекосилось. Как он меня не убил при этом?
- Графиня, позвольте о сих предметах рассуждать людям, знающим русский язык хотя бы! - были подлинные его слова.
Я вежливо возразила, что верю: Пушкин будет отмщен и, возможно, еще при нынешнем государе.
Ты знаешь, что он меня спросил, теперь весь зеленый? Он спросил:
- Вам что-то известно обо всей интриге?
Я великодушно дала ему тотчас понять, что знаю почти все. Он, хитрец, попросил, чтобы я изложила (его слова!) ему все это. Я отвечала, что, к сожалению, именно ему я ничего изложить не могу, не хочу и не буду. 
Кажется, я его убила.
Оставим, однако ж, литературу. Поговорим о жизни!
Вернее, ты теперь говори! А я, - я вся одни большие, большие уши».
Но Алина не вняла уговорам проницательной подруги своей. Она слишком запуталась в обстоятельствах, в своих чувствах, - во всем, чем жила, дышала.
Жизнь увлекала ее теперь больше разговоров о жизни.
Из письма Алины Осоргиной к Одетте де Люинь: «Дорогая мадмуазель Одетта! Мне совестно, что я ввергла вас в это нервическое расстройство. Однако вы знаете теперь очень многое, вы знаете главное, - и я умоляю вас не принимать близко к сердцу этого человека. Ценить чувство женщины он не умеет, он не привык. Это делает его монстром и палачом для любой полюбившей его души. Поверьте, я слишком, слишком уже страдала, чтобы не знать о гибельности этих страстей, поначалу столь увлекательных, а в вашем возрасте и невинных.
И еще, моя маленькая больная, я развлеку вас, - уж позвольте мне эту неподдельную радость?
Я узнала вчера, что сомнамбула живет неподалеку от меня. На параллельной улице есть дом, очень старый. Случайно проходя мимо (я люблю гулять ввечеру по этим сиреневым закоулкам), я обнаружила в его окне на третьем этаже, под самой крышей, лицо бедняжки! Она смотрела на меня сквозь приоткрытый ставень. Ветер подул - ставень скрипнул и приоткрылся, обнаружив ее убежище. Она была причесана гладко и просто и одета в серое платьице в темно-зеленую клетку, точно какая-то гувернантка. Лицо ее было задумчиво, отрешенно, она внимательно смотрела мне прямо в глаза. 
Я запомнила номер дома и сегодня же пошлю Кати разузнать об этой особе.
Право, чем это все не роман? Или даже - почти - поэма...»
Пока Алина писала все это, она усмехнулась не раз, - порою горько, порою же лишь лукаво. Алина невольно лгала бедной девочке, - лгала почти в каждой строчке своей об Эжене. Увядший букет Эжена пестрел желтыми, красными и лиловыми цветами в высокой вазе рядом. Языком цветов букет твердил: «Будьте моей женой!».
Отправив наутро Одетту к тетке, Алина почти машинально разобрала смысл растрепанного букета. Как! Это чудовище осмелилось предложить ей руку! Может быть, он думает, что она поверит его порыву? Впрочем, хоть он всего лишь художник, но давно мог бы связать себя браком со знатной дамой. Однако сделал предложение одной лишь ей...
(Эжен знал о господине Осоргине, так что развод был бы не так уж и невозможен. В крайнем случае, Алина могла перейти в католичество).
Тут она поймала себя на том, что всерьез раздумывает над предложением негодяя.
Алина смешалась, потом надела самую   простенькую свою мантилью и отправилась...
Но куда? Читатель, наверно, уже догадался...
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Я подходила к дому с смущенным сердцем. Собственно, мне было все равно, встречу ли я его или только кота и консьержку. Мне было гораздо важнее увидеть ее, несчастную эту девушку, которую я обнаружила в соседнем с ним доме. (К нему самому я, конечно, и не зашла бы...). Здесь все неспроста: это соседство их и тайна, что соединила их в прошлом. Все это и впрямь похоже на роман почти нестерпимо, однако же кто сказал, что жизнь всегда заботится о правдоподобии? Я уверена: в основе ее - цепь неслучайностей, которую  иные называют «судьбой». Даже такой ум, как наш Пушкин, верил в предсказания и   приметы, - а кто бы назвал его легковерным мальчишкой? Он был слишком умен - вот почему и так суеверен.
Оставим, однако же, рассужденья. Я поднялась на улочку и вошла в соседний с ним дом, - туда, где в окне была несчастная эта девушка. Стояла жара, ставни по фасаду на всех трех этажах были глухо закрыты.
Я вошла в подъезд, невольно перекрестившись. И тотчас наткнулась на огромнейший зад, обтянутый серой холщовой юбкой.
Я ахнула от изумленья. Поломойка с кряхтеньем выпрямилась и обернулась ко мне. Это была... все та же моя знакомая мне консьержка!
Я смутилась, но успокоилась с моим главным страхом.
- А, это опять вы, мадам! - возгласила консьержка, переводя дыхание. - Ваш-то сейчас у себя. Вы дверью, видать, обознались... Нечасто ж он вас к себе приводил...
- Дорогая моя, - отвечала я, покрасневши до слез. - Но я шла именно сюда!
- К кому же это?.. - насторожилась консьержка. Я поняла, что правды о девушке она, наверно, не скажет.
- Здесь живет одна из моих знакомых, - все же попыталась я растопить ее недоверье.
- Знакомая? Какая это? То бишь, на каком живет этаже?
- Я увидала ее сейчас в окне на третьем...
- На третьем никто у нас уже не живет! Обознались вы... - и добрая женщина со всего размаха шлепнула в ведерко мокрую тряпку, что держала, выжимая ее, в руках.
Я отпрянула с содроганьем.
- Ходят тут всякие, грязь развозят, - ворчала, между тем, консьержка, принявшись за прерванную работу.
Ее безмерный зад решительно стал меня вытеснять за дверь.
Могла ли я пререкаться с странным сим существом? Я вышла на улицу в каком-то оцепененьи, и потом вдруг решительно повернула в подъезд к нему.
Кот вскочил и бросился вверх по лестнице, как бы желая упредить хозяина о моем появленьи. Отчего-то это раззадорило меня страшно. До кота я не знала еще, осмелюсь ли появиться  там...
Поднявшись к его квартире, я позвонила.
Ответа не было.
Я постояла с минуту и хотела уже спуститься. Вдруг за дверью раздались шаркающие, старческие шаги. Загремел засов, цепочка. Дверь отворилась.
На пороге стоял Эжен в своем пунцовом халате и в тапках без задников, - оттого я не узнала его шагов.
Он смотрел на меня без всякого выраженья и был что-то уж очень бледен.
- Позвольте мне пройти хотя бы! - сказала я, вспомнив тут о букете.
Он посторонился.
Я вошла, отчего-то уж ничего не  боясь. Или отчаянье мной овладело?
Мне стало вдруг все равно.
Кот прыгнул за мною тотчас.
Я прошла в его готическую гостиную. Страшный беспорядок в ней заставил меня задержаться на ее пороге. Везде валялись бумаги, блокноты, карандаши. На столе стояла раскрытая коробка с разноцветными тюбиками красок и пузатая бутыль с какой-то прозрачной жидкостью, очевидно для  живописи.
В углу был подрамник с начатым небольшим холстом.
Я вгляделась, - и узнала собственные черты!
Я смешалась.
Какие еще доказательства его чувства?
Я повернулась к нему, готовая все простить...
Но взгляд его был безучастен и как-то бел.
- Эжен, - молвила я, запнувшись. - Что с вами?
Он взял мою руку, равнодушно посмотрел на нее и выронил, как предмет.
Я села на диван, отложив в сторону какой-то набросок. Взглянула на него машинально, - там было лицо этой несчастной!
- Итак, вы любите нас обеих? - спросила я просто, тихо.
Отчего-то мне вдруг стало невыносимо жалко этого человека.
Он опустил голову и упал в кресло напротив. Я подумала, что он пьян, - но пьян он не был. Какой-то беленький порошок был насыпан в блюдце, что стояло на столике у дивана.
Мне опять стало страшно. Пересилив себя, взяла в руки блюдце. Слабенький сладковатый запах. И тотчас, словно снежинками, обожгло мне ноздри.
Дальнейшего я не помню».
 
*
Алина очнулась почти в темноте. Ставни на окнах были закрыты. Вечер проникал через них, рассыпавшись  багровыми полосами по стене, полу, дивану.
С трудом Алина восстала с дивана, сделала несколько шагов к окну. Ее шатало.
Ставни были на запоре! Алина не смогла их даже пошевелить.
Страх пробудил ее окончательно. Она метнулась в прихожую - и входная дверь была заперта!
Конечно, она могла бы закричать, позвать на помощь, барабанить кулаками в дверь. Но нежные пальцы не умели в кулаки сжиматься, а голос... Однако что бы она людям сказала?
Алина замерла, прислушиваясь. Тишина вокруг была совершенная. 
Услыхав мягкий стук, она заглянула в гостиную. Ну, конечно! Это был всего лишь кот... Он тоже проснулся, спрыгнул с комода и побежал прямо к ней.
Алина погладила кота, - тот замурлыкал, жмурясь и выгнув полосатую спинку.
- «Если остался кот, значит, вернется и его хозяин», - решила Алина.
Сознанье вернулось к ней совершенно. Алина с интересом оглядела комнату: ни следа рисунков и красок. Нет и пыли. Здесь кто-то тщательно прибирался.
Алина тотчас вспомнила о консьержке и подумала, что эта женщина знает, наверно, много. Однако страха эта баба ей не внушала вовсе.
- «А кстати, - подумала вдруг Алина. - Нужно здесь все внимательно осмотреть. Это невежливо, но они поступили со мной еще куда как неучтивей, ах боже мой!..»
Алина открыла другую дверь, возле камина. За ней была небольшая комната - видно, его спальня. Железная кровать военного образца, простой столик, какой-то темный расписной сундук, наверно, очень старинный.
Ставни были и здесь наглухо заперты.
Из прихожей две двери вели в кухню и туалетную.
На кухонном столе Алина заметила клочок бумаги.
«Вы будете все осматривать здесь. Ничего, однако же, не ищите, - прочла она. - Вы не найдете для себя здесь ничего интересного. Я приду скоро. Если проголодаетесь - приятного аппетита! Так любящий Вас Эжен».     
Алина сняла с подноса кружевную салфетку. На большом серебряном блюде лежала румяная дичь, в низкой широкой вазе зеленел виноград, и еще ярче с ним рядом казались крупные почти красные апельсины. Надо всем возвышалась бутылка, серая от паутины и мха.
Алина взяла лишь конфету.
Однако она была тронута этим вниманием. Алина улыбнулась невольно. Она почти уже не сердилась.
Алина вернулась в гостиную, ало-полосатую от ставней и заката. В углу дивана она заметила томик, оплетенный в кожу гранатового цвета, с золотой узкой каймой. Из книги торчала рукоятка ножика из слоновой кости. «Слоновьей работы», как говорила няня. Алина улыбнулась воспоминанью и, уютно устроившись на диване с ногами, раскрыла книгу. Это были чьи-то стихи. Она прочитала:
 
                        Ты бросилась бежать, проворна и легка,
                         Дав мне пощечину за дерзкое вторженье.
                         Твой слишком гордый нрав не вынес 
                                                                                 униженья,
                          Когда тебе на грудь легла моя рука.
 
 
                          Беги же, так и быть, беда невелика,
                          Но знай - тебя найдет мое воображенье,
                          Ибо мой быстрый взор, сковав твои
                                                                                 движенья,
                         Тебя уже пленил, отныне - на века!
 
 
                          В том месте, где сейчас стояла ты, нагая,
                          Я глыбу мрамора воздвигну, дорогая,
                          И сняв за слоем слой отточенным резцом,
                          
 
                          Тяжелую кору со статуи холодной,
                          Я обнажу твой стан, прекрасный и
                                                                        бесплодный,
                          И вновь упьюсь твоим разгневанным
                                                                         лицом!
 
- «Так вот ты какой! - подумала Алина, совсем забыв, что это ведь были не его стихи.- Тебе не я нужна; тебе вдохновение нужно. Ну погоди же!..»
Алина решила загадать, любит ли он ее. Открыла томик опять, - но стихи попались не по теме и безнадежно-печальны:
 
                         Мой разум развращен сомнением
                                                                     надменным,
                         А мир вокруг меня пребудет неизменным,
                         Мне нечего просить у кроткого Христа.
 
В задумчивости Алина закрыла книгу. А ведь и впрямь она не ведает, что такое ее Эжен.
И этот роковой порошек, - как он некстати! Жюли говорила ей о таких снадобьях - однако они опасны.
Алина подумала вдруг, что мужчины очень слабы: то пьют, то употребляет такое зелье. А ведь им куда как легче, чем женщинам. Попробуй весь день попрыгай на каблуках, затянутою в корсет, с вечной мыслью о внешнем виде своем. А ведь здоровье женщины много капризней, хрупче. Да еще нужно покоряться мужчинам (хотя бы внешне), терпеть, ведь все права в жизни у них, мужчин...
Алина вспомнила своего отца, дядюшку, царя, Базиля, д,Антеса...
Пушкин и Эжен были люди другого, конечно, рода.
- «Наверно, я слишком высокого мнения о себе, если хочу нравиться таким необычным созданиям... Хотя, с другой стороны, нет никакого смысла пускать к себе в жизнь негодяев и дураков... Что же заставляет меня   так все прощать Эжену? Ах, что же, что?..»
Она задумалась, было, и снова раскрыла книгу.
 
                              Вот и осталось мне на свете
                              Еще поплакать - и конец.
                              А перед богом все в ответе...
 
Вечер погас. На минуту стало совсем темно, но вскоре белесые полосы проникли сквозь ставни.
- «Вот и луна... - подумала Алина. - И сегодня, кажется, все еще полнолуние. Бедняжка, наверно, опять придет ко мне, а Кати, конечно, не догадается положить что-нибудь блестящее на мой туалетный столик. Эта вертушка Кати...»
Алина с улыбкой вспомнила дом, Кати, свои безделушки. Как бы хорошо было жить в том доме с Эженом! Супруг - всего лишь художник? Но и это можно перетерпеть. И потом, здесь Франция, здесь смотрят на это куда свободней. А что скажет мадам де Ловетт, - но мадам де Ловетт не даст ей счастья. Пускай сама купается в своих предках, в своих предрассудках, в своих еще не проданных замках...
Блик луны подкрался к Алине. Она снова раскрыла книгу. Едва различимые строчки на какой-то призрачной, эфемерной страничке. Эти стихи все мрачны, несносны. 
- «Их писали люди, которые не знали или боялись любви, - подумала вдруг Алина. - Да и не надо писать о чувстве. Это дело двоих. Остальные понять не смогут...»
 
 
 
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
 
...Кто-то коснулся Алининого лица губами. Открыв глаза, Алина не сразу поняла, где она, что с ней, кто перед ней. Нет, кто перед ней, она даже увидела, а догадалась сразу.
И лишь отдышавшись от объятий и поцелуев, вспомнила, что с ней было и что ей еще предстоит жестокое объясненье с этим ужасным, - ах, ну да же, конечно: монстром!..
- Постойте! - сказала Алина, отстранив с усильем новые объятья Эжена. - Нам нужно же объясниться! Кто эта девушка, наконец?
Эжен опустил глаза. Он понял, что отпираться уже нельзя.
- Увы, мадам, я таков и есть! - усмехнулся Эжен и вдруг взглянул прямо в лицо Алины. - Эта девушка - уличная танцовщица. Я вытащил ее из ужасной грязи. Возможно, она была украдена в детстве у почтенных родителей, так как умна и грациозна необычайно. Я воспитал ее - воспитал для себя. У нас случилась, однако ж, ссора, и она убежала. Где бродила она потом, я не знаю. Но вот полгода спустя она явилась на пороге этой квартиры, которую я снял для нее когда-то. Она была в лохмотьях и вся дрожала: была зима. Однако хуже всего было то, что она помнила об этом доме, но меня самого больше не узнавала.      
  И на немой вопрос Алины Эжен сурово кивнул:
- Да, мадам, такое случается! Сознание ее все время в тумане, - и я страшусь представить, от каких же бед. Возможно, здесь есть и моя вина. Но остатки памяти подсказали ей дорогу сюда...
- Я вызвал врача, - продолжал Эжен, падая в кресло и вытянувшись на нем в какой-то душевной истоме (так поняла Алина). - Он объявил, что девушка больна страшно, неизлечимо. Нашего мира для него больше не существует, а только темный голос инстинкта. К тому же вскоре мы обнаружили, что она сомнамбула. О, ее опасно запирать в полнолуние, - она, не найдя выход из помещения, может разбить себе голову о стену. Как видите, лунатизм - болезнь не только романтическая, но и опаснейшая...
Алина вздохнула - наконец-то все объяснилось. Все объяснилось, но горькая судьба девушки потрясла Алину.
- Мы отпускаем ее бродить по крышам в такие ночи, - продолжил Эжен устало. - Она очень ловка... И здесь живут добрые, милые люди, они знают о ней и не боятся ее визитов... Меня удивляет одно: отчего она в ваш-то дом зачастила?
- Это не мой дом, - возразила Алина. - Я сняла его у мадам Плюшар.
- Мадам Плюшар никогда не жила в этих апартаментах. Старая скряга купила дом у отца маркизы де Брансе, чтобы сдавать его богачам.
- Да, там рядом калитка, где растерзали бабушку де Брансе.
- Революция - это гидра, мадам! Счастье, что ваша родина не знает ее!
- Я знаю, знаю! - вскричала Алина. - Я оставляю ей блестящие вещи на столике каждое полнолуние.
- Милая, добрая вы моя!
- Но это ужасно!..
- Что именно, моя дорогая? Я снял для нее здесь рядом уютную, чистенькую квартирку. Мадам Буше, консьержка, ухаживает за ней.
- Нет, друг мой, ужасно совсем другое! Вы сказали, что воспитывали ее для себя!
- Не будьте девочкой, черт возьми! - вскричал Эжен и, хлопнув по подлокотникам, восстал из кресла. - Вы отлично все понимаете...
- Я понимаю только одно, - возразила Алина и тоже встала. - Что вы сделали мне предложенье своим букетом, и значит...
- Что «значит»?
- Значит, вы лгали мне, зная об этой бедняжке, вашей жертве, которую вы лепили, как бездушную куклу... И вы, вы, - вы обманывали меня!
- Алина!
- Уж не с душечкой ли Брансе вы решили надо мной посмеяться, развратный вы человек?!
- При чем здесь Брансе? Вы, в гневе! Я так... так люблю вас сейчас!..
- Итак. объясниться со мной букетом вас надоумила мадам де Брансе?
- Предложение было сделано вам всерьез... - уныло сказал Эжен .
- Выпустите меня! - сказала Алина вдруг. - Мне страшно с вами...
Ей самой показался странным ее собственный голос, - такой тихий, решительный и печальный.
Эжен тяжело вздохнул и с глубоким поклоном открыл перед нею дверь.
 
 
 
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
 
Тот, кому выпало счастье видеть холмы и леса Берри, согласится со мной, конечно, что это один из красивейших уголков Европы. Здесь природа все гармонично объединила: «широкошумные» вековые дубравы, прозрачные воды неспешной Гаронны, белые деревеньки и белые замки на зеленых холмах, окруженные темной листвою парков...
Замки, правда, здесь самые разные: есть развалины   крепостей, а есть и прелестные загородные дворцы с фонтанами, боскетами и обилием статуй и павильонов среди подстриженных шарами и пирамидами стройных дерев.
Замок Грассе, куда приехала в начале  июня Алина вместе с герцогиней де Ловетт и Одеттою де Люинь, словно бы перекинул мостик между мрачным средневековьем и пышным, изысканным стилем времен мадам Помпадур. Главное здание замка было строгим сооруженьем с высокими крышами из графита, с мансардами и рядом зеркальных окон-дверей на первом этаже, - там где шла череда роскошных  парадных апартаментов. Но за левым флигелем этого стройного зданья темнела грузная башня времен набегов норманнов. Зубчатые стены вокруг нее лежали уже в руинах и поросли вьюнком и дроком, однако сама башня имела довольно ухоженный, свежий вид, так как ежегодно подновлялась по приказу хозяйки: Одетта любила средневековье и знала его тонко и глубоко.
В самой башне были такие толстые стены, что ряд спален для гостей, располагавшихся на трех ее этажах, был отличным прибежищем жарким летом. На каменных, стылых полах здесь лежали ковры и медвежьи шкуры, а мебель была тяжелой, темной. Еще триста лет назад ее сослали сюда за мрачный вид из покоев нового замка. Но вот время и мода сделали свой неизбежный круг, - и эта еще недавно «рухлядь» стала предметом особой гордости ее знатных хозяек.
- Сколько денег и сил стоило сэру Скотту обустроить свой Абботсфорд - важно вещала мадам де Ловетт, показывая Алине эти апартаменты. - А ведь у него там все современное, только в стиле. Здесь же - лишь подлинные предметы. Вот кровать Дианы де Пуатье, а стол и два кресла в предыдущей комнате, крытые розовым гобеленом, сделаны по эскизам самого Леонардо для Людовика XII.
- «Опять великие живописцы!» - подумала Алина (в сердцах зачем-то).
- Какую комнату хотелось бы вам занять, дорогая? - спросила мадам де Ловетт, игравшая при богатой племяннице роль в роде опекуна.
- С резными балками и красным балдахином там, на втором этаже.
- И с секретером Джулио Мазарини? Но она выходит на запад...
- Я не люблю рассвета, - сказала Алина, но тотчас улыбкой смягчила внезапную невольную резкость. - Вы ведь учили меня, что даме из общества не следует даже видеть солнца...
- Ах, мы в деревне! К чему здесь эти условности, ангел мой? Однако же, как хотите...
Напоследок герцогиня показала Алине подземную галерею, что вела из башни в основное зданье. Стены ее были сложены из грубых больших камней, но ряд роскошных зеркал по обе стороны галереи и белая с позолотой мебель являли странный, романтический контраст и придавали галерее особенное очарованье.
- Я вам когда-нибудь расскажу об этой сказочной зале! - шепнула мадам де Ловетт, улыбнувшись Алине загадочно, почти томно.
Алине подумалось вдруг, что тайн с нее, наверно, уже и хватит...
 
