Рапана

К пятидесяти семи годам у Сан Саныча ничего за душой не осталось, кроме этой розовато-рыжей раковины. У неё уже и кончик отбился, и рога стёрлись до невнятных белёсых наростов – а всё рука не поднималась выкинуть. Так и таскал он её то в кармане пиджака, то в подвале пальто за подкладкой, как талисман. Всё ж таки подарок и привет из босоногого счастливого детства от светлоголового голубоглазого мальчишки, каким он сам когда-то был. 

Сейчас глаза у Сан Саныча посветлели, посерели и спрятались между набрякшими веками за стёклами очков в роговой оправе. И никто бы не узнал в одышливом лысоватом седом старике с двойным подбородком и заметным брюшком того тощего лохматого непоседливого мечтателя Саньку, который прикладывал ракушку к уху и прислушиваясь к невнятное рокоту прибоя, грезил о дальних странах и морских просторах. 

Даже фотографий не осталось ни одной. Всё сгорело одним днём вместе с домом на садовом участке, доставшимся Сан Санычу от родителей. Все альбомы со снимками, пачки пожелтевших писем, книжки и рисунки, свёрнутые в рулоны ватмана и заброшенные на чердаке. Любимый мамин диванчик и его собственноручно сколоченный топчан, тяжёлые выцветшие шторы и вытоптанный до основы ковёр – всё дотла. 

Остались только закопчённые стены и виновница пожара – импортная чёрная электродуховка, купленная с рук по объявлению.  Польстился Сан Саныч на то, что отдавали её по бросовой цене, и прогорел. В буквальном смысле. Ничего у него не осталось. 

Впрочем, было ему не впервой оставаться ни с чем и начинать всё с нуля, будто новую жизнь с понедельника. Когда в восемнадцать лет он приехал в столицу из маленького сонного городка поступать, всё его имущество умещалось в маленьком дедовом фибровом чемоданчике. Когда в двадцать женился и переехал из общаги в малосемейку, у него из ценных вещей были только пальто да шляпа, а у жены – палатка и резиновые сапоги. 

Так и прожили душа в душу ровно два десятка лет, как цыгане: турпоходы, лес да горы, слёты авторской песни и поездки «дикарями» то на север, то на юг. Как-то умудрились между делом даже ребёнка завести, правда, одного – сына Лёшеньку. Что удивительно, потому как у Шурика душа к женскому полу не лежала совсем. Даже рядом. Никогда. 

Сколько себя помнил Сан Саныч, у него были только друзья: мальчишки со двора, пацаны из секции по самбо, ребята из спортивных лагерей, приятели-студенты… Он умел дружить по-настоящему: искренне, душевно и просто, безо всяких задних мыслей. Просто дружить, и всё.

Он был фантазёр и мечтатель, тянулся ко всему прекрасному всей душой и сердцем. И дружба была для него будто ещё одним видом искусства, наравне с классической музыкой и шедевральными полотнами кисти великих мастеров. Друзья менялись, приходили и уходили, иногда возвращаясь даже через много лет – а Сан Саныч всё так же жил их заботами и делами, будто своих собственных у него нет и не было.

На него всегда можно было положиться: сказал – сделает, руку вовремя подаст и рюкзак подхватит, списать не даст, но объяснит на пальцах любую теорему или задачу, костёр разведёт и палатку окопает. Выслушает, не перебивая, и поддержит, если беда. За это его все любили, всегда ему были рады и никогда ничего не спрашивали лишнего: «Как дела?» – «Нормально!», да и всё. 

Всё у Шурика «нормально» было лет до тридцати пяти, пока вдруг он не развёлся и не ушёл из семьи чуть ли не в трусах и майке. Всё оставил жене и сыну: и квартиру, и дачу, ничего из вещей не забрал, кроме дурацкой своей ракушки. Лет пять мыкался по съёмным квартирам, но держался за работу и за сына, которого забирал на выходные и на всё лето то на дачу, то в походы, то на юг в отпуск. А как только тому пятнадцать стукнуло, уехал в другой город и с тех пор сына видел раз в году, по дням рожденья появляясь наездами. Алименты всегда платил без вопросов, да и потом подкидывал деньжат время от времени, даже не спрашивая, надо ли. Такой вот молодец-отец оказался. 

Правда, годам к сорока он стал всё чаще ловить себя на мысли, что в жизни его что-то не так. Музыкалку бросил, не закончил, инструмента больше в руки не брал и даже на гитаре ничего не умел. Плавать, стыдно сказать, так и не научился. Про машину и говорить нечего: после велосипеда в детстве, никакого личного транспорта у Александра не водилось. Он даже не пытался сесть за руль, До смешного доходило: на рыбалке у всех клюёт, один Сашка то бороду распутывает, то поплавки обрывает. И по грибы в лес его посылать бесполезно, а кроме кактусов, на окошке у него никто не выживал. 

Так и прожил Сан Саныч всю жизнь, ничего толком не умея. Ни веслом грести, ни телят пасти. Работал, кем придётся, куда устроится. Дворником, старателем на прииске, грузчиком в порту, кладовщиком на складе, землемером, смотрителем в зоопарке, рабочим сцены в цирке шапито, паромщиком на переправе, смотрителем маяка, носильщиком на вокзале и охранником. Институт он так и не закончил, в армии служил писарем при штабе. Всего пару раз ему пригодились ему свои собственные навыки и умения: пока он писал стихи для чужих песен и когда работал художником-оформителем в заштатном доме культуры на окраине.

А ведь в детстве он и в хоре пел, и в художку ходил, и музыкалку чуть не закончил. Из спортивных лагерей не вылезал каждое лето – и всё зря? Не вышло ничего из Сан Саныча, ни музыканта, ни инженера, ни мужа, ни отца... Только человек хороший, так ведь это не профессия! 

То, что всю жизнь Сан Саныч сочинял стихи, не считается. Поэт тоже профессия так себе.

И к пятидесяти с лишним годам ничего у него не было. Даже долгов, потому что кредитов он боялся, как огня, а на жизнь хватало. Он даже сам другим помогал деньгами и никогда вернуть не спрашивал. Сын давно вырос и уехал жить за границу, а бывшая жена поменяла троих мужей и померла от онкологии. Он всё хотел с ней повидаться, да вызнать, на кой она за него выходила, но то не до этого было, то забывал, а теперь уже и некого. 

Если бы не отец Владимир, пропал бы Сан Саныч, совсем пропал. Тот приютил погорельца в маленькой каморке при храме и приставил к делу истопником и церковным сторожем. Отец Владимир был одним из тех, кто помнил Сан Саныча ещё лопоухим мальчишкой, потому как вырос в том же дворе, что и он. Пусть они никогда не дружили и даже особо не водились, а только здоровались, всё ж не чужой человек, раз вся его жизнь перед глазами прошла!

–Ты ж мой спаситель, – умилялся Сан Саныч, обвыкая к почти монашеской келье три на два метра с маленьким окошком наверху, узкой койкой и откидным столиком. –  Что бы я без тебя делал! 

– Христос наш спаситель, – строго ответствовал отец Владимир. – Плохо, Сашка, что ты в Бога не веруешь! 

Сан Саныч виновато разводил руками:

– Извини, Володя! Врать не буду, и спорить не стану, а только нет у меня веры ни во что сверхъестественное! Я полагаю, что всё рано или поздно наука объяснить сможет. 

Отец Владимир смотрел на исчёрканные вдоль и поперёк растрёпанные блокнотики и огрызки карандашей, сваленные кучей на подоконнике, и иронически хмыкал:

– А как же твоё вдохновение? Что твоя наука говорит, откуда оно берётся? 

Сан Саныч морщился и отвечал:

– Сказки это для детей дошкольного возраста! У меня есть привычка писать каждый день по сто строчек. Всего сто, больше не надо. А потом править, вычёркивая всё лишнее… 

Он протягивал руку, брал наобум один из блокнотов и открывал на первой попавшейся странице:

– Вот, смотри… Было сорок строк, осталось шестнадцать. Но за них не стыдно… Нет никакого вдохновения, Володя! Есть только труд и труд, всё равно, что метлой махать или тряпкой. Каждый день, чтобы людям чистенько было. 

Отец Владимир изредка пытался его вразумить, да всё попусту:

– А как же чудеса, людям явленные? – вопрошал он. 

У Сан Саныча всегда был наготове ответ:

– Так ведь и телефон для Ньютона был бы чудом, а ты им сейчас спокойно пользуешься! Может, когда-нибудь и до твоих чудес дело дойдёт. Наука-то на месте не стоит, каждый день что-то новое в мире открывает. 

