Трое

* * *

Ткачев услышал сквозь сон, как скрипнула раскладушка рядом – Антон встал. Здесь, на блокпосту, учишься спать «в полглаза». Вроде и спишь, но все вокруг слышишь и сечешь. Мало ли что? Отчасти, по этой же причине, спали в одежде, не раздеваясь.

Увидеть Антона Ткачев не мог, даже если бы и открыл глаза – он лежал лицом к стенке. Но Ткачев хорошо умел различать обстановку вокруг себя на слух. Последние остатки сна мигом слетели с него и он понял, что Антон медленно и осторожно идет к нему. Не крадется, а именно идет.

— Чего тебе? – пробурчал Ткачев, продолжая лежать с закрытыми глазами.

— Не спишь, командир? – почему-то шепотом спросил Антон и присел рядом, в ногах раскладушки Ткачева.

— Уснешь с тобой... Так чего тебе?

Антон выдержал паузу, словно раздумывал, как ответить.

— Не мне, командир, а тебе…

— Мне? – Ткачев сонно зевнул и перевернулся на спину, все еще не открывая глаз.

— Тебе… – вкрадчиво прошептал Антон.

— Ни хуя не пойму… Чего встал, зачем приперся?

Антон опять помолчал, словно боролся с собой, словно решался на что-то и вдруг тихо, но отчетливо произнес:

— Командир… Хочешь, в жопу дам?..

Ткачев смотрел на него, сдвинув брови, внимательно, но не строго. И хлопал глазами…

На лице Антона лежала тень, печка, что потрескивала дровами и дарила желанное тепло, была у него за спиной, но Ткачев ясно увидел, как серьезно было сейчас лицо этого шебутного парня и что глаза его странно светятся.

Холодно… Холодно… Холодно… Так холодно одному!..

— Сюда иди! — вдруг тихо сказал Ткачев и крепко взял Антона за плечо, привлек к себе, а потом уже просто сграбастал его обеими руками.

…Антон целовал Ткачева в колючие щеки и подбородок, старательно обходя плотно сжатые, немые губы. Его руки нежно гладили ежик Ткачевских волос и сам Ткачев поступал так же. Поцелуи Антона выходили легкими и теплыми, изо рта у него пахло табаком и тушенкой.

— Я созрел… — не сказал, а выдохнул Ткачев, обхватил плечи Антона своими ручищами и перевернул его на бок.

Он быстро расстегнул ширинку на своих камуфляжных брюках, которую уже вовсю распирало изнутри. Антон сделал то же самое у себя, приспустил штаны и лег на живот.

Ткачев насел сразу, резко. Антон сдавленно вскрикнул и застонал, все его тело мелко задрожало. Но проникнуть в него Ткачеву не удалось. Преграда была слишком сильной. Ткачев наддал. Потом еще и еще раз… И вот когда упругая плоть Антона расступилась покорно, впуская командирский член, он вдруг почувствовал, как напряжение и возбуждение оставляют его. Ткачев попытался начать двигаться, но возможности взять Антона у него уже не было – эрекция пропала.

Он ошарашено отодвинулся от Антона. Тот обернулся, глянул вниз и сразу все понял.

Парень быстро перевернулся на другой бок и сполз вниз по раскладушке. Его напряженное и сосредоточенное лицо оказалось прямо напротив распахнутых брюк Ткачева. Быстрые, влажные, ласковые касанья… Антон разомкнул губы и…

Ткачев зажмурился. То, что делал сейчас Антон, это было так нежно… так сладко… так тепло… И так долго…

Ткачев чувствовал, что теряет рассудок. Он уже ничего не соображал, забираясь все выше и выше, выше и выше… Антон был сейчас его повелителем, его богом, его командиром – всем.