*
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «Итак, дорогая моя Жюли, я живу в настоящем французском замке. Встаем мы рано, по-деревенски, часов в двенадцать. Чашка шоколаду, одевание, и до шести часов я предоставлена себе. Пишу письма, играю на клавесине (у него такой чудный нежно-дрожащий звук), иногда читаю, но чаще всего брожу по парку и по окрестным дубравам - таким тенистым, почти сырым... Лето теплое, но жарких дней еще не было, слава богу. Здесь все в цвету: еще жасмин и уже шиповник, - и все это одичавшее, романтическое, густое. Часам к пяти я спускаюсь в старинную купальню и принимаю ванну под открытым небом. Эта купальня - памятник галантного века и представляет собой открытую колоннаду, обсаженную рядами стриженых под линейку кустов. Бассейн квадратный, белого мрамора, и в каждом из четырех его бортиков - три крана из черной бронзы в виде смеющихся козлиных мордочек. Вода льется из их пастей и как бы также из глаз, - так что козлики эти одновременно смеются и  плачут.
Надеюсь, они потешаются не надо мною, бедной?
Ах, есть ведь за что!»
(Эту фразу Алина вымарала решительно и сердито).
«В соседних таких же купальнях плещутся Одетта  и герцогиня, и  мы часто болтаем «каждая из своей лужи», сквозь зелень, освеженные водою и ветерком.
Мы точно древние нимфы, - но я смеюсь...
К шести мы собираемся в новом замке к обеденному столу. Старинный фарфор - розовый, белый и бирюзовый, - причудливые украшения на столе в виде ваз с букетами цветов, - тоже, естественно, из фарфора. Герцогиня рассказала, что лет сто назад в венчик каждого такого цветка наливали духи с запахом природного его прототипа. Прелестно, - ты не находишь?
Я заметила герцогине, что севрский фарфор весь теперь на один манер: однообразно синий с обильною позолотой.
- Так повелось только со времени Бонапарта, - ответила   мадам де Ловетт. - При короле, в прежние годы, любили белый, розовый и также любой цветной, и такой вот салатовый. И конечно, меньше делали позолоты. Кстати, Людовик XV был вообще против заведения у нас фабрик фарфора. И тогда эта дама (так герцогиня всегда называет маркизу де Помпадур, ведь та была мещаночкой по рожденью) пригласила его к себе и после ужина провела в зимний сад. Король хотел сорвать для нее цветок, - и не смог! Все растения и цветы в этом саду были, конечно же, из фарфора! Это все тайком от него сделали на ее Севрской мануфактуре. Король, естественно, покорился, - впрочем, как и всегда...
- Разбить фарфоровый сад! - вскричали мы с Одеттой в один голос и рассмеялись.
- Ах, дети мои, - ответила мадам де Ловетт, улыбаясь томно. - Той роскоши, что прежде была в Версале, больше уже никогда, никогда не будет! Да и что роскошь, - того тона, вкуса, той атмосферы, которую теперь разве что музыка Рамо, Куперена до нас доносит...
В этой музыке, тебе, возможно, и незнакомой, и впрямь так много изящества и какой-то хрупкости, - точно это картины из мотыльков.
Но мы, дети сурового девятнадцатого столетья, помешали мечтать старушке:
- Тетушка, расскажите, за что растерзали бабушку де Брансе, - попросила Одетта, а я поразилась, как все тесно в этом ужасном мире!
Но признаюсь тебе, судьбы и бабушки де Брансе, и ее милой внучки, ныне носящей сей громкий титул, были мне в высшей степени безразличны.
- Ах, случилась революция, ангел мой, - отвечала герцогиня растроганно и сердечно. - Это такой кошмар! Бабушку де Брансе толпа растерзала за то, что она осмелилась появиться с красной лентой на шее в знак скорби по поводу казни ее величества королевы Марии-Антуанетты! 
- Какая дикая нетерпимость! - вскричала Одетта, обращаясь ко мне.
- Я слышала иную версию, дорогая моя Одетта, - возразила я. - У старой маркизы был негритенок, которого она получила в подарок от короля. Но он вырос и перестал быть простой игрушкой; к тому же он слишком много читал Вольтера. Как только ударил гром революции, маркиза закопала фамильные драгоценности у себя во дворе и бежала в Лондон. Однако обстоятельства заставили вернуться ее в самый разгар террора. Она нашла дом разграбленным, загаженным и почти наглухо заколоченным. В своей каморке под крышей там жил лишь этот ужасный негр. Она явилась к нему. А он, - он выдал ее властям, он был несноснейший якобинец! Когда ее вели под караулом в тюрьму, толпа напала на них и растерзала «аристократку».
- Что же было потом с этим негром? - живо спросила Одетта.
- Ах, он повесился, когда революция стала пожирать самое себя и казнили этого мрачного Робеспьера...
- Я добавляю еще, - заметила герцогиня, - что над Брансе тяготеет какой-то рок со времен еще крестовых походов. Они гибнут не своею смертью и обычно от рук каких-нибудь иностранцев.
Одетта, завороженная преданиями старины, во все глаза смотрела на тетушку.
- Кстати, маркиза будет здесь по соседству, - вздохнула мадам де Ловетт. - У нее были какие-то планы насчет лета в Ноане, именье этой страшной мадам Жорж Санд, а она, к несчастью, наша соседка здесь. Избавь нас, господь, от этих ее визитов!..
Про себя я пылко согласилась с таким пожеланием небесам.
Ты спросишь, с каких это пор я записалась в ханжи и злюки? Ах, милая, жизнь так ведь сложна! Иногда хочется и позлиться...»
 
 
 
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
 
...Жаворонок звенел и звенел над полем. Самого его видно не было видно в чуть дрожавшей от зноя послеполуденной синеве неба, но трепет его горлышка разносился над землей неутомимым сладостным колокольчиком.
Алина раскрыла зонтик и вышла из аллеи прямо на край обширного поля. Дубрава за ним казалась почти черной. Перед глазами так и ходили волнами серебристо-зеленые злаки.
- «Интересно, куда приведет меня вон та дорога через все поле, обсаженная такими толстыми старыми тополями?» - размышляла Алина.
Отчего-то припомнилась ей родная ее Сосновка и та ее девичья радость при мысли о соседе Кузовлеве. 
- «Еще три года назад я была простою незатейливою девчонкой. А теперь... Но что я теперь? Хуже ли, лучше ль или просто, наверно, умнее?.. И куда я иду сейчас по этой дороге? Чего я жду еще? Любви? Да нимало!» - Алина вдруг с горькой нежностью вспомнила об Эжене, но прогнала это воспоминанье.
- «Я свободна, спокойна теперь. Это же так много!» - сказала она себе.
Кукушка отсчитала ей десять лет. Алина пошла по дороге дальше. И хотя ее окутывала густая тень тополей, она не закрыла зонтик. 
- «Через десять лет я буду совсем старушка. Ах, тридцать лет, - это так много, что не стоит, наверно, жить...»
Она представила себя суровой тридцатилетней дамой в высоком тюрбане, которая сквозь лорнет озирает бальную молодежь с невыразимым, досадливым отвращеньем.
- «Может, мне в монастырь уйти? - подумалось вдруг Алине. - Но русский монастырь - это же так печально!.. Интересно, куда ведет вон та дорожка, что убегает налево от меня? К людям? К цветам? К воде?..»
- «На тот свет!» - сказал у нее в голове мрачный, скрипучий голос.
Алина пожала плечами и шагнула на тропку слева, что петляла между кустов жимолости и дрока.
Тропинка бежала под гору. Алина шла по ней легко, и издали, наверно, казалась легкомысленной, беззаботной в этом палевом платье и в простой соломенной шляпке с тремя алыми маками, трепетавшими на высокой тулье.
Сочетание этих цветов - соломенно-желтого с алым - было так свежо, хорошо и просто, что у Алины даже настроение поднялось от этой мысли.   «Но так в жизни и все: вечно лишь в сочетаньи...» - вздохнула она тотчас.
Справа от Алины изгиб реки образовал что-то в роде запруды, ярко-зеленой от ряски. На середине  ее колыхались крупные бело-желтые кувшинки.
- «Интересно, а подошли бы они к этой шляпе?» - подумала тут Алина. О шляпе? О нет: Алина думала уж о нем, об Эжене. Он являлся к ней прямо в сон, садился рядом и брал за руку. Она не смела вырваться и уйти. Во-первых, это был все же сон, а во-вторых, Эжен был печален, этот загадочный, странный, несносный, но близкий ей человек!..
Он страдал, - сие было так очевидно!.. Возможно, он даже страдал больше нее, - ведь у мужчин зачастую это так мучительно, точно болезнь, бывает.
- «И потом, - спрашивала себя Алина. - Что знаю я об этом, наверно, великом по-своему человеке? Там, в России, я уже поняла, что такое гений, - но издали поняла. Здесь судьба свела меня с ним так близко... Кто же виновен в том, что он не похож на образ, который я взлелеяла в мечтаньях пустых и праздных? А он ведь руки моей попросил...»
Стало жарко. И воздух, и река с серебристою мелкой рябью, казалось, застыли в оцепененье, и только темно-перламутровые стрекозы зудели, носясь над ярко-зеленой заводью.
Алина сняла шляпу, повесила ее на куст за широкую жемчужно-серую ленту и сама села подле, разглядывая белые облака, точно изваянные из камня, и другой берег реки с румяною деревенькой и приземистой старою церковью, возведенной, может, тысячу лет назад.
Подобная церковь с двумя шестигранными башнями и суровым, как челюсть хронического упрямца, порталом была и подле замка Грассе. В первый же день своего пребыванья в деревне мадам де Ловетт с Одеттою и Алиной явились на вечернюю мессу, где местные прихожане - меднолицые крестьяне в тяжелых темных одеждах - приветствовали знатных особ, как и века назад.
- «Будто ничто не изменилось для них за эти бурные полвека, - подумала тогда Алина. - Их простые добрые лица так похожи на лица святых с барельефа, что там прямо над алтарем... В них больше святости, чем, конечно, в нас...» - решила она. Алина вспомнила о Кати, у которой в деревне тотчас завязался простой роман с каким-то конюхом. Кати посвящали Алину во все повороты сего милого приключенья. Впрочем, какие там повороты! Немного кокетства и море чувственных удовольствий затем - пусть  грубых, но хоть таких...
Однако при всем своем воображении Алина не могла представить себя рядом с обветренным небритым верзилой с соломою в волосах. И она отвлеклась, конечно, от этих ненужных мыслей.
Собственно, и пора было уже отвлечься: морда вороной лошади, высунувшись из  кустов, оторвала от шляпы роскошные маки, с хрустом сожрала их и принялась уже за поля, обшитые оранжевою тесьмой.
Алина ахнула. И дело было даже не в потере милой, прелестной шляпки, а в том, что придется теперь возвращаться домой среди людей «с босой головой», как говорила когда-то няня. А это ведь неприлично для замужней дамы, - почти как пятно на платье!..
Лошадь съела уже половину шляпы.
- Корсар! Тубо! - закричал из-за кустов глуховатый, с хрипотцою голос. И легко прыгая с кочки на кочку, прямо по откосу, минуя тропу, сбежало к реке странное существо, больше похожее на студента. Серовато-зеленый сюртук, светло-серые гетры, желтые мягкие сапоги. Длинные черные локоны взлетали по плечам, довольно широким.
- Корсар сожрал вашу шляпу?! Тысяча извинений! - вскричал, смеясь довольно нахально, студент.              
Алина пригляделась лучше: перед нею была... женщина!
Больше того, перед нею была та самая, - ну да же, да - «ужаснейшая» Жорж Санд!
- Мадам! - возразила Алина, оправившись от смущенья. - Я сама виновата: шляпа должна быть на голове.
- Боюсь, он и тогда бы ее сожрал: Корсар обожает маки! - рассмеялась Жорж Санд. - Давайте, однако же, познакомимся: баронесса Дюдеван, Аврора.
Алина представилась также со всею своей хладнокровною вежливостью.
- Давайте подумаем, как горю вашему пособить, - сказала Жорж Санд.
- Пособить? - переспросила Алина, дивясь такому простонародному слову в устах писательницы.
- Конечно! Ведь без шляпы вам будет жарко.
- У меня еще есть зонтик.
- Что ж, тогда все и преотлично! Но шляпа-то поприличней будет? Мое имение в трех шагах: там найдется и шляпа, и обед. Ведь уже шестой час, если не ошибаюсь?
Жорж Санд достала из кармана жилета совершенно мужской тяжелый брегет.
- Шестой! - подтвердила она себя. - Итак. пойдемте! Кстати, лицо ваше знакомо мне. Кажется, я видела вас в высоком обществе мадам де Ловетт?
- Н-наверное, в Опера...
- О, не говорите ей о нашем знакомстве, прошу вас! - понизив голос и смеясь глазами, сказала Жорж Санд. - Это ведь так ужасно...
 
*
...Они медленно шли по аллее раскоряченных тополей. Толстые стволы деревьев золотились от вечернего низкого уже солнца и казались неуклюжими, однако живыми телами.
Мадам Санд часто встряхивала головой, отчего ее густые черные локоны падали то ей на плечи, то за высокий воротник сюртука.
- «Кого она мне напоминает? - спрашивала себя Алина, доверившись спокойной, простой беседе. - Ах, да!..»
Она вспомнила о Жюли. Но та насмешлива и страстна. Баронесса же Дюдеван казалась спокойной и добродушной, как помещица средней руки. Вот только суждения ее и костюм были совсем иные...
- Месье Бальзак? Вы видали его? - спросила она Алину.
- Один лишь раз, в театре...
- Грандиозный талант, не так ли?
Алина улыбнулась, подумав, что грандиозный у месье Бальзака не только талант, но и торс.
Мадам Дюдеван тотчас же поняла ее эту мысль.
- Он грузный теперь, тяжелый. В молодости был, кажется, силачом. И наивен порой, как дитя, представьте! Этакий деревенский кузнец, не так ли?
- Ах, я плохо знаю про кузнецов!.. - ответствовала Алина.
- Вас не увлекает простая сила? - спросила, посмеиваясь, Жорж Санд.
- Сила ума, хотели бы вы сказать?
- Нет, просто сила, физическая. Сильное, здоровое животное, например.
- Ну, животное - может быть...
- А мужчина? Ну, признайтесь же, дорогая: вы их всегда немножечко опасались!
- Я? Опасалась?.. Да мне скучно с ними, - вот и все...
Мадам Санд глянула на нее с усмешкой и промолчала.
- Вы читали мои романы? - спросила она затем.
- О да, конечно!
- И ваше мненье?
- Они смелы и восхитительны, может быть. Но признайтесь и вы, мадам: это одни мечты! Мы все любим ведь помечтать. А жизнь - и печальнее, и сложнее...
- Мечты?.. Впрочем, возможно, - наполовину.
- А вы умны, - сказала вдруг баронесса, когда они вышли из рощи прямо к воротам Ноанского замка. Это было ужас как неучтиво, - сказать такое в глаза! Однако Алина пропустила сии слова мимо ушей.
 
 
 
