Медная надпись

Глава первая

Лондон, осень 1924 года
Детектив-сержант Аарон Фаулер растирал основание черепа. Это не снимало
боль в шее — ведь она сидела напротив него, в дорогом костюме.
— Пол, — сказал он. — Мне жаль слышать, что твоя невеста разорвала
помолвку. Это не дело для полиции.
— Ты не слушаешь, — возразил его кузен, мистер Пол Нейпир-Фокс. — Она
не сама это сделала. Ею манипулировали, и я хочу, чтобы жулика, который в
этом замешан, привлекли к ответственности. Разве не существует Закона о
ведьмовстве?
— Ведьмовство, — повторил Аарон.
— Ну, знаешь. Спиритуализм. Гадание. Получение денег путём обмана.
Работа Аарона в Криминальном расследовании охватывала такие вещи, как
убийство, изнасилование, квартирные кражи, деятельность банд, подрывная
деятельность, вымогательство и терроризм. Спиритуалисты его не касались,
Пола он недолюбливал, да и день выдался длинным. Он уже и не помнил,
когда у него в последний раз был недлинный день.
— Это не дело Отдела криминальных расследований. Если есть жалоба —
иди в полицейское отделение.
— Я не могу поднимать шум о ведьмовстве перед стайкой бобби, —
возмутился Пол. — Буду выглядеть сумасшедшим. Но этот тип соврал обо
мне кучу чертовой клеветы. Он забрал деньги Бабс, навыдумывал прорву
врак, и она проглотила каждое слово. Она разорвала помолвку из-за моего
характера! Какого ещё характера, говорю я, а она — мистер Уайлдсмит всё
мне о вас рассказал. Я этого субъекта в жизни не видел!
— И при чём тут Закон о ведьмовстве?
Пол раздражённо фыркнул:
— Он утверждал, что знает мой характер через магию! Уж это-то наверняка
запрещено. И знаешь что, Ронни, матушка на тропе войны. Она сказала, что
ты должен что-нибудь сделать, а если нет — она с тобой поговорит.
В голове у Аарона теснились несколько мыслей, среди которых — как он
ненавидит, когда его называют Ронни; что миссис Урсула Нейпир-Фокс с
успехом могла бы служить в Специальном управлении и настраивать на путь
истинный самых закоренелых подрывников; и, к его огорчению, что у Пола,
возможно, есть резоны.
— Если этот субъект утверждает, что у него есть магические способности…
— начал он и осёкся. — Что именно он утверждает?
— Он сказал, что может определить мой характер и намерения по почерку.
Всего-то по нескольким строкам о моём костюме для нашего маскарадного
помолвочного вечера!
— Графология.
— Нет, я собирался быть Генрихом Восьмым.
Аарон снова помассировал шею.
— Графология — это практика анализа почерка. Готов поспорить, полная
чепуха, но законная.
— Клевета незаконна, — упрямо сказал Пол. — Бабс разорвала помолвку из-
за этого проклятого типа, и это при том, что матушка уже цветы планирует. Я
боготворю землю, по которой она ходит, а она даже выслушать меня не
захотела! И это не в первый раз, между прочим.
— Что ты не сумел объясниться?
Пол свирепо взглянул:
— Что этот шарлатан опять пустил кота среди голубей. Я слышал, из-за него
Летти Вильерс дала отставку бедняге Джорджу Пёрствейту. Все лучшие
девушки ходят к этому субъекту, и он забивает им головы ядовитой чепухой.
Аарона мало интересовала любовная жизнь высшего света, но история
начинала его покалывать изнутри.
— Какую выгоду извлекает этот… Уайлдсмит? — спросил он.
— Деньги, разумеется. Он берёт целое состояние за консультацию.
— Клиентки в основном женщины?
— Ну, прекрасный пол доверчив — да хранит их Господь.
Аарона больше заботила уязвимость. Спиритуалисты и прочие — к коим он
вполне был готов причислить и графологов — обычно прекрасно умели
выведывать секреты у тех, кто к ним приходил, особенно теперь, когда
послевоенный мир был полон людей, отчаянно жаждущих во что-нибудь,
хоть во что-нибудь поверить. Тех, кого тянуло к мистике, легко было
уговорить обстановкой и увещеваниями рассказать куда больше, чем они
намеревались, и он слышал мерзкие истории о эксплуатации и шантаже, от
которых женщины в общем случае страдали чаще. Доказать это было трудно,
преследовать законом — тоже, и к его прямой служебной линии это не
относилось, но оставлять без внимания он не мог.
— У меня есть коллега, сержант Холлис, он немного ведёт тему
спиритуалистов, — сказал он. — Лучше всего, если ты заглянешь к нему.
Вокзал Кингс-Кросс.
