Картина

- Вот эти пирожки с капустой, вот эти с творогом, вот эти с яблоками, а эти с рисом и яйцами, - проведя по столу рукой, как по какому-то богатству, широко и радушно улыбаясь, произнесла мать Аверьяныча. Она и сам хозяин теперь были очень рады, что все прошло очень хорошо и они теперь вместе с чайным заключительным столом стали полноценными хозяевами этого их приема. Мать еще была рада, что ей хватило сил все это организовать, и ее умение печь и варить были на высоте, и такие высокие гости ее сына были довольны. Вставшая сегодня чуть свет и только сейчас увидевшая, какую огромную работу она выполнила, женщина устало обвела еще раз стол, улыбаясь, поклонилась гостям и вышла из гостиной. На кухне на стульях сидели все, кто сегодня принимал участие в этом приеме: ее очень старая и почти глухая свояченица, три монашки, что были накануне посланы ей владыкой в помощь, и Саша. Они все вместе стали пить чай из стоящего на плите чугунного чайника, и хозяйка, вытащив из духовки тарелку с пирожками, которые не сгодились на стол гостям, немного подгорели или потеряли форму – поставила ее на стол.
После наставления и благодарности всем кто приехал с владыкой, хор отправили домой на автобусе и они, очень довольные, уехали. С владыкой остался только его личный келейник иподьякон Савелий.
А в гостиной за столом продолжалось пиршество. Там, так же как и за обедом пили, кто водку, кто наливку. Закусывали закусками и пирогами и, вели уже более, миротворческие разговоры. Гости стали уставать и уже надо было заканчивать и прощаться, как вдруг владыко, раскрасневшийся от горячего чая и наливки, выпитого им не меньше чем чая, посмотрел еще раз на подаренную картину, уже к тому времени красовавшуюся на стене гостиной и, отвалившись от стола, но еще держа кусок пирога в руке, ткнул им в ее сторону и дружелюбно и даже как-то с грустью произнес:
- А ведь какой талант-то! За что же он сидит? – обращаясь к начальнику милиции, спросил его священник.
- Не знаю точно, но за что-то серьезное! Наркотики, наверное! За наркотики сейчас многие сидят!
- И давно сидит?
- Уже больше полугода, и еще ему долго сидеть! Сейчас очень медленно идут следствия и суды, может и год, и два просидеть!
- Какая все же жалость! – Мне эта картина напоминает один случай из давних лет! Давно это было, в первые годы моей учебы в семинарии, в Одессе.
- Что же за случай, расскажите, ваше высокопреосвященство, - с просящей улыбкой к нему обратилась жена депутата. Ей очень не хотелось покидать этот гостеприимный дом, тем более что угощенья, а их еще оставалось много на столе, тоже ей и другим пришлись по вкусу.
- Просим, просим, расскажите нам о том случае – наперебой стали просить все владыку.
- Ну, уж если вы все так хотите, то вот послушайте! - И священник, немного помолчав мягко улыбнувшись, начал: - Случай очень интересный и даже поучительный кое-кому будет, тем более, что мы сейчас очень нуждаемся в хороших художниках, совсем ведь церкви расписывать некому. Это было давно, годочков так двадцать с лишним тому назад! Я тогда заканчивал последний курс в семинарии и готовился к поступлению в академию. Вот и послали меня тогда, как бы вам это сказать, вроде бы как на практику, что ли, в глухой и дальний сельский приход Владимирской области. Там у местного батюшки дочь-поповна на выданье была, а мне надо было обязательно жениться, чтобы получить хороший приход в городе. Можно было и в том глухом остаться, но уж очень он был беден, деревни в десяти-пятнадцати километрах от него, и за день к нам доползали три-четыре старухи. А что с них прибыли? Только что вот на праздники, да отпевание, да редкие крестины, а так скукотища-то несусветная.
