Люби меня как я тебя. Книга 1

 

 

– Мне в школе говорили, что тела расширяются при нагревании, но чтобы настолько… 

Я с некоторым трудом разлепил опухшие после вчерашнего веки. По скалам мимо проскакала костлявая Зинка, размахивая своими первичными половыми признаками. Где только силы берет, кобылища? Даже не кобылища, а сивый мерин. Потому что врет!!! И вовсе я не толстый!

– У меня сегодня много тела… – попытался я переврать Ахматову и обронить что-то величественное, но получилось из рук вон плохо. Сказывалась неумеренность в употреблении. К сожалению, не только горячительных напитков. М-м-м – промычал я про себя, вспоминая, кого именно и как прошлой ночью употребили…

Башка болела, во рту был свинцовый привкус местного портвейна. Пить его – занятие довольно увлекательное, однако это мерзкое послевкусие… Эх, надо идти, вернее, ползти по скалам за пивом, бережно спрятанным в тени под скалой. Проклятые скалы! До них и в приличном состоянии не просто добраться, а уж в моем-то…

Ну, так и есть – рядом с вожделенными запасами уже устроилась с бутылкой моя любимая подруга Фима, раскинув на какой-то обдергушке стилобатные (1) части внушительного тела. С ней злоехидная Зинаида что-то не позволяет себе сомнительных намеков! Еще бы -- ведь Фима даже в гордом одиночестве представляет собой "несанкционированный массовый митинг".

Как-то по ящику я услышал выражение «самочка моржа». Понял, что обсуждали именно Фиму. Если, конечно, у моржей бывают рыжие кудри, бордовые панамки и еврейское происхождение.

Постанывая, я смиренно приблизился к морже.

– Дай глотнуть, корова!

Семитские глазищи окатили меня презрением. Разговаривать волоокая не пожелала.

Мстит, что ли, за вчерашнее?

Дело в том, что минувшей ночью ни один из призванных на вакханалию гостей не уделил должного внимания ее красоте и таланту, не разглядел за надраенным фасадом неизбывную грусть. То есть категорически. Она и в линялых хозяйских занавесках пела под Аллу Борисовну и плясала под Борю Моисеева. И острила под пожилую еврейку. Ну, пыталась, ведь каждому при взгляде на Фиму станет ясно, что данный экземпляр – еврейка еще вполне молодая. Разумеется, лезла ко всем с настырными брудершафтами.

Но никто ее, каналию, обесчестить не хотел. Утром мы нашли дрыхнущую мертвым сном подругу в саду на топчане под старой шелковицей, бесстыдно нагую. Ну, если не считать многочисленных серебряных цепок, перстней и браслетов. Мы, как водится, хором пропели над ней нашу утрешнюю «Тома, Тома, выходи из комы», и стали звать на пляж «девственницу, которую никто не пожелал».

Фима была как-то странно тиха. Даже задумчива. Но не от раскаяния. Не-ет, она просто давилась, бедная, от обиды. На всех. На жестокосердых женихов (подумаешь, Воркута засратая!) На счастливых избранниц (суки бездарные – «ни петь, ни танцевать не знают!») На персики в саду (они, итить вашу мать, когда-нибудь поспеют?) На то, что надо тащиться на пляж (голых жоп я там, что ли, не видала?!)

Тем не менее, к морю эта подлюка поперлась.

– Вот же змея! – взыграло во мне ретивое. – Чего дуешься? Я, что ли, виноват, что ты пить не умеешь?!

– Замолчи, мерзкая! – просипело существо, обделенное личным счастьем и общественным сочувствием. – Вчера, небось, насладилась, а меня, значит, на мороз, за подснежниками?! – и Фима попыталась взглядом василиска превратить меня в кучу того, чем я, по ее мнению, являлся.

Если честно, хотелось пива, а не ругаться. В мешке, помнится, была еще пара бутылок.

Я целился телом под камень, боясь промазать. В моем вестибулярном аппарате давным-давно сели батарейки. А незлопамятная Фима уже жарко шептала мне в ухо:

– Ты во-о-н с тем знакома? Классный! Чур, мой! Какие бицепсы-трицепсы! Прямо качок брутальный, итить твою!

– Чур меня! – подумал я, сыто потягиваясь и вспоминая минувшую ночь. – Эх, дура ты, Фимка, дура. Брутальный! Смотри, как покрывало стелет изящно. А что до мускулов, – так у него, верно, косметичка с рюкзак, ты такую потаскай... впрочем, кому это я говорю: у тебя она с чемодан! Где твои бицепсы, Фима?

Было ясно, что Фима опять лихорадочно грезит о счастье.

Любимая подруга привычно обращалась ко мне на «ла». Типа «я взя-ла», «ты выпи-ла». Подозреваю, что, в отличие от меня, она себя тоже на «ла» кличет, – в глубине души. Вот ведь у нас язык сложился! А чего стоят такие словечки, как «подруга», «девка» и «сестра»? Иной раз сами не понимаем, про кого речь-то идет. Приходится переводить с русского на русский. Типа:

«У меня приятельница есть, Ольга, да ты знаешь, лысый такой…»

Многие этого не любят и брезгливо морщатся. Но куда денешься – жизнь.

Можно музыку красивую сочинять, как Чайковский, или гениально рисовать, как Леонардо да Винчи, или книжки остроумные писать, как Оскар Уайльд, – никто и не пикнет, они же, понятное дело, великие! А ежели не великие, да на «ла» говорят – так сразу: «насильники над естеством».

Интересно, в каком кругу дантовского ада сидят насильники над естеством геев?

Все это пронеслось в моем мозгу, но распаленная подруга не дала мне сосредоточиться на высоких материях.

Дело в том, что Фима всеядна и чрезвычайно любвеобильна.

Она не разменивалась на глупые детские игры «в доктора» и пубертатно-прыщавые вопросы типа: «а у тебя там уже выросли волосы?» Вместо пугливой и робкой первой любви с ее томлениями, стихами и недельными припадками рукоблудия от невинного слова «трусы», в ее грезы сразу въехал грузовик с солдатами. С тех пор в голове у Фимки все перемешалось: любовь и секс, красота и уродство, большие и средние (2), худые и полные, старые и молодые. Не Фима, а некий антибиотик широкого спектра действия. Осталось загадкой только одно: почему жгучий интерес к кирзовым сапогам и прочей униформе привел к перманентным попыткам обуть туфли-лодочки и влезть в женские тряпки?

Ее пылкие влюбленности постоянно выходят за рамки – возрастные, внешностные, даже умственные. Лишь бы ответ был. А он чаще всего обидный…

Я преуспел в извлечении пива, и предвкушение неземного блаженства тихо подкралось к моему организму. Прильнув к спасительной бутылке, я опять бросил как бы рассеянный взгляд в ту сторону, куда моя моржа вперилась. Так вперилась, что в соответствующем месте ей бы дали за подобное хулиганство пятнадцать суток. Причем за хулиганство с особым цинизмом, ибо Фима, как и полагается на нудистском пляже, была в чем мать родила (искренне жаль эту достойную женщину).

– Эге! – подумал я уже отнюдь не вяло, вновь и вновь приглядываясь. Утрешнюю сытость как рукой сняло. Как бы качок? На соседнем огромном камне стелил полотенце юноша, которого я, разумеется, сном-духом не знал, но за которым пошел бы на край света. Если, конечно, край света находится в пределах селища Симеиз.