— Кингс-Кросс? — переспросил Пол так, будто Аарон предложил Занзибар.
— Я не поеду на Кингс-Кросс! И потом, матушка хочет, чтобы это сделал ты.
Семья и всё такое. Деликатность. Не хочется, чтобы мою историю разнесли
по всему городу сильнее, чем уже разнесли, а у Бабс язык без костей.
Полагаю, это у нас семейное, но почему женщины должны трещать и трещать
без передышки, говорить-говорить и сплетничать-сплетничать — мужику и
мысли не собрать. И ещё я тебе скажу…
Аарон уже не слушал. Помогать Полу, который из отвратного мальчишки
вырос в тщеславного и самовлюблённого мужчину, ему не хотелось
совершенно, и он прекрасно помнил свои профессиональные обязанности,
изложенные в Полицейском справочнике: Сотрудник не должен проводить
расследования, не связанные со служебными обязанностями, и не вправе в
официальном качестве вмешиваться в частные дела граждан. Тётушка Урсула
придёт в ярость, если он откажется помочь, но это Аарона тоже не слишком
тревожило; он всегда мог на недельку отключить телефон.
У него и вправду не было причин вмешиваться, кроме той, что эта история
болезненно зудела на нервах.
— Ладно, я тебя услышал, — сказал он, перекрывая Пола на полуслове. — Я
не стану говорить с этим субъектом в официальном качестве… Не спорь,
Пол, я не договорил. Официально я ничего делать не буду, но поговорю с
этим Уайлдсмитом как частное лицо. Зайду поболтать и посмотрю, что к
чему, а если покажется сомнительное, сам передам дело Холлису. На этом
всё, большего я делать не стану. Понятно?
Пол фыркнул:
— Пожалуй, и это кое-что.
****
МИСТЕР ДЖОЭЛ УАЙЛДСМИТ, научный графолог, жил на Грейт-Перси-
стрит, Пентонвилл. Очень удобно и до участка при Кингс-Кросс, и, если что,
до тюрьмы.
Аарон записался на приём письмом, напечатанным на машинке и
подписанным вымышленным именем. Он знал, как работают медиумы и
прочие им подобные, нередко пускаясь на удивительные ухищрения, чтобы
разузнать что-нибудь о клиенте, и не видел причин облегчать им задачу.
К графологии он относился так же, как к астрологии, френологии,
спиритуализму и религии, то есть признавал, что их приверженцы искренни в
своей вере, и считал всё это не своим делом, пока эту веру не пытались
навязать ему самому. Аарон не вырос в привычке полагаться на высшие
силы, вселенские смыслы или естественную справедливость.
Он верил в служение. Он служил своей стране на войне, а теперь служил её
народу как полицейский. Он исполнял долг как мог лучше — поддерживать
закон и помогать выправлять равновесие, которое было, казалось, навечно
перекошено против слишком многих, — и это придавало его жизни смысл.
Или, во всяком случае, должно бы придавать, даже если порой погоня за
справедливостью казалась не менее неправдоподобной, чем любая
астрологическая выдумка.
Он отогнал эту мысль, подходя к довольно обшарпанному пансиону на
Грейт-Перси-стрит, 22. Без всяких церемоний его впустила уборщица в
закопчённом переднике.
Узкий коридор пах капустой. Это было не то место, где, как можно было бы
подумать, живёт Научный Графолог: Аарон скорее вообразил бы
безупречную лабораторию или комнаты с книжными шкафами и кожаными
креслами.
Он поднялся на первый этаж и постучал в указанную дверь. Ему открыл
рыжеватый мужчина среднего роста с кружкой чая в руках.
— Мистер Тёрлоу? Прошу, входите. Я — Джоэл Уайлдсмит.
Он указал кружкой на вешалку вместо того, чтобы принять пальто и шляпу.
Аарон на полсекунды осудил дурные манеры, прежде чем понял, что у
Уайлдсмита только одна рука. Другой рукав, левый, пустовал на конце.
В этом не было ничего необычного: Лондон был полон людей без рук, ног и
глаз — и это ещё повреждения, что на виду. Да и не это бросалось в глаза
сильней всего. Этим были усы — ужасные.
Навязчивые, щетинистые, нелепо непомерные для его лица усы, от одного
вида которых у Аарона начинало зудеть собственное лицо, нагло-рыжие.
Если удавалось их не замечать, волосы под газовым светом отливали медью;
глаза были столь светло-карие, что чуть тревожили, брови — того же оттенка,
что усы, а круглое лицо, вероятно, делало его моложе, чем он был на самом
деле. Аарон прикинул: под тридцать. Он мог бы сойти за викария или клерка,
если бы не усы; с этой добровольной обезображенностью он походил разве
что на нечестного букмекера.
