Рудольф Нуреев. Интервью, которого не было

========== Глава 13 ==========
Дорогой ресторан в центре города. Пообедать здесь могут себе позволить немногие. Мы сидим за столиком возле самого окна. Через него льется яркий солнечный свет, чуть приглушенный легкой занавеской. За столиком рядом громко ест жареную курицу толстый гражданин в дорогом костюме. Его огромные пальцы, похожие на сардельки из гастронома, облиты жиром, а за шиворот рубашки, где по законам физиологии должна быть шея, небрежным комком заткнута белоснежная салфетка, отчего создается впечатление, что лысая голова растет прямо из нее.
Чуть поодаль расположилась парочка сильно накрашенных девиц. Они громко смеются, стреляя глазками в толстяка. Видимо, охотницам за богатством наши с Нуреевым персоны совсем не интересны. Если бы эти «бабочки» только знали, что у стройного седовласого мужчины, сидящего за столом в ожидании официанта и попивающего кофе, несколько квартир в разных городах мира, есть свой остров с замком и коллекция антиквариата!
– А кофе, что мы пили в Петергофе, ничуть не хуже местного, – улыбается Нуреев.
– Сильно изменился Петергоф, да и сам Ленинград, за двадцать пять лет? – интересуюсь я, делая глоток крепкого ароматного напитка.
– За двадцать восемь, друг мой, – качает головой Нуреев. – Я не заметил сильных изменений. Ленинград все так же педантичен и меланхоличен, а Петергоф – ярок и чопорен.
– Вы не любите Петергоф? – удивляюсь я.
– Я его обожаю! – взмахивает рукой Рудольф. – Его золотые фонтаны… статуи… Вообще преклоняюсь перед греческой мифологией. А скульптуры? Они изящны и тонки. В них запечатлен своего рода танец. Танец тела. Легкое движение рук… – его кисть изламывается и замирает в легком жесте, – поворот головы… –  он поднимает подбородок и поворачивает голову в сторону окна. Я смотрю на его резкий и немного угловатый профиль и любуюсь изяществом позы. Он сам сейчас напоминает древнегреческое божество. Сатира, тянущегося за гроздью винограда.
– Кстати о Греции, – я ставлю пустую чашку на стол, и она тут же исчезает в руках, пробегающего мимо официанта. – Вы ведь танцевали мини-балеты из "Русских сезонов" Дягилева?
– Да, – оживает Сатир и поворачивается ко мне, – я танцевал Розу, Петрушку и Фавна.
Я беру в руки меню, принесенное официантом, и мои глаза расширяются от обилия нулей.
– Позволь мне заказать обед, – Нуреев забирает у меня тяжелую папку и, отложив ее в сторону, обращается к почтительно склонившейся фигуре. – Принесите мне, голубчик, борща. Понаваристее. С деревенской сметаной, и обязательно черного хлеба. А на второе – котлету по-киевски с зеленым горошком и овощей свежих, – он бросает на меня взгляд и снова возвращается к заказу, – а моему другу – суп-пюре из шампиньонов со сливками и кролика под брусничным соусом с запеченной картошкой. И не забудьте посыпать суп зеленью!
Официант коротко кланяется и убегает куда-то в недра ресторана.
– Вино я позволил себе принести свое, – улыбается Нуреев. – Местное мне не по душе, поэтому я привез с собой несколько бутылочек из собственных запасов. Сейчас мы попробуем французский Chateau Latour 1981 года. А вот за ужином мы будем пить итальянское. Мне хочется узнать ваше мнение о разнице во вкусе.
– Я плохо разбираюсь в винах, – говорю я, кивая официанту, который ставит передо мной глубокую тарелку с ароматным грибным супом.
– А мне не нужно, чтобы ты в нем разбирался, – улыбается Нуреев, ложкой вырисовывая узоры в глубокой тарелке. В ярко-красной жиже образуются тонкие белые полоски сметаны и она становится нежно-розовой, – ты художник! Я хочу красочного описания всего лишь, – он аккуратно заворачивает ворот белой водолазки и подкладывает под него салфетку. Недолго подув на ложку с супом, он прикрывает глаза и с наслаждением пробует. – Хорош! – кивает он официанту и показывает ему большой палец. – А почему ты вдруг вспомнил про «Сезоны» Дягилева? – обращается он ко мне.
– Просто мне интересно, кто из них, Роза, Фавн или Петрушка, вам ближе? – задаю я вопрос, пробуя горячий суп-пюре.
– Фавн! Однозначно! – отвечает Рудольф, отламывая тонкими пальцами кусочек хлеба. – Роза – это получеловек, полумиф. Полумужчина, полуженщина. А я не «полу». Я вполне реальный человек. И я мужчина, несмотря на мою всеядность в сексе. Петрушка слишком мягок. Тюфяк, одним словом. Я человек жесткий. И в танце тоже. Поэтому вялые движения Розы и тряпичность Петрушки – не мое. Фавн! Да! Именно этот образ и пластика мне по душе. Когда танцуешь Фавна, все твои мышцы напряжены так, что кажется, они сейчас взорвутся. Нижинский был, безусловно, гением, если смог придумать такое.
– Многие сравнивают вас именно с Вацлавом, – киваю официанту, показывая, что мне налито достаточно вина в бокал. Он вытирает горлышко белоснежной салфеткой и переходит на сторону Нуреева. – Вы сами не считаете, что у вас много общего с ним?
– Вацлав – мой кумир. Он бог балета и гений танца, но… – он поднимает бокал с вином и слегка дзинькает им по моему, стоящему на столе. – Мы не похожи, – я поднимаю бокал с кивком головы, пытаясь быстро прожевать кусочек мягкой булки. –  Вацлав слишком мягкий, слишком беззащитный и эфемерный. Что в жизни, что в творчестве. Я его полная противоположность. Не люблю подчиняться. Не люблю, когда мной пытаются манипулировать. Я реален до тошноты! – он смеется и ставит пустой бокал на стол. – А ну-ка… Съешь еще ложку супа, – неожиданно предлагает он мне. Я покорно зачерпываю жидкое пюре и, немного подержав во рту, глотаю его. – Что можешь сказать?
– Нежно… Ароматно… Очень изысканно, но… – говорю я.
– Так, – он нагибается вперед и смотрит мне в глаза, – чего-то не хватает?
– Именно, – улыбаюсь я, – хочется, чтобы там было что-то твердое. Я не привык к перетертым супам. И, пожалуй, я бы добавил туда перчика, но не стану, чтобы не обидеть повара.
– А теперь попробуй вот этот, – Нуреев зачерпывает розовую жижу с кусочком мяса и картошкой и, подставив под ложку кусок хлеба, тянет ее ко мне через стол.
Я растерянно смотрю по сторонам и натыкаюсь на брезгливый взгляд толстяка.
– Давай, давай! – кивает мне Нуреев. – Пробуй!
Я покорно ем с его ложки, стараясь не смотреть в сторону толстяка.
– Ну… Как тебе? – Нуреев убирает ложку и пристально смотрит на меня.
– Идеально! – я дожевываю мясо и делаю глоток минералки из невысокого кряжистого бокала. – Остро, кисло-сладко, наваристо. И цвет очень яркий, как и вкус.
– Вот! – Нуреев легонько хлопает по столу обеими руками и довольно щурится. – В этом и есть разница между мной и Нижинским!
– Впервые двух великих танцоров сравнивают таким диким способом! – смеюсь я. – Но мне стало понятным ваше отношение к себе и к Вацлаву. А теперь мы, может, снова перейдем к теме любви? – задаю я вопрос.
– Экий ты неугомонный! – смеется Нуреев и, убрав руки со стола, позволяет официанту унести опустевшую тарелку. – Хочешь добавить к борщу немного горчицы?  