Батюшка тот, он же и настоятель, и дьякон, и звонарь, и пономарь, сам все по службе делал, любил он служить, да еще у него на покое тогда старый епархиальный архимандрит, шустрый такой еще старикашка свой век доживал, так что мне приходилось дома сидеть, да все их поповну забавлять. Девушка она была хорошая, добрая, смешливая, все по хозяйству умела делать, и корову доить, и шить-вязать, и готовить, но мне в то время хотелось славы, шумной мужской компании, и выпить, и покушать хорошо! Потом, конечно, я женился на ней, и дети у нас были и есть, и попадья она была что надо. Вот только что померла рано. Вот и стал я после ее смерти поначалу черным монахом и сейчас вот владыкой сижу перед вами, а вот только позови меня моя Настя, я бы все тут же бросил и пошел бы с нею снова на приход, хозяйство, скотинку, завел бы и жил бы не хуже чем наш вот Аверьяныч.
Вот один раз и говорит мне батюшка:
- Сходи ты в детский дом, давно меня их директор звал! С детишками пообщаешься, да и развлечешься немного. Сходи, да сходи!
- Ну, туда же, отче, ведь не меньше двадцати километров будет! – смиренно говорю я ему, а сам про себя думаю, что же это я по такой жарище, да в рясе, так ведь и помереть можно.
- А я тебе нашу кобылку Маруську дам! Она смирная, потихоньку тебя и доставит на место!
Что же делать? Запрягли мне кобылу в телегу, да такую старую, что, думаю не она меня, а я ее, скорей, доставлю, или мы вместе с нею там костьми в бору ляжем. Но ничего – поехали и доехали. Ехали мы все через сосновый бор, а потом дорога пошла вдоль озера – красотища неописуемая, жарковато стало, когда из бора выехали. Подъехали к самому озеру и так мне искупаться захотелось, да и кобылу попоить надо было. Остановились, и я, взяв ведро, пошел к воде, зачерпнул, а вода теплая, как молоко. Попоил кобылку, разделся и сам бултых в воду, да совсем, как есть, голым и нырнул. Вынырнул я, и, набирая скорость, заплыл далеко. Вода теплая, ласковая, плывешь себе и плывешь, устанешь – на спину перевернешься и потихоньку так загребаешь одной рукой, лениво шевелишь ногами, прелесть просто летом-то на озере. Ну, пока я плавал, у меня на берегу кто-то одежду стащил, вылез я из воды, в чем мать родила и ни подрясника, ни старой скуфейки, подаренной мне батюшкой, ничего нет! Лежит в траве на берегу один мой старый портфель с Евангелием – и все! Кругом ни души! Что делать? Ближайшая деревня в пяти километрах и до интерната, куда я следовал столько же. Маруська, как ни в чем не бывало, пасется и ушла недалеко. Встал я и стою, как есть голый с одним только Евангелием и старым портфелем впридачу. Вдруг из кустов раздается тихий такой смех, то ли детский, то ли девичий, - ну думаю, позор мне, девки за ягодами пришли, увидели мой странный скарб на берегу и решили надо мною пошутить! Прикрываясь кое-как портфелем, бросился я в кусты и кричу им туда: «Отдайте одежду, что за шутки такие? Я – священник, в интернат к детям еду!». Тишина стоит мертвая! Бегал, я, бегал по кустам, устал, наконец, сел на бугорок, и тихо так, и как можно жалостливей, говорю жуликам: «Отдай ради Христа, одежду, я тебе, что хочешь, сделаю, хочешь – вот Евангелие подарю?» Вытащил книгу из портфеля и кручу ею над головой! Это подействовало на шутника! Потому, как вдруг за моей спиной с совершенно ровного, лишь заросшего травой лужка послышался тонкий детский голос: «Ну, уж и подаришь? Обманешь ведь, все вы взрослые обманщики!» Оглянулся я назад, я-то все бегал впереди по кустам, а сзади ровный такой заросший травой лужок был. Не думал я, что там можно было спрятаться, а он, жулик мой, перебежал из кустов на него и там затаился, как перепелка.
«Ладно, - говорю, шутник, выходи! Если сказал - подарю, значит, подарю!» - устало попросил я. Опять стало тихо. Там, видимо, думали. Но вот из травы пока робко показалась выцветшая на солнце макушка головенки совсем маленького мальчика и скоро он и сам предстал передо мною. На вид это был лет семи-восьми, тщедушный, с круглым и курносым, в конопушках, как перепелиное яйцо, личиком мальчик, одетый в потрепанные и великоватые для него джинсы, старые китайские полукеды и в клетчатую байковую рубашонку. На рубашку одной лямкой было накинуто какое-то подобие рюкзака из школьного ранца для первоклашек. Он, хитро улыбаясь, протянул мне мою, больше похожую на странническую хламиду, одежду.