Аарон не спеша снял и повесил пальто и шляпу, переваривая первые
впечатления и оглядывая комнату. Маленькая меблированная клетушка:
кухонный угол с одной газовой конфоркой и раковиной, кровать в углу за
ширмой, дешёвый хлипкий шкафчик, два потёртых кресла, маленький столик
с одинокой кухонной табуреткой. На столе лежал исписанный блокнот, перо
и какая-то металлическая штуковина с кожаными ремнями и крюком, которая
никак не могла быть тем, чем казалась. На стенах — никаких картинок,
никаких фотографий, ничего личного. Сырость и пустота.
— Присаживайтесь. Чаю? — спросил Уайлдсмит.
Нижняя прослойка среднего класса, отметил про себя Аарон.
— Благодарю, — сказал он, руководствуясь тем, что разумный офицер от чая
не отказывается.
Уайлдсмит орудовал в приготовлении с поразительной сноровкой: локтем
нажал на рычаг крана, чтобы пустить воду; коробок спичек прижал к боку
тем же локтем, а спичку чиркнул правой рукой и зажёг газ. Всё это выглядело
весьма наработанным. Аарон снова покосился на штуковину на столе.
— Протез, — сказал Уайлдсмит у конфорки.
Аарон и не заметил, что за ним наблюдают.
— Прошу прощения?
— Эта штука. Протез. Если я пристегну его к руке, могу зажать крюк потуже,
чтобы держать перо или что-нибудь ещё. Не скажу, будто писать становится
особенно легко, но что поделать.
— У вас ведь правая рука цела.
— Все так говорят, — отозвался Уайлдсмит. — В больнице это было первое,
что сказал врач: «Хорошо ещё, что не правая, а?» Я — левша.
Аарон знал парочку левшей и в школе, и на флоте, но редко кто заявлял об
этом столь напористо; у Уайлдсмита в голосе слышалась почти воинственная
нота. Особенно резко это звучало от человека, который, по видимости, уже не
был левшой.
— Вот не повезло, — сказал он.
Уайлдсмит издал неопределённый звук. Полицейскому он был очень знаком
— да и любому после войны: да, так и есть, правда же? Ужасно, на самом
деле. Почти невыносимо. Но что ж — не будем жаловаться.
Графолог заварил чай, по просьбе добавил молока и без сахара, подал кружку
и, забрав свою, занял второе кресло.
— Итак, мистер Тёрлоу. Чем могу быть полезен?
— В том-то и вопрос, — сказал Аарон. — Насколько я понимаю, вы… как это
называется?
— Графолог. Читаю почерк — не так, как все прочитывают, за это денег не
возьмёшь, — тут явно прозвучала отточенная фраза, призванная опередить
неизбежную слабую шутку. — Я анализирую почерк и говорю, что он
раскрывает о характере пишущего.
— Каким образом?
— Это научное исследование. Я смотрю на нажим, углы, длину линий и
форму букв, на то, как они соединяются…
— И что это вам говорит? Если я вытягиваю длинный хвостик у буквы g, вы
делаете вывод, что у меня короткий нрав?
— Это совокупность впечатлений, — сказал Уайлдсмит. — Ваш почерк
выдаёт ваше прошлое, ваш характер, настроение в момент письма. Мне
требуется как минимум страница, чтобы уловить достаточный рисунок.
— И ради чего вы этим занимаетесь? — поинтересовался Аарон.
— Ради денег. Десять шиллингов за полчаса.
— Я имел в виду: какова цель вашей услуги?
Уайлдсмит откинулся в кресле.
— Зависит от клиента. Иногда людям нужно узнать побольше о
потенциальных служащих или супругах. Бывает, вы не ладите с коллегой и не
понимаете почему. Я могу дать представление о его настроениях, которое
поможет вам.
— На основании чего? Вы говорите о научности, но какова ваша
квалификация?
— Вас сюда привели под принуждением, мистер Тёрлоу? — спросил
Уайлдсмит.
— Прошу прощения? Нет, не привели.
— Вы сами ко мне обратились. Я вас не зазывал, и никто не заставляет вас
верить моей работе или пользоваться услугами. Спрашивайте сколько угодно,
но убавьте агрессии, если можно.
Аарон глубоко вдохнул.
— Прошу извинить. Вас очень рекомендовали, но я никак не могу отделаться
от скепсиса.
Уайлдсмит склонил голову — признал слова, но не принял извинения,
которого, как оба знали, Аарон так и не принёс.
— Отвечая на вопрос: курса по графологии в университете нет, хотя есть
множество весьма добротно исследованных трудов на эту тему. Я самоучка.
За рекомендации служат мои клиенты, а если, по-вашему, я промахнусь мимо
цели, вы всегда можете отказаться платить.
— Вы это допускаете?