Тут надо немного отвлечься и объяснить, что такое Симеиз, нудистский пляж и с чем все это едят.

Симеиз – дивное место. Некоторые завзятые урбанисты предпочитают шумную и неопрятную Ялту, хотя купаться все равно ездят к нам. Скажите, девушки, подруге вашей, ну что за радость каждый вечер гулять по набережной, где тусуются те же люди, что и в Москве? А уж для того, чтобы тусоваться в кафе-шайтанах (3) и вовсе нет смысла тащиться в такую даль. "Особо культурные" что-то твердят про Коктебель. Да, все понимаю: Цветаева, Грин, Волошин… (4) Но я-то не с ними, к моему горькому сожалению, общаться буду. А с "особо культурными", которые в больших дозах приводят к тяжелой интоксикации. За ней, как известно, следует кома и "летательный исход".

Нет, Симеиз однозначно лучше! Тоже, конечно, не без недостатков. Живописно расположен у подножия горы Кошка – понимай, что ты будешь все время куда-то карабкаться или бежать вниз вприпрыжку. «Голый» пляж (слово «нудистский» неприятно даже писать, не то что произносить), к которому нескромные личности так тяготеют, находится именно что «у кошки в жопе». Как «не всякая птица долетит до середины», так не каждая особь может дотащить туда свои лишние кэгэ. 

Сам «пляж» – разбросанные в пугающе живописном беспорядке обломки скал, в общем-то, мало пригодные для комфортабельного отдыха. Всего-то три десятка относительно плоских валунов. Однако, народные умельцы умудряются среди них устраивать логова, плести паутину и даже ловить зазевавшуюся добычу. Правда, как всяким хищникам, им достаются в основном больные и неосторожные животные. Попытки проникнуть в воду могут сначала вызвать некоторый шок (вы чё, да тут же убьешься нах*й!)

Собственно, сей населенный пункт, жутковато именуемый в путеводителях как «селище», примечателен своим прелестным парком и виллой «Ксения» (действительно хороша – такой тщательно унавоженный и очень унасекомленный вариант дворца в Алупке).

Помимо горы Кошка там есть еще очаровательная скала Дива. Была еще скала Монах, но большевики ее взорвали (5). То ли, чтобы сделать городской пляж, то ли с другой, не менее стратегической, целью. Легенда же про эти топографические изыски красивая и в высшей степени назидательная.

В стародавние времена некоего монаха-отшельника повадился искушать дьявол. Сначала он подослал кошку, которая должна была пробудить в подвижнике ностальгию по домашнему очагу. Затем в ход пошли чувственные соблазны, олицетворением коих явилась дива, неводом пойманная в море. На домашний очаг подвижнику было глубоко наплевать, так что кошку он цинично прогнал. А вот обнаруженная в сетях дива быстренько сломила его неорганизованное и лицемерное сопротивление. Ну, не был старик святым Антонием. Хотя остается непонятным, на что, собственно, эта дива была похожа? На русалку? С хвостом?? Рыбой пахла??? Ну... тогда сексуальные предпочтения монаха оказываются довольно причудливыми. Я бы на его месте не просто вяло сопротивлялся, но встал насмерть.

Короче, Господь разгневался на эти козни врага рода человеческого. И обратил и монаха, и диву, и даже несчастное животное в местные достопримечательности. На Кошке, говорят, раскопали стойбище неандертальцев, а на скалу Диву теперь можно подняться по обморочной лесенке и полюбоваться закатом/восходом. Однако растленный дух подорванного монаха по-прежнему витает над селищем и привлекает туда толпы таких же, как он, морально нестойких граждан. Со всех концов нашей все еще истерически необъятной Родины.

Вот с ними-то, с преданными приверженцами Симеиза, а точнее, с наиболее колоритными представителями, я и хочу вас познакомить.

Итак, продолжим любование «юношей нежным со взором горящим».

Он напоминал скорее демобилизованного сержанта. Высокий, стройный, мускулистый. С типично солдатским загаром: шея, кисти рук – кирпичного цвета, остальное – слоновая кость. Позолоченные солнцем русые волосы коротко стрижены, глаза – цвет не разобрать, но они есть и не маленькие. Однако толстенная золотая цепь на шее – Александр Грин ужаснулся бы! – вызывала грустные ассоциации с криминальными группировками. Впрочем, имитация «крутизны» – тоже не новость.

Парень, помедлив, быстро стянул плавки, и сразу лег «попом кверху». Очевидно, ему раньше не приходилось бывать на голых пляжах. Но я успел разглядеть подробность, сочтенную полицией нравов "отягчающим фактором". Даже не отягчающим, а увесистым.

Не то, чтобы я сразу закричал «ура!», но – вполне и весьма.

На скалу, пыхтя и оскальзываясь, уже карабкалась упертая Фима со своей вечной кисточкой несъедобного винограда «изабелла»: не хватало только кружевного накрахмаленного передничка. «Сержант» напрягся: он не ожидал появления здесь официантки.

Но виноград у Фимы – не цель, а средство. Я бы даже сказал, орудие производства. С его помощью она завязывает знакомства, изображая трогательную заботу. Как показывает практика, трогательную в основном за всякие «места».

– Не желаете виноградика? – с фальшивой непринужденностью обслуживающий персонал начал свою ползучую экспансию. Если бы Фима не улыбалась столь плотоядно, и не говорила хрустальным голосом (чистая Бабанова!), то все было бы довольно пристойно.

Тем не менее славянское дитя ответило «нет!» с такими визгливыми интонациями, что я тут же мысленно уступил его любимой подруге. Со всеми потрохами.

Манерных не любят многие. Особенно сами манерные. А надменных я не люблю еще больше.

Стало понятно: атлетическое существо пришло сюда в надежде, что приставать к нему будут исключительно «в чешуе как жар горя тридцать три богатыря». Волоокие красавицы нетитульной национальности явно пролетали мимо.

Но романтическую мечтательницу Фиму бесполезно было переубеждать. Она хотела, чтобы ей тайком указали «место и время», но ей указали только место. Смотреть на эти «танцы с граблями» и ждать, когда подруга на грабли в очередной раз наступит, было неинтересно.

Все еще находясь под впечатлением собственной редкой проницательности, я решил обскакать, вернее, обойти, вернее, обползти скалы на предмет выявления неучтенных потенциальных жертв моего неизбывного сластолюбия. Но свежую партию последних еще не завезли, а большинство предыдущих знакомцев уже плавно перешли в разряд подруг в силу их не особенно выдающихся интеллектуальных и тактико-технических характеристик.

Но пока я собирался совершить эту вылазку, меня решительно опередили. К месту моей дислокации уже двигались войска неприятеля. То есть неприятель-то пока полагал себя верным союзником. Но он плохо знал Кузю.

Да, забыл представиться! Кузя – это я.

Неприятеля олицетворяла Зинка, напоминавшая надувную женщину, из которой наполовину выпустили воздух. Этакий бюджетный вариант минимализма. В погоне за худобой, которую Ромен Роллан назвал «матерью сладострастия», красавица напрочь забыла народную мудрость, гласящую, что худая корова – еще не газель. Кто-то некогда заметил, что в профиль Зина похожа на – подумайте только! – на Нефертити. Изображение анфас было выполнено в принципиально иной эстетике (тут сравнения застревали в глотке). Впрочем, с тех пор у шкильды остался один профиль. Дабы не обременять образ всякими там прическами, Зина поступила мудро: постриглась наголо. В соответствии с древнеегипетскими традициями.