«Чей же ты такой разбойник?» - устало и по-доброму обратился я к мальчику. - «А куда вы едете?» - «В интернат, к детям!» - ответил я ему. «Их директор давно священника местного, вон оттуда, - я показал рукой в сторону бора, - к себе звал. Еду вот с детишками поговорить о боге, о его заповедях!» - «Нужна ему больно ваша книга! Ему, толстому, с кем бы выпить, да пожрать! В карты он еще очень любит играть вот и зовет всех подряд к себе! Вчера у него председатель колхоза был, они напились и песни орали на весь дом, спать нам не давали!».
Я понял, что передо мною стоит один из воспитанников интерната, в который я сейчас ехал, и говорит он о своем директоре. Зная, как надо разговаривать с детьми, нас специально обучали этому в семинарии, я, как будто не догадавшись кто он, серьезно, как взрослого, спросил его: - «Откуда тебе это известно-то, откуда ты это все знаешь? И директор пьяница и картежник еще, а?» - «А как же мне не знать, если я оттуда сегодня утром сбежал!» - "Как сбежал? Значит ты один из воспитанников этого интерната, в который я еду? И почему же ты сбежал?»
Мальчик сел на бугорок напротив меня и серьезно уже, как своему сверстнику, горестно вздохнув, сказал: «Надоело все! Наказали меня вчера! Я должен сегодня посуду мыть на кухне! А я мыть не буду, и все, пусть ее девчонки моют, и полы они тоже пусть моют!» - «За что же тебя так жестоко наказали?» - с улыбкой спросил я его. – «А я директора нашего на стенке красным карандашом в подвале нарисовал! Он увидел и меня за ухо трепать начал, и так мне больно стало и обидно, что я его за палец укусил. Он потом так на меня орал и ногой ударил, вот сюда, - и мальчик пальцем показал на место ниже спины. – И еще он сказал Таньке Рыжей, нашей классной, чтобы я на кухне три дня мыл посуду и полы. Пусть он их сам моет, я больше туда все никогда не вернусь!» - «Грозный ты больно! За что же ты своего директора обидел? Рисуешь его на стенках, да и стены портишь, небось? Да еще и кусаешься при этом?» - «Пьяница он и вор – вот он кто! Все наши старшие ребята так о нем говорят! Я и сам видел, как ему из кухни жареную курицу несли, а мне тогда на ужин даже котлеты не досталось – вот! А стенки я не порчу, мне красок и бумаги не дают, вот я ни стенках и рисую углем или карандашом, а потом сам же я их и стираю. Рисую и стираю!» - «Что же они тебе красок и бумаги в волю не дают, художника они в тебе, не видят что ли, а?» - «А они говорят, что на меня не напасешься, что я их какой-то там лимит в один день использую, а он этот самый лимит им дается на целый месяц! А что это такое, я не знаю!» - «Да парень обижают тебя там, притесняют! Но ладно! На тебе книгу, ежели я тебе ее обещал, и поедем-ка с тобой милок обратно в интернат! Там мы быстро с тобой разберемся и с директором, и с Танькой, и с ее лимитом тоже! Может, они не видят в тебе художника? А, может, что и еще… - разберемся, а?» - «Нет, не вернусь я туда, раз сказал, что не вернусь, значит, не вернусь, и все, и книги мне твоей не надо, обойдусь без нее!» - «Смотри, как хочешь! Ты парень уже взрослый, тебя можно уже и в тюрьму сажать, вот что-нибудь украдешь, и посадят тебя, как миленького!» - «Я красть ничего не собираюсь и сажать меня в тюрьму не за что! Я к мамке в Сибирь поеду! Вот я приеду к ней и скажу, пусть хоть убивает, но снова я в этот интернат не пойду!» - «Да у тебя и мать есть?» - «Есть! Но очень далеко живет – в Сибири! К ней надо на автобусе ехать, потом на поезде, потом на корабле плыть!» - «Как же тебя зовут, художник?» - «Алеша!» - «Ну, а меня можешь звать отцом Саввой или просто батюшкой, как тебе больше нравится!»
