Сопротивление планктона

Кошмар повторялся, с тем лишь отличием, что сейчас аргумент нашелся - Женя. Теплый, он откликался на его мимолетные прикосновения, одним взглядом доказывая, что они существуют.
Корольчук допил вино, отбросил бутылку и подполз к Перемычкину с Мамонтовым.
- Ты вот скажи мне... да че ты ему рожу прикрываешь, Богданыч? Я спросить хочу... Скажи мне, вот ты этот...гей, так? Сексуальное, бл*ть, меньшинство?
Богданыч почувствовал, как шея под его пальцами напряглась.
- Лева, че ты пристал к нему?
- Погодь, Мамонт, я спросить хочу... Гей?
Женя платок от лица убрал и дернулся, пытаясь встать, Богданыч его придержал:
- Куда? Лежи. Лева, блин...
- Тише! Гей он, все знают. Я не про это. Скажи мне...как ты с этим жить собираешься?
Богданыч не ждал, что, Женя что-то ответит, но тот проговорил тихо: "Счастливо собираюсь".
- Счастливо, - Корольчук криво усмехнулся. - Убожество. Ты же не мужик...
- Лева, угомонись...
- Я тебе покажу, каким мужик должен быть, - Корольчук достал телефон, руки у него тряслись, и толстые пальцы не попадали по кнопкам, наконец он открыл фотографию, на ней Лева обнимал своего сына, оба были одеты в армейские куртки, улыбались от уха до уха и держали огромную рыбину. Богданыч подумал, что Димка на Любку совсем не похож, вылитый Корольчук в молодости. - Вот мужик! Ну? Нормальный мужик? А, Богданыч? Похож? На меня, а? Ну ведь не убожество это? Силач! 4100 родился, богатырь! В роддоме так и сказали: "Богатырь у вас". Что ж так! - Корольчук вскочил на ноги, наверху скопился дым, и он закашлялся.
- Лева, ты чего? - Богданыч аккуратно переложил Женю на пол, поднялся. - Крутой мужик у тебя вырос, чего ты взбесился?
- Растишь, растишь! - Корольчук бухнул мобильник о пол и начал топтать его, как страшного паука. - Мужиком растишь! Душу вкладываешь! Все силы отдаешь! Ты ж его боксу учил, Мамонт!
- Успокойся, Лева, сядь! Порох, помоги, блин, тут дышать нечем!
- Нормальный же мужик! Не этот!
- Нормальный, все, тихо, сядь...
Корольчук выдыхал со свистом и держался за сердце, Тамара отвела взгляд, а Надежда Федоровна покачала головой.
- Душу вкладываешь... силы. И кто виноват? - спросил Корольчук. - Что я не так сделал?
- Дурачина ты, Лева, - сказал Порох.
- Под язык таблетку, полегчает...
- Слышите, трещит? - Ида прижала ладони к полу. - Пол теплый...
У Богданыча башка кружилась, и подташнивало от того, что дыма наглотался, он плюхнулся на пол, потянул на себя Женю:
- Ты чего?
- Ложись обратно.
- Мне...
- Ляг, а?
Перемычкин замялся, но положил голову Богданычу на колени, боязливо, будто на иголки, Мамонтов руку, сжатую в кулак, ему на живот уронил.
- Выберусь, - сказала Ида, - сразу заявление напишу.
- И что?
- В "Rian International" уйду, там офис новый... Ну почему трещит так?
- Тома, а тебе с длинными лучше было...
- Да?
- Ага, ну и с короткими красиво, конечно...
У Богданыча затекли ноги, но шевелиться он не мог. "Какая бессмыслица!" - подумал Богданыч. Треск действовал на нервы, и, наверное, только эстетика имела сейчас хоть какое-то значение, умереть хотелось достойно, Богданыч боялся сплоховать.
- Не хочу! - заголосила Ида, сняла туфлю и начала бить ею по полу, стук железной набойки отзывался болью в висках. - Не хочу умирать! Не хочу умирать!
- Хватит!
- Отберите у нее туфлю кто-нибудь...
- Щас сама устанет...
- Ребят, - прохрипел Корольчук, съезжая к самому полу и прикрывая глаза. - Если выберется из вас кто...
- Хватит, Лева, - оборвал его Порох.
Мышцы на животе у Перемычкина сокращались нервно, точно он всхлипывал, но лицо умиротворенное было, Богданыч медленно кулак разжал и провел раскрытой ладонью от живота к солнечному сплетению, успокаивая, рубашка у Жени слегка задралась, и полоска белой кожи светилась в темноте.
Фонарик садился, а, может, его дымом заволокло.
- Если выберется кто, - повторил Корольчук упрямо, - скажите ему... пусть домой возвращается. Мать ночами не спит, плачет... Баба, чего с нее взять...
- Я все петь стеснялась, - у Надежды Федоровны от пота тушь потекла черными разводами, помада размазалась, и похожа она стала на грустного клоуна. - Боялась, засмеют... А сейчас ничего не страшно. Сейчас бы в Кремлевском дворце спеть могла.
- К черту Кремлевский, - сказал Порох. - Здесь спойте.
- Воздух беречь надо, - язык у Богданыча словно опух и не слушался.
- Какой, блин, воздух, - простонала Тома. - Спойте, Надежда Федоровна, что-нибудь...
И она спела, странно так, исполняя эту песню как русско-народную, растягивая гласные в плаче Ярославны и ойкая-охая в конце фраз, звонко пела, раскатисто - откуда только силы брала?

Что-то воздуху мне мало: ветер пью, туман глотаю...
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!

Богданычу припомнились сплавы в Карелии, как они тогда полумертвые выбрались на остров, а Лева до утра песни горланил: лес дрожал, и штормовой ветер близко к острову не подступал.

Ночи были белые, песни были смелые...
Сгину я - меня пушинкой ураган сметет с ладони...

И виделось Богданычу, будто поплыл он вместе с Перемычкиным по черным быстрым водам в своей старушке Таймени, штопанной-перештопанной, скалистые берега расступились, Женя улыбается и весло неправильно держит, а Богданыч не поправляет, все равно от его гребочков ни тепло ни...

Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?  *

Но уплывать далеко Богданычу не хотелось, потому что Перемычкин первый раз сплавлялся, и опасно это, а впереди ждали пороги, и Корольчук кричал: "Куда?! Табань, Мамонт! Табань!!!"
А потом были другие крики и стук, но не изнутри, а снаружи, был визг пилы, скрежет металла, искры, были люди в синей форме и масках, было что-то влажное на лице, было одобрительное: "Молодцы, что пели, с лестницы вас услышали" и тревожное: "Семь человек на десятом! Спускаемся! Как слышно? Семеро..."
А что было потом, Богданыч не помнил.


 

Свечение


Эффект свечения планктона лучше всего наблюдать в период их размножения, когда вода начинает напоминать молоко, хоть и приобретает ярко-голубой цвет...


- Народ, нох айн маль: быстрее придумаем, быстрее разойдемся! - Миша Белковский посмотрел на белую доску, где кто-то успел подрисовать орущего человечка под заголовком "Восьмое марта". - И никто не выйдет отсюда, пока мы не составим план!
- Вот он, Миша, секрет лучшего продажника? - Порох подпер щеку кулаком и позевывал. - Банальное насилие...
- Сколько лет работаю, - возмущался Корольчук, - впервые такой бред. Им там наверху заняться нечем?
Богданыч был с Лёвой полностью солидарен. У него работа над проектом вышла на финишную прямую, а тут...
В глубоких кожаных креслах переговорной сидело десять уставших голодных мужиков - десять несчастных, вытянувших вчера из мешка бумажку с надписью: "Выступление".
Начальство рассудило, что подорванную пожаром психику коллектива надо срочно направить на позитив, и ни недельный оплачиваемый отпуск, ни денежные компенсации - тут не помогут. Всеобщей панике и подавленности надо было противопоставить нечто особенное... Па-ба-бам! Праздник, приготовленный своими руками! Объединить людей из разных отделов вокруг чего-то светлого, доброго...
Что может быть чудесней?
Подкравшееся восьмое марта подписало мужикам приговор. Вышел приказ "Поразить прекрасных дам фантазией и фейерверком творческих находок" в комплекте с угрозой урезать премию тем, кто сей приказ вздумает саботировать. Время шло, добровольцев не наблюдалось, и Белковский предложил тянуть жребий. Чтоб его...
- Ладно, - программист Коля Анохин закатал рукава. - На самом деле, варианта три: сыграть сценку, спеть или станцевать.
- Есть еще вариант уволиться.
- Вторую волну увольнений компания не переживет!
- Так им и надо! Будут знать, как жестить...с уникальными кадрами.
 "Волной увольнений" назвали одновременный уход Иды в "Rian International" и Надежды Федоровны в... куда - она никому не сказала.
- Пусть Перемычкин стриптиз станцует!
Взгляд Богданыча метнулся в другой конец стола, где Женя, склонившись над папкой, грыз кончик карандаша. Женя на Богданыча не смотрел, он три дня умудрялся смотреть куда угодно, только не на него, это при том, что работали они теперь в одном кабинете. Часть этажа закрыли под ремонт, а не пострадавшие от пожара кабинеты уплотнили.
- Я могу показать фокус с яйцами, - промямлил Порох, зевая, и все заржали. - Пошляки... Фокус с яйцами - классика жанра: сваренные вкрутую яйца выкладываются на узкую дощечку...
- Не прокатит, - Миша повертел в руке фломастер, ему явно хотелось что-нибудь написать на доске. - Мы все должны участвовать.
- Мы яица для Пороха варить будем, - хохотнул Корольчук.
- Мне домой пора, у меня кот некормленый...
- Всем пора!
- Миш, а в туалет выйти тоже нельзя?
- Так, - Белковский встал, - как ты там, Коля, предлагал? Сценка, песня, танец? Запишем: С, П, Т.
- СПТ...
- Магическая аббревиатура...
- Сугробы почему-то тают...
- Спаси Пороха, Тамара...
- Союз плюшевых трезубцев...
- Мужики! Кончай хардкор!
- Со сценкой за**ешься, - посерьезнел Порох. - Это вам говорит человек, закончивший школу с грамотой за "Участие в художественной самодеятельности"...
- И это была его единственная грамота...
- Молчать, Брут!
- А где отмечаем-то?
- Забронировали зал в Марриотте на Тверской.
- Даже так...
- Всю жизнь мечтал опозориться не где-нибудь, а в Марриотте...
- Песня?
- Я никогда не думал, что скажу это, - Тимофей Павлович, солидный мужчина, финансист, снял очки в золотой оправе и потер глаза, - но проще всего станцевать.
- Я брейк-данс могу сбацать, - похвастался Коля.
- Что это? - Корольчук недовольно покосился на программиста.
- Идея! - Порох встрепенулся. - Мы в универе для КВН как-то делали музыкальное попурри, разных стилей накидали, по минуте, две...
- Я брейк-данс!
- А я домой.
- Сидеть!
- Да не хочу я танцевать!
- Другие варианты?
- Не знаю, как у вас, а у меня премия в половину зарплаты! Так что танцуем!
- Прям щас?
- Придумал! - Миша хлопнул в ладоши, выдернул из ежедневника пару листков и начал рвать их на маленькие кусочки. - Жребий!
- Миш, блин, тебя заклинило? Мы все тут благодаря твоему: "Придумал! Жребий!"
- Зато закончим быстро и по домам.
Все притихли, домой очень хотелось.
- Так! Тем, кто сидит по эту сторону стола - пять человек - я даю по две бумажки, и они пишут на них название одного танца или музыкального стиля, потом перемешиваем, все тянут по одной, получаем в итоге пять танцев, в каждом из которых задействовано два человека, - Белковский очень довольный собой раздал бумажки, Богданычу тоже досталось два голубых клочка, иж ты какой гламурный ежедневник у Белковского.
- Ага, а если я этот брейк-данс вытяну? - спросил Корольчук.
- С Колей поменяешься, не маленький, Лева.
- А если мы все одно и тоже напишем?
- Будьте оригинальными!
- А если...
- Решаем проблемы по мере их поступления!
У Богданыча на оригинальность сил не оставалось, и он нацарапал на бумажках "лезгинка", свернул пополам, бросил в чью-то меховую шапку.
- Тянем!
- В темпе вальса, задолбало уже...
- Так у кого...рэп?
- Иди сюда, братуха, даешь рэп батл! Йоу!
- Лезгинка...ну спасибо, что не танец маленьких лебедей!
- Так, не понял, - Корольчук нахмурился. - Что за хрень? Шерель? Бекельман, это ты выпендрился?!
Богданыч развернул свою бумажку и заморгал. Написано было мелким почерком и еле умещалось на одной стороне.
- Че там у тебя, Мамонт? Ахаха! Блин, счастливая лапа!
Порох сполз под стол.
- Это твое? Я тебе эту бумажку, знаешь, куда засуну?
- Я не знал, что ты вытащишь! - Порох задыхался от смеха.
- Ты придурок! Что это? Это вообще не стиль! Ну и кто еще это вытащил? - Богданыч обвел стол тяжелым взглядом и... понял кто. Перемычкин сидел, опустив голову, тонкие пальцы теребили голубую бумажку.
- Анохин и Порохов - рэп, Клинковский и Андреев - лезгинка, - Белковский быстро накидывал в ежедневнике список, - Корольчук с Бекельманом - шерель, Тимофей Павлович и я - рок-н-ролл... Богдан, Женя, что там у вас?
Ответом ему были всхлипывания Пороха.
- Ребят, ну рожайте! Че там?
- Меня кот съест!
- Господи, девять часов...
- Дай сюда, - Белковский выдернул из рук Перемычкина бумажку и, с трудом разбирая кривой почерк, прочел. - Финальный танец из "Грязных танцев"? Не смотрел...
- Старье какое-то...
- Нау ааайв хээээд зэ тайм оф май лаааайф, - профальшивил Порох из-под стола. - Мамонт, клянусь, я не знал!
- Все? Уходить можно?
- Я пошел.
- Господа, готовим танец по двое, в пятницу встретимся, прогоним все вместе. Богдан, ты как? Ну поменяешься, если что...
- Да кто с ним поменяется?
- Не буду я меняться, - сказал Богданыч, вставая.
- Зачем я корова тебя отдаю, такая корова...Аааа! Нет! Мамонт, не надо! О Томе подумай! Она счастье обрела!
- Занозу в заднице она обрела!
- Все! По домам!
- Ну хоть пробки рассосались.
- И то верно...
Март выдался морозным и снежным, зима вцепилась в город ледяными когтями и не хотела отпускать.

