Несказанное

Ты любишь сидеть, закинув ноги на стол, и держать в ладонях чашку с кофе, рассеяно, не торопливо потягивая горький, всегда без сахара, напиток. Когда-то на безымянном пальце правой руки было обручальное кольцо. О чем ты думаешь, уходя вот так в свой мир? Жалеешь, что оказался со мной? Что тебе приходится уверять меня в любви, которой ты вовсе не чувствуешь?

В первые же дни нашей с тобой общей жизни я с изумлением понял, что ты совершенно беспомощен в домашних делах. Самые простые вещи – яичницу себе пожарить, или запустить стиральную машинку, или выгладить рубашку, ставили тебя в тупик. В твоей семье все было не так. О тебе заботилась жена. Но я не собирался становиться домработницей! Не то, чтобы я считал, будто отутюжив тебе пиджак, я уроню свое достоинство. Скорее, мне приходило в голову, что такая мелочная зависимость унизит тебя – одно дело, когда вокруг тебя вьется женщина, и совсем другое – когда за тобой присматривает дядя чуть ли не под тридцать.

- Неумеха, - смущенно объяснил ты. – Покажи-ка мне, что как делать.

Я сам ушел из дома в девятнадцать. Хочешь- не хочешь, я постиг все премудрости домашнего хозяйства. Могу даже пирог испечь. Закусив губу, чтобы не смеяться, я показывал тебе, как обращаться с техникой. Выставлять программу стирки. Управляться с микроволновкой. Укрощать кофеварку.

Помню тихое торжество на твоем лице, когда ты приготовил себе капуччино, как полагается, с пенкой, усвоив последовательность действий. На работе кофе тебе готовила девочка-секретарь.
В прежней твоей жизни все было не так. Может быть, ты устал от такой вот ненужной тебе самостоятельности?! Да мне и самому порой кажется, что было уж проще ухаживать за тобой, да только я не могу, почему-то – что-то мужское, потаенное, не дает мне превратиться в твою тень.

И такого со мной тоже раньше не бывало. Я не понимал, не мог осознать, насколько глубоко я пропитан расхожими идеями мужественности, все этими «так мужчины не делают», «не будь девчонкой» и так далее. Глупость. Я же тебя обожаю, ноги тебе готов целовать. А вот забирать твои вещи из химчистки – нет. Ну что ты будешь делать!

Но все сложности, дурные мысли, сомнения и страхи отступают, стоит мне оказаться с тобой в постели. Это мой рай, убежище, спасение – близость с тобой. Проживи я хоть тысячу лет, я не смогу объяснить тебе, что это за блаженство – парить вместе с тобой в экстазе, а потом обнять, уткнувшись лицом тебе в шею, и покачиваться на волнах мелкого, легкого сна.

Если бы не ревность, я был бы совершенно, абсолютно счастлив. Происходит то, о чем я мечтал, о чем все мы мечтаем, даже те, кто утверждает, что любви нет – я живу с самым дорогим для меня человеком, я покончил с одиночеством, одолел его, встретил тебя, ты со мной.

Да только надолго ли? Так ли уж я хорош, чтобы удержать тебя? И я не молодею, вот ведь в чем дело – а сколько их вокруг, почти совершенных двадцати двух, двадцати трех летних, уже не вечно угрюмых вчерашних подростков, но еще бесконечно далеких от первых признаков зрелости!
Такие мысли – болезнь, конечно.

День бесконечен.

Я несколько раз собирался позвонить тебе, но из короткого разговора, полного умолчаний, не вышло бы толку. Да и не только в окружающих тебя людях дело. Я не могу найти слов, не могу набраться мужества, чтобы объяснить тебе, как ты важен для меня. Пойми – я могу только выговорить «Я люблю тебя», но растолковать, что ты для меня значишь, я не в силах. Злой волшебник, должно быть, заколдовал меня. Я скажу тебе, что не могу без тебя жить, а ты посмеешься - вот мой кошмар. Твоя чуть насмешливая улыбка. Озорной огонек в глубине чудесных глаз. А, он влюблен, смотрите-ка, вот чудак! Да разве он может знать, что такое любовь? А я вот знаю. Я держал на руках новорожденного сына, потом, двумя годами позже – дочку; я ушел от них, чтобы выжить, но они у меня есть. А что способен принести наш с тобой союз?! Веер фотографий, вот мы у моря, вот мы катаемся на лыжах, вот сказочный закат на берегу Цейлона?! Наша жизнь – за закрытыми дверями, задернутыми шторами, вполголоса, тихо, украдкой. Так ты думаешь, наверное, бессильный изменить свою природу.