Это продолжалось целую вечность, прежде чем жаркая, неудержимая волна накрыла Ткачева с головой и он напрягся всем телом, сделался как каменный, ухватил колючую голову Антона своими руками и рванул на себя что было сил…

Когда Ткачев очухался и начал хоть что-то соображать, он увидел, что лежит на раскладушке один, лицом вверх, а Антон уже сидит рядом, спустив ноги на пол и натягивает свои штаны. Покончив с ними, он утер губы рукой и улыбнулся вдруг:

— Классный ты мужик, командир!

— Я… — Ткачев что-то хотел сказать, но вдруг понял, что не знает, что нужно говорить.

Он быстро, на ощупь, застегнул свои брюки и осторожно взглянул Антону в глаза. Парень смотрел на него открыто и с пониманием. Ткачев терялся под этим пристальным взглядом Антона.

— Спасибо… — одними губами прошептал Ткачев.

Антон кивнул и поднялся. Коснулся Ткачевской руки:

— Спи, батяня! Отбой в стрелковых войсках…

Ткачев провожал его взглядом. Антон неторопливо разулся, улегся на свою раскладушку и, как ни в чем не бывало, отвернулся к стене, натянув на голову одеяло.

Ткачев тоже повернулся к стене и закрыл глаза, пытаясь уснуть тотчас же. Но заснул он тогда нескоро. Он все лежал и лежал один, глядел на стену, слушал как потрескивают в печке дрова, как храпит на соседней раскладушке Антон и как гулко стучит в груди его собственное сердце…

* * *

…Все это почти мгновенно промелькнуло в памяти у обоих. На экране тем временем трахались два шоколадных негра, и это было так странно, так забавно при выключенном Ткачевым звуке.

— Руку прими, — тихо сказал Ткачев.

Антон убрал руку с его плеча и опять решительно запахнул халат:

— Ладно, батяня! Прости уж меня, блядюгу…

— Ништяк, — хмуро отозвался Ткачев. И вздохнул украдкой.

Молча они попялились на экран с минуту. Там бегали какие-то жирные карлики, падали на песок, бросались к корыту с пойлом и жрали, жрали, жрали…

— И че крутят! — сказал Антон. — Как свиньи… Ну и кабельное тут у вас!

И еще помолчав, спросил:

— А помнишь, как мы тушняка объелись? И ты еще про сало… Да…

— Не хуй смотреть! — Ткачев ткнул пульт и вырубил телевизор.

— Пойдем, дернем хоть по чайку! — Антон деловито поднялся и первым пошел на кухню. Ткачев последовал за ним…

* * *

…Когда последняя БМПшка вслед за «Уралами» покинула территорию блокпоста и оба БТРа заграждения встали на свое место – хищными рылами наружу, Ткачев, Санек и Антон забурились снова к горячей печке.

Хозяйственный Антон вспорол банку тушенки и вывалил ее содержимое в котелок с крупой.

— Блядь, заебал тушняк! — недовольно покрутил носом Санька. — Он мне каждую ночь аж снится!

— Голода ты не знаешь, Санька! — покачал головой Ткачев. — Детдомовский, а не знаешь…

— Это я-то не знаю голода? Да мы в детдоме на одних кашах сохли! А то и этого не было. При Брежневе, говорят, хоть кормили сносно…

Санек весело и ласково смотрел на Ткачева, как бы подначивая батяню к долгому неспешному, уютному разговору.

— Знаешь, — заметил Ткачев, подтягивая ноги к печке. — Вот ты говоришь: при Брежневе. А я как раз в его время с сестренкой — с Юлькой — один остался. Жили в маленьком городке. Хули — там даже со всех магазинов вывеску «Мясо» поснимали, чтобы, значит, население лишний раз не злобить. И самое дешевое было — хохлятское сальце на рынке. У кого мандарины с апельсинами на Новый год, а у нас по кусочку сала на хлебушке. Вот такое усиленное питание! От него у Юльки и малокровие началось…

— А че, ты заработать не мог, батяня? — удивился Санька.

— Да мне было всего тринадцать. Разве заработаешь? При Брежневе-то?

— А чего, в детдом не взяли?