Богданыч откапывал своего зверя возле проходной: "Взял же с Корольчука манеру машину в гараж не загонять, засыпало на полметра". Зверя Богданыч купил сразу "после", в ту свободную неделю, что им всем дали, хоть Мамонтов предпочел бы зарыться в работу с головой, а не начищать до блеска квартиру, думая... думая о том, что произошло в душной задымленной комнатке, о том, что он успел там почувствовать. Впрочем, рефлексия продолжалась недолго, не его, Богданыча, это был конек. Тренер по боксу за то Мамонтова и любил, называл его человеком-машиной: "Автопилот, усекли?! - распинался перед новичками Гор Горыныч, главный коуч. - Мозги, вашу мать, оставляем в раздевалке вместе с розовыми трусиками! На ринге нужны рефлексы. Богдан, подойди, - молодой парнишка, бритый под ноль, пролезает под тросами. Горыныч, не дав ему распрямиться, заводит классический апперкот, целясь в подбородок, Богдан
мгновенно выставляет блок, подныривает и выдает серию коротких прямых ударов. - Во как! - тренер светится от гордости. - Во как надо! Красава моя!"
Вот и сейчас Богданыч ощущал себя так, словно встал в стойку и уклониться от боя уже не в силах, нервы на пределе, в зубах зажата капа, но противник попался странный, носится от него по рингу, пытаясь выпрыгнуть за канаты. Да и сам Богданыч разумеет, что в этот раз должен победить как-то иначе.
- Мамонт, на хрен покупать себе точно такую же тачку, какая была до отъезда? - Порох припрыгивал от холода.
- Если бы не ты, я бы Тигру ни в жизнь не продал.
- Заржавела бы твоя Тигра, - Порох провел варежкой, очищая фару. - Злишься, Мамонт? Из-за танца? А? Мамонт! Алло! Земля вызывает Аполлон-13!
- Что? - Богданыч уставился Пороху за спину, перестав смахивать с крыши снег.
На крыльцо вышел Перемычкин.
- Чего ты? - Порох оглянулся. - Я помню чудное мгновенье... Хороша, да?
- Хороша? - тут только Богданыч заметил, что рядом с Женей стоит Тамара.
- Ну все я побег. За рулем не спи! Тома, я лечуууу! Я снежииинкаааа!
Перемычкина Богданыч отловил на выезде с проспекта, тот садиться в машину категорически отказывался, но Мамонтову начали сигналить, а самые нетерпеливые опустили стекла, чтобы предложить ему вступить в интимные отношения с конем и освободить-таки полосу, Женя поспешно залез вперед и закрыл дверь. Аккуратно, не хлопая.
- Пристегнись.
- Я же на метро...
У Перемычкина никак не получалось вытянуть ремень, он дергал слишком резко, и тот заедало.
- Ага... Че, бибилка х**ва! Ну подрезал, молодца! И далеко ты, козел, уехал?
Яйца тебе на колеса...- Богданыч поймал испуганный взгляд Перемычкина и подавился окончанием фразы. - Извини! Отвык от наших дорог.
- Ничего, я понимаю.
Понятливый...
- Пристегнулся?
- Да.
- Голодный?
Женя помотал головой, понял, что Богданыч на дорогу смотрит и озвучил:
- Нет. Богдан, я, правда, на метро лучше...
- Проехали метро.
Пробки действительно успели рассосаться, хоть какая-то польза от их вечерних посиделок. Перемычкин сидел с идеально прямой спиной, как будто при первой же возможности готовился выпрыгнуть из машины. Богданыч заблокировал двери, кто его знает... Но когда затворы щелкнули, Женя вздрогнул, и Мамонтов, ко всему прочему, почувствовал себя таксистом-маньяком.
- Как поедем?
- А?
- Бульварами хочешь прокачу? Щас пусто...
Перемычкин молчал.
- Да расслабься, в машине насиловать не буду, тут ни наручников, ни вазелина, - Богданыч покосился на Женю и вздохнул. - Шутка юмора... "Грязные танцы" смотрел?
Богданыч подумал, что для него это, наверное, древность несусветная вроде
"Шербургских зонтиков" или того хуже - "Огней большого города". Сколько ему лет, интересно?
- Смотрел. Мы что, правда...танцевать будем?
- Правдее некуда.
Все-таки хорошо, что он через центр поехал. Снег освещал безлюдный Никитский, затмевая фонари и яркие витрины, и в душе Богданыча плодились, как пушистые кролики, глупые желания. Хотелось с разбега перемахнуть через кованую изгородь, хотелось купить в ларьке крем-брюле, чтобы не водянистое, а, как в детстве, мягкое густое в хрустящем стаканчике, хотелось пригоршню снега Жене за шиворот высыпать.
Перемычкин сидел задумчивый, разомлевший с мороза, шарф раскрутил и шапку снял.
- Если хочешь, откажемся. Без премии проживу.
- Нет, из-за меня не надо...только, если ты...
- Мне-то че? Нажрусь и станцую...хоть менуэт.
- Я в интернете отрывок поищу с этим танцем.
Вот он взрослый ответственный подход. За "нажрусь" стало стыдно. Богданыч втянул воздух, и из груди вырвался сухой кашель.
- Тебе врачи что сказали? - спросил Женя.
- То же, что и всем. Отравление углекислым газом. Прописали какую-то хрень, - Богданыч вырулил на набережную, река, затянутая серым льдом, показывала кукиш якобы наступившей весне. - Что с тобой тогда было? Я почитал... не клаустрофобия это. Потом нормально сидел...
Перемычкин его ответом не удостоил, отвернулся к окну, и стекло запотело от дыхания.
Богданыч разозлился, нашелся, блин, таинственный мистер Кин.
- Че молчишь? Отрепетировал тебя кто в каморке, что за актовым залом?
Перемычкин протер стекло пальцами и снова задышал на него.
- Ну че, сложно ответить? - Богданыч ударил ребром ладони по рулю.
- Бог-дан, ты чего? Там ерунда была...
- Х*р ли ты с ерунды задыхался?
- Пошутили просто...заперли в подвале под лестницей, потом отпустили.
- Когда?
- Давно, в младших классах... Хулиганы.
 "Хулиганы" Перемычкин произнес с придыханием в точности, как соседка Богданыча Зинаида Прокофьевна, доктор филологических наук.
- Когда отпустили?
- Не знаю...
- Че?!
- Не знаю. Я сознание потерял.
Богданыч хотел спросить, хрена ли у них так скверно обстояло с чувством юмора, а потом представил себе Перемычкина в школе. В рубашечке с накрахмаленным воротничком, в отглаженных синих брючках, тетрадки в обложках, подставка для учебников. Блин, у него, наверняка, даже пенал был. И улыбочка эта нежная. Как он вообще до выпускного дотянул?
Чтобы отвлечься, Богданыч врубил на тихую диск со сборной солянкой еще со старой машины.
 "И что мне с этим чудом чудным, дивом дивным делать?" Вспомнился пьяный от вина и духоты Корольчук: "Как ты с этим жить собираешься?"


Не смотрите -
эти шрамы не про вас,
не для ваших грустных глаз,
мне неловко.

А еще Богданычу левые мысли в башку лезли. Вот если это оно, то самое - пятое время года, срыв верных струн, пробуждение ночью - то почему сейчас? Где он, Богданыч, был, когда Женю в подвале запирали?
С боков подкрались спальные районы, и у Мамонтова от вида бетонных термитников, пронзающих грязное бессмертное небо, началось брожение мозга.