— Остановить вас мне будет нелегко, — заметил Уайлдсмит. — Почему бы
вам не сказать, что именно вам нужно? Если вы озвучите опасения — к
примеру, отбираете людей на место, или жильца, или что угодно, — мне
легче будет искать то, что вам надо.
И — то, что мне хочется услышать, подумал Аарон.
— Предпочёл бы не раскрывать подробности об этих лицах. У меня есть три
письма, которые я хотел бы вам показать.
— Как хотите, — безразлично отозвался Уайлдсмит и протянул руку.
Аарон уже было потянулся за письмами, но замешкался.
— Постойте. А как насчёт этики?
— Какой этики?
Этого было достаточно.
— Вы читаете частную переписку, во-первых. И выносите суждения о людях,
которых не видели и которые не давали согласия, чтобы вы изучали их
почерки.
— Если вы полагаете, что материалы должны оставаться частными, не
показывайте их мне. Вы сами выбрали, что принести. Гарантирую полную
конфиденциальность и, если это вас утешит, я почти не смотрю на слова:
меня интересуют формы букв, манера письма. Что до вынесения суждений —
вы пришли ко мне именно затем. Если у вас сомнения, дверь за вами.
— А у вас сомнений нет?
— У меня есть квартирная плата.
Резко, не сказать — чуть агрессивно. В нём было то, что отец Аарона называл
«нахрапом» — привычка встречать мир вперёд выставленной челюстью. У
Аарона не было к этому возражений; прямота нравилась ему больше, чем
обаятельность. К тому же образ Уайлдсмита — практичный человек,
делающий работу — звучал убедительнее любой высокопарной «научности».
Вероятно, Уайлдсмит это прекрасно знал.
Аарон выдержал паузу, позволив себе выглядеть колеблющимся, затем
протянул первое письмо.
Уайлдсмит не торопился: его светло-карие глаза — охра, подумал Аарон, это
слово — несколько минут бегали по тексту. Губы у него чуть шевелились —
насколько можно было разобрать под ужасными усами. Тишина затянулась.
Аарон умел молчать и мог сидеть с подозреваемым, пока у того не сдавали
нервы, но должен был признать: Уайлдсмит превосходно делал вид, будто его
в комнате вовсе нет.
Он снова огляделся. Здесь и правда было пусто. Его собственная квартирка
уюта не излучала, но у него стояла фотография с свадьбы сестры и висела
репродукция Констебла. Впрочем, это был подарок сестры в шутку, когда он
поступил в полицию, и Аарон держал её на стене по привычке — но всё-таки
держал.
Наконец Уайлдсмит поднял глаза и сморщил лицо, будто отгоняя
наваждение. Арону показалось это нарочитым.
— Это очень порядочный человек, — сказал он. — Полагаю, мужчина: рука
выглядит крайне…
— Мужчина, да.
— Он… как бы это слово подобрать… основательный. Похоже, это тот тип,
которому можно доверительно изложить проблему — хотя не уверен, что он
сам придумает какое-то особое решение, потому что воображения у него нет.
Совсем нет. Почти что противоположность воображению, если можно так
выразиться. — Он прищурился на лист. — Держу пари, в деле он ужасно
практичен. Наверняка хорошо работает руками. Что до личного, думаю, это
верный друг. Не к нему вы пойдёте за советом по сердечным делам, но он,
скорее всего, угостит вас пинтой, пока вы изливаете душу. Романтичным
мужем я бы его не назвал, зато полезным — да. Как бы это выразить: держу
пари, жене он никогда в жизни цветов не покупал, зато без возражений
вскопает ей розарий, если захочет.
Аарон вздрогнул и мысленно выругался, когда те светлые глаза уловили
движение. Уайлдсмит дал секунду, не комментируя, как будто ожидая, что он
заговорит, и продолжил:
— На службе это, вероятно, прирождённый унтер-офицер (п/п Звание
младшего командного состава в царской и некоторых других армиях, а
также лицо, носящее это звание). Он не предложит гениальных новшеств,
меняющих всё, но обеспечит наилучшее функционирование того, что есть. Не
думаю, что он особенно ловко разбирается с разногласиями, но и в драке вы
его вряд ли найдёте. Оскорбления отскакивают от таких самодостаточных
людей. Одним словом, надёжен.
Аарон уставился на него. Уайлдсмит едва заметно повёл плечом.
— Это моё мнение.
— На основании почерка. Что именно — угол букв или способ соединения —
говорит вам, что он вскопал жене розарий?
Уайлдсмит выдохнул:
— Я пытаюсь донести, что это рука человека, который делает разумные,
практичные вещи — к добру или к худу. Я бы предположил, что предложение
он делает словами «Ну как, милая?», а не унося ноги, но вот что будет рядом
«в болезни и здравии», как положено, — в этом уверен. Это рука надёжного
человека.
