Зелёный горошек

Как-то раз меня отрядили быть Дедом Морозом. Случилось это лет двадцать назад, когда я ещё учился в школе. Мне, как полагается, нашли красный тулуп, шапку к нему и длинную белую бороду. Хотя у меня к тому времени уже начинала расти своя. И говорил я вполне взрослым баритоном. На старческий дедов голос это не тянуло ни при каких обстоятельствах, но делал я всё, как надо, ни с кем не спорил, провёл несколько утренников перед малышнёй и за это, кажется, получил свою заслуженную пятёрку по предмету "Общественно полезный труд". А затем пошло-поехало: в университете я Дед Мороз, на работе - Дед Мороз, на сборищах родственников, которых у меня, кажется, полгорода, - само собой: в неизменном тулупе, с накладной бородой и огромным мешком. Молодцеватый баритон по-прежнему сдавал меня с потрохами, но кого это волновало? И только в собственной семье, которая была у меня довольно недолго, как-то не сложилось с ролью Деда: дочка узнала бы меня, стоило мне открыть рот.

После развода все вокруг пытались скорее женить меня заново. О том, что мне не очень-то это и нужно, пожалуй, догадывалась лишь сестра. Она ещё в наши школьные времена находила у меня в столе вырванные сложенные в несколько раз страницы из журнала с полуголыми самцами. Впрочем, и сестра вскоре оставила робкие попытки противостоять настойчивым планам родни.

"Слава, мы на Оку на выходные. Ты же с нами? А то кто будет шашлыки жарить?.."

"Слава, мы тебя ждём на восьмое марта. Будут очень красивые девушки!" (обязательное подмигивание).

"Слава, мы едем встречать Новый год к тёть Нюре. Ты же будешь Дедом Морозом?"

Деревня тёть Нюры - у чёрта на рогах, в лесной глухомани неподалёку от Светлояра. Поэтому родня рассчитывает не только на мои какие-никакие актёрские задатки, но ещё и на мою машину, как раз подходящую для деревенских дорог. К тому же, в багажник можно сложить полдома.

Мы едем последними, тридцать первого, я и семейство сестры. Долго выбираемся из городских пробок по единственному мосту через Волгу, а потом - на север, на север, на север, сквозь метели и заносы, в "звенящую снежную даль", мимо "ёлок в треугольных платьях" и "нахохлившихся домов".

- Достала эта песня! - зевает мой племянник Митька, который занял переднее пассажирское место. - Тебя не достала, Слав, может, включим рок?

Я качаю головой и чуть улыбаюсь.

- А я, наоборот, её очень люблю! - отзывается сзади мать семейства.

Рядом с ней, в детском кресле, - годовалая Алёнка. А с краю - Серёга, глава семьи, молчаливый и основательный, как бензовоз.

У Митьки недавно начал ломаться голос. В свои тринадцать он постепенно "превращается в лебедя": над верхней губой темнеют пробивающиеся усы, плечи стали шире, в движениях всё меньше мальчишеского и всё больше мужского, взрослого. Брюнет, которого через год-другой начнут обступать девчонки... Выпуская в жизнь одного ребёнка, сестрица решила произвести на свет второго. Чтобы ещё лет на пятнадцать обеспечить себя неугасающим материнством. Алёнка - копия своей матери, а вот её старший брат, говорят, сильно похож на меня. И хотя я какого-то невероятного сходства я не замечаю, кругом только и слышу:

"Митька-то вылитый Славка в его возрасте!"

Пожалуй, единственное, чем мы действительно похожи, - одинаково кривые улыбки, которые получаются на всех фотографиях. Но вот это как раз та черта, которая всё равно что родовое клеймо: улыбнулся, и словно подал сигнал - мы с тобой одной крови, ты и я.

Первый, на кого мы натыкаемся на тёть Нюрином подворье, - её старшенький, Женька, мой двоюродный братец, коренастый "шкаф", которому уже сорок с гаком. Он ещё не в полной кондиции, но уже навеселе. Горячо выражая свою радость, Женька хватает в охапку вылезшего из машины Митьку и крутит его, будто пупса. Пытаясь вырваться, Митька изо всех сил машет ногами, а когда Женька, наконец, ставит его в снег, посылает дядьку по матушке и, красный, как три помидора, убегает в дом.

Кругом хохот, крики и хлопанье дверей.

- Да не запирай ты ворота! - машет в мою сторону Женька. - У нас воров нету!

У тёть Нюры - трое детей и бесчисленное количество племянников, к коим относимся и мы с сестрой. А про самое младшее поколение я вообще молчу: дети то тут, то там крутятся под ногами, с разбега падают в снег и виснут на шее. Так что если бы не двухэтажная изба с пристройками и какими-то сараями, приспособленными под гостевые жилища даже зимой, моя машина, наверное, была бы использована и под ночлег.