В свое время наша худышка была приятным пухликом и так жрала пиво – как не в себя. Однажды на спор она выдула двадцать восемь кружек за какой-то устрашающе короткий срок. Оставшиеся в живых свидетели утверждали, что драгоценная влага исчезала в ее пасти, как в некоем водовороте. После чудовищной ночи в вытрезвителе (украли все, даже «фото любимого человека» из портмоне) Зина заработала стойкое отвращение к напитку. На смену ему пришли многочисленные изнурительные диеты.

Так вот, подруге приспичило поиграть в преферанс. Поскольку теплое пиво я практически полностью и с отвращением уничтожил, а скалы только начали заполняться народом, то мое августейшее величество милостиво согласилось. Тем более что с причудливо эрудированной Зинкой не соскучишься. «Причудливо» попрошу не путать с «замечательно»! Прочитав книг раз в двадцать больше, чем я, Зина получила лишь страшную кашу в голове. Пытаясь воспользоваться знаниями, она уподобляется неумелому фокуснику, который вместо зайчиков вытаскивает из магического цилиндра всякую похабень.

Ее эрудиция с годами приобрела зрелые гротескные формы. Например, она искренне полагает, что фильм «Встреча на Эльбе» – про Наполеона, что Марсель Пруст написал роман «У Гельминтов» (6) и что Сфинктер (7) – фамилия социально опасной народоволки.

Не сомневаюсь, что сюжеты «Петя и волк», «Маша и медведи», «Красавица и чудовище» для нее напрямую связаны с зоофилией. Наверное, Зина столь же искренне считает андерсеновскую «Девочку со спичками» агиткой о мерах противопожарной безопасности, а «Стакан воды» Эжена Скриба – драмой старческого одиночества. Слушать ее искусствоведческий, филологический и прочий бред – сплошное невыразимое удовольствие. Вообще-то в Москве Зина служит в занюханном техническом заведении, но обожает порассуждать на культурные темы. Про какое-нибудь раннее рококо или позднее брекеке.

В надежде насладиться новыми перлами, которые начитанная Зинуля поминутно, как сказочная принцесса, роняла с уст, я мелкими перебежками последовал за ее тощим лоснящимся крупом. Интересная все-таки у нее фигура: спина, спина, спина – и вдруг пятки.

Еще одной участницей оказалась наша старинная подруга Сосулька, обожающая быть третьей и в преферансе, и в распитии горячительных напитков, и вообще везде, особенно в постели.

В стремлении стать третьей она всегда была первой.

Игра начинала представлять некоторый интерес, поскольку я знал Сосульку как особу в достаточной степени образованную. Кроме слова «гомосексуализм» ей было известно и великое множество других слов, не менее судьбоносных.

Красота ее была какой-то цыганисто-монистовой: собольи брови, глаза-маслины, смоляные кудри, короче полный набор стандартных таборных атрибутов. Рядом с ней всегда витало в воздухе «нэнэ-нэнэ, пляши, черноголовый!».

Ее несколько двусмысленное прозвище не имело, в сущности, прямого отношения к тому, о чем все сразу начинают думать. Просто на самом деле Сосулька тает от восторга и вожделения в крепких мужских объятиях.

"Ну, сейчас начнется!" – подумал я, расчерчивая «пулю» и предвкушая первый акт Мерлезонского балета.

Зина как раз из тех урбанистов, предпочитающих отдыхать в без пяти минут стольном граде Ялте, а в захолустную дыру Симеиз делающих набеги за добычей. Естественно, разговор начался с поездки на автобусе «Ялта – Симеиз». Вместо перлов с уст посыпались жабы и гадюки. Выяснилось, что они ехали в кошмарной тесноте, «ну, прямо бочка с данаидами» (8)! Сосулька тут же ехидно уточнила: «Может, с аденоидами?»

Типично преферансные термины и прибаутки типа: «здесь!», "карта слезу любит", «а девять – это сколько записывать? девять – это восемь, идиотка!», перемежались яркими сентенциями Зины относительно мировой культуры.

Над дивной поверхностью моря с противными криками носились агрессивные чайки.

– Не пойму, что хорошего Антон Палыч нашел в этой птице? Орет, толку никакого, гадит на скалах… А эта потаскушка-поскакушка, Нина Заречная, все причитала: «Я – чайка, я – чайка…», – заметила наша начитанная.

– Лучше в карты смотри, матушка, – холодно заметила посаженная на мизере (9) Сосулька, доставая из пакета персики. Мне они после пива как-то не глянулись. Да и вообще я не особая плодожорка.

– А они мытые? – оживилась вечно голодная эрудитка.

– Да ты не то еще в рот тащишь, кочерга, а туда же: «мытые»! – не сдержалась любимая подруга.

Зинка надулась.

Невдалеке Фима по-прежнему пыталась добиться взаимности от «сержанта». Ее певучим интонациям явно не хватало звуков арфы и свирели.

– Ничего у нее не получается! – с чувством глубокого удовлетворения прошептала добрая Зинуля. – Впрочем, я вот, например, люблю, когда сопротивляются!

– Слушай, так это ты подстерегаешь на пустырях припозднившихся? – с некоторой тревогой спросил я, искренне сочувствуя тем, кто пытался оказать Зине сопротивление. Зинка надулась еще больше, окончательно уподобясь резиновой женщине, полностью готовой к употреблению.

Мы с Сосулькой сошлись во мнении, что любить отпор – мания в худшем смысле этого слова.

Некоторое время вялая игра сопровождалась плеском волн, криками осужденных чаек и возгласами резвящихся в воде. А уж когда Зина затянула хриплым басом-профундо: «Ты закинь, дорогая, на плечи…», мы с Сосулькой решили, что достаточно натерпелись сегодня. Интерес в игре был копеечным, хотя, пока я беспечно забавлялся перлами, эти злодейки и меня подсадили на мизере.

Откланявшись, я грациозно заскакал вниз по скалам, намереваясь вкусить блаженства от сладостной свежести прохладной морской воды.

Уф-ф…

Читай: послав подруг к бениной матери, неуклюже стал сползать к грязной после вчерашнего шторма воде, с обреченным видом намереваясь совершить ритуальное омовение тушки.

Пока я пробовал воду и покрывался не пригодными для созерцания мурашками, море вспучилось бурливо, и на брег вместе с волной хлынула Эдита.

Начинался второй акт Мерлезонского балета.

Свою кличку она получила после небрежной заявки: «поскольку Регина Дубовицкая – дочь Эдиты Пьехи, то ей не подобает выглядеть значительно хуже мамы». Куда в тот момент делась Илона Броневицкая, настоящая дочь певицы, одному богу известно.

Вообще-то наша Эдита зарабатывает на хлеб переводами всяких художественных (и не очень) текстов, особое внимание уделяя эротической литературе, постоянно добавляя от себя пару дюймов к однообразным фаллическим описаниям.

Когда бы я ни заглянул в гей-сауну «Подвал», Эдита всегда там. Подмигивает и шепчет украдкой: «Ты меня не знаешь!» Изредка она изменяет сауне с общественным сортиром, но быстро возвращается «в семью». А что прикажете делать, если бедняга живет в коммуналке, куда привести кого-то просто невозможно, особенно после подселения местного участкового милиционера. Да что привести – приходится шифроваться по полной программе! Представляете, какие тексты выдает Эдита в спаренный телефон?