– Мы просто не договорили, – улыбаюсь ему я, – каждый раз вы как-то уходите в сторону. У меня создается ощущение, что вы мне чего-то не договариваете!
– Вовсе нет, – качает головой Нуреев, снова поднимая бокал с вином, – но у нас же договор, не так ли?
– Увы… – я качаю головой, – моя личная жизнь не настолько бурная, чтобы о ней долго рассказывать.
– Тогда расскажи мне об этом вине, – улыбается Нуреев своей хитрой улыбкой.
Я недолго любуюсь игрой света, пропуская через свой бокал лучи солнца, потом вдыхаю аромат и делаю небольшой глоток.   Вино разливается по небу, и, чтобы почувствовать весь букет, я выдыхаю воздух носом.
– Оно молодое… можно сказать юное. Оно еще не набралось зрелости и вязкости. Но в нем столько радости, как будто ты пьешь солнце, пропитанное вкусом винограда, – выдаю, наконец, я.
– Очень хорошо, – кивает мне Рудольф, потягивая вино из своего бокала. – Именно таким и был я, когда оказался в театре. Юным и пропитанным солнцем, как ягода винограда. Но во мне уже бродил дух противоречия, и я стал настоящей костью в горле у директора Кировского театра Константина Михайловича Сергеева…

========== Глава 14 ==========
Оказалось, что пешком дойти до театра намного быстрее, чем ехать по светофорам на машине. Поэтому Рудольф отпускает Анатолия, и мы не спеша идем по залитым холодным осенним солнцем улицам города.
– Вы начали рассказывать про то, как оказались в театре, – напоминаю я Нурееву, который кутается в огромный шарф и надвигает берет почти на самые глаза, чтобы его не узнали, – но вас отвлекла котлета по-киевски.
– А ведь хороша была чертовка! – тихо смеется он. – Но да бог с ней. Так вот… Константин Михайлович сам в то время был действующим танцором. Он был дальновиден и далеко не глуп. Сергеев сразу увидел во мне настоящую звезду и дал  несколько главных партий. Знал бы он, какого кота в мешке «покупает»! – Нуреев злорадно смеется, на секунду выглянув из шарфа. – Я уверен, что он потом тысячу раз пожалел, что взял меня в театр.
– Это он был вашей любовью? – удивляюсь я.
– Сергеев был давно и счастливо женат, – качает он головой. – Его жена, Наталья Михайловна Дудинская, была в то время прима-балериной театра, поэтому все главные роли были, в основном, ее. К тем, кто танцевал с ней, у Сергеева были особые требования. Все должно было быть предельно отлажено. Не допускалось ни малейшей ошибки, дабы не посрамить репутацию Дудинской. На наших с ней репетициях присутствовал только он. Все остальные танцоры выставлялись вон. Я был самым сложным партнером у Натальи Михайловны. Знал бы ты мой норов! – Рудольф довольно улыбается. – Если у меня чего-то не получалось во время репетиций, доставалось всем. И Сергееву, и Дудинской и даже милейшей аккомпаниаторше, Лидии Ивановне.
– Ваша музыка не живая! – кричал я, топая ногой. – Под нее  нужно хоронить, а не танцевать!
– Рудольф, это вы запороли revoltade Натальи Михайловны! – кричал мне Сергеев.
– Вы меня сбивали своими «Un! Deux! Trois!», – отвечал ему я, вытирая мокрое от пота лицо полотенцем. – Как можно так не в такт «дирижировать» танцем!
Да… Я не боялся никого и частенько мои репетиции заканчивались слезами Натальи Михайловны и громким хлопком двери, которую я закрывал за своей спиной.
– У вас, наверное, было много недоброжелателей и завистников? – интересуюсь я, стараясь попасть в такт его легким, но широким шагам.
– Я общался только с парой балерин-дублерш, – равнодушно пожимает плечами Нуреев, – на остальных мне было просто наплевать. У меня, в отличие от них, была цель – слава! А ради этой капризной и коварной дамы я был готов на все. Мне было все равно, о чем шепчутся артисты второго состава и кордебалет. Но…Меня бесил один человек.
– Сергеев? – уточняю я, спотыкаясь об поребрик.
– Юрий Соловьев! – Нуреев резко останавливается, и я почти врезаюсь в него на полном ходу.
– Завистник? – я обхожу его и пытливо вглядываюсь в мрачное лицо.
– Хуже… Соперник! – отвечает он хмуро. – На завистника мне было бы наплевать. А вот соперник – это намного хуже. Видел бы ты его прыжки! Черт! Так мог парить только он. Ну, и возможно, Нижинский. Правда, по вращениям он мне был совсем не ровня, но прыжки…Мое тело было тяжеловато, да и ноги коротки. Еще я ненавидел его за комсомольский задор. Он был активным членом комсомольской ячейки нашего театра. – Нуреев вдруг разражается звонким и заразительным смехом. – «Член ячейки»! Послушай только, как это смешно звучит, но… – он снова становится серьезным. – Будь ты хоть трижды гением, но если ты не тот самый член этой самой ячейки, тебе заказан путь на большую сцену. Вернее, на большие сцены других стран. Но, повторюсь, Сергеев был неглупым человеком и, несмотря на мой вздорный характер, он таки выдвинул мою кандидатуру на тур по Европе.
– Так кто же был вашей любовью? – не унимаюсь я. – Неужели этот самый Соловьев?
– А было бы неплохо для сюжета! – хитро подмигивает мне Нуреев. – Но нет. Хотя Юра был хорош собой, его политические взгляды не позволяли ему слиться со мной в любовном экстазе.
– А предпосылки были? – я тоже ему подмигиваю.
– Мы были оба молоды, много времени проводили вместе, видели друг друга обнаженными и наши тела вполне четко реагировали на эту наготу, но… – Нуреев останавливается перед служебным входом в театр, – он был настоящим советским комсомольцем. А это почти религия, – он многозначительно поднимает вверх палец и делает строгое лицо. При этом его глаза лучатся лукавством, – я бы сыграл с ним в мою любимую игру, но мне это было тогда не очень интересно. Меня волновали только предстоящие гастроли, – и он распахивает передо мной двери в царство Терпсихоры.
О, этот запах… Запах спящих кулис. Этот тусклый свет длинных коридоров, за каждой дверью которого свой маленький мир. Мир танца, мир музыки, мир искусства.
Мы идем полутемными кулуарами в сторону репетиционного зала. Оттуда издалека слышится музыка и громкие крики: «Un! Deux! Trois! En denors! Developpe!»
Нуреев распахивает дверь зала, и репетиция замирает, как будто кто-то нажал на стоп-кадр.
– Мerci Madeleine! (Спасибо, Мадлен!) – кивает Нуреев высокой седоволосой женщине, стоящей в центре зала, – L'échauffement est terminé, messieurs! Je vous demande de continuer à étirer et à réchauffer vous-même. Constance, Jean! (Разминка окончена, господа! Прошу продолжать растяжку и разогрев самостоятельно. Констанс, Жан!) Па-де-де, S'il vous plaît!
Он громко хлопает в ладоши и кивает головой очкастому мужчине за огромным роялем. Тот поднимает руки над клавиатурой и бросает их вниз. Зал взрывает немного бравурная мелодия, и пара молодых людей в трико начинает танцевать. Нуреев несколько минут молча смотрит на них, обходя со всех сторон, подперев подбородок рукой и чуть склонив голову. Мне кажется, что все идет неплохо, но судя по взгляду Нуреева, он недоволен.
– Stop! – кричит он, резко подняв руки, –C'est que maintenant? (Это что сейчас было?) Два кита в брачный период! C'est terriblement ennuyeux! (Это ужасно скучно!) Где, вашу мать, танец? Где, я спрашиваю?
