Люби меня как я тебя. Книга 1

Последнее, что помню: Сережа, ласково и настойчиво тянет меня во дворик, к топчанчику, где мы начинаем стягивать друг с друга майки-шорты… Сережи становится очень много – мои руки везде натыкаются на его тело...

Великое дело – автопилот.

Утро встретило нас неприятной прохладой. Мы замысловато свернулись на ничейном топчане под вытрезвительным древом.

"На кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних…"

Благо, Одарка еще не проснулась. Слоновую кость ей в глотку. Мальчик доверчиво прижался ко мне, он вздрагивал во сне, ни в какую не хотел просыпаться и шарил рукой в поисках несуществующего одеяла. Наткнулся он вовсе не на одеяло и с этим так и замер, блаженно засопев.

Я осторожно освободился от его руки, встал и, задавленный сушняком, прокрался в сарайчик за неучтенным напитком, все равно каким. В сладостных объятиях кавказца, похожего на крупного гамадрила, покоилась вовсе не Матильда, а неожиданная Фима (цвета очень пьяной вишни). То есть как гамадрил парень был крупный, а как человек – мелкий. Редкостная волосатость горца не могла не вызвать изумления. Ожидаемая в данном случае Матильда, очевидно, осталась гордой и непокобелимой. Она дрыхла на диване в надменном солипсизме (23).

А уж куда остальные гости на Сосульке уехали, история умалчивала. Скорее всего, они доехали до соседнего домика. Зная Сосульку, можно было предположить, что ее навязчивая мечта о групповом сексе наконец-то осуществилась. Я этой радости нахлебался, теперь соглашусь на групповуху только в припадке отчаяния. А, может, мне с пьяных глаз вчера просто показалось, что гостей было несколько? Так сказать, традиционный оптический обман как следствие загазированности.

В углу хозяйский допотопный холодильник торопливо урчал. Я всегда подозревал, что он ест наши продукты.

Надо было восстанавливать разрушенное хозяйство, пока распаленная праведным сребролюбием Одарка не прочухала, на чем свинья хвост носит. На столе высилась груда объедков пополам с окурками. Батарея бутылок делала каморку похожей на склад стеклотары. А запах… Короче, сплошной сифилис.

Но самое главное – память не сохранила абсолютно никаких подробностей интимного характера… Было у нас что-то или нет? Тьма, покрытая мраком. Угораздило же так назюзюкаться! А еще на подруг батоны крошу!

Мне стало стыдно перед мальчиком. Несчастный, невыспавшийся Сережа, после тщательных уговоренностей о встрече на пляже, был безжалостно отправлен к себе. В душе моей выли и посыпали голову пеплом сотни итальянских плакальщиц. Ну, подруженьки милые, я вам устрою Аркадию (24) счастливую!

Хотя, чего я, собственно, ждал? Мы же сюда куртуазно отдыхать приехали. А дальше все было как всегда.

Приторно-фальшивые: вежливость Одарки; изумление Фимы.

Неподдельно-искренние: гнев Моти; угрюмость вернувшейся неизвестно откуда Сосульки: ей, видите ли, групповуха не обломилась; растерянный лепет грузина: «Слушай, мамой клянусь, думал, это ты!»;трубный рев безымянного хозяйского самца.

Пресыщенные Фимка и ее не то, чтобы половина, но четвертушка, решили на пляж не идти, а усугубить начатое. Бедный горец, он думал найти Голконду (25), а нашел Голгофу.

Если вокруг Сосульки витало в воздухе таборное «Ай, нэнэ-нэнэ!», то вокруг горца, казалось, разливался заунывный перебор уличной шарманки:

Хачу жина белий, как на стенка мел,

И чтоб она миня любил на самом дел!

Таш-туши, таш-туши, мадам попугай,

Таш-туши, таш-туши, адын билет дай!

Присутствие Фимы сообщало их нечаянной встрече всю многовековую грусть еврейского народа. Которому вместо Мессии опять подсунули вон чего.

Остальные члены прайда, глядя, как я мрачно и целеустремленно собираюсь на пляж, решили последовать моему примеру, но с тщательным опохмелом в пивнаре. Трубы, как говорится, горели. Идея попить пивка нашла горячее сочувствие и в моей душе.

В пивнаре мы торопливо, как последние «синяки», восстановили кислотно-щелочной баланс. Судя по выпитому, квартальный.

Мой взгляд задержался на парне, убиравшем кружки. В застиранной, потерявшей всякое представление о цвете майке. В старых, продранных на коленях, дешевых джинсах. В стоптанных кроссовках неизвестной фирмы. Худощав. Долговяз. Угрюм. Похож на волчонка. Но когда его взгляд скользил по нашей компании, в нем можно было заметить смешливые искорки. Ага, издевается. Над нашим видом?! Может, еще и над ориентацией??!

И я завелся. Слово за слово… Должен признаться – «мое слово» за мое же «за слово». Юноша только растерянно хлопал глазами и что-то мямлил, то и дело оглядываясь на барную стойку, где торчала лысая голова его начальника. Да, меня не просто переговорить. Друзья с интересом наблюдали за попытками познакомиться – так они восприняли мою активность.

– …парень ты симпатичный, воспитанный, что тебе здесь сидеть, в Москву ехать надо… Если повезет, зацепишься, совсем другая жизнь пойдет… А тебе, чувствую, должно повезти... Дай-ка руку – я в хиромантии кое-то понимаю...

Незнакомое и не совсем прилично звучащее слово произвело впечатление. Рука, вернее – лапа, была красивая, с длинными пальцами. Торкнуло. Вот в этом я точно понимаю – парень отчетливо вздрогнул, но руку не отнял.

– Вот, видишь: линия жизни… О, да тебе еще за границу предстоит уехать… Слушай, блестящая карьера, и склонность к искусствам… Нет, тебе точно надо ехать в Москву!

Ребята прятали глаза, я понимал, что еще чуть-чуть – и взрыв хохота развеет весь мой футурологический кобеляж. Предсказательница, мать твою ити! Кассандра вещщщая!! «Позолоти ручку»!!!

– Ладно, нам пора, а то уже самое пекло… Ты на скалах бываешь?

– Не, мы в другом месте... это, там… в общем… и некогда… 

– В карты играешь?

– Ну, я только в бур-козла... (26)

– Приходи на пляж, в преферанс научим!

Наверно, о преферансе парень что-то слышал – типа, модная игра. Да и катал на юге предостаточно. Знания весьма полезные.

Приглашение прозвучало легко и ненавязчиво, мужик за барной стойкой как раз отошел куда-то в подсобку, и.... Парень покраснел, пробормотал какую-то муть про сменщика, и неожиданно сказал, что, может, к вечеру и придет.

Обычно местные редко и неохотно вступали в неформальное общение с курортниками. Только если в их планах стояла поездка в метрополию. Несколько удивленный его сговорчивостью, я гордо посмотрел на присмиревших подруг, и мы потопали загорать. Я демонстративно добавил пару червонцев к деньгам, оставленным на столике.

– Мда… Ну, ты, Кузя, даешь! И по руке гадаешь, и на ходу подметки рвешь… – сказала удивленная Матильда. – Мне этот парень давно нравится, но в голову не приходило с ним заговорить. Только он не придет, вот увидишь, забоится с нами общаться...

А ведь я даже не спросил, как парня зовут. И правильно – нечего разрушать образ Нострадамуса местного розлива, который уж имя-то должен был просечь! Поскольку с Мотиным жизненным опытом спорить было трудно, о предсказаниях, обещаниях и самом парне следовало забыть.

Дорога к морю напоминала путь на эшафот. Безоблачное небо равнодушно взирало на нечеловеческие муки.

– Пьянству бой! – бормотал я, карабкаясь.

– А бл*дству – гёрл! – с неистребимым юмором немедленно откликнулась Сосулька. Легконогая Мотя прыгала уже где-то внизу, торопясь занять лучший камень. Ее прыть вызывала зависть и желание засунуть ее под этот самый камень.

По скале «Лебединое Крыло» медленно ползали офанатевшие альпинисты.

«Медяницы продолжали сосать померанцы».

Слева от наших камней развалились какие-то бесстыдно обнаженные биологические женщины.