Не молчите -
в этой рыхлой тишине я погибну.
Не молчите.
Не стреляйте.*

Богданыч знал, когда сдал последние бастионы. В ночь после пожара, когда случилось у него эротическое видение.
Вот кому-то мимолетное и гений чистой красоты, а кому-то эротическое и Перемычкин.
Их тогда свезли в Склиф, воткнули капельницы, открыли форточки, в приемной дубак стоял, жесть. Вокруг Корольчука кудахтала Людка, Тома с Порохом ручки даже в скорой не разжали. Хуже всех пришлось Надежде Федоровне, она лежала в отключке, синюшная, дыма наглоталась, пока пела. Перемычкина почти сразу мама забрала, женщина строгая, властная, как оказалось, главврач.
Богданыч подписал отказ от госпитализации и, возложив на себя ответственность за жизнь и здоровье, поехал на такси домой. Его рвало и колбасило, таксист, добрая душа, уговаривал в Склиф вернуться, но к больницам Богданыч питал стойкое отвращение. Помирать лучше дома, на своих простынях - в это Мамонтов свято верил. В родных пенатах его ближе к вечеру отпустило, и он вырубился, а в три часа ночи проснулся от жуткого сушняка, напился воды из-под крана, упал обратно на кровать, тут-то оно и случилось в каком-то глючном полусне. Он снова сидел на полу в задымленной комнатке, но дышалось легко, словно не дым это, а утренний туман, на коленях у него лежал Женя и смотрел томным взглядом с поволокой, губы у него были припухшие, как тогда, в суши-баре... Благородная покорность: святой Себастьян, привязанный к дереву. Богданыч сжимал пальцы на Женином горле и чувствовал, как тот сглатывает, а потом Женя прошептал едва слышно: "Бог-дан".
Короче, проснулся Богданыч на не очень чистых простынях и поздравил себя с триумфальным возвращением в пубертат. Нет, у него случались мокрые сны, в них фигурировали сисястые барышни, забывшие стыд и воспылавшие страстью. Но вот так...от одного шепота? Мамонтова это потрясло даже больше, чем то, что снился ему мужик. Ну какой из Перемычкина мужик? Вот Корольчук мужик. А этот...юноша бледный со взором горящим.
- Подъезд третий вроде?
- Да.
Богданыч остановился, поднял ручник, разблокировал двери и прибалдел, с какой прытью Перемычкин выскочил из машины, кинув невнятное: "...сибо...видания".
- Жень, ты шарф забыл!
Богданыч ступил под зеленый козырек, с которого свисали длинные острые сосульки, Перемычкин уже набрал код и просунул ногу, чтобы дверь не захлопнулась.
- Спасибо, - но Богданыч ему шарф не отдал.
- Я так понимаю, на чай не позовешь?
- Мне завтра...
- Давай без этой фигни. Слушай, я не знаю...да закрой ты дверь! Я не знаю, как у вас это делается. Может, я должен миллион голубых роз подарить или купить два билета на Борю Моисеева...
- Богдан, я...
- ...или может, у вас какой пароль-отзыв существует, типа ты мне: "Аннушка уже купила смазку", а я тебе: "И не только купила, но даже и разлила".
- Богдан, мне завтра рано вставать. Извини.
Раздался писк, и дверь открылась, выпустив теплый свет и старушку в шапке с большим красным помпоном.
Перемычкин глянул на Богданыча зашуганно, бросил старушке: "Здравствуйте, Анна Петровна!" и скрылся за тяжелой дверью.
Анна Петровна хмурила седые брови, а Богданыч развеселился - последний раз его так четко динамила Светка Антонова на первом курсе, тоже кстати у подъезда дело было: "Богдан, мне надо писать реферат по истории, извини". Правда, с ней он вел себя пристойно, про смазку не упоминал.
- Опять за свое! - старушка гневно смотрела куда-то вверх.
- Что?
- На прошлой неделе посбивала, - Анна Петровна принялась махать палкой под козырьком, сосульки падали на ступеньки и разлетались на мелкие прозрачные льдинки. - А он опять нарастил! Бесстыдник! Вы его знаете?
- Женю?
- Женю-Сеню... Хозяин сосулек он, вот кто!
 "Дурдом! - Богданыч вернулся в машину, повернул ключ зажигания и тут его пробрало. - Асоциальная, блин, личность этот Перемычкин: гей, динамщик, так еще и хозяин сосулек!"
К себе на запад Мамонтов домчал за полчаса, а когда вылезал из машины, с колен соскользнул вязаный синий шарф.
В лифте Богданыч прикинул, что раз уж вечер выдался безумным, как картины Дали, но в отличие от оных лишенным всякого смысла и гениальности, то можно добавить последний штрих. И он уснул, зарывшись лицом в мягкой синей шерсти, пахнущей морозом и почему-то тюльпанами.

Утром Богданыч смаковал кофе, сваренный доброй Томой, игнорировал споры Пороха и Корольчука о "разумных сроках сдачи", и наблюдал развернувшееся в другом конце кабинета представление - "Перемычкин готовит рабочий стол".
- Богданыч, слышал?
- Че?
- Говорю, на восьмое марта я буду волшебным кучером, тачку свою оставляй.
- Порох, - Корольчук злорадно ухмыльнулся, - у кого-то вступил в силу сухой закон? Кто-то сподкаблу...
- Вот не надо, Лева! Ты даже не представляешь, какое меня ждет вознаграждение. У тебя такого не было лет эдак...
- Юр, - в кабинет заглянул Коля Анохин, - я нам забил переговорную после шести, ты кепарики принес?
- Ага, крутые! Откопал в закромах родины, ща покажу, - Порох полез в сумку. - Богданыч, а вы репетировать, где будете?
- Где Перемычкин захочет, там и будем.
- Женечка, ты где хочешь?
Женя тщательно протирал стол влажной салфеткой.
- Мне все равно.
- Так вы, ребят, далеко не продвинетесь! Во зацени, Колян!
- Зачетные, это че там на черном?
Но вечером Перемычкин сам подошел, что Богданыча безмерно удивило, а еще, грешным делом, привело в странный восторг. Он чуть программу не вырубил, не нажав на "сохранить".
- Как спалось?
- Хорошо. Я отрывок закачал.
- А ты знаешь, Женя, - Богданыч наклонился вперед, как будто сообщал великий секрет, - что ты хозяин сосулек?
- А? - Перемычкин подзавис с ноутбуком в руках.
В кабинете кроме них оставался только глава юр. отдела и пара стажериков - "свежее мясо", добытое Томой.
- Холодный, как лед, и неласковый. Можно сказать, нанес мне вчера мощный хук по мужскому самолюбию.
- Богдан, ну перестань... - Перемычкин заозирался по сторонам.
- Погнали.
- Куда?
- Будем искать халявщиков.
Богданыч вышел в коридор и принялся открывать кабинеты, здороваясь с теми, кто злостно перерабатывал.
- Ты зачем каждый день со стола все убираешь? Боишься, кто твои стикеры розовые сопрет?
- Я не убираю, я обнуляю стол.
- Че?
- В конце рабочего дня стол надо обнулять, чтобы не оставить ничего конфиденциального.
- О! - воскликнул Мамонтов, наткнувшись на пустую комнату. - Программисты. Что и требовалось доказать. Заходите, Евгений Батькович, чувствуйте себя, как дома.
- Я думал, мы сегодня просто посмотрим.
- А я вчера думал, мы предадимся дикой животной страсти.
Перемычкин зацепился за провод и чуть не выронил ноутбук.
- Под ноги смотри, - Богданыч придержал его за плечо.
Качество у видео было отвратное, но Богданыч ностальгировал, вспоминая, как Танька брала в прокат этот фильм раз двадцать, наверное, и даже пыталась опосля Мамонтова на какие-то левые танцевальные курсы затащить.
"Чего бабы с этой херни сопливой торчат?" - поражался Богданыч, однозначно смотреть на Перемычкина было интересней, чем на экран. Кончики ушей у того заалели, а пальцы рисовали узоры на столешнице, и тут в душу Богданыча закралось подозрение:
- А ты танцевать умеешь? - краска с ушей перетекла на шею. - Эй, сюда посмотри! Ну Жень!
- Не трогай...
- Че нос воротишь? Умеешь? Блин, ну не буду я смеяться.
- Такое не умею.
- "Такое" неприличное?
- Я европейскую программу изучал.
- Охренеть. Бальные танцы... - Богданыч стукнул себя по лбу. - Предки не оставили тебе шанса.
- Надо решить, кто у нас кем будет, - Перемычкин поставил видео на паузу. На экране Патрик Суэйзи со своей прекрасной партнершей как раз исполняли знаменитую поддержку.
- Ты че хочешь, чтобы я на тебя прыгнул? - Богданыч заржал.
- Давай серьезно, - Перемычкин поморщился. - Прыжок мы ставить точно не будем.
- Ну а если серьезно, - Мамонтов сел на край стола, сдвинув груду папок. - Кто у нас с тобой кем будет, по-моему, очевидно.
Женя бросил на него непонятный взгляд и засунул руки в карманы брюк.
- Роль партнерши легче, если я поведу...
- А чегой-то мы прыжок ставить не будем?
- Это сложно очень.
- Боишься, уроню?
- Требуется подготовка...
- Че думаешь, не удержу?
- ...поддержки считаются элементом...Богдан, ты чего?! Ты чего? Отпусти меня! Не надо! Идиот!
- Да я одной левой!
- Поставь меня!
- Ща еще выше подниму! Во!
- Ну хватит! Богдан!
- Ребят, у вас... - Коля Анохин замер в дверях. - Фигасе! Порох, тут Мамонт Перемычкина на рога поднял!
- Пи**ец... - открывшаяся картина Пороха сразила: Богданыч со счастливой лыбой во весь рот держал над головой Перемычкина, который молотил в воздухе ногами и хохотал, как ненормальный.
- Че надо?! - гаркнул Мамонтов.
- Колонки попросить хотели...
- Нет ни хрена. Смойтесь!
Дверь захлопнулась, из коридора доносились голоса:
- Есть там колонки...
- На фиг, и так сойдет.
- Богданыч, блин, в детство впал.
Перемычкин на ногах стоял плохо, поэтому Богданыч его придерживал.
- Ну не уронил же.
Женя смеялся и точно светился изнутри, как этот...как светлячок гребаный, тип членистоногих. В глаза ему лезла челка, Богданыч заправил бы ее за оттопыренное ухо, но боялся руки с талии убрать - ускачет ведь, как вчера.
Все казалось простым сейчас, счастливым совпадением: весна совпала с морозом, Богданыч - с Москвой, жребий - с его рукой, и Женя вот так близко.
- Жень, - позвал он. - Ты не дергайся, лады?
Женя дышал рвано, и снова взгляд этот беспомощный, от которого Богданыча перехватило.
- Ну зачем ты... - Перемычкин не то чтобы вырваться попытался, но качнулся вперед, словно Мамонтов препятствие, которое обогнуть можно.
- А ты не понимаешь?
- Не смешно...
- Да мне, ваще, не до смеха.
- Отпусти.
- Хватит бегать, а?
- Чего ты пристал как банный лист!
Богданыч как удар пропустил. В висках зашумело, и фиолетовые круги перед глазами поплыли.
- Как банный лист?
- Не отвяжешься...
- Да пошел ты.
Богданыч дверью хлопнул так, что со стены сертификаты попадали. Он шел по коридору, воздух сгустился, как от зноя, и потолок давил сверху, вроде за ним Женя выбежал, что-то говорил, Богданыч не слушал, у лифта тот его нагнал, за плечо тронул.
- От**бись, - Богданыч сбросил руку.
- Какой настойчивый, - у рецепшн скучал стажер. Усмехнулся и добавил писклявым голосом. - Противный.
Признаться, Мамонтов был даже рад, внутри и так все бурлило, а Перемычкину он врезать не мог, даром что впал в состояние аффекта. А вот стажер после удара в челюсть очнулся на полу и недальновидно обматерил Богданыча.
Потом все как в дымке: Перемычкин кричал, пытался вклиниться между стажером и Мамонтовым, откуда-то Порох с Анохиным выбежали, начали их растаскивать, вернее пытались Богданыча оттащить. Запал у Богданыча кончился быстро, как вырубило.
Послал всех далеко и надолго и уехал.
На следующий день Тамара за стажера ему такой разнос устроила - стены дрожали. Премии его лишили, так что, в принципе, про сраное восьмое марта можно было больше не думать.