– Monsieur Нуреев… – мямлит танцор, стройный длинноногий блондин. – Quelque chose ne va pas? (Что-то не так?)
– Я засыпаю… – Нуреев широко открывает рот и деланно зевает. – Вы как два куска дерьма в проруби барахтаетесь! Хотя за дерьмом и то интересней наблюдать!
– Qu'est-ce qui s'est passé ? Je ne comprends pas... (Что случилось? Я не понимаю...) – тихо бормочет балерина и ее глаза наполняются слезами.
– Je T'En Prie, Constance! Pas besoin de larmes! (Умоляю, Констанс! Не нужно слез!) – Нуреев морщится и машет рукой танцору. – Asseyez-Vous, Jean! Asseyez-vous et regardez ce qu'est la danse! (Сядьте, Жан! Сядьте и смотрите, что такое танец!)
Он берет за руку балерину, проводит ее в центр зала, нежно обнимает за талию и кивает аккомпаниатору. Снова играет музыка, и все «зрители», находящиеся в зале, замирают.
Он танцует не торопясь и, как кажется со стороны, вполсилы, но даже этой самой «полсилы» хватает для того, чтобы у меня перехватило дыхание. Его тело напряжено, но в тоже время воздушно, как пушинка. Его руки… Нет, не так! Его крылья взлетают вверх, вихрем унося с собой тонкое тело балерины. Его ноги настолько быстры и легки, что иногда мне кажется, что их движения сливаются в единое целое. Мое сердце замирает на последних аккордах, и я осознаю, что видел сейчас танец живого бога…
– Черт побери! – Нуреев ставит на пол балерину и недовольно морщится. – Зрители придут смотреть на звезд, а увидят стадо коров и немолодого пастушка. – Он презрительно кривится, – Madeleine, chérie! Sortez-les sur scène le corps de ballet! (Мадлен, дорогая! Выводите на сцену кордебалет!) – обращается он к помощнице и тихо добавляет, – и проследите, чтобы копытами пол не повредили!

========== Глава 15 ==========
Я жду в машине, пока Нуреев дает последние наставления танцорам. Думаю, что на сегодня интервью закончено. На протяжении всей репетиции Рудольф эмоционально жестикулировал, выкрикивая реплики то на французском, то на русском, умело применяя отборный мат. То вдруг он выскакивал на сцену, расталкивал кордебалет и начинал танцевать. Потом он снова спускался в зал и, не присев ни на минуту, снова ругался, требовал, показывал, пытаясь добиться идеала. После такой «зарядки» он вряд ли захочет продолжать беседу. Но Рудольф садится в машину бодрый и веселый, принося с собой запах морозца и опавшей листвы.
– Удивлен? – спрашивает он меня и, не дожидаясь моего ответа, продолжает, – вижу, что удивлен. Обожаю великий и могучий, с его эпитетами и междометиями. Всего одним матерным словом можно описать все эмоции, которые тебя переполняют. Французский слишком мягок для этого.
– Вы действительно так недовольны танцорами? – интересуюсь я.
– Доволен, – хитро улыбается он, – но если я их сейчас похвалю, они расслабятся. А вообще, творческая натура всегда должна стремиться вверх. Талантливый человек всегда должен оставаться недовольным своей работой. Отсутствие критического взгляда на свой труд приводит к смерти вдохновения и недостижимости совершенства.
– Вы всегда были собой недовольны? – удивляюсь я.
– Представь себе, нет, – качает головой Нуреев и трогает за плечо Анатолия. – В гостиницу, друг мой, – и снова переключается на меня. – Я просто изводил себя в танцклассе. Я измывался над своим организмом так, что иногда мне казалось, что он сейчас сломается, из моего тела вдруг посыпятся шестеренки и я развалюсь на части. Да, зрители визжали от восторга и падали в обмороки, но я был недоволен своей техникой.
Машина выезжает на набережную, и Нуреев ненадолго отключается от разговора, глядя на засыпающий вечерний Ленинград.
– Нет… – говорит он кому-то в окно и машет рукой, – все же это не Париж и не Копенгаген.
– А чем отличаются эти города? – я пытаюсь через его плечо выглянуть в окно, чтобы увидеть то, что заинтересовало Рудольфа.
– Копенгаген это… –  он задумчиво трет переносицу пальцем. – Попробую объяснить так: представь на сцене полноватого солидного вида баритона в черном фраке, белой рубашке и бабочке. Вот это и есть Копенгаген.
– А Париж тогда кто? – улыбаюсь я.
– О, Париж! Это очень просто, – Рудольф прикрывает глаза и, дирижируя себе рукой напевает:
 – Padam...padam...padam...
Il arrive en courant derriere moi
Padam...padam...padam...
Il me fait le coup du souviens-toi
Et je traine apres moi comme un drole d'erreur
Cet air qui sait tout par coeu.
– Эдит Пиаф. Маленькая, стройная, но с могучим тембром голоса и легкой старушечьей хрипотцой. Это и есть Париж.
– Забавно, – смеюсь я.
– Тогда Ленинград – твоя ассоциация, – Нуреев хлопает меня по плечу.
– Хорошо, – киваю я, – она тоже будет музыкальной. Только заранее прошу прощения за мой вокал, – я откашливаюсь и начинаю тихо петь:
– Я люблю Вас,
 Я люблю вас, Ольга!
Как одна безумная душа поэта,
Еще любить осуждена…
– Везде всегда одно желанье,
Одно безумное желанье... – подхватывает Нуреев и продолжает разговор, – моя любимая партия из Евгения Онегина! Увы, Лемешева мне довелось видеть только в кино, но даже там, в тихом шуршании кинопленки, его голос звучал как пение ангела.
Последние минуты пути до гостиницы мы пытаемся вспоминать самые знаменитые арии, перепевая их и коверкая слова, под неодобрительное покряхтывание Анатолия.
– Приехали, – говорит Нуреев и, взглянув из окна машины на разношерстную толпу, осаждающую вход  в гостиницу, передергивает плечами.
– Не любите поклонников? – догадываюсь я.
– Не люблю фанатов, – поправляет меня он, – поклонникам нравится мое творчество, а фанаты сходят с ума от меня самого. Они реально сходят с ума, и это самое страшное. От фаната не знаешь, чего ожидать: цветов и аплодисментов или метко брошенного ножа.
Он дергает ручку двери и смело выходит навстречу орущей от восторга толпе, надев на лицо счастливую улыбку. На секунду меня, словно волной, отбрасывает в сторону от Нуреева, но спасает крепкая рука Анатолия, выхватившего меня из людского водоворота. Мы быстрым шагом двигаемся к ступеням и, наконец, от толпы нас отгораживает стеклянная дверь отеля.
 Я позволил себе заказать ужин в номер, – Нуреев садится в кресло, взмахивая руками-крыльями. Широкие рукава цветастого халата мягко ложатся на подлокотники и тонкие пальцы подхватывают их края, – сегодня у нас итальянский ужин. Ты не забыл, что должен поделиться со мной своими эмоциями по поводу вина?
– Конечно, помню, – киваю я. – Но мне кажется, вы все время уходите от моих вопросов про любовь. Была ли она в вашей жизни?
Он прикрывает глаза и откидывает голову на спинку кресла.
– Впервые я увидел его в каком-то фильме, – его голос звучит тихо и немного приглушенно. – Такой техники исполнения я еще не встречал! Он просто парил по сцене. Его движения были отточены, как грани драгоценного камня искусным ювелиром. Скульптурная четкость позировок просто поражала. В Париже я познакомился с Марией Толчиф, но наши близкие отношения начались в Штатах. Там она танцевала в «Американ балле тиэтр» в качестве приглашенной звезды. Я знал, что она была близка с Эриком. Их отношения длились недолго, но расставшись, они остались друзьями.