Отец Владимир долго смотрел в его наивные честные глаза и, потупившись, тихонько спрашивал:

– Ладно, Санька… А как же душа? Она же у тебя есть, чистая, добрая! А ты её на муки вечные обрекаешь! 

Сан Саныч улыбался и обнимал отца Владимира по-дружески, не взирая на рясу, как будто школьного приятеля:

– Володя, – прочувственно отвечал он. – Спасибо тебе на добром слове, конечно! Только душа моя – это моё дело, правда? Никому её не отдам, ни Богу, ни чёрту, ни дьяволу! Раз уж никому из людей она не понадобилась, так и шут с ней, пусть пропадает вместе со всем остальным! 

Отец Владимир при поминании лукавого сурово хмурился и крестился, а заслышав про «пусть пропадает», в сердцах ляпнул:

– Санька, что за чушь? Нельзя к себе так относиться! Ты же хороший человек, каких мало, а сам себя не ценишь! Так же неправильно, Саня. Нельзя всё время жить чужими заботами, иногда нужно и о себе подумать. Я вот Богу служу, но и про себя не забываю. 

Сан Саныч грустно отводил глаза. 

– Знаешь, Володя, – сказал он однажды, устав спорить и препираться, – ты слишком хорошо обо мне думаешь. 

Отец Владимир аж рот раскрыл от удивления. А потом улыбнулся и сжал его плечо ладонью. 

– По делам узнаете его, – проговорил он и обвёл глазами вокруг. – Как ты пришёл сюда, так в храме тепло стало. И не только от работы твоей неустанной, но и от малых дел твоих. Крылечко поправил, забор покрасил, рамы на окнах перебрал, – перечислил он, с улыбкой глядя на смущённого Сан Саныча. – Ты не думай, я всё вижу, как ты стараешься! И Бог видит, и тоже радуется. 

Сан Саныч благодарно покивал и вздохнул:

– Если бы Бог твой всё видел и всё знал, как ты говоришь, то гнал бы меня отсюда ссаной тряпкой, а не радовался… 

Отец Владимир изумился:

– Что ты такое говоришь, Саня! – удивился он. – Бог есть любовь, дружище! Он в милости Своей никого не оставляет, ни верующих, ни неверующих. А уж к хорошим людям, праведным Он и вовсе благоволит. 

Сан Саныч отвёл глаза и проговорил негромко:

– Ты прости меня, Володя, но я совсем не праведник, а самый что ни на есть грешник. И по мирским законам, и по твоим, церковным…  Только не знает об этом никто. Потому что я всю жизнь сам с собой борюсь и ничего себе лишнего не позволяю. И если твой Бог даст, так и помру, ничего дурного не сделав и души не запятнав. А там гори оно всё огнём, после смерти-то! Я лучше верить буду, что ничего там нет, чем ждать, что и на том свете мне покоя не будет. 

Отец Владимир глянул на него с жалостью и сочувствием:

– Так покайся, Санечка! Исповедуйся, облегчи душу! Не так уж страшен грех твой, чтоб Господь его не простил! Ты ж не убивец какой, не насильник, не вор, правда? Что же ты такого страшного мог совершить, чтобы всю свою жизнь покоя не знать и мучиться? 

Сан Саныч вздохнул и махнул рукой:

– Ничего я не совершил, в том-то всё и дело. Даже когда надо было.

И замолчал, как будто в рот воды набрал. Но отец Владимир был терпелив и спокойно ждал, зная, что самое трудное – это первое слово. И помочь в этом никак нельзя, первый шаг человек должен сделать сам, сам решившись открыть душу свою и помыслы. Сам отец Владимир во время исповеди даже себя забывал и души своей не чуял, настолько таинство это его приводило в восторг и прояснение той роли, что ему выпала: быть проводником заблудших душ к свету. А идущему на свет не мешай, не заслоняй собой красоту и ясность его, не смущай своей тенью, не сбивай с пути истинного… 

– Прости меня, ибо я согрешил, – проговорил, наконец Сан Саныч, вспомнив подслушанное невольно в храме начало исповеди. И, порывшись в карманах, выложил перед собой на скамью потёртую околотую розовато-рыжую ракушку. 

– Вот, – глядя на неё с нежностью и жалостью, проговорил Сан Саныч. – Давным-давно мне её подарил один мальчик. Я уж не помню ни лица его, ни имени. Но с этого всё и началось.

2.

– Санька! Купаться пойдёшь? 

Лохматая, заросшая побелевшими на солнце русыми волосами, голова приятеля появилась в окошке вместе с исцарапанными загорелыми локтями. 

– Не-а, – ответил тот. – Не могу. Меня родители наказали. За то, что мы вчера соседу стекло мячом разбили. 

Ярко-синие глаза под выгоревшими на солнце белёсыми бровями стали вдруг круглыми и виноватыми:

– Са-анька-а… Это ж я мячик бросил! Ты что, за меня отвечать будешь? 

Тот дёрнул плечом:

– Тебя отец опять ремнём бить будет. И кричать, что и так денег нет, а от тебя одни убытки… А на самом деле, не пил бы он, было бы у вас всё, и деньги тоже. 

Русый мальчишка подтянулся на локтях и залез на подоконник, свесив босые грязные ноги с исцарапанными коленками. И проговорил сердито, отводя глаза:

– Ну и пьёт, ну и бьёт… Ну и что? Зато любит. 

– Я тебя тоже люблю! – вскинулся Санька. И тут же уточнил:

– Как брата. 

И добавил хмуро:

– Да ты не волнуйся, меня мои даже пальцем не тронут. Только три дня сказали из дому не выходить, вот и всё. 

– Понятно, – вздохнул русый мальчишка. – Спасибо тебе, Санёк. Я тебя тоже очень люблю. Нет, правда! Ты же меня всегда выручаешь. Помнишь, меня за молоком послали, а я бутылку разбил и домой идти боялся? Ты мне тогда денег дал и вместе со мной сходил и в магазин, и ко мне домой, чтобы не ругались, что я долго. 

Санька улыбнулся:

– Ага! Мы тогда оба порезались, когда осколки собирали. А ты сказал, что надо приложить подорожник, и всё пройдёт... А я и не знал! 

Они вместе посмеялись, и русый мальчишка вдруг, хитро улыбнувшись, полез в карман своих замызганных шорт и вытащил из него ракушку. 

Большую, почти с ладошку. Розовато-рыжую. Блестящую. Настоящее сокровище. 

– Держи, Санёк, – протянул он руку с ракушкой. – Это тебе. Приложи к уху и услышишь море. Оно будет тебя звать и ждать, пока ты снова захочешь его услышать…

Санька обалдело взял сокровище с его ладошки и приложил к уху. 

– Спасибо, – сказал он. – Не жалко? 

Русый мальчишка замотал головой и улыбнулся, показав щербатые зубы. 

– Не-а, – слегка передразнил он. И серьёзно добавил:

– Для тебя ничего не жалко, Санька. Ты же мне как брат! Раз тебе ничего нельзя, сиди, слушай море. Всё-таки, не так скучно будет… А я пошёл, пока меня твои родители не застукали. 

Он повернулся на подоконнике, встав на четвереньки и выставив босые пятки, и усмехнулся на прощание вполоборота:

– Только не разбей и не потеряй. 

Санька кивнул и пообещал:

– Я её всю жизнь беречь буду!

Русый мальчишка спрыгнул с подоконника и крикнул снизу:

– Пока! 

– Пока! – ответил Санька. Больше он никогда его не видел: тот в этот же день на речке утонул. А Санька плакал, сжимая ракушку в руке и думая, что если бы не послушался родителей и сбежал бы с русым мальчиком купаться, то обязательно вытащил бы его и спас. 

Или утонул бы вместе с ним, потому что сам не умел по-хорошему плавать. Всяко лучше, чем жить дальше и знать, что он больше никогда к тебе не придёт.

Ракушка осталась у него, как прощальный подарок. Словно русый мальчишка только за тем и приходил в то утро, чтобы ему её отдать. Оставить именно ему, чтобы другие не нашли, не разбили и не потеряли. На память о нём, хотя уже через несколько лет Санька, как ни старался, не мог вспомнить ни его лица,ни голоса, ни даже имени. Но каждый день, месяц за месяцем, год за годом он брал её в руки, словно в первый раз с ладошки друга, нет, почти что брата, и слушал море.