До пятницы Богданыч ходил смурной, на Перемычкина внимания не обращал, срывался по делу и без на Пороха с Лёвой и, что самое паршивое, закурил. Один плюс - в проект он вцепился железной хваткой.
- Ты озверел, Мамонт? - Порох навис над столом.
- Переделать надо.
- Сошлось все, хрена ли пятый раз переделывать?!
- Там погрешность.
- Слушай, пойдем, покурим.
- Переделаем и покурим.
- Ты меня не понял: пойдем, покурим. Быстро!
В курилке Порох щелкнул зажигалкой, прикурив Богданычу, и притулился на табуретке возле батареи.
- Чего надо?
- Ты на себя в зеркало смотрел?
- Смотрел.
- Когда брился последний раз, стахановец?
- Щетина - признак настоящего мужчины...
- Мамонт... ты с этим Перемычкиным...
- Заткнись лучше.
- Да иди ты на х*й! С тобой рядом находиться страшно, разрули уже ситуебину: либо бабу заведи, либо с этим чмом вопрос реши!
- Ты не о**ел мне советы давать? Тебе, бл*ть, пожар понадобился, чтобы перестать любимой женщине мозг е*ать и начать е*ать...
Порох ему, конечно, врезал, Богданыч даже отвечать не стал, сплюнул кровь и затушил недокуренную сигарету.
- Мне, Мамонт, хотя бы пожар помог.
- Он нейтралитет хранит, как долбанная Швейцария. Зажигалку дай.
- Харэ курить. И очки купи - всю неделю пялится на тебя, как щенок побитый. Отврат. Тьфу, блин.
- А?
- Ты помнишь, какой день седня?
- Пятница?
- Великий бабский. Народ не просыхает с обеда.
И Богданыч, начихав на погрешность в расчетах, благополучно к народу присоединился. Бухали прямо в кабинетах из чайных кружек, брызгали на пол корвалолом, чтобы запах сбить. В восемь Порох затащил его повеселевшую тушку к себе в машину, где уже горланили: "Мама, я не могу больше пить!" не менее веселые тушки Корольчука и Анохина. Впереди сидела прекрасная Тамара с букетом алых роз и назад поглядывала, как на клетку с мартышками.
- На мне железный аркан,
Я крещусь, когда я вижу стакан!
- Юр, ну чего они на автобусе не поехали? Специально для таких вот арендовали автобус.
- Кого в автобус?! Нас - в автобус?!
- Ты, Тамара, неправа, - Богданыч отпихнул навалившегося на него Анохина. - Автобус для тех, кто не старался, а у нас сюр-приииз...
- Чшшшшш! - Корольчук приставил палец к губам. - Это же сюрприз!
- Как там дальше, Левушка? Мама, я не могу больше пить...
- Мама, позвони всем моим друзьям,
Скажи - я не могу больше пить...
- Алкаши. Ой, забыла Жене позвонить, узнать, как доехали.
- Кто-то на сюрприз наплевал с останкинской телебашни... - пробормотал Порох, но Богданыч услышал.
- Ты это про меня? Коля...
- Вот она - пропасть во ржи, под босыми ногами ножи! **
- Коля, блин! Ты нашу музыку записал?
- Сто тыщ лет назад! Но не парься...она в конце, просто вырубим раньше...
- Я те вырублю!
- Понял, не дурак, был бы дурак, не понял.
Все-таки они малость перебрали. Корольчук у входа в Марриотт поскользнулся, и Богданыч с воплем: "Лева, стоять!" его почти поймал, но не удержал равновесие и грохнулся сам, проехавшись рукой по острому подтаявшему льду.
В сверкающем фойе Марриотта Порох на них ругался страшными словами, говорил, дескать, на фиг так нажираться, Тома вообще крови боится, щас в обморок грохнется, и он, Порох, порвет всех на британский флаг. Богданыч выдал: "Мы умеем класть компресс: мы с Тамарой Красный Крест", спросил у швейцара, где туалет, и скрылся в указанном направлении.
В туалете Богданыч сунул руку под холодную воду и подзавис, наблюдая, как вода окрашивается в розовый, в голове постепенно прояснялось.
- Богдан?
Перемычкин выглядел странно - без костюма, в простой серой водолазке. И смотрел так...встревоженно.
- Если вы, светлоокая Гунилла, тоже крови боитесь, то советую не подходить.
- Я сейчас вернусь, потерпи...
"Потерпи" - с ума сойти, Богданыч усмехнулся: "Терпи, казак, атаманом будешь. Это ж надо было так неудачно... Лева, блин, неваляшка".
Женя вернулся быстро, надыбал где-то бинт и перекись водорода.
- Дай руку.
- Ее обычно просят, а ты сразу: "Дай".
- Ты опять дрался?
- Нет, об лед. Как рыба.
- Сейчас щипать будет.
- Тогда поцеловать надо.
- Я извиниться хотел, - Женя сосредоточенно наматывал вокруг запястья бинт.
Красное пятно становилось все меньше с каждым новым слоем, и ладонь онемела.
- Щас будешь бухать с великим че.
Видишь шрамы на пульсе? У нас так любят!
Это, амиго, сошлись на ничьей,
проигравшим обычно головы рубят...
- Это кто?
- Гений современности. Потанцуешь со мной?
- Мы не репетировали.
- А мы сымпровизируем.
И они станцевали, народ к тому времени был подогретый, впечатленный и лезгинкой, и рэп баттлом, и рок-н-роллом, и даже никому неизвестным шерелем. Принимали их на ура.
Женя смущался, но двигался легко, изящно и с Богданыча сияющих глаз не сводил, может, их так учили на бальных танцах. Мамонтов отжигал: лихо закручивал Женю, тянул на себя, подбрасывал, будто тот ничего не весил. Им свистели, а потом на бис вызывали, пришлось выходить и упирающегося Перемычкина вытаскивать.
- Не, Богданыч, - возмущался Порох час спустя, когда праздник достиг стадии ленивого трэша. - Почему я от Корольчука узнаю? Да как она могла! Том, вот ты как женщина...
- Почему "как"?
- Ты вот женщина. Скажи нам, с какого перепугу все самое ценное, самое дорогое при расставании достается бабе?
- Это отступные! - за пару часов Корольчук успел протрезветь, пережить отходняк и снова напиться. - Чтобы не сожрала с потрохами.
- Ну хорошо, предположим, Серафима с ней осталась, плевать, что воспитывали вместе, силы вкладывали, холили, плевать. Но запрещать видеться! Да это ж...Перемычкин, разве это законно?
- Порох, угомонись...
- Пусть юрист скажет!
- Это не моя специализация, но в теории супруги имеют равные права...
- Во! Равные!
- Я могу посоветовать знакомого адвоката по семейному праву.
- Да на фиг, - неожиданно сказал Богданыч. - С какой, блин, стати?! Прямо щас поеду и заберу Серафиму к себе.
- Вот это слова не мальчика, но мужа! - Порох вскочил. - Лева, погнали, Мамонту нужен шофер и группа поддержки. Тома, мы скоро вернемся!
- Юр, куда?!
- Гардемарины, вперееееед! - Корольчук вскочил, прихватив со стола начатую бутылку.
Перепуганный Женя бежал за ними до самой машины и уговаривал "решить вопрос цивилизованно" и обратиться в суд. Богданыч запихнул его на заднее сидение:
- В гробу я наш суд видел!
- Богдан, ты выпил, ты не можешь рассуждать здраво.
- Жень, я тебе обещаю: все будет хорошо. У меня третий глаз открылся...
- В жопе...
- Порох, иди в...! Жень, пойми, Серафима - это единственное, о чем я жалею...
- Вы заключили соглашение или она осталась с ней по решению суда?
- Че ты заладил? Суд, суд!
- Да здравствует наш суд! Самый Басманный...
- Какой цукер-нах*р суд? - Корольчук глотнул вискаря и протянул бутылку
Богданычу. - Ща можно все!
- Кроме танцулек в церкви.
- Сколько времени, мужики?
- Полдесятого.
- О! Порох, гони! В десять они на стадионе гуляют перед сном. Не баба, а часовой механизм.
- А я тебе говорил!
- Че ты мне говорил? Ты у меня отбить ее пытался!
- А я виноват, что нам со школы одни и те же бабы нравились?
- Мужики, идеальную бабу можно только слепить. Из снега. Вот моя Людка...
- Богдан, у тебя будут неприятности...
- Богданыч, заткни глас закона!

За окнами мелькали знакомые до боли места, сколько раз Богданыч мерз-мок-парился на этой остановке, ожидая последний автобус в 00:40, а в том ларьке покупал вечно жухлые розы, а здесь они целовались под раскидистым вязом, чтобы Танькин папаша - тиран хренов - засечь не мог. Как же быстро перегорело все, забылось, будто и не с ним это было.
- Порох, за щитом остановись, где дыра в заборе. Вижу их!
- Где?
- Возле футбольных ворот!
- Богдан, ну не надо...
- Богданыч, а если она крик поднимет?
- Не успеет, я позову, девочка моя услышит.
Богданыч открыл дверь, засунул пальцы в рот и свистнул так, что у Перемычкина уши заложило. Несколько секунд ничего не происходило, а потом послышался топот, как будто лось к ним бежал, и в машину влетела белоснежная русская борзая.
Богданыч захлопнул дверь:
- Порох, газуй!
- Йухуууу!
- Врагуууу не сдается наш гордый...
- Фимушка, девочка моя, соскучилась...
- Серафима - собака?!
- А? - Богданыч посмотрел на Перемычкина. - Конечно, собака. А че ты думаешь, я бы хорька завел?
- Обратно в Марриотт?
- Я домой поеду, - сказал Женя. - Около метро не высадите?
- Че ж мы нелюди? Подвезем.
- Юр, - Корольчук прикончил бутылку и откинулся на сидение. - А че мы в тишине?
- Кстати! Я вам раритет не ставил? Лева, в бардачке диск найди, желтый.
- С квартирника?
- Ага, поставь, нет, другой стороной.
От Серафимы жар шел, как от печки, она вылизывала Богданычу забинтованную руку и все норовила лапы на сидение поставить.


Ой, да развяжу кушак,
Да раскурю косяк,
Да об землю шмяк
Шапку мятую...

Богданыч чесал Серафиме за ушком, приговаривая ласковые глупости, а потом глянул в сторону и напоролся на растерянный Женин взгляд.
- Чего ты?
- Ничего, - Женя покраснел, но глаз не отвел.
Протрезвевший к тому моменту Богданыч будто спирта хлебнул. Звуки вырубило, и кровь в ушах зашумела, как море - в ракушке.
Ладонь дрогнула и съехала с горячей головы Серафимы на не менее горячую коленку Жени.