– Ты познакомишь меня с ним? – попросил я как-то ее.
Она согласилась, и вот, на очередной вечеринке, она взяла меня за руку и подвела к высокому, стройному блондину.
– Эрик, с тобой кое-кто хочет познакомиться, – сказала она, чуть подталкивая меня вперед.
– Руди Нуреев, – представился я мужчине.
– Ах, да! Я что-то слышал о скандальном танцоре, сбежавшем из страны Советов, – кивнул мне блондин и протянул руку, – Эрик Брун.
Его рука была мягкой и теплой, но рукопожатие оказалось крепким.
– Я хотел бы учиться у вас, – тут же сказал я.
– Не уверен, что мне это будет интересно, – ответил мне Брун.
– А я уверен, что будет! – нагло парировал я с улыбкой и отошел в сторону.
Он был холоден настолько, что его холод обжигал… И знаешь, что я увидел? Блеск заинтересованности в его глазах. И пусть этот интерес был ко мне не как к танцору, а только как к мужчине, я был уверен, что для начала этого будет достаточно. И я не ошибся!
Через месяц он приехал в Париж и пришел на мое выступление. Я об этом не знал, поэтому, как всегда, наслаждался на сцене музыкой, движением и танцем, не подозревая, что меня испытывают.
– Я согласен вам преподавать, – Брун появился после спектакля в моей гримуборной и, не раздеваясь, сел на стул. Как сейчас помню: на нем было длинное черное пальто, такая же черная шляпа, бежевый легкий платок на шее и перчатки. Он держал их в руках, похлопывая ими по колену. Внешне он был совершенно спокоен, но в глубине его глаз я видел огонь. И этот огонь зажег именно я. И не как мужчина. А именно как танцор!
В этот момент дверь в номер распахивается и комнату входит официант, толкая впереди себя столик с нашим ужином.
– Спасибо, любезный! – Нуреев останавливает мужчину взмахом руки, когда тот пытается налить нам в бокалы вино. – Дальше мы сами справимся.
Когда официант удаляется, Рудольф привстает со своего стула и сам разливает вино. Сначала мне, потом себе.
– А зачем подали ложку? – спрашиваю я, глядя на огромное блюдо длинных макарон, облитых алым соусом из помидоров и еще бог знает чего.
– Ах, да! – Нуреев хлопает себя по лбу. – Ты же не знаком с искусством поедания пасты. Смотри… – он ловко подцепляет спагетти вилкой, подставляет под нее ложку и начинает накручивать макаронные нити. Делает он это так быстро и умело, что у меня от удивления открывается рот.
– Вуаля! – говорит Нуреев, победно приподнимая над тарелкой вилку с аккуратным клубком пасты. – Это несложно. А вообще… Ешь, как тебе это удобно! Хоть руками! Меня больше интересует, что ты скажешь об этом… – и он слегка подталкивает ко мне бокал с вином.

========== Глава 16 ==========
Несколько минут мы заняты поглощением итальянских макарон. Нуреев заливисто хохочет и по-отцовски заботливо вытирает мой забрызганный соусом подбородок  белоснежной салфеткой. Я не обижаюсь на него. Мне тоже смешно. Как оказалось, есть эти самые спагетти и не заляпаться может только профессионал.
Как только я доедаю последнюю макаронину, всасывая ее в себя с большого блюда, после короткого стука дверь в номер открывается и в комнату заходит все тот же официант в сопровождении горничной.
– Уберите тут все, – Рудольф откидывается на спинку стула, довольно поглаживая живот. – Замените бокалы на свежие и оставьте нам вино. Мы его еще посмакуем. Мой друг обещал мне рассказать нечто интересное, – и он подмигивает мне, хитро улыбаясь.
Когда обслуживающий персонал удаляется, мы усаживаемся в кресла, и Нуреев наливает по несколько глотков вина в чистые бокалы.
– Ну, что скажешь? – он внимательно смотрит, как я сую нос в большой пузатый бокал, пытаясь понять запах напитка. Потом я делаю маленький глоток и недолго держу вино во рту.
– Эм… – говорю я, проглатывая небольшую порцию, и ощущаю тот самый букет, о котором так часто говорят сомелье. Неожиданно для самого себя, я вспоминаю Шаляпина. – Ах, где-е-е же вы, дни любви-и-и… Ю-ю-юные дни… Сла-а-адкие грезы мои-и-и, – я изо всех сил пытаюсь понизить голос и спеть это именно басом. – Это вино очень старое и оно хранит в себе воспоминания о былой любви. Такой же сладкой, с тонкой ноткой горечи и легким вкусом счастья.
Я заканчиваю описание и с удивлением смотрю на Нуреева. Он медленно пьет вино, прикрыв глаза, и мне кажется, что он… он пытается скрыть от меня свои истинные чувства.
– Я что-то не то сказал? – спрашиваю я и жду, когда же он, наконец, уберет бокал от своего лица.
– Я приехал в Копенгаген примерно через месяц, – начинает рассказывать он, откинувшись в кресле, – и поселился в отеле "Англетер". Помимо занятий с Бруном, я частным образом записался на курсы к Вере Волковой, балерине русского происхождения. Если честно, тренировки с Эриком для меня оказались настоящей пыткой. Несмотря на то, что я привык к физическим нагрузкам, мне было очень тяжело работать в таком режиме.
– Вallotte! Вallotte! Вallotte! Выше! Руки держать! Рas de bourree! Быстрее! Еще быстрее! Jete entrelace! Выше! Еще! Jete entrelace! Тянись вверх! Всем телом тянись! – командовал Эрик, хлопая деревянной линейкой по руке в такт моим движениям.
– Не могу больше! – я, задыхаясь, падал на пол и чувствовал, как с моей спины на пол стекает пот.
– Можешь! – линейка легко хлопала по моей ляжке. – Вставай! Jete entrelace! И как можно выше!
Наши репетиции проходили раз в неделю. В остальное время я занимался с Волковой. Ее уроки, по сравнению с муштрой требовательного Бруна, были легким развлечением, но пожилая балерина мне тоже очень много дала по части техники и хореографии.
– Рудик, дорогой! – говорит она, слегка картавя. – Любовь – это не только страсть. Это еще и трепетное отношение к партнеру. Уж поверь старой и мудрой женщине. Так наполни танец нежностью! Страсти в тебе на целый полк хватит!
Я смеялся над словами Волковой, но она оказалась права…
Примерно через месяц, выходя из здания Королевского театра, где проходили занятия, я встретил Эрика. Он ждал меня возле своей машины, небрежно опираясь о ее капот.
– Я подвезу тебя до отеля? – предложил он мне. Я согласился, ибо мои ноги дрожали после репетиции, как у замерзшей собаки. – Я думал ты сбежишь после первого, максимум второго урока, – улыбнулся мне Брун, лихо управляясь с машиной.
– Так ты меня испытывал? – догадался я.
– Немного, – согласился Эрик, – и ты выдержал испытание. Следующий урок я хотел бы перенести в мой загородный дом. В выходные. Ты согласен?
Мое сердце на секунду замерло. Если первое время я был влюблен в великого танцора Эрика Бруна, то примерно на третьей репетиции я вдруг понял, что мне он безумно нравится как мужчина. Причем я не хочу «играть». Я просто хочу, чтобы он был моим!
Он заехал за мной в субботу днем, и уже ближе к вечеру мы были на его загородной вилле.
– Сначала занятия, – скомандовал Брун, заходя в комнату, которую выделил для меня, – переодевайся! Я жду тебя в зале.