– Ой, а вчера у меня была встреча с этой, как ее... со штангисткой! Да нет, не с Жанной, ту забрали в армию…

Когда-то соседи лишь пожимали плечами, мол, не повезло парню, не нашел себе хорошую девушку. В новые времена бескрайней свободы им по телевизору и в газетах быстро объяснили, почему вместо «хороших девушек» к Эдите ходят «нехорошие мальчики» и как это называется.

Так что жить стало, может, и веселее, но точно не лучше, поскольку теперь жертва принудительного «камин-аута» боится соседей, а те боятся ее. И расселить этот паноптикум не представляется возможным, поскольку какая-то комиссия сочла дом не подлежащим сносу, а олигархи на занюханную коммуналку (от центра три дня на собаках) что-то не позарились.

Здесь, в Симеизе, Эдита знаменита тем, что уплывает в море очень надолго. Что она там делает? Может быть, общается с нереидами и тритонами. Может быть, дрессирует дельфинов, натаскивая их на потопление недостойных подруг и несговорчивых женихов. Может быть, плавает в Турцию за контрабандным товаром. Все может быть.

В настоящий момент Эдита была в ластах и маске с трубкой. Очевидно, промышляла чем-то на дне. Атрибуты удивительно шли ей. Я бы вообще запретил Эдите появляться на людях без маски.

И точно: в руке у нее были зажаты несколько мелких рапан (или рапанов?) (10), а на лице застыла счастливая улыбка, будто на дне наконец-то нашлась библиотека Ивана Грозного или, на худой конец, золото Колчака. Каждый год Эдита везет с югов эти ракушки в качестве сувениров, хотя пепельницы из них чертовски неудобны в эксплуатации.

Эх, где ты, Жак-Ив Кусто, защитник морских глубин? Царство тебе подводное…

Эдита с неотвратимостью американского хэппи-энда всползала на мой камень. Сейчас начнет приставать с прибаутками из арсенала «сказительницы Зуевой» (11). Да, такая вот, загоревшая до черноты, болтливая до хрипоты и голая до срамоты сказительница. Ей бы сидеть в резном окошке, с кикой на голове и свекольными щечками, да рассказывать про Варвару-красу с чем-то там длинным. Зрителям при этом лучше сидеть в памперсах.

Бесконечные попытки подправить внешность привели к тому печальному результату, когда уже трудно отличить Татьяну Догилеву от Марины Нееловой, Марину Неелову от Галины Волчек, а Галину Волчек от Романа Виктюка. С такой внешностью хорошо грабить в толпе: все равно тебя никто не запомнит.

– Ой, и что это такой молодой да красивый, да неженатый, да все один и один! – завела сказительница, вылезая на камень. Долгое пребывание в агрессивных средах внесло некоторые коррективы в ее и без того не ангелоподобный вид. Сейчас Эдита походила на тритона в худшем смысле этого слова.

– Да жених нынче завалящий пошел, – в тон ей запел я, внутренне содрогаясь от перспективы обрести счастье в цепких объятиях Эдиты.

Но «Бог – не Ермошка, видит немножко!» Взбираясь на камень, злостная истребительница моллюсков сильно оцарапалась об острые раковины мидий, которые скрывались в зеленых прядях водорослей. Очевидно, у морских обитателей тоже есть вендетта. Мидии отомстили за сестер. С криками «убили, зарезали!!» мнительная Эдита кинулась мазаться йодом, зеленкой и, на всякий случай, хлоргексидином от вензаболеваний – кто их, моллюсков, знает. Успев послать мне воздушно-капельный поцелуй. Теперь за ее шкурку на «выставке кожи и меха в Сокольниках» много не дадут.

Пора было принимать радикальное решение. Я рухнул в надлежащую волну, и поплыл куда-то в сторону некогда враждебно-янычарой, а ныне услужливо-туристической Турции.

Хотелось в одиночестве поразмыслить о том, как жить дальше и, собственно, с кем жить. Хотя выбора не было ни-ка-ко-го. Жить было не с кем, да и вообще не хотелось. То есть хотелось, но с кем-то. Все-таки физиологическая сытость довольно быстро проходит, оставляя в душе тоскливую пустоту…

Настоящая влюбленность – это же как наркотик. Подсядешь – и знай потом бегай по городу в поисках дозы: вот вынь ее да положь! А вынимают-то и кладут совсем другое…

Дельфины при моем приближении залегли на дно, зато их место бессовестно заняли гнусные медузы, эти "мухи морских просторов". Подгоняемый отвращением, я взял курс обратно к берегу.

На основном камне уже маячила йодированная и заспиртованная Эдита, к которой присоединилась в очередной раз отвергнутая Фима. Если поделить пополам их совокупный вес, возраст и внешность, получилось бы что-то вполне приличное. Однако проницательный человек сразу бы понял, что эти двое способны доставить друг другу удовольствие, не снимая трусов. Елисаветинские (12) плечи Фимы уже были тон в тон с ее бордовой панамкой. Как многие рыжеватые, бедняжка просто сгорала, без какого бы то ни было намека на модную шоколадность.

 

Не желая мешать подруге общаться со сказительницей, я решил вылезти на берег в другом, значительно менее пригодном для этого месте. Муки были увенчаны успехом: прямо передо мной сидел парень в черных плавках и читал книгу. Темные очки скрывали глаза.

«Ишь, какой скромный, – подумал я почему-то с грустью. Я вообще всегда завидовал самодостаточным людям. Сидит вот, читает, и никакие страсти-мордасти ему не нужны…»

Книга оказалась томиком стихов. Интересно, что здесь делает коктебельский контингент? Парень уже не на шутку привлек мое внимание. Он казался не особо высоким, но крепеньким и ладненьким, как боровичок. Темноволосый, смуглый от природы, но загореть еще толком не успел. На вид – лет двадцать пять. Но волосатые ноги-руки-грудь делали его чуть старше.

– Эх, была не была, – решился я и попросил закурить. Парень оторвался от чтения, вежливо снял очки и улыбнулся, протянув мне пачку. Красивые карие миндалевидные глаза с длинными ресницами произвели чрезвычайно приятное впечатление. Что называется, глаза с поволокой. Мои собственные зенки, надо думать, были в тот момент с волокитой.

Рядом с ним остальные обитатели пляжа действительно походили на тритонов, не столько в мифологическом, сколько и в исконно-земноводном смысле.

– Что читаем? – спросил я с ответной улыбкой, пытаясь прикурить. Это не так-то просто: закуривать и улыбаться одновременно. Если подобные манипуляции и способны привлечь внимание, то, скорее, испуганное.

– Бродского, – лаконично ответил парень, не торопясь, впрочем, вернуться к чтению.

– Ого! Самый великий поэт ХХ века, обожаю! – не без пафоса произнес я, продолжив тему цитатой:

- Дева тешит до известного предела,

Дальше локтя не пойдешь, или колена… (13)

Парень моментально подхватил:

– Сколь же радостней прекрасное вне тела,

Ни объятье невозможно, ни измена.

– Но у Бродского есть стихи и получше, – ему явно захотелось поговорить.

– Ты забился в скалы почитать или от скромности? – поторопился спросить я, пока поэзия не заняла в разговоре доминантного положения, которое делает разговор уж очень возвышенным. Таким, что после трудно вернуться к «нуждам низкой жизни».

А нужды – ох! – были…

– Да там какая-то, понимаете, странная личность все с виноградом пристает, мешает только, – сказал парень слегка раздраженно. Затем он привстал и представился, церемонно протянув руку:

– Сергей.