Бесплодная любовь.

Моя ревность – сумасшествие, которое я пытался скрыть, пока это было возможно. Так, наверное, я утаивал бы от тебя голоса у меня в голове, никому больше не слышные, или загадочные послания от инопланетян, оставленные ими в холодильнике. Забавно, что и я сам бывал объектом схожих чувств, только несравненно более мелких. То было игрой; я мог произнести слова, которых от меня ждали, а мог и промолчать. Та крошечная, игрушечная ревность всегда была развлечением. С опытом я уже заранее мог сказать, в какой момент мой новый друг, как фокусник в цирке, вытащит из цилиндра покорного зайчонка – его «бывшего». Мне полагалось или расстроиться, или нанести ответный удар, ловко выдернув из рукава припрятанного там «парня, с которым мы встречались». Начиналась дуэль, обмен воспоминаниями - « а мы…», «а вот мы…», и ни разу не видевшие друг друга молодые мужчины оживали в настоящем, покорные нашей воле, и пинали друг друга в нелепом поединке марионеток.

Когда ты понял, что я болезненно ревную к твоему прошлому, после первого скандала, то, прикрыв на миг глаза, выговорил:

-Никита, это химеры твоего ума. Я с тобой, потому что я тебя люблю. Люблю. Я хочу прожить с тобой всю оставшуюся жизнь, понимаешь? Годы и годы, с тобой. Я ушел из семьи не для того, чтобы пуститься во все тяжкие. Если бы мне нужен был только секс, я бы остался – мне и так все замечательно сходило с рук. Мне стала нужна такая вот жизнь, как наша с тобой – бок о бок, изо дня в день, из ночи в ночь. Я мечтал пропитаться любимым парнем, слышать его дыхание по ночам, знать, что утром я открою глаза и увижу его, мирно спящего рядом. Когда-то мне казалось, что в браке, в семье, из супружеской привязанности сможет вырасти чувство, способное исцелить меня.
Ты вздохнул. Потом продолжил:
-Ты этого не знаешь, и прости, если то, что говорю, кажется тебе жестоким, я не хочу тебя ранить, но в женщинах дремлет мифическая сила. Они сродни очень, очень глубокой воде, их глубины манят, в них хочется погрузиться, войти в их зыбкий подводный мир и остаться в нем. Женские голоса поют нам песни сирен, заставляя поверить, что мы сильны, сильны лишь потому, что они слабы. Наверное, такие союзы возможны; наверное, есть подруги жизни, готовые принять любимого человека таким, какой уж он есть. Мне казалось, что и моя бывшая жена могла любить так – без условий, без оговорок. Но Лена оказалась обычной милой женщиной, твердо знающей, как нам жить и что и как делать. Или всегда ей была, а я жил в плену иллюзий? Был миг, когда я хотел поговорить с ней, открыться, увидеть в ее глазах понимание, прощение. Как это объяснить? Мне очень тяжело говорить об этом. Понимаешь, как бы то ни было, Лена была для меня близким человеком. Я мучился с неделю, никак не решаясь с ней заговорить, все подыскивал слова, чтобы не напугать ее, не оттолкнуть. Настал вечер, когда я набрался храбрости и вошел на кухню, где она хлопотала под какую-то популярную передачу по телевизору. Я стоял в дверях; сердце билось так сильно, что, казалось, заглушало дурашливые голоса ведущих. Я собирался изменить всю свою жизнь. Был ничтожный шанс, бесконечно малая вероятность, что жена примет меня. Лена повернулась ко мне. – Я хочу с тобой поговорить, - произнес я. – Лена, сядь. Она посмотрела на меня с легким раздражением. – А нельзя после передачи? – и кивнула в сторону экрана. – Через полчаса. Что за умора! – и она рассмеялась какой-то реплике, вся в своем предсказуемом, надежном мирке, где дети скрепляли брак, а летом полагалось ездить на море. И миг прошел. По мне прошла дрожь. Помню, я ужаснулся ее глухоте. Нежеланию услышать не совсем, все-таки, чужого человека. На долю секунды мне захотелось схватить ее за плечи и встряхнуть, крикнуть ей в лицо, что она – ошибка, она не та, она чужая. Я сдержался. Все-таки, мать моих детей. Через полчаса я уже подъезжал к дому какого-то паренька, возникшего в моей жизни за пару недель до несостоявшегося разговора. У него, помню, было чудесное провинциальное воспитание, которого в больших городах уже и не встретишь. Он всегда предлагал мне чаю.