Оно звало Саньку. Оно обещало быть с ним всегда, всю его жизнь. Оно терпеливо ждало внутри, пока Санька снова захочет его услышать. Оно не могло умереть, утонуть, уйти, стереться из памяти и исчезнуть, как будто его и не было никогда. Оно было с ним просто так, ничего не ожидая взамен. Пряталось внутри розовато-рыжей раковины, как то утро в его памяти, когда ему еë подарили. И хотя Санька никогда ещё не видал моря собственными глазами, но уже точно знал, какое оно. Ярко-синее, как глаза его братика.

Он не расставался с ней ни на минуту. А вдруг ему именно сейчас захочется услышать рокот набегающих на берег волн и тихий шорох прибоя, повторяющий одни и те же слова: «сиди и слушай море...» Всё-таки, правда, так он меньше скучал по тому русому мальчишке, которого уже почти и не помнил.

Нет, он не ушёл в себя и даже не перестал улыбаться и водиться с другими ребятами. Наоборот, зная теперь, что каждый из них может вдруг утонуть, умереть, уйти и не вернуться, Санька стал относиться к ним совсем по-другому. Он старался пожать любую протянутую руку, услышать каждое слово, заметить всякое движение, запомнить все имена и лица, словно боялся однажды их потерять безвозвратно. Он всегда был готов помочь, выручить, защитить, поддержать, поговорить, рассмешить самому и посмеяться вместе со всеми. Хоть над самим собой. 

Каждая новая встреча была для него как подарок.

Каждый новый друг был как счастье.

Каждый день у него сами собой складывались в голове всякие слова. Сначала он просто приговаривал их вслух и забывал, а потом стал записывать. Шорох волн в ухе был точно камертон, задающий ритм и размер, а иногда Сашка разбирал в нём даже отдельные слова, словно море диктовало ему чуть ли не строчку за строчкой. 

Ребята подшучивали над ним, глядя, как он с серьёзные видом то приложит раковину к уху и замрёт, прислушиваясь, то начнёт чёркать в своей блокнотике карандашом. «С кем ты там по телефону разговариваешь?» – со смехом спрашивали они. «С морем,» – отвечал Сашка, улыбаясь. А иногда грустно: «С другом.» И тогда от его взгляда даже самые бессовестные шутники чувствовали, как по спине пробегают мурашки, и затыкали рты. 

Ракушка стала его талисманом. Пока она была с ним, он был уверен, что ничего плохого не случится. Ни с ним самим, ни с его друзьями. Пускай даже те уже подросли и принялись добродушно подшучивать над ним, что он, как дитё малое, таскает всегда с собой своё «сокровище». Да ещё и стихи пишет, вместо того чтобы делом заняться! 

 – Моё дело – писать, – спокойно и уверенно объяснял Сашка. – А работа – это другое, чтобы на хлеб с маслом хватало. 

Одна глупая девчонка даже обещала его поцеловать, если он ей эту ракушку подарит. Вот ведь захотелось ей заполучить такую прелестную вещицу, непонятно, зачем! Но Санька решил, что глупая девчонка обязательно ракушку разобьёт или потеряет, и не отдал. А та не стала не только его целовать, но и гулять с ним.

– Ну и пожалуйста, – сказал Санька, пожав плечами. – Не очень-то и хотелось!

Ему и правда, все девочки были, будто на одно лицо, и совершенно не интересны. Поэтому он спокойно слушал своих друзей, когда те делились с ним своими сердечными переживаниями или жаловались на «глупых баб». Друзей и приятелей было много, но Санька быстро заметил, что волновало всех только одно – и со смущением не находил в себе никакого такого интереса. 

Самое смешное, что все они потом гуляли с этими «глупыми бабами» и женились на них. Заводили семьи, детей, дома, машины, дачи, собак и кошек – и продолжали жаловаться. Именно Саньке, кому же ещё! Кто ещё их выслушает, поймёт, и не станет лезть с глупыми советами или ехидно подшучивать? 

Так он и сказал смешной некрасивой девчонке-сорванцу, которая на него запала.

Та ответила, что этим он ей и глянулся.

В результате, они начали гулять вместе, потом встречаться и, наконец, поженились. А Санька быстро понял, что самому ему жаловаться некому, да и не на что. Его жена была в любой мужской компании «своя в доску»: так же, как все, выпивала, материлась, горланила песни под гитару, наравне с парнями ставила палатки, рубила сучья и разводила костры. При этом она ещё и умудрялась вкусно готовить, подшивать порванный брезент и вправлять вывихи или мазать зелёнкой ранения незадачливых туристов. 

Все её любили за добрый нрав, хоть и крутой, но справедливый и совершенно беззлобный. Да, она была не писаная красавица, не прекрасная дама, защищать и оберегать которую – священная и почётная обязанность каждого мужчины! Скорее, некоторым мужчинам стоило поберечься распускать язык и руки: дралась она отменно, не хуже дворового мальчишки, а прилетало от неё без предупреждения и сразу. Исключительно, в целях самообороны. 

Санька даже любил похвастаться в новой компании, как к ним с женой на юге как-то раз пристали подвыпившие местные гопники в количестве трёх человек. И как они с женой, тощие и слегка шизанутые, точно двое подростков, раскидали на кулачки всех троих, спиной к спине. А потом она звонко чмокнула мужа в разбитые губы и весело расхохоталась.

– Вы что, пидорасы? – вякнул кто-то из побитых гопников и получил пинок по яйцам. Санькина жена торжественно заявила, что «пидорасы» – как раз они трое, потому что она – баба!

– Сиськи показать? – издевательски спросила она, когда гопники хором застонали от позора, а тот самый, с яйцами, просто завыл: «Кто меня только не бил, но баба – первый раз!»

В любой компании все после этого смеялись, а жена обнимала Саньку и звонко чмокала его в губы. Она была счастлива тем, что он ею гордится, как другом и верным товарищем. У них была прекрасная семья, и все им завидовали: живут же люди душа в душу и постоять друг за дружку могут!

Было одно-единственное обстоятельство, которое слегка омрачало их брак. Ещё невестой будущая Санькина жена призналась ему, что однажды давным-давно её изнасиловали трое пьяных солдат. И с тех пор все мужики были для неё либо «козлами», либо «тряпками». А мужской орган она просто видеть спокойно не могла, её трясти начинало. Но Саша только обнимал и целовал её, ничего не требуя больше. 

– Только ты у меня, Санечка, настоящий рыцарь и герой! – восхищалась она, глядя на него влюблёнными глазами. Он обнимал её и целовал, но в постель не тащил, будто ждал, пока та созреет для этого.  Но на самом деле, ему это было до лампочки, а почему – он боялся даже думать и догадываться.

На других женщин он не заглядывался, и о его верности ходили легенды. Жили они с женой открыто, искренне радуясь гостям: друзьям-туристам с их жёнами, любителям авторской песни и дальних походов. Дома у них вечно был проходной двор: то Санькины друзья детства и юности, то её подруги и приятели, то общие знакомые приезжали погостить, оставались ночевать – да и застревали, кто на два-три дня, а кто – и на неделю.

Уже через три года после свадьбы Санькины родители начали бурчать, что хотят внуков.

– Ну ты, сын, даёшь! – злился Санькин отец. – Взял замуж парня в юбке, чай, она тебе в подоле никогда не принесёт!

– Может, она больная, бесплодная? – волновалась мать. – Что же это за семья без деток, Санечка?

Они оба с женой от этих разговоров бегали, пока все на них не начали коситься. Но им пришлось сильно постараться, чтобы завести наследника. Санька не особо и хотел, и когда она через год забеременела, выдохнул. А оказалось, зря.

С рождением ребёнка жена его резко изменилась, превратившись в одночасье из девушки-сорванца в сюсюкающую наседку, вьющую собственное гнёздышко. Санька, который вылетел из института по дурости, вернувшись из армии, обнаружил дома рачительную хозяйку и почти двухгодовалого карапуза. Гости, турслёты и походы были забыты, а новые компании состояли исключительно из семейных пар с детьми.

Поначалу Александру это даже нравилось. Он устроился осветителем на киностудию по протекции одного из новых знакомых. Потом – смотрителем в зоопарк, где начал, наконец, прилично получать. Он стал носить костюмы и гулять с ребёнком на плечах, испытывая неизъяснимую гордость и удовольствие от собственного отцовства. Пьянки-гулянки и посиделки у костра ему надоели. Ему хотелось тихого, мирного семейного счастья. Он каждый день читал сыну на ночь стихи и сказки, отводил его в детсад и забирал из него, а зоопарк для маленького Алёшеньки стал вторым домом. Не одна сова его клюнула, не одна черепаха укусила и не одна кошка поцарапала! А уж он-то вытворял с ними, что хотел: то на овцах катался, то удава за хвост таскал, то енотам пузики щекотал, пока его отец клетки мыл и всех своих животных кормил и обихаживал. 