Мальчик задумался и, помолчав немного сказал: «Я буду звать тебя батей, ладно?». Это был хороший знак. Он мне начал доверять, и я, боясь упустить момент, снова обратился к нему: - «Вот что я тебе скажу Алеша, чтобы доехать до Сибири, надо много денег, паспорт, точный адрес и еще кучу дел разных, которые, я думаю, что ты один не осилишь! Деньги-то хоть есть у тебя?» - «Конечно! Во сколько!» - и мальчик вытащил из кармана несколько смятых рублей. – «Ну, милый! Этих денег тебе хватит, только если доехать до города и на несколько пирожков, да мороженого, можно еще будет купить и… все!» - этот довод все же смутил парня, и он задумался. Я что бы успеть его полностью убедить к возвращению продолжил: - «Так что ты зря не хочешь к своему директору вернуться, ты теперь не один, я вот буду с тобой, и мы вместе с ним будем бороться, тем более я знаю уже, что он пьяница и жулик! Мы его вместе с тобой враз поборем, и не будет он больше кур жаренных воровать и драться! Поехали, что ли?» Все же мои убедительные доводы и мой ровный голос подействовали на мальчишку, он искоса и еще вполне недоверчиво посмотрел на меня и, тихо вздохнув, сказал: - «И чтобы Танька наша мне много бумаги дала и красок, и не орала на меня, когда я ….», - он, почем-то осекся и замолчал. – «Ну не хочешь пока всего рассказывать, значит, это твой секрет, и не говори пока, потом скажешь, если захочешь! Поехали, что ли, а то парит как, гроза будет».

Через час мы уже подъезжали к интернату.
Расположенный в каменном доме с колоннами, бывшем когда-то барском имении, он был не первой молодости. С обшарпанными стенами, покрашенными когда-то в розовый цвет, из-за своей кособокой крыши похожей на старушкин чепец, и с раскинутыми, как в какой-то неведомой просьбе "руками" флигелей, служившими когда-то, видимо, для бесчисленной барской челяди, а сейчас оборудованными под комнаты воспитанников интерната, дом сей походил на обедневшую старую дворянку, просящую о помощи.
На низком гранитном крыльце с выбитыми ступеньками нас уже поджидали. Тут суетился, бегая взад и вперед, небольшого роста пожилой человек, и стояла, как статуя, большая и дородная, выше его на две головы красивая в белом халате женщина с рыжими волосами. Я поздоровался и, представившись, вынул из кармана подрясника записку, данную мне батюшкой. Я ее вручил маленькому человечку и стал ждать, когда он ее прочтет. Он прочитал ее с серьезным лицом дважды и, наконец, поняв кто я, заулыбался. – «Добро пожаловать, добро пожаловать! Заждались мы вас, заждались! Мы же, как-никак, соседи, и единственная здесь в этой глуши интеллигенция, как же нам и не пообщаться-то? Проходите, пожалуйста, проходите в зал! Очень рад, очень рад знакомству!» - кланяясь и вежливо улыбаясь, склонился он в поклоне, пропуская меня вперед. – «А с тобой Ферапонтов, я после разберусь! Это наше наказание, батюшка! Если захотите, после вам расскажу о нем. Где же вы его нашли? Вот наше наказание, истинный бог - наказание!»
Это был он директор интерната – «жулик и пьяница», как про него говорил Алеша. Женщина в белом халате оказалась старшим воспитателем – Татьяной Ивановной. Она довольно настороженно смотрела на меня во время нашего с директором знакомства и, когда я уже входил в зал, молча повернулась, взяла за руку мальчика и повела его в сторону флигеля.
Обернувшись, я встретился с ним взглядом и, когда он еще раз умоляюще посмотрел на меня, я подмигнул ему, говоря этим, что не оставлю его в беде. Мальчик, видя меня в хорошем и веселом настроении, улыбнулся и кивнул мне в знак того, что он меня понял.