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
 
Знаменитый впоследствии замок Ноан, эта резиденция двух великих талантов - Жорж Санд и месье Шопена - представлял собою довольно приземистое длинное белое здание с вереницей зеленых ставней на окнах первого и второго этажа.
Внутри замок был обставлен не без роскоши в парадных апартаментах (одна гостиная затянута бархатом, между прочим), - и с очень скромными помещениями для хозяев и для гостей.
Алина оказалась в зеленом салоне, обставленном белой мебелью конца осьмнадцатого столетья, со множеством картин на стенах, с круглым большим столом посредине комнаты и с новым роялем на тонких крученых ножках, - изделием божественного Плейеля.
- Итак, сначала обед, а потом уж шляпа! - объявила шутливо-грозно хозяйка.
Но тут широкая дверь отворилась, и на пороге возникла... мадам де Брансе!
- Мадам д,Осоргин! - вскричала маркиза звонко. Она была изумительно хороша в черной клубящейся амазонке и фуляровом белом платке вокруг тонкой и смуглой шеи.
- Какая радость! - вскрикивала она, подступив к Алине с коротким, однако крепким объятьем. - Я знала, что вы в Грассе и хотела уж завтра ехать к вам на поклон. Но эта мадам де Ловетт, - добродетельная старушка, однако же как скучна! Какое счастье, что вы избавили меня от паломничества к этим святым - мощам? Местам? Или как бишь это еще назвать?.. А ведь я хотела видеть там одну лишь вас! У нас так много есть о чем рассказать друг другу!..
- Мы познакомились только что с мадам д,Осоргин при трагических обстоятельствах, - сказала Жорж Санд, улыбаясь тихой добродушной своей улыбкой. - А вот и месье Шопен. Знакомьтесь, мадам!
В салон вошел невысокий и очень стройный молодой человек, рыжеватый, чуть завитой, с длинным ироничным носом и внимательными глазами. Светло-серый летний его сюртук был безукоризнен. Легкий запах духов исходил от этого человека.
Алина подала ему тотчас руку, - любопытство разобрало ее. Об этом гении фортепьяно говорили всегда так много, в него по-своему была влюблена Одетта, о нем всегда с глубоким почтением отзывался Эжен... Его мазурку Алина играла в памятный для себя вечер перед первой встречей с царем...
Шопен показался ей бледен и как-то грустен.
- Ну вот и отлично! - сказала де Брансе, глядя на обоих чуть щурясь. - Вы подружитесь, - дайте срок!
Алине показалось, что эта бесцеремонность задела месье Шопена.
- Как жаль! Меня уже ждут к обеду в Грассе, - сказала она тепло и просто. Она вдруг и впрямь искренне пожалела, что настало время расстаться.
Перспектива провести вечер среди высушенных цветов, пускай даже и очень знатных, повергла ее в унынье.
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Второй мой визит в Ноан, к новым моим знакомым, оказался куда продолжительнее. Уже к двум часам я была у баронессы, которая приняла меня так мило, просто. Мадам де Брансе, показалось мне, уже рассказала ей о моих отношениях с известным лицом, - об этом Эжене несносном, который опять мне снился и в странном каком-то виде. Он сидел на постели, которая была в страшном беспорядке, и молча смотрел на меня так печально, так виновато. Мне показалось, он готов был и зарыдать...
Странно: на этот раз мне вовсе не хотелось его утешить. Мне были приятны его страданья. В конце концов, это он заставил меня так мучиться...
Мой сон получил некоторое истолкование у Авроры (Жорж Санд сразу условилась, что мы будем без церемоний, титулов и т. д. Так что и мадам де Брансе для меня теперь - просто Фанни).
Итак, я сказала:
- Аврора, я читала у вас критики на религию. Но признайтесь, даже воспитанные в ее устоях, мы бываем так немилосердны порой, как... сами того не желаем. Что было бы, если б в детстве нам не внушили хотя бы понятие доброты?
- К чему же вам против воли быть доброй, если вы, собственно говоря, никем и не можете быть, кроме как собой? - возразила мне Фанни с очаровательною улыбкой.
- Я понимаю, Алина, вас, - как всегда, чуть помедлив, ответила Аврора. - Наше желание быть собой ограничено одним печальнейшим обстоятельством, моя  дорогая Фанни. Мы платим за все, - за доброе и дурное.
- Но выходит одна непрерывная, роковая цепь! - чуть не вскричала я. - Меня обидели - я обижаю обидчика - он снова косвенно возвращает обиду мне - я отвечаю ему все тем же, - и так до бесконечности...
- Бесконечной бывает одна лишь глупость, - возразила Фанни. - Постарайтесь, чтобы вас побоялись обидеть в самом начале. У вас есть еще шарада для размышлений?
- Ах, Фанни, это совсем не так просто! Вы всегда говорите блестяще, но так говорили наши бабки, еще не зная ужасов революции. Мы не можем скрываться за блеском слов. И сейчас мы живем больше не умом, а сердцем, и   значит, ошибок не избежать... - заметила Аврора и  закурила тонкую папироску.
- Постарайтесь не обращать внимания на обидчика, - пожала плечами Фанни, видно, обидевшись на слова, что рассуждает она немодно.
- А вам самой это всегда удается? -  спросила Аврора, щурясь от дыма и глядя  куда-то вдаль.
- Я всегда мщу! - отвечала решительно Фанни. - «Око за око», - это ведь тоже, кажется, в Библии есть? И кстати, порой мне даже скучно бывает без  милых моих врагов...
- Вас увлекает опасность? - спросила я.
- Увлекает? Ах, нет же: я не азартна. Развлекает, - вот этак точнее будет...
- Вы маленькая сильная женщина! - рассмеялась Аврора. - Вот вы кто!
Раздалась музыка, она приплыла в салон из парка. Кто-то играл на фортепьяно в одном из флигелей замка.
Нетрудно было догадаться, кто.
Я вообще люблю музыку. Сейчас божественная мелодия рождалась на моих глазах, - вернее, прямо в моих ушах.
Я подумала, что нужно быть  умной и знаменитой, как эта Жорж Санд, чтобы внушить такие звуки.
Я взглянула украдкою на Аврору, - она поморщилась чуть приметно, - от дымка длинной своей папироски.
- Месье Шопен выйдет к нам? - хотела я спросить. Однако же не спросила.
- Я всегда удивляюсь тем людям, что называют нас слабыми, - сказала Аврора, отвернувшись вдруг от окна. 
У меня в носу защекотало от дымка ее папироски.
Аврора заметила это:
- Вам стоит научиться курить, дорогая моя Алина. Это расслабляет да и  фигуру вам сохранит. Расскажите нам о царе Николае, - вы ведь знавали этого человека...
- Я была фрейлиной императрицы, совсем недолго. Это вы называете «знавать»? - отвечала со смехом я.
- Ну, нам, женщинам,  бывает и взгляда довольно, чтобы оценить человека... Он сильный?
- В каком же смысле?
- Ну... как политик?
- Я политикой вовсе не занимаюсь! Больше того, у нас в России и нет политики. Есть воля нашего государя.
- Я помогу вам, моя Алина, - вставилась тут де Брансе. - Его внешность известна всем. Этот высокий лоб изобличает в нем ум, конечно. У него к тому же немаленький нос - и это говорит о том же. И не только об уме...
- О чем же еще? - спросила я безмятежно, даже не покраснев.
- О влюбчивости, - просто ответила де Брансе. - А подбородок могучий, - мощнее, кажется, даже лба. И значит, главное в этом человеке - все-таки воля.
- Очень мужественный мужчина, - заметила Аврора и обратилась ко мне. - Портрет схож с оригиналом?
- Вполне, - ответила я. - Но я во Франции не затем, чтобы тосковать по России.
Фанни расхохоталась.
- Какая чудесная музыка! - сказала невольно я. Во-первых, услышанный мной ноктюрн и впрямь был прекрасен, а во-вторых, тема разговора перестала меня занимать совсем.
- А вот Аврора о музыке вообще говорить не умеет, - сказала Фанни.
Аврора промолчала, а Фанни продолжала болтать, явно дурачась:
- Я часто пытаюсь словами пересказать то, что я чувствую в музыке. Это нескромно, - но я болтушка. И знаете, что, моя дорогая Алина? Давайте сыграем в писательниц, раз уж мы здесь, в Ноане. Пусть каждая напишет то, что чувствует в связи с этим ноктюрном, и мы сравним. Ну же, Аврора! Или вы боитесь конкуренции, сочинительница моя?
- Увольте меня от этих глупостей! - возразила Аврора.  - И поиграйте-ка лучше в куклы!
Это было сказано очень резко по сути, но таким безмятежным и даже сонным тоном, что я не обиделась и согласилась с Фанни.
Каждая взяла по листку бумаги.
Аврора внимательно расправляла цветы в двух больших серебряных вазах на камине. Крупные желтые розы и впрямь торчали в них кое-как.
Я слушала очень внимательно, музыка увлекла меня совершенно, однако я смогла написать лишь: «Нежность, грусть».
У Фанни же было: «Печаль и горькие сожаления о мечтах, осуществиться которым уже невозможно».
- Вы добры, дорогая Алина, - шепнула Фанни, когда мы сравнили написанное. - А я проницательна! Но об этом мы после поговорим...
Я ждала появленья месье Шопена, - и надо признаться. Ждала с большим волнением. Атмосфера тайны, которую мне не хотят раскрыть (или хотят, но позже) сгущалась в салоне уж нестерпимо, точно грозовое небо над бранным полем.
Музыка вдруг умолкла, и я подумала: сейчас, вот сейчас!..
Однако месье Шопен вышел только к обеду - страшно бледный, но завитой.
Он приветствовал меня отдельною доброй улыбкой, точно почувствовав невольную мою робость. Робость, но отчего?..
Фанни тотчас сказала ему, что я нашла его новый ноктюрн «нежным и грустным». О своей записке (в которую Аврора не заглянула) мадам де Брансе не обмолвилась ни единым словом.
Я чуть не зарделась. Мое замечание о его музыке показалось сейчас мне бедным, плоским и даже пошлым, о боже мой...
- Если бы слова могли выразить то, что может сказать музыка, то такая музыка вряд ли была бы нужна, - сказала я, точно прося прощения.
  - Вы тоже не любите говорить о музыке, мадам? - спросил меня Шопен тотчас, и я подумала, что не ко мне одной обратил он этот вопрос.
- Я не привыкла о ней говорить, месье.
Я была словно дура, словно девочка-институтка, до того безыскусно-глупо прозвучал, наверное, мой ответ!..
Но, кажется, он понравился всем, - даже и де Брансе.
- Вы неважно чувствуете себя? - спросила Аврора месье Шопена тихо, когда он к ней подошел.
- Нет, получше, - ответил он.
Я вдруг снова вспомнила вечер в гостиной императрицы, когда мне пришлось играть его мазурку. Могла ли тогда я в сыроватом великолепье царских чертогов знать, что через год в другом салоне, среди жары беррийского лета, сам творец этой музыки вежливо, ласково улыбнется мне?..
По просьбе Фанни Шопен сел к роялю. Он заиграл что-то совсем новое, - мятежное, горькое, бурное. А я, - я как в темной реке плыла, захлебываясь.
Местами мне становилось жутко, будто подо мной была ледяная бездна.
После его игры все молчали. Шопен откинулся в кресле. Он был бледен до серого оттенка и утомлен, полузакрыл глаза. Или, может быть, душа его проносилась в каких-то иных мирах?..
Аврора встала, прикрыла окна. Наступала ночь, было уже свежо. В парке, среди черных веток, светился узенький месяц. Он был справа от меня, - хорошая примета.
Примета чего?
Не знаю...
Я вспомнила, что меня давно уже ждут в Грассе, и распрощалась со всеми здесь с искренним сожаленьем.
- Я провожу вас! - вызвалась де Брансе. - А заодно нанесу визит ее светлости герцогине. Аврора, пошли за мною карету в Грассе часа через два, ангел мой!
И Фанни подхватила меня под руку как-то уж очень быстро, ловко.
Шопен вежливо-сухо улыбнулся нам».
 
 
 
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
 
Дамы шли по аллеям Ноанского парка, потом по тропинке среди смутных в ночи овсов.
- «Они похожи на сны», - хотела сказать Алина. Однако же не сказала: Фанни высмеяла б ее.
Серпик луны был теперь слева.
Фанни вдруг прервала молчанье:
- Аврора и он думают, наверно, что я сейчас сплетничаю о них. Ничуть! Пустое злословье скучно, - не так ли? Как вам месье Шопен?
- Он божественный пианист.
- Ему еще в детстве сказали, что он музыкальный гений... Удивляюсь, как все же они сошлись!
- Но Аврора - тоже большой талант!
- Помилуйте, дорогая! Это еще не повод! Кстати, она обхаживала его безумно долго. Можно было устать, - обидеться, наконец! Она слишком проста, пряма, - может быть, грубовата для такого хрупенького цветочка. Он так эфемерен и...
- Что «и»?
- Взгляните: луна совсем молодая! Вашей сомнамбуле еще спать да спать... Да, он, конечно, хорош, но ведь совсем как ребенок. А материнский инстинкт -  вовсе не главное для Авроры.
- Возможно, она права: ему нужна женщина заботливая, простая...
- Скажите лучше: ему нужен набрюшник! Но быть женой-набрюшником - такая скука!..
- Вы все видите в крайностях, дорогая Фанни, - заметила Алина (может быть, и  сердито).
- Но что есть  крайность? Лишь полнота, законченность выраженья... Оставим, однако, споры, моя Алина. Я знаю все!
- «Все» - это что же?
- Ах, оставьте! Ее зовут всего лишь Мари Мишо.
- Кого?!
- Ах, ну эту вашу сомнамбулу, - или вы забыли?
- Мне она уже вовсе неинтересна... Она и не ходит больше ко мне.
- А жаль! Аврора была просто потрясена моим бледным пересказом вашей, конечно же, не легенды. Признаться, я не  верила в это все до последней почти минуты. Однако ж когда я кончила мой пересказ - простите, скорее веселый, чем романтический - Аврора вовсе не улыбнулась, задумалась, а после произнесла: «Я знаю, кто это. Это Мари Мишо!» Впрочем, если эта особа вам больше неинтересна, я замолчу... Ах, здесь так тихо, так хорошо! Иногда мне хочется побыть простою сельской девчонкой!..
- Вам?! Сельской девчонкой?
- Конечно! Они ведь свободны, - свободнее нас. И кавалеры у них покрепче будут...
- Вы странная, Фанни! Однако ж вернемся к Мари Мишо. Кто она, что она? Аврора вам ведь сказала...
- Ни слова! Только имя ее назвала. Поверьте, я пристаю к ней четвертый день, и - одно молчанье! Так что мне хочется уж надуться. Знайте: я не сплетничаю сейчас, я лишь немножко мщу! А это куда как умнее и элегантней!..
- Вы такие разные с ней! - вырвалось у Алины.
- Противоположности сходятся. Я подозреваю, однако, что у нее есть замысел против вас.
- Против меня?!
- Конечно! Познакомившись с вами, она была просто в восторге; она сказала, что  вас можно брать в роман со всеми вашими рюшками и мечтами. И возможно, она уже пишет о вас свой новый, страшно передовой роман...
- Как странно!..
- Не бойтесь! С меня она тоже набросала не один уже образ... Открою вам страшную тайну: она терпит меня подле только из любопытства. Ах, я знаю: я зла! Но кто же и добр в этом мире? Может быть, Аврора, от которой бывает грустен месье Шопен? Или мадам де Ловетт, которая просто не знает, что такое свобода чувства? Или маленькая Одетта де Люинь, которая этой свободы боится, - и будет бояться ее всю жизнь! А я вам скажу: если вы хотите жить  полно, значит вам придется признать обаяние зла, не бояться его, смириться с ним и, если хотите, даже дружить со злом! Ведь без него нет и жизни...
- Вы собираетесь сказать все это сейчас мадам де Ловетт?
- Что вы! Для этого я слишком люблю старушку...
Они уже входили в белые, украшенные аркой и лепным фронтоном ворота замка Грассе...
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Две мысли не дают мне покоя. Одна - естественно, об этой Мари Мишо. Другая - это даже не мысль, а какое-то грустное чувство, что я более не смогу полюбить ни-ко-го. Кажется, я все уже испытала: и первую любовь, и обман, и страсть, и горькое разочарование в человеке, которого боготворила так слепо, так безрассудно...
Я не смогу больше поверить в возможность счастья!
Мне теперь стала трогательна доверчивость Одетты к жизни, такая наивная, боже мой! Между нами разница всего в три года, а я уже смотрю на нее, как мудрая, усталая от всего старуха!..
Что же остается мне в этом мире? Послушаться советов Фанни и подружиться со злом? Интриговать, насмехаться, мстить?.. Наверно, в положении таких людей есть своя выгода: они как бы с высоты наблюдают схватки страстей человеческих, руководят ими и развлекаются, не страдая сами. Но не наскучит ли это, в конце концов?
Мне кажется, что наскучит.
Фанни обещала во что бы то ни стало разузнать у Авроры об этой самой Мишо.
Он мне снился сегодня опять, в черном плаще, в черном сводчатом коридоре. Он идет ко мне решительно, он все ближе, ближе, - а я теряюсь, пытаюсь бежать, но за мною - глухая стена из грубого камня... Я смотрю на Эжена опять, но он проходит мимо меня, проникает сквозь стену и исчезает...
Я проснулась в какой-то тоске несносной.
Вчера я вновь побывала в Ноане. Итак, передо мною открылись руины недавно большого чувства. Аврора, видимо, всем этим уже тяготится. Ну а месье Шопен? Какой он? Фанни все твердит мне. что он  капризный. Может быть, но меня он встречает доброй, милой своей улыбкой. Он бывает так весел, забавен, так умеет нас рассмешить! Какой же холодною, умною эгоисткой нужно быть, чтоб разлюбить такого! Впрочем, и Аврора смеялась вместе со всеми.
Вдруг они опять помирятся?..»
 
*
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «Радость моя! Поздравь же меня! Наконец-то я точно знаю, кто  такая эта Мари Мишо.
Впрочем. расскажу тебе все по порядку - уж не сердись.
Жорж Санд, одно имя которой бросает в дрожь всех старух здесь и у нас в России, снизошла, наконец, мне раскрыться. Или почти раскрыться, - не знаю я. Говорят. она так правдива! Ах, может быть... Но эта простота в женщине иногда смешна, иногда ужасна...
Она поведала мне о своей жизни, - странной, если не сказать больше. Коротко изложу.
Она - дочь Мориса Дюпена, в жилах которого течет королевская кровь. Его мать (Аврорина бабка) дала ей превосходное воспитание. Вот где герцогиня де Ловетт не нашла бы изъяну! И в то же время, ты знаешь: мать Авроры была... кокотка! И дочка знала это почти с самых младенческих своих лет! Ах, она еще в детстве тянулась из бабкиной пышной гостиной в квартирку матери, этого падшего существа. Свою матушку она назвала, между прочим. «разбитною бабенкой»! Когда Аврора жила при ней, сия особа пыталась кулаками воспитывать свою терпеливую (и небрезгливую, скажем прямо) дочь. Но, по словам Авроры, сие последнее - тщетно! Аврора «осталась верна себе» (ее собственные слова), - осталась изящной, мечтательною особой. Из матушкиного ада она постаралась поскорее убраться, - и выскочила замуж почти за первого встречного. Это был провинциальный дворянчик месье Дюдеван, который с первого же дня (она сказала точнее - «с первой же ночи») начал ее тиранить.
Она покинула своего супруга, оставив себе сына и дочь, которые сюда, в Ноан, скоро явятся из Парижа. Аврора сказала, что благодаря крушению брака поняла: жертвовать своим счастьем ради бессердечья другого или ради общественных предрассудков - глупо, ужасно; сие есть преступленье перед собой! 
Выслушав ее, я вскричала довольно пылко: «Ах, вас окружали монстры! И ваша матушка, и этот барон, ваш муж...» - «Монстры?» - возразила она. - «Нимало! Это была суровая школа жизни, и  я благодарна ей. К тому же есть одна важная разница между моей славной матушкой и бароном...» - «Какая?» - И вот что мне отвечала эта социал- уж не знаю кто: «Моя мать была дитя панели, дитя времени и среды. Ее пороки - это всего лишь грязь, которая на нее налипла. От природы она была добра, весела, беззаботна и счастлива, - счастлива, быть может, очень по-своему, но это ведь так немало! А мой муж - это чванный барин, который стал преподавать мне, девушке только из пансиона, своей жене, уроки разврата; он распутничал чуть не со скотницами у меня на глазах, - а я уже носила его ребенка! Он обеспеченный человек, ему ничего не нужно было добиваться своим трудом, - а как он низок! Его пороки непростительны: обстоятельства не ломали его...»
(Здесь я вспомнила о моем Базиле, - ты меня понимаешь...)
Однако что-то все же мешало мне согласиться с ней совершенно. Что? До сих пор не пойму, не знаю. Между тем она вдруг задумалась, а потом сказала:
- Напрасно вы так боитесь кокоток.
- Я? Боюсь? Да я их презираю!
- О нет, дорогая моя, - боитесь! А это ведь все очень разные существа. Вот, например, сомнамбула ваша, Мари Мишо.
- Ах! Как?! И она кокотка?
- Вообразите! Ей нужно же было жить...
- Какой кошмар! - закричала я. - Она - в моей спальне - таскала вещи! А я воображала, что она несчастное, почти неземное создание!
- Вам жалко ваших вещиц?
- Мне жалко воздуха в моей спальне! Ах, он загажен! 
Ты-то меня поймешь, но Аврора стала смеяться, как просто дура.
Я чуть не ушла в сердцах.
Однако ж история этой Мишо несчастной меня занимала слишком. И я смирила негодованье, - я умею делать это, когда хочу.
Аврора все еще смотрела на меня с улыбкой, - такой отчужденной, такой пустой. И мне стало ужасно жалко месье Шопена.
Я молчала, не зная, что и сказать ей на это все.
- Продолжение в следующий раз, моя дорогая Алина! - сказала, наконец, Аврора и обняла меня, - в знак какого-то мне непонятного примирения...»
 
Из письма Жюли Самойловой к Алине Осоргиной: «Итак, о моя Алина, на сей раз это месье Шопен? И пожалуйста, отрицать не смей: нужно быть гением или умалишенным, чтобы пронять тебя! Что ж, ты дитя нашего времени, - времени сумасбродств, а говорят, даже революций.
Не сердись, ведь именно я понимаю тебя, как никто! Мой Бришка спивается, может быть. Он шляется по кабакам с месье Глинкой и братьями Кукольниками. Он гуляет по всем притонам Северной нашей Пальмиры, как самый южный (но отчасти уже и древний) грек...
И знаешь что? Держи-ка ты ухо востро, моя дорогая: месье Шопен, сдается мне, улыбается не от одной только радости лицезреть тебя.
А кстати, и о кокотках: не будь ханжой, разговори сомнамбулу, наконец! Быть может, она просветит тебя, что в нашем печальном и грешном мире любовь - это, прежде всего, союз двух тел, непонятно, откуда берущийся и непонятно, куда уходящий.
Впрочем, боюсь, что как раз кокотке узнать это бывает не суждено...»
 
 
 
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
 
Между тем, столь поздний и неожиданный визит мадам де Брансе был воспринят в Грассе как вторжение. Любезность мадам де Ловетт была, как всегда и даже больше, чем всегда, изумительной. (Что в глазах людей понимающих лишь подчеркивало ее досаду).
Однако с Фанни все было, как с гуся вода. Она болтала, смеялась и не думала уходить, от души наслаждаясь незримым гневом ее светлости герцогини.
Когда из Ноана за маркизой явилась карета, Фанни соблаговолила ответить согласием на формальное приглашение хозяек заночевать в Грассе. Впрочем, Алина была довольна таким поворотом дел: ей предстояла бессонная ночь в разговорах, - надо предполагать, весьма занятных.
Наконец, мадам де Ловетт, пожелав всем спокойной ночи, удалилась, величаво-горестная, как королева в изгнании. Одетта хотела остаться и поболтать, но повелительный косвенный взгляд тетушки вынудил ее удалиться следом.
- Ну вот! - сказала Фанни и потянулась в кресле весьма небрежно. - Куклы ушли, остались люди. Но если вы тоже хотите спать...
- Нет-нет, Фанни! Я сгораю от любопытства!..
Фанни улыбнулась тонко, едва приметно:
- Что же так занимает вас?
- Конечно же, этот замок! - опешив, тотчас нашлась Алина.
- О замке спросите лучше у герцогини... Впрочем, мы засиделись. Давайте пойдем в вашу башню той подземною галереей. Вам мадам де Ловетт не показывала ее?
Фанни взяла шандал с тремя почти догоревшими уж свечами, и дамы спустились к галерее, в которой всегда пахло сыростью и воздух стоял густой и тяжелый, как будто в склепе.
Из дневника Алины Осоргиной: «При трепетавшем свете трех огарков галерея не казалась такой уж темной: зеркала множили свет. Однако две фигуры в белых одеждах казались бесплотными призраками среди этого леса свечей. Было странное чувство, будто мы заблудились, затерялись в погребальном каком-то шествии, участники которого - невидимки, обозначенные желтыми язычками пламени.
Мне стало жутко, и я почти прижалась к Фанни.
К тому же где-то над нами и вдалеке ударил колокол раз, другой, третий, - к ранней воскресной мессе.
Я взглянула на Фанни, - она с долгой, спокойной улыбкой наблюдала меня. Что-то в ее остреньком бледном лице было такое, от чего мне вдруг захотелось перекреститься.
Наши глаза встретились, мы безмолвно смотрели друг на друга. Вид у моей спутницы был какой-то отчаянный, торжествующий. Я покосилась в зеркало: рядом с ней стояло совершенно белое существо с поднятыми в изумлении и испуге бровями. Я едва поняла, что сие есть мое отражение!
- Ну хорошо, - сказала Фанни, вполне насладившись моим испугом. - Кажется, я посбиваю рюшки с вашей простой души. Продолжим знакомство с замком!
Фанни приблизилась к одному из зеркал и нажала на завиток на раме. Зеркало дрогнуло и с легким звоном, обдав галерею бликом, опрокинулось к нам тыльною стороной. На ней светлели какие-то изображенья. 
Фанни поднесла шандал и открывшейся нам картине. Она водила трехсвечником возле каких-то цветущих веток, бабочек и потоков. Вот открылось розовое колено, вот стройная, в напряженьи, лодыжка; вот женская грудь в чьих-то темных когтистых лапах.
Фанни освещала фрагмент за фрагментом, так что я никак не могла понять изображенное в целом. Впрочем, от некоторых невыразимо бесстыдных сцен я едва не лишилась чувств.
Фанни перевернула другое зеркало, третье, четвертое... Картины, одна ужасней, развратней другой, открывались моим глазам... 
О, она почти звенела от удовольствия, эта Фанни!..
- Довольно! - пролепетала я. - Мы так не доберемся до наших спален... Однако знает ли ее светлость об этих изображеньях?
- Знает ли? О конечно! Все очень просто, дорогая моя Алина: ее отец и моя бабка - та самая, которую, увы, кажется, растерзали - были в долгой связи. Но не только они: целая шайка весьма знатных дам и господ учредили лет шестьдесят назад особый тайный орден. Смысл его устава я объяснить вам покуда не соберусь. Но их жизнь в вечных оргиях и ненужных, из одной только прихоти сделанных преступлений была на устах у всего Парижа. Мою бабку растерзали как раз за это. Толпа боится откровенности больше, чем даже вы, моя дорогая!
- Зачем же герцогиня не уничтожит весь этот ужас?
- Замок Грассе - собственность несмышленой еще Одетты. Без ее согласия замазать изображения невозможно. Да и к чему? Они ведь кисти лучших художников, настоящая драгоценность! В крайнем случае, их можно всегда продать. Так что разделаться с этим безобразием можно будет, только когда мадмуазель де Люинь выйдет замуж...
Мы вернулись в наши спальни. Но всю ночь мне снились фрагменты диких этих картин. И везде мелькало лицо, - этот Эжен ужасный! Я проснулась в тоске, с головною болью...»
 