— Мы как бы при тетке числились, а ей мы до пизды были, только деньги наши сиротские себе, блядь, гребла… Ушлая стерва!.. Ну так вот, нам с Юлькой это сальце до сих пор — главное угощение. Я как-то к ней всякого-разного притащил, даже ананас купил, пожрали, а после — сальца с черным хлебом! — Ткачев рассмеялся, помотав головой, — По старой памяти…

— А щас-то хоцца? — слукавил Санька.

— А то! — Ткачев окунул щетинку усов в кипяток, отхлебнул из своей кружки и задумался о чем-то с легкой грустью. Пламя из печки отбрасывало на его лицо рыже-красный отсвет и оранжевыми искорками плясало в черных зрачках.

Санька хмыкнул, наклонился поближе к печке и с хрустом почесал голую пятку.

Антон снял котелок с огня.

— Че лыбишься? — спросил его Ткачев, жадно втягивая ноздрями густой, сытный пар.

— А! Да я так просто… — Антон пожал плечами и опустил глаза.

Ткачев вдруг подумал, что Антоха может сейчас ляпануть про давешнее. Он вдруг с ужасом понял, что этот парень держит его теперь на крючке. «Да нет же! Хуйня! — успокоил себя Ткачев. — В конце концов, кто кому сосал-то, блядь?»

— Один раз — не пидорас, — тихо сказал Антон.

— Че-че? — Ткачев почти испугался.

— Да анекдот я вспомнил… И уже забыл, — Антон стал расставлять котелки.

— Веселый ты! — Ткачев сдержанно усмехнулся.

Санек посмотрел на Антона, потом на Ткачева недоуменно, но настороженно. Потом вздохнул и принялся за постылый тушняк…

* * *

Антон ловко распорядился чайником, чашками, выставил на середину вазу с пирожными. Потом взглянул на Ткачева:

— Ну что, командир? По маленькой?

Ткачев кивнул.

— Блядь! У него даже водки нет. «Те-ки-ила», «Луи Трэз» злоебучий… — читал надписи на бутылках и комментировал вслух Антон. Он вовсе не торопился.

Ткачев вдруг подумал: хозяин может проснуться, и что тогда? Да нет, вряд ли проснется, — ответил он сам себе и отбросил эту мысль.

— Давай коньячку, Антоха!

Они налили до краев.

— За встречу? — спросил Антон.

— Ну давай, — они чокнулись.

Лимон, который Антон так же отыскал в холодильнике, лишь выжал желание выпить снова.

— Теперь за здоровье, — Антон посмотрел на Ткачева добрым, чуток уже поплывшим взглядом. — Чтобы у Юльки все путем было. Чтобы замуж вышла сеструха твоя!..

Затем наступила пауза, и понятная и трудная для обоих. Третья рюмка должна была быть за них, за тех, кто не вернулся оттуда...

Ткачев, наконец, налил:

— Давай, что ли! Пусть, как говорится, земля им будет пухом…

Выпили не чокаясь.

Антоха уже раскраснелся весь, откинулся на спинку стула. Потом снова навис над столом, упершись в сиреневый мрамор локтями. И сказал, глядя в свою пустую рюмку:

— А знаешь, батя… Санек ведь тогда для тебя на базу дернул.

Ткачев вздрогнул. Все это время он не знал, с чего это Санька назавтра после прохода колонны улизнул с блокпоста. Думал: наверно, к бабе. Такому, поди, каждый день ведь надо. И обиделся аж в душе: ведь через день у него, Ткачева, был день рождения. А этот салабон такой подарочек учудил!

— Почему для меня? —спросил Ткачев, хотя теперь он уже догадывался, что ответит ему Антоха.

Антон посмотрел на Ткачева сквозь челку, что упала ему на лоб. Помедлил. И выдавил, понимая, что слова уже не нужны Ткачеву:

— За сальцем твоим ебучим!..