– Кузя.

– ???

– Ну, меня так все друзья зовут, а вообще-то мы тезки. «Что ни рожа – то Сережа»… И давай «на ты», а то получается не пляж, а заседание Думы. Да и дерутся здесь пореже, чем там. Хотя пару лет назад были печальные инциденты. Какой-то ненормальный, по слухам – местный учитель физкультуры, сколотил шайку подростков, и начал священную борьбу за целомудрие. Они избивали на скалах каждого, кто был без плавок. Представляешь? Я с тех пор их тут и не снимаю. Хорошо, что этот маньяк куда-то сгинул. Должно быть, в психушку. Теперь снова мир и покой.

Я несколько лукавил – плавки я не снимал не из боязни быть избитым, и уж точно не из целомудрия, а из самых разумных соображений: хвастать было нечем, особенно по сравнению с пленительными персонажами эротических рассказов Эдиты.

Скажите, вот почему на голом пляже обычно раздеваются «до как не стыдно» чаще всего те, кому впору сидеть там в полной амуниции и с мешком на голове?

Сережа слегка растерялся. И правда, переход от Бродского к хулиганам оказался стремительным. А я в который раз пожалел о своих непродуманных словах. Хорошее начало для знакомства: маньяками пугать!

Мы немного помолчали. Я решил исправиться, и начал задавать классические санаторно-курортные вопросы. Типа «откуда, как давно здесь и чем занимаешься по жизни?»

Судя по тому, что он все время сбивался «на вы», Сережа или был из ну очень интеллигентной семьи, или учился в пединституте. Оказалось, и то, и другое. В этом году он закончил аспирантуру. Работать собирался в отцовской фирме, торгующей химическим оборудованием. Разумеется, москвич.

Как жаль, что действительность нивелировала все образования и столь многих превратила в торговцев, если не в торгашей. Конечно, времена трудные, и жить-то надо, однако я подозреваю, что эти «столь многие» всегда были торговцами в душе, а в инженеры и учителя попали по недоразумению.

Когда-нибудь надо назвать вещи своими именами.

Но как же все-таки нелегко быть физиком, когда в душе твоей погибает трепетная буфетчица!

 

Знакомство явно обрадовало Сережу. Я не лез с нескромными предложениями, тщательно подбирал слова, избегая нецензурных. Что давалось не без усилий после злостного хабальства с подругами.

О себе он сказал еще, что всего третий день, как приехал. С друзьями-молодоженами, только они такие упоенно-самодостаточные, с ними на городском пляже от скуки сдохнуть можно. А в магазине услышал краем уха про какой-то «голый» пляж. Заинтересовался. Еле нашел, вроде ничего, только он плавки пока стесняется снимать. И люди тут немного странные, прилипчивые, неадекватные какие-то, но пусть я не думаю, это он не про меня, и т.д. и т.п.

– Ой, а что тут делают молодые да красивые, в скалы забилися, от народа оторвалися! – донеслись откуда-то сверху русские народные завывания.

«Чертова Эдита! Начнет сейчас все ломать, пачкать и портить. Ломать – мою судьбу, пачкать – мое доброе имя, портить – Сережины впечатления», –обреченно подумал я и шепнул парню:

– Ты не обращай особого внимания, это наша сказительница Зуева местного розлива. Ну, знаешь, из серии «жила-была Алёна, три года не ябёна…».

Сорвалось-таки! Но Сережа лишь тихо заскулил от смеха. Однако время уже повернуло к вечеру, и он стал собираться на встречу со своими молодоженами. Мне пришла в голову интересная мысль.

– Давай встретимся вечером на центральной аллее, дурака поваляем, портвейну квакнем. Ты как вообще, пьешь?

– Ну, я не самая великая квакушка в этом смысле, но приду. Где-нибудь в восемь, ладно?

– Лады, буду ждать!

Вблизи уже раздавалось нетерпеливое пыхтение Фимки. Мой успех придал ей прыти. Она жаждала в жестокой борьбе за выживание собственного вида выхватить добычу, и, взмыв с нею на высокую скалу, насладиться посрамлением ничтожного меня.

Сережа быстро собрался и полез вверх по каменистой осыпи.

Интересно, придет?

Издалека его фигурка представлялась уже совсем идеальной. Я провожал взглядом блестящую на солнце спину, пока она не затерялась между скал. Неужели на моей улице наконец-то начинается праздник? Совместное чтение стихов меня воодушевило. Захотелось гулять, взявшись за руки, а вечерами разгадывать кроссворды до томительного нытья в чреслах. Всего этого так давно не было…

 

------------------------------------

(1) Вот специально в словарь полезла: «стилобатный» – имеющий отношение к основанию какого-либо сооружения». От сооружения слышу! (примеч. Фимы)

(2) Но-но, только без пошлости! (примеч. Фимы)

(3) Это что, по-татарски «кафе-шантан»? (прим. Фимы, темной в вопросах языкознания)

(4) Говорят, там до сих пор встречаются приличные люди! (примеч. Фимы в образе Музы)

(5) Антикоммунизм-то свой уйми! Пошла все валить на большевиков! Землетрясение разрушило. (примеч. Фимы, любящей справедливость)

(6) Может, «У Германтов» все-таки?! (прим. ошеломленной Фимы) 

(7) Это она про Веру Фигнер, что ли? Хорошо, что до Веры Засулич не дочиталась! (прим. Фимы, усмотревшей тут широкое поле деятельности для непристойных намеков)

(8) Бездонная бочка, которую в Аиде наполняли дочери царя Даная, убившие своих мужей (миф.)

(9) Мизер – положение в преферансе, когда игрок обязуется не брать ни одной взятки

(10) Подлый копмьютер либо плохо учил биологию, либо просто сволочь, но он подчеркивает красным оба варианта.

(11) Знаменитая актриса-мхатовка, предварявшая и заключавшая многие фильмы-сказки.

(12) Кроткия сердцем иператрица Елисавета Петровна славилась красотой полных плеч. Любила вступать в неформальные отношения с видными представителями народа, которых время от времени производила в графы да бароны. Фима тоже обожает народ, но общение с ним обычно начинается совместным распитием горячительных напитков, а заканчивается распусканием рук и получением в глаз.

(13) Если честно, мне в этом месте всегда мерещится что-то вроде манекенного торса с культями, выставленного на витрине модного бутика.

Приняв еще некоторое количество водных процедур, я отшил медоточивую Эдиту и в сердцах наорал на вконец расстроенную Фиму. Мол, что раззявилась, корова!

Надо было приводить себя в порядок. А посему тащиться в сарайчик, который мы с Фимой снимали на двоих. Вернее, на троих. Но третье место, сверкая застиранной нетронутостью, обидно намекало на горькую нашу невостребованность. ну, не тотальную, а частичную. Гости, конечно, приходили, делали свое дело и уходили. Частичная востребованность оставалась на простынях и подушках слабыми запахами чужих одеколонов...

Обратная дорога многотрудностью своею напоминала какую-то неизвестную древним пророкам египетскую казнь. «Нет, надо заняться спортом», – в бесконечный раз подумал я, пыхтя и кляня благословенное селище.

Оно в этот час сиесты полностью вымерло, в ушах звенели цикады. Интересно, что звон цикад, как и пение сверчка, – олицетворение чего-то необыкновенно романтического. Но боже упаси вас увидеть этих насекомых в непосредственной близости! Das ist страшно!