Мотя их называла «ловушками», поскольку в силу загадочной глупости они среди нас (?!) пытались найти себе пару. Впрочем, их можно понять: мы, в общем-то, «не корявые и забавные».

Но какое, все же, оригинальное это половое извращение: «мужеловство»!

Чайки, как хищные гарпии (27), носились над распростертыми нудистами, чьи тела упрямо продолжали накапливать витамин D. 

Кое-как разместив истерзанные тела на тряпках, мы, наконец, расслабились. Я было задремал, но пришедший Сережа мои грезы рассеял. Его смущенный вид явственно показывал, какая чудовищная ломка происходит в ранимой начитанной душе. Наверное, юношеские представления о счастье радикально расходились с опытом минувшей ночи. И то сказать – созерцание разнузданных вакханок не укладывалось ни в какие поэтические строчки, даже сатирические.

Наверное, я должен был вести себя, как Пушкин во время дружеской попойки с лицеистами. Рассыпая эпиграммы и каламбуры. То, что великий поэт после обильных возлияний любил еще и к девкам съездить, Сереже было неизвестно. К настоящим, разумеется, девкам, не к нашим.

Тоска по идеалу читалась в его совсем грустных глазах. Да, небось, еще эти интеллектуалы – сиречь его друзья – утром отпустили пару язвительных определений по адресу нашего культурного уровня.

Что делать, в их просвещенных глазах мы – скопище более чем странных личностей, любящих портвейн, Дюма и яркие шмотки. 

Куда уж нам, с кувшинным рылом… Тем более, что на дне моего «кувшина» все еще плескались остатки похмелья, расточая несвежесть экзотических ароматов.

Кто знает, может быть, Сережа был бы рад общаться со мной – вот ведь приполз же на скалы, как обещал. Но «секта Порицания Порока и Поощрения Добродетели» уже пустила корни в его неокрепшей душе. Да и никакая поэзия не могла сделать мое прошлое – целомудренным, рожу – свежей, а поведение – нравственным. Интересно, почему корни у этих моральных сектантов оказываются столь удивительно цепкими, – не отдерешь? Хотя, не судите… Мда-а… Тем не менее, истина, как говорится, не в вине, а в ее искуплении. Надо было как-то зализать Сережины раны.

Я потащил его окунуться в море. Наплавались вдоволь! Но амфитеатром расположившиеся зрители засмущали Сережу вконец. Мы выбрались в укромном месте и предались разнузданной одухотворенности, сопровождаемой страстными поцелуями украдкой и поеданием фруктов. За ними пришлось простонать туда и обратно. Господи, какой же он хороший, скромный, красивый, умненький, начитанный… И потрясающе сексуальный! (28)

Купание явно пошло мне на пользу – головка прошла, тельце заиграло мускулами, личико зарумянилось. Далеко мне все-таки до того возраста, когда никакие питательные «маски смерти» уже не помогут: я еще ого-го!

Но было видно – какая-то мысль отравляет Сережины восторги. В конце концов он совсем сник и закис.

– Что не так, мышь? – встревожено спросил я.

– Ты знаешь, сегодня вечером мне надо уехать в Ялту: туда приехали мои родители… Так хотелось всей семьей отдохнуть, как в детстве, понимаешь? Я… Я не смогу с тобой встречаться там, а сюда они… нет, отпустят, конечно, но это их расстроит… Давай в Москве встретимся – там будет проще…

Вот и приплыли… Знаю я эти встречи в Москве! Курортный романчик здесь – дело понятное, а там со мной, да на одном гектаре… Здесь море, жажда приключений и некоторая топографическая затерянность людей как бы уравнивают. Похоже на баню: вроде все голые, все равны, там – веничком, тут – массажик... А потом мужики одеваются, и – нате вам: один ничтожный инженер, другой нищий офицер, а третий – начальник валютного отдела в коммерческом банке…

Серега виновато ласкался и все никак не мог уйти. Подруги словно почувствовали, что у нас происходит какая-то лажа, и не беспокоили пристальностями.

Но время наше пролетело и надо было прощаться. Видеть его друзей абсолютно не хотелось. Поэтому мы просто обменялись московскими координатами и прощальными поцелуями. Мальчик вежливо помахал рукой товаркам и, как вчера, стал быстро удаляться по склону. Я смотрел ему вслед, с грустью понимая, что вряд ли когда его снова увижу. Тоска…

Да, Сережа хотел счастья. Как уж он его себе представлял? Нетрудно было догадаться, что счастье в его версии – конгломерат высоких отношений с легким привкусом порока, плюс масса священных табу, предрассудков и ритуальных заклинаний типа «стань таким, как я хочу!». Но, в сущности, что есть счастье? Что вообще значит правильно прожить жизнь? Увековечить себя в деяниях? Не думаю, чтобы Леонардо да Винчи был бы особенно счастлив узнать, какой культуртрегерский бред несет Зинка, распаленная любовью к его творениям. Там, где он сейчас, вся эта наша память – пшик!

Получается, что счастье должно быть беспрерывным потоком плотских радостей, с боем отбитых у судьбы. Но плотские радости – увы! – немногочисленны, однообразны и, рано или поздно, приедаются. Накатывает пустота. В пику пошлости плоти приходит мысль о страдании как некоем катарсисе (29). Страдания-то куда разнообразнее плотских радостей. Но сознательно жаждать страдания – это, пожалуйста, пройдите за угол, там есть комнатка «садо-мазо» с плетками, наручниками, фашистскими фуражками и прочими атрибутами. А вот страдание как тернистый путь к счастью в ином, лучшем мире…

На смену пошлости плоти пришла пошлость мысли.

Отдав свою жалкую лепту философии, я вернулся к обществу. Общество! «Пан поручик, пан ксендз, еще две курвы…» Я как в воду глядел. «Пан ксендз» – православный поп отец Анатолий – уже вовсю резвился на скалах, никому не давая покоя. Забавный он, ей-богу: жидкобородый, лысый как колено и очень активный, полностью одетый, хорошо – в светское. Его очки блестели жирным живым интересом массовика-затейника.

– Что это вы, ваше преосвященство, так укутались? Еще бы в рясе сюда пришли, – не удержалась Сосулька. – Что это за месса в бардаке? (30)

– А на мне все, что осталось! Меня ограбили! – хихикнул батюшка. – Снял вчера какого-то барсика, так он, пока я поутру в магазин за хлебушком, все из комнаты и вынес. Все шмотки скоммуниздил: в окно, окаянный, сиганул с баулом, благо первый этаж! Вот не видать ему царствия небесного!

Посыпались соболезнования. Подобные кражи давно уже не редкость в нашей среде. Тащим в дом всякую смазливую шваль, а потом тихо радуемся, что лишь обокрали.

Ведь и убивают тоже. И страшно убивают. Но об этом лучше не здесь и не сейчас.

Когда люди примеряют на себя сию тоскливую ситуацию, они таки проникаются состраданием. Кое-кто даже стал предлагать батюшке деньги. Но честной отец оказался человеком достойным, и признался, что с деньгами у него как раз все в порядке.

– Да чепуха! Это ж все была гуманитарная помощь! А деньги я всегда с собой ношу, ученый уже.

Пыл возвышенного сочувствия как-то притух. Хотя отец Анатолий вовсе не производил впечатление человека богатого. Вполне мог, наряду с паствой, пользоваться секонд-хендными шмотками из всяких благотворительных фондов. Но общественное мнение неумолимо требует от священников невероятного нравственного совершенства. Вот кто угодно может, а поп – нет!

Меня вдруг посетило одно неожиданное соображение: как же так, вот у нас есть Бог, а у Него кто? Мы? Очень не то же самое! И любит нас – значит, всегда любит недостойных… Что такое любить недостойных, я знал очень хорошо. Бедный боженька...

Хотя любить достойных – уж чего проще!

Тягостное молчание повисло над голым пляжем. Даже суетные чайки примолкли, обескураженные подробностями ограбления.

 

------------------------------

(14) Григорьевна? Полно, да хохлушка ли она? (прим. национально-освободительной Фимы)

(15) Погибшая фреска Леонардо да Винчи «Битва за знамя», от которой осталась лишь копия наброска на картоне - олицетворение отчаянной борьбы.

(16) Картина фр. художника-классициста Никола Пуссена – олицетворение гармонии и умиротворения.