В конце концов, когда Александр разменял четвёртый десяток, его сманили работать в цирк шапито. И тогда он решил отдать своему троюродному племяннику все туристические принадлежности. Но в кармашке на боковой стенке их палатки вдруг Сашка нащупал какой-то овальный твёрдый предмет и вытащил его на свет.

Это была розовато-рыжая ракушка, забытая в палатке не иначе, как в последнем походе, где они с женой, судя по всему, и сделали сына Лёшу. Санька не заметил, как сел на пол, потому что у него подкосились ноги, и приложил ракушку к уху. 

«Сиди и слушай море…»

Как он мог это забыть?

Братик, мой братик! 

Прости, я вырос и чуть про тебя не забыл. Мне уже тридцать лет, я такой старый по сравнению с тобой, что самому страшно. 

Александр сидел на полу и ревел, как десятилетний мальчишка, наматывая сопли на кулак. Жене пришлось увести сына гулять, чтобы он не видел, как его отец плачет. Было бы, из-за чего, а то ведь ерунда какая-то, ракушка. 

Племянник забрал палатку, а жена выслушала его и посоветовала отдать эту ракушку сыну. Пусть играет, а что с ней ещё делать? Не плакать же всю оставшуюся жизнь о давным-давно погибшем мальчишке, от которого уже не имени не осталось, ни костей, поди?

– Нет, – сказал Саша. Точнее, уже Александр Александрович. – Нет. Я не буду больше плакать. Но я буду помнить и беречь её всю жизнь. А Лёшка её потеряет или разобьёт. Не отдам, это моя ракушка!

– У нас в доме всё общее, – недовольно возразила жена. – Выкинь еë! 

Но и тогда Сашка ракушку не отдал. И не выкинул. А продолжал носить с собой. 

3.

Из-за этого они с женой в первый раз за всё годы поссорились. А потом ещё раз и ещё. Жена словно ревновала его к какому-то призраку из прошлого, даже имени которого никто не знал. И с каждым разом Александр всё меньше и меньше понимал, а зачем он, собственно, на ней женился? Для того, чтобы слушать упрёки, что ни на что не годится: ни в музыканты, ни в художники, ни в мужья, ни в отцы? Да зачем ему терпеть все эти нелепые обвинения? 

Да, он не стал знаменитым, как его друзья-барды. Не закончил институт, не сделал карьеру…. Он просто жил, помогал друзьям, чем мог, любил жену и сына. Делал нужную и полезную работу, пусть не самую почётную и высокооплачиваемую. Писал стихи, сам для себя, всерьёз не рассчитывая, что их кто-нибудь станет читать. Ну а кто бы всё это делал, кроме него? 

Они не стали разводиться – «ради ребёнка». Но если раньше они просто спали в одной кровати, то теперь разъехались по разным комнатам. Благо, трёхкомнатная квартира, доставшаяся его жене от родителей, это позволяла. Хорошо, что они оба оказались «интеллигентными людьми» и постарались свести к минимуму споры и конфликты, чтобы не травмировать сына. 

А потом они опять взялись за старое: сын подрос, как и дети друзей, и пошли снова палатки-ночёвки и посиделки с гитарой у костра. Только теперь они уже не просто слушали чужие песни, а сочиняли и играли свои собственные. Точнее, сочиняли вместе: он – текст, она – музыку, и пели вместе: она играла и пела, а он подпевал. Это их заново объединило и скрепило вместе настоящей душевной дружбой. И опять им все немножко завидовали, особенно её подружки: дружить с собственным мужем? Вот тебе повезло! 

Через год песен набралось столько, что им предложили записать свой собственный альбом. Александр категорически отказался светиться, как соавтор жены, и все песни вышли, как её собственные. А потом второй альбом, третий… Ещё через год, когда сыну стукнуло семь и он пошёл в школу, на одном из фестивалей к Александру подошёл стройный изящный молодой человек с гитарой и длинными волосами, схваченными в хвост, и прямо в лоб спросил:

– Это же вы – автор всех текстов, правда? 

Александр не стал отрицать и только поинтересовался, а какое молодому человеку дело до этого. 

– Меня зовут Алексей, – представился тот. – Я тоже вроде как автор-исполнитель. Но к сожалению, стихов я не пишу, не умею. А мой друг, который раньше писал стихи для моих песен, этой весной пове…  погиб. 

Алексей закусил губу и отвёл глаза. 

– Мне нужны новые тексты, – тихо проговорил он. – Я не могу больше петь одни и те же песни. И дело не в том, что надо периодически обновлять репертуар… Я устал каждый раз о нём думать, понимаете? Помогите мне, прошу вас! 

Он смотрел на Александра своими пронзительными серо-зелёными грустными глазами, словно ждал чуда. Тот обвёл взглядом его правильный овал лица, высокий лоб, едва заметные брови и гладкие скулы, тонкий длинный нос и упрямо сжатые губы – и согласно кивнул. Парень ему нравился: он был весь тонок и изящен, как его гитара, так что казался её продолжением. Длинные узкие кисти лежали на грифе и деке, словно он собирался начать играть прямо сейчас. 

Александр привычно достал блокнот, написал свой адрес с телефоном и молча вручил Алексею. Тот перевернул листок и с недоумением уставился на зачёркнутые строчки. Поднял на Александра удивлённые глаза и неуверенно спросил:

– Почему? Хорошо же получилось… 

– Дальше не пошло, – пожал плечами Александр и улыбнулся. – Домашнее задание, если хотите. Сделайте песню из этих восьми строчек. А я потом допишу стихи, если у вас получится к ним мелодия. 

Алексей сразу загорелся, аж глаза заблестели, и охотно кивнул. 

– Можно ко мне на «ты?» – смущённо попросил он. – Мне всего двадцать один год. 

Александр протянул руку снова:

– Тогда и ты тоже не выкай, – просто ответил он. – Я тебя всего лет на десять старше. 

Парень ему приглянулся с первого взгляда: красивый, умный, воспитанный. Единственное, чего Александр боялся, так это того, что он окажется таким же лентяем и забывчивым разгильдяем, как большинство «домашних мальчиков.» Саша моментально забыл о нём, как только они расстались.

И с удивлением обнаружил через месяц, что Алексей и в самом деле, был совсем другим: упорным, трудолюбивым и лёгким на подъём парнем. Он буквально сразу же приехал в столицу, снял квартиру и устроился на работу, ни в коем случае не желая квартировать у Александра с женой и садиться им на шею. Но всё свободное время проводил у них, работая над новой серией песен, как проклятый. Через три месяца альбом был готов. Первой песней шла та самая, из зачëркнутых восьми строчек. На  чёрной обложке альбома были их имена и изображение розовато-рыжей ракушки, хотя ни в одной песне про неё не было ни слова. Но Алексей сам настоял на этом, видя, как Александр с ней не расстаётся. И тот был ему за это особо признателен и благодарен за эту чуткость и тактичное отсутствие лишних вопросов. 

Жене Александра он сначала не очень-то был симпатичен, хотя она сразу признала за ним талант и определённое мастерство. Возможно, она ревновала, ведь её законный муж проводил с этим странным парнем куда больше времени, чем с ней. Да и новых песен Саша больше для неё не сочинял. Зато младший Лёша, сын Александра, сразу потянулся к Алексею, будто к старшему брату, вешался тому на шею, требовал крутить его, ухватив за ногу и за руку и слушался его беспрекословно. А в награду всегда получал от Алексея-старшего шоколадный батончик. 

Через полгода она сменила гнев на милость и смирилась с тем, что тот у них практически поселился, уходя только на работу и ночевать к себе. Её мужа словно прорвало фонтаном новых замечательных текстов, а сын просто боготворил нового их поиятеля, чуть ли не заглядывая тому в рот. Наконец, и она привыкла к Алексею-старшему, будто к племяннику или к дальнему родственнику, и стала опекать его, будто собственного брата:

– Лёшик, тебе учиться надо! Давай, я помогу тебе подготовиться к поступлению? Куда-куда, в консерваторию, конечно! 

Или:

– Лёха, я тебе шарф и шапку зачем подарила? Чтобы ты носил! Простынешь же, заболеешь, не дай Бог, возись потом с тобой… 

А иногда даже:

– Лёшенька, давай тебе новые ботиночки купим? Что значит: «денег нет»? Прости, но мы не обеднеем, а у тебя ноги не будут всё время мокрыми… Соглашайся, дурачок, не спорь! 