Ты рассмеялся. Я слушал, замерев, забыв про ссору. И впитывал твой облик, то, как ты прекрасными тонкими пальцами теребил прядь волос, падавшую на лоб.
- Воспитание не позволяет обсуждать бывшую жену с новым мужем. Что за чертовщина! Я пытаюсь объяснить, что в какой-то миг понял – мне нужна мужская любовь, полная, абсолютная близость с другим парнем, не только тело, а душа, родная душа. С того вечера началось тихое, ужасающее в своей поверхностности сосуществование неинтересных друг другу людей. Дети почувствовали распад семьи. Я понял это, когда осознал, что они перестали шуметь в те вечера, когда я бывал дома. Тихонько возились в своей комнатке. И стало ясно – мне пора уходить. Милый мой, пойми, я не могу перечеркнуть свое прошлое. В лучшем мире мы с тобой гуляли бы с моими малышами вместе, не таясь, и возили бы их на плечах. Но это невозможно. Так не будет. Не мучай меня, и не мучайся сам. Всего лишь несколько часов, пару раз в месяц. Я никогда не оставлю тебя, это немыслимо. Если только ты сам не захочешь уйти… Давай будем счастливы, пожалуйста.

Я хотел поверить тебе. И не мог. Ревность превратилась в живое существо, жестоко терзавшее меня. Оно засыпает, насытившись, после ссор, оставляет нас в покое, но я не могу его победить и изгнать. Любая мелочь, любой пустяк могут пробудить ненасытного зверя, и меня охватывает огонь. Да, я знаю, что такое сгорать заживо. Со мной такое часто случается.

Наверное, если бы я убедился, что ты понимаешь, каково мне, что я не капризничаю, не требую внимания, что мне действительно совсем худо, то исцелился бы. Чудовище исчезло бы. Но ты больше не говорил со мной о своей прошлой жизни. А в настоящей на тебя вечно кто-нибудь, да заглядывается. Может быть, то, что мы редко где бываем вместе, и неплохо. Иначе я уже оказался бы в сумасшедшем доме.

Я иду покурить. В современном офисном здании, спроектированном международным архитектурным бюро, не предусмотрено комнат для курильщиков; предполагалось, что здесь будут работать люди, бережно следящие за здоровьем. Когда стало ясно, что высокооплачиваемые сотрудники, бросив не требующие отлагательства дела, спускаются к подъезду, чтобы получить дозу никотина, в большой переговорной на нашем этаже установили дополнительные кондиционеры и как-то хитро перепрограммировали систему пожаротушения, чтобы мы могли курить как можно ближе к рабочим местам.

Пахнет трубочным табаком, значит, здесь не так давно был шеф-англичанин. Пусто. Я один. Глубокая затяжка.

Почему нам с тобой так сложно говорить, любовь моя? Вадим, может быть, нам начать писать друг другу письма? Стоит мне произнести тысячу раз проигранную в уме фразу: « Послушай, пожалуйста, это по поводу воскресенья…», как я леденею. Что за чушь я несу? Что я могу сообщить тебе «по поводу воскресенья»? Двое взрослых мужиков вместе, любят друг друга; у одного из них дети от прошлого, обычного брака. Два раза в месяц, как раз вот по воскресеньям, он с ними встречается. Что тут обсуждать? Или я хотел бы жить с монстром, разом забывшим про сына и дочку, стоило ему съехать с квартиры и развестись?! Твои отцовские чувства делают тебе честь, разве не так?

Я знаю, почему так неистово ревную. Ты первый, кого я полюбил. Ты единственный, кого я мог полюбить; я не ощущал своего одиночества, пока не встретил тебя. Где-то в потаенной глубине моего существа была ледяная пустота, которую я и не замечал, пока твое тепло не стало наполнять ее. Ты расколдовал меня; я оттаял, согретый твоей лаской. Но у всего есть цена, ведь так? Я стал уязвим. Понимаешь? Счастье сделало меня ранимым. Меня ужасает, что для тебя я могу быть всего лишь смутной фигурой «хорошего парня», что сам я не важен, что ты, возможно, также глух ко мне, как была глуха к тебе твоя супруга. Я для тебя никто, так, сосед по квартире.
Мы все никак не можем сказать друг другу что-то самое важное. Проклятие. Чудовище моей ревности как раз и живет в этой тишине, в черной дыре не произнесенных слов. Во время ссор я кричу о пустяках, о каких-то мнимых любовниках, но не могу набраться мужества и сказать тебе: «Пожалуйста, оставайся со мной. Будь мне верен. Я целиком в твоей власти. Ты сильнее, так будь милосерден, позволь мне быть счастливым с тобой».