(17) Без выпивки Матильда не даст даже самое сокровенное! (примеч. обгоревшей и потому необъективной Фимы)

(18) Скажи, Кузя, а в твоей душе мелочная буфетчица не притаилась? (примеч. Фимы, на сей раз вполне объективное)

(19) Да какая там эмансипе! Синий чулок! Настоящая эмансипе не о литературе бы разговор завела, а об анальном сексе и фелляции. (примеч. Фимы, не забывшей своего унижения)

(20) Петтинг – предварительные ласки. Тот, кто придумал это слово, очевидно, предварительно ласкал какого-то Петю.

(21) Никогда не мог понять изощренного садизма Шарля Перро, заставившего бедную замордованную девочку танцевать на балу в граненых стаканах. Но это еще что в сравнении с такими корифеями детской литературы, как братья Грим! У них отрубленные головы летят во все стороны. Да материалы Нюрнбергского процесса – просто журнал «Мурзилка» рядом с их «сказками»! Впрочем, я слыхал, что садо-мазо-туфельки были изобретены нерадивым переводчиком, а Перро придумал ортопедические меховые тапочки.

(22) Персонаж прелестной сказки А. Волкова «Волшебник Изумрудного города». Злая колдунья, не любившая мыться.

(23) Солипсизм – крайняя форма субъективного идеализма, признающая несомненной реальностью только сознающего субъекта и объявляющая все остальное существующим лишь в его воображении. Короче говоря. Мотя, видать, закапризничала и сочла горца неподобающим вариантом. Понятное дело, он стал «существующим лишь в сознании»! Но, скорее всего, наша красавица просто нажралась и отрубилась. А Фима к тому времени очухалась и сочла мужика существующим не только в сознании…

(24) Аркадия – область в Древней Греции, где жили со своими животными счастливые свинопасы.

(25) Голконда – древнее королевство, полное сказочных богатств.

(26) Не устаю поражаться представлениям компьютера о русском языке. «Голконда» ему неизвестна, а вот «бур-козел» знаком досконально, его он красным не подчеркивает! По-моему, у этой маленькой электронной гадины было блатное прошлое. И вообще, если бы я следовал всем его деятельным советам, история нашей поездки в Симеиз превратилась бы в годовой отчет малобюджетной организации.

(27) Гарпии – мифические полуженщины-полуптицы, вечно голодные, как Зинка.

(28) Бла-бла-бла-бла… (прим. Фимы)

(29) Очищение (греч.). Не путать с мытьем под душем до и после.

(30) Замечание Фаины Раневской о собрании творческого коллектива театра им. Моссовета.

И тут я заметил на каменистой осыпи давешнего парня из пивнаря. Он взобрался на самый неудобный камень, разделся до плавок и сел с угрюмым, настороженным видом. Ясно было, что он совсем не уверен в прочности моей памяти. Как и в целесообразности своего появления.

Все зашевелились. Пролетел шепоток. Наверное, «там, в пивной занюханой паренька приметили». Теперь «девушки пригожие» решили встретить его «тихой песней», быстро утратив интерес к неприятной истории с батюшкой. Потому что парень в обнаженном виде оказался чудо как хорош: высокий, широкоплечий, поджарый, с огромными руками и ногами. Патлатая, кустарно стриженая голова, неистребимый южный загар. Мое только что растерзанное сердце чутко откликнулось: парень исподлобья посматривал на мой камень.

Я не стал ждать, пока кто-нибудь из восхищенных выпустит когти в прыжке, подобрался к нему первым и попытался завязать непринужденный разговор. Но парень пробурчал лишь, что его зовут Иваном, а в остальном отвечал односложно, упирая на какое-то странное, не украинское «чё». У него были серые глаза, но от обилия неба, моря и моего воображения они казались синими. Всякий раз, когда я пытался поймать взгляд, он опускал выгоревшие на солнце пушистые ресницы.

Мальчик отважился прийти на презираемый местными «голый» пляж. Поступок малопонятный. Что им двигало? Только мое, несколько небрежное, внимание к его персоне? Не думаю, что я первый его проявил. Уж больно хорош был Ваня!

Находясь в плену своей утраты, я просто забыл об утреннем инциденте и теперь неуклюже пытался взять верный тон. Самое странное, что пресловутое предложение научить парня преферансу не встретило особого энтузиазма. Иван пробормотал, что скоро вечер, а у него еще есть пара дел. «Как-нить потом». И чего тогда приперся? Не на меня же смотреть!

Местные обычно равнодушны к морю, которое «всегда к услугам». Поэтому самое простое, что пришло мне в голову, это пригласить Ваню попить пива. Он кивнул, только в пивнарь идти отказался. Действительно, не дело пить пиво там, где работаешь, да еще в моем неприличном обществе. Перед отбытием мы все же на скорую руку окунулись в совершенно затихшей воде. Свои старенькие, выцветшие из моды плавки, Ваня не снимал, но и на чужую наготу не косился. Он был по-прежнему очень сосредоточен. И смущен.

Ваня… Хорошее имя, богатое… ОбуреВаня… пристаВаня… истоскоВаня… при определенном раскладе увещеВаня или обзыВаня… в идеале добыВаня… на худой конец расстаВаня… Только бы не достаВаня!

Обсохнув, мы направились обратно в Симеиз. По дороге я вспомнил, что в сарайчике окопалась негаданно-сладострастная Фима, пытающаяся натрахаться впрок. Разрушить ее грезы холодной рукою – все равно, что осквернить алтарь! Куда ж нам деться?

– Пойдем ко мне, – выдавил запыхавшийся Ваня. – У меня своя квартира есть!

– Что, твоя собственная? — изумился я.

– Да, от бабушки осталась, она в том году померла…

– А что же родители?

– Отца ваще не помню, а мать, она, ну… в общем, тоже умерла, но давно, я еще маленький был. Меня бабушка воспитала.

– Сколько тебе лет-то, чудо?

– Двадцать будет… в июне… в следующем…

Парень явно хотел показаться старше. Трогательно. Господи, что же мне делать с ним? Но пока я мысленно вертел в руках неожиданный бонус, бацилла авантюрности продолжала творить свое черное дело.

– Ладно, пошли. В июне… Значит, твой знак – Близнецы?

– Ну, третьего, – это чё?

– Они самые. А Львы – то есть я – с Близнецами замечательно сочетаются. (31) То-то мне с тобой так легко!

Я кривил душой – мне было трудно и уже скучновато. Идет, молчит, сопит… Тут мне пришла в голову мысль: а что же он не в армии? На прямой вопрос Ваня стал малиновым. Вопрос, согласен, был бестактным.

– У меня, это, ну, – белый билет…

Дальше разбираться в несуществующем плоскостопии не хотелось. Я не слепой. Да с такими стопами разве что только в балет не возьмут – посоветуют заняться лыжным спортом без лыж! Наверное, сумел откосить. Интересно, а есть «дедовщина» в новенькой, еще с биркой и ценником, украинской армии? От нашей откосить до сих пор считается именно что «священным долгом». Хотя сам я в армии не служил: за плечами были только три месяца институтских военных сборов. Тем не менее вспоминать их не хотелось.

Так мы шли, я оживленно рассказывал про поездку в Америку. Обычно этот отработанный топик производил должное впечатление. Но Ваня молчал, глядя под ноги – для него было одинаково, что в Америку, что на Луну, что на ближайшую к Солнцу звезду Проксима Центавра. Когда дошли, выяснилось, что пива купить забыли.

Квартира была в тех немногих домах городского типа, весьма нехарактерных для Симеиза. Маленькая, однокомнатная, довольно опрятная, скромно обставленная. Совсем скромно...

Как Ваня жил здесь с разнополой бабушкой?

В комнате находились старенькие диван и кресло, видавший виды шифоньер, и стол, накрытый поблекшей скатеркой. Плисовый ковер на стене изображал шишкинских «Трех медведей». Новеньким был только телевизор. Наверное, Ваня купил его сам, на кровные. Сквозь задернутые допотопные занавески пыталось пробиться предзакатное солнце. В воздухе стоял чуть кисловатый запах бедности…

Да, бабушка ни дочерью Рокфеллера, ни даже местной курортной хозяйкой не была. Хозяйки здесь упакованы тщательно и с размахом. Взять ту же Одарку: утопает в хрусталях, коврах и бытовой технике, только в дощатом сортире телевизор еще не повесила. Без вопросов я понял, что никакого сарайчика в этой семье отродясь не сдавали.