Директор оказался человеком занятым, уставшим от проблем, с которыми он по долгу службы сталкивался: не хватало денег на ремонт здания, на полноценное питание воспитанников, и ему приходилось выкручиваться, просить у всех, у кого только можно. Вот отсюда и банкеты с председателями колхозов, совхозов, фермеров, секретарями всех рангов и игра с ними в карты и прочее, и прочее, и прочее. Это, конечно, вызывало у детей отрицательное к нему отношение, и они воспринимали его как пьяницу и мошенника. Но на самом деле он оказался человеком добрым, образованным, начитанным, и, самое главное, добрым к детям. К нему с уважением относился весь персонал детского дома, понимая, с какими трудностями ему приходиться сталкиваться.
После разговора о бедах и трудностях его работы он предложил мне пройтись по учреждению, поговорить с детьми, с воспитателями, учителями.
- А после обхода и знакомства с детьми прошу вас отобедать с нами, - проговорил директор и, встав со своего кресла, направился к двери. Действительно, как и все здание интерната снаружи, так и внутри него, как и классы, и комнаты для воспитанников - все было в запущенном виде. Все было старым, потрепанным от времени в плачевном состоянии, какая-то казенная, салатового когда-то цвета краска на стенах коридора и комнат вызывала чувство тоски, холода, неуюта и бедности. Мы медленно обходили залы, комнаты и классы интерната, вот там и возник у нас с директором разговор об Алеше. «Мальчик сказал, он вас нарисовал на какой-то стене и вы его за это наказали, заставили мыть посуду и полы?» - «Ох! мне этот Ферапонтов! Это, ведь батюшка, наше горе! Мать привезла его к нам шестилетним, умирающим от истощения. Мы могли его не принять в интернат, так как она была не из нашей области, да и мест уже тогда не было. Ну, как нам не принять ребенка, если он истощен до крайности, вот-вот умрет, на грани смерти? Приняли, выходили на свою голову! Алеша растет каким-то просто отщепенцем, не дружит ни с кем из своих товарищей-сверстников по комнате, считается у них «домашним», так как у него есть мать, а это, вы знаете, у них самое обидное прозвище. Да и болеет он, энурез у него – писается он каждый день ночью! Что мы только не делали и врачей вызывали из города, и сами пробовали лечить, но, увы – говорят, это все пройдет с возрастом. Вот и представляете себе, как к нему относятся в группе, травят его, дразнят все «зассыхой». Это часто с детьми бывает и даже девочки этим болеют, но там как-то все тихо, а здесь вот…так получается. Вот он и бежит от нас уже в третий раз. Все к матери своей хочет, а мать его сидит сейчас в тюрьме, а он этого не знает и, что нам делать? – «Я пока не знаю, как тут можно помочь мальчику, но очень хочется ему помочь!» - ответил я директору. Мы уже заканчивали осмотр интерната, как директор, улыбаясь, спросил меня: - «Он, наверное, и про курицу вам рассказал? Да была здесь такая история! Бегала по нашему двору одна курица, откуда она взялась, никто не знает, стали дети ее подкармливать со стола, и со временем это стало им как бы в радость и забаву – вроде бы как живой уголок появился. А тут ко мне один председатель совхоза с визитом приехал, чем угощать нашего шефа, он нам очень сильно помогает, - ну я и приказал зарубить эту самую курицу, поджарить ее и подать нам к столу. Ну, так и сделали. А когда ее несли с кухни, то дети как раз шли обедать увидели ее на тарелке, и вот целая трагедия. Пришлось мне им самому заводить «живой уголок» - теперь у них там и ворона, и кролик, и куры с петухом, старый индюк и целая коза с козлятами – вот как! Все утихло постепенно, но вот Ферапонтов все помнит!» - директор вздохнул и замолчал. Мы стояли у лестницы ведущий в подвал, я так же улыбаясь, спросил его: - «А что это за история с Алешиными рисунками в подвале?» - «Он и это вам рассказал? Ну что же пойдемте, если хотите посмотреть на его, так сказать, творчество!» - и директор повел меня в подвал. Мы спустились в подвал, где когда-то видимо, хранили барские припасы. Вот на одной стене, покрашенной когда-то в серый цвет, прямо под лампочкой начинались рисунки Алеши. Стены и все вокруг как бы оживали – здесь были черти с хвостами и лицами ребят, в дальнем углу высвечивалось лицо сопровождавшей меня воспитательницы, а на самом видном месте, в виде царя чертей с короной на голове, похожей на ведро, красовалась фигура директора. Все здесь было схвачено, четко прописано и эти наброски рисунков вызывали восхищение и смех. Я, наконец, не выдержав, расхохотался.