Это не был танцевальный зал. Просто    большая просторная комната с высокими окнами в пол. Мебель, в виде двух кресел, журнального столика и тумбы с телевизором, была отодвинута к стенам. За окнами открывался красивый вид на вечерний лес и огромное темнеющее небо. Из соседнего помещения слышались звуки музыки.
– И-и-и… – скомандовал мне Брун и я вытянулся по стойке смирно, приподнявшись на мысы, – Аttitude… и-и-и… Сabriole!
Я изо всех сил оттолкнулся от пола и… упал на колено.
– Черт! Икру свело, – сказал я, садясь на пол и облокотившись спиной о кресло.
– Вот я дурак! – Эрик устроился рядом, задрал на моей ноге штанину легких спортивных брюк и начал массировать мне мышцы. – Зачем я заставил тебя прыгать без растяжки и разогрева!
– Сейчас все пройдет, – сказал я, зажмурив глаза от приятных ощущений.
И правда, боль потихоньку прошла, я расслабленно распрямил ногу. Движения рук Эрика стали мягче, они начали медленно подниматься вверх по моей ноге. По бедру… потом по животу… по груди…слегка прихватывая шею… Я замер, ощущая возбуждение всем телом. Я чувствовал его горячее дыхание на лице и, наконец… его губы на моих губах. Да! Я так долго ждал этого. Его поцелуй, такой же мучительный и требовательный, как он сам. От него мои мышцы напрягались, а сердце стало рваться наружу!
Честно сказать, после Тейе у меня не было физических контактов с мужчинами. Зато была куча мелких интрижек с женщинами. Они оказались для меня слишком легкой добычей. Я был молод, хорош собой, дерзок и нагл. Настоящий отрицательный персонаж из фильмов. А ведь именно таких и любит слабый пол. Но… мне было скучно. Не было игры, а заводить серьезные отношения я не собирался. Да и секс с женщинами для меня был, скорее, своего рода мастурбацией. Эрик был первым мужчиной, с которым я испытал настоящую страсть.
Мы лежали на огромной кровати в его спальне, нагие и счастливые, как дети. Мы пили вино, то самое вино, что мы пьем с тобой сейчас, и говорили. Говорили обо всем, как старые добрые друзья. Иногда наш разговор прерывался горячим поцелуем, и комната начинала кружиться перед моими глазами в  безумном, волнующем, жарком и нежном вальсе.
– Я влюбился в тебя с первого взгляда, – говорил мне Эрик, гладя мои непослушные волосы. – В мальчишку, бунтаря, наглеца. Потом увидел тебя на сцене и понял, что в моих силах из совершенства сделать бога! И еще… усмирить мальчишку. Превратить его в послушного котенка. Пригладить буйный нрав рукой. Ласкать до тех пор, пока бунтарь не успокоится.
– То есть я – твоя добыча? – я поднял голову и с удивлением посмотрел в его глаза.
– Нет, Руди! Ты мой приз! – и теплые губы Эрика снова оборвали все мои мысли.

========== Глава 17 ==========
Слушая этот монолог, я пребываю неком недоумении. Мне стало неловко. Не от откровенности, с которой Нуреев рассказывает историю своей жизни, а от того, что мне довелось увидеть его таким, каким, я уверен, никто его не знает. Тоскующим о любви.
– Вы любили его? – осмеливаюсь, наконец, спросить я.
– Любил? – Рудольф открывает глаза и смотрит на меня мутным взглядом. – Я его и сейчас люблю.
– Хм… но ведь вы говорили… – начинаю я, но он меня перебивает.
– Я живой, Марк. И мне, как любому человеку, свойственны слабости, – он наливает в опустевшие бокалы вино и продолжает рассказ. – Это были единственные отношения, которые длились очень долго. Я занимался с Эриком и Волковой, как ненормальный. Потом к этому прибавились спектакли. Я выматывал себя танцем до такой степени, что казалось, будто мое сердце остановится и взорвется, но… Как только я оказывался в объятиях Эрика, я забывал обо всем. Весь мир вокруг исчезал и оставался только он. Он был моей жизнью.
– Почему тогда вы переступили через него, как переступали через всех? – удивляюсь я. – Зачем вы его бросили?
– Ушел не я. Ушел он, – Нуреев залпом выпивает вино и наливает себе еще. – В какой-то момент я начал понимать, что не развиваюсь дальше. Мое мастерство выросло  до невероятных размеров, и в этом была заслуга Эрика, но мне нужно было двигаться вперед. К успеху и славе, а он мне не давал этого, привязав мое сердце к себе канатом. Головой я понимал, что он ступень, и я просто топчусь на ней, не в силах решиться шагнуть выше. Но стоило мне оказаться рядом с ним, как я растворялся в нем и забывал обо всем.
Первой трещиной в наших отношениях стали мои гастроли. Я неожиданно понял, что вполне могу существовать без него. И еще, я почувствовал, что мне его мало. Мне захотелось новых ощущений и адреналина, которого с ним не хватало. Мой внутренний зверь вдруг ожил, стал принюхиваться и искать новую добычу.
– Вам не хватало секса с ним? – уточняю я, наливая себе вина.
– Как тебе объяснить… – Нуреев трет переносицу пальцем, оглядывая комнату. – Ах, вот оно! – он поднимается, подходит к столу, берет с него блюдо с фруктами и возвращается обратно. – Видишь это яблоко? Возьми его и ешь, – я послушно беру яблоко и откусываю. – Вкусно, не правда ли? Сочное, с тонкой нежной кожицей. В меру сладкое, в меру кислое. Идеальный фрукт. Но если ты его съешь целиком, то не захочешь других фруктов. Ты насытишься. А я хотел попробовать кусочек едкого ананаса, оторвать ягоду прозрачного янтарного винограда, откусить банан и почувствовать его нежность. Я хотел попробовать все!
– Вам приписывают любовные отношения со многими знаменитостями. Это правда? – Я с аппетитом поедаю яблоко и вопросительно смотрю на Нуреева.
– Интересно, с кем? – хитро щурит он глаза.
– Ив Сен-Лоран, Мик Джаггер, Кит Бакстер, Элтон Джон… – задумчиво и не спеша перечисляю я. – Кто еще… – морщусь я, пытаясь вспомнить еще имена.
– Это случилось, когда я гастролировал по Америке, – начинает неожиданно рассказывать Рудольф, – там судьба меня снова свела с Марией Толчиф. Я давал по двадцать спектаклей в месяц и был полностью вымотан. Однажды она перехватила меня у выхода из театра после репетиции и затащила в такси.
– Куда ты меня везешь? – спросил я у нее.
– Тебе нужен тайм-аут, – покачала головой Мария, погладив меня по руке, – просто расслабься и отдохни. Мы едем на вечеринку.
– Мне нужно просто поспать, – вздохнул я, – а на этих вечеринках ничего интересного нет.
– Зато хозяин тебя точно заинтересует, – хитро улыбнулась она, и я сдался на ее милость.
Это была огромная двухэтажная квартира. К тому времени, как мы приехали, там уже было много народа. Молоденькие модельки, скучающие фабриканты, несколько знакомых лиц из театра. Все они пили, танцевали, шутили и сплетничали. Я не любил эти американские пати. Начинались они достаточно невинно, но потом переходили в грандиозную пьянку и, как результат, в потребление большого количества алкоголя и наркотиков, и в повальный дикий секс. К тому времени все эти гулянки, на которые меня охотно звали, мне приелись, наркотиков я боялся, проще было искать любовные утехи в барах типа «Копакабаны». Собственно, это была самая обычная американская богемная тусовка. Заинтересовал меня только продюсер «Маппет-шоу», предложив быть приглашенным гостем и станцевать шуточный танец с одним из его персонажей.