*
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «Ты напрасно подозреваешь меня в чувстве к месье Шопену. Его союз с баронессою Дюдеван прочен, хотя по видимости и не будет вечным. Перепады в настроении влюбленных я приняла за важный симптом, эпизод в середине пьесы - за ее финал.
И если я пожалела месье Шопена, - то это может лишь означать, что я все еще немножко добра...
Я не влюбчива, а впечатлительна - вот и все.
Однако любить гения бывает невыносимо трудно, - и  в этом я тебя понимаю, может быть, как никто! Лучшее он являет нам в своих творениях, а его близким достаются  порой лишь тени его души...»
Алина отложила перо и задумалась. В узкое окно башни она видела кусочек парка с разросшимися кустами букса и  ярко-зеленой травой на газоне. Предзакатное солнце румянило угол замка с лепным полукруглым фронтоном и рядами зеркальных окон. 
- «Как хорошо, что стоят теплые дни и я могу ходить из башни в замок через парк, а не по этой дрянной галерее. ..» - подумала Алина довольно уныло и дернула сонетку.
Явилась Кати и помогла Алине одеться к обеду.
- Как идет вам это простое серое платьице в розовых маргаритках! - воскликнула мадам де Ловетт. - Вы умеете одеваться с истинно парижским изяществом, моя дорогая!
И добавила, понизив голос:
- Воображаю, что вчера рассказала вам о нас эта мадам де Брансе! Впрочем, надеюсь, мы нечасто будем ее здесь видеть. В Ноан сегодня приехало много гостей: господин Бальзак, господин Мериме. Пускай себе веселятся, - а нам до них дела нет!..
 
 
 
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
 
Каждый год, приезжая в Грассе, герцогиня и мадмуазель де Люинь давали бал для местных помещиков и избранных буржуа. Мадам де Ловетт и Одетта вовсе не желали видеть подле себя все эти странные для них лица, но дать бал их обязывал долг бывших  феодальных владелиц этих мест.
Весь вечер герцогиня и мадмуазель де Люинь принуждены были улыбаться людям, при одном виде которых их охватывало недоуменье, а иногда и дрожь. Больше того, приходилось носить самые простенькие свои наряды, дабы не ранить воображенье провинциальных особ женского пола.
Однако сам праздник по возможности всегда был пышен и хлебосолен. В парадные залы замка вносились кадки с пальмами и померанцами из оранжереи. Множество цветочных гирлянд оплетало беседку на террасе, в которой играл оркестр. Танцевали везде: на газоне парка, на обширной террасе среди колонн и в зале, где находились герцогиня, мадмуазель де Люинь и самые почетные их гостей.
Алина не знала, какой убор предпочесть. Быть вовсе без драгоценностей все-таки не хотелось, но все ее украшения казались не довольно скромны для «бала в деревне». Наконец, она выбрала пепельно-серое платье, отделанное черным испанским кружевом, и крупную жемчужину на черной широкой ленте - на шею. Кружевной черный веер и дымчатая узенькая косынка на волоса, -   вот и весь ее «туалет» на сегодня.
Одетта вышла к гостям в белом кисейном платье с розами на корсаже, а герцогиня - в пурпурном с золотым поясом и в брильянтовой диадеме, - мадам де Ловетт казалось, что диадема безумно скромна и все же походит на маленькую корону.
Под звуки кадрили дамы и кюре вышли в зал. Потом начались представленья девиц, впервые выехавших в свет.
- «Боже мой! - размышляла Алина. - Какие на них нелепые тряпки! А у той вон в волосах васильки из шелка, по моде еще тридцать пятого года! Откуда они берут все это?.. Какое счастье, что эти дамы не понимают, во что они одеты... А мужчины? Зачем на них эти цветные фраки?..»
Алина твердо решила, что танцевать ни с кем здесь не сможет.
  Герцогиня шепнула ей через веер, как заговорщица:
- Вас забавляют наши чудища, ангел мой?
- О, ваша светлость, я выросла в деревне и знаю, увы, хорошо, как быстро люди дичают в ней...
- Но это все дети натуры, к тому же они преданы законному королю! - возразила герцогиня с доброй своей улыбкой.
Однако Алине очень скоро надоели эти «дети натуры»; ей вот уже третий день хотелось побыть одной.
Она удалилась в одну из аллей парка, дальнюю и пустую. Звуки музыки едва сюда долетали. Глуховатый ропот высоких крон, одинокий листок, плавно летящий между стволов, и чувство невыразимой грусти, - вот все, что осталось ей...
Алина в раздумье ходила взад и вперед по аллее, раскрывая и закрывая веер.
- «Со стороны еще подумают, будто я на свиданьи, будто я милого жду! - подумалось ей. - И примчалась, ровно дура какая, первою...»
- «Интересно, к кому бы я могла так прибежать? К нему? Нимало! Разве только к месье Шопену... Он же так добр ко мне! А это главное ведь в мужчине...»
Она представила себя рядом с месье Шопеном. Изящная, даже эффектная пара! Не то, что эта кубышка Санд. Однако ж он любит только ее, свою Аврору. Любит? Вот новости! Сейчас же видно, как она тяготится им. У нее бывали любовники даже и не дворяне...
Ужас какой! Конечно, и месье Шопен - тоже не дворянин. Но по манерам  он благороден, как сам наследник французского престола. К тому же он музыкальный гений. Вот кому можно, пожалуй, посвятить всю жизнь! Да, именно: забыть о ничтожном своем самолюбии, жить только им... И когда государь узнает, что она стала женой изгнанного поляка, почти мятежника, - о, как же он будет скандализован! Возможно, он станет и сожалеть...
- Мерзавец! - вскричала Алина вдруг безотчетно и очень для тихой аллеи громко. - Подлец!
Чего же боялась она? Нужно было вот так прямо и сказать царю, и им всем, мужчинам, что они - мерзавцы!
Хрустнула ветка. Кто-то, видно, прятался за кустом. Это было в дальнем конце аллеи. Сюда уже не проникал свет праздничных огней. Зато луна ярко стояла, молодая, полукруглая, золотая, - над темным полем.
Алина замерла на мгновенье в каком-то ей самом непонятном, но явственном ожидании. Потом бросилась из аллеи вон, - туда, назад, к замку, к свету...
В два прыжка ее нагнал кто-то - ей показалось, огромный, черный - схватил ее за плечи больно, грубо, оборотил к себе и закричал властно, прямо в лицо ей:
- Так кто же, мадам, «подлец»?!
- Вы! Вы... вы... - повторяла, лепетала, почти рыдала Алина, дрожа в этих таких знакомых, стальных объятьях.
- Вы... вы... вы...
Страстные, нетерпеливые, почти болезненные поцелуи покрывали ее глаза, шею, замкнули ее уста, потом, уже по безмолвной, тяжко вздыхавшей, полетели ниже, ниже...
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Эжен вернулся! Он тоже теперь в Ноане. Он побежал в Грассе, как только прибыл сюда, в дорожном гороховом сюртуке. Он не чаял увидеть меня одну, - но встречу нам даровало само провиденье...
Мы не говорим о прошлом ни слова: мы оба боимся прошлое ворошить. Да и зачем? Зачем, - когда есть одно настоящее, такое огромное, как... как забвенье!
Мне кажется, что он караулит меня постоянно, что он за каждым кустом, за каждым креслом, что он на расстоянии читает мысли мои, -  как прочел их тогда, в аллее...
Это и  впрямь судьба: мы слышим сердца друг друга через сотни и сотни миль. Ведь все это время здесь, в Грассе, я думала, дурочка, лишь о нем!..
Я пишу это «дурочка», вовсе не упрекая себя. Просто мне так хорошо, так радостно на душе сейчас! Какое-то пробуждение, обновление после столь долгих, тягостных сновидений...
Точно сейчас весна, а не лето, не его зной и разгар...
Конечно, мы держим в тайне наши свидания, встречаемся днем в перелеске, бродим по лесам, по полям. А потом уезжаем в Бурж, в отель, и возвращаемся уж под вечер...
И никто, никто не знает о нашем чувстве...»
 
*
И впрямь то были, наверное, самые яркие, самые светлые дни в жизни Алины. Их постоянный номер в гостинице казался теперь ей роскошней апартаментов Грассе. Среди красных стен с незатейливыми офортами - их кровать из светлого клена, в виде ладьи, под   парусом простого кисейного балдахина. О, эта ладья! Она рассекала волны еще не изведанных ею прежде, яростных наслаждений...
Но только ли наслаждений? Эжен был неуловим: то требовательный, суровый ее господин, то несмышленый, послушный ее ребенок, то покорный, внимательный  раб, он всегда посвящал ее в таинства наслаждений. Он без устали открывал ей огромный, неожиданно сложный и такой прихотливый мир...
Алина оказалась поначалу робкой, но затем внимательной, благодарною ученицей.
Наконец, они, еще неуверенно, перешли на «ты».
Утомившись от наслаждений и отдохнув немного, Эжен садился на ковер у ее ног и объяснял ей сущность любви. Он никогда не  ссылался на свой собственный прежний опыт, - и Алине нравилось это больше всех его мыслей. Однако делиться тем, что есть на душе, стало для них насущной, неотвязной необходимостью.
Из дневника Алины Осоргиной: «Вот письмо, которое ночью я написала к нему. Зачем? Ведь мы расстались вчера и увидимся сегодня в два часа. Наверно, это игра с собой (нет же, - с судьбой!), как если бы он еще был не со мною и все могло бы устроиться по-другому. Как? Не могу, не хочу представить! Я вряд ли когда-нибудь покажу эти листки Эжену. Я писала их для себя, скорее: это был повод снова побыть с ним мысленно, - нет, душой!
Итак, вот это письмо (оно, кстати, без обращенья):
«Я пишу к вам не затем, чтобы вы подумали обо мне скверно, как, может быть, вы полагаете о женщинах вообще.
Свидетель - бог, я хотела молчать, и вы вряд ли бы догадались, входя в мой салон или встречая меня в ландо на прогулке или в театральной ложе, что пробудили во мне хотя бы подобие чувства.
Но я пишу к вам именно потому, месье, что слишком верю в провидение, в перст судьбы, и этот перст указал мне на Вас так отчетливо, так ясно, еще когда мадам де Ловетт знакомила нас. Бедняжка даже не понимала, что губит этим меня!
Сердце мое точно кольнуло что-то, и я слепо бросилась в объятия страсти, о чем, быть может, стану когда-нибудь сожалеть. Ах, но все-таки не сейчас!
И впрямь я могла оставаться несчастной, но добродетельною супругой, - и это все ты, ты, ты, несчастный! Ты вырвал меня из лап неведения, - что ж, тогда трепещи, Эжен!
Я живу только нашими встречами, - ими одними, пойми! Прошлого своего я не помню, - это все было, как бы и не со мной. Будущее, если там не будет тебя, мне не нужно. Есть только настоящее, в котором я купаюсь, я пью его жадно, до опьяненья, до безумия, но и пьянея, напиться все не могу...
О, милый!..»
Приписка: «Я перечитала сейчас это письмо. Клянусь: ты никогда его не увидишь! 
Кажется, в нем одни угрозы... Будто я боюсь потерять тебя... О, господи! Пусть это не станет пророчеством, - ни-ког-да!»      
   
 
 
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
 
Алина шла по тропинке мимо поля овса, еще зеленого. Справа от нее тянулась дубрава. Густая тень покрывала тропинку, и дышалось легко. Льняное белое платье, почти невесомое, и шляпка из итальянской соломки, с пунцовой розою у высокой тульи, кружевной белый зонтик, маленький ридикюль из розоватого шелка, - в таком только платок да томик стихов хранить, - все это, Алина знала, шло ей необычайно.
- «Но как же давно я не брала в руки ни одной книжки! - подумала вдруг Алина. - А ведь нельзя отдаваться только потоку жизни... Ах, он и сегодня был, точно вихрь. Я даже запретила ему целовать плечи, чтобы следов не осталось... Нет, он все-таки бог в любви!»
Тень внезапно оборвалась: дубрава завернула за косогор. Алина раскрыла зонтик. Она подумала, что вид у нее теперь совсем безмятежный, так что ни де Брансе, ни даже сама Жорж Санд не догадалась бы, что два часа назад там, в городе, в отеле «Три лилии»... Но пока оставим воспоминанья: нужно успокоиться, принять скучающий, безмятежный вид, ведь предстоит встреча с хозяйками замка Грассе.
- «А если я и впрямь стану его женой?» - и Алина представила это себе так ярко, что даже остановилась. - «Стану супругой хоть и модного художника, но человека без титула, из простой семьи... О, мадам де Ловетт осудит меня, наверно. Я, должно быть, оскорблю ее этим поступком... Пускай!»
Почему-то Алина представила себя в нищете, даже в изгнаньи. Простая мансарда; в соседнем лесу -  медведи, волки; на окнах - один лишь тюль… Пусть так! Пускай, - но это ее гнездо. Она счастлива здесь, с ним, и никого не просит о снисхожденьи...
- Все мечтаете, моя дорогая? - раздался за ее спиной звонкий, вечно смеющийся голос.
Алина оглянулась:
- Маркиза?!.. Фанни?..
- Я уже минут пять наблюдаю вас. Вы так беззаботно шли впереди меня. Потом вдруг остановились... Вас поразила молния или мысль? Признавайтесь, душа моя!
- Зачем же вы не окликнули меня тотчас?
- О, я люблю наблюдать, если хотите, исподтишка. Иначе меня перестанут бояться, а то начнут даже пренебрегать... Итак, вы следуете из Буржа, из гостиницы «Три лилии», что  у старого рынка. Я угадала?
- Откуда?! Откуда вы взяли это?..
- Очень просто, моя Алина: я ехала с вами  в одном дилижансе! В Бурже я купила себе вуаль, красную, - красное мне к лицу. Я сидела в дилижансе почти напротив вас, а вы, - вы лаже меня не заметили! Но возможно, у вас были на то причины... Вы вышли у деревни, хотя дилижанс всегда останавливается у замка Грассе. Итак, вам бы не хотелось, чтобы мадам де Ловетт знала о вашем визите в Бурж? Или вы просто решили прогуляться под этим ласковым, но нескромным солнцем?
- Однако как вы оказались там, в дилижансе? Разве Аврора не дала бы карету вам для поездки в город?
- Ах, просто я люблю приключения!.. Однако что делали в дилижансе вы, моя дорогая? Ее светлость не могла бы не дать вам хотя бы дрожек... Но понимаю: она сама бы увязалась за вами, - у нее в Бурже куча родни!
У Алины отлегло от сердца: в дилижанс она садилась уже без Эжена. Ей точно шепнуло что-то: на улицах Буржа им вместе лучше не появляться.
- Мне было бы любопытно взглянуть на вашу вуаль, дорогая Фанни, - возразила Алина миролюбиво. - Красное и мне бывает к лицу. У нас в России платье фрейлины обычно пунцовое, и оно мне шло...
- Охотно, но я не таскаю с собой покупок. Я велела приказчику отослать ее в Ноан.
Дамы вдруг замолчали. Обе чувствовали: каждая скрывает от другой что-то важное.
Ужасная мысль вдруг пронзила Алину: а что, ежели де Брансе следит за ними? Больше того, - все знает? А может, она сняла номер по соседству с ними и все видела через дырку в стене? Здесь ведь Франция, - здесь возможна и эта изощренность!..
Фанни смотрела Алине прямо в глаза. Жестокая усмешка сделала ее лицо еще тоньше, еще прекрасней.
- «Воплощение зла!» - могла бы подумать Алина, но думать об этом было совсем не время.
Она взяла Фанни под руку и продолжила путь в Грассе.
- «Привести ее к герцогине и выпытать по дороге правду, - решила Алина. - Но если она разболтает все мадам де Ловетт?..»
Однако Алина подумала тотчас, что Эжен пока ведь не муж, и герцогиня простит ей такое небреженье сословной честью.
- Признайтесь, - щебетала между тем Брансе. - Вам нравится наш милый Делакруа? Он неглуп, талантлив, а вы, - вы почти свободны!
- Мы, русские, слишком консервативны, - ответствовала Алина скромно (но камень свалился у ней с души). - Верность супругу - в обычае даже у нашей знати.
- Несчастный народ! - искренне вскричала Брансе. - И вы, между тем, живете?.. А что ваш супруг, - он не хочет вас навестить? Ведь вы замужем уже, дай бог, полгода?
- Мой муж слишком скромен, чтобы обременять без дела даже свою жену, - отвечала Алина с усмешкой, - быть может, горькой.
- Сознаюсь: вы, Фанни, были бы ему лучшей женой, чем я... - добавила Алина неожиданно для себя.
Брансе опять пристально взглянула Алине в глаза и покачала головой:
- Нет, красный был бы вам решительно не к лицу!
- «Ах, и дался ей этот красный цвет! - подумала Алина с недоуменьем. - Вертушка: всей душой в своей новой вуали... Как ей не стыдно!..»
 
Из дневника Алины Осоргиной: «Мы, наверно, заговорились, так как свернули на дорогу, что вела в Ноан.
По пути Аврора рассказал мне о детях Авроры - дочке Соланж и сыне Морисе. Соланж на выданье и ужасная злюка. Месье Шопен ею, кажется, увлечен, однако... Зато с Морисом у него напряженные отношения. Любовник и родной сын - соперники? - «Но нужно знать нашу Аврору!» - возразила Фанни.
Она объяснила мне также, что Аврора мечтает пристроить свою злющую дочь за какого-нибудь «положительного мужчину». Увы, свободомыслие сей писательницы ограничено лишь ее собственной спальней и кабинетом...
Нынче в гостях у Авроры - целое сборище гениев и талантов, однако хозяйка особенно выделяет бездарнейшего, совершенно бесцветного виконта де Липада - однако возможного жениха Соланж...
- Аврора вам будет несказанно благодарна, если вы выудите на вечер в Ноан хозяек Грассе. Тогда де Липад напишет своим родителям, что в этом вертепе бывают и дамы самого высокого круга.
- Увольте, Фанни! Герцогиня падает всякий раз в обморок, как вспомнит о том, что за гнездо якобинства расположено рядом с Грассе. Вчера она заявила, что слышала, будто у вас в Ноане во время обеда обходятся без цветов на столе. Уж лучше б вы ели руками там, в этом своем Ноане!..
У Авроры приняли нас превосходно. Хозяйка была очень любезна со мной. Виконт де Липад - рыженький премилый мальчик. Соланж прелестна: белокурая, красивая, а уж зла!..
Бедный месье де Липад! Но бог милостив: надеюсь, родители виконта не позволят сыну совершить роковой шаг.
Сын Авроры Морис - стройный, красивый, бойкий и глуповатый. И здесь я уже добавлю иное: бедный месье Шопен!..
Из всех гостей меня опять поразил этот толстый О. де Бальзак. Он так огромен, он так сопит! И кажется, он влюбился. В кого? В меня! Во всяком случае, за весь вечер он сопел чаще всего подле моего кресла. Жалко, что он не механический веер: была такая жара!
Эжен еще не вернулся из Буржа. И это такое счастье: при Фанни я непременно выдала бы себя...
Прощаясь, Фанни, точно вспомнив о чем-то, вздрогнула и громко, глядя мне прямо в глаза, опять настойчиво повторила:
- И все же! Красный вам решительно не к лицу, моя дорогая!
Далось же ей это, бог мой...»
 