Я сел на продавленный диван. Парень встрепенулся и заявил, что сбегает за напитком. Предложенных денег не взял, пробурчав: «Не, ты – гость!». Я поинтересовался, не убил ли он старуху-процентщицу, но, наткнувшись на полное непонимание, быстро согласился быть гостем. Ведь редко приходится сталкиваться с фактом, что молодой парнишка платит там, где положено платить тебе. Ну, настолько редко, что я от изумления готов был согласиться и на роль старухи-процентщицы. Надо сказать, мне бы в голову не пришло оставить в своей московской квартире малознакомого человека. Впрочем, было дело: по пьяной неосторожности доверился какой-то приблуде, побежал за очередной порцией выпивки, а когда вернулся – не нашел ни гостя, ни серебряной цепочки, ни сотки баксов, что лежала в столе.

Чтобы скоротать ожидание, я взял в руки лежащую на столе газету. Кто-то уже попытался решить в ней кроссворд. Среди четырех разгаданных слов одно приковало мое внимание. На вопрос по вертикали «валюта европейского государства» пресловутый кто-то ответствовал: «рубель». По буквам подходило. Стало грустно. Написал бы уж «гривна», что ли. Или сами украинцы не считают страну «европейским государством»? Вот их правители очень даже считают.

Нынче ветрено, и волны с перехлестом…

Я не сноб, но «рубель» меня доконал. Мучительно захотелось к Сереже, еще хоть раз услышать, как он шепчет стихи... Что ж я за ****ь, если не успел проститься, а уже с другим-непонятно-кем встречаюсь? Да еще с таким «интеллектуалом». Впрочем, разве такой уж грех пивка попить? Ведь на что-то «большее» вряд ли стоит рассчитывать.

Хлопнула входная дверь. Вернулся с пивом по-прежнему сосредоточенный Иван. Он вошел в комнату, прижимая к груди драный пакет с бутылками. И впервые широко улыбнулся. Сердце мое неожиданно екнуло: улыбка у парня была ослепительно-белая, я такое видел только в американских фильмах. Но, говорят, их зубы все сплошь фарфоровые. Тут явно были настоящие. Откуда это во фторскудном Крыму?

Пиво было еще прохладное, – видать, по блату дали в ближайшей палатке. Расставляя бутылки на столе, Ваня обратил внимание на газету и засмущался. Наверное, сомнения в собственных познаниях уже посещали его. Я кротко заметил, что там не «рубель», а «драхма». Малознакомое слово смутило пацана еще больше. Газета была немедленно расстелена кроссвордом вниз.

Дегустация пива несколько разрядила напряженность. Под предлогом жары я стянул с себя шорты и майку. Иван, помедлив, сделал то же самое.

– А ты откуда? – спросил осмелевший Ваня. Выпитое заметно развязало ему язык.

– Из Москвы, ты разве не догадался?

– Не, здесь больше из Питера отдыхают. А ты меня просто так пригласил на пляж?

– А ты просто так туда пришел?

– Не знаю, а чё еще делать? Друганы… Да ну их, опять нажрутся и потащат по бабам. А меня чё-то не прикалывает…

– А что тебя прикалывает?

– Не знаю…

– В смысле: чем увлекаешься?

– Ну, на гитаре немного…

– Бардовские песни знаешь?

– Чё? А-а… не, я так…

Вот и поговорили. Тяжело все-таки с молодняком. Ведь самое главное, как утверждал Хулио Кортасар (32), – то, что «до» и «после». А тут только «вместо» осталось, и даже с этим пока напряженка. Значит, надо пить пиво и говорить о пустяках.

Выяснилось, что жизнь в Симеизе хороша только для курортников, а местным дико скучно, особенно зимой. Что Ваня хотел бы куда-нибудь уехать, «где прикольно и много плотят». В сущности, я сам когда-то приехал в Москву по тем же причинам, разве что еще сумел закончить институт. И настоятельно желал раствориться в огромном городе. Бежать от пересудов города маленького. От ехидно-подозрительного и фальшиво-озабоченного: «А что же ваш-то все никак не женится?». Повезло, удалось зацепиться в первопрестольной. Так растворился поначалу, что чуть в осадок не выпал!

Ване об институте мечтать не приходилось. Полная была безнадега.

Я как бы между прочим положил руку ему на плечо и приобнял. Ваня застыл с бутылкой в руке. Я почувствовал, как сильно колотится его сердце. Или это мое так колотилось? Показалось, что подобного развития событий он не предполагал, а позвал лишь просто пообщаться под пиво со скуки. Или у его волнения другая причина? Как все-таки понимать нежелание играть в карты, ради чего он, собственно, и пришел на пляж? И где эта «пара дел»? Ладно, малыш, дыши спокойно. Я не ворую детей из колыбели.

Уже почти стемнело. Симеиз стал затихать, и лишь со стороны «Ежиков» доносились звуки музыки. Пойти, что ли, к ребятам? Но ведь опять начнется извечная история с «маслеными взорами» и бессознательными попытками затмить… Тут мне пришла в голову счастливая мысль: принять нормальный душ. Парень охотно полез за полотенцем. Я, пофыркивая от наслаждения, стал под благодатные струи в выдраенной до блеска старенькой ванне. Удивительно – горячая вода была. Что в Крыму – редкость.

Тихо скрипнула дверь.

– Давай я тебе спину потру, у тебя шкура облазит, – прошептал Ваня.

Делал он это осторожно, скорее гладил меня по спине.

– Да ты сильнее три, и, вообще, это, лезь сюда, – в свою очередь прошептал я. Скрывать возбуждение было бесполезно. Парень стянул свои плавки, и сам стал под душ. Теперь я тер его худую, с трогательно-мальчиковыми позвонками спину, и… Да, господа, тут началось… Я никогда не сталкивался с такой – пусть неумелой – жаждой любви!

Пиво ударило в голову, бес – в ребро, а «хотелось» и «моглось» ударили между собой по рукам. В смысле «слились в ликующем экстазе». Где уж было думать о моральных аспектах кражи младенцев из колыбели! И, тем более, о Ванином нежелании учиться преферансу!

Все встало на свои места. И как железобетонно встало!!

Наскоро вытерев друг дружку, мы кинулись в комнату на диванчик. Он предательски скрипел на все селище от нашей самозабвенности. Ваня отчаянно не умел целоваться, но удивительно быстро постигал эту великую премудрость. Как и некоторые другие премудрости…

Потом было еще пиво, и еще все остальное. Вернее, предыдущее. Лихорадочно хлебнув из одной бутылки, мы снова и снова тянулись друг к другу. Парень уже не прятал глаз, в которых читались и восторг, и нежность, и по-юношески оголодавшая страсть.

И еще – Ваня обладал удивительно приятным запахом, просто как дорогой парфюм. Редкостное качество. Пушкинское «теперь дыши его любовью» приобрело неожиданный и потрясающий смысл!

Я оставил в покое бесплодные рефлексии по поводу «рубеля», не задавался больше вопросами типа «так он все-таки свой?» и «неужели я у него первый?». Видно было, что первый. И было видно, что он уже давно ждал своего первого. Во всяком случае, парень выстрелил так мощно, что попал, по-моему, в гостеприимную Турцию. Измотанные страстью, мы незаметно уснули, даже ничем не накрывшись. Последнее, что помнилось – Ваня крепко обнимает меня, прижимается всем телом, даже не пошевелиться. «Да не сбегу я, не сбегу...» Но он уже сопит во сне, и остается только тихо замереть в его объятьях…

Утром я проснулся первым и осторожно выскользнул из Ваниных расслабленных рук. Было еще совсем рано – часов шесть. Ваня что-то пробормотал во сне, вольготнее раскинувшись на диване. Его нагота завораживала. Я сидел, любовался, и в голове сами собой стали складываться строчки:

Твоя голова на моем плече

И ты обнимаешь меня, словно я

Через мгновение стану ничем…

А я, улыбку счастья тая,

Лежу и думаю: вот ответ

На откровенно смешные мечты.