Единственное, что немного царапало Александра, так это то, что Алексей сам ничего о себе не рассказывал. Но ведь тот и не спрашивал лишнего у них с женой, хотя сразу заметил, что вместе они не живут, а только делят кров и воспитывают сына. Правда, теперь воспитанием младшего Лёшки занялся и Алексей-старший: увидев, что мальчик пишет, как курица лапой, нарисовал сам ему прописи с красивыми загогулинами, а заметив его хилое телосложение, загнал на турник и принёс в подарок свои гантели. 

–  Переезжай к нам, – осенью сказал ему Александр. Он заранее обсудил это с женой, и та, подумав, согласилась: пусть, они с мужем, может, снова станут жить в одной комнате и делить одну постель, как раньше. Она уже была вполне готова к примирению. И даже была Алексею за это благодарна. 

Но тот неожиданно заартачился:

– Нет, не надо! – чуть не испуганно отказался он. И смущённо добавил:

– Слухи пойдут всякие. Да и Лёшке будет сложно объяснить… Спасибо, но нет, не стоит, – чуть ли не с сожалением ответил Алексей. Александр с женой вздохнули, но настаивать не стали, конечно. Хотя на слухи им было, разумеется, наплевать. 

Когда пролетели почти незаметно эти песенные пять лет, и Александр разменял наполовину уже и четвёртый десяток, и на его день рождения собрались все его друзья. Было много тостов, песен, хвалебных речей. Слишком много тостов, наверное… Александр, обычно умеренный в питие, как говорится, «развязал галстук.» Проще говоря, именинник перебрал. 

И не понял сам, как оказался не у себя дома по окончанию торжества, а в Лёшиной съёмной квартире, и мало того – в одной постели и в его жарких объятьях. 

– Саша, Саша, дорогой мой человек, – шептал ему Алексей прямо в ухо. – Ты вернул меня к жизни, ты заставил меня снова полюбить этот грёбанный мир! Нет, не только! Я полюбил тебя, всем сердцем, всей душой! 

Он тоже был безобразно пьян.

И почти раздет.

В этот момент Александру хотелось глупо захохотать, чтобы перевести всё в шутку или сделать вид, что он принимает эти нелепые слова за что-то вроде: «Ты меня уважаешь?» – «А то!»

Но тут Алексей поцеловал его, и с Александра мгновенно слетел хмель. 

Ему не было неприятно. 

Наоборот, он почувствовал, что испытывает дикое животное желание. 

Он никогда не думал ни о чём таком раньше. Нет, он знал, конечно, что такое бывает – с другими. Но с ним самим это было впервые: он хотел не только обниматься и целоваться, а больше, намного больше! 

И в серо-зелёных ореховых глазах Алексея, в которое он так часто заглядывал последнее время с замиранием сердца – ах, как здорово, что у меня есть такой друг! – Александр прочитал: «Да!»

И, отстранившись, сухо ответил: «Нет.»

Алексей дёрнулся, как от удара, и простонал: «Почему-у-у!?»

«Я не хочу,» – почти не соврал Саша. Он, правда, не хотел, чтобы это происходило. Не хотел даже думать ни о чём таком… То есть хотел, до боли в яйцах хотел, но не мог этого себе позволить. Не боялся, не стеснялся, не злился – просто не хотел признаваться самому себе, что он тоже мог бы. Мог бы ответить. 

Алексей погас мгновенно, как залитый водой костёр. Отпустил его, застегнул рубашку на всё пуговицы, поднялся со своей кровати и опустился рядом на стул. 

– Прости, Саша, – проговорил он заплетающимся языком и вскинул на него умоляющие глаза:

– Ты же сможешь меня простить, правда? Хоть когда-нибудь! 

– Забудь, – грубовато ответил Александр, поднимаясь. Кое-как надел обувь в прихожей и вышел вон, хлопнув дверью и ни слова больше не говоря. 

Он пошёл пешком до дома, чтобы проветрить голову, спотыкаясь и размышляя по дороге, правильно ли он поступил, не дав ему по морде и даже не поговорив ни о чём. «Наверняка, Алексей заметил, что я хотел его не меньше, чем он меня, – отчаянно думал Саша. – Навряд ли он станет об этом болтать, себе дороже выйдет… Но дело ведь даже не в этом!»

Дело было в том, что он сам, Александр, скорее всего, такой же, как он, извращенец. И он всегда об этом знал, подозревал, догадывался, но прятал голову в песок, как глупый страус. Как маленькие дети, закрывающие лицо руками, уверенные в том, что если они никого не видят, то и их тоже не видит никто. 

Ну, вот, и увидел. Поглядел на себя, как в зеркало, полюбовался. Противно, правда? Выходит так, что всех своих друзей он любил не просто так. Что всё это было не от чистой души и доброго сердца, как он сам про себя наивно полагал, а очень даже из другого места и из другой оперы. 

Александр шандарахнул по стене дома, мимо которого проходил, и содрал костяшки до крови. Зачем, зачем ему попался этот педик? Прожил бы Саша спокойно свою жизнь без него, и горя бы не знал! Даже не подумал бы ни о чём таком. Никогда. Ни за что. Гнал бы от себя всякие идиотские мысли, как раньше…

Раньше! Он даже не краснел и не смущался, любуясь другими мальчишками, парнями, мужчинами. Он видел красоту их тел, настоящую, как у античных статуй. Он испытывал восхищение и благоговение, а не мерзкое желание – и никому, на кого он смотрел, даже в голову не пришло бы обвинить его в чём-то порочном! Достаточно было посмотреть ему в глаза – чистые, наивные, почти детские. Он сам чуть ли не гордился своим взглядом, будто бы незамутнённым взрослыми желаниями, разочарованиями и заботами. Нет, в нём не было ни капли высокомерия или инфантильности, а только чистота и радость, как у ребёнка. 

И этот Алексей всё одним махом замарал. Показал ему, как зеркало, его подлинное нутро, которое он сам от себя прятал… Или нет? Или это просто искушение, ошибка, не вовремя сработавший животный инстинкт? Или вообще, просто испытание, искушение, как прививка от грязной отвратительной болезни? 

Александр остановился и расхохотался. Да! Он же не обязан становиться таким, как этот Алексей, правда? Он же может найти в себе силы просто любить и восхищаться мужской красотой, а не делать ничего похабного и не мучиться от невозможности даже высказать вслух, что бы он на самом деле при этом хотел… 

«Нет, я не хочу,» – повторил он сам себе то, что сказал сегодня другому. Сейчас бы он честно добавил: «Мне очень жаль…»  Ведь ему и правда было жаль этого дурачка Алексея, который захотел променять их уже устоявшиеся дружеские отношения, близость душ и взаимопонимание… на что? На пять минут удовольствия? А потом-то что? 

Александр застонал почти так же, как этот педик недоделанный. Дурак, дурак, зачем ты это сделал, зачем? Не будет у нас с тобой больше тёплых душевных вечеров, когда Саша сердцем чувствовал его невероятный талант вытягивать из написанных на бумаге строчек целую мелодию, нота за нотой! Не будет этого великолепного чувства победы, когда музыка легла на стихи, как будто написанная на одном дыхании вместе со словом! Не будет этого томительного ожидания встречи, будто влюблённой парочки, и этих смешных трогательных расставаний, когда не хочется отпускать руки и отводить глаза… 

И у сына его не будет любимого старшего брата.

И у его жены – забавного милого приятеля, о котором можно заботиться, как о родном.

Всё, ничего этого не будет. Никогда. 

Как же это больно! 

Как тогда, когда он узнал, что его названный братик больше никогда не влезет в его окошко и не будет на нём сидеть, болтая ногами и поглядывая на него своими ярко-синими глазёнками. Он умер. Утонул. Несчастный случай. Его больше нет. И никогда не будет! Никогда-а-а!!! 

Больно это, очень больно – жить дальше, когда ничего нельзя исправить. 

Всю оставшуюся дорогу до дому Саша плакал. А когда зашëл домой, на кухне горел свет. Жена поднялась ему навстречу, словно хотела обнять, защитить, утешить. 

И вдруг увидела его глаза. 

– Сашка, ты уже знаешь, да? Твой Лёша выбросился из окна… Что ты молчишь, Саша? Почему ты смеёшься? 

4.

Сан Саныч взял ракушку и приложил её к уху. На одно или два мгновения его лицо будто преобразилось, и на нём появилось совершенно детское выражение надежды и любопытства. Отец Владимир будто снова увидел того светловолосого голубоглазого мальчишку со своего двора, с которым ему так хотелось тогда подружиться! 