* * *

…Саньку нашли только на третьи сутки, как стало светать, наутро. Вернее, не Саньку, а то, что от него осталось. Голова, руки, ноги, туловище, — все было аккуратно разложено рядком вдоль дороги, метрах в двухстах от блокпоста. Как назло, первым увидел это пухлый Роман. Он принесся в блиндаж, мелко трясясь, икал и только тыкал пальцем туда, туда, в сторону северного входа… Почему-то Ткачев сразу все понял.

Он вскочил, хватая «калаш»:

— Ч-черт! Всем оставаться здесь! Ждать меня!

Ткачев выскочил на дорогу, но тотчас сообразил, что в «зеленке» может сидеть снайпер, а, может, и кто похуже, потому упал в широкие колеи, что остались после прохожденья колоны, и пополз туда, где низко кружило несколько черных птиц. Своим появлением он распугал их – они поднялись повыше.

Вот и…

Резкий запах резанул его по ноздрям. Ткачев тотчас отвел глаза. Потом взял себя в руки, стянул с себя шапочку и приподнял ее на АКМе. Выстрела в его сторону не последовало…

И все равно Ткачев не доверился тишине.

Пиздят, бля! Все они видят из своей «зеленки»!..

Ползком он вернулся обратно на блокпост…

Ромка, белый, с мелко дрожащими руками, смотрел на него так, будто Ткачев вдруг стал привидением. Остальные двое солдат молча, исподлобья, косились на командира. Они ждали…

— В общем, так. За заградку не выходить. Ты, — он ткнул пальцем в Антона, — встанешь за Сычева (Романа). Сычев и остальные — ко второму БТРу. Ну!!!..

Солдат словно ветром сдуло.

Ткачев склонился над рацией…

— База! База! Ответьте «северному»! База… Да просыпайтесь же вы, черт вас дери!!!..

…Через час явилась БМПшка. Подвыпивший капитан стал материться, что Ткачев не собрал останки сам, не принес их на блокпост.

Ткачев знал, что для капитана такие дела вовсе не внове и что он, по сути, прав, конечно. Просто в Ткачеве сработало это дурацкое: солдат ведь своих жалко! Как они потом будут смотреть здесь друг другу в глаза, после этого, необстрелянные ребята, салажня?..

— У меня такие же! – рубанул рукой воздух капитан, словно прочитав мысли Ткачева. — Не хуй, пускай привыкают, на то и война…

Ткачеву захотелось вмазать по ряхе этому плотному, сытому капитану. Хотя, в общем-то, он был прав во всем… При чем здесь он?

— Трищ лейтенант! — ворвался в блиндаж Ромка. — Там это… Тоха туда пополз!

Ткачев выскочил к БТРу, закрывавшему северный вход. Выглянул…

Антон полз по раскисшей дороге прочь от блокпоста. При его приближении две четные птицы тяжело поднялись с земли – они все-таки осмелились спуститься.

— Муд-дофиль! — проскрежетал Ткачев. — Брезентуху мне! Живо!!

Сжимая принесенный Ромкой брезент, Ткачев метнулся по-пластунски в калию за Антоном…

Он так и не смог нагнать его, чтобы вернуть – тот уже был около Саньки. Он сидел на заднице рядом с телом, прямо в серо-коричневой жиже разбитой дороги. Слезы текли по его вдрызг грязному лицу, оставляя за собой две розовые линии чистой кожи. Губы Антона были раскрыты, алый рот перекосился в каком-то полусумасшедшем оскале, он что-то шептал, уперев бессмысленный, застывший взгляд в серое Санькино лицо.

— Быстро на землю! – гаркнул на него Ткачев, чуть приподнявшись — Убьют, дурака! Они же тут!!! Им же того только и надо!!! Ложись, бля!!!..