В окне уже брезжит разлучник-рассвет,

И что-то сквозь сон мне бормочешь ты.

А утром… Ну, что же – знакомство вновь,

Я буду «краше японской войны»,

И ты, поднимая растерянно бровь,

Попросишь сделать кофе двойным.

И кофе так себе – средний род,

И средней покажется вдруг любовь…

Запомнится разве что нежный рот –

Я вряд ли его поцелую вновь.

Такие вот не шибко складные стихи, где между осточертевшими «вновь-любовь» вздернулась отрадная «бровь». Записанные карандашиком на клочке бумаги, они так и остались там, в комнатке… И в моей памяти. В которой, разумеется, застрял не только «нежный рот», но и много других волнующих подробностей.

Да, теперь я глядел и и не мог наглядеться на брови вразлет, на широкие плечи, на золотистый пушок на ногах, руках и даже чуть-чуть на груди… Экий же ты, братец, скороспелый... И на белую полоску на бедрах, и… Читатель, не жди пересчета пресловутых дюймов! Во мне вновь стала медленно закипать страсть. Чтобы не будить мальчика слюнявой назойливостью, я с бьющимся сердцем уполз в ванну умываться – от греха подальше. Странно – в тусклом зеркале отразилась отнюдь не «японская война», а несколько бледное лицо с горящими глазами. Оно просто светилось! Любовь явно действовала куда лучше любого крема!

Приняв душ и почистив зубы, за неимением своей щетки, пальцем, я отправился на кухоньку в поисках чая. Заварка и сахар нашлись в шкафчике. Я поставил чайник и подошел к окну. День занимался изумительный, вдали перетявкивались местные псы, вскрикнул какой-то бдительный петух. Но ставший вдруг таким родным и близким Симеиз еще мирно дрых.

Вдруг сзади раздались еле слышные звуки босых шагов, и Ваня обнял меня, и, пряча глаза, прижался, и начал целовать в шею. Тело вновь заныло, откликаясь на ласку... Хорошему быстро учатся. И еще быстрее к нему привыкают. Увернувшись от объятий, я направил юношеский пыл в сторону умывальника. Потом мы пили чай с ванильными сухарями и поминутно целовались. И было совершенно неважно, что чай мощно отдавал веником, а сухарям недоставало разве что алмазной огранки – так они были тверды.

Потом мы оделись. Потом посмотрели друг на друга и быстро разделись. Потом… Скажу только, что стихи не оказались, против обыкновения, пророческими. Я и до «нежного рта» добрался, и до всего остального, тоже нежного. Наконец, сытые, розовые и довольные, мы к полудню отправились на пляж. Выяснилось, что у Вани сегодня выходной. 

Пляж встретил нас завистливым шушуканьем. Фима возлежала со своей последней ошибкой, заваленная дарами щедрого грузина. И как они дотащили до пляжа эту оптовую партию фруктов? Есть люди, норовящие утащить в укромное место свой кусок удачи, и там насладиться им сполна и потихоньку. Но не такова наша Фимка! Став счастливой, она жаждала осчастливить всех вокруг. Хотя бы фруктами.

Иван вел себя по отношению к окружающим по-прежнему застенчиво. Он не отходил от меня, но никаких особых вольностей не позволял, да я бы и сам на них не осмелился.

Мы беседовали, и я с радостью отметил, что при общей симеизной неразвитости он обладает живым умом и неплохой наблюдательностью. Например, заметил, что Фима в душе очень добрая. Сомневаясь в наличии души у того, кто в следующей жизни должен был стать крокодилом-бегемотом, я подтвердил со знанием дела, что сердце любимой подруги действительно на редкость доброе. Уж сердце-то ей по анатомии полагалось!

Разумеется, я украдкой попросил друзей не хабалить, и на «ла» не выражаться. Они охотно пошли навстречу. Всем хотелось в глазах такого симпатичного парня выглядеть на 20 рублей дороже.

Фима, легкая на помине, уже вспорхнула на наш камень с прытью, несвойственной ее возрасту и социальному положению. Ваня был интересен ей постольку поскольку. И якобы вообще не в ее вкусе. В одностороннем порядке Фима ввела мораторий на «всеядность» и «промискуитет». Ей не терпелось поделиться. Она искренне приветствовала мое счастье, поминутно и горделиво оглядываясь на камень, где в легкой тревоге застыл столбиком, как суслик, трогательно-миниатюрный горец, которого Фима окрестила «батоно» (33). Любят все-таки кавказцы, не знающие антисемитизма, пышных блондинок! Невдалеке Мотя, Сосулька и Зинка с деланным азартом резались в карты. Несмотря на смертельное желание узнать подробности, они понимали, что не стоит тут устраивать поклонение волхвов в любительском исполнении. На самом высоком камне стояла якобы равнодушная Эдита с полевым биноклем. Она вроде как смотрела куда-то вдаль. «Даль» при этом украдкой гладил мою ногу.

Сережа, Сережа… Он был как брат -- младший, но все-таки уже взрослый. Ваня был совсем как ребенок. Непосредственный со мной, пугливо взирающий на взрослых дядечек и… хм… тетечек. Хотя какой ребенок? Мне всего-то тридцатник! Ну, с ма-а-леньким хвостиком.

И мы опять купались, давились Фиминой изабеллой, учили Ваню играть в преферанс, причем довольно успешно. Как всем неофитам, ему везло. Девки млели. Ваня жался ко мне, норовя украдкой приласкать. Фима пасла своего батоно. Сердце мое сладко сжималось от нежности. Печень горестно уплотнялась пивом и портвейном. Кстати, выяснилось, что минувшую ночь Матильда провела с золотоносным «сержантом», третьего дня отвергнувшим Фиму. На вопрос, почему же они сегодня не вместе, был получен исчерпывающий ответ: «А я не папа Карло, чтобы из этого бревна что-то выпиливать!»

Потом мы вернулись домой к Ване. Господи, как быстро пристало священное слово «домой» к чужой квартире! Все попытки подруг затащить нас в «Ежики» я, наученный горьким опытом, пресек на корню. Однозначно!

Как только мы остались одни, Иван из угрюмого волчонка сразу превратился в ласкового котенка. Он, никогда не знавший нежных отношений, трогательно ухаживал за мной, сготовил нехитрую жратву. Пытался играть на старенькой расстроенной гитаре, и петь чудовищные дворовые песни… Даже спинку мне чесал. Быстро смекнул, что я от этого теряю волю. Казавшийся нелюдимым, он без умолку щебетал, задавая вопросы о чем угодно: интересовало его многое.

На мой вопрос, почему он выбрал именно меня, Ванечка смущенно признался, что несколько раз к нему подкатывали с нескромными предложениями, но уж больно девки были, что называется, поганки. Развязные, манерные. Из тех, которых «за версту видно, что…». И не на пляж звали, а за деньги. Я, оказывается, был первый, от кого повеяло теплом, кто заинтересовал. Да, наконец, заговорил с ним по-человечески! Ну и просто понравился.

Я вспомнил, чем от меня в то утро могло «веять». Кошмар. Но хорошо, что не поганка и не манерный…

Он вдруг полез в шкаф, долго там копался, наконец достал фотографию.

– Это мой батя. Он прожил с матерью всего полгода. И пропал. Ну, типа сбежал. Мать с бабушкой никогда о нем не говорили. Ты на него похож. А мать… Она учительницей была, ну, до того, как он сбежал. Потом пить стала, из школы ее уволили, нигде подолгу не работала… Озеленением занималась. Она красивая была, в молодости...

С поблекшей карточки, где еще можно было разглядеть следы фиолетовой печати – с какого-то пропуска, что ли? – на меня, выпучив глаза, смотрело простоватое, довольно симпатичное молодое лицо. Слегка похожее на Ванюшино, но без изюминки. И нисколько не похожее на мое. Ну, как я сам себе его представляю. Ваня считал иначе. Скорее всего, он придумал себе «образ отца», и я случайно совпал с его детскими фантазиями. А что отец их бросил… Наверное, горькая обида сменилась в душе пацаненка потребностью как-то этот образ облагородить. Грустно. Напридумывал тут небось, начнет теперь из меня погибшего летчика делать. Или космонавта. Станет наделять всеми мыслимыми достоинствами. А я, хочешь не хочешь, – соответствуй! Иначе трагедия.