В самый разгар вечеринки, огромные двери зала открылись, и на пороге появился Он… Невысокий и стройный, как греческий бог. Его ноги были туго затянуты в узкие брюки. Через широкий вырез футболки  виднелась обнаженная смуглая грудь. На его голове с ежиком черных волос красовалась королевская корона, а широкие плечи обнимала пурпурная накидка. Он улыбался гостям, приветливо помахивая рукой и скаля огромные лошадиные зубы.
– Я хочу тебе кое-кого представить, Фредди, – оживилась Толчиф, когда король рока поравнялся с нами.
– А я знаю, кто ты, – Меркьюри поправил пальцами тоненькие усики. – Ты скандальный танцор из Союза.
– Ты был на моих спектаклях? – удивился я.
– Нет, но я видел красивые фото в журнале, – ответил Фредди, – и мне очень захотелось с тобой познакомиться поближе.
В этот момент его кто-то окликнул, и он, торопливо кивнув мне головой, отошел в сторону.
Через два или три часа, изрядно захмелев и потеряв где-то свою спутницу, я удалился в дальнюю комнату, чтобы немного отдохнуть от шума. Усевшись на небольшой диванчик в углу, я блаженно вытянул уставшие после репетиции ноги. Меня клонило ко сну, и я   словно сквозь пелену слышал музыку, возбужденные голоса и громкий смех, раздававшиеся по всему дому.
– Скучаешь? Не помешаю? – услышал я бархатный голос хозяина дома.
Фредди стоял на пороге комнаты, держа в руках фужер с вином. Короны и мантии на нем уже не было, футболка давно потеряла свою белизну, а на шее красовался свежий засос.
– Не помешаешь, – встрепенулся я, быстро двигаясь на диване в сторону и освобождая место для Меркьюри.
– Почему твой бокал пуст? – Фредди сел рядом со мной. Места на диване хватило бы еще на двух человек, но он устроился так, что я боком почувствовал тепло его тела.
– Я не пью много перед выступлениями, – пожал я плечами.
– Попробуй это, – сказал Меркьюри и протянул мне свой бокал. Я послушно принял его и сделал глоток, – и это… – вдруг добавил он чуть тише и поцеловал меня в губы…
Ты, наверное, слышал выражение «между ними пробежала искра»? Так вот… между нами вспыхнула настоящая молния. Мое тело насквозь пробило желание, но я сдержался. Я прервал поцелуй, поставил бокал на стол, улыбнулся Фредди и вышел из комнаты.
– Не понимаю, – пожимаю я плечами, – вы же хотели его, и он был не против.
– Я почувствовал в нем игрока. Точно такого же, как я сам. Он вышел на охоту, а добычей должен был стать я. Поэтому я решил подыграть ему…

========== Глава 18 ==========
Я вижу, как тонкие пальцы Рудольфа нежно оглаживают бока бокала и чувствую, что воспоминания его возбуждают. У меня перехватывает дыхание от понимания, что бог спустился с Олимпа и предстал передо мной человеком. Ранимым, нежным, страстным. Он открылся мне, как цветок раскрывается навстречу новому дню, и я молча слушаю его рассказ, стараясь не нарушить этого состояния.
– Несколько дней я провел, жарко мастурбируя на его фото в прессе, – продолжает Нуреев, раскручивая в бокале небольшое торнадо из вина. – Нет! Я не мог заблуждаться! Я встретил игрока своего уровня. Или… или я все же ошибся и ему был нужен от меня только секс?
Через четыре дня, после выступления, я получил шикарный букет кроваво-красных роз с запиской. В ней Фредди назначал встречу на очередном пати. И, конечно, я воспользовался приглашением.
Все было, как и в прошлый раз. Куча гостей, именитых и не очень, музыка, море выпивки. Он не подходил ко мне весь вечер, но куда бы я не бросил взгляд, везде натыкался на Фредди. Вот он стоит, опираясь на  стену, и потягивает из стакана виски, пристально глядя на меня. Вот он выпивает вино и кидает пустой бокал через плечо в открытое окно, бросая на меня взгляд, полный страсти. Вот он, преклонив колено, стоит перед какой-то барышней и вытирает свои усики подолом ее платья, хитро поглядывая в мою сторону.
Ближе к концу вечеринки эта игра меня немного утомила, я решил выпить еще немного виски и удалиться. Но оказалось, что в огромной железной миске на столе закончился лед.
– Где тут кухня? – поинтересовался я у молоденькой модельки, до тошноты напоминающей Мэрилин Монро.
– Прямо по коридору и направо, – охотно ответила та, и я пошел в указанном направлении.
На огромной кухне тускло горел свет, идущий от одинокой лампы над барной стойкой. Холодильник приютился в темном углу, я тут же направился к нему и, распахнув дверцу, принялся искать в его недрах лед. Я уже собирался уходить, так и не найдя искомого, когда почувствовал на своей шее горячее дыхание.
– Нравится? – хрипло спросил Фредди, крепко прижав меня своим телом к холодильнику.
– Да. Он очень большой, – согласился я, гладя рукой серебристую дверцу.
– Он еще и многофункциональный, – соблазнительно шептал мне на ухо Меркьюри, резким движением поворачивая к себе.
Мы оба понимали, о чем идет разговор, но продолжали играть. Он догонял меня, делая тонкие намеки на секс, я убегал, делая вид, что их не понимаю.
– Как ты любишь? – поинтересовался он, пристально глядя мне в глаза. – Сначала подождать, пока лед чуть подтает, а потом цедить медленно, маленькими глоточками? Или сразу выпить залпом, захватив кусочек льда и посасывать его?
– Мне нравится по-разному, – ответил я, не замечая у себя на талии горячих рук. – Иногда могу, наблюдая за процессом,  дождаться, когда лед растает, а потом просто вылить разбавленный виски в раковину.
– А я люблю жадно, – признался Фредди, – да еще и похрумкать льдом обожаю!
Слово «похрумкать» его насмешило, и он, чуть откинув голову, заливисто захохотал, показав мне свои огромные лошадиные зубы. Он слишком сексуален! Слишком горяч! Он весь – просто это самое   «слишком»! И я не выдерживаю и затыкаю ему рот поцелуем.
Нуреев замолкает и недолго смотрит вдаль, чуть прищурив глаза и улыбаясь.
– Так вы были любовниками? – прерываю я молчание.
– Да, – отвечает он, бросая на меня горящий взгляд. – Фредди был неутомимым любовником. Наши встречи, которые он называл «частными вечеринками», могли длиться по десять часов. Иногда к нам присоединялись молодые мальчики из модельного бизнеса. В этом случае большая кровать в спальне Фредди превращалась в море голых, мокрых и разгоряченных сексом тел. В воздухе стоял запах крепкого мужского пота и дорогого парфюма. А стоны сливались в единый хор.
– А как же Эрик? – спрашиваю я.
– А что Эрик? – его глаза гаснут и на лице появляется выражение грусти. – Он ждал меня в Копенгагене. Ждал с надеждой, что мне надоедят эти дикие оргии, и что я вернусь к нему.
И я возвращался. Снова и снова… Как только я приходил в его квартиру, зверь внутри меня становился милым котенком и я, переполненный нежностью и любовью, засыпал на его груди.
Потом я снова уходил и находил новую добычу. Так ко мне в сети попал Ив. Изящный… Тонкий… Интеллигентный… Изысканный ценитель красоты. – Нуреев неожиданно разражается заливистым смехом. – Кто бы мог подумать, что этот эталон аристократизма так любит кожу и ремни. После встреч с ним на моем теле частенько оставались тонкие полосы кровоподтеков и следы от ремней на запястьях и щиколотках. Но мне это было интересно. Адреналин… Острые ощущения… Боль…
– И снова Эрик? – спрашиваю я. Мне почему-то становится обидно за него. – Неужели секс с ним был так скучен?