Ах вы сени, мои сени, сени новые мои!
Ах вы реакции такие нездоровые мои!
Ты, палата номер шесть,
Стены сводчатые,
Сени новые как есть
все решетчатые! ***

Богданыч приближался к нему осторожно - в совсем еще сопливом детстве он вот так же пустым спичечным коробком кузнечиков ловил: подводишь, ближе, ближе, тихонько, чтоб не спугнуть, а потом ап! И он накрыл сухие сжатые губы своими.
Женя замер - не отстранился, но и навстречу не подался и, кажется, перестал дышать. Сердце у Богданыча стучало на кончике языка, и было это запредельно до жути - вдыхать носом горьковатый морозный запах, чувствовать, как его прошибает всего вдоль: от макушки до пальцев ног.
- Богданыч, твою мать! Отставить пропаганду в моей карете!
Женя дернулся, заехав Мамонтову в бок.
- Порох, урод!
- Харэ, Мамонт! Корольчук, молодца, кемарит, а я таки за рулем.
- Вот козлина...
- Это, между прочим, уже статья - щас насмотрюсь вашего непотребства и Корольчука раком поставлю.
- А?
- Спи, Левушка, еще не время.
Они мчались по кольцу, отвернувшись в разные стороны, но руку с колена Богданыч так и не убрал, а Женя ее не скинул, и от этого у Мамонтова всю дорогу в башке грохотал венский вальс Штрауса.****
- Доставили, Женечка, в лучшем виде. Блин, три пропущенных от Томы... ты куда, Богданыч?
- В сиреневый туман...
- У тебя ж Фима без поводка...вот олух! - Порох опустил стекло. - Тебя ждать?
- Да езжай уже!
Перемычкин маячил возле подъезда, и явно силился выдать что-то глубокомысленное, но Богданыч ему не дал, вжал в угол, нависнув тенью над Иннсмутом:
- Готовься к большой, но чистой любви.
- Бог-дан...
Все-таки он тощий был ужас, это Богданыч руками узнавал, забравшись под куртку и водолазку, лихорадочно оглаживая выпирающие ребра, позвонки, ощупывая ямочки на пояснице. Он дышал тяжело, как давеча Серафима после забега, а Женя выгибался в его руках и дрожал, то ли потому что пальцы холодные были, то ли еще от чего.
- Бог-дан, хватит, - Богдан уткнулся ему в шею, и влажный шепот отзвучал у самого уха, так бы он не расслышал, конечно. - Не могу так...
- Так? - ладони съехали от лопаток вниз, залезли под ремень, дальше, там мягко было, горячо и кожа нежная, хотелось ее выцеловать, ощущать губами, и Женя вдохнул судорожно, когда Богданыч притиснулся вплотную.
- Не хочу...
- Твое "не хочу", - провел носом от уха к виску, - мне щас в ногу упирается.
Женя повторил:
- Не могу так!
- А как ты можешь?! - Богданыч смотрел ему глаза в глаза, и рожа у него была страшная, будто он щас Перемычкина нокаутом уложит. - Виском - об стену?
Женя зажмурился.
- Бл*ть, - Богданыч отпустил его и прислонился рядом. В теплых отблесках фонаря падал мокрый снег вперемежку с дождем. "Как же достала эта недозима". - Ну не знаю я, как с тобой нужно...
- Бог-дан, у т-тебя эксперимент какой-то... - голос у Жени хриплый был, и он заикаться начал. - Не знаю, что тебе в голову в-взбрело... Я не хочу в этом... Прости.
Богданыч собирался сказать, куда он свое "прости" засунуть может, но Анна Петровна, видимо, вознамерилась стать их личным знамением разлуки, старушка выползла из подъезда, опираясь на палочку, а Перемычкин в этот самый подъезд юркнул, повторив на прощание "прости".
У Богданыча даже сил не было дверь придержать, ему вдруг так обидно стало, словно он руку протянул, а его в грязь толкнули: "эксперимент":
- Вот чмо...
- Вы это про хозяина сосулек? - старушка вперила в него цепкий взгляд и поправила шапочку.
- Чмо он, а не хозяин сосулек.
С бомбилами ему не везло, желающих подвезти хмурого мужика с огромной псиной не наблюдалось почти час, хорошо хоть Серафима вела себя смирно, прижималась горячим боком и тихо поскуливала.
До сдачи проекта оставалось меньше трех недель, и отлаженное офисное бытие подхватило Богданыча, как холодное течение западных ветров, вязкие потоки притупили нервные окончания и заглушили голоса.

 
 * Земфира, "Не стреляйте"
 ** Аквариум, "Мама, я не могу больше пить"
 *** Умка, "Русская"


Сопротивление

...если некоторые виды планктона и способны к самостоятельному передвижению, то плавают недостаточно хорошо, чтобы сопротивляться течению.

Ох уж этот марток - сто порток, прокативший всех с весной, а Богданыча персонально - еще и с личной жизнью. В городе тянулось нескончаемое серо-льдистое безвременье. Даже грачи решили: "В гробу мы вашу зэ кэпитал видели" и ни х*я не прилетели.
На работе Мамонтов засиживался допоздна, избегая пялиться на бесстрастный фейс Перемычкина, впрочем, тот проявлял чудеса непоседливости и в кабинете зависал редко.
Дома Мамонтова теперь ждала верная любящая Серафима, что было, конечно, прекрасно. И плевать на Таньку, которая, будучи дамой коммуникабельной, не преминула через общих знакомых передать, что он "дефективный плебей" и чтобы, скотина такая, приехал и забрал любимые Фимины игрушки. Но Богданыч, не пальцем деланный, заказал по интернету латексных "петушка и куру", цветастый канат, виниловые сардельки и жил припеваючи. Хотя че уж там душой кривить...хреново он жил.
Если дни получалось утопить в работе и офисной мишуре, а вечера - в посиделках с коллегами и забегах с Фимой, то ночами у Богданыча в квартире правил бал полный неотвратимый пи**ец.
Мамонтов валялся без сна на кровати, уставившись в потолок, и крутил в руке телефон. В мобиле у него значился новый звучный контакт - "ЖоПа". Вообще, Богданыч хотел инициалы забить, но у Жени Перемычкина они в лучших традициях великой русской литературы оказались столь говорящими, что он не сдержался.
Позвонить Богданыч не мог, потому что не знал, что сказать. Не знал, как сказать.
Невероятно, но факт: Перемычкин сумел сделать так, что общаться с ним на работе стало невозможно. Во-первых, он взвалил на себя все разъезды по судебным инстанциям и нотариусам, а во-вторых, говорил с Богданом так, что старушка, считающая Женю хозяином сосулек, уже не казалась выжившей из ума.
Двадцать пятого марта Богданыч к неописуемому восторгу Корольчука завершил проект, влепил на нем свою визу и передал Леве. Его попросили подготовить отчеты за навигацию, но больше для проформы, так что Богданыч чувствовал себя, как лошадь, перешедшая с галопа на ленивый шаг.
На обед он припозднился, и столовая встретила непривычной тишиной, за столом у окна ковырялся в рагу Корольчук, Богдан махнул ему рукой и подошел к стойке раздачи. Он как раз делал мучительный выбор между "жаркое по-домашнему" и макаронами по-флотски, когда к стойке подошел Женя, явно только с улицы - от него веяло холодом, и волосы растрепались от шапки, он бросил на Богдана косой взгляд и уставился в стальные контейнеры с едой.
- Привет, Жень.
Женя кивнул и сказал то ли картошке, то ли овощному рагу:
- Добрый день.
Повара, видать, новых голодающих уже не ждали и трендели о чем-то своем на кухне. Корольчук крикнул, чтоб Богданыч ему чай взял.
- Как думаешь, что лучше - жаркое или макары?
- Не могу сказать.
- Че так? Секрет или с голосом проблемы?
Женя приподнялся на цыпочки и бросил призывный взгляд на работников котла и поварешки, пытаясь привлечь внимание.
Беседами Женя его не баловал, и Богданыч в последнее время стал наблюдательным, страсть. Вот и сейчас разом подметил и черные круги под глазами, и помятый воротничок рубашки, и нервные пальцы. Пальцы у Перемычкина были особой статьей...
- Как самочувствие?
- Спасибо, хорошо.
- А выглядишь х*рово. Хочешь фруктовый салатик? Последний. Че молчишь как партизан? Знаешь, там... я - не птичка-невеличка, я - полезная клубничка. Кто подружится со мной - не простудится зимой...или вот: как полопаешь, так и потопаешь... - Богданыч вздохнул и провел пальцем вдоль тупого лезвия столового ножа. - Жень, я вообще поговорить хотел, а ты носишься, блин, как этот... комедию ломаешь...
- Богдан, я предпочитаю элиминировать из нашего общения все, что не имеет непосредственного отношения к делу.
Вот так он ему и отвечал... отрывками из переписки Черчилля с Труменом. Кого другого можно было заподозрить в скрытом флирте или открытом издевательстве, но Мамонтов знал, что Женя просто не умеет делать ни первое, ни второе.
Бывают люди толстокожие, бывают тонкокожие, а Перемычкин был без кожи вовсе и прикрывался, чем мог - отглаженными пижонскими костюмчиками и умными словечками.
- Ты в курятнике спал, что ли? - Богдан смахнул с лацкана пиджака белое перышко и задумчиво воззрился на кривой узел галстука. Женя резко втянул носом воздух, и Мамонтов руку убрал.
- Чего желаем, мальчики?!
- А? Нина Сановна, все цветете аки вишня по весне! Мне жаркое, пожалуйста, борщ, три куска хлеба, пирожок с мясом и фруктовый салат. И два чая...черных, ага.
Богдан расплатился, молча поставил салат в стеклянной креманке на Женин поднос и подошел к Корольчуку.
- Что ты, Левушка, невесел? Что ты голову повесил?
- Да... - отмахнулся Корольчук, - движуха сверху паршивая.
- Че за движуха?
- Неважно. Слушай... - Лева замялся, начал чай мешать, хотя сахар вроде не добавлял. - Ты ж в универе участвовал в комплексном проекте по автотранспортному туннелю?
- Ну да.
- Сыну щас... - Корольчук чашку с чаем отодвинул и так пристально на Богданыча уставился, что тот жевать перестал, - задали составить тех. карту на земляные работы, ты ему не поможешь?
- Да какие вопросы, Лёв, - Мамонтов глаз не отвел. - Пусть звонит. Он...у вас?
- У нас, - Богданыч впервые в жизни видел, чтобы Корольчук колебался. - Богдан, он тебя уважает очень. Ты ему это...скажи, чтобы голову не терял...с отребьем всяким не связывался.
- Проблемы какие?
- Нет. Пока нет.
вечером Богданыч взялся разбирать в зале шкаф с барахлом эпохимезозоя, закончил к полуночи, плюхнулся без сил на диван, достал мобилу, нашел номер Жени и нажал на вызов.
Женя ответил с гудка десятого, когда Мамонтов уже и не чаял, в трубке раздалось вежливое: "Алло?", и у Богданыча сладко заныло в груди:
- Это я.
- Бог-дан?
- Он самый.
Пауза затянулась, Богданыч пялился на черный мешок с мусором в центре комнаты, с ужасом думая о том, как же эротично Перемычкин дышит в трубку.
- Бог-дан, случилось что?
И вот тут у Мамонтова внутри как струна лопнула, потому что за последние две с лишним недели у него до хрена всего случилось.
Случилась бессонница и тоска такая, что хоть волком вой. Случилась лютая ненависть к выходным, потому что это сорок восемь часов без его, бл*ть, Перемычкина физиономии и занять их нечем совершенно.
Случилось то, что он два дня назад врубил гейскую порнушку, а через десять секунд хлебал из горла теплую водку, но нервные клетки, они, сука, не восстанавливаются.
Случились фотки с восьмого марта, на которых он лихо отплясывал с Женей, а тот на него смотрел так, что у Богданыча случился стояк, и, как следствие, случилось вполне серьезное размышление - а не подрочить ли на Женин светлый образ?
Все это случилось и безжалостно выбросило Богданыча в пугающее Никуда без парашюта и инструкций к действию.
- Ты мне снился.
- Я?
- Тогда, в ночь после пожара. Мне приснилась комната в дыму, и ты лежал у меня на коленях...
- Это нормально, мы ведь...
- ...лежал без рубашки, возбужденный до чертиков и хотел меня, я точно знал, ты такой был...имя мое шептал...
- Хватит. Это просто сон.
Богданыч подумал, что Перемычкин сейчас, наверняка, залился краской по самые плечи и теребит пылающую мочку уха.
- Ты прав. Жень, а что на тебе надето?
- ...
- Женя? Погодь, трубку не бросай... Ты тут?
- Да.
- Извини. Ступил. Дурак. Исправлюсь.
- Бог-дан, я пойду...
- Куда ты пойдешь на ночь глядя?
- Я спал.
- Спал?
- Да.
- В пижамке? Или голышом?
Лучше б не спрашивал, потому что сразу представил.
- Если продолжишь гневно пыхтеть, то я, пожалуй, сниму напряжение безотказной правой...
- ...
- Это же "гневно" или...нет? Скажи мне...
- Что?
- Что тоже хочешь. Что я не маньяк-извращенец.
- Бог-дан...
- Блин, как же ты имя мое произносишь...
- Как?
- О**енно.
- Я пойду.
- Жень... Жень, ты тут еще? Женя?
Богданыч сжимал в руке молчащий телефон, и казалось ему, что Перемычкин не в получасе езды на машине, а в е**ном Тамбове, до которого не летают самолеты и не едут даже поезда, ни сегодня, ни завтра, вообще, никогда.
С того вечера Женя перестал отвечать на звонки, а после десяти абонент и вовсе бывал выключен или вне зоны действия сети.
Дурацкий телефонный разговор словно высосал из Богдана последние силы, хотелось лечь на спину в позе морской звезды и пустить все на самотек.