Аарон заставил себя медленно кивнуть.
— Понимаю. Откуда уверенность?
— Уверенности нет. Я не даю гарантий — я делюсь впечатлениями.
— Чрезвычайно детальными впечатлениями.
Уайлдсмит снова пожал плечами. Аарон забрал письмо, мысли у него
заметались.
Фокусы профессии: льстивые формулы, которые кажутся правдоподобными
каждому; наводящие вопросы, благодаря которым шарлатан вытягивает
истины из ничего не подозревающего клиента; ну и, конечно, частные
разыскания и сбор данных обходным путём. Последнее верилось с трудом,
учитывая, что он представился вымышленным именем, записался лишь вчера,
а его шурин Роджер, автор письма, жил в Шеффилде.
Значит, не разведка. Но, конечно же, возможно, что в почерке достаточно
признаков, чтобы распознать устойчивость и скудность воображения — да
ещё учесть содержание, детальный длинный перечень мебели на продажу из
отцовского коттеджа, — а дальше нарастить воздух из этих двух точек.
Фактически Роджер и вправду сделал предложение словами «Ну что
скажешь, старушка?», цветов Саре покупал только по её прямому
распоряжению, а недавно действительно вырыл у коттеджа розарий. Но это
— чистое совпадение. Или указание на «типичность» Роджера. Люди часто
предсказуемы и ведут себя удивительно похоже: добрая часть полицейской
работы сводится к знанию шаблонов. Графология — то есть шарлатанство —
наверняка такова же, и не стоило усматривать больше, чем череду очень
метких догадок.
— Забавно, — сказал он. — А как насчёт этого?
Он передал второй лист, написанный собственной рукой. Он переписал
начало «Холодного дома», вдохновившись вчерашней погодой. Попробуй-ка,
Уайлдсмит, вытяни отсюда что-нибудь личное.
Графолог снова ушёл в задумчивость, взгляд пристально впился в строки.
Аарон откинулся и стал его разглядывать.
Одет Уайлдсмит был опрятно, но без шика: чисто, без особой щепетильности
к лоску. Бедным он себя не считал бы, но явно считал каждую монету. И
неудивительно. Даже здоровым мужчинам нынче трудно было найти работу,
а искалеченных стало столько, что на особое обращение никто не
рассчитывал. Если он не мог трудиться руками и не мог писать, получалось
туго. Не диво, что он подался в графологию.
Впрочем, он был достаточно располагающим — можно было бы продавцом
устроиться. Необязательно было опускаться до этого жалкого притворства —
тем паче, что оно приносило реальный вред.
Оценка письма Роджера была на поверхности весьма убедительной. Человек
доверчивее принял бы цепочку выводов и счастливых попаданий за
свидетельство мистического знания, поразительных способностей и прочей
белиберды. Если Уайлдсмиту так же «везло» или удавалось ловко лавировать,
вынося вердикт по письму Пола, его невеста — верно, круглая дурочка, раз
согласилась на него — вполне могла принять каждое слово как истину в
последней инстанции.
Справедливости ради, помолвка, которую можно расторгнуть по
неподтверждённому слову третьего лица, вряд ли и была обречена на успех.
Но это не даёт права этому человеку разбрасываться похвалами или
приговорами по одному тому, как люди перечёркивают свои t.
Его мысли прервал долгий выдох Уайлдсмита — тот поднял глаза.
— Ну? — сказал Аарон и с досадой обнаружил, что ощутил нотку ожидания.
Уайлдсмит помедлил. Потом сказал:
— Мне хотелось бы знать контекст. Вы спрашиваете о работе, о друге, о
человеке, который женится на вашей сестре?
— Просто скажите ваши впечатления.
Уайлдсмит недовольно хмыкнул.
— Ладно. Что ж, этот человек — эта рука… боже правый, словно на нём
корсет.
— Прошу прощения?
— Образно. Туго стянут. Он так сдержан, так натянут — удивляюсь, как
дышит. — Он сжал кулак у груди для наглядности. У Аарона словно
стиснули лёгкие. — Как будто у него всё время сжаты зубы.
— Репрессирован. Это вы имеете в виду?
— Это одно из тех слов психоанализа, верно? Что-то там бурлит, и вам
хочется жениться на собственной матери?
— Вроде того.
— Насчёт этого не скажу. Он точно с чем-то борется, и с этим связана
огромная напряжённость. Очень много напряжения. Он держит себя так
крепко, что мышцы сводит. У меня у самого шея ломит.
Аарон уставился на него. Уайлдсмит скривился:
— Тут ещё много всего, не поймите превратно. Почерк умный, и в человеке
много силы характера. И от него разит честностью. Пожалуй, не столь прост
и прямолинеен, как ваш первый, но, думаю, в трудную минуту на него можно
положиться и довериться, что он поступит правильно, хоть это и трудно. Это
не тот, кто мухлюет с налогами. Прямой, цельный человек, в котором много
всего, но, по-моему, мир с ним не слишком ладит.