Но Антон его не слышал. Одной рукой, покрытой толстым слоем начавшей уже засыхать грязи, он нежно гладил Санькину ногу… Сверху – вниз… Сверху – вниз… Ногу, лежавшую рядом с телом, саму по себе лежавшую… Берцы, камуфляжная ткань штанов, а дальше… Дальше…

Дальше рваная линия, за которой кончается здравый смысл и начинается полное безумие, что-то такое, от чего сводит скулы и во что не хочет верить твоя уставшая голова, твой перегруженный мозг, от чего он защищается, с чем он никак не может смириться, потому что не хочет это принять…

Ткачева поразила эта картина.

Санька… Антон… Он сам… Санька… Антон…

Но оцепенел Ткачев всего на несколько секунд. Из ступора его вытолкнул ужасный вой Антона.

— Санька… Санька… Санька мой… Санька… Ыыыыы…

Услышав это, Ткачев очнулся, рванул вперед на брюхе, ухватил Антона за куртку и дернул что было сил на себя. Парень безвольно повалился на бок.

— Ты что?!! – зашипел ему прямо в лицо Ткачев, брызгая слюной, — Сдохнуть захотел? Ты чего выставился?

— Сдохнуть?.. Сдохнуть?.. – монотонно повторял Антон одно и то же.

«Пусть так, - подумал про себя Ткачев, — Хотя бы он меня услышал…»

— Слушай сюда, блядь зеленая! – заорал на Антона Ткачев. – Без истерик тут! Саньку нужно тащить назад! Домой тащить! Нельзя оставлять его! Ты понял?! Ты поможешь мне?..

— Тащить надо… — бесстрастно сказал Антон и лицо его перекосилось: он зажмурил глаза, оскалил белые зубы и, сжав их так, что они заскрипели, зашелся в беззвучных, неудержимых рыданиях. Ткачев потянул его за камуфляж и втащил в калию.

— Тут полежи пока… Я возьму Саньку… Я сейчас, я быстро… Быстро я…

…Потом они вместе волокли тяжелую брезентуху по грязи: Ткачев впереди, Антон прикрывал отход и помогал чем мог сзади.

Под БТРом проползти с этим грузом было всего труднее. Возле гусениц Антон приподнял голову выше положенного. И тотчас пуля чикнула о сталь в нескольких сантиметрах от него.

«Вернулись, сволочи! – подумал Ткачев, — И как они его там, на дороге не сняли, мудофиля? Повезло…»

Еле пропихнулись. Их уже встречали капитан и солдаты. Ткачев облегченно выдохнул: «Все, дома!..»

То, что осталось от Саньки, Ткачев бережно сложил в БПМшку капитана, прямо в заскорузлом брезенте. Разворачивать не стали…

Антона долго, надсадно рвало за блиндажом. К нему пошел Ромка…

А капитан, взглянув на Ткачева, с досадой покачал головой:

— Я все понимаю. Я тоже человек… Но нельзя нам так! Нельзя!.. Соберитесь, бля!

— Все будет как надо, — заверил его Ткачев, — Я доложу…

Капитан коротко кивнул ему и вдруг с досадой, остервенело закричал на своего притихшего водителя:

— Ну, чего ты уставился? Заводи, бля! Дуем отсюда, к такой-то матери, пока светло еще!..

* * *

…И четвертую рюмку они выпили, не говоря друг другу ни слова, не чокаясь.

Ткачев мрачно уставился перед собой, упрятав в ладони лоб.

— Слышь, батяня, я что сказать хочу? — Антона сейчас тишина как раз не устраивала, томила она его. — Я про это… Ну, в смысле, много я тогда чего понял.

— Угу, — Ткачев едва качнул головой, как бы и утвердительно.

— Я ведь что подумал тогда? Что вот я, вот ты, вот Санька был… Что все мы — что каждый по отдельности, понимаешь? — что вот он так вот, и мы вроде с ним, понимаешь, как одно были. А я остался. И значит, мы всегда порознь были… Это нам кажется иногда, будто мы вместе, а каждый один приходит — и уходит тоже один, и никто тут не поможет, только разве что оттянет дурную смерть…

— Ну и? — Ткачев отнял от лица ладони и посмотрел на Антона грустно и ласково. — Ну и че дальше-то?