Но первого апреля никому не верю, жизнь в лице Перемычкина отколола неожиданное. Мамонтов вышел покурить на крыльцо, температура наконец взметнулась до плюс трех, и сугробы поникли, покрывшись темной подтаявшей коркой. Богданыч вдыхал влажный воздух вперемешку с сигаретным дымом, когда услышал:
- Богдан...
- Ты х*р ли без куртки выполз?
- Спешил, мне сказать надо...
- Щас скажешь, - Богданыч выбросил сигарету. - Пойдем внутрь.
- Нет, - Женя воровато оглянулся и зачем-то на окна посмотрел. - Здесь лучше.
- Блин, ну пойдем машину заведу.
- Не надо, я быстро...
- Само непостоянство, - Богдан снял куртку и накинул Жене на плечи, - то неторопливый, как танк, то быстрый, как чоппер.
Женя в его куртке был на бродяжку похож, рукава болтались возле колен, плечи обвисли. Мамонтов улыбнулся:
- Она тебе как спальник.
- Ты проект закончил?
- Ага.
- Его три дня назад принесли в наш отдел на визирование, а сегодня забрали, сказали, будут переделывать... А десять минут назад Леонида Николаевича...
- Начальника твоего?
- Да. Его вызвали в переговорную по поводу корректировок в "Витязе". Там приехали мутные господа, у них собрание.
- Так, может... - но что "может" Богданыч придумать не смог.
- Я до этого слышал... Там... Я думаю, это важно. За ним Лев заходил.
- Ладно, - он двинулся к входу.
- Богдан...
- Что?
- Они на восьмом.
Поднимаясь в лифте, минуя коридор, Богдан до последнего верил, что в переговорной его ждет что-то вроде сюрприз-вечеринки: он распахнет высокие двустворчатые двери, а там народ в разноцветных бумажных колпачках взрывает хлопушки и кричит: "С первым апреля!"
Но народ смотрел удивленно, а Корольчук покачал головой и устало подпер лоб рукой.
- Прошу извинить, мое приглашение затерялось...
- Это кто у нас? - какой-то хрен в черном костюме повернулся к Корольчуку.
- Это у вас Мамонтов Б. П., там в графе "разработчики" написано, - народ в комнате помалкивал и Богданыча игнорил, как будто он вздумал вытворять че-то неприличное, вроде рекламы Камасутры на приеме у английской королевы, - говорят, у вас тут обсуждение корректировок "Витязя", даже в нашем добром небе были все удивлены.
Немая сцена затянулась, начав порядком напрягать, и Богданыч обогнул стол, взял бумагу, лежащую перед еще одним разодетым инкогнито и...даже беситься перестал. Ибо познал он, что значит "повергнуть в изумление".
- Лева...
- Пойдем, выйдем. Господа, вы пока обсудите, как с заявкой быть, пять минут. Пойдем, Богдан, - и чуть слышно добавил, - пожалуйста.
В холле стоял маленький двухместный диванчик, Корольчук на него упал, прикрыв глаза, и Богданыч, подумав, сел рядом.
- И давно?
- Короче, суть в том, что все уже решено.
- И давно?
- Сейчас утвердим последнюю редакцию, мы с юристом там в качестве декорации...
- Бл*ть, и давно ты знаешь, спрашиваю?
- Две недели назад позвонили, спросили, можно ли так сделать. Я поржал. Сказал, что это идиотизм напополам с криминалом. А второй раз позвонили, чтобы поставить перед фактом. Ротштейн меня даже слушать не стал, плеснул коньячка в рюмку и показал пальцем вверх. Богдан, не смотри так, не конец света.
- Не конец? Я разработал проект нефтепровода, а мне говорят, все круто, только это будет не нефтепровод, а продуктопровод.
- И что?
- И что? Че ты строишь из себя? Лев, блин, у нас диаметр трубы 720, у нас...
- Это ты, бл*ть, строишь! Мальчика-зайчика! Не понял, что я сказал? Забыл, где живем и как у нас решения принимаются?
- Лева, там пятнадцать пересечений с железными дорогами, на десятом участке сближение с городом, это ж не проект курятника, блин, ты о последствиях подумай. Степень износа...одна щель и...черт...
- Это я у тебя практику принимал, если не забыл.
- Не забыл. Вот и охуеваю.
- О**евай молча.
- Что? Слушай, я эту хрень не подпишу никогда.
- Ты идиот? Ну не подпишешь, тебя сдернут с проекта, или с работы турнут, найдут кого посговорчивей, он вставит пару запятых в твой готовый проект, напишет свое имя и влепит визу. Ничего не изменится. Все решено. Все. Сечешь?
- Я не подпишу.
- Крутой, как Брюс Ли, - Лева повернулся и заговорил убежденно. - Богдан, я тебе скажу то, что сыну бы сказал: не погань себе жизнь. Это не наша печаль. Система такая. Всегда была, всегда будет. Гнилое русло. Расслабься и плыви.
- Я большей х*рни со времен "Ласкового мая" не слышал.
- Ну-ну. Крылья за спиной не чешутся? - Корольчук встал. - Я тебе сказал.
- Порох знал?
Лева уже приоткрыл дверь в переговорную и ответил, не оборачиваясь:
- Нет.
Следующая неделя прошла в столь гнетущей атмосфере, что Богданыч каждый день думал: "Уволиться или заболеть? Заболеть или уволиться?" С проекта его, и правда, сдернули, но дальше этого не пошло - отмахнулись, как от мухи, посадив за тупые отчеты. И еще пообещали отправить на Сахалин, как только - так сразу.
Сговорчивый разработчик, готовый поставить на проект свое ФИО и подпись, нашелся без труда - молодой парень с амурным именем Валентин. Валентин боялся Богданыча до усрачки и даже попросился в другой кабинет. Богдану было по хрен, он этого субъекта воспринимал как бесполезную бактерию. Не один, так другой. Единственное, что коробило - невозможность повлиять на ситуацию. Богданыч понимал, что проект завизируют и что даже под другим именем это все равно будет его проект.
С Корольчуком он разговаривал на сугубо деловые темы и больше всех от этого страдал Порох, который метался между ними, пытаясь разрядить обстановку своей бесконечной болтовней. Короче, когда к ним на десятый этаж поднялась Тамара и начала втыкать про приглашение от Надежды Федоровны, всем было глубоко наплевать.
- Я фигею с вашей наглости! - Тома встала в воинственную позу. - Она мне позвонила, просила всех собрать в пятницу. Вы же на проводах обещали, что мы встретимся как-нибудь.
- Ключевое слово "как-нибудь", любовь моя, это традиционное обещание тому, кого никогда больше не увидишь.
- Я думал, она в Молдавию двинулась.
- Я в пятницу занят, - буркнул Богданыч.
- Чем?
- В церковь пойду, молиться за упокой души одного своего друга.
- Лева, а ты?
- Сама видишь, не то время.
- Знаете, я была о вас лучшего мнения. Месяц прошел и все?
- Месяц?
- Это же Надежда Федоровна! Она именно нас позвала, кто был тогда. Женя пойдет, Ида с работы пораньше отпросится. Ну ребят! По голосу было ясно, что для нее это важно.
- И куда ехать? - спросил Порох, пожав плечами на скептический взгляд Богданыча.
- Тебе хорошо, а Тома мне ужины готовит. Нельзя злить того, кто имеет доступ к твоей еде.
- Я письмо вам отправила. Почту проверяете, вообще?
- Щас гляну... Че? Это где? Че уж сразу не в Выхино?
Богданыч откопал письмо почему-то в спаме:
- Ресторан "У тети Сони"...адрес: жопа мира. Ну как тут откажешься? Ладно, я буду.
- Лев?
- По фиг.
- Да или нет?
- Да. Письмо еще раз вышли, я, видать, удалил.
Ресторан "У тети Сони" находился в месте, в котором при других обстоятельствах Богданыч не решился бы даже в туалет сходить, не то что поесть. Жуткие окраины Кузьминок, завязшие в социалистическом быте и древнерусской тоске. Мамонтов мысленно попрощался с тачкой и порадовался тому, что все-таки заставил Перемычкина поехать с ним, а не своим ходом.
- Видишь вывеску?
- Нет, - Женя развернул бумажку. - Тамара схему присылала, - он повертел листок.
- Туда вроде, за гаражи.
- Туда, так туда. Что-то там точно есть - либо трупак, либо ресторан. Где Томка?
- Не знаю, - ответил Женя быстро.
- Щас я ей наберу...
- Не надо.
- Чего не надо?
- Она смску прислала, что приболела...
- Вот, красотка! - Богданыч застрял ногой между железными прутьями. - Минное поле, блин! Все мозги проела, а сама не при делах.
- Она очень сожалела. И еще вот написала, что Юра и Лев на месте.
- А че мы тачку их не видели? Это, вообще, здесь?
- Граффити! Карлик с длинным носом, Тамара про него в письме писала.
- Передай Тамаре, что это не карлик с длинным носом, это мужик с большим...Твою ж! Осторожно! Люк открыт.
Но несмотря на страшный фантик, конфетка, то бишь ресторан, оказался уютным и даже атмосферным: стены были обиты темным деревом, добротные столы, на полках - гжельский фарфор и бумажные кораблики, по залу щеголял официант в красном расшитом кафтане. Но особенно Богданыча поразила шикарная хрустальная люстра и пианино в углу. Вот тебе и Кузьминки.
- Богданыч, сюда! - Порох махал руками так, словно они не в паре метрах от него, а на другой стороне улицы.
- Хороши, - Богданыч бросил взгляд на полупустую бутылку "Журавлей".
- Мамонт, это мы со страху! Лева предлагал вернуться домой за охотничьими ружьями, но я здраво рассудил, что проще нажраться. Мы ж на оленях добирались!
- А Ида где?
- Опаздывает, с работы не отпустили. Женечка, ненаглядушка, а тебе - штрафную!
- Не надо ему.
- Тогда тебе за двоих.
Богданыч опрокинул рюмку и отщипнул бородинского хлеба:
- А виновница торжества?
- Ты не поверишь, Мамонт! Она, оказывается, поет здесь по пятницам!
- Шутишь?
И тут он увидел Надежду Федоровну. Она вышла со стороны кухни, вернее выплыла - в черном длинном платье с люрексом, с распущенными волосами и взглядом царицы.
Царицы ресторана "У тети Сони". С дальних столов раздались редкие хлопки и чье-то хмельное: "Богиня! Богиня!" Богданыч оглянулся и заценил колоритных персонажей а-ля "девяностые живы". За пианино уселся грузный старик.
- Добрый вечер, господа, - проговорила грудным голосом царица. - Сегодня в этом зале присутствуют мои друзья... - Надежда Федоровна кокетливо стрельнула глазками в их сторону. Справа от них мужик в тельняшке начал бить о край стола воблу да так усердно, что у рыбины отлетела голова. - И первую песню я хочу посвятить им.
Песня была выбрана, что говорится, неформат, но пела Надежда Федоровна с душой, и Богданыча неожиданно отпустило.
Вестимо, не без помощи "Журавлей", но он забыл на время про злополучный проект, засранца Корольчука и Перемычкина, которому, собаке, непонятно, что еще для счастья надо.