«Смейтесь, смейтесь!» - раздался голос директора у меня за спиной – «Он и вас в черта превратит с ведром на голове!»
Уговорил я тогда директора и забрал мальчика к нам на приход. Как раз в интернате были каникулы, и дети немного скучали. Алеша был очень рад, и поначалу еще толком не владея, как следует карандашом, все рисовал на стене нашей приходской церкви. Конечно, не чертей, и, конечно, еще не иконы, но его рисунки уже тогда носили жизненный характер, были очень талантливы и напоминали сцены из Евангелия. Все тогда говорили, что он самородок, талант и его рисунки выставлялись даже в Москве, но… приехала его мамаша, освободившись из тюрьмы и… забрала его к себе в Сибирь. Потом ходили слухи, что посадили за воровство, мать его умерла от водки и, так вот… получилось… Его высокопреосвященство грустно замолк.
Грусть и усталость отражались и на лицах гостей, с вниманием все же слушавших его, а доктор, нервно сняв очки и протирая их носовым платком, тихо сказал:
- Грустно все это слышать, вызывает недоумение, почему гибнет молодость, да еще и талантливая к тому же?
- На это нет ответа! Это судьба, карма! Она у всех разная и ничего тут не поделаешь – знал бы, где упадешь, соломки бы постелил, - вторил ему ювелир.
Вдруг полковница, как бы что-то вспоминая, резко поднялась со своего места и направилась к картине, подойдя к ней, она обернулась и, посмотрев на своего сына, строго приказала ему:
- Подойди сюда, помоги мне! Ваше высокопреосвященство, как вы говорил, была фамилия того мальчика-художника?
- Алеша Ферапонтов! – произнес удивленным голосом священник.
- Нате, вот владыко, читайте! – и, показав ему мелкую неразборчивую подпись на задней стороне картины, она, не выдержав, громко сама прочитала вслух:
- А. Ферапонтов! – так здесь подписана картина.
- Господи, воля твоя! Вот странная судьба, неужели мне снова суждено встретиться с ним, - устало, тихо проговорил священник и, уже обращаясь к полковнику, спросил его:
- Разрешите мне завтра навестить его в вашем заведении?
- Да, да было бы очень хорошо, если бы вы ваше высокопреосвященство навестили бы нас! Мы все для этого подготовим, и ваш визит был бы для нас, как дар с неба! – мило улыбаясь, говорил ему в ответ начальник милиции.
- Вот и хорошо! Я сам у вас отслужу обедню и если кто из ваших, так сказать, «клиентов» захочет исповедоваться и причаститься, то все это будет сделано для них!
Тут все время почти всегда молчавший ювелир встал с места и, подойдя к владыке немного волнуясь, сказал:
- А давайте владыко мы сейчас, не откладывая до завтра, поедем в тюрьму и вы сами поговорите с художником? – волнуясь, видимо, рассказ священника тронул его душу, в ней появилось желание сделать что-нибудь доброе.
- А что, я сейчас все могу устроить, - находясь под впечатлением от слов владыки и ювелира, бойко вступила в их диалог полковница.
- Да! Это было бы интересно! – задумчиво проговорил доктор и посмотрел на священника.
На лице владыки заиграли скулы, мышцы лица напряглись и, вот он, поднявшись с места, волнуясь и краснея, громко сказал:
- Тогда, поехали, поехали все! – и, обращаясь к полковнику, с нетерпением сказал: – Звоните в тюрьму, что мы сейчас все выезжаем! Я там сам облачусь в рясы и, вот мой иподьякон Савелий мне во всем поможет, да!