Он был самый лучший парень в их компании. Самый талантливый: и музыкалка, и художка, и спорт – он успевал, хоть и не на «отлично», а на «троечку», с грехом пополам, но всё и везде. Всё думали, что он далеко пойдёт. Нет, все были просто уверены, что ещё о нём услышат и будут гордиться! А он… 

А он прожил дурацкую, бесполезную, никчёмную жизнь. Недоучился, бросил семью, никем не стал, ничего не сделал такого, особенного, чем можно было бы гордиться. Один-единственный раз о нём услышали, когда он диск записал. Да сейчас все уже и позабыли об этом.

И всё-таки, исхитрился остаться просто хорошим человеком. Мальчик вырос, стал взрослым, потом даже стариком – и остался хорошим человеком. Может быть, это и есть его главная победа – над самим собой? Но какой ценой: вся жизнь – псу под хвост. Неужели нельзя было иначе? 

Сан Саныч вздохнул и отложил ракушку. 

– Я как будто убил его собственными руками, – проговорил он спокойно. – Всего одной фразой: «Нет, не хочу.»

Отец Владимир перекрестился и тихо проговорил:

–  Не твой это грех, Александр. Сам он на себя руки наложил. Сам погубил душу свою… Не бери на себя чужие грехи, не надо. 

Сан Саныч пожал плечами:

– А чего уж тут…  –  нехотя проговорил он. –  Двадцать с лишним лет прошло, знаешь ли. Я и так передумал, и эдак. Поговорить надо было с ним по душам. Объяснить, что к чему. Тогда бы, может, и не случилось бы всего остального. 

Отец Владимир кивнул:

–  Рассказывай. Твоё покаяние в смерти его я не приму. Не казни себя, Александр, в этом точно вины твоей нет… Рассказывай, что было дальше. 

Сан Саныч пожевал губами:

–  Дальше всё пошло наперекосяк. Следователь пытал меня часа три, но ничего не добился. Я рассказал только жене обо всём, что было в этот вечер. А она принялась орать, что я, дескать, пригрел педика, который её сына руками трогал! И сколько я не пытался её убедить, что ничего плохого Алексей мальчику не мог сделать, что он не педофил, а просто педик, она меня и слушать не хотела… 

«Ты ещё его и защищаешь? Значит, ты и сам такой же! Я думала, ты настоящий мужчина, рыцарь, а ты, оказывается, такой же мерзкий извращенец! Вот почему ты ко мне не домогался, потому что я тебе никогда нафиг не нужна была! Ты просто прикрывался мной, чтобы всё думали, что ты настоящий мужик… Подлец, мерзавец, вон из моего дома, чтобы ноги твоей здесь больше не было!»

Сан Саныч вздохнул и махнул рукой:

– Потом она остыла и извинялась даже. Через месяц. Просила вернуться, говорила, что сын целыми днями плачет и ни с кем не разговаривает… Бедный мальчик! В один день и старшего друга не стало, и папа из дому ушёл. Он так никогда и не оправился от этого, даже когда уехал за границу. 

Отец Владимир покивал и осторожно спросил:

– Он там не обзавёлся семьёй? 

Сан Саныч уныло помотал головой. 

– Нет, – грустно ответил он. – Лёша до сих пор никого к себе близко не подпускает. Я, грешным делом, подумал было, что тот Алексей мог всё-таки на него как-то подействовать, что ли… Бессознательно! – поднял он палец вверх. – Не нарочно, нечаянно подтолкнуть… Ну, к тому, чтобы его тоже не волновали девочки.

Отец Владимир сглотнул, но промолчал. Сан Саныч ровным голосом продолжал:

– Теперь я точно знаю, что у моего Лёшки нет и не было никого, ни женщин, ни мужчин. Ни временных, ни постоянных, никогда… Я не только убил Алексея, я ещё и своему сыну жизнь поломал. А ведь я так старался целых пять лет хоть как-то его растормошить, вернуть того весёлого любознательного доброго мальчика, каким он был! Но нет, не вышло. 

Отец Владимир осторожно спросил:

– А почему ты не вернулся? Хотя бы ради сына? 

Сан Саныч крякнул и нехотя проговорил:

– Меня затаскали по следствиям и по судам. Алексей, оказывается, вëл дневник, в котором… Он был очень неосторожен. Писал то, что думал. Наверное, он не рассчитывал на то, что эти записи попадут в чужие руки. 

Сан Саныч помолчал и раздражённо проговорил:

– Меня чуть не обвинили в сто семнадцатом параграфе и не отправили за это в тюрьму. К счастью, медицинское освидетельствование показало, что я не имел к этому отношения. 

Отец Владимир недоумённо поднял брови. 

Сан Саныч горько усмехнулся. 

– Ну да, откуда тебе знать! Параграф сто семнадцатый Уложения об уголовных наказаниях тогда гласил: «Добровольное сожительство двух мужчин, по обоюдному согласию, иначе мужеложество, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет при условии, что оба фигуранта являются совершеннолетними, дееспособными и не находятся в иных отношениях зависимости, служебных, врачебных или образовательных, в случае которых срок наказания удваивается.»

Отец Владимир покивал:

– Всё, по-моему, правильно и справедливо. Учитель не должен жить с учеником, а врач с пациентом. Тренер не должен совращать своего подопечного… 

Сан Саныч глянул на него с досадой:

– «Добровольное!» – повторил он, подняв палец. – Ни о каком совращении или принуждении и речи нет. «По обоюдному согласию!» Пять лет тюрьмы. За что? 

Отец Владимир пожал плечами:

– Это мерзость, противная Богу, адское наущение… Всё религии мира против содомии, и это неспроста! В любой Священной книге написано, что это грех. 

Сан Саныч насмешливо спросил:

– Правда? Покажи мне, пожалуйста! 

Отец Владимир на память прочитал стих о двух разрушенных городах и одну из ветхозаветных притч. 

Сан Саныч усмехнулся:

– Ты сам хоть понимаешь, о чём это? Оба города были разрушены из-за того, что его жители собирались изнасиловать симпатичных чужестранцев. А притча вообще про мальчика, совсем юного, которого обольщал развратный старик, пользуясь своим опекунством над ним! Где здесь добровольное согласие? И то, и другое будет преступлением, даже если заменить мальчика на девочку! 

Отец Владимир усмехнулся:

– «Не ложись с мужчиной, как с женщиной, грех это,» – процитировал он. 

Сан Саныч не стал спорить:

– И чревоугодие грех, и скупость тоже. Они там дальше по списку идут… Но за них не сажают в тюрьму, правда?

Отец Владимир невесело рассмеялся:

– Тогда бы пришлось сажать всех через одного! 

Сан Саныч кивнул:

– То-то и оно. Но это не важно. Параграф уже давно отменён. Теперь за это не сажают. Разве мужеложцев от этого стало больше? Нет, они просто перестали прятаться. 

Отец Владимир умоляюще воздел ладони:

– Но ведь это мерзость, Саша! Ты же только что сам говорил, что с этим согласен! 

Сан Саныч покачал головой:

– Я говорил, что мерзость – когда к тебе лезут, неважно, кто. Алексей не спрашивал меня, хочу ли я этого. Может, если бы он спросил, я бы ещё подумал… 

Отец Владимир удивлённые на него посмотрел и, кашлянув, проговорил:

– Оставим это. Ты говорил про своего сына. Что там у тебя вышло с ним, в конце-то концов? 

Сан Саныч криво усмехнулся:

– Когда ему исполнилось пятнадцать, моя бывшая… Она изложила ему свою версию. Мол, твой отец всю жизнь любил парней. А вот Алексей ему по вкусу не пришёлся, хоть и оказался таким же извращенцем. И слава Богу, что он убил себя сам, а не начал совращать её сына. А меня ей пришлось выставить за дверь, чтобы я тоже собственного ребёнка не лапал. Мол, я и ей всю жизнь испортил, а она отдала мне лучшие свои годы в надежде, что я исправлюсь.

Он судорожно выдохнул и закончил:

– Мой Лёшенька сказал, что у него больше нет отца. А все люди, что якобы любили его, на самом деле были мерзкими придурками. И с тех пятнадцати лет до самой смерти его матери мы больше никогда с ним не разговаривали. Да и сейчас даже не переписываемся. Я поздравляю его с днём рождения каждый год, десятого мая, и присылаю ему шоколадный батончик. Но он мне никогда не отвечает. 

5.