На раскаленных улочках попадались лишь тощие козы да какие-то вновь прибывшие тетки, ошарашенные тяготами дороги и нагрянувшей симеизной красотой.

Интересное понятие – «тетка»! Не дама, не женщина, даже не гражданка, а именно «тетка». Представительницы этого племени немыслимы без больших сумок и размашистого макияжа. Они, как правило, чрезвычайно активны, напористы, и всегда находятся на тропе войны. Завсегдатаи всех очередей и дорожных происшествий. Вечно снедаемые страхом, что где-то без них раздают разные блага или кого-то давят. Поэтому «тетки» подвижны как БМП и вечно куда-то стремятся. Их можно остановить, только подвзорвав. Причем результат деятельности сам по себе их интересует мало – важен процесс добывания. Встречаются они на всех социальных уровнях, многие высокопоставленные особы, по сути, оголтелые тетки. Думаю, подобного понятия нет ни в одном языке.

Самое интересное, они бывают какого угодно пола.

Вот, наконец, показалось и место нашей дислокации. Вообще, в этом крохотном дворике собралось самое изысканное общество, все сплошь старые боевые подруги. Скорее, впрочем, старые, чем боевые. Этакий «летучий отряд», как называла своих блудливых фрейлин Екатерина Медичи.

Роль Екатерины с блеском и непередаваемым артистизмом исполняла хозяйка, пожилая хохлушка.

Квартирной назвать ее было трудно, как и эти халупы – квартирами. Но почтенная Дарья Григорьевна (14), в просторечии Одарка, была столь же подозрительна, коварна, лицемерна, как и ее исторический прототип. Только вместо отравленных перчаток были наволочки со штампами местных санаториев, а вместо ядовитых персиков – персики вечнозеленые.

Я был измотан и зол, поскольку сборы в обратный путь сопровождались причитаниями несчастной Фимы, которую я, во-первых, категорически отказался взять с собой, а во-вторых, напинал под жопу, словесно, разумеется. За высосанную последнюю бутылку пива. Ну, не хочет, паскуда, думать о других, вот дал бог подругу!

Кроме того, борьба за приведение себя в порядок (единственный душ, единственный фен и совсем уже единственное зеркало) всегда напоминало картину, рядом с которой леонардовская «Битва за знамя» (15) – просто пуссеновское «Царство Флоры» (16).

Меланхоличные местные жители нередко наблюдали, как мы рвем зеркало друг у друга из рук, и в их глазах чаще всего читалась тоскливая покорность судьбе. Мол, что делать, раз они выбрали наше благословенное селище для своих отпусков. Деньги платят, мордобойствуют редко, пьют как все. Из себя вроде симпатичные, интеллигентные, даже местами вежливые. А чего они, вахлаки этакие, на скалах творят, так то ж ихнее дело. Одним словом, местные жители напоминали замиренных горцев.

Приняв спасительный душ, умастив лицо и тело кремами, я стал пристально изучать себя в зеркале. А что, чем не хорош? Глаза небольшие, но выразительные, нос прямой, взгляд осмысленный. Выгоревшие русые волосы чуть вьются, брови – да просто царь-девица. Рот еще нежный. Легкая небритость придает всему этому набору совершенств дополнительный шарм. Лобешник покатый – так ведь широкий! А что ноги коротковаты – ну, я их в зеркальце не рассматриваю! И вообще, я где-то вычитал, что короткие ноги – признак сексуальной ненасытности. Тогда, правда, у меня вообще не должно быть ног!

Короткие ноги? Зато у нас длинные руки!

И вообще – так легко быть красивым, когда кому-то нравишься! А Сереже я отчетливо понравился. Окончательно успокоившись, я устроился в прохладе сарайчика, и уже поплыл в сладостные объятия Морфея, весь исполненный грез и предвкушений.

Но не тут-то было. В лачугу, стеная и скорбя, ввалились полуобгоревшие, дымящиеся останки несчастной Фимки. Она мучительно страдала физически – от солнечных ожогов, и морально – от своего очередного провала на личном фронте, который являл собою наглядную иллюстрацию народной мудрости:

Если не смотришь, куда садишься, – удивляешься, когда встаешь.

Дело в том, что до сего дня моя бедняжка старалась беречься от «прямых проникающих лучей», а сегодня горькое похмелье в чужом пиру и мои бесконечные издевки сделали свое черное дело. Фима забыла о мерах противопожарной безопасности на пляже. Выдашь ее замуж, как же! Лежит, стонет и просит намазать ее простоквашей (совершенно, кстати, бессмысленное средство, но маниакально почитаемое многими курортниками). Кому она, дыша духами и кефирами, будет нужна? Где он, тот слепой жених, лишенный к тому же обоняния?

Эх, чего только не сделаешь для любимой подруги! Обильно употребляя обсценную лексику, я направился к соседям за какой-то целебной, судя по рекламе, гадостью. Соседями были Сосулька, давно сгоревшая и перегоревшая. И Матильда.

Последняя была особой, в сердце которой милосердие стучалось постоянно. Правда, милосердию ни разу не открыли. Впрочем, ее редкая привлекательность как-то объясняла подобное высокомерие. А что – белокура, длиннонога, стройна, плечи широкие, бедра узкие, похожа на летучую валькирию. Эпическую, разумеется. Оперные валькирии обычно похожи на фрекен Бок.

«Ничего-о, – подумал я, в очередной раз созерцая эти прелести, – вот «седина в косе твоей мелькнет…»

Сосулька витиевато рассуждала на тему коварства отдельных знакомых, которые раскладывают доверчивых подруг на солнцепеке, справедливо опасаясь конкуренции. Попутно она с остервенением била мух, нарушая таким образом экологическое равновесие.

– Дай-ка свою мазь от ожогов, а вечером выпивка с меня…

Будто без выпивки Мотя не дала бы… (17) Но сказанное явно привело ее в пасхальное расположение духа. Пока валькирия полетела в баул за снадобьем, Сосулька поинтересовалась, а «примкнувшим» портвею наливают? Которые тоже очень хотят помочь ближнему, но не в состоянии. Поставлю, конечно, куда деваться. Впрочем, каждый вечер кто-то кому-то выставлял что-то горячительное. На круг выходило поровну (18).

Я вернулся в наш сарай, провожаемый уже притворным ворчанием Сосульки и неподдельно радостным воркованием «белокурой бестии». Останки Фимы по-прежнему валялись на койке и даже не пытались оправдаться. Мое благородство сразило их окончательно. Бедная дурочка молча и тяжко страдала.

– Вот ты сегодня портвейн пойдешь пить, с мужиками гулять, – прошептала несчастная. – Тебе мало того, что ты как бы красивый, так ты ж еще и счастливый…

– Да кто тебе мешает присоединиться? Средство-то, знаешь, какое целебное! И не пахнет вовсе, не то, что твоя чертова простокваша! – великодушно убеждал я. – Портвейн попьешь, в целях анестезии. Заготовки юношей на будущее сделаешь…

Я лукавил. Фима сама была как заготовка папы Карло. Но можно было ничего и не говорить: вот будет тосковать, стесняться, страдать от боли, но тем не менее пойдет обязательно, даже с полными штанами кефира. Фима совершенно не умеет наслаждаться одиночеством. Ей необходима публика. Она у нас – животное стадное.