 
 
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
 
Зной стоял весь июнь. К концу месяца нивы пожухли, земля растрескалась, и даже в самых тенистых уголках парка дорожки желтели от опавших до срока листьев.
В последний день июня жара была особенно тяжка: безветрие и мгла на небе с утра предвещали грозу.
В этот день две дамы в белых широких платьях и тонких перчатках, в белых шляпках с широкой тульей, под облачками двух кружевных зонтиков казались привидениями зимы в густой темноте аллей парка Грассе.
Это были Одетта и мадам Алина. «Мадам»! Давно ли она сама была такой же наивной девчонкой?  Увы, жизнь безжалостно обрывает лепестки с самых невинных наших иллюзий...
- «Я прожила уже целую вечность, - говорила порою себе Алина. - Но только любовь делает нас мудрее. А ведь я могла бы там, в Петербурге, до сих пор таскаться с тетушкой по балам в поисках жениха и влюбляться наивно,   детски... Интересно, в кого б я тогда влюбилась? В Лермонтова, наверно. Правда, Жюли пишет, что он  некрасивый и злой. Нет, положительно, я бы в него влюбилась! И он бы мучил меня, как мучил Эжен и даже - одно время - мой «благоверный» Базиль. От сего последнего, кстати, уже третий месяц ни строчки нет. Ну да и бог с ним вовсе...»
И мысль завертелась уже другая:
- «Но ежели бы я вдруг пала? Лермонтов бы увез меня, обесчестил бы... А потом я бы ему вдруг надоела... О, я бы стала ненавидеть мужчин и ненавидела бы их всю жизнь! Или наоборот, влюбилась бы в него еще больше, и никого бы мне больше не нужно было? Как мало мы знаем себя, однако! А без любви не узнали б, наверно, вовсе...»
Алина всегда, каждый миг, помнила, что Одетта любит Эжена, и хотя это девичье чувство не представлялось ей чем-то серьезным, какой-то бес заставлял ее выпытывать у девушки подробности наивных переживаний.
- Вы опять вчера были там, в Ноане? Счастливая! - говорила Одетта доверчиво, просто, не подозревая подвоха со стороны Алины, - Там столько интересных людей сейчас, там месье де Бальзак, Шопен...
- Там также и наш общий знакомый месье Делакруа...
- Но тетушка не желает и слышать о визите туда!
- Конечно, ведь ей, упаси господь, предложат там есть вилкою без герба... Однако ж, Одетта, если вы так хотите... Я могу попросить ее светлость отпустить вас туда со мною...
Одетта взглянула на Алину с благодарностью бесхитростно-безграничной.
Алина смутилась:
- Говорят, между женщинами не может быть настоящей дружбы, - сказала она затем. - Но это, если они соперницы. Нам  же делить нечего, ангел мой. Доверьтесь мне. Вы так бываете задумчивы, особенно под вечер, моя дорогая. И эти стихи! Вы читаете их так много, - так часто, ах боже мой!..
Одетта покраснела и ответила для себя неожиданно гордо:
- Я рада, что вы замечаете так мало, мадам!
- «Мадам»! К чему эти формальности, ангел мой? Три года разницы - это ведь так ничтожно! Хотите, я погадаю вам по руке? Меня научила одна подруга в России, -  замечательная особа!
Одетта с улыбкой, но чуть волнуясь, сняла перчатку.
Обследовав ее ладонь, Алина вдруг замолчала  и задумалась, медленно вращая на плече свой зонтик.
- И что же вы увидали? - напомнила ей о себе Одетта.
- Не беспокойтесь, моя дорогая. Все будет отлично, - спохватилась Алина и вновь взяла Одетту под руку. - Вы будете счастливы, вероятно. Большего не скажу, - я сглазить боюсь... Да, сглазить!
И, помолчав, добавила вдруг с улыбкой, которая показалась Одетте пренеприятной:
- Но если хотите, я назову вам имя этого человека...
- Кого?!
- Который, быть может, составит ваше счастье, душа моя...
- Оставим это, - возразила Одетта и покраснела.
 
*
Из письма Алины Осоргиной к Жюли Самойловой: «Линия жизни у мадмуазель де Люинь странная, а линия любви глубокая. Нет, лучше я тебе нарисую. Видишь? Она будет или очень счастлива, или скоро умрет. Будущее лето станет решающим для Одетты. Мне стало так странно, так страшно; и жаль мне ее ужасно, но вдруг...»
Что, однако же, это «вдруг»?
(Но «вдруг» Алина тотчас же зачеркнула. Об Эжене она еще ни разу подруге не написала.)
- «Итак, я ревную его к Одетте?» - спросила себя Алина. - «Вздор какой!.. Белобрысая девочка, вся в стихах... А линии на руке - это ведь такая еще неопределенность! Но конечно, я не могу пожелать ей зла...»
В дверь постучали. Алина спрятала листок в бювар:
- Войдите!
На пороге тотчас возникла Одетта. Она сияла:
- Я сама попросила тетушку, и она разрешила! Когда же мы едем?
- «Одетта!» - хотела сказать и даже встала Алина. - «Останьтесь - бог уж с ней, с этой вашей судьбой ужасной! - останьтесь здесь!»
Однако сказала с несвойственной ей тяжелой тоской:
- Можем... даже сейчас!
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Мы приехали к ужину. Во весь путь я старалась быть ласковой с бедной моей Одеттой, но так, чтобы она не заподозрила сочувствия или тревоги. Кажется, я преуспела в этом, хотя однажды она взглянула на меня с каким-то немым вопросом. Впрочем, я как раз говорила о том, что Эжен редко сидит в Ноане. Ее удивило это, или она почувствовала что-то еще?..
Внезапное появленье Одетты де Люинь произвело в Ноане переполох. Сама хозяйка вышла навстречу нам. С нею были Шопен, Брансе и месье Бальзак. Он тотчас влюбился в Одетту - во всяком случае, сопел возле нее выразительнее всего.
- Мы едва знакомы, - обратилась Аврора к Одетте. - Но это не грех; это только пока ошибка.
- Наша молодежь ушла в лес, - вступила тут де Брансе. - Но она скоро вернется, так что не бойтесь, Одетта, вам не придется скучать с нами, старушками... Кстати, здесь месье де Липад.
- Я знаю, - возразила Одетта ей. - Кузен обещал нас с тетушкой навестить.
- Кузен?! -  почти   вскричала Аврора, и я поняла, что она была бы в восторге породниться с самой мадам де Ловетт и что знать  не числит ее в своих рядах, раз скрывает от хозяйки Ноана столь блистательное родство...
Тут из леса явились на сцену Соланж с Морисом и месье де Липад.
Вечер был теплый, закат пурпурный и бесконечный. Бальзак рассказывал гнусные подробности из жизни предков Люинь и Липад. Он считает это, наверно, большой любезностью со своей стороны. Месье Шопен не выносит его: однажды он покривился от громких его острот.
Аврора попросила Шопена сыграть его новый ноктюрн. Свеча горела лишь на рояле. В трепещущем сумраке гостиной, среди картин и диванов, звуки, что услыхала я - услыхала впервые, - потрясли меня. В них были не грусть и нега, а скорбь и тоска. Ах, какие клубились тучи в этом его ноктюрне! И безнадежные три аккорда в конце, - как погребальный какой-то звон...
После все молчали минуты две. Месье Шопен смотрел на огонь свечи неотрывно долго. Я отчего-то подумала, что он скоро умрет. И тотчас же, гоня эту мысль, я обратила свой взгляд на Одетту. У нее лицо перекосилось плаксиво, детски. А мне  по эгоизму воображенья хотелось неземной на бледном челе печали!..
- Кстати, Эжен опять сегодня не явится ночевать! - шепнула мне де Брансе.
- Да? В самом деле?.. Что ж из того?
- Я хочу, чтобы вы сказали об этом мадмуазель Одетте. Ей это будет небезразлично...
- Давно он уехал? - спросила я, собрав, наконец, все силы и улыбнувшись мягко.
- Сегодня днем! А вернется лишь завтра утром...
- Значит, он не в Париже?
- Нет, в Бурже, скорей всего.
- У него там любовь? Интрижка?
- Ах, может быть: он ловелас ужасный!
- Мой вам совет: пощадите Одетту! Она будет страдать, наверно.
- Щадить? Это с какой же стати? Пускай усвоит себе, что любовь - не только стихи в альбоме!
- Вам мало их, верно, писали! - сказала я вдруг, невольно. Это вышло, должно быть, несносно грубо, но в эту минуту я готова была вцепиться в лицо ей!
- Не больше, чем вам, мадам! - отвечала Брансе по видимости беспечно.
Завтра утром я еду в Бурж!»
 
*
Однако Алина не смогла дождаться утра. Тревога, ревность, страшное вдруг прозренье, что Эжен не то, что ей просто неверен, но - хуже! - счастлив с другой, и, наконец, полная, как назло, луна над  мрачной сырою башней, - все заставило ее, не раздевшись, лишь накинув вуаль и широкий бурнус темно-синего рытого бархата, броситься в эту ночь, в этот несносный и такой коварный, в такой беспощадно-страшный мир, - к ночному дилижансу, что у спящих ворот Грассе может даже не остановиться.
- «Будь, что будет! - думала про себя Алина. - Если дилижанс не остановится, значит и не судьба... Или просто не стоит мне   волноваться?.. Если же он остановится, то я все узнаю, -  и узнаю, конечно, скоро!..»
Она прошла - нет, она пробежала - к смутно белевшим в ночи пышным воротам Грассе в конце парка. Луна встала слева: дурная примета. Алина взглянула на широкий полукруглый фронтон ворот. Жуткие толстые рожи, надувши щеки, выкативши глаза, казали ей языки и беззвучно хохотали, точно лики могучей силы, готовой раздавить ее счастье, - готовой ее раздавить саму!..
 
*
...Розовая полоска на небе стала шириться на глазах. Предрассветная знобкая свежесть проникла и под бурнус. Алина подумала, что сейчас вот уже утро наступит и что  ехать  в Бурж, может, поздно, - да верно, и ни к чему...
Однако же что-то - предчувствие какого-то события, может быть, - заставило ее оставаться в недвижной позе под высокой аркой ворот. Порой Алина казалась себе частью лепного убранства этих самых ворот, - так было знобко, так чувствовалась уже роса.
Впрочем, на лице это могли быть и слезы... Чего, однако ж, она боялась, от чего страдала так больно и глубоко? Ведь он пошленький ловелас - в этом она убеждалась так часто, так очевидно!  «Ах, вырвать из сердца его! Вырвать, вырвать!..» - шептала себе Алина.
Но сердце сжималось от одной только мысли, что придется жить без него. Сердце не могло отпустить этот безнадежно-тягостный, однако и драгоценный образ...
Через десять минут подъехал и дилижанс.
Еще через час алое солнце высоко стояло над горизонтом, освещая мрачный серый фасад лучшей в Бурже гостиницы «Три лилии» и даму в синем бурнусе и под густой вуалью. Дама почти взбегала на гостиничное крыльцо...
 
 
 
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
 
- Ваша комната, мадам! -  слуга почтительно, но с любопытством еще раз глянул на даму в густой вуали. А может быть, он все же узнал ее по голосу? Рядом с этой, снятой ею комнатой,  была та, их красная...
Этот портье с черной круглою головой и всегда недвижно подобострастным лицом встречал их с Эженом всегда за высокой лакированной стойкой внизу...
Алина сделала знак ему удалиться, потом сняла вуаль и горестно огляделась. На стенах висели все те же офорты, в центре стояла все та же кровать-ладья под кисейным пологом. Та же? Нет, это была другая кровать, другая комната, и стены ее были не красные, а желтели, точно осенний лес. Просто   хозяин закупил одинаковую  мебель для нескольких номеров...
Алина подняла шторы и вспомнила вдруг, что не оставила записку мадам де Ловетт. Правда, ее хватятся часов через пять: ведь сейчас еще раннее утро.
Алина набросала несколько строк:
 
«Ваша светлость! Тысяча извинений, но нежданные обстоятельства вынудили меня на время покинуть Ваш гостеприимный кров. Общий знакомый сказал мне вчера в Ноане, что мой супруг будет проездом в Бурже на этих днях. Я не смогла сказать Вам об этом вчера: когда мы вернулись, Вы уже почивали. Но я вернусь непременно, скоро! Пускай же Кати побудет у Вас до этого радостного для меня мгновенья. 
Еще раз тысяча извинений, 
                                                     Алина Осоргина».
 
Алина отложила перо и несколько минут смотрела, не отрываясь, на офорт, изображавший, как ни смешно, ее башню в Грассе. Думала ли Алина, страдала ль она? Нимало: ее сердце так устало от бессонной, мучительной этой ночи, что теперь ровно стучало, успокаивая свою хозяйку.
Ужасное равнодушие овладело Алиной Осоргиной. Не раздеваясь, она прилегла на кровать. И почти тотчас мутная башня Грассе на дрянном офорте напротив растаяла.
Алина уснула.
 
*
Она как лишилась чувств. Но тьма, в которой пребывала ее душа, вдруг стала светлеть, и Алина (во сне) вышла на тесную площадь, половину которой занимал огромный нелепый слон. Слон был из дерева, в толстом брюхе его зияла дыра. Отчего-то Алина знала, что именно там скрывается от нее этот жестокий, загадочный человек. Не видя его, она почему-то знала, что он в отрепьях, и ей вдруг стало жутко и жалко его. Она заплакала беспомощно, а дыра чернела так злобно, так равнодушно, - в ней не мелькнуло его лицо.
- «Может, его и нет там вовсе?» - подумала тут Алина. Она хотела покинуть площадь, но вокруг уж толпились люди. Они пялились на нее и хохотали, тыча пальцами и трубками прямо в лицо Алине. Последнее, что  успела она заметить, - это большие белые, но в грязи, крылья, которые, как шлейф, падали с ее плеч на землю.
Алина хотела взмахнуть ими, но не смогла, - и она проснулась.
Был уже вечер. Краешек неба над  крышей соседнего дома ярко синел, а фасад был оранжево-золотистым. Алина вспомнила тотчас все и чуть не вскрикнула от внезапной острой тоски. 
- «Но нужно отослать письмо в Грассе», - вспомнила тут Алина и протянула руку к широкой сонетке. Однако она  подумала, что все напрасно теперь, что, возможно, его уже нет в Бурже и что, наверно, теперь он начнет ей лгать...
Алина тотчас забыла про письмо, поднялась с подушек и прислушалась почти суеверно.
В соседней комнате послышались ей шаги. Они - показалось - были быстрые и мужские. Кто-то ходил взад-вперед за этой желтой стеной с офортом башни. Кто-то страшно нервничал там, в комнате ее недавнего и - казалось тогда - безграничного, бесконечного, вечного счастья!
Алине пришло вдруг в голову, что будет отлично, если она внезапно возникнет там, на пороге, перед этим ничтожнейшим человеком. Все разрешится тотчас. Он будет разбит, уничтожен...
Но если он ответит ей пустым, равнодушным взглядом?
Кроме того, это мог быть и не Эжен...    
Алина встала с ладьи-кровати и, едва поправив разбившуюся прическу, приникла ухом к несносному, назойливому офорту.
Человек за стеной все ходил и ходил - быстро и как-то нервно. Потом вдруг резко подвинул стул и, наверно, сел. Алине так и представился он, сидящий верхом на стуле, уперши палец в щеку и вперив невидящий взгляд в окно, на оранжевый фасад дома напротив.
Но как же сейчас они - Алина и этот человек за стеной - далеки друг от друга! Все камни стены, казалось, легли на сердце Алины...
Отчего же, однако, он так страдает?
Алина стала ждать, - молча и терпеливо.
Человек за стеной не подавал больше признаков жизни. Он словно чувствовал, что за ним следят. Казалось, он затаился.
Алина истолковала это именно так, потому что сама была начеку. Ей даже вдруг показалось, что кто-то неслышно проник к ней в комнату и наблюдает за ней из-за плотного драпри на двери.
Вдруг Алина явственно услышала стук в дверь, - однако же не в ее, а в дверь комнаты незнакомца. Затем кто-то вошел туда. По шороху платья Алина догадалась, что это была женщина.
В следующий миг вошедшая заговорила. И Алина чуть не вскрикнула от ужаса: это был голос мадам де Брансе!
- Не унывайте: она все знает, - сказала Фанни. - Она страдает. Я видела ее и третьего дня, и вчера. Перемены в ее состоянии я не заметила. И если вы все еще считаете, что она уже наша...
- Я никогда этого вам не  говорил, маркиза! - возразил ей раздраженный мужской голос.
(Это был, конечно же, он, Эжен!)
- Но про себя-то вы уже так считали! - рассмеялась жестоко Фанни. - Самонадеянность вам вредила, мой друг,  всегда... И если бы не эта самонадеянность...
 - То что бы?
- Мы могли бы быть счастливы до сих пор...
- Фанни, прошу вас! - вскрикнул он еще более раздраженно.
- А почему бы мне вас не  позлить немного? Ведь тем, чем я стала теперь, я обязана вам, моему первенькому, как говорят ваши девки!
- Фанни!!
(Он в гневе, он разъярен!)
- Это вы, вы учили меня смеяться надо всем, что люди почитают достойным уважения! Приятно видеть, впрочем. что  для вас это были одни слова, - модные, однако же только звуки! Но я, - я поверила им...
- Фанни!!!
(Крик, - почти шепот...)
- Не беспокойтесь, я не раскаиваюсь теперь нисколько! Сознайтесь, друг мой, урок ваш усвоен мною блестяще. Так знайте: я помогаю   вам не в память о былой моей привязанности к вам, но ради одной потехи!
- Ваше объясненье сейчас некстати, Фанни! - вскричал Эжен.
- Потише вы, отважнейший из мужчин! Нас могут услышать любые уши. Ни слова больше! Все, что я разузнала и имею вам сообщить, я напишу вот здесь, а потом возвращусь в Ноан. Вечерний дилижанс через пять минут отъедет. Я не хочу, чтобы меня хватились. Аврора ведь так любопытна! И проницательна, - бойтесь ее, Эжен!
Наступила минутная тишина.
- Вот, читайте! - сказала повелительно де Брансе. (О, она умела ликовать, эта Фанни!)
Эжен глубоко вздохнул. 
- Прощайте! - пропела Фанни ангельским голоском. Платье ее зашуршало  жестко, дверь скрипнула. Эжен остался один.
О, как же хотелось Алине войти к нему, - войти неслышно, одним лишь немым упреком.  А возможно, внезапным, жутким видением?
Но тогда она не узнает истину!
Нет, нужно пока терпеть...
 
 
 