— Ну это… Каждый — один в жизни. КАЖДЫЙ! Могли бы, скажем, меня вот так…

— Ты ж не пошел… Ох, дур-ак! Дури-ило! — Ткачев застонал и опять спрятал лицо в ладони. Качнулся раз-другой и снова замер.

— Я одно, командир, хочу сказать тебе, — голос Антона стал тих, решителен и спокоен. — Думать только о себе надо. Все вокруг — как те чечены. Я в это въехал еще больше, когда после дембеля здесь в Москве осел. Сначала все удивлялся: ни хуя себе, там война, а здесь никто о ней и не думает, даже смеются надо мной, дескать, дурак, откосить не смог, в пекло сунулся... Подался я тогда в охрану ювелирного сначала — а там один чмошник, менеджер, приветил меня. Полгода со мною баловался: даже за границу два раза летали. Клубы, рестораны… Развратный был, сволочь! Колготки во время траха натягивал, как баба. Да что говорить: чмо — оно чмо и есть… Но чмо – денежное!..

Антон налил себе еще и выпил залпом, не налив Ткачеву.

— Что ты на меня так смотришь?! — взорвался Антон. — Будто не знаешь, чем все это кончается! Надоел ему — он меня и из охраны тогда бортанул. Другого завел. Вроде как похуястей…

Ткачев продолжал смотреть: пристально, но как бы не видя. Как бы он сквозь Антона сейчас смотрел.

— В общем, оказался я без угла. Снова охранником устроился, но на склад. Там и ночевал, на мешках прямо, как бомжара. Даже помыться как следует негде было. Потом у бабы одной осел, у весовщицы…

— Ну и? — Ткачев спросил это как-то странно: вроде сонно, безо всякого интереса. Он будто отсутствовал мысленно за столом.

— А ты что, не знаешь, как весовщицы живут? Не знаешь?! — Антон почти выкрикнул это, ударил рукой о стол. Рюмки звякнули и подпрыгнули на мраморе.

— Короче, я у Люськи и сейчас швартуюсь. А ночью — по этим… «клабам» и «каблам»! — Антон, гримасничая, это слово почти что выкрикнул.

— Ладно тебе дурака валять, — вдруг спокойно сказал Ткачев.

— А что «дурака»? — Антон еще наседал, но все-таки сбавил тон. — Думаешь, приятно, когда тебя обоссывает такая тварь? Руками тебя лапает, на хуй тебе садится? Слюни свои вонючие пускает… Да и тебе, я вижу, с таким не сладко… Ты ж такая же проститутка, как и я!..

Ткачев кивнул и снова налил по малой.

Антон опрокинул в себя рюмку одним махом. И тотчас вдруг закричал опять:

— Я жить, жить хочу! Понимаешь, бля? Жи-ить, батяня!! Чтобы не на куски!.. Как Саньку…

Ткачев резко насел на стол, перегнулся через него и крепко схватил Антона за отвороты его халата:

— Знаешь, что? — он потряс парня изо всей силы. — Знаешь, что?..

— Здрасьте вам! — вдруг раздалось за их спинами.

Ткачев отпустил Антона и распрямился.

Хозяин стоял в проеме двери, голый, уперев руки в боки:

— Фронтовая любовь, я гляжу, в самом разгаре! Ну кто бы мог подумать, мамочки мои?.. Мальчики встретились!..

Улыбка босса была наглой и вызывающей.

— Дозволено ли мне будет присоединиться к вашему милому братству? Или, точнее, БЛЯДСТВУ, мои ветераны?

Лицо Антона изменилось. Он почти с ужасом смотрел на банкира, и причину этого ужаса понять было трудно. То ли уж слишком внезапно явился банкир перед ними, то ли Антоха понял, что тот довольно долго подслушивал их. То ли…

Ткачев был чернее тучи. Он глядел на банкира исподлобья, что есть силы сжав челюсти, отчего на щеках ходуном ходили крупные желваки.