В свете этих рассуждений мне вдруг подумалось, что ведь даже рай для нее – вовсе не дискомфортное порхание в сырых неуютных небесах, не постно-благостное «пребывание у престола», а дискотека с темной комнатой.

В свое время Фимку категорически не устроил иудаизм, регламентирующий каждый шаг человека. Особенно утомительным представлялось выяснять кошерность обожаемой пищи. Она увлеклась буддизмом, долго доставала меня кармами, чакрами и нирванами, то и дело шарахаясь в индуизм с его перевоплощениями. Потом умные люди ей объяснили, что нирвана – это не христианское «вечное блаженство», а полное небытие. Что совсем не понравилось нашей неофитке. Как это: «была, была – и вся вышла»?! Таинственные перевоплощения тоже разочаровали. Бедняжка, глядя на себя в зеркало, дотумкала, что в люди записана по ошибке, и в следующей жизни она станет чем-то вроде бегемота.

Пришлось вернуться на аморфные позиции пантеизма: что-то там, конечно, есть, но в посредниках не нуждаюсь. И все это сочетается у нее с самым мрачным, средневековым суеверием, которое, как известно, объясняет, что делать не надо.

А вот что делать надо, Фима представляла себе смутно.

Разорительный вечер неумолимо приближался. Если бы вы знали, какое количество горячительных напитков могут употребить Мотя с Сосулькой, вы бы содрогнулись. Меня ожидала долговая тюрьма с последующим бомжеванием!

Тут в дверь без стука протиснулись пропитанные стяжательством белки, жиры и углеводы Дарьи Григорьевны.

"Жизнь есть форма существования белковых тел".

Одаркина форма существования, то и дело поправляя крашенные хной кудряшки и поджимая морковные губки, стала пространно намекать, что надо платить дополнительно за организацию пьяных дебошей на ее территории. За деньги дама была готова и организовать дебош, и принять в нем участие, и даже сама себя сдать в милицию. Едва Фима открыла рот, чтобы проклясть с одра озверевшую от жадности хозяйку, как откуда-то раздался страшный рев:

– Бл*дь, *ука, пронститутка, иди сюда нах*й!

Это очнувшийся, и еще не опохмеленный после вчерашнего супруг выражал трогательное волнение в связи с отсутствием дражайшей половины. Намедни он нагло присоседился к нашей вечеринке, но, слава богу, быстро напился «як свыня» и уполз. Мы похолодели, опасаясь, что пришьют еще и спаивание, а достойная матрона неожиданно-ангельским голоском пропела в дверь:

– А где твое волшебное слово?

Повисла минутая тишина, потом до нас домычалось неуверенное «пожалуйста…»

Смеялся весь двор, смеялись ближние соседи, давились кудахтаньем ненасытные куры. А я еще раз подивился умению Одарки с честью выходить из безвыходных положений. Правда, вопрос об организации пьяных дебошей был снят с повестки дня. Этого дня.

Дорогущий крем вкупе с предвкушением сделал свое дело: лицо посвежело. Я натянул на якобы мускулистую задницу фиолетовые шорты, а на если бы мускулистую грудь – желтую футболку. А что, желтый – цвет безумной надежды (это для обмана женихов), фиолетовый – цвет покаяния (это для подруг, которых, увы, не обманешь). Щедро надушившись, я стал похож на пучок иван-да-марьи, любимого растения помоек и пожарищ.

Фима, лоснясь и постанывая, решила понравиться сразу всем, и поэтому стала напяливать на себя что ни попадя – и цветастые бриджи, и ядовито-зеленую майку, и вечную бордовую панамку. Предвкушение тоже преобразило ее – глазки блестели, ушки торчком, зубки и лапки навыпуск, шерстка дыбом. Просто не Фимка, а платоновская абсолютная идея зайца! Количество цацек по весу приблизилось к критической массе урана. Да, взрыва эмоций сегодня не избежать…

Мотя с Сосулькой тоже принарядились.

Целеустремленно-решительная Мотя оделась во все белое, ни дать, ни взять – бабочка отчаянно непарного шелкопряда. Налицо были очень серьезные матримониальные устремления. Мимо такой невесты ни один жених не прошмыгнет!

Осторожная и несколько неуверенная в собственном вкусе Сосулька влезла во все черное, думая взять аристократичностью. Но тут же стала похожа на пожилую грузинскую крестьянку, разве что простоволосую.

Правду говорят – возраст, это когда полнит уже и черное тоже.

Вместе они напоминали памятник Хрущеву на Новодевичьем кладбище. Где Фима была как охапка полевых цветов на могилке, а я – скромный такой букетик…

Было решено идти по дороге. Да, дольше, чем дворами, но «страна должна знать своих героев»! Замысловатым путем мы спустились к вечернему центру Симеиза – к «Ежикам». Когда-то на месте двухэтажного павильона находилась убогая коммерческая палатка, на стенах которой неизвестный местный художник намалевал загадочных животных, отдаленно напоминавших стегозавров. Ежей он, очевидно, никогда в жизни не видел. Зина как-то заметила, что если столкнется с этими зверьми в лесу – умрет от ужаса.

По длинной аллее, уставленной гипсовыми статуями античных богов и пионеров-героев, степенно прогуливались отдыхающие. Места в кафе-шайтане стремительно заполнялись. Было около восьми, и я стал тревожным взглядом искать Сергея. Ура! Он стоял возле какой-то Дианы-охотницы в компании парня и девушки. Тоже оглядывался. Одет Сережа был в потертые джинсы и легкий свитерок – никакого шика и заботы о производимом впечатлении.

Подобное равнодушие к собственной внешности умиляло и тревожило одновременно. Полное отсутствие кокетства в данном случае равно его избытку. То есть превращает мои надежды в мираж. Ну, да ладно, где наша не пропадала!

Мы приблизились. Дородный парень и чахлая, как из гербария вынутая девица – Сережины приятели – как-то напряглись, увидев нас. Пробормотав что-то невразумительное о прогулке по вечернему парку, они попытались рассосаться. По напряженному лицу Сережи я понял, что ему будет сложновато одному среди моих друзей, не особо вдохновивших его днем. Пришлось преувеличенно-радушно упрашивать «группу поддержки» составить компанию. Упросил.

Заняв места за столиком, первым делом мы засунули в тень Фиму, дабы ее свекольные прелести не пугали окружающих. Портвейна море разливанное замаячило на горизонте. Завязалась путаная беседа, всем хотелось вставить в разговор свои три копейки и блеснуть. Девушка ни с того ни с сего завела с Фимой разговор о загробной жизни.

– Загробная жизнь – здесь… – грустно прошептала наша погорелица, похожая, правда, уже не на зайца, а на хомячка, попавшего в хорошие руки.

– А какой ваш любимый писатель? – продолжала допрос фашистка.

– Дюма… – еще грустнее шептала Фима, вырубленная, как фаза, в этой интеллектуальной гонке. Но я-то знал, что ответила она абсолютно искренне! 

– Дюма-отец или Дюма-сын? – не унималась въедливая эмансипэ (19), по несколько брезгливому лицу которой было видно: в сумочке у нее ждут своего часа иглы под ногти, клещи, испанский сапог и еще что-то, столь же необходимое в такого рода беседах. И было ясно, что ничего, кроме презрения, подобный ответ не вызвал.