- Славка! - говорит тёть Нюра. - Ты пока тут самый трезвый, открой-ка нам вот эти банки!

Она указывает на кукурузу, зелёный горошек и фасоль. Музыкально-пушечное, да ещё и закатанное в какие-то древние жестянки без колец, которые нужно кромсать старым дедовским способом.

- Открывашка-то есть? - усмехаюсь я, чувствуя, как по моему лицу расползается кривая улыбка.

- Вот открывашка, - облизывая губы, произносит особа, возникшая у меня под носом.

- Жанночка, ты ему ещё банок принеси! - царственно командует тёть Нюра. - Тут же не все, там ещё, на террасе, в коробке есть!

Жанночка, всё так же облизываясь, тащит оставшиеся банки. Она немного похожа на мою бывшую жену: хрупкая брюнетка, волосы чуть ниже плеч и очень-очень короткое вечернее платье, никак не сочетающееся с обстановкой деревенской кухни, на которой лишь недавно появилась газовая плита.

Открывашка, разумеется, оказывается тупой. Я мужественно справляюсь с тремя банками, а четвёртая устраивает мне настоящий поединок и в конце концов впивается жестяным остриём в мой большой палец. Кровища заливает стол. Жанна ахает и по распоряжению тёть Нюры убегает за йодом и пластырем. Пока она бегает, я успеваю немного остановить кровь причмокиваниями.

- Давай руку! - полушёпотом говорит она и, вцепившись в мою ладонь, начинает её заливать йодом.

Я сжимаю губы и ещё раз внимательно рассматриваю "медсестру" по имени Жанна. Когда-то мне очень нравились такие девушки, и лет пятнадцать назад у меня, наверное, было бы уже влажно в трусах, но сейчас я смотрю на неё просто как на очередной "подкидыш", который явно предназначается для меня. Но в трусах у меня сухо и спокойно.

- Тебе разве не больно? - всё таким же полушёпотом спрашивает она.

Я качаю головой и чуть улыбаюсь. Видимо, криво, как обычно. Она берёт рулон марли и начинает его разматывать, будто "мотальщица чесального цеха", и тут на пороге возникает Митька.

- Дайте сюда! - грубо останавливает он Жанночку и берёт процесс в свои руки. Ловко обматывает марлю вокруг моего раненого пальца, закусывает и рвёт резким движением, затем разрывает на две тесёмки и завязывает.

- Молодец какой! - с благоговейной интонацией воспитателей восторгаются все сидящие на кухне.

- Дак он же врачом у нас быть хочет, - одобрительно заявляет тёть Нюра. - Правда, Митька?

- Нет, - огрызается он и, криво усмехаясь, смотрит на меня.

- Дух противоречия, - снисходительно отмечают взрослые.

- Молодо-зелено! - хехекает тёть Нюра, вываливая в миску горошек.

Я задерживаю взгляд на племяннике чуть дольше, чем обычно, и смотрю на него, как на сына, которого у меня никогда не было. Жанна всё понимает моментально и с этой минуты в мою сторону даже не смотрит. Она находит себе лёгкую замену: тёть Нюрин средненький, мой ещё один двоюродный, Колька, вечный холостяк, настрогавший детей чуть не по всей Верхней Волге. Застолье начинается бурно и громко. Женька пытается быть кем-то вроде тамады, но довольно быстро доходит до полной кондиции, и его отправляют "отдохнуть" до Нового года в соседнюю комнату. Всех детей сажают за "детский" стол. Митька смотрится там безнадёжным третьегодником, но в стане взрослых места ему не хватило. Совершенно потерянный, он сидит перед едва початым бокалом шампанского, которого ему отжалели с барского стола.

Незадолго до двенадцати меня толкает в бок сестрица и показывает глазами на дверь. Я вспоминаю, что костюм Деда Мороза лежит в багажнике. Значит, нужно выйти на улицу, пробежать по снегу в одной рубашке и, быстро напялив на себя тулуп и шапку, вернуться в новом обличии, чтобы все кругом были счастливы и "чтобы Новый год был ещё лучше, чем старый!". Главное - бороду не забыть.

На улице - тихо и морозно. Во всей деревне окна горят только в нескольких домах. И лишь откуда-то издалека, из-за леса, слышны раскаты петард. Костюм выстуженный, холодный. Надеваю колпак - и как будто засовываю голову в морозилку. Пора завязывать с этим сценическим образом. Говорят, детство заканчивается тогда, когда перестаёшь верить в Деда Мороза. Обернувшись я понимаю, что в нескольких метрах от меня стоит Митька.

- Как палец? - спрашивает он, не давая мне и рта раскрыть.

"Это всё в реале или мне снится? - пытается анализировать мой уже порядком расслабленный мозг. - Я же пока ещё выпил-то всего ничего..."

- Ты про который палец? - зачем-то гребу я в эту сторону и ухмыляюсь, как дебил.