Хотя… Кто же из "наших", довольно редко имеющих детей, не мечтает о таком вот с неба упавшем и уже взрослом сыне? Без пеленок, рогаток, школьных двоек и драк, пубертатных истерик. Без вечно подозрительных нелюбимых жен. Справедливо, надо сказать, подозрительных. Потому, что постоянно обманутых. Конечно, количество обманутых жен отнюдь не исчерпывается такими «маскировочными» браками, когда лишь бы общественное мнение заткнулось. Но если честно, жаль несчастных, порой искренне любящих девушек, принесенных в жертву сплетням на работе и в подъезде. Как правило, они в далеко не брачном возрасте остаются одиноки, да еще на руках с безотцовщиной. А дети… Они же мужа не заменят.

Ну, дальше подобных фантазий мало кто идет, слабо себе представляя, как совместить в одном конкретном юноше и сына, и друга и любимого. Мысль об инцесте (34), даже на таком уровне, удивительно противна.

Но оторваться от Ванюши, от его губ, тела не было никаких сил: ни ангельских, ни человеческих.

На следующий день была запланирована поездка на знаменитую яйлу. То есть в горы, на Ай-Петри. На фуникулере, который мы немедленно обозвали «фурункулезом». Я, не первый раз отдыхая в Крыму, этого развлечения как-то старался избегать. Уж больно ненадежной казалась висевшая между небом и землей кабина.

Но Фиме приспичило продемонстрировать перед горцем свою отвагу. Если бы Фима демонстрировала все, что ей хотелось, то она давно бы публично сняла в «Ежиках» трусы. Или совершила бы что-нибудь не менее героическое. По случаю героизма подруга оделась во все зеленое. Это очень шло ее золотистым кудрям, но делало похожей на священное знамя ислама.

Кассы «фурункулеза» встретили вереницей паломников. Наконец, очередь дошла и до нашей пестрой компании. Мы набились в вагончик и поплыли. Но «фурункулез» он и есть «фурункулез»: не доехав до вожделенной яйлы, вагончик застыл. И если бы просто застыл! Он стал опасно раскачиваться. Я немедленно сполз на пол, угнетаемый «восходящими потоками», вполголоса проклиная свою клаустрофобию всякими нецензурными словами. Хотя какая к черту клаустрофобия – кругом сплошной отвратительный простор, казавшийся киношной декорацией. Вот только разбиться об этот простор совершенно не хотелось!

Трогательный Ваня сел рядом. Он сочувствовал. Он даже пытался участвовать. Фима заметалась, напоминая своими зелеными одеяниями чудовищного волнистого попугайчика в клетке. Сосулька, погруженная в сложные вычисления по поводу сдачи с купленных билетов, вообще ничего не заметила. Матильда, давно все вычислившая, спокойно ждала своей участи. Но «фурункулез» внезапно двинулся, и мы благополучно прибыли.

Яйла не поразила. Когда-то в детстве я, как наиотличнейший отличник, был именно что послан в Артек. Простые пионеры угонялись в местный лагерь имени Зои Космодемьянской. По их рассказам, концентрационный. Наверное, так нас, детей, советская власть пыталась приучить к печальному и каждодневному существованию в социуме.

В Артеке, среди многих наказаний за прилежание в учебе числилось восхождение на гору Роман-Кош. Когда, после двухдневного перехода, мы наконец «взошли», прежде всего впечатлило обилие божьих коровок. Вершина была просто завалена этими насекомыми. Они мирно спали, дожидаясь возможности потешить нас своими яркими хитиновыми покровами. А после «улететь на небо, где их детки кушают котлетки».

Так вот, на яйле не оказалось даже плотоядных божьих коровок. Чахлый кривобокий лесок, много камней, какие-то мхи, лишайники и унылая первозданность. Довольно прохладно было. Но от вида на море, ради которого, собственно, и задумали проклятый «фурункулез», нельзя было глаз оторвать!

Мы сфотографировались группой. Потом частями. Потом индивидуально. Групповые композиции явно тянули на категорию «найди умную». Индивидуальные снимки в этом смысле надежды не оставляли.

Потом стали томительно ждать «фурункулеза». Оказавшись без бдительного присмотра друганов и соседей, Ваня обнимал меня за плечи и так мы грелись на зависть окружающим. Косые взгляды примкнувших к нам общечеловеческих курортников его не смущали.

Я приставал к Матильде, как закоренелой отдыхающей, со всякими нудными вопросами про яйлу, типа «далеко ли простирается?», «живет ли здесь кто?» и «где именно?». Матильда усмотрела в моем любопытстве некоторую сексуальную ненасытность, сумрачно покосилась на Ваню и сухо ответила:

– Иди, Кузя, в жопу! Ах, да – у тебя же клаустрофобия!

Потом был спуск, и «восходящие потоки», и Ванюшино внимание к моему болезненному восприятию действительности. Его заботливость дала толчок моим фантазиям: а что, если мальчик и вправду приедет ко мне в Москву? Как отнесутся друзья к тому, что мой гостеприимный дом перестанет быть местом веселых сборищ, из вертепа превратившись в "монастыр-тыр-тыр-тыр"?

В следующие дни были походы в Алупку и Мисхор.

Воронцовский дворец-музей, вечная декорация наших фильмов про Европу, как и дивный парк, я видел уже много раз, а Ваня в тот день работал. Без него я совершенно не воспринимал никакие красоты. И вообще уже без него не мог. Но тогда еще старался скрыть это. От себя – в первую очередь.

Гуляя в парке, я наткнулся на растение «печеночница трансильванская», чье название больше походило на диагноз. А Фима, прочитав табличку возле папоротника-экзота, «чего-то там красноногий», немедленно поинтересовалась, что у него между ног. Стоявшую рядом даму с ребенком как ветром сдуло.

Мисхор запомнился только тем, что знаменитая Русалка, довольно агрессивно выползающая из воды на пляж, оказалась менее грудастой, чем Фимка. Сравнение со скульптурой батоно воспринял как комплимент собственному безукоризненному вкусу. Однако предмет его нежной страсти ужаснулся и окончательно решил бороться со своими 120-90-120. С этой диетической целью Фима даже попыталась отказаться от обеда, когда нелегкая занесла нас в какую-то шашлычную. Свинина была отметена по религиозным соображениям, баранина и телятина – из общей любви к животным (они такие милые!), а про жареные на гриле сосиски подруга выразилась, что «возьмет это в рот только на необитаемом острове и только у лучшего друга». В результате, пока мы цинично обедались мясом, новоиспеченная вегетарианка (вернее, вегетари-фимка) давилась овощными салатиками и теряла интерес к жизни.

Зато в Гурзуф мы поехали с Ваней одни. Остальное общество уже насытилось курортными достопримечательностями. А мне захотелось заглянуть в Артек, вспомнить блаженное детство...

«По несчастью или счастью, истина проста –

Никогда не возвращайся в прежние места…»

Строки пришли на память при виде колючей проволоки, оплетавшей лагерный забор. Вроде как раньше ее не было...

Мы, взявшись за руки, бродили по дорожкам, среди лавровых и самшитовых кустов, и в душе моей закипали малосольные слезы умиления. Все бы ничего, но возле нашего корпуса, на камне я обнаружил полустертую надпись масляной краской «Да здравствуют наши вожатые!!!». Выведенную кем-то восторженным. По правде сказать, не кем-то, а мною лично. Ну, когда пришла пора уезжать из этого образцово-показательного пионерского рая.

Сей крик души извинялся лишь тем, что я тогда был со всем пылом подростка самозабвенно влюблен в кривоногого вожатого, который учил меня танцевать вальс и так прижимал к себе, что не влюбиться было совершенно невозможно. Хотя делал это он без всякой задней мысли. И без всякой передней тоже, оставаясь равнодушным и ко мне, и к детям вообще (слава богу!) Парень, казавшийся мне тогда мужиком, любил старшую пионервожатую, и мы с ребятами однажды подглядели, как именно он это делал. Эмоций было…

Светлые слезы быстро высохли, я мучительно застыдился и не стал объяснять Ване происхождение бравурной надписи, поскольку он довольно ехидно хмыкнул, усмотрев в ней лишь советскую идеологическую фанатичность.