— С кем ладит? — мрачно заметил Аарон.
— Ха. Но, понимаете, одни с этим живут, а другие сражаются — и это боец.
Я думаю… у меня ощущение, что он несчастлив? Да. Пожалуй, он весьма
несчастлив.
Грудь у Аарона сжалась. Он устроил руки так, будто небрежно сидит, лишь
бы не тянуться массировать шею.
— Что ж, — сказал он. — Довольно занятно. Есть мысль — почему?
— И гадать не возьмусь. Я говорю, что вижу — не то, как он к этому пришёл.
— Значит, то, как он пишет заглавную F, не раскрывает всех тайн?
Это прозвучало куда менее непринуждённо, чем следовало. Уайлдсмит
сказал:
— Я же говорил: я улавливаю впечатление о личности в момент письма. Это
не жизнеописание. И моё впечатление таково: человек очень многослойный,
но если ваша сестра хочет за него выйти, ей стоит подумать, во что она
ввязывается.
— Довольно суровое суждение о незнакомце.
— Я не со зла это! Я пытаюсь сказать, что у этого парня внутри много всего,
и ему с этим нелегко, следовательно, нелегко будет и тому, кто его любит. Я
не говорю, что он «не стоит того», вовсе нет. Я думаю… думаю, если бы… —
Он снова взглянул на лист. — Если бы кто-то смог… На самом деле, оно того
абсолютно стоило бы. Там столько спрессовано, столько чувства. Господи.
Стоит только перерезать эти тесёмки, держу пари, он бы…
Он захлопнул рот, медные брови взлетели вверх.
Аарон сказал:
— Он бы что?
— Ничего.
Это было вовсе не «ничего»: он явно смутился.
— Вы что-то хотели сказать.
— Нёс околесицу, — не слишком убедительно возразил Уайлдсмит. — Думал
вслух. Суть в том, что это человек с большим внутренним содержанием, но и
с множеством вещей, которые надо разгрести, а с этим порой трудно жить. А
может, и нет, если он всё держит при себе, но это, по-моему, так себе жизнь.
Рука Аарона, спрятанная в кармане, была сжата в кулак так крепко, что
костяшки упирались в ткань, в кожу.
— Значит, оценка несколько менее благоприятная, чем первая, — сказал он
как можно непринуждённее.
— Зависит от того, для чего он вам. Честно говоря, вы вполне можете с ним
работать и ничего не заметить: люди порой изумительно умеют себя прятать.
Ещё чаю?
Аарон чаю не хотел.
— Да, пожалуйста.
Он попытался выдохнуть, наблюдая, как Уайлдсмит двигается по кухонному
уголку. Расслабься. Расслабься.
Ни за что на свете почерк Аарона не мог разоблачать его внутреннюю жизнь
всякому, у кого «есть глаза». Гадалки бросаются широкими формулами, на
которые многие согласно кивают; наверняка масса людей живёт, пытаясь
примирить противоречия и потребности, усмирить непослушные мысли и
желания. Что ж, Аарон знал, что это так: его работа имела дело с теми, кто не
утруждался усмирять. Уайлдсмит его не знает и ничего о нём не знает, а если
казалось, будто он рассёк Аарону грудь, разжал рёбра и деловито оглядел
нутро, — то это часть хорошо отлаженного надувательства. Убедительные
утверждения, к которым могла бы отнести себя половина населения.
Счастливое попадание.
Он принял вторую кружку с благодарным мычанием и, когда Уайлдсмит сел,
сказал:
— А вы сами как?
— Спасибо, мне хватит.
— Не про чай. Про ваш почерк.
— В смысле — что он говорит обо мне? Понятия не имею. Раньше, до того
как я лишился руки, не получалось — всё равно что собственного голоса
послушать, — а теперь, полагаю, он сообщает лишь одно: «Этот человек
ненавидит свой протез». С вами всё в порядке, мистер Тёрлоу? Вы выглядели
немного ошарашенным.
— Удивлён, — сказал Аарон. — Вы на некоторую вещь навели любопытный
свет. Есть над чем подумать.
Усмешка у Уайлдсмита мелькнула и тут же спряталась под усами.
— Рад быть полезным. Вы упоминали судейство. Я и правда не стараюсь
судить — и права такого за собой не признаю. Но думаю, если мне удаётся
помочь людям хоть чуть лучше понимать друг друга, это уже хорошо.
— А если вас всё-таки тянет судить? Если молодой человек приносит письмо
милой, а вы заключаете, что она дрянь?