– Что ты! – качает головой Рудольф. – Эрик был прекрасен во всем. Секс с ним был тонким и прозрачным, как бокал, игристым и пьянящим, как вино в нем.
– Я бы не смог так, – пожимаю я плечами, – любить человека и желать кого-то еще.
– Не кого-то! Я не беру в расчет те одноразовые связи с мужчинами, которых я цеплял в барах. Моими любовниками были великие люди! В сущности те, с кем мне приписывали романы, и не были любовниками. Например, Джаггер. Мик был фееричен, эпатажен и чертовски хорош. Его губы… О-о-о… Как я хотел его губы, но… Мы просто играли. Знаешь, такой тонкий флирт на грани пошлости.
Элтон… Секса с Элтоном Джоном у меня тоже не было. Мы просто собирались вместе и маялись дурью, как дети, играя в переодевания. Мы брали с собой бутылочку вина, запирались в огромной гардеробной Элтона и начинали примерять его одежду, которой было огромное количество. Встречались и женские платья. Элтону очень нравилось, как они на мне сидят.
– И ничего больше? – упорствую я.
– Иногда случались приступы возбуждения и мы просто мастурбировали, – сознается Рудольф, – но мы не считали друг друга любовниками.
– А женщины? – продолжаю допытываться я. – Неужели вы перестали искать близость с ними?
– В то время у меня была Марго, – охотно рассказывает Нуреев, – и сразу отвечу на твой невысказанный вопрос. Нет, мы не были любовниками. Наша связь была на уровне тантры, если хочешь. Танцуя с ней на сцене, я реально испытывал оргазм, но не физический. Я любил ее, но любил, как партнершу, как балерину, как учителя.
– Ходят слухи, что у вас мог быть общий ребенок, – я отставляю свой бокал к опустевшей бутылке на столе.
– Никакого ребенка не было, – качает головой Рудольф, – но мысли о продолжении рода меня посещали. Я даже делал предложение по этому поводу Настасье Кински. Дура! – смеется он. – Она отказалась. А ведь у нас могли бы быть очень красивые дети.
– И все же… – я вижу, что Нуреев опьянел и устал, поэтому забираю из его рук пустой бокал, – как же Эрик?
– Эрик терпел меня долгие годы. Терпел мой несносный характер, мои загулы, мои измены. Он был готов смириться со всем, но… Я набрался сил и поднялся на следующую ступень. Ею стала Марго Фонтейн. Вокруг ходили слухи о нашем романе, но в них верили не все. Элегантная, умная, добрая Марго и молодой наглый и самовлюбленный я! – смеется он. – А Эрик поверил. И ушел. Это было последней каплей, переполнившей чашу его терпения.
Нуреев неожиданно замолкает и смотрит куда-то вдаль, сквозь меня.
– Это я его убил, – говорит он полушепотом, не отрывая глаз от чего-то незримого, видимого только ему. От этого взгляда по моей спине начинают бегать мурашки и волосы на голове шевелятся.
– Простите… я наверно вас не так понял… – поеживаюсь я от неприятного чувства.
– Ты все правильно понял, – отвечает он и, откинувшись в кресле, прикрывает глаза, – моя бурная личная жизнь убила его. Не хочу больше об этом, – говорит он, легко взмахивая рукой, – прости, милый мой Марк. Но я устал.
– Да-да… – говорю я, поднимаясь с кресла, – мне пора. Уже поздно.
– Уже утро, – открывает глаза Нуреев и улыбается мне, – я разбужу Анатоля, и он отвезет тебя домой.
– Нет-нет! – мотаю я головой, накидывая на свою шею шарф. – Я прекрасно доберусь общественным транспортом.
– Марк! – голос Нуреева останавливает меня на пороге номера. – Там на тумбочке, в прихожей… контрамарка на два лица. Она для вас.
– Нашел! – кричу ему я, помахивая в воздухе кусочком лощеной бумаги. – Когда мы увидимся в следующий раз?
– Скоро, – приглушенно отвечает мне Нуреев, – за вами заедет Анатоль и…
Больше мне не удалось ничего расслышать и я, выйдя из номера, тихо прикрываю за собой дверь.

========== Глава 19 ==========
Я выхожу на улицу и оказываюсь в другом измерении. Оно мрачное и холодное. Оно черно-белое, как кадр немого кино. Эта унылая реальность опутывает меня, словно паутина, бесчувственностью и темнотой.  Это не мой мир! Нет! Мой мир там, где живет мой бог. Эгоистичный, циничный, самовлюбленный. Но такой яркий и открытый. Такой харизматичный и сексуальный.
Я на секунду оборачиваюсь на здание гостинцы и пытаюсь найти окно номера Нуреева. Тщетно! Его не угадать среди сотен других, и я с грустью удаляюсь в сторону троллейбусной остановки.
Время ближе к шести, и первый троллейбус почти пуст. Призрачный и мертвый свет белых ламп освещает всего двух пассажиров. Мужик, от которого жутко несет перегаром, с красным лицом и в сальной потертой черной куртке, и немолодая женщина. Бледная, с потухшими усталыми глазами, в стареньком зимнем пальто. Они, словно герои страшной сказки, мрачно смотрят на меня, провожая глазами в конец салона.
Нет! Не хочу! Не хочу превращаться в жалкую серую тень. Не хочу жить в мире, где я не могу быть собой! Я хочу вырваться из него, но… пока не знаю как…
Я на цыпочках захожу в квартиру, и в нос сразу бьет едкий запах лекарств. На кухне горит свет, за столом сидит мама. Она рассеяно отмеряет капли, пахнущие ментолом, в рюмку с водой, задумчиво глядя в окно.
– Мам, ты чего? – спрашиваю я, выходя из темноты.
– Леониду плохо стало, – говорит она, вздрогнув от моего голоса, – я вызвала скорую. Потом поехала с ним в больницу. Всю ночь не спала.
– Что с ним? – интересуюсь я, стараясь придать голосу сочувствие.
– Обширный инфаркт, – зажмуривается мама, глотая лекарство, – он сейчас в реанимации. Но состояние стабильное. Через пару дней обещали перевести в общую палату.
Я хмурюсь, и на моем языке вертится обидная фраза про то, что надо было меньше жрать водки и не есть, как свинья, но посмотрев на несчастное лицо матери, я прикусываю язык.
– Надо будет собрать вещи, – говорю я ей, – пижаму, тапки, щетку зубную. И узнай, что ему можно будет из еды. Как в палату переведут, я с тобой к нему поеду, – я сажусь ближе к ней и, обняв за плечи, добавляю, – он мужик крепкий. Выкарабкается.
Лежа в своей кровати и наблюдая, как тонкий лучик солнца медленно поднимается по стене, я думаю: почему я так злюсь на Леонида? Что он сделал мне плохого в жизни? Он со школы кормил и поил меня. Терпел мои идиотские подростковые выходки и заскоки. Баловал, ходил на родительские собрания, ругал, если считал провинившимся. Он ведь был для меня настоящим отцом! Да и маму он любил и никогда не обижал. Так почему сейчас, когда ему реально плохо, я позволяю себе так пренебрежительно о нем думать? Надо обязательно сходить в больницу и навестить его, и желательно не с пустыми руками. Что он любит? Черт! Я жил с человеком  семнадцать лет и за все это время даже не удосужился поинтересоваться, что он любит!
Мама разбудила меня к обеду. Она успела дозвониться до приемного покоя и узнать, что Леонид пришел в себя, его переводят в палату, и ей можно подежурить у него, пока ему не станет лучше.