Ангел моей печали,
я вижу: ты сам не рад,
и этот жребий тебе самому,
по-моему, странен,
но ты меня ранишь и ранишь -
навылет на этот раз.

В сущности, когда еще так славно посидишь: у черта на куличиках под, ядрена-матрена, пение царицы Кузьминок - с двумя лучшими друзьями и с драгоценнейшим алмазом души своей. И плевать, что друг оказался вдруг, а алмаз нос воротит и на звонки не отвечает.


Не бойся, теперь я знаю все
- тебе пришлось это сделать со мной
средь сада земного, печальный ангел мой.*

Последующий репертуар Надежды Федоровны включал и "Червону Руту", и "Смуглянку", и "Бегут ручьи", и бухалось бы под него чудненько, но первая песня подействовала на Богданыча магическим образом: он отодвинул бутылку в сторону и наклонился к Корольчуку:
- Вот знаешь, Лева, почему ты сука такая?
- Богданыч, это софистика! Вопросик с закавыкой!
- Отвали, Порох! Я Лёву спрашиваю.
- Порох, правда, помолчи.
- Ты ж меня, Лева, этому научил!
- Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвела, ты ж меня...
- Врежь ему, бл*ть!
- Юр, заткнись! - Лева сфокусировал взгляд на Богданыче. - Чему научил?
- Тому, что ты щас чистоплюйством называешь. Я когда решал, у кого практику проходить, знаешь, че мне сказали?
- Че?
- Сказали: "К Корольчуку не ходи. Корольчук, сука, зверь!" А я пошел, и ты, правда, сука, зверем оказался. Помнишь, че ты мне после первого моего дела сказал? Сказал: "Ты, Мамонтов, ни х*я не инженер. Ты будущий убийца, и хрена тебе лысого, а не подпись. Свободен". Я матерился, зубами скрипел и переделывал. Трижды. Как я тебя ненавидел! А когда молоко на губах пообсохло, зауважал.
Корольчук молчал и смотрел на него больными глазами. Порох хлеб крошил, а Женя бросал на Богданыча тревожные взгляды, как будто ждал, что тот отчебучит щас что-то...
- Ребят, вы чего такие невеселые?
- О, Надежда Федоровна! - Порох вскочил и отодвинул стул, помогая ей сесть. - Я сражен! И нет нам прощения, ибо без цветов.
- Ох, прекратите, мальчики, в моем возрасте цветы мне можно только возлагать.
- Да здесь на двадцать метров вокруг каждый мужчина - у ваших ног...
- Птичка пела хорошо, но мало!
- А я пять минут и продолжу, - Надежда Федоровна достала из сумочки круглое зеркальце и принялась поправлять прическу. - У меня еще десять песен.
- Что я сделать могу? - спросил Лева.
- Надежда Федоровна, вина?
- Водички...
- Руки можешь не марать.
- С лимончиком? А вообще, - выдал Порох, - мы не в союзе, господа присяжные заседатели. Великий и могучий интернет никто не отменял. При желании шухер навести можно такой, что даже там, - Юра посмотрел на потолок, - заволнуются.
- Лев, у тебя ж сын по этим дорогам...
- Да согласен я! - Корольчук потер виски. - Черт...
- Че ты?
- Как же... блин...
- Да чего?!
- Я сегодня проект завизировал, там осталась только подпись Ротштейна, он сразу после обеда умотал, и я документы секретарю отдал...
- Ольге что ли? - спросила Надежда Федоровна, подкрашивая губы.
- Да. А она ему на стол положила.
- И че?
- Ты тупой? Там теперь подпись моя. Если поднимем бучу, то я встряну по самые яйца.
- А забрать никак?
- Как? Подойду к Ротштейну типа: "Ой извините, у вас там на столе проект лежит, отдайте мне, пожалуйста, я его порву".
- Порвать нужно не проект, а вкладыши с визами, - вдруг раздался тихий голос, и все уставились на Перемычкина. - И не порвать, а пропустить через шредер.
- А я знаю, где там эти вкладыши! Да без разницы...
- Ну а из кабинета забрать втихаря? - спросил Порох.
- Там дверь на ключ закрывается.
- У секретаря попросить?
- Выходные, блин. Да и не даст она. Стерва.
- Это точно, - поддакнула Надежда Федоровна. - Женя, а помада не слишком яркая?
- На хрен ты его отдал?!
- Ротштейн по утрам в 9:00 приходит как штык.
- Значит, надо до понедельника...
- Как?
- Опять двадцать пять!
- Все, - Корольчук потянул на себя "Журавлей", - финита ля комедия.
- Нет, должен быть способ!
- Ну проникнем мы в кабинет и что дальше? А если засечет кто? И че и как... У него бумажек, блин, полный стол, вытащим не то...или спутаем...
- Мальчики, так что вам надо? В кабинет господина Ротштейна попасть?
- Ага... Порох налей всем по одной.
Надежда Федоровна вышла и через минуту вернулась с хозяйственной сумкой.
- А она точно на стол ему положила?
- Точно. При мне понесла.
- По любасу не прокатит, там же копии, опись - пропустишь одно и пи**ец в квадрате... Что вы ищете?
Надежда Федоровна, бормоча себе под нос, выкладывала на стол всякую всячину - расческу, записную книжку, лак для волос, салфетки, перчатки...
- ...от квартиры, от комнаты, от склада, от кухни, от почты, от гардероба...
Вот! - и она положила в центр стола ключ.
- Что?
- Ключ от кабинета господина Ротштейна.
- Но...
- ...откуда?
- Так я же убирала у него, мне Ольга ключ давала, потом забирала... А когда господин Ротштейн в командировки уезжал, убирать не разрешала. Я ей говорю: "Ольга, мне цветочки полить", а она: "Заходить в кабинет господина Ротштейна можно только когда господин Ротштейн в Москве". Стерва. Он же и на неделю укатывал и на две, а цветочки не виноваты!
- Цветочки? - Корольчук не сводил глаз с небольшого медного ключа, будто то змея ядовитая.
- Спатифиллум и розовые фиалки... Ну так я и сделала копию. Чтобы цветочки поливать.
На ключ теперь смотрели все - в каком-то оцепенении. Одно дело говорить, а тут...как по мановению волшебной палочки - получите!
Где-то в глубине души они были даже рады, что не знают, как попасть в кабинет, они ж, блин офисные клерки, а не аферисты из голливудского фильма.
Но вот теперь путь свободен - лежит перед ними насмешливым укором. Да или нет?

Синяя или красная?

Надо было что-то сказать, Мамонтов вдохнул глубоко, когда Женя вдруг накрыл ключ ладонью и, ничего не говоря, убрал его в карман пиджака. Женя принялся с интересом разглядывать бумажные кораблики на полках, стоически игнорируя то, как на него уставились Корольчук с Порохом - как будто на их глазах чудо какое произошло: мартышка заговорила или пингвин полетел. Богдан же смотрел на то место, где секунду назад лежал ключ, и губы у него подрагивали в нервной улыбке, словно Перемычкин только что шепнул ему на ухо великий секрет и теперь главное - не облажаться.
А потом все завертелось - пришла Ида с букетом белых тюльпанов и вестью о том, что хорошо там, где нас нет, и "Rian International", уроды, задерживают зарплату, Надежда Федоровна пела, а Перемычкин начал клевать носом, и Богдан засобирался домой.
В машине они молчали, но это было не то молчание, которое можно резать ножом-рубить топором и не то, которое встает невысказанным поперек горла, это было молчание моря после шторма - умиротворенное, чуть усталое, соленое. У подъезда Богдан хотел было заговорить, но Перемычкин его опередил коротким:
- Я позвоню.
И это "я позвоню" крутилось в голове Мамонтова все полчаса, что он ехал к себе и пока поднимался в лифте, и когда принимал душ и чистил зубы, и в постели он лежал и думал: "Как же круто, что мы придумали телефоны, и люди вообще молодцы, и Москва в апреле, как чахоточная дева после тяжкого приступа - хочется отогреть ее в своих могучих объятиях".
Женя позвонил в воскресенье и, по закону подлости, Богданыч в этот момент лечил нервы в теплой ванне. Он вышел, шлепая босыми ногами по паркету и вытирая полотенцем короткие волосы, взял с тумбочки мобильник и увидел два пропущенных.
Два - почему-то показалось, что это имеет особое значение.
- Алло?
- Привет.
- Я в ванне был, не слышал звонка.
- А... Ясно.
- Ну как там? - он хотел добавить "ты", но не стал.
- Все хорошо. Проект не завизирован. Больше.
- А ты?
- Я нормально... заболел немного.
- Простудился?
- Да... Кажется, то же, что у Тамары, мне до среды больничный выписали.
- Я приеду щас - завезу, чем полечиться.
- А? Нет, нет...сейчас ни к чему, я выпил колдрекс, спать хочется.
- Тогда завтра.
- Завтра?
- Да, - сказал Богдан твердо, но сердце зашлось, как на школьной дискотеке перед судьбоносным медляком, и выдохнуть он смог только когда услышал осторожное: "Хорошо"
У них не осталось никаких сил. Они схватили куртки и спустились вниз по лестнице, хотелось покинуть офис как можно скорее, на крыльце Богданыч достал сигареты, закурили все.
- Как же я скучал по тебе, родная, - Порох провел сигаретой возле носа.
- На меня столько дерьма за раз еще не выливали, - Корольчук ослабил узел галстука.
- А почему нас не уволили?
- Им невыгодно - в договоре есть пункт о неразглашении конфиденциальной информации.
- То есть увольняться будем сами?
- Ну так даже лучше...
- Мужики, да ну на фиг! - Порох тряхнул головой. - Нас, блин, не нагнули - это надо отпраздновать!
- Я пас, - Богдан затоптал окурок. - У меня дело.
- Дело о двучлене?
- Иди ты, - беззлобно отмахнулся Богдан, пожал протянутые руки и зашагал к машине.
- Богданыч! - крикнул ему вдогонку Корольчук.
- Че?
ли двучлен до полуночи разложите, приходите. Оба. В "Летчика".
Богданыч кивнул и зашагал дальше, а в спину ему ударился надрывный хор:

"В углу заплачет мать-старушка, смахнет слезу старик-отец,
И молодая не узнает, какой у парня был конец..."