— Сейчас мы с вами пойдем в комнату, — игриво, но не допускающим никаких возражений тоном, продолжил банкир, — И там мы будем иметь друг друга как Я того пожелаю! И ты, Ткачиша, тоже пойдешь! Бугаина блядская! Может быть тогда все и обойдется… А так…

Банкир красноречиво развел руками в стороны и покачал головой, как бы давая понять, что иначе он ни за что не ручается…

Рука Ткачева молниеносно метнулась за спину. Настолько быстро, что никто ничего не успел сообразить. Ткачев выкинул руку вперед и тут грянул выстрел…

Потом — другой, третий… Звук, словно затравленный зверь, заметался по небольшому помещению кухни, многократно отражаясь от стен. Резко запахло порохом…

Ткачев стрелял до тех пор, пока не опустошил всю обойму «ТТ». Пистолет уже просто безобидно щелкал в его руках, а он все давил и давил на курок, вкладывая в это яростное движение всю свою ненависть, злобу, отчаяние, что копились в нем все эти страшные годы одиночества…

Босс икнул, все еще продолжая улыбаться, но уже стекленея глазами, захрипел и пополз по косяку двери вниз, на пол. Вся его грудь походила теперь на какое-то дикое месиво из разодранной плоти. Он медленно, будто в изнеможении, опустился на серые шашечки пола, и из-под него неспешно потекла ярко-алая кривая струйка прямо к ногам Антона.

Ткачев медленно опустил руку с «ТТ» и осторожно положил его на сиреневую столешницу. Тяжелый пистолет глухо брякнул о камень.

— Все… — одними губами сказал Антон. Он был белее стен и даже не отвел ногу от яркой струйки, которая добежала уже до его голой ступни.

— Все… — эхом отозвался Ткачев и уронил голову на грудь.

В ушах у обоих звенело. Дым от выстрелов начал рассеиваться, нехотя уползая в сторону окна, где ровно шуршал кондиционер.

— Ты понимаешь, что ты наделал, батя? – слова Антона прозвучали как-то странно, но в его голосе не было ни страха, ни сожаления. Он медленно встал из-за стола. Ткачев поднял на него глаза и, вначале, затравленно улыбнулся. Потом улыбка его стала шире, а взгляд потеплел…

— Понимаю… — ответил Ткачев твердо и кивнул Антону.

И тут он решительно шагнул к этому пацану, быстро и легко подхватил его на руки, словно ребенка, и понес вон из кухни.

— Ай… — только и успел выдохнуть Антон, закрывая глаза, пока Ткачев переступал через, мешавшее ему пройти, тело своего бывшего хозяина.

* * *

…Когда Саньку увезли, Ткачев и солдаты, оставшиеся на блокпосту, сгрудились перед блиндажом. Антон, уже немного оклемавшийся, тоже стоял тут, среди них, пошатываясь. Но в глазах его была твердость — это давало Ткачеву надежду, что все обойдется.

В любой момент духи могли напасть и довершить начатое, Ткачев это чувствовал, и ощущение опасности заставляло его быть собранным. Он остро, как никогда раньше, ощущал ответственность за этих мальчишек, свое необъяснимое родство с ними. Двум из них нужно было заступать на дежурство сейчас же. И остальным прохлаждаться тоже не придется — уж больно неспокойно вокруг…

Толстый Роман все время шмыгал грязным носом, губы его побелели и дрожали. Антон глянул на него и отвернулся, пряча свое лицо.

Ткачев принес из блиндажа зеленую фляжку и, отвинтив пробку, пустил по кругу.

— Пейте, мужики… — твердо сказал он.