— Не сказал бы «дрянь», — ответил Уайлдсмит. — Я могу увидеть в письме
обман, злость, алчность или эгоизм, но постараюсь не расширять это до «Это
плохой человек».
— Но плохие люди существуют. Нельзя это отрицать. Тюрьмы ими полны.
— И не только тюрьмы, — с неожиданным чувством сказал Уайлдсмит. — В
обычной тюрьме вы встретите и откровенно плохих, и тех, кто совершал
массу дурных поступков, и тех, кто сделал один дурной поступок, и тех, кому
просто очень не повезло в один конкретный день.
— Верно, — признал Аарон. — Но все они так или иначе нарушили закон.
Они сделали выбор, который привёл их в тюрьму, тогда как другие люди в
сходных обстоятельствах сделали иной выбор.
— «Сходные обстоятельства»? Скажем, голодный ребёнок злонамеренно
ворует у булочника за пенни сдобу, а сытый банкир рядом благородно
предпочитает заплатить?
— Закон, в своём величавом равенстве, запрещает богатым, как и бедным,
ночевать под мостами, просить милостыню на улицах и воровать хлеб.
— Вот именно! — воскликнул Уайлдсмит. — Это вы сами придумали?
Блестяще.
— Анатоль Франс, — отрапортовал Аарон: когда-то его заставили выучить
эту фразу наизусть. — Согласен, у некоторых людей меньше выбора, и он
хуже, чем у других, и что преступности стало бы меньше, уменьши мы
бедность. Так что оставим вашего голодного ребёнка и посмотрим на сытое
банкирище, который годами обирал вкладчиков и теперь собирается бежать в
Южную Америку. Он что, не дрянь? Или вы и его откажетесь судить?
— От него разит гнилью, — сказал Уайлдсмит. — Но даже тогда полезно
разобраться, почему и отчего, верно? Иначе вы говорите: «Он дрянь, потому
что делает дурной выбор, и делает он его, потому что он дрянь». А я считаю
полезнее сказать: «Этот человек пишет с презрением», или «Он, похоже, не
считает, что делает что-то плохое», или «Тут пахнет ложью». Тогда,
возможно, мой клиент поймёт больше, опираясь на собственные знания о
человеке и ситуации. Быть может, даже получится что-то изменить —
обратиться к лучшим сторонам натуры, понять мотивы и предложить иную
опору.
— Серьёзно?
— Вполне возможно. У меня был клиент, которому ужасно доставалось от
начальника — весьма уважаемого профессионала. По словам клиента, тот
был хам и забияка, но от его почерка разило страхом. В глубине души он
чувствовал, что «не дотягивает», и срывался на подчинённых. Я сказал
клиенту — хвалите его. Он ответил: «Не смешите, я мелкая сошка, моя
похвала для такого важного господина ничего не значит», — но всё, что я
видел, — человека, отчаянно жаждущего услышать, что он справляется. Я
сказал: попробуйте. Он попробовал — и теперь шеф у него из рук ест.
Аарон нахмурился:
— Похоже на подхалимаж мужчине, который должен бы вести себя лучше.
— Должен, но не ведёт, — сказал Уайлдсмит. — А вы, может, предпочли бы,
чтобы на вас ежедневно орали, нежели снизойти до «смазки механизмов», но
клиент просто хотел ходить на работу. От меня ему был нужен способ это
делать, а не моральный приговор его начальнику. Понимаете?
Аарон понял многое — в том числе и то, что Уайлдсмит отлично делает свою
работу, к которой почерк отношения почти не имеет. Он явно понимал людей
— особенно две самые сильные человеческие жажды: быть интересным и
обсуждать других.
— А как насчёт вот этого? — спросил он и протянул третий лист.
Уайлдсмит взял его и начал читать.
Разница была разительной. Спустя мгновения его плечи приподнялись и
сгорбились, как у настороженной кошки, челюсть и шея заметно напряглись.
Губы беззвучно шевельнулись, и он сказал:
— Нет.
— Прошу прощения?
— Нет. Ни в коем случае. Не нанимайте его, не позволяйте ему жениться на
вашей сестре — ничего.
— Почему?
— Чёрт, вы что, не видите? — сорвался Уайлдсмит, а потом тотчас: —
Простите. Простите. Это… Смотрите, забудьте, что я говорил только что:
сейчас я выношу приговор. Этот человек гнил на корню.
Аарон застыл.
— Почему?
Уайлдсмит встряхнул письмо, словно пытаясь вытрясти из него грязь.
— Он изнутри неправильный, страшно неправильный. Там разрыв. Это кто-
то, кому плевать — и кому нравится делать… причинять… Это как отрывать
мухам крылья, только он делает и хочет делать именно это. Жестоко и
хладнокровно — и его это забавляет… Господи. Какого чёрта. Что это
вообще?