Отец Владимир коснулся рукой его плеча, выждав слишком длинную паузу. И спросил:

– Это всё, Саша? 

Сан Саныч помотал головой. 

– Нет, – отводя глаза, пробормотал он. – Я уехал в другой город, к морю. Начал опять всё с нуля. Нанялся смотрителем маяка, чтобы не снимать квартиру. Жил, как во сне… Несколько лет ни с кем не общался. Только по делу, по работе, с теми, кто привозил мне продукты и вещи на остров, здоровался и прощался, и всё. И даже ни строчки за это время не написал.

Отец Владимир вопросительно на него посмотрел.

– Зато я смотрел на море каждый день, – объяснил Сан Саныч. – Оно и правда, оказалось именно таким, как я его себе представлял. Живым, переменчивым, настоящим. Стихия с характером… Я молчал целыми днями, месяцами, и слушал только море.

Он тоскливо посмотрел на распятие и снова опустил глаза. 

– А потом я вернулся в город и устроился охранником в супермаркет. Рядом с ним, между автостоянкой и заправкой, был такой скверик… Там можно было купить дозу наркотиков или снять кого угодно на ночь. Я долго думал, и однажды решился, и пошёл туда после смены. Мне попался черноволосый парнишка, почти подросток, с ярко-синими глазами. Он был худой и бледный, как смерть, а под веками у него были тёмные круги. Мы быстро сговорились: у него была ломка, и он не стал набивать себе цену. Я привёл его на работу, в каптёрку, запер дверь и велел раздеваться…

Сан Саныч хрустнул пальцами на руках и с кряхтеньем убрал ракушку обратно в карман. Он даже покраснел, словно ему стало вдруг стыдно. 

Потом поднял глаза на отца Владимира и совершенно по-детски дёрнул себя за ухо.

– Не бойся, Володя… Ничего не было, – усмехнулся Сан Саныч. – Я не смог переступить через что-то в себе. Он был такой жалкий и больной, весь исколотый… А я такой старый, что годился бы ему даже не в отцы, а в деды! Я просто дал ему денег и отпустил на все четыре стороны.

Отец Владимир с облегчением выдохнул. 

–  Спас Господь от греха, – пробормотал он. – Уберёг, отвёл искушение диавольское… 

Он перекрестился, а Сан Саныч грустно посмотрел на него и словно через силу улыбнулся:

–  Нет, не уберёг. Через неделю я снял другого парня, постарше, и привёл его к себе домой. В квартиру, которую снимал напротив родительского дома. Может быть, ту же самую, где давным-давно жил тот, кто подарил мне ракушку, я не помню… Объяснил парню, что ничего не знаю и не умею, но хочу попробовать, чтобы убедиться. Он офигел, но согласился. 

Отец Владимир нервно глянул на него искоса и поёжился. 

– И ты с ним…  –  неловко, даже с досадой, начал он. Сан Саныч кивнул и перебил:

–  Да. Попробовал. И мне понравилось. Вот так, извини, Володя. Не такой уж я и праведник, как тебе и говорил. 

Отец Владимир собрался с духом и проговорил убеждённо:

– Один раз не считается, Сашка! Даже если тебе и понравилось… это ещё не смертный грех. 

Сан Саныч отвёл глаза:

–  Я не сказал, что это был единственный раз. Этот второй парень, Казимир, сам нашёл меня через неделю в супермаркете. И мы снова пошли ко мне домой. Он даже от денег отказался. 

Отец Владимир с досадой шлёпнул ладонью по скамье, на которой они сидели:

– Как ты мог, Александр! Ты же столько лет держался! Зачем, Саша, зачем? 

Сан Саныч развёл руками:

–  Он бросил проституцию и переехал ко мне из своей халупы на окраине. Я помог ему устроиться на работу… Знаешь, он оказался чудесным душевным парнем и верным другом. Когда весной я поскользнулся, сломал ногу и меня уволили, он нашёл вторую работу и целых полгода содержал меня, старого дурака! Заботился обо мне, водил по врачам и бегал за лекарствами. Делал мне массаж и ставил уколы, он это хорошо умел. Видишь ли, перелом был очень серьёзным, и у меня начались всякие осложнения. Я до сих пор хромаю, если ты не заметил. 

Отец Владимир с сожалением кивнул: заметил. 

–  И ты до сих пор с ним… видишься? –  чуть ли не с обидой спросил он. 

Сан Саныч вздохнул:

–  Вижу его иногда. С другим парнем… Мы прожили вместе с Казимиром всего год. Я нашёл новую работу, охранником на стройке, и снова начал писать стихи. А он поступил учиться в наш задрипанный институт и… И встретил там другого. И влюбился. 

Отец Владимир сглотнул и уставился на него, будто тот рассказывал, как его знакомый ограбил банк или старушку зарезал. 

– Я не хочу об этом даже слышать, – быстро проговорил он. –  Прости. 

Сан Саныч кивнул:

– Да я понимаю, чего там! Главное то, что я до сих пор скучаю по нему, Володя. Не как по любовнику, а как по другу. Но ему всего двадцать пять, пусть он хоть немножко будет счастлив. Ему и так в жизни досталось. Он ведь хороший парень, чуткий и добрый. Пусть хоть у него всё наладится в жизни! Я бы молился за это, если бы умел и верил, честное слово. Чтобы он был счастлив. Пусть даже с другим. 

Отец Владимир оторопело заглянул ему в глаза:

– Ты опять думаешь не о себе, а о ком-то другом! –  потрясённо проговорил он. – Сашка, как же так? Когда ты подумаешь о себе самом, наконец? 

Сан Саныч усмехнулся:

– Да поздно уже, Володя, всë поздно. Искать никого себе я не стану, даже не хочу. Быть прежним наивным дурачком я уже не могу. Я потратил свою жизнь впустую, вместо того чтобы сразу подумать и признаться себе честно, с самого начала, что мне нужно другое, не то, что всем… Испортил жизнь жене, сыну, из-за меня умер хороший парень Алексей. Вот в этом я каюсь, да. Ты можешь этого раскаянья не понять и не принять. Но я каюсь, что прожил не свою жизнь и поломал этим жизни других. Вот так, Володя. 

Отец Владимир снова вздохнул и пробормотал слова молитвы об отпущении грехов. 

–  Это всё? – вымученно поинтересовался он. 

Сан Саныч поскрёб затылок. 

– Мне было уже за пятьдесят, когда меня разыскали душеприказчики моих родителей, – проговорил он скучным голосом. – Мы не общались с ними с тех пор, как я привёл к ним Казимира и сказал, что это мой любимый человек. Не спрашивай, зачем я это сделал… Но я и не ждал, что меня примут таким, какой я есть. Они умерли один за другим, мать от диабета, а отец – на следующий день после её поминок. Любил он её очень, не смог без неё жить. Не захотел… Вот тогда я и почувствовал, наконец, что вернулся обратно, в свой город. Хоть и прожил уже в нём пару лет, не показываясь никому на глаза. Но на поминках по отцу было много народу. И все помнили меня прежнего, до столицы, и гордились тем, что слушают мои песни. Только я больше не чувствовал себя тем самым Сашей, кто их написал. 

Он вытер глаза и честно признался:

– Я устал раздавать автографы на чёрных дисках с изображением этой ракушки. На тех дисках, где были наши с Алексеем песни. Его голос. Его музыка. Мои стихи, посвящённые только ему. 

Отец Владимир кивнул и сложил руки:

– А потом всё сгорело, да? 

Сан Саныч молча кивнул. 

– И диск с его автографом тоже, – проговорил он убитым голосом. 

Отец Владимир быстро посмотрел на него и предложил неуверенно:

– У меня тоже есть… такой диск. Он тогда везде у нас продавался, и я купил себе один. Не каждый же день парень с твоего двора становится известным на всю страну! Хочешь, я принесу тебе послушать? 

Сан Саныч помотал головой. 

– Не надо, Володя. Сам диск я помню наизусть. Каждую ноту, каждое слово… Даже место, где Алексей перепутал в куплете слова, но мы решили так и оставить. Перезаписывать заново было бы слишком долго, накладно и трудно. Мы оставили всё, как есть. 

Отец Владимир кашлянул и неловко спросил:

– В первой песне, да? Где про вьюгу? 

Сан Саныч мечтательно улыбнулся и еле заметно качнул головой: 

– В последней. Про кошку, которая улетела зимовать на юг. Мой сын очень любил её. И всегда удивлялся, что дома мы пели её по-другому, не так, как она звучала по радио.