В лагере был то ли сонный час, то ли пересменка, но люди не попадались. Ваня отстал и пропал в кустах. Вернулся с роскошной чайной розой. Глядя на его важный довольный вид, я подумал вдруг: вот оно, то счастье, о котором мечтают все. Многие так и проводят жизнь, не узнав, что это такое. Когда-нибудь я стану с грустью вспоминать нашу прогулку и эту розу… Роза немедленно и пребольно уколола палец. И как только Ваня умудрился ее сорвать?

Возможно, именно в тот день я окончательно простился с собственным детством, навсегда оставшемся за воротами Артека. Шоколадные коленки у детства были перемазаны зеленкой, вихры торчали из-под бирюзовой пилотки, в кармане была дырка, в сердце – восторг, в головенке – ветер. И оно размахивало нам вслед красным ацетатным галстуком, пока автобус не ушел за поворот…

Мы мчались навстречу судьбе, а детство вернулось в ставший призрачным мир строевых подготовок и скучных идейных митингов, невкусных супов и гомеопатических «водных процедур», сонных подъемов и бессонных отбоев, с жаркими ночными разговорами "об этом" с пацанами… В мир той пронзительной мальчишеской дружбы, которая, конечно же, была первой любовью...

«Я был счастлив там и уже не буду…»

Дни пролетали с катастрофической скоростью. А уж ночи и подавно… Время и вправду странная субстанция, не просто примитивная «цепочка событий». Один и тот же час может показаться кому мгновением, а кому – вечностью... 

Я увяз в Ване, как шерстистый носорог в асфальтовом озере. Поначалу внутренне сопротивлялся, мычал, ревел и вырывался. Бодался и рогался. Но потом смирился с участью, и сладкий плен стал доставлять все больше удовольствия. Не хотелось разлучаться ни на миг. Только боязнь навредить парню мешала приходить к пивнарю и смотреть на предмет вожделения украдкой. Уже устоявшийся с годами режим сексуальных «приливов и отливов» кардинально нарушился: я вожделел постоянно. А уж когда дотрагивался хотя бы до руки… Хотелось немедленно увести Ваню подальше от толпы и предаться «пороку и невоздержанности».

Меня интересовало, что ему про меня говорят на работе. Симеиз-то селище маленькое, не скроешься.

– А чё, мне по фигу, – ответил Ваня. И в который раз густо покраснел. Я не отставал.

– Ну, они говорят, ты чё, типа с этими связался?

– А ты?.

– Ну, я сказал, что ты не из этих, что ты просто, ну, это, – нудист…

– Отстали?

– Не поверили… Подкалывают… 

– А друганы?

– Звали бухать, с какими-то телками трахаться… Но я уже ваще не хочу…

Сердце щемило от этих слов, и я ощущал что-то похожее на зависть к самому себе…

Но всему хорошему рано или поздно наступает конец. Назавтра нашей компании надо было собирать манатки и пилить к месту постоянного проживания. Решили всем кагалом сделать отвальную на горе Кошка. Ваня вызвался показать «классное место» и наловить мидий для жарки. Это было что-то новенькое, мидий на гриле никто из нас еще не пробовал.

Поскольку мероприятие должно было проходить в сугубо узком кругу, подруги не стали наводить марафет и мыть сосцы под большое декольте. Пустились в путь распустехами. Тем более что никто, кроме Фимки и меня, бой-френдами так и не обзавелся. По крайней мере такими, чтобы приглашать их на проводы. Тех, кого мы звали «сопутствующими товарами» и «отбой-френдами», решили не беспокоить.

После довольно тяжелого восхождения Иван довел нас до места. Площадка действительно впечатляла. Вид на море был не хуже, чем с Ай-Петри. Но уже не пленял и не радовал. Грусть застила глаза.

"Кто может знать при слове «расставанье»

Какая нам разлука предстоит?"

Ребята стали жарить шашлыки, Ваня – мидии на жестяном листе. К небесам поднимался божественный запах жареного мяса и совсем не божественная вонь от этих прости-господи-моллюсков. Я бродил вокруг, всеми отгоняемый, поскольку мое кулинарное умение редко шло дальше вареных сосисок и яичницы.

Наконец, яства разложили на Одаркином покрывале, осточертевший портвейн разлили по пластиковым стаканчикам и приступили. Эдита, заболтавшаяся, как всегда, слегка пережарила шашлык. А вот мидии оказались удивительно вкусными. На деликатесного кудесника посыпались комплименты. Особенно старалась Фима, все еще сидящая на диете и мяса не евшая.

Парень смутился, видать, к похвалам совсем не привык. В Симеизе его считали полунищим, и относились пренебрежительно, даже «друганы». Они пользовались его отдельной квартирой для траха и попоек. Без сомнения, тихо негодуя, что такое сокровище досталось несмышленышу. Но Ваня квартиру не сдавал, и денег у него особо не водилось. На его внешность там никто не обращал внимания. Очевидно, вершиной его карьеры должна была стать должность разливальщика пива (и его разбавителя), что уже сулило немалый доход. Вот станешь – и зауважаем! А пока кружки собирай, чмо…

Подвыпив, все расчувствовались. Мотя с Сосулькой затянули «Окрасился месяц багрянцем…», Эдита пыталась подтягивать, но бодливой корове дано не было. Фима отчаянно обнимала горца, периодически лишая его возможности дышать.

Закат был и впрямь прощальный – в полнеба.

Но не только Фиму снедала тоска. Я вдруг заметил, что Ваня как-то нахохлился и застыл с несчастным выражением лица. Вернее, лицо он старался спрятать.

– Э, ты чего? Перестань! Ну, хороший мой, перестань… – Я крепко обнял пацана и стал гладить по плечу. Но Ваня уже уткнулся мне в шею и судорожно вздохнул, совсем как маленький ребенок.

– Вот ты уедешь, а как мне тут жить теперь… Я не о том, я не про здешних… Просто чё-то тоскливо… Там, в Москве, все забудешь… 

Сердце заныло... Скорее всего, так оно и произойдет. Не впервой расставаться. Но против воли с языка лились совсем другие слова:

– Ну не переживай, мышонок… Лучше приезжай ко мне в Москву, я живу один, квартира есть, я работаю, и тебе найдем работу. Если что – подучим. Проживем!

В тот момент я свято верил в то, что шептал этому бедному пацану. Ваня поднял на меня покрасневшие глаза:

– Чё, правда? Ты чё, правда зовешь к себе, в Москву? По-честному?

И тут он так меня стиснул, что я понял – не притворяется! Ослепительная улыбка озарила его лицо. Да, стоило врать с три короба!

А ведь сколько я себе клялся не иметь серьезных отношений с приезжающими «покорять Москву». Клялся, несмотря на собственное провинциальное происхождение! Клялся, потому что ни один человек, как правило, не может соперничать с огромной столицей, сулящей столько всего!

Стало смеркаться. Сквозь угар прощания с Симеизом у окружающих забрезжила здравая мысль: а как же мы слезем отсюда пьяные, да еще в темноте? Мы сюда-то еле взобрались. С ужаснувшейся Фимы хмель слетел в считанные секунды. Она подскочила и запричитала, что надо делать пикники в горах с утра!

– Не реви, чучундра, прорвемся! — заявила легконогая Мотя.

– Тебе хорошо, а если я отсюда рухну?

Ребята содрогнулись. Все засуетились, стали собирать остатки пиршества. Особенно старалась Эдита, запасливая, как белкин муж. Путь вниз начался.

Не стану описывать, в каких муках мы доволокли Фиму до относительно пологого склона. Ваня молча спускался, периодически подавая ему руку. Надо сказать, он предугадал этот «исход евреев», и почти не пил. Ипостась «страхоВаня» не заставила себя ждать!

Горец, которому никак не улыбалось погибнуть мучительной смертию под обломками Фимы, благоразумно телепался последним. Заметно было, что и ему страх как не хочется уезжать домой. Жил он, кстати, ни в какой не в Грузии, а в Калуге, где ремонтировал квартиры. И был, по правде сказать, армянин, а вовсе и не грузин. На эту тему мы с ним даже договорились о возможной попытке сотрудничества по приезде в Москву. Я же – дизайнер, мне рабочие бригады нужны.