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
 
За стеной наступила тишина, тягостная и чуткая.
- «Быть может, несносный уже уснул, а я, как дура, караулю его. - и прокараулю так до утра?» - пронеслось в голове Алины. Вечер уже почти отсинел за окном - наступала ночь.
И словно прочтя ее мысль, Эжен вдруг резко скрипнул стулом, - видно, вскочил с него. Послышались быстрые шаги к двери. 
Дверь заскрипела, хлопнула.
Он вышел в коридор. Здесь шаги его раздались гулко по старым каменным плитам, -  решительные шаги.
Алина выждала, когда они застучат по лестнице за поворотом коридора; накинув бурнус и вуаль, она выскочила из комнаты.
Коридор был пуст. В конце его мигал меж латунных завитушек огонь в фонаре. У лестницы Алина попридержала шаги, ожидая, пока Эжен выйдет на улицу.
Он сказал что-то портье, звякнул о стойку ключ. Значит, он не вернется?..
Хлопнула входная дверь, брякнул ее колокольчик.
Алина слетела с лестницы и, не сказав портье ни слова, метнулась следом.
Портье многозначительно ухмыльнулся.
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Мы шли по улице, совершенно пустынной. Оранжевая луна ярко стояла над нами на темно-синем, готовом вовсе погаснуть небе. Ставни почти на всех окнах были уже закрыты. 
- «Как рано ложатся здесь люди!» - подумала я невольно. Эжен даже не оглянулся, - ему и в голову не пришло, что за ним могли следить и красться. Надо отдать мне должное: я неслась по каменным плитам совсем бесшумно. «Как хорошо», - подумала я, - «что на мне атласные туфли без каблуков!» И следом я вспомнила, что со вчерашнего дня я все в том же платье!
Между тем, он свернул в проулок, ведущий к рынку. Ни огонька, зато кругом грязь и лужи. Я едва не поскользнулась. Слава богу, здесь кто-то доски удосужился  положить! 
На повороте Эжен все-таки оглянулся, но я была как раз в глубокой тени.
В лунном свете его лицо показалось мне незнакомо настороженным и каким-то злым.
В сей миг я не любила этого человека!»
Эта запись Алины обрывается, и вскоре читатель поймет, почему. Моя героиня не могла бы записать то, что произошло с ней в ту роковую ночь.
Итак, Эжен оглянулся, однако в густой темноте проулка он не смог разглядеть Алину. Скорее, какой-то инстинкт заставил его насторожиться. Между тем, и Алина вдруг с ужасом поняла, куда направляет свои стопы ее - возможно, навсегда уже бывший! - любовник.
Улица стала просторней и как будто почище, но какие-то тени замелькали то здесь, то там. Из большого дома, окна которого плотно прикрывали ставни, раздавались странные звуки: крики, смех, звуки расстроенной музыки. Музыка прямо лезла из всех щелей - назойливо, визгливо пищали скрипки и взрыкивал контрабас. 
Сочные, разгульно-грубые звуки. Алина, правда, подумала, что там, наверное, бал. Но что вдруг, как молния,  поразило Алину, - так это небольшой красный фонарь, что висел прямо над входом.
Алина хотела метнуться назад, - но какая-то странная тень возникла у нее за спиной.
- Ах!..
Это был, однако же. не мужчина. Толстое существо в огромной шляпе с пуком каких-то листьев иль перьев; пестрый рваненький балахон (эти лохмотья невозможно было б назвать мантильей), из-под которого колыхались облака воланов; декольте невозможных каких-то размеров... А ноги! Они торчали из-под воланов на целых восемь вершков!..
Алина с содроганьем уставилась в круглое, белое и ярко накрашенное лицо.
Дверь за спиной Алины хлопнула, - это Эжен вошел в дом.
- Ты кто? - спросило ужасное существо. Голос его был звучен и не гнусав.
- Простите, - сказала Алина. - Я здесь случайно...
- Мы все здесь случайно. Эх, какой же на тебе... на вас бурнусик-то!..
- Скажите, милая, где я могу найти здесь фиакр?
- Ишь ты! Фиакра ждать надо, - здесь этого добра так просто не водится... Разве подъедет кто. Меня, кстати, Марго звать. А тебя..., а вас как?
- Алина...
- Не бойтесь! Я поняла: вы еще не наша.
- Еще?!
- А что ж вы думаете, такими мы здесь и родились?.. Курите?
Алина лишь головой качнула. Рок нес ее на темных, мутных своих волнах, - куда?.. Зачем?..
- Я-асно... - протянула Марго и шмыгнула коротким веселым носом. - Зайдемте-ка к нам! Да не бойтесь вы, - мы ведь с другого входа. Побудьте на кухне, а я фиакр, может, поймаю...
- Вы так добры!.. - пролепетала Алина. Она, впрочем, тотчас вспомнила, что денег с ней нет ни гроша.
- «Я подарю ей перчатки, - решила Алина, - а утром куплю новые. Лишь бы герцогиня не увидела меня без перчаток... Но таких в Бурже может не быть совсем... Решено: я отдам ей цепочку, ведь в Грассе не обращают внимание на современные драгоценности... Какое это все-таки счастье!»
Алина пришла в восторг, что  сможет отблагодарить Марго незаметным для герцогини образом. Теперь Алина чувствовала себя не жалкой, беспомощною просительницей и почти с благосклонной улыбкой переступила вслед за Марго высокий порог ужасного заведения.
Впрочем, за этим порогом Алине открылась всего-то банальная кухня. Правда, в своей жизни Алина была на кухне лишь дважды, и то случайно, наскоком и мимолетно, в раннем далеком детстве.
Теперь ей представилась возможность осмотреть все в деталях.
Посреди обширного зала, нечистый пол которого был   выложен желтой и синей плиткой, возвышался широкий стол, голые доски которого почернели от жира и запекшейся крови и блестели, ровно чугунные. В левом углу, в очаге из грубо отесанных серых камней, пылало и трещало высокое рыжее пламя. Над ним покачивался огромный черный котел, из которого шел сизый пахучий пар. Над очагом была устроена плита. На ней жирно блестел ряд желтоватых кастрюль.
В другом конце зала громоздился старинный буфет с обломанною резьбою, полный разномастной пестрой посуды и бутылок. Три бочонка, врытые прямо в пол, круглили свои бока подле буфета.
Между очагом и буфетом сквозь дым и чад виднелась высокая узкая дверь отчего-то с готическою резьбой.
Пять-шесть соломенных  стульев и два огромных чана для отбросов, - вот и вся обстановка.
Две женщины в одних нижних рубахах, едва заколотые, орудовали на столе ножами над кусками безобразно черного мяса.
Введя Алину, Марго пронзительно свистнула, как мальчишка. 
Женщины не спеша подняли потные красные лица.
- Эта вот дамочка, уж не знаю, кто. Я за фиакром побежала, а вы уж не обижайте милашку, она не наша...
Одна из женщин буркнула что-то, другая молча склонила над грудой мяса пегую прядь, выбившуюся из-под заколки. Тень, которую отбрасывала ее голова на стену, была похожа на силуэт большой хищной птицы с длинным загнутым вниз широким клювом.
Сесть на соломенный стул Алина все-таки не решилась. Глядя на это все, она подумала, что  вряд ли когда-нибудь захочет теперь есть...
- «Я готова отдать этой Марго даже перчатки, -  лишь бы поскорей вернуться в гостиницу, о, боже мой!»
Алина вдруг горестно-злобно подумала об Эжене. 
Эжен! Он здесь. Зачем?..
Она прислушалась. Сквозь рокот кастрюль на плите Алина слышала все те же скакавшие, набегавшие друг на друга звуки разухабистого канкана и взрывы мужского и женского хохота.
- Еще две шипучего, быстро! - крикнул от двери мужской надсаженный тенорок.
- Ну, чего стала? Отнеси! - крикнула на Алину тень с клювом и кивнула на бутылки, в ряд блестевшие почти рядом с ней.
Алина только пожала плечами на эту очередную дерзость, однако тотчас подумала, что сие есть удобный предлог проникнуть в дом. Зачем? Чтоб увидеть его, Эжена!..
Больше Алине там делать было решительно нечего.
 
 
 
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
 
Цепкие руки выхватили бутылки у Алины еще на пороге кухни. Зато она смогла тотчас шагнуть в пыльную темноту кулис вслед за ускользнувшими от нее бутылками. Мы сказали «пыльная темнота кулис», потому что багровые драпри на дверях и впрямь образовывали нечто вроде кулис между коридором, куда выходила дверь кухни, и залом, откуда несся гомон людей и визг музыки.
Алина оказалась как бы в укрытьи этих грязных завес и выглянула из-за них с трепетом несказанным.
Зал был ярко освещен косыми свечами в мутной стеклянной люстре и в шандалах, развешанных по стенам гроздями. Чад из кухни и облака папиросного дыма клубами колыхались вокруг размалеванных лиц, голых женских   плеч и мужских  фигур, иногда даже и без рубашек.
На тесной сцене бесновались какие-то люди. Алина смогла разглядеть лишь взметавшиеся к потолку женские ноги в густо-красных чулках и ноги мужчин в серых брюках и армейских алых шароварах. От взвизгов танцующих женщин у Алины тотчас же заложило уши.
Мужчины трепали и подкидывали своих партнерш  с лихими воплями, и подкинутая женщина с криком падала порой на щербатые доски сцены...
Остальная публика в зале была еще того непристойней: мелькали обнаженные торсы мужчин и женщин, какие-то растрепанные, ошалелые от вина фигуры беспрестанно пересаживались от столика к столику, наполняя бокалы, трепля подвернувшихся под руки девиц. У всех в руках белели папироски или чернели большие трубки; все галдели, хохотали, но порою и плакали, готовые к истеричному взрыву любых, себе непонятных, но безобразных и бурных чувств.
- «Однако же здесь невесело! - подумалось Алине. - И как же тесно, душно!..»
Вдруг кто-то резко схватил ее за рукав.
- Вот ты где, милашка! - сказала очень громко, совсем не таясь, Марго. - Фиакр ждет тебя, дуреху этакую. Дай уж мне денежку за свое спасение. Или, может, хочешь у нас остаться?
Алина опешила, онемела.
- Чего глядишь-то так? Глаза вылупила, голуба, да я-то знаю: ваша сестра барынька еще какой интерес до этого дела имеет! Одна такая же вот, только черненькая, такое вчера здесь выделывала! Таскается сюда через день, а ведь сказывают, графиня или маркиза какая...
- Я здесь случайно, моя дорогая, - пролепетала Алина, страшась возникших вдруг подозрений. - Я шла за человеком, который значил для меня, увы, слишком много...
- Ишь ты! И кто ж таков?
- Его имя вам, может быть, незнакомо: его зовут Эжен, он художник...
- Эженов-то здесь много за день перебывает. Какой он из себя, на лицо какой?
Алина коротко описала.
- Нет, Эженов таких я не знаю. Вот на Пьера одного он страсть как похож. На того, что с этой графиней ездит сюда частенько. Да ты погоди: коли он сюда зашел, то мы непременно разыщем его, милашка!
Марго исчезла в зале, показав Алине ждать ее здесь, в «кулисах», и через минуту вернулась:
- Пошли!
Она первой шагнула вглубь коридора. Алина подумала, что это, наверно, сон, и очень скоро ей страстно захотелось проснуться.
Но все по порядку.
Они прошли по сбившейся набок красной дорожке мимо ряда низеньких дверок. Звуки, раздававшиеся из-за некоторых дверей, повергли Алину в ужас. Марго решительно  подвела Алину к винтовой темной лестнице и стала подниматься первой, кряхтя совершенно немилосердно.
- «Верно, здесь и есть самое гнездо их», - пронеслось в голове у Алины.
На втором этаже они сделали несколько шагов в сплошной темноте.
- Эй, не запнись, дорогуша! Я нарочно через шкаф тебя повела, чтобы не приметили...
В следующее мгновенье Алина наткнулась на что-то легкое, скользкое, кружевное, невыносимо пропитанное духами.
Минуты три они пробирались среди разнообразного - наверно, пестрого и мишурно-пышного -тряпья, предназначенного для вящего возбуждения плоти.
Алина придерживала дыхание: голова кружилась от запаха лаванды, пачулей, ландыша - и вдруг кофе (верно, плохо отмытого).
И этот вечный, приторный запах помады, пудры...
- «Какое счастье, что я не вижу сейчас весь этот сор их разврата!» - могла бы подумать Алина, если б решилась в такую минуту думать...
- Ты мне перчаточки-то отдай! - говорила Марго, как корабль волны, раздвигая тряпки. - Малы мне, да больно красивенькие они. А то, небось, за все беспокойство мое деньжонок только одних отвалишь.
- У меня вовсе нет денег...
- Врешь! У таких завсегда при себе деньги есть. Но перчаточек, хоть они и хороши, маловато за услугу-то, поди, будет?
- Я расплачусь, - пролепетала Алина.
- Бурнусик-то я не возьму: скажут еще, что сперла. 
- Я цепочку отдам! Она золотая, и узор самый модный, -   прошептала Алина и наткнулась на воланы и перья Марго. Та резко остановилась и засопела, точно месье Бальзак:
- Покажь цепочку! - властно протянула она ручищу.
- Вы не разглядите ее здесь!
- Плевать! Я на ощупь, на скус.
Алина протянула Марго цепочку.
Та, наверно, куснула металл:
- Ладно, годится.
Они прошли еще немного.
- А сережки? Тоже ведь золотые, поди?
(Алина ведь была под вуалью).
- Там золота нет совсем, только кораллы.
- Кораллы?
- Да. Растения окаменевшие из  океана.
- Тьфу! Дрянь такую и в уши вешать...
Марго вдруг снова резко остановилась:
- Вот! Гляди сюда...
Перед Алиной светилось пятнышко в черноте стены.
Она приникла к дырочке, затаив дыханье...
Из дневника Алины Осоргиной: «Я увидела угол самой обычной мещанской комнаты. - по видимости, спальни.  На круглом столе горела лампа, прикрытая косым козырьком матового стекла. Рядом со столом я увидела угол кушетки. На кушетке лежала она, та девушка. Ее черные волосы разметались по подушке, рубашка, похожая на балахон висельника, была измята. Видно, эта Мишо металась, - и вот, изнеможенная, затихла. Ее лицо было белей подушки, глаза закрыты. Лицо ее показалось мне возвышенно-благородным и удивительно вдруг родным. Не знаю, но я минуты две не могла оторваться от этого романтического лица. Не скрою: я ревниво изучала ее черты.
Однако раздался вздох, другой; кто-то подошел, осторожно ступая, к постели несчастной. Я увидала спину в светло-сером атласе жилета и - над ним - его черные волосы, так знакомо вьющиеся на концах.
Это был он, он! Сомнений не оставалось.
Марго толкнула меня, желая сама посмотреть немного. Я, однако же, устояла, и кажется, даже не шевельнулась. Я была вся внимание, я точно окаменела.
Он и сам вдруг замер. Потом что-то пробормотал и медленно, будто сомневаясь или опасаясь чего-то, опустился на колени перед ее постелью. 
- Жалеет ее, болезную-то... - пробормотала Марго. (Она нашла щелку где-то рядом со мной.)
Эжен, между тем. поправил серое одеяло, на котором так плоско лежали белые руки сомнамбулы, и остался на коленях пред ней, положив голову на одеяло рядом с ее руками.
- Видишь? - зашептала Марго опять. - Жалеет - значит, наверно, любит. Так вот он часто при ней сидит. Только зачем здесь ее оставляет? Взял бы с собой или на ферму куда пристроил... Небось, вину свою перед нею чувствует. Эх, нашу сестру так легко провести! Меня вот тоже провел один парень. Я ж из Нормандии, сирота, у вдовы одной в услуженьи жила. А тут молодой один пришел окна ей застеклить. А паренек-то, знала бы ты, хороший, кучерявый такой шатен. Веселый! А уж как свистнет, - в ушах тотчас у всех заложит... А я девица несмышленая, глупенькая еще.. Как же я любила его; как, дура окаянная, ждала поутру! А ночами мы на сеновале... Короче, понесла я, дуреха. А он окна все застеклил и утром однажды к нам не явился... Ну, вдовица меня и выгнала, как про все прознала. Кому я с брюхом нужна? А может, она сама на него имела виды? Ребеночка я в приют сдала. А теперь ты видишь, какая стала...
Эта новелла показалась мне горькой, грустной, однако сейчас я могла думать лишь о нем, - и об этой Мари Мишо!
Эжен медленно шевельнулся там, за стеной. Веки девушки тоже дрогнули, она открыла глаза и тихо, едва слышно вдруг застонала. Она произнесла первые слова. - Мари Мишо говорила по-итальянски!..
- Кто она? - шепотом спросила я у Марго.
- Кто-кто! Наша сестра, небось, кто ж еще?
Я вспомнила, наконец, что мать Мишо была итальянка... Ах, но зачем же так жадно он ловит ее дыханье?..
- Бормочет что-то не по-нашему... - не унималась Марго. - А так-то больше тихо лежит, ровно спит или без памяти. Хозяйка и этот твой взаперти ее держат. Она-то и есть, видать, злодейка твоя?
Ах, я - я готова была закричать от внезапной боли прозренья! Итак, он любит ее, только ее, несчастный!..
Между тем, он взял ее руку с нежностью необычайной, пожал ее (видно, украдкой пощупав пульс), отпустил и еще несколько времени стоял на коленях, едва слышно отвечая на ее полудетский лепет.
- О чем они там бормочут? - насела опять Марго.
- О боге, о луне, о какой-то тайне...
- О какой бы это?..
- Ах, откуда ж и знать?!..
Все происходившее казалось мне странным, ужасным сном. Я силилась пробудиться, - и не могла!
Одно обстоятельство показало мне вдруг, что нет, это было не сновиденье...»
 
 
 
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
 
Алина не написала лишь одного: ревность боролась с ней и в эти минуты с жгучим, всепожирающим любопытством. Несомненно, Эжен любил эту Мари Мишо. Несомненно, любил нежно, нежно. Ах, нет: это была не страсть - это было нечто большее; это была любовь жертвенная. О такой любви мечтает, конечно, каждая, - однако ж Алина чувствовала, что Эжен не лгал и ей! Но может быть, то, что доставалось на ее долю, была лишь одна слепая, нерассуждающая страсть? Как это мучительно, если верно...
Впрочем, инстинкт умной женщины подсказал ей, что отношения Эжена с сомнамбулой еще запутаннее, еще сложней...
- «В его жестах нет ни капли желания, - но как жаль, что   я не могу видеть его лица!..»
- Вот вы где! - зашипел над самым ухом ее густой женский бас, и кто-то пребольно схватил Алину за плечо.
- Ах!
Перед ней стояла тощее существо с треугольным испитым лицом и жидким пучком волос, что торчал у нее над самой макушкой.
- Хозяюшка, миленькая! Это ж гостья! - заворковала Марго.
- Гостья? А что ж она делает здесь, в шкафу? Ведь говорила сотню раз вам: без меня сюда ни ногой, мерзавки!
Все это хозяйка выдохнула с залпом табачного запаха, и такого тяжкого, что Алина почти отвернулась. Говорила хозяйка страшным, утробным каким-то шепотом, так что за стеной вряд ли был слышен даже и шорох.
Контраст между басом хозяйки и ее щуплым, почти детским видом был так разителен, так смешон, что Алина даже не испугалась.
- Видите ли, моя дорогая, - сказала Алина как можно мягче. - Я иностранка, живу отсюда неподалеку, в замке.
- Вона! У нас здесь все иностранки, все в замках живут, - ответствовала хозяйка, но что-то в Алинином голосе заставило ее сбавить тон. - Пройдемте ко мне, мадам из замка...
Они прошли между темных тряпок в самый конец этого лабиринта. Звякнул ключ в замке, и дверь отворилась.
- Входите! - объявила уже во весь свой громовый голос щупленькая хозяйка.
И Алина, жмурясь от света, слишком яркого после темени «шкафа», вошла в комнату, удивившую ее несказанно. Она ожидала увидеть нищее или, напротив, вульгарно-роскошное помещение с неряшливою постелью и алчно-железным шкафом в углу. Увы! Моя героиня оказалась в изящнейшем будуаре, розовом с белым и позолотой. Лишь очень привередливый, злобный взгляд мог отметить в нем известную старомодность. Здесь не было ни готических острых арок, ни романтических темных пейзажей, развешанных по стенам в прихотливом, казалось бы, беспорядке. Здесь все было одна симметрия и торжественная, застылая пышность, отличавшая стиль империи узурпатора Буонапарте. Три бронзовых мощных сфинкса поддерживали мудрыми своими главами круглую мозаичную столешницу, на которой лежала... раскрытая книга! Широкие покойные кресла имели львиные лапы, а две этажерки по сторонам окна - кажется, даже когти. На трех-четырех портретах, развешанных по стенам, сияла неподдельною, юною красотой чернокудрявая хрупкая дама в почти прозрачных одеждах эпохи Директории. Алину поразил роскошный плейелевский рояль и рядом - лебединый изгиб золоченой арфы.
Везде, в горшках и вазах, пестрели цветы, подобранные со вкусом. И только сама хозяйка являла страшное противоречие со всей этой изысканной обстановкой. Она была желта, морщиниста и костлява, с иссиня-черными волосами, стянутыми резинкою на макушке, с пронзительными диковатыми глазами и с красно-синим от помады, румян и туши лицом. 
Одета она была в род широкой кофты до пола, из-под подола которой виднелись роскошные турецкие туфли цвета бордо с загнутыми носками.
- Итак, слушаю вас! - сказала хозяйка и кивнула Алине на одно из золоченых кресел. (Алина подумала тут, что у хозяйки вовсе не бас: просто голос грудной и когда-то, наверно. очень красивый, - «теплый», сказал бы знаток, наверно).
- Теперь я вижу, что вы и впрямь «из замка». Какая нелегкая занесла вас сюда? - спросила хозяйка, устраиваясь на канапе напротив.
Манеры хозяйки были, конечно же. грубоваты, но во всем ее облике - в том, как прямо она держалась, как произносила простонародные выражения (чуть-чуть насмешливо, точно беря их в кавычки), - по всему этому чувствовалось, что несчастная знавала другое общество, другое совсем обхождение.
И Алина решилась: она рассказала все. Возможно ль? - возразите вы непременно. Однако ж у всех бывают такие минуты: человеку доверяешь внезапно, вдруг, непонятно даже, с какой такой стати.
Сначала хозяйка полулежала напротив Алины тихо и слушала, кажется, почти равнодушно. Но в середине рассказа она вдруг поднялась и стала ходить по комнате из угла в угол с самым решительным и  печальным видом. Она лишь  махнула Алине, чтобы та продолжала повествованье.
Алина уже замолчала, а хозяйка все продолжала ходить, и даже еще быстрее.
- О, дьявол! - вскричала она, наконец, почему-то по-итальянски и резко остановилась перед Алиной.- Знаетели вы, кто я? -  спросила она тотчас с любезной, однако же и натужной улыбкой. - Мое имя - Селина Креспи-Монтрелли!
- Ужель?! - вскрикнула Алина невольно. Даже она, в своем заснеженном Петербурге, слыхала о блестящей певице, последней любовнице Буонапарте, исчезнувшей при загадочных обстоятельствах лет двадцать тому назад. Иные утверждали, что она отправилась на Святую Елену следом за своим любовником. Однако как могла бедная женщина  обмануть бдительность англичан? В возможность такого в России верили только дети.
И видя изумление Алины, хозяйка громко, но горько   расхохоталась:
- Да-да! Та самая Креспи-Монтрелли! Я должна была вам открыться, иначе бы вы не поняли ничего. Да и ваш рассказ таков, что  он стоит правды, - правды с моей стороны.
Было, однако ж, весьма заметно, что бывшая певица колеблется, открыть ли Алине всю правду или только часть ее.
Наконец, она решилась. Сев напротив Алины в глубокое кресло так, чтобы тень от поднятой крышки рояля скрывала ее лицо, она начала свой рассказ.
- Ровно восемнадцать лет прошло с того дня, как... Короче, все это правда, о чем болтают досужие языки.
- Правда?! Что именно? Ужели вы были там, на Святой Елене?
Певица, точно не слыша ее вопроса, заговорила бесстрастным и тусклым голосом, точно повторяла затверженное когда-то.
- Зимой 19-го года до меня дошли слухи, что император теряет в весе, что он слаб и  ужасно бледен, - что он, возможно, болен неизлечимо... Вы знаете, - я была его последней мужской привязанностью в этом мире. Его поздней любовью, увы. А что он был для меня, я говорить не буду. Я поняла это лишь в разлуке с ним, моя дорогая! Странно: именно его несчастье показалось мне единственным верным средством, которое может преодолеть пропасть между нами: мной, модной певицей, и им, бывшим повелителем полумира... Право, я никогда не любила его так, как тою зимой 19-го   года, когда умышляла мою поездку на роковой, на несчастный остров...
Певица закрыла глаза. Алина не смела прервать молчанье.
Наконец, хозяйка подняла тяжелые веки. Ее глубокий, сразу осевший голос заставил Алину вздрогнуть:
- Я собиралась долго, тщательно, в тайне почти от всех. Мне нужны были деньги, - много, немеренно много денег. Ведь я не знала, какие мне предстоят траты! Через своих агентов я продала почти все свои драгоценности и большое поместье, которое он мне подарил перед самым своим паденьем. Чтобы иметь еще больше средств, а также усыпить бдительность полиции короля, я приняла предложение сразу двух банкиров; я жила и с тем, и с другим; а один из них был, дорогая моя, уже глубокий, глубокий старик...
Певица, поморщилась и умолкла. Потом продолжила монотонно:
- Все, кто еще верили в свободу и помнили могущество   нашей родины, - все они видели во мне символ былого ее величия! К тому же я корсиканка, как и сам  император,  дорогая моя! Но вот узнали о моих банкирах... О, как взбунтовались те, кто носили меня на руках после моих спектаклей! Как, - после полубога - убогий старый еврей, слюнявый и экономный до тошноты?!.. Меня сочли шлюхой, дрянью. Мне выбивали стекла в окнах каждую ночь... Однажды какой-то подмастерье швырнул в меня грязью, когда я, в перьях и брильянтах, выходила из кареты у крыльца одного из моих банкиров. Грязь попала мне за корсаж, - и я лишилась чувств...
Певица перевела дыханье.
- Тогда же я поклялась себе, что через два месяца буду или мертва, или же на Святой Елене! Только это дало мне силы. Я стала смеяться в лицо пламенным патриотам, я дразнила их моим бесстыдством. Подумать только: миллионы молодых, здоровых мужчин с утра до ночи трещат о величии Франции, о возвращении Наполеона, и эти миллионы готовы меня растерзать, - однако это и весь их подвиг!..
Она помолчала.
- Но вот однажды ночью я, наконец, исчезла. Не стану говорить вам, кто помог мне найти верных людей, кто помог добраться до Гавра и незаметно для таможенников проникнуть на торговый корабль... У меня был чемодан золота и пять очень скромных платьев. На подходе к Святой Елене я спряталась в бочке с вином, - не смейтесь! Я дышала через соломинку!..
- Свидание состоялось? - спросила Алина тихо.
- И больше того! Через время я уже точно знала, что мне   доверен лучший залог любви, который дается женщине, боже мой!..
В голосе ее зазвучала медь.
- Залог? Какой? - растерялась, не смела поверить еще   Алина.
- Его вы видели там, сейчас...
- Так значит Эжен?..
- Не будьте влюбленной дурой! Но этот месье и моя Мари - другая, печальнейшая история...
- Бог ты мой! -  вскричала Алина. - Ради всего святого, расскажите же правду, - всю, всю правду, моя дорогая!..
 