Митька ухмыляется в ответ, и я, будто в зеркале, вижу свою кривую улыбку. Спустя ещё несколько секунд мы начинаем ржать, словно деревенские кони, которых выгнали на мороз.

- А я с самого детства знал, что Дед Мороз - это ты, - резко прекратив смеяться, говорит Митька. - Я даже всем рассказывал, что Дед Мороз - мой дядя.

Тут и я вдруг перестаю смеяться. Кажется, за эти полдня Митька ещё на шаг приблизился к стадии "лебедя". Тёмные коротко стриженные волосы, идеально ровные брови, зеленовато-карие глаза. Вот глаза у него - совершенно взрослые, и взгляд - пронзающий, неотступный. Я знаю, как действует этот взгляд: стоит его включить - и там, на другом конце невидимого провода, может случиться пожар.

- Опоздание непростительно, - заканчиваю я наш диалог, запахивая тулуп, и направляюсь к дому.

А взгляд догоняет меня, запрыгивает на спину и едва не сжимает кольцо вокруг шеи, отчего она мгновенно покрывается испариной.

- Кто к нам пришёл! - раздаётся игривая реплика кого-то из взрослых.

Дети, из тех, которым разрешили остаться за столом и не загнали спать, визжат от радости. Визжит и моя племянница Алёнка. Она так кстати проснулась и потребовала свою кровную порцию молока. Она явно не рада появлению красного чудища с белой бородой. А потому - орёт, насколько хватает воздуха и голосовых связок.

- Господи, как же ты меня измучила! - цокает сестрица. - Серёж, возьми хоть ты её немного поноси! А то я даже в туалет не могу сходить - не отвернуться!

Серёга, спокойный, как бронетранспортёр, уносит дочь куда-то вглубь дома, куда за пару часов до этого отправили так и не вернувшегося Женьку.

Потом - весь этот неизменный и нескончаемый балаган: речь президента, бой часов, гимн на фоне рафинированных кадров московского кремля, звон бокалов и горьковатое, шибающее в нос шампанское, которое уже готово политься через край... Вспышками - отдельные картинки той ночи: тёть Нюра, хлопающая в ладоши, воющая Алёнка с красным мокрым личиком, подхватывающий её Серёга, Митька, сидящий у края стола в моей красной дедморозовской шапке и уплетающий ошмётки салата с горошком. Коля куда-то уводит Жанну, и та, проходя мимо меня, подмигивает мне, а, может, это мне только кажется.

В конце концов я вновь обнаруживаю себя у машины, открывающим дверцу и садящимся за руль. Смотрю в зеркало над рулём: тридцатипятилетний мужик, пока ещё тянущий на роль сердцееда и респектабельного холостяка. Только рожа сейчас красная-прекрасная, и на шее по-прежнему испарина. Буквально через мгновение на соседнем пассажирском сиденье оказывается Митька.

- Ты же пьяный, - говорит он. - Куда ты собрался?

- Я. Не пьяный, - выдавливаю я, тяжело дыша, чувствуя, что в трусах у меня влажно и что прорвать может в любой момент.

- Ты помнишь, как в детстве поднимал меня и крутил над собой? - спрашивает он, чуть наклонив голову набок.

Я киваю и дышу, будто только что, по меньшей мере, пробежал марафон.

- Папа так никогда не делал…

Он подаётся вперёд и хватает меня за перебинтованную руку. Пальцы у него тонкие и ловкие. Может, он и правда станет врачом?

- Не больно?

Я качаю головой и чувствую: ещё немного - и задохнусь.

- Знаешь, какое я загадал желание? - полушёпотом спрашивает Митька.

Я поворачиваю ключ и завожу мотор. Машина отзывается и начинает согреваться. Стёкла понемногу запотевают.

- Слушай, Мить, - говорю я. - Сейчас ты... Откроешь дверь, выйдешь из машины... И пойдёшь спать. А года через три-четыре вспомнишь этот разговор, и тебе будет смешно, потому что тогда ты уже будешь... По-настоящему счастлив.

Я ухмыляюсь и смеюсь. Это всё, на что сейчас меня способно вывести выпитое. Митька отвечает молчанием и неотрывным, почти хищническим взглядом самца.

- Открыл дверь и вышел!!! - ору я и, почти вышвырнув пацана, давлю на газ и выкатываюсь за ворота, благо они всё ещё открыты.

Машина хорошо слушается, я крепко вцепился в руль, и, кажется, никогда не водил так сосредоточенно, как сейчас. Я еду в ближайший посёлок, с пятиэтажками и ёлкой на центральной площади, там с кем-то пляшу в обнимку и - о, боже! - снова глотаю шампанское, держа бокал перебинтованной рукой, ору что есть мочи "С новым годом!". А в трусах у меня по-прежнему влажно, и в горле - отрыжка от салата с зелёным горошком.