Хлебнув первым, Ромка в голос заплакал, закрывая лицо согнутой в локте рукой. Антон поначалу отказался пить. Ткачев силой заставил его отхлебнуть и было видно, что это помогло Тохе взять себя в руки. Успокоился и Роман…

Они постояли еще немного перед блиндажом, а потом глянули друг на друга и молча разошлись по своим постам, поправляя на ходу съехавшие лямки автоматов. Впереди была тревожная ночь…

Но духи так и не сунулись к ним… Ни в ту ночь, ни в следующие…

Через трое суток на блокпост приехала смена. Все они возвращались на базу. В суматохе переезда Ткачев не обмолвился с Тохой и парой слов — было просто некогда… Ткачев раздавал приказы, был строг, деловит и собран, а Антон ходил мимо него наравне с другими, выполняя порученное, но так ни разу и не поднял на командира глаза. Так и не сказал ничего, словно нечего было ему сказать и не для чего…

На базе пути их разошлись в один день: Ткачева зацепило осколком от фугаса в ночном рейде и его отправили в госпиталь, в Ханкалу, где он провалялся недели две. А после возвращения Ткачева направили в совершенно другую часть, в горные районы — так распорядилось командование. Что сталось с Антоном и Ромкой дальше — Ткачев так ни от кого не смог узнать, хотя и пытался это сделать…

А блокпост их, как он слышал, по приказу штаба в Моздоке, вскоре просто-напросто ликвидировали за ненадобностью, сравняв с землей…

* * *

…Какое-то время из комнаты Ткачева, из-за плотно закрытой двери слышались разные звуки. Это были и протяжные, глубокие стоны Антона, и частое, хриплое, похожее на рык дыхание самого Ткачева… Скрип кровати, возня, шорохи, всхлипы…

А потом вдруг послышался протяжный усталый вздох в голос, словно где-то далеко вскрикнула какая-то ночная птица и все сразу затихло. В огромной квартире воцарилась мертвая тишина…

Нигде не капала вода, не тикали часы и окружающее беззвучье сгустилось настолько, что, казалось, само зазвенело…

Из комнаты Ткачева осторожно ступая вышел Антон и, оказавшись в коридоре, плотно закрыл за собой дверь, держась за ручку пальцами через полу халата.

Двигаясь бесшумно, словно зверь из семейства кошачьих, он прошел в другую комнату, откуда вернулся минут через десять уже одетым в свою одежду. В руке он держал объемную, спортивную сумку, чем-то наполненную и застегнутую на молнию.

Антон поставил ее у входной двери и юркнул на кухню. Здесь он взял свою рюмку, бережно протер ее полотенцем и вернул на стол.

Он бросил лишь мимолетный взгляд на лежавшего в той же позе банкира, под которым теперь натекла огромная бурая лужа. Потом глаза парня остановились на сиреневой столешнице, где чернел, поглядывая на него хищным дулом, Ткачевский «ТТ».

— Дурак ты, батя… — тихо и задумчиво произнес Антон, не отрывая пристального взгляда от пистолета, словно бы тот притягивал его к себе. — Всегда ты все не так делал… Не так, как нужно было… Эх…

Постояв так еще минутку, Антон опять вышел в коридор. Здесь он пошарил руками по карманам хозяйского пальто, нашел портмоне банкира и сунул его себе за пазуху. Легко отыскались и ключи от входной двери…

Антон предусмотрительно поглядел в глазок, осторожно отпер дверь и вышел на лестничную клетку, сжимая спортивную сумку в левой руке. Тут он запер дверь снова, опустил ключи в карман и не спеша двинулся к лифту.

На улице, Антон обернулся и поглядел еще раз на окна квартиры десятого этажа, где за стеклами стеклопакета все еще горел ненужный теперь электрический свет.

Парень достал из кармана сигареты, закурил и выпустил белое облачко дыма в холодный ночной воздух.

Потом Антон сплюнул на асфальт и отвернулся, укутался поплотнее в воротник своей куртки, словно озяб. Он продолжал курить на ходу, быстро направляясь к широкому, хорошо освященному проспекту, где даже сейчас непрерывным потоком неслась неиссякаемая автомобильная река…