Так и сделали, позвонили, послали для верности гонца в тюрьму, и вся компания стала лихорадочно собираться в дорогу.
На этом вечер в доме Аверьяныча был закончен и, все гости, довольные собой и тем, что так счастливо закончилась эта грустная история, рассказанная владыкой, история про маленького мальчика-сироту, и что они сейчас и вот сразу смогут кому-то помочь, уселись по своим машинам и, помчались в ночь вслед курьеру.
В двенадцатом часу ночи к воротам пересылочной тюрьмы на сумасшедшей скорости подлетели четыре большие красивые машины. Из первой вышел сам местный владыка в полном облачении в сопровождении своего личного иподьякона и священника одной из церквей встреченной им по дороге. Его, естественно, сопровождала и вся компания, только что отмечавшая юбилей Аверьяныча. С решительностью и нетерпением они все проследовали в тюремные ворота тут же перед ними раскрывшиеся настежь. В тюрьме их всех уже ждали, но владыко, махнув рукой всем в общем благословлении, тихо сказал:
- Хочу в первую очередь говорить с художником, и говорить с ним с глазу на глаз!

В казенной, холодной, покрашенной в какой-то нелепый темно-синий цвет приемной его уже ждал заспанный заключенный. Это был худой, сутулый парень в потертых джинсах и в старой клетчатой рубахе. Он хмуро смотрел на цветущего в своем переливающемся парчой облачении первосвященника. Ему этот внезапный среди ночи визит, видимо, был безразличен. Посмотрев исподлобья еще раз на священника, он молча отвернулся в сторону, сплюнул и стал ждать, что будет дальше. Видимо, он ждал к себе вопросов.
- Алеша! Это ты? Неужели не узнаешь меня, я же твой отец Савва, помнишь, как ты у меня на берегу озера подрясник стащил? А нашу церковь, художественную школу? – с большим волнением, почти шепотом произнес владыко. Он узнал в этом парне своего Алешу.
- Да! Это я! – угрюмо произнес Алеша. – Я сразу тебя узнал, как ты вошел сюда!
- Что ты сделал? За что тебя сюда посадили?
Алеша молчал, нагнув голову. Потом он выпрямился и с яростью выкрикнул прямо в лицо священника:
- Я человека убил и не жалею об этом, нисколько не жалею эту суку! Каяться я тебе не буду и помощи мне твоей не надо, ничего мне от вас не надо, понял?
- Алеша! Алеша, что же ты так ко мне, за что? Я никогда не хотел тебе зла! Я сейчас тебе, может быть это все ошибка, я тебе самого лучшего адвоката…
- Я, я убил! Я уже дал показания! Ничего уже здесь не поделаешь, ничего мне от тебя не надо! – все еще находясь в большом возбуждении, закричал парень и, вдруг, отвернувшись к стенке замолчал. С него постепенно сходила накопившаяся на весь мир злость, и через некоторое время он смог уже спокойно, тихо сказать:
- Это правда! Я убил, по пьянке, не везет мне что-то в жизни, как уехал от вас!

Архиепископ в полном облачении и имеющий огромную власть сейчас стоял перед этим парнем, когда-то очень дорогим для него мальчиком и жалость к нему, к себе, ко всем и всему прошедшему, настоящему, всему, как слезами заливало его душу. Он уже ничего здесь поделать не может, он не может этого уже предотвратить, исправить, уберечь. Слезы, как два тонких ручейка, молча полились из глаз владыки на щеки, вмиг постаревшие, серые, обрюзгшие и, он, стирая их ладонью, молча вышел из комнаты. Он вышел с чувством глубокой скорби ко всем и сознанием чего-то очень важного, не законченного дела в своей жизни…

А поздно вечером еще долго в доме фермера горел свет, две старые женщины убирали со стола, убирали весь дом ставшим почему-то вдруг пустым и холодным. Аверьяныч сидя в мягком кресле своего кабинета и глядя на Сашу, сидящего напротив его с грустными, усталыми глазами и в уме подсчитывал уже – во сколько ему обошлась эта вся «презентация», а Саша все глядел и глядел на него, подперев свою розовую щечку кулаком…