 
 
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.
 
Женщина напротив Алины достала из массивного золотого портсигара длинную папироску, не спеша закурила, скрыв себя облаком ароматного дыма. Когда дым рассеялся, она смотрела прямо в глаза Алине:
- Итак, вы уже знаете, кто такая Мари Мишо. Теперь же слушайте продолжение моей истории, - слишком печальной, быть может. Мое возвращение на сцену после рожденья Мари было уже невозможно, я почти потеряла голос. Впрочем, тогда я могла еще выступать, но наши «патриоты» меня травили. К тому же тайной полиции стало известно о нашем свидании. У них сразу возникла фантазия увидеть в этом политическую интригу. Несчастные! Подлинная любовь для них - уже недостаточный повод для риска... 
Женщина глубоко, невыразимо горько вздохнула.
- Что мне оставалось еще? Бежать за границу? Но тайная полиция непременно б меня уничтожила, увидев в этом происки в пользу «тирана». Мое имение было продано, почти все средства иссякли. Мне оставалось только кануть на самое «дно». Содержательница веселого заведения в глухой провинции не может иметь политических амбиций, - да впрочем, и никаких...
- Вы бесстрашная женщина! - искренне, с чувством, возразила Алина.
Ее собеседница усмехнулась горько и затянулась своей папироской так, что у нее зубы проступили сквозь впалые щеки:
- Спасибо, что вы хотя бы сочувствуете! Спасибо... Конечно, дочь мою я держала вдали от всей этой грязи. Она воспитывалась в Париже, в монастыре, среди девочек самых знатных фамилий. Да она и имела на это право по своему рождению... Ее любимой наставницей стала сестра Кларисса, тогда уже старушка, прекрасная музыкантша. Она происходила из древнего итальянского рода Висконти-Сфорца. С тех самых пор музыка и итальянский язык стали вернейшими спутниками моей Мари. У нее открылся чудесный голос, - богаче, сильнее даже, чем мой. Но этот дар стал первым из обрушившихся на нее несчастий. Увы! Судьба точно в насмешку обращала свои дары в орудия наказанья! В душе художник, артистка, Мари не смела творить всерьез, ведь над ней тяготел рок ее происхождения. К тому же с шестнадцати лет она все больше походила на своего отца. Тайна ее происхождения могла бы открыться в любую минуту, - и тогда власти сделали бы все, чтобы ее устранить... Но если художнику недоступно творчество, ему остается одно - жизнь, а в ее шестнадцать лет это означало одно - любовь... Любовь и стала вторым, сокрушившим ее, даром судьбы, - ее несчастьем...
Алина вся напряглась. Она не смела теперь проронить ни звука.
- По выходе Мари из монастырского пансиона я сделала все, чтобы сердце Мари не узнало любви к мужчине. Я не слишком верила в это, но все же надеялась избежать несчастья. Мне казалось тогда, что в муравейнике огромного города ей будет легче всего затеряться и жить незаметно, тихо. Я оставила ее на время в Париже и сняла для Мари маленькую квартирку в очень тихом, спокойном месте, -  приличном, как монастырский двор. У нее был сад, прекрасный рояль от Плейеля, книги (но только, конечно же, не романы) и возможность ночью совершать прогулки в Булонский лес под присмотром верной служанки. На прогулках настоял врач: бедняжка хрупкого ведь здоровья...
- О. этот проклятый, этот Булонский лес! - вскричала певица вдруг так, что Алина вжалась в спинку своего кресла. - Ах, кто мог знать, что он увидит ее там, в эту лунную злую полночь!..
Хозяйка закрыла глаза и покачала головой  обреченно.
- Девочка искупает мою вину, - вину за беспутную юность. Бедная! Но это несправедливо...
Лицо певицы исказилось от судороги. Казалось, она сдержала проклятья неимоверным усилием воли, - проклятия, привычные, может быть...
- Я не знала, что самое страшное на земле - не тайная полиция короля, а месть злобной, пустой души. Один из прежних моих любовников, - банкир, тот, что был помоложе, - следил все это время за мной. Он простить мне не мог, что я предпочла ему истинного героя! Он знал, конечно же, о Мари и поклялся бросить ее в самую густую, непролазную грязь нашей несносной жизни. Однако увидев Мари там, в Булонском лесу, он влюбился в нее - если это чувство вообще возможно в таком низменном человеке! Он выкрал ее - деньги могут все! - но не надругался над ней, как хотел сначала, а пожелал влюбить ее в себя! Он хотел сполна насладиться ее первым чувством. Лаской, вниманием и  щедростью   самой наглой он почти своего добился. Их роман продолжался целых полгода. Он сделал ее почти своей женой. Конечно, он ничего не знал об ее происхождении.
Певица достала новую папироску.
- На одной вечеринке в его замке, где она была за хозяйку, среди богачей и артистов она увидала этого человека...
И, прочтя немой вопрос в глазах Алины, пояснила просто: 
- Вашего Эжена Делакруа!  Они тотчас влюбились друг в друга. После банкира любой художник покажется принцем!.. Итак, Мари решилась бежать из золотой своей клетки, и тайно они встречались с вашим Эженом довольно долго, - впрочем, достаточно для того, чтобы он уже несколько охладел к доверившейся ему душе. Бедная! Она поняла вдруг это и подумала, что только подвиг ее во имя любви сможет вновь пробудить его чувство. Ваш Эжен, больше из легкомыслия и самолюбия, согласился помочь ей бежать. Банкир, однако, следил уж за ними. Он настиг ее у калитки сада маркизы де Брансе. О. мадам де Брансе - страшная женщина! Она втерлась в доверие к бедной моей Мари и делала вид, что готова помочь ей в побеге... 
Хозяйка вдруг замолчала, глядя тупо перед собой. Потом сказала быстро и без всякого выражения:
- Итак, банкир и его верный лакей подкараулили Мари там, у калитки, схватили ее и надругались оба над ней там, при полной луне!.. 
- А что же соседи?! - вскричала Алина.
- Соседи не слышали никакого шума: негодяи накинули на голову своей жертвы шаль, завязанную узлом.
Хозяйка встала. Она дрожала.
- Что же было потом? -  спросила Алина тихо.
- Потом они убежали. Ваш Эжен явился, чуть опоздав. Он снял шаль с головы несчастной. Мари, наконец, очнулась, открыла глаза, - и тут луна, полная, яркая, белая, как привидение, вышла из облаков. Мари страшно вскрикнула и вновь потеряла сознание. Когда же она очнулась, рассудок к ней уже не вернулся... Она ничего не знает, не помнит, изредка задает странные вопросы по-итальянски и в полнолуние бродит по окрестностям...
- Но это же так опасно!
- Опасней было бы ее запирать в такие часы. Она бы разбила голову о стены, о  все засовы. Ни одно снотворное не может в такие ночи сломить ее упорство! Весь ее гений, вся ее душа вылилась в этот порыв бродить под звездами, при луне, на свободе... И знаете что? Она посещает не каждый дом. Она идет лишь туда, где может случиться несчастье...
Алина вздрогнула от этих слов.
- Но ведь Мари одно время жила у Эжена? - спросила она. - Консьержка мне говорила...
- Да, но жила там совсем недолго, пока ваш художник собирался с духом сообщить мне об этом ее несчастье...
- И долго он собирался?
- Месяца три, наверно.
У Алины камень свалился с сердца: три месяца назад она еще не знала Эжена...
- Всего странней, - заметила тут хозяйка, точно уловив эгоистическое движение души Алины, - что после этого он искренне, страстно вдруг снова в нее влюбился!
- Кто? Банкир?
- Нет; ваш Эжен! Здесь, у нее, он бывает почти каждый день.
- Быть может, совесть?.. - возроптала, было, Алина.
- Совесть говорит другим языком, моя дорогая!
Алина опустила голову. Что могла бы она возразить несчастной? Слова были бы так грубы...
 
 
 
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
 
...За квадратным окошечком дилижанса бежали   желтеющие поля, подвядшие от летнего зноя рощи и низкие каменные ограды деревенских домов. Солнце давно уже было в зените. Небо сияло стойким июльским глянцем.
- «Как много солнца вокруг!» - подумалось вдруг Алине. - «Солнца, радости, изобилья... А мы, -  мы живем так, будто ничего этого нет на свете...»
Она тотчас вспомнила, что потеряла Эжена, потеряла его навек! Ведь невозможно всерьез любить двух женщин сразу, - этак, пожалуй, души не хватит, это почти разврат...
- «Но я так боялась разлуки! - вспоминала Алина. - Отчего ж я спокойна нынче? Разве я не понимаю, что это конец? Или я еще на что-то надеюсь?..»
Она словно очнулась и, наконец, увидала своих попутчиков. Напротив на скамейке спала толстая старая крестьянка в черном платье и сбившемся набок простом чепце. Из ее распяленных сизых губ ползла струйка слюны, сверкавшая резво на солнце. Далее уткнулся в молитвенник тощий священник с испитым желтым лицом и с темными мешками под глазами. Рядом с Алиной сидел какой-то круто завитой тип в нестерпимо-пестром жилете и цилиндре, лихо сбитом набок, -  по виду приказчик или какой-нибудь «комми».
- «Священник ведь не к добру... - подумала тут Алина. - И та является в дом, где должно случиться несчастье... Но ведь оно уж случилось... Несчастье? Однако же почему я спокойна?..»
 
*
- «Я надеюсь, что все еще восстановится? Но как? И зачем теперь?..» - все спрашивала она себя, так что даже и не заметила, как дилижанс остановился у лепных ворот парка Грассе.
Алина вошла в аллею и увидела в конце ее герцогиню и мадмуазель де Люинь. Она поспешила к ним.
- Радость моя! - непритворно и даже громко воскликнула мадам де Ловетт. - Вы ужасны! Мы так за вас волновались... Но где же... но где же ваши перчатки?..
И в этом вопросе отразилась вся та приязнь, которую герцогиня питала теперь к этой русской. Ибо мадам де Ловетт никогда бы не отметила вслух небрежность в одежде чужого ей человека...
- Я забыла их в дилижансе, - солгала тотчас Алина.
- Вы отважная! - воскликнула тут Одетта. - Снять перчатки среди случайных людей...
- Что ваш супруг? - спросила мадам де Ловетт.
- Он бесподобен! - ответствовала Алина.
 
*
- Мне кажется, вы печальны, - заметила Одетта после обеда, когда бродила с Алиной в дальних аллеях.
- Я устала немного. Ах, муж - это всегда так сложно...
- А мне так страшно представить замужество, власть над тобой мужчины и эту...
- Близость?
Одетта кивнула и покраснела страшно.
- Не стоит бояться! Поверьте: природа мудрее нас, она сама вам все подскажет. А если и нет, - то у нас много и других средств развлечься.
- Какие же?
- Книги, музыка; приключения, наконец.
- Не нужно мне приключений!
- Значит, будет любовь.
- А у вас? У вас была... любовь?
- У меня была цепь печальных разочарований. Но я ее прервала сама, - и я... я спокойна!
- О нет! А впрочем, как вам будет угодно...
Они прошли несколько шагов молча. Алина вдруг поняла, что сейчас может высказать все этому полуребенку - высказать, не роняя себя.
- Я была впервые влюблена очень нежно и очень пылко. Но дурную шутку со мной сыграла как раз природа. Затем я увлеклась человеком весьма известным, - даже, по видимости, великим. Но мог ли он всерьез оценить доверчивый мой порыв? Я поняла, что обманула себя сама. И тут лишь одно лицо посреди нашего пустого, тщеславного света показалось мне человеческим. Однако он был женат, а затем... затем его убили. Он так и не узнал, что обрел во мне преданного друга...
- Все это было еще в России?
- Вы слишком пристально читаете книгу, которую я сама давно уж закрыла...
- Простите меня, мадам!
- Потом меня ждало еще одно увлечение, и я поняла наконец, что значит на светском жаргоне это словцо, - «роман».
- И что же оно означает?
- Пустые волнения, которые не приводят нас ни к чему...
- Вы перестали любить?
- Я перестала, душа моя, обольщаться! Это много. Это почти покой.
Они вышли к замку. Обе молчали.
- О чем это мы молчим? - спросила Алина вдруг и засмеялась лицом.
- Мне страшно... - ответила тихо Одетта.
Вернувшись к себе, Алина заплакала, и плакала долго и безутешно.
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Быть женщиной - наказание от небес. Мы жаждем любви, точно  цветы дождя, мы так устроены, что жизнь без нее кажется нам бессмысленной и пустой. Однако сколько ограничений! Весь мир создан лишь для мужчин. Нами могут восхищаться, нам могут служить, - но лишь до тех пор, пока влюблен он, мужчина! Но вот чувства остыли в нем, - и ты, как ветхая, сорванная ветром афиша... К тому же мы стареемся быстрее, и значит наши возможности увлечь становятся все скромней. Нам остается  наши ум, доброта и нелегкий опыт. Но кто теперь оценит это? Разве вдовец, который ищет приемную мать своим детям... Но сие ли мы назовем «любовью», «страстью»? И как же несправедливо, что чувства со временем лишь разгораются и требуют своего!.. Но тщетно, тщетно! Несправедливость эта мучит меня сегодня весь день. Кажется, я становлюсь зла, - я, возможно, ожесточаюсь...
По христианскому чувству мне надо бы пожалеть Мари, а я все цепляюсь за мысль об ее болезни. Болезнь -  преграда ведь для него! Он остынет от романтических  этих чувств, ему захочется просто жизни, - и вот тогда... но что же «тогда»? Ах, он может встретить еще другую! Он изменил мне раз, - изменит второй и третий...
Неужели сила, верность, искренность чувства для этих мужчин - ничто? Нет, не верю, не верю! Верить в это я не могу: тогда это монстры, монстры!..»
 
*
С этих пор Алина зареклась появляться в Ноане. Она предвидела, что Эжен, возможно, начнет искать с ней встречи, выгадывать возможность для объясненья, - нимало! Он не подавал ей в Грассе никакого знака. Алина страдала от вечных просьб Одетты поехать с нею тайком от тетки к Жорж Санд.
Наконец, Алине пришла мысль, как будто счастливая: она решилась отнестись... к мадам де Брансе! Главное, та могла быть свободно принята герцогиней. 
Повод представился тотчас. Алина много слышала об алчности де Брансе. Алина предложила ей в письме купить одну брошь, усыпанную сапфирами. Таинственная красота этой старинной броши всегда восхищала Фанни. Ах, к такой изумительной броши довольно было лишь веера и простого белого платья - до того она была хороша!
Алина ожидала, что маркиза примчится тотчас. Но та не явилась даже на пятый день! Фанни даже не снизошла ей ответить. Алина встревожилась не на шутку. В пору у слуг выспрашивать, что творится в Ноане!..
На шестой день она уже сама бродила в окрестностях Ноана, как тень, высматривая хозяев.
...Мадам де Брансе возникла пред ней  внезапно в золотисто-зеленой трепетной неразберихе тополиной рощи. Алина чуть не вскрикнула при виде ее. Маркиза   улыбнулась лучезарно и торжествуя:
- Я лишь сегодня утром прочла ваше послание, моя дорогая! - обратилась она к Алине после пяти секунд красноречивейшего молчанья. - Итак, вы хотите расстаться с брошью, которой я так восхищалась и  которую видела на вас на первом вашем балу в Париже?   На том самом балу, где мы познакомились, а вы - кажется - повстречались и с Эженом?
Алина молчала.
- Впрочем, я куплю у вас ее непременно! - щебетала Фанни вполне безмятежно. - Куплю непременно как память о нашей первой встрече, ведь и я вас люблю всей душой, всем - простите за сантименты -   сердцем... А я была в Бурже все эти дни, - добавила де Брансе и с значением замолчала.
- К счастью, я передумала, - тотчас нашлась Алина. Горе ее показалось Алине так велико, что унижаться перед Брансе представилось невозможным. - Я. увы, не так чувствительна, как вы (бог меня обделили в этом, и, наверное, справедливо). Я оставлю эту штучку у себя как память о вас, нежная вы душа.
- Ваши дела настолько поправились, моя радость?
- Они теперь почти превосходны. А главное, чувства мои в порядке.
- Что ж, и отлично! Мы не будем соперницами, - а это ведь так приятно!..
- Соперницами?! О чем вы?
- Конечно, о броши! Я думаю только о ней, дорогая моя Алина.
Маркиза сделала движение, чтобы взять Алину под руку, но не взяла и потупилась, улыбаясь.
Потом дамы шли молча среди цветов большого луга.
 Лишь дойдя до трех развесисто-старых дубов, что осеняли поворот дороги из Ноана в Грассе, Алина заговорила. Она поняла, что должна быть теперь равнодушно-правдивой. Может быть, это был жест отчаяния, - однако безукоризненно-точный жест!
- Я знаю о несчастье этой Мари Мишо, - сказала она спокойно, просто.
- Вот как! Но от кого?
- От ее матери. Впрочем, не отрицайте, что вы с ней также знакомы, - и знакомство ваше тесное, может быть!
Де Брансе покосилась на Алину очень внимательно, однако же промолчала; только пошла быстрее.
И шаг Алины машинально ускорился. Она не заметила этого, - она вся была в наваждении внезапной, сверкнувшей, как прозрение, мысли.
- Я узнала о вашем участье, - о вашей вине за несчастный побег Мишо!
Де Брансе молчала.
Из дневника Алины Осоргиной: «И все же она точно окаменела. Мы не касались друг друга, но я очень живо чувствовала это ее напряжение. Тучи сгустились: маркиза могла, мне кажется, броситься на меня.
- О чем вы? - наконец, спросила Брансе, и голос ее стал глуше.
А меня уж несло:
- У меня есть письменные свидетельства вашего предательства!
Я блефовала, - однако маркиза затаила дыханье!
- Я обещала ее матери - женщине, слишком увязшей в болоте общественного позора - употребить все мои возможности, чтобы изобличить виновников несчастья ее дочери!
- Вы забываете, что тогда огласке подвергнется и ваше знакомство с непотребною женщиной! А что же это письмо - в нем есть имена известные, я надеюсь?
Она спросила это с безмятежностью, совершенно лживой.
- О, иначе я бы промолчала об этом вам!
Я лгала, но чувствовала, что это была ложь во спасение! Нет! Это была не ложь - это была больше, чем правда...
- Есть имена, - кивнула я.
- И мое?
- И ваше!
- Странно!.. Однако позвольте-ка мне взглянуть...
- Не стоит труда.
- О, вы опасная интриганка, детка моя! Обвинять статс-даму моей королевы в темных делах - в преступлении! - и так голословно! В лицо!
- Но это правда!
- Однако же где доказательства, дорогая? Без них ваша правда - всего лишь клевета, то есть ложь и уголовно наказуемая. Уж поверьте, что тогда я не остановлюсь перед самой жестокой местью. Дуэли между нами не может быть - тем страшнее будет вам кара за оскорбленье!
Какая-то сила не давала мне смутиться в эту минуту. Может быть, это была сила отчаяния?
- Они у мадам де Ловетт! - ответила я спокойно.
- Добудьте их! – вскричала де Брансе. - Подумайте сами: в глазах герцогини, а значит и всего общества, вы немногим лучше, чем я, после того, как вы побывали в том злачном месте. Вы имели связь с плебеем - вы изменили своему супругу! Да вы ничем не лучше меня!
- Неправда! - я резко остановилась.
Она вдруг смешалась:
- Признайтесь, - сказала она вдруг мягко и улыбнулась скромно. - Вам не терпелось узнать о вашем Эжене? Вы хотели говорить о нем, а не об этой дряни...
- Дряни?!.. - вскричала я, в мгновение все поняв. Итак, де Брансе ревновала - да-да, она ревновала его к Мари! Ревновала, не в силах  отвлечь Эжена от бедной, безумной девочки. О, я знаю такие связи: женщина без предрассудков влюбляется вдруг на свое несчастье, - влюбляется всерьез, и в этом ее несчастье. Всей своей искушенностью она не может удержать любовника. Скрепя сердце она становится его как бы другом, деля с ним его увлечения, ошибки, даже его измены. Самолюбие ее как бы утешено: она вроде бы и не претендует на верность. Однако она мстит каждой, в ком видит соперницу - мстит, поскольку мстить ему она еще не в силах. Это все равно, что убить себя...
Сейчас я уже совсем уверена в моей догадке. Тогда же я лишь смогла сказать:
- Это мое дело, маркиза! Но если вы хотите всей правды, то месье Делакруа мне теперь уже почти безразличен. Мы, русские женщины, верность ценим прежде всего. Терпеть измены - не в наших  правилах, дорогая! Отныне для меня он больше не существует. Однако бедняжку, сумасшедшую эту, жалко мне нестерпимо! И у меня один лишь теперь интерес, одна цель в жизни: отомстить за эту несчастную.
- Так мы враги? - спросила с холодной угрозою де Брансе.
- Да, мы враги! - отвечала я со всей решительностью.
И, повернувшись, быстро пошла прочь, в Грассе.
Герцогиня встретила меня озабоченным взглядом: видно, следы волнения еще не прошли на моем лице. И вдруг в голову мне пришла мысль, что эта добрая, честная женщина и в самом деле может мне помочь. Весь вечер я испытывала ее. Под видом пересказа какой-то истории я поведала ей о судьбе Мари, - умолчав, правда, о том, что мать ее содержит нехорошее заведение.
Герцогиня откликнулась на историю с удивительной добротой. Я не ошиблась в ней! Однако особенно поразило меня лицо Одетты: она была взволнована несказанно. Вот кто теперь мой верный союзник! Одетта уговорит тетушку помочь нам.
Той же ночью я все рассказала Одетте чистосердечно, - рассказала, не стесняясь ее возрастом.
Она опустила голову и долго молчала. Потом сказала решительно, тихо:
 - Я сделаю все, чтобы помочь несчастной... Жаль, что Эжен...
И она отвернулась».
 