Чтобы спасти Фиму, мне пришлось бодро хвалить Достоевского – фигуру, явно недоступную критическим нападкам девицы. Но я ошибся. Сережин приятель тут же посетовал, что Достоевский, по его мнению, был в некотором смысле антисемитом. Любительница исторических фальсификаций сочувственно пригорюнилась. «Талантливый человек талантлив во всем!» – воскликнула еще дома размявшаяся местным вином Сосулька, краем уха услыхавшая только фамилию классика. Сережа сидел притихший, внимательно слушал. И разговор ему, судя по всему, совсем не нравился.

Положение спасла какая-то подвыпившая дама. Она пригласила меня на танец, почему-то решив, что он – белый. Но белым от испуга стал я, когда она, прижимаясь недвусмысленно, призналась, что мужчины красивее меня здесь нет. Мы знаем эти подходы! По окончании томительного танго пришлось вернуть предприимчивую курортницу на землю, то есть к столику, где сидели и кручинились три ее таких же необласканных подруги. Что поделать, но я – не повод для блаженства! Вон сколько вокруг одиноких, ж-жадных до ж-женского тела муж-жиков. Обласкают еще, не будете знать, куды бечь!

Когда я вернулся к своим, Фима зашептала мне, что сильно утомилась от интеллектуальности окружающей среды. И хочет трахаться!

– Заткнись, трахома! – отреагировал я с чувством. – Все хотят!

На танцплощадке Матильда танцевала ламбаду, окруж-женная ож-живленными кавказцами, как Жанна д’Арк дровами. Они дож-жидались «комиссарова тела». Кавказцы были отчетливо не первой свеж-ж-жести.

На селище пала густая южная ночь. Полный лик луны, в котором мне всегда чудились черты человеческого лица, смотрел куда-то вдаль, поверх гор и легких облачков. Он не хотел разглядывать нашу пьяную компанию.

Я пытался сообразить, как незаметно увести Сережу погулять. Кошелек я, уже наученный горьким опытом, давно сунул Матильде – пусть сама расплачивается. О!

– А ты видел, как вода в море светится? – тихо спросил я.

–То есть как это светится?

– Да вот так, хочешь поплавать в такой воде?

– Да что ж там светиться-то может?!

– Палочки Коха! – влезла в беседу окончательно подмятая вином Сосулька. – Здесь же кругом туберкулезные санатории!

Сережа растерялся.

– Ты еще вендиспансеры вспомни, отрава! – возмутился я, – не слушай эту пьянь! Просто в море обитают какие-то рачки крошечные, типа планктона. Днем их не видно, зато ночью… Ведь в Симеизе особый микроклимат, уникальный. Пойдем, окунемся!

– Пойдем! – решился Серега. Мы незаметно выскользнули из-за стола и направились на городской пляж. Вдогонку нам неслись беспорядочные возгласы. Разговор от Достоевского плавно перешел к сравнительным характеристикам местных вин. Теме куда более политкорректной.

Спуск к морю по темным лестницам был долог и опасен. Но я и не то еще мог преодолеть в гормональной горячке!

На пляже полнолуние залило серебром прибрежную гальку и вдали мощные прожектора пограничной охраны скользили по сторонам, выискивая диверсантов. Сквозь рокот волн доносились восторженные крики таких же, как мы, любителей острых ощущений и поклонников люминесценции микроорганизмов. Сережа занервничал:

– Ой, а я без плавок!

– Да тут все без ничего, не бойся.

Мы разделись и, неловко оскальзываясь на гальке, проковыляли к воде. Волны вскипали под руками и ногами множеством светящихся пузырьков, и все это настраивало на редкостно романтический лад. Хотелось молиться каким-то древним богам. Или совершить выдающийся поступок. Собственно, он-то мне и предстоял!

Сережа, заворожено бормоча «ух, ты, какой класс! а я и не знал!», плыл рядом. Мы затеяли в воде возню, отчетливо эротическую. Всякие сомнения растаяли. У меня отлегло от сердца и прилегло куда надо. Мои ласки явно нравились парню. У него тоже «прилегло» и, осмелев, мы дали волю рукам, ногам и пацанскому хулиганству. Глаза горели восторгом, сердце колотилось как бешеное. Я, облапленный им, то уходил под воду, то, ускользнув, пытался топить парнишку – мы забавлялись как маленькие, и вновь и вновь тянулись друг к другу. Когда наплескались, поплыли к берегу. Душа голосом Вари Паниной пела:

"Дышала ночь восторгом сладострастья…"

Решив, что ветерок достаточно прохладный для имитации озноба, я немедленно стал дрожать. С трудом найдя брошенную одежду, мы уселись на нее и, как бы между прочим, крепко обнялись. Сережа тоже дрожал, непонятно – от волнения ли, от холода… Но – стоически поблескивал в полутьме улыбкой. Я поторопился погасить этот блеск поцелуем. Парнишка самозабвенно откликнулся. У него была потрясающе нежная кожа, только в тот момент, к сожалению, совершенно гусиная.

Когда я положил руку ему на грудь, он тяжело задышал, судорожно стиснул мою ладонь и потянул ее вниз… Но только я вознамерился разнообразить петтинг (20) (в данном случае – сержинг), как на меня попыталась наступить кубарем скатившаяся по лестницам, и уже совершенно окосевшая Фима. Она там, видать, совсем затосковала среди эрудитов. Где-то на ступеньках, надо думать, от этой Золушки (21) осталась хрустальная ту… пардон, салатница! У Фимы 44-й размер. Как добралась до пляжа, от какого принца убегала и, собственно, зачем – осталось тайной. Купаться Фима не любила, тем более – ночью. Возможно, ей, совсем как злой Бастинде, была предсказана смерть от воды. (22)   

Пробормотав извинения и даже не поняв, на кого наткнулась, воспитанная Фима решила приступить к талласотерапии. Одеяния полетели в разные стороны вместе с остатками воспитания.

"С печальным шумом обнажалась…"

Полученное на лестницах ускорение неумолимо гнало ее к воде. Серебряные побрякушки издавали нежный звон, как если бы к хвосту кота привязали консервную банку.

– Слушай, а стоит ли купаться в таком состоянии? – озабоченно прошептал мне на ухо Сережа. – Еще утонет!

"Одной подругой меньше станет –

Одною песней больше будет…"

Мы кинулись ловить эту помесь Золушки и кареты. Эх, одну, но самую опасную диверсантку пограничники все-таки прошляпили.

Фимка отвечала оскорбительной нечленораздельностью. В дивную симфонию южной ночи вплеталось лишь бессмысленное «итить твою». Вдвоем мы скрутили отважной купальщице руки, а заодно и ноги. Я бы скрутил еще и голову, но моя доброта воистину равна моей красоте. В крепких мужских объятиях Фима поначалу вроде бы успокоилась, а потом немедленно попыталась возбудиться.

– Отведем обратно? – упавшим голосом предложил Сережа, на что я вынужден был согласиться.

Эх, подруга, почему ты не родилась мертвенькой?

Короче, вечер продолжился в совершеннейшей беспробудности. Дорога домой превратилась в игру «казаки-разбойники»:

Какие-то темные дворы. Залитые лунным светом предательски-колючие кусты. Попытки потерять в них Фиму, с ее «компасом» в заднице. Попытки там же изобразить брачные танцы. Продолжение банкета с Мотиными грузинами у нас в сарайчике. Фимкины безуспешные попытки увести Сережу «поговорить». Грузинские достаточно успешные попытки понравиться хохочущей Моте. Сосулькины бессвязные рассуждения о групповом сексе. И теде, и тепе.