Он сунул лист обратно Аарону.
— Что за чёрт вы мне принесли?
Аарон машинально принял лист и поднялся, одновременно с тем как вскочил
Уайлдсмит.
— Успокойтесь. И послушайте…
— Нет уж, это вы послушайте. Если вы знакомы с этим человеком —
сделайте с ним что-нибудь. Вам нужна полиция, а не чёртов графолог! И
срочно, потому что держу пари на всё, что у меня в банке, — он уже
причинял людям вред и причинит снова.
— Вы серьёзно?
— Да, — прохрипел сквозь зубы Уайлдсмит. — Полагаю, именно из-за него
вы и пришли? Что ж, я подтвердил ваши подозрения, поздравляю, а теперь
идите и делайте что-нибудь. Заберите это. Уходите. Сначала заплатите, —
добавил он.
Аарон вытащил две десятишиллинговые банкноты, надеясь, что расчёт
приведёт к успокоению.
— Подождите. Вы могли бы сказать подробнее?
— Мне совершенно не хочется… — Уайлдсмит осёкся, глубоко вдохнул и
продолжил, натягивая тонкую плёнку самообладания: — Пожалуйста, просто
идите в полицию. Попросите их выкроить пять минут из их напряжённого
графика по травле ирландцев и ловле мужчин в общественных уборных и
заняться этим субъектом. Уверен, вы сумеете добиться, чтобы вас
выслушали, вы из тех. Если они начнут его проверять, то что-нибудь найдут.
— Что именно?
— Что-нибудь ужасное, — ровно сказал Уайлдсмит. — Этот человек прогнил
до самой сердцевины. Он сделал страшные вещи — и ему всё равно. И если
его за это повесят, ему всё равно будет всё равно. Его надо остановить, и он
не остановится, пока его не остановят, так что идите в полицию и заставьте
— их — посмотреть. — Он ткнул повелительным пальцем в каждом из этих
слов. — А если вам нужна отправная точка… ох, чёрт, не знаю.
Беспомощность. Дети. Животные или дети. Вам пора идти. У меня болит
голова.
Он сунул Аарону пальто, следом шляпу — и тот уже через минуту оказался
на улице. Он постоял в ночном воздухе, приходя в себя, потом двинулся
домой, с тяжёлыми мыслями в голове.
В способностях Джоэла Уайлдсмита сомнений не оставалось. Последняя
сцена была неопровержимым доказательством: он несомненно мошенник —
да ещё и бесстыдный. Слишком уж умён, мистер графолог, зло подумал
Аарон.
Он знал, кто такой Аарон. Вот ключ ко всему, и все его объяснения
становились понятными при таком ракурсе. Вероятно, спиритуалисты и иже с
ними обмениваются сведениями о полицейских? Или, может быть, вся эта
история — идиотская шутка Пола, и если так, Аарон устроит кузену такую
выволочку, после которой крепкие мужчины эмигрируют. Объяснение
лежало где-то в этой плоскости, пусть Аарон ещё и не знал точных деталей,
потому что Уайлдсмит совершенно очевидно узнал автора третьего письма.
Дети. Какой же гнусный приём для обмана.
Тогда они нашли четыре маленьких тела, завернутых в мешковину, под
кухонным полом Уилфреда Молсворта, и тот не выказал ни раскаяния, ни
вины, ничего. Он был тихоньким человечком, моргающим из-за очков, пока
они поддевали половицы, — и он так же спокойно моргал, когда палач
накидывал ему петлю на шею.
Газеты устроили праздник, разумеется. Наверняка какая-нибудь жёлтая
листовка перепечатала письмо или что-то в этом роде: так Уайлдсмит мог
узнать почерк. По газетной фотографии, пусть и многолетней давности.
Соломинка. И всё же это, должно быть, хитрость — и Аарон выяснит, как её
провернул Джоэл Уайлдсмит: откуда он узнал — и, что не менее важно, что
именно ему известно. И делать он это будет осторожно, потому что этот
человек был настолько блестящим аферистом, что становился по-настоящему
опасен.
Он едва не убедил Аарона своими первыми «демонстрациями», и едва не
вызвал симпатию в разговоре. Аарону хотелось спорить дальше, у него было
полно возражений и реплик. Казалось, что спорить с ним будет приятно. На
самом деле с этим человеком удивительно легко было говорить — именно
поэтому Аарон и прекратил.
Да, Уайлдсмит очень хорош в своём деле. Когда он читал письмо Молсворта,
он прямо посерел — кровь заметно отхлынула от лица. Даже величайшие
актёры не всякий раз справятся с таким по команде.
Хитрость, снова подумал Аарон и яростно зашагал по дороге.

Полностью книга - в приложенных электронных версиях для скачивания.