 
 
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
 
Знойный июль прошел, - явился дождливый август. Дождливый и ароматный, - таких глубоких и тонких запахов от мокрой листвы, травы, коры и от замшелых стен своей башни Алина не  испытывала давно, с детских ее лет в деревне. Впрочем, запахи деревенской жизни с отцом, запахи дачи под Петербургом были иные, не столь густые.
Прогулки пешком иссякли. Целые дни Алина проводила в обществе хозяек Грассе, - чаще всего в их «золотом салоне» на втором этаже замка. Среди складок златотканых портьер серовато-серые от дождя стекла окон едва пропускали тусклый свет дня. Свечи были зажжены с утра.
Герцогиня раскладывала пасьянс, Одетта сидела с вышивкою. Алина читала им вслух, - чаще чинные романы осьмнадцатого столетья, но иногда Бальзака, Дюма, Гюго...
Впрочем, герцогиня находила их  прозу несносной клеветою на человечество.
- Скажите, какие страсти! Это написано для детей, мои дорогие. Обычно жизнь проще, прозаичнее в проявленьях. Люди не добры и не злы, - они люди, они сложнее. А эти положения - разве на самом деле бывают такие?
- В жизни бывает всякое, ваша светлость! Вот, например, история, которую я рассказала вам неделю назад, - возразила Алина.
- Кто вам сказал, что она правдива? - пожала плечами мадам де Ловетт. - Она занимательна, - этого и довольно!
- И все же, тетушка, случись такое на самом деле - как поступили бы вы? - спросила Одетта. Она опустила на колени свою  канву и испытующе смотрела на герцогиню.
- Я бы не связывалась с такими людьми, Одетта! Подумай сама: они не нашего круга, и понятия у них самые дикие.
- Но разве не жаль вам безумную девушку?
- Однако же я не врач и помочь ей ничем не смогла бы.
- А наказать виновных в ее несчастье?
- Банкира? Но как?
- Если бы мы нашли свидетеля его злодеяния, то суд... - заметила вдруг Алина.
Герцогиня рассмеялась, смешала карты и воззрилась с улыбкою на племянницу и Алину:
- Дети мои! И вы хотите меня уверить, что не замешаны сами в эту историю? Ну-ка всю правду! Быстро!
Герцогиня командовала шутливо, но что-то подсказало Алине, что решительная минута настала и что мадам де Ловетт, возможно, поможет им.
Она попросила Одетту оставить их (ведь герцогине не стоило знать, что ее племянница посвящена в такие подробности) и поведала все ее светлости, - изумленной, встревоженной и погрузившейся вдруг в задумчивость глубокую, точно оцепененье. 
Затем мадам  де Ловетт сказала:
- Дорогая Алина, думаю, что вы все уже рассказали моей Одетте, не очень-то пощадив ее невинность. Но история так потрясла меня, что я прощаю этот излишний для ушей девушки романтический ваш порыв. Однако ж вы приняли меня за бездушную куклу, если решили скрыть такие вопиющие подробности!.. Мадам де Брансе,...  мадам де Брансе...
- Она любит Эжена Делакруа. И она сообщница банкира, быть может.
- Дессона?
- Его фамилия Дессон?
- Я знаю, во всяком случае, что они в дружбе самой, простите, нежной. В его доме утраиваются оргии, на которых дамы из общества бывают в масках, но неглиже. Не сомневаюсь: де Брансе там частая и очень желанная гостья!
- Она говорила мне, что этот Дессон испытывает ко мне род влеченья...
- Ах, бойтесь, бойтесь его, моя дорогая! А этой несчастной девушке я помогу - и я уже знаю, как! У меня есть домик в деревне. Я приглашу туда эту Мари Мишо. Там, в безопасности, в довольстве и тишине, она воскреснет.
- А Эжен? - вырвалось у Алины.
- Думаю, он там вовсе не нужен. Убедите ее мать тайком услать Мари из этого злого места. Художник не должен узнать, куда. Само присутствие его терзает больную память бедняжки. А она так запугана, что не может сказать об этом!
- Вы так добры, ваша  светлость! - вскричала Алина. Она решительно встала из кресла, готовая ехать в Бурж тотчас. Книга упала с ее колен.
Герцогиня вздохнула. Конечно, резкий порыв Алины показался ей не совсем  приличным. Но дело и впрямь было так неотложно, что мадам де Ловетт не стала в душе пенять Алине.
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «Я снова ехала в Бурж, но теперь не в тесноте дилижанса, а в карете, обитой синим атласом. Это была единственная в Грассе карета без гербов Люинь и Ловетт на дверцах. Герцогиня объяснила мне, что сей экипаж заведен был как раз для тайных оказий еще отцом Одетты. Что ж, герцог де Люинь благочестьем не отличался, но и рисковать своим именем было ему, пэру Франции, не с руки.
Атлас в карете уже поблек, местами посекся, и эти следы всепроникающего времени лишь ярче напоминали о веселых приключениях владельца Грассе. Однако мне было не до игры воображения. Конечно, я была глубоко тронута сочувствием мадам де Ловетт. Эта душа, похожая на засохший цветок, оказалась куда живее многих иных...
И все же не стану лукавить перед собой: не меньше состраданья бедной Мари Мишо было во мне торжество. Ведь я разлучу их! 
Ужасно, но это так! 
Люблю ли я еще этого человека? Боюсь искать ответа на сей вопрос. Я просто делаю добро почти только руками ее светлости герцогини. 
Я остановилась в «Трех лилиях». Зачем? Я ведь отлично знала, что могу там столкнуться с ним или мадам  де Брансе. Однако волнение риска возбуждало меня ужасно. Я уже готова была спросить у портье, здесь ли Эжен.
Мне отвели ту же желтую комнату по соседству с нашей, как и в прошлый раз. В этом я увидела перст судьбы! Оставшись одна, я первым делом приникла к стене. Ни звука! 
Я не дала воспоминаниям, а с ними сожалению и досаде разгореться с новою силой. Я накинула плотный лиловый плащ, скрывший мое нарядное платье жемчужно-серого шелка; густая вуаль сиреневого оттенка окутала мне лицо. Наряд сиреневый и  лиловый, - цвета траура, принятые при французском Дворе, -  были, может быть, неуместны. Однако портье вряд ли подумает, что дама в таком благородном наряде пойдет сейчас в зазорное, «злое» место...
Я села в карету, но не в ту, что  привезла меня из Грассе, а в наемный фиакр. Мой кучер судачил с цветочницей на углу и не обратил на меня вниманья.
Когда я назвала адрес извозчику, он нахально присвистнул. 
- «Какое все-таки униженье!  - подумалось мне. - Но ведь это жизнь...»
 
*
Прямые, светлые улицы центра сменились какими-то темными переулками. Наконец, над крышами жалких домишек возник обломок древней крепостной стены, как гнилой зуб в пустом рту старого проходимца. К стене приткнулся большой мрачно-серый дом, ничем не  приметный снаружи. Фиакр остановился у тяжелой слепой двери.
Извозчик с ухмылочкой распахнул дверцу фиакра. В невольном стеснении чувств Алина протянула ему золотой. Не слыша своих шагов, она взлетела по трем ступеням крыльца и... распахнула дверь, даже не позвонив.
Начались главные испытанья.
Из дневника Алины Осоргиной: «Я очутилась в прохладной и темной, но довольно просторной прихожей, отделанной панелями из мореного дуба. Каменные полы только что вымыли: они блестели и от них несло мокрой ветошью. Когда я вошла, колокольчик все-таки звякнул.  Передо мной возник рослый жующий негр в алой феске и голубых шелковых шароварах, усеянных багровыми пятнами, - вина или крови?..
Я попросила проводить меня к их хозяйке. Негр осклабился и сказал:
- Идет за мной. Будаш у нас жит?
Я предпочла смолчать.
Он повел меня, но не по лестнице в бельэтаж, покрытой истертым красным ковром, а куда-то в узкую дверку сбоку, что -  показалось мне - вела в швейцарскую. Мы миновали косой чулан под лестницей, освещенный лишь светом из вестибюля, и вошли в низкую, однако просторную комнату, оклеенную нестерпимо-желтыми обоями. Вдоль стен тянулись два резных дубовых ларя, от которых веяло диким средневековьем. (Отчего-то я вспомнила о Жюли, любящей такие вот штучки).
Негр распахнул предо мной еще одну дверь, - и я очутилась на уже знакомой мне кухне!
Был первый час дня. Здесь только начался завтрак. За длинным столом, покрытым красной клеенкой, сидели человек двадцать: несколько мужчин в синих рабочих блузах и, главным образом, женщины в одинаковых густо-розовых кофтах, застегнутых почему-то у всех до  самого подбородка. У одних волосы были едва заколоты, у других лежали по плечам, третьи же были в папильотках. Их лица были серы, бесцветны, -   возможно, от малого света, сочившегося через окно в частой свинцовой решетке и с мутными стеклышками.
Все обернулись ко мне; я замерла на пороге. 
Я имела случай вглядеться в них. Какие испитые или, наоборот, разбухшие лица! Какие пристальные, злые у них глаза!..
Во главе стола поднялась хозяйка, одна здесь в сероватом простом капоте.
- Проводи мадам ко мне наверх! - велела она негру и лишь затем обратилась ко мне. - Я рада! Я знала, что вы придете. Вуали не поднимайте; здесь ни к чему церемонии, моя дорогая...
Она явно спешила остаться со мною наедине и сохранить мое инкогнито здесь, перед своими «пансионерками».
Негр проглотил, что жевал, и снова осклабился глупо:
- Парашу исследовать мной!
Он повел меня по винтовой лестнице, что вела из кухни прямо в апартаменты хозяйки.
Негр снова оскалился очень нахально и вышел. Тотчас явилась хозяйка».
На этом запись в дневнике моей героини оборвалась. Я не стану утомлять читателя подробностями того дня. Скажу лишь, что поздно вечером, когда большинство обитателей Грассе уже легло спать, в ворота замка въехала карета без гербов. Из нее вышла женщина с густою вуалью на шляпе. Затем слуги вынесли спавшую (или бывшую в бесчувствии) девушку дивной красоты, но белую, как теплая шаль, укутавшая ее.
 
 
 
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
 
... - Ступайте к себе, Алина! А я побуду с бедняжкой...
- О ваша светлость! Поверьте, я не устала. Мне так уютно здесь, в этом кресле, с книгой...
- Но вы не спите вторую ночь!
- Я отдохнула днем. Одетта заменяла меня.
- Как только несчастная наша пленница придет в себя, я отправлю ее на ферму. Но отчего она так долго спит? Она же истает от голода!
- Мне пришлось дать ей сонного порошка, чтобы привезти сюда без хлопот. Но кажется, я перестаралась...
- Перестарались! Однако это может быть так опасно!
- К счастью, нет. Днем, когда вы отдыхали, был доктор. Он сказал, что  опасности здоровью нет.
- И все же вот вам урок, дорогая моя отравительница! Что ж, если больная проснется, пошлите тотчас за мной.
- Вы так добры, ваша светлость!
Герцогиня нахмурила брови, показывая, что не жалует комплиментов, ведь они теперь давно уж не от мужчин...
Алина извинилась одной улыбкой.
Оставшись одна, она хотела и впрямь читать, но глаза сами собой слипались. Мотылек залетел в открытую зеркальную дверь, что вела прямо в парк, и закружился бестолково и нервно над дрожавшим пламенем свечи. Часы на камине тикали мерно, ровно.
Алина подумала, что и сама сейчас, наверно, уснет. Вот ее голова легла на плечо, вот комната исчезла, растаяв, и Алина на миг  упала во тьму. Но тотчас Алина вынырнула из сна. И снова перед ней эта огромная спальня с тяжелой лепкой на потолке, с позолоченной старинной мебелью и огромным круглым балдахином серого шелка над широкой кроватью.
Какая-то тень возникла на стекле двери, ведущей в парк.   Она скользнула с драпри на широкий блик лунного света на полу, взлетела по изогнутым ножкам кресла и стремительно приблизилась вдруг к Алине.
Алина очнулась от сна, - однако ж не испугалась, а лишь стремительно подняла и тотчас опустила веки. Сквозь ресницы она могла наблюдать, что делает эта тень.
( - «Отчего-то я знала, что это будет», - мелькнуло в голове у Алины и тотчас исчезло. Остались уверенность и готовность.)
Де Брансе быстро, внимательно взглянула в лицо Алине. Алину поразила бледность маркизы. - будто вся кровь отступила у нее ото лба и щек, оставив темнеть лишь тонкие, злые губы.
- «Точно в крови они... - подумалось Алине. - Что же, однако, дальше?..»
Отчего-то Брансе вздрогнула и снова внимательно взглянула в лицо Алине. Та вся онемела, но с безмятежным видом. Дыхание Алины осталось ровным - оно-то и обмануло Фанни!..
Де Брансе усмехнулась одними губами и скользнула к постели больной.
Она склонилась над несчастной и пристально, долго, как бы вбирая в себя ее красоту, смотрела на Мари Мишо. Губы маркизы медленно шевелились. Она молилась? Или просто шептала? Смысл ее бормотания Алина, как ни силилась, не смогла поймать.
Де Брансе раскачивалась едва заметно, - но сколько нечеловеческого напряжения было в плоской ее спине!..
Маркиза выхватила что-то из-под темной накидки.
Дзинь - плюх! 
Три таблетки упали в стакан на столике у постели и растворились в воде с тихим шипением.
Де Брансе хотела перекреститься, - но опустила руку.
Медленно, точно завороженная, она подняла стакан к своему лицу и посмотрела сквозь нее на спавшую Мари Мишо.
- Маркиза! - сказала Алина вдруг. - Здравствуйте, дорогая!
Де Брансе покачнулась и вскрикнула - но тотчас крик ее перешел в долгий, тяжелый вой.
Она упала на ковер и покатилась по нему прямо к ногам Алины.
Та в ужасе метнулась к сонетке. Вой разрастался. Оглянувшись еще раз, Алина увидела лицо де Брансе - бурое, с вытекшем левым глазом...
 
*
11 сентября месье Шопен дал концерт в замке Сен-Клу перед королевским семейством. Среди приглашенных были мадам де Ловетт и Одетта де Люинь. Рядом с ними, в черном придворном платье с белыми кружевами, принятом при французском Дворе, как бы умытая нежной бледностью, сидела Алина Осоргина. Ее только что представили ее величествам, и обрюзгший старый король, согласно древнему этикету, но также и от души, обнял и расцеловал Алину.
- Так вот вы какая, отважная амазонка! - воскликнул Луи-Филипп. Алина вздрогнула: комплимент короля ранил ее. Потрясение ее было еще слишком свежо. Блеклая, милая королева Амалия улыбнулась мягко:
- Музыка - это то, что делает нашу жизнь привлекательнее. Я рада, что познакомилась с вами сейчас, перед тем чудом, которым нас одарит месье Шопен.
- Вы очаровательны! - шепнула мадам де Ловетт Алине, когда все заняли свои месте. И добавила главный свой комплимент. – Теперь вы настоящая парижанка!
 
*
Из дневника Алины Осоргиной: «После всего пережитого даже представление ко Двору показалось мне скучною церемонией и не больше. В свете только и разговору, что о несчастье мадам де Брансе. Все открылось сразу: и ее ревность к несчастной сомнамбуле, и ее безмерное коварство. Фанни хотела не просто сгубить ее, но и сделать так, чтобы подозрение пало на меня или на мадмуазель Одетту. Но - все хорошо, что хорошо кончается. Вот только так ли уж хорошо все окончилось? Отчего-то мне жалко Фанни, я чувствую себя виноватой в ее несчастье. И как бы я ни утешала себя, как бы ни твердила себе, что все происшедшее - чистая ведь случайность, я до сих пор места себе найти не могу! Ах, ежели бы я промолчала тогда, Фанни просто ушла  б незаметно, а гадость эту я вылила бы тотчас. Герцогиня твердит мне, что это провидение моими руками покарало Фанни. Отчего же, однако, терзания эти мои, будто я все-таки виновата?
Итак, был прекрасный концерт, был успех при Дворе. А я устала так, что едва разделась с помощью двух горничных, и  теперь мне  предстоит долгая бессонная ночь. Дождь за окном. Горит один лишь ночник, но чтение не идет. Все мерещится мне это бурое страшное лицо Фанни...
Эжен прислал мне шестую уже записку. Он  уверяет, что Мари Мишо он только жалел, боялся ее оставить, но что любит он лишь меня, что «жить без меня не хочет, не может, не будет»... Но я не верю - и верить ему не хочу! И ежели он придет...»
Новенькая служанка, Роз, вошла бесшумно. Растерянная улыбка блуждала по ее рябому лицу.
- Мадам!.. - сказала она. - Месье...
Эжен ворвался, отстранив служанку из двери. Роз тотчас исчезла.
- Алина! - Эжен бросился к ней с объятьем.
- Оставьте меня! - сказала Алина тихо. - Уже ночь. Я устала.
- Алина! - взмолился он.
- Оставьте, я говорю! Я не хочу вспоминать, что было.
- Было, ты говоришь?!..
- Оставьте, оставьте! - все повторяла упрямо, бессильно Алина, а он сжимал ее в объятьях и душил, закрывая ей рот своими губами, - страстными, жадными... И она уже чувствовала, что не может удержаться, и куда-то летит. Куда?..
...Вздрогнув в последний раз, свеча погасла. Но рассвет   уж окрасил пунцовым шторы. Капли прошедшего дождя срывались с веток как-то особенно звучно. И вдруг зазвенела птица. Теперь, ранней осенью она запела внезапно, страстно, - переливая трели   по-весеннему полно, радостно, беззаботно.
- «Сумасшедшая!» - подумала Алина.
- Слышишь? - спросил Эжен.
Алина, улыбаясь, не отвечала.