Интернациональная сущность отношений с Фимой была привлекательней локальных конфликтов и хлипких перемирий с его дражайшей половиной. Жены ведь чаще всего чувствуют, что с «мужиком что-то не так». Вот и в Симеиз горцу удалось выбраться, только наврав супруге, что едет на закупки стройматериалов: какой-то там древесины. Приобрести ему удалось только пару кубометров Фимы...

Только мы подошли к дороге, как Иван вцепился в меня и потащил к себе, едва махнув остальным участникам экстремального альпинизма. Остальные перестали его интересовать окончательно. Нравиться всем без исключения – да это даже и в голову парню не приходило.

Он нашел своего человечка!

 

И была прощальная ночь. Мммм…

Ваня так раскрепостился, что напозволял себе то, что раньше делать не хотел или стеснялся. Прорвало. В перерывах между ласками он все шептал мне:

– Так чё, ты, это, правда, не врешь? – И снова начинал упоительную борьбу. От которой сладко ныло где-то там…

А я в глубине души боялся, что вот сейчас Ваня меня спросит: «ты меня любишь?» И что отвечать? Нравишься – да! Хочу – невыносимо!! Влюблен – без памяти!!!

Но – любишь…

Серьезно как-то очень… Это ведь совершенно разные состояния души – влюбленность и любовь. Безумство – и умиротворение.

Однако или Ване сакраментальный вопрос не пришел в голову, или мой пыл он принял за любовь без колебаний. Думаю, он и не вникал во все эти тонкости!

Поздним утром мы нежно простились в прихожей. На миг застыли в обнимку в тусклом старом зеркале, счастливо-несчастные…

Ему надо было идти на работу. Да и светиться в нашей компании на станции, где уж точно всем все станет ясно, не стоило. Он старательно записал мои координаты, вплоть до индекса, номера мобильника и даты рождения (элегантно сведенной мною к месяцу и дню) (35). Были бы результаты анализов, он бы их тоже переписал!

А вот слез уже не было. Зачем? Ведь скоро увидимся. Я уходил в смятении чувств, не записав ни адреса, ни даже фамилии Вани. Померкшее зеркало на стене осталось с грустью отражать пустую до отчаяния прихожую…

Если честно, я серьезно попытался задуматься о будущем наших отношений. Но он мощно взял на себя всю инициативу. Хотя вероятность того, что парень забудет меня скорее, чем я его, была достаточно велика. Оставалось лишь надеяться на первую любовь. И на притягательность Москвы. Последнее обнадеживало больше. Но и настораживало тоже.

Наш очередной отдых в Симеизе закончился. Далеко не бесславно. Для меня, во всяком случае. Однако я мог только предполагать, что ждет меня в будущем. Ну, поживем – увидим.

На вокзале мы погрузились в вагон, а потом – в воспоминания. Из разрозненных кадров начинал монтироваться некий документальный фильм в стиле ретро. Эти кадры вдруг напомнили мне старую фотографию-открытку, которая хранится у мамы в папке с письмами и моими школьными похвальными грамотами.

Открытка коричнево-бежевая, по-моему, это называется «сепия». Кустарно раскрашенная розовым и голубым. Когда-то модны были такие вот открытки. Там на фоне крымского пейзажа девушка игриво и лучезарно улыбается под надписью «Люби меня как я тебя».

Универсальная формула счастья…

И я тоже скоро начну раскрашивать свои воспоминания, и чем дальше, тем ярче они будут становиться, обрастая все новыми невероятными подробностями. В утешение себе и на зависть подругам.

Там, под старомодной надписью «Люби меня, как я тебя» замрет ослепительно красивый серьезный Ваня, которого я, скорее всего, больше никогда не увижу.

Колеса завели свою привычную песню. Впереди ждала Москва, с ее суетой и рутиной. Оказалось, что этого уже не хватает. Воспоминания о Симеизе начинали уходить на второй план, как и подобает приличным воспоминаниям. Неприличные обычно уходить не торопятся.

Так мы и ехали. Пили припасенный вкусный мускат, в Москве такой – редкость. Вели легкий треп, острили помаленьку. Друзья добродушно подкалывали меня по поводу негаданного Вани, Фиму – по поводу пылкого «батоно». Придется-де ей теперь креститься в грузинской церкви. Фима с автокефальным достоинством объясняла агностикам, что не в грузинской, а в армянской, которая гораздо старше и почтеннее: она и тут желала получить только самое лучшее и выдержанное.

А что, все в прошлом, ни делить никого не надо, ни переживать. Отдохнули. Развеялись. Пора влачить привычное существование. Когда думаешь о том, что не меняется изо дня в день, жизнь представляется долгой-предолгой, и это, как ни странно, не приносит жгучей радости. Конечно, до тех пор, пока ты не наберешься мужества все изменить. Похоже, я уже был готов к такому подвигу.

Ребята стали терять очертания и колорит симеизных див. Гранд-оторвы потихоньку превращались кто в бухгалтера, кто в риэлтора, кто в дизайнера…

И на «ла» обращались друг к другу все реже.

Фима, он же Ефим Александрович, сидел в уголке купе и черкал что-то в ежедневнике. Временами он подымал очи горе и вздыхал. Его возвращение в Москву было самым безрадостным: ничего, кроме работы на собственной фирме, оно не сулило. Личная жизнь Фимы целиком осталась в Симеизе. Вряд ли женатый батоно приедет к нему жить. Ага, с Фиминой мамой и кокер-спаниелем. Даже и в гости не приедет.

Грустный Витька Матальский, он же Матильда, залег на верхней полке с так и не открытым во время отдыха детективом. Старался отвлечься от факта, что в этот раз никакого «кровавого романа» у него в Крыму не случилось, подруг любопытных – и тех не потешишь душераздирающими подробностями.

Даже обладающий стальными нервами Сосулька, он же Виталик Дорошин смотрел в окно остановившимся взором и думал о чем-то своем. Наверное, о нелегкой доле администратора знаменитой эстрадной звезды и о том, на какие гастроли скоро придется тащиться. А это уже не беспечный отдых в кругу друзей, там не увидишь ничего, кроме отелей и надоевших одинаковых концертов. Сплошная нервотрепка и «звездные» закидоны.

И только Зина пребывала в обычной культуртрегерской активности, граничащей с хулиганством.

Эдита полетела самолетом, сославшись на какие-то важные дела. Знаем мы эти дела – нетленная рукопись бессмертного порнорассказа про Гарри Поттера. «Волшебная палочка и магическая дырочка».

Мне, кстати, не сразу на ум приходят их настоящие имена. Пусть под прозвищами и живут дальше.

Я вышел в тамбур, курил там одну за одной, смотрел на плывущие мимо дали. Вспоминал. Опять нахлынули стихи.

Был вечер расставания. Домой

Брели мы, взявшись за руки. Смеркалось,

Густел прозрачный воздух, как смола,

И облака янтарные пылали.

Как странно наблюдать издалека,

Из тьмы холодной – этот вечер теплый.

Рассматривать, как снимок пожелтевший,

Как маленький кусочек янтаря,

Где мы, две ископаемых зверушки,

Застыли, взявшись за руки, навек.

И снова было непонятно, как жить дальше. Но одиночество больше не казалось проклятием и наказанием.

Одиночество стало благодатной тенью, укрывающей меня от палящих лучей счастья…

Жить теперь очень даже хотелось!

Тем более, что в кармане шорт я, собирая вещи, с нежностью обнаружил нехитрые координаты Вани. Написанные на клочке бумаги каллиграфическим почерком.

---------------------------------------

(31) Ага, – браком! (примеч. насмешливой Фимы)

(32) Хулио Кортасар – аргентинский писатель, автор романа «Выигрыши». И как только советская цензура его пропустила в свое время?!

(33) Вежливое обращение к мужчине в Грузии.

(34) Инцест – явление справедливо осуждаемое, хотя и ставшее отдельной темой в мифологии и эротической литературе. Как сказал замечательно остроумный дирижер Томас Бичем: «В жизни нужно испробовать все, кроме инцеста и народных танцев».

(35) Ну да, знаем мы эти «я родилась 27 июля, но выгляжу значительно моложе»! (примеч. паскуды Фимы, которая на два года старше меня)