Отец Владимир улыбнулся и ответил:

– Послушаю ещё раз. Может, догадаюсь сам. А нет, так ты подскажешь мне, правда?

6.

Сан Саныч умер на Пасху, ночью, во сне. Утром, обеспокоенный тем, что тот не открывает, отец Владимир вошёл в его каморку, не дождавшись ответа. И обнаружил старика уже холодным, с закрытыми глазами и еле заметной улыбкой на лице. 

В правой руке у него была зажата розовато-рыжая ракушка. Работник морга спокойно уточнил:

–  Если надо сложить руки, батюшка, по церковному обычаю, на груди, то придётся ломать покойнику пальцы. Иначе не достать.

Отец Владимир испуганно замотал головой:

– Не надо! Пусть… так лежит. 

После службы отец Владимир пошёл в морг, сам обмыл и переодел тело новопреставившегося раба Божьего Александра и отложил в сторону заботливо поданные ему крестик на верёвочке и венчик на лоб:

– Он был атеистом, – ровным голосом проговорил отец Владимир. 

Работник морга даже удивился:

–  Тогда зачем вы сами всё это делаете, батюшка? 

Отец Владимир опустил глаза:

–  Он не был моим другом, – наконец, тихо проговорил священник. – Но кроме меня, у него никого не осталось. Больше некому.

И тут же вспомнил про сына Александра, Лëшеньку.

–  Какое сегодня число? –  обеспокоенно поинтересовался он. 

– Тридцатое апреля, батюшка, – испуганно ответили ему. –  Пасха. 

– Ах, да, – смутился отец Владимир. –  Я забыл. Простите, вы не подскажете, где в нашем городе продаются шоколадные батончики? 

– В кондитерской, батюшка, – услышал он и поблагодарил кивком. 

– Похороны завтра? –  уточнили у него напоследок. 

– Да, – просто ответил он. –  На старом городском кладбище, третья аллея, шестой ряд, двадцать первое место. Там, где лежат его родители. Распорядитесь сами насчёт машины и могильщиков, ладно? Я всё оплачу. 

На церемонию прощания с Александром собрался чуть ли не весь город. Пришли друзья его детства и юности, вспомнившие, кем он для них был. Пришли приятели по художке и по музыкалке, товарищи по секции. Пришли просто почитатели его песен и читатели его стихов, среди которых оказался даже нынешний мэр города. Когда-то он играл на трубе и ходил с Александром в один класс. 

– Мы сохраним добрую память о нашем соотечественнике и земляке, – говорил мэр проникновенно, попросив слова над открытым гробом. – Есть мнение, что на школе, где он учился, нужно установить памятную доску. А в квартире, где он вырос и начал писать свои замечательные произведения, мы создадим мемориальный музей…  И уже выделены средства на издание полного собрания его сочинений! 

«Всё поздно,» – вспомнил отец Владимир слова Александра. И согласился с ним: «Да, Сашенька, теперь уже поздно почти что всё. Кроме одного.»

Потом выступали другие, словно каждый хотел что-то сказать. Трогательное и проникновенное. Жаль только, что поздно. Ему бы это услышать при жизни, может, что-то и поменялось бы в его голове. 

Отец Владимир не стал читать молитвы и проводить отпевание, как его ни просили. 

– Я здесь как друг, а не как священнослужитель, – твёрдо ответил он. – Саша был атеистом. Заупокойной службы не будет. Ему бы это не понравилось. 

Напоследок он коснулся пальцев его руки, в которых оставалась зажатой ракушка, и когда гроб опустили в могилу, первым бросил ком земли. А потом поманил к себе дряхлого старика, служителя кладбища:

– Попытайтесь вспомнить, – попросил он. – Сорок семь или восемь лет тому назад в нашей речке утонул мальчик. Ему было лет десять, не больше. Я не знаю, как его звали. Но мне хотелось бы узнать, где он был похоронен. 

Старый служитель выпятил морщинистые губы и помотал головой:

–  Вряд ли я смогу вам помочь, батюшка! Тогда я работал в больнице, а не здесь. Если только поискать в книге захоронений… Но там не указана причина смерти, только дата. 

– Это было летом, – припомнил отец Владимир. 

– Хорошо, я поищу, – растерянно пообещал старичок. 

Отец Владимир кивнул и глянул на двоих юношей, стоящих у свежей могилы с букетиками цветов. Остальные люди, пришедшие на похороны Александра, уже разошлись. 

– Это очень важно для меня, – сообщил отец Владимир служителю. – Вы пока посмотрите записи, а я скоро подойду. 

Он решительным быстрым шагом направился к обоим юношам. 

– Казимир! –  окликнул он, подходя. Оба юноши с удивлением обернулись. 

– Вы обознались, батюшка, – ответил один из них. –  Меня зовут Яромир. А моего друга Ярослав. 

Отец Владимир улыбнулся. Ах, Сашка, Сашка! И тут ты лишнего не сказал, молодец. 

– Если вы хотите забрать что-то из его вещей на память, не стесняйтесь. Подходите в церковь, Яромир, я буду вас ждать. 

Черноволосый парень с ярко-синими глазами вздрогнул при слове «церковь» и испуганно замотал головой:

– Нет-нет, – выдавил он. – Мы пришли просто по…  попрощаться. 

Отец Владимир сухо ответил:

– Тогда я, наверное, и впрямь обознался. Будьте здоровы. 

Оставив юношей, он пошёл к выходу с кладбища, где стоял домик смотрителя и располагался архив. Тот встретил его радостным восклицанием:

– Нашёл, батюшка, нашёл! На одном из памятников вырезан с обратной стороны спасательный круг! Это точно он, мальчик десяти лет от роду…  Его звали… 

– Алексей? – обмирая, спросил отец Владимир. 

Служитель похлопал глазами и замотал головой:

– Нет, Сергей! Сергей Давыдов. Вторая аллея, седьмой ряд, четырнадцатое место…  Да вы же там сегодня и стояли, прямо рядом с оградкой, когда вашего друга хоронили! 

Отец Владимир кивнул и пошёл обратно. Юноши так и стояли над свежей насыпью, укрытой венками. Один из них плакал, другой обнял его за плечо и негромко говорил утешительные слова. 

Отец Владимир с трудом отодвинул приставленную к заросшей кустарником оградке калитку и шагнул внутрь на покосившиеся плитки. 

– Здравствуй, Серёжка, – тихо прошептал он. – Ты, наверное, тоже был некрещёный. Так что встречай своего братика там. Надеюсь, ты его узнаешь, хотя бы по ракушке. 

Он наклонился, освобождая давно заросшую кустарником плиту памятника, ломая сухие ветки. Давно здесь никто не был, очень давно. Скорее всего с тех пор, как не стало его родителей… А может, и ещё раньше. 

На памятнике не было фотографии, только имя и две даты. 

И потемневшая, позеленевшая от времени ракушка. Точно такая же, как была у Александра, только поменьше. 

– Значит, это точно был ты, – пробормотал отец Владимир, даже не заглядывая за плиту, где с обратной стороны должен был быть нацарапан спасательный круг. Дурацкая традиция! Будто это изображение могло что-то исправить или чём-то помочь… 

– Батюшка, простите, – послышался голос из-за оградки. Отец Владимир поднял глаза. Один из юношей, стоявших недавно у свежей могилы Александра, с любопытством смотрел поверх оградки на забытый памятник и ракушку на нём. – Чья это могила? 

Отец Владимир вздохнул:

– Одного мальчика. Он утонул очень давно, почти полвека назад. Когда-то Сашка с ним дружил. 

Юноша, кажется, Яромир, кивнул:

– Он мне рассказывал, – смущённо проговорил он, и показал рукой на памятник:

– У него была такая же ракушка... Я могу её забрать? 

Отец Владимир с сожалением покачал головой. 

– Нет, – сухо ответил он. – Ракушка осталась с ним. Его похоронили вместе с ней. 

Юноша с сожалением кивнул, а потом улыбнулся сквозь слёзы:

– Не бойтесь, эту я не стану трогать.  Хорошо, что они лежат рядом, – добавил он, помолчав. – Ладно, будьте здоровы. 

Отец Владимир проводил взглядом его и второго юношу, который терпеливо ждал друга чуть поодаль, и пошёл в кондитерскую. А потом на почту. Он не сомневался, что адрес, записанный на бумажке, которая лежала в паспорте Александра, правильный. Он знал имя получателя, хотя на бумажке с адресом его и не было. 

Но это уже не важно. Важно только не забывать каждый год отправлять по этому адресу раз в году один шоколадный батончик. 

2019

–