Мужчины таких признаний друг другу не делают.

Докуриваю. Я так привык быть не собой, а кем-то еще, спокойным, уверенным в себе человеком, что запросто поддерживаю разговор зашедших в курилку ребят-агентов. Ну что ж, поговорим о машинах. Отпусках. Сериалах. О чем угодно, только не о том, что может волновать нас. Сделаем вид, что мы счастливы.

Ближе к семи меня охватывает паника. Что, если ты ушел, и меня ждет пустая квартира?! Что я наделал, затеяв утренний скандал?! Мне страшно возвращаться домой. Я представляю, как открываю дверь, и сразу же, по неуловимым признакам понимаю, что ты там больше не живешь. Собрал вещи, и до свидания.

Меня колотит дрожь. Если только все еще возможно, чтобы ты остался, если ты все еще можешь дать мне хоть немного времени, умоляю тебя, будь со мной. Я сделаю невозможное, я поборю ревность. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Пора выключать компьютер и выходить из офиса. Надеваю куртку, не сразу попав в рукава. В лифте зеркальная стена. Из ее глубин на меня диким взглядом смотрит парень под тридцать, симпатичный, наверное, только бледный, как полотно.

На улице моросит дождь. Дикое одиночество. Я проклят, я нем, я не могу поговорить с самым дорогим для меня человеком. Я потеряю его из-за слов, застрявших в горле. Останусь в его памяти истеричкой, тем более отвратительной, что я взрослый мужчина.

Я готов ехать бесконечно. Меня радует каждый затор, каждая задержка. Пусть это «фордик» мешкает на светофоре, как угодно долго. Почему именно в этот вечер я так стремительно приближаюсь к дому? Мне нужно успеть понять, что, скорее всего, меня ждут лишь пустые комнаты. Что я буду делать? У меня нет близких друзей. Никто меня не утешит, не расскажет сказку о том, что я еще встречу свою Большую Любовь. Мне некого взять за руку, обнять; нет никого, на чьем плече я бы выплакал жуткую боль потери. Я уже не молюсь о том, чтобы увидеть тебя. Бесполезно. Мне и так дали незаслуженно много – тебя. А я потерял этот подарок, даже хуже, сломал, как неразумный ребенок.

Остатки здравого смысла говорят мне, что ты мог задержаться на работе. Поэтому, если в наших окнах нет света, это может еще ничего не значить. Не решаюсь поднять голову и посмотреть. Если света нет, я не найду в себе силы подняться в квартиру. Опустив глаза, я бреду от машины к подъезду. Лифт грохочет, как приближающийся поезд. Отвратительный скрип. Вечность, пока он поднимается на пятый этаж. И все же я оказываюсь перед входной дверью.

Как в страшном сне, медленно вставляю ключ в замок. Поворачиваю.

Это мгновение перед смертью. Потому что тебя там нет. Не может там быть. Ты не мог вынести моих подозрений. Ушел.

Я толкаю дверь.

На кухне горит свет, и пахнет кофе. Наверное, это картины погибающего сознания – иллюзия рая. На негнущихся ногах я делаю шаг вперед. Еще один.

Я жив. Жив, потому что только живой человек может почувствовать такое невероятное облегчение. Ты стоишь у плиты и что-то помешиваешь в кастрюльке. Боже, какой ты красивый! И смеешься. Удивительный, чарующий смех. И тут я замечаю, наконец, что на кухонном столе стоит какая-то нарядная корзинка, похожая на цветастые коробки для рукоделия, только больше.

Присматриваюсь.

Меня пробивает судорожное, безмолвное рыдание.

В корзинке спит котенок, очень маленький и очень важный. Британец. Да он не просто так там появился. Ты его принес. А значит, ты все понимаешь. Ты понимаешь меня!

Я плачу, закрыв лицо руками, а ты обнимаешь меня и ласково шепчешь на ухо:
- У нашего кота, милый, такая родословная, что хоть на «вы» к нему обращайся. Надо назвать его Терренс. – Тихонько смеешься. – Или Филипп.

Ты гладишь меня по спине, и, пока я пытаюсь обуздать потоки горячих, соленых слез, говоришь мне все те слова, которые я никогда и не мечтал услышать. Мы так близки в эти минуты, что я исцеляюсь. Никто, никогда не сможет встать между нами. Никто, никогда. И я говорю, говорю в ответ, пытаясь объяснить тебе самое важное.

А потом нас окутывает тишина, и то, что происходит в ней, могут выразить только смешок, стон, всхлип.