"Вот дурные", - усмехнулся Богданыч.

Сначала Мамонтов заехал в аптеку, где закупился витаминами, грудным сбором и какой-то разогревающей мазью. Продуктами решил отовариться поблизости, но зря - рядом с домом Перемычкина из продовольственных - нашлась только "Пятерочка", и Богданыч полчаса откапывал в ящиках с фруктами не самые гнилые апельсины, не совсем черные бананы и не очень побитые яблоки. Стоя возле подъезда, обвешанный пакетами, и плечом прижимая мобильник к уху, Богдан...жутко стремался всего: что Женя ему не откроет или что откроет, но будет разговаривать с покер-фэйсом, или что он, Богданыч, опять отмочит что-нибудь вроде того недосекса по телефону, за который до сих пор было стыдно.
- Богдан?
- Код от двери какой?
- 93 ключ 2058
В лифте под сообщением, что Светка Красильникова дает всем, появилась надпись: "А тебя прокатила?" "Дружный подъезд", - порадовался Богданыч.
Дверь в квартиру была открыта, Женя встретил на пороге в футболке с нечитаемой надписью и спортивных штанах. Он посторонился, впуская Богдана внутрь. В прихожей висели большие до потолка зеркала. Направленные друг на друга, они отражали и множили Женю с Богданом, металлический светильник, картину с белым парусником на бордовой стене.
Разувшись, Богданыч шагнул за зеркала - на кухню, сгрузил на стол пакеты и снял куртку.
- Это что? - Женя смотрел с любопытством.
- Помощь голодающим Поволжья, - Богдан принялся выкладывать на стол продукты, - фрукты, колбаса такая, колбаса сякая, нарезной, черный, шоколадки...любишь сладкое? Еще икра, багеты с травами...травами? Офигеть... Яйца перепелиные, нормальные яйца, нарзан с газом и без газа, клубника-мутант, молоко домик в деревне, пельмешки без спешки... не помню, чтобы я их брал...
- Не стоило...
- ...Да ладно, не такая уж отрава, эклеры, корнишоны, соевый соус, творог...это, вообще, что-то странное...сыр с дырками, сыр без дырок, кофе дерьмовый, кофе зерновой, масло, сахар... И еще, - он смял в кучу пустые пакеты, - к этому прилагается на выбор: рука, сердце, долго или счастливо.
Можно было принять последнюю фразу за шутку, если бы не решительный, без намека на иронию тон.
Женя склонил голову набок и сощурился, как будто солнце слепило ему глаза:
- Почему на выбор?
- Хочешь все?
Женя не жмется, он аномально естественен, поэтому каждый его жест, взгляд, движение губ - невольная откровенность, и это оголяет нервы, заставляет всматриваться в него с болезненным напряжением, и поэтому, когда он огибает стол и прижимается губами к щетинистому подбородку - это, бесспорно, самый чистый нокаут, из тех, что Богданыч когда-либо получал.
Женя отстранился, и все страхи отхлынули, как вода во время отлива.
- Так это... - Богдан прочистил горло, - может, по кофе?
- Да, конечно...я сейчас... - Женя отступает к плите, оглядывается так, словно это не его кухня, и он без понятия, где что лежит. Богдан прилип взглядом к худой спине и старается не смотреть ниже - спины более чем достаточно: острые лопатки выступают, когда Женя тянется к верхней полке, край футболки приподнимается, а растянутые штаны сидят низко, и видны ямочки на пояснице... Он делает шаг вперед и обнимает его со спины, дышит жарко в шею, Женя так и замирает с джезвой в руках.
- К черту кофе.
Богдану нравится его трогать, ловить пальцами дрожь, вздохи - невпопад и часто, и хотя Женя позволяет ему это, отдается, он все еще не может поверить, боится отказа и торопится: залезает руками под футболку, гладит бока, нащупывает большими пальцами тазовые косточки. Женя дергается, и уже плохо соображающему Богдану кажется, что тот передумал и хочет вырваться, и тогда он разворачивает его и как в омут с головой падает в долгий влажный поцелуй, истомляющий своей нежностью - потому что это ведь Женя Перемычкин - порхающий, оголенный, сильный - и Богдан сдерживается до играющих желваков на скулах, до красной мути в глазах и ласкает его губами так осторожно, как он даже баб своих не ласкал.
- Что? - до него доходит, что Женя пытается что-то сказать, и не отталкивает, а просто сильнее стискивает пальцы на плечах.
- Пойдем...
- Куда? - его ведет от запаха, от вседозволенности, и это даже жутко, он, как лошадь с шорами, видит только перед собой.
- Сюда...
Все вышло не так, как он представлял - слегка неуклюже, слепо и трудно - потому что хотелось сразу всего, потому что Женя был слишком отзывчивый, метался под ним, выскальзывал влажный от пота, угловатый, горячий, наверное, у него поднялась температура.
- Жень...
Женя открыл глаза, ресницы подрагивали, и был он сейчас какой-то совсем беззащитный: с искусанными губами, лихорадочным румянцем и капелькой пота на виске, которую Богдан, наклонившись, слизнул:
- Как надо?
Женя нервно дернул подбородком, покраснел, хотя, казалось, куда уж больше и перевернулся на живот, положил голову на бок и притянул к своему лицу его ладонь. А потом у Богдана, что говорится, снесло остатки крыши - ибо он-то отродясь наивно полагал, что его главная эрогенная зона - член, но сейчас все нервные окончания сместились к пальцам, которые Женя посасывал и старательно облизывал.
- Бл**ть...
Он прижался к нему сзади и задвигался между ягодиц, тяжело дыша.
- Жень...ну хватит...
И тот отпустил его ладонь, а дальше чувства у Богдана врубались попеременно - вот пальцам узко и жарко, и они нащупывают что-то, от чего Женя выгибается и закусывает губу. И Богдан повторяет это движение - вглубь и чуть вверх, и уже не ощущает - а слышит: всхлипы, скрип кровати, собственное загнанное дыхание, просьбу: "Хочу...", и опять нахлынуло осязание, он скользит в горячую тесноту, а Женя заводит руку под себя и сжимает свой член, и на Богдана обрушиваются запахи - горечи, пота, травяного шампуня, сигарет, которые он курил на крыльце вместе с Порохом и Лёвой, он кусает Женю за плечо, зализывает и снова кусает, а Женя двигает своей рукой все быстрее, и под конец у Богдана остается один лишь слух, потому что Женя произносит его имя до неприличия громко, растягивая "о", выстанывая "а", и в комнате, освещенной желтым уличным фонарем, звучит, как контрольный в голову - "Бооог-дааан", и этого достаточно для обоих.

Начался дождь - по железному карнизу застучали тяжелые капли, отбивая прощальный марш для обнаглевшей зимы. В голове у Богдана было поразительно ясно, ему казалось, он сейчас понимает абсолютно все, какое-то глобальное просветление, он мог бы ответить на любой вопрос, да собственно вопросов больше не было, а значит, не было нужды отвечать.
- Меня, конечно, радует, - Богдан поглаживал Женю по выступающим позвонкам, - что у тебя дома даже смазки нет. Но предлагаю в следующий раз озаботиться.
- Угу... Бог-дан?
- Мм?
- А зачем ты кофе купил... и растворимый, и зерновой?
- Да я, ваще, кидал в корзину все подряд.
- Ясно, - Женя потянулся.
- Холодно?
- Хорошо...
- Жень.
- Что?
- Утром ведь все будет...?
"Да" ему выдохнули куда-то в шею и поцеловали.
И утром все было: сопящий под боком Перемычкин, пасмурное небо, комната с обоями в мелкий цветочек, был даже неторопливый сонный секс и крепкий кофе в постель, и обсуждение того, какого хрена в туалете делает полное собрание сочинений Джека Лондона.
Утром позвонил Порох и сказал, что ночью у Корольчука случился инсульт.
В машине играло радио, это Мамонтов попросил его включить и еще попросил ничего не говорить. Он вообще не хотел, чтобы Женя ехал с ним в больницу, но тот проявил поразительное упрямство, и ни сил, ни желания спорить не было.
"А за окном прекрасное утро вторника, дорогие радиослушатели! Вы уже проснулись, взбодрились, оделись? Выше голову – всего три дня до пятницы и выходных! Впереди нас ждет отличный день и отлиииичная музыка!"

Прекрасным утро можно было назвать с натяжкой: моросил мелкий косой дождь, и небо, набухшее от блеклой серости, провисло над домами и пустыми, о чудо, дорогами. Порох ждал возле проходной:
- Х*р ли так долго?
- Сразу выехал.
- А его чего притащил?
- Пошли уже! Че дыра такая?
- Отвезли в ближайшую. Людке сказали, пока нельзя дергать. Сказали, что он в рубашке родился. Оклемается, сказали.
- Че щас с ним?
- В сознании, разговаривает...
- Бл*ть, Порох, говори, все!
- Рука парализована, сказали "высокие шансы на восстановление", - Порох сплюнул в сторону. - Там, бл*ть, Людка невменос, я проторчал десять минут и пошел типа тебя встречать.
У центрального входа Богдан повернулся к Жене:
- Здесь подожди, лады?
- Хорошо.
- Не уходи только никуда.
- Я здесь буду.
В холле первого этажа к ним бросилась Людка и со слезами сообщила, что из палаты ее выгнали, а Дима у друзей ночевал, и мобильник у него отключен, и как же так, ребята, я ему говорила...говорила...
Богданыч достиг консенсуса с охранником методом кнута ("я щас все на хрен здесь разнесу вам") и пряника (три свернутые в трубочку банкноты перекочевали из ладони в ладонь) - их с Порохом пропустили, попросив "пять минут, мужики, и если че, я вас не видел".
В палате кроме Левы лежало еще пятеро, Корольчук был в сознании и, увидев их, улыбнулся чуть криво и попытался что-то сказать, голос его слушался плохо:
- Левая отнялась...
- Ага... - что еще тут сказать, Богданыч не знал.
- Хорошо, что... дрочу... правой.
Смешно не было совсем, но тошнота, которая мучила Мамонтова от самого звонка
Пороха, растворилась, и как-то от сердца отлегло.
- Ты, Лева, козел, - Порох придвинул обшарпанный табурет и сел у изголовья. - И я сказал "козел", только потому что нас попросили быть к тебе помягче.
- Как... Люда?
- Тебе ее лучше пока не видеть, а то пожалеешь, что в сознание пришел. Слушай, помнишь, мы вчера с тобой спорили о том, кто взял кубок в девяносто третьем? Короче, я в инете почекал...
Богданыч облокотился о широкий грязный подоконник и смотрел в окно. Окно выходило во двор, и он видел Женю, который, засунув руки в карманы, перекатывался с пяток на носки и временами поглядывал то на одинаковые безликие окна больницы, то на вход. Женя его ждал.
За спиной что-то вещал Порох, и, несмотря ни на что, Богданычу было спокойно, был он уверен, что они обязательно выберутся из всей этой заварушки, из этого серого до дурноты дня, из этой палаты с облупленными стенами, мигающей кварцевой лампой и запахом хлорки, выберутся прямо в прекрасное и светлое, чтоб его, завтра.

 
 * Ирина Богушевская, "Ангел моей печали"