Я быстро выпиваю чашку чая, пообещав маме, что пообедаю на работе, и бегу в редакцию. Там меня встречают почти как героя. Когда я захожу в небольшое помещение на втором этаже, весь дружный коллектив нашего журнала встает с мест и начинает мне аплодировать.
– Ну хватит ёрничать! – командует Янукевич, выходя из своего кабинета. – У вас работы нет? Тоже мне, нашли театр оперы и балета! – аплодисменты затихают, все быстро рассаживаются по местам и начинают интенсивно изображать рабочий процесс.
Лев еще с минуту стоит в общем зале, пристально глядя на сотрудников и, наконец, взяв меня за рукав куртки, тащит к себе в кабинет.
– Рассказывай! – говорит он, ставя передо мной свою чашку с чаем. – Как все идет?
– Все просто отлично, – говорю я, делая глоток горячего чая с лимоном. – Он просто восхитителен и очень открыт. Правда… я не уверен, что нам позволят опубликовать то, что он мне рассказывает.
– Дай послушать, – говорит Лев, протягивая мне руку. – Сколько кассет уже записал?
– Я не пишу на диктофон, – качаю я головой и, опережая следующий вопрос, добавляю, – и не записываю в блокнот. У меня все тут, в голове, – и я стучу пальцем по своему виску.
– Соколовский… – хмурится Лев, – ты либо дурак, либо гений журналистики. Ты уверен, что запомнишь все, что он рассказывает?
– Конечно, – киваю я, – не сомневайся.
– А если он не утвердит интервью? У нас слишком мало времени, – Лев задумчиво почесывает затылок.
– Утвердит, он мне доверяет, – я ставлю чашку на стол и поднимаюсь. – Бояться надо того, что цензура многое не пропустит.
– Не те сейчас времена, Маркуша! – хлопает по столу Лев. – Свобода слова! Нас теперь не запикать!
Я усаживаюсь за свой стол и открываю блокнот на незаконченной рецензии на фильм.
– Марик… – ко мне пододвигает стул моя подруга Леночка. – Попроси у него контрамарку на спектакль!
– Контрамарку? – я через ткань глажу лежащий в кармане небольшой плотный листок бумаги, сложенный пополам, и уже готовлюсь обрадовать Ленку, предложив сходить на «Сильфиду» вместе, но в этот момент в помещение заходит Ярик, с неизменным огромным фотоаппаратом на шее. Он кивком здоровается со всеми и удаляется в кабинет главного редактора.
А собственно, чего я теряюсь? Он мне нравится! Сколько можно ходить вокруг да около? Сколько можно мучиться в неизвестности? Нужно сделать шаг навстречу и ничего не бояться. Я ведь не собираюсь сразу тащить его в постель. Можно просто поближе с ним познакомиться, пообщаться. Ведь может оказаться, что он совсем не «мой человек». Может, он скучный и его не интересует ничего, кроме футбола и пива по выходным. Может, нам и говорить будет не о чем. И тогда не будет смысла продолжать отношения. А если при более близком знакомстве окажется, что ему нравятся только девушки, тоже не страшно. Ведь можно просто дружить. Просто… Просто мне придется переломить себя и относиться к нему, как к другу.
Ярик выходит из кабинета редактора и, усевшись за стол недалеко от меня, начинает аккуратно раскладывать фотографии на небольшом куске ватмана.
– Привет! – я смело подхожу к нему и, не дожидаясь ответа, говорю спокойным и уверенным голосом. – Ты уже обедал? Может, сходим в столовку, а то есть одному – это моветон.
Он удивленно и растеряно смотрит на меня и молча коротко кивает головой.
В нашей излюбленной точке общепита мало народа. Обеденный перерыв во многих близлежащих учреждениях уже закончился, и мы без проблем находим свободный столик у самого окна.
– Ты правда общаешься с Нуреевым вживую? – спрашивает меня Ярик, расправляя салфетку на коленях и пододвигая к себе картофельный суп с вермишелью.
– А как по-другому можно брать интервью? – улыбаюсь я, глядя, как он кидает в суп полную горсть гренок.
Ярик, поглощенный сотворением идеального супа, не замечает моей улыбки и добавляет в тарелку ложку майонеза. Затем туда же черным дождем сыпется перец и Ярик осторожно пробует горячее, странного белесого цвета, блюдо.
– Я просто люблю во все добавлять майонез и перец, – смущенно говорит он, заметив мой любопытный взгляд.
– Ешь, как тебе удобно, – пожимаю плечами я и замечаю, что мои интонации чем-то напоминают нуреевские. – А ты знаешь Нуреева? Или просто спросил, потому что слышал это имя в редакции?
– Как можно не знать великого Нуреева? – возмущенно удивляется Ярик, отламывая большой кусок черного хлеба. – Я учился у одного очень известного фотографа, старого еврея Иосифа Голденблюма. Он один из лучших ретушеров и реставраторов фотографий в Союзе. Так вот… Однажды к нему пришла очень старая женщина. Бывшая балерина. Она просила напечатать несколько фотографий со старых негативов. Когда фото были готовы, на одном из них я увидел удивительного танцовщика. У него было очень одухотворенное лицо и изящные руки,  похожие на лепестки цветка. Я тогда еще спросил у балерины: кто это? Она ответила, что это Вацлав Нижинский. Я был так поражен им, что под впечатлением прочитал все книги в библиотеке и о нем, и о балете.
Я смотрю на Ярика, как он жадно поедает суп, отламывая от хлеба большие куски, и понимаю: человек, который не скрывает своего голода и не стесняется есть с аппетитом, не может быть плохим…

========== Глава 20 ==========
Я лежу на кровати и глупо улыбаюсь потолку. Передо мной, в тусклом свете фонаря на остановке, смущенное лицо Ярика.
– Тебе далеко ехать? – спрашиваю я его.
– Нет, – качает он головой и тихо смеется, – всего сорок минут на трамвае на окраину города, а там пешком пару километров.
– Ничего себе, – удивляюсь я, – ты вроде говорил, что тебе по пути?
– Все нормально, – машет он рукой. – Я, когда у фотографа учился, вообще в пригород на электричке ездил.
В этот момент подъезжает трамвай, и я понимаю, что пора прощаться.
– Пойдешь со мной завтра на Нуреева? – выкрикиваю я, когда Ярик уже заходит в вагон. Он оборачивается, и я вижу его счастливую улыбку.
– Да, – успевает ответить он за секунду до того, как двери закрываются.
Утром я быстро выпиваю чашку кофе, сваренного мамой, проглатываю вареное яйцо и бутерброд с сыром и, чмокнув мать в щеку, бегу в коридор.
– Оденься теплее, – говорит она, выходя вслед за мной, – сегодня прям зима.
– Как Леонид? – интересуюсь я, обматываясь шарфом.
– Сегодня должны перевести в общую палату, – отвечает она.
– Черт! Мама… у меня интервью, а вечером на балет идти, – сетую я и прикусываю губу. Мне действительно жаль, что я не смогу проведать отчима. Но ведь это Нуреев…
– Брось, – улыбается мама, – я же понимаю, что этот твой балерун для тебя очень важен. А Леониду я передам от тебя пожелания выздороветь поскорее. Ему будет приятно.
– Я обязательно навещу отца, – обещаю я, вешая на плечо сумку «Адидас». – Только Рудольф не балерун. Он великий танцор. Живой бог!
– Беги уже к своему богу! – смеется мать и нежно гладит меня по плечу. – Да, и меня сегодня не жди. Я ночую в палате у Лёни.
Я не знаю, когда за мной приедет машина, поэтому усаживаюсь за стол и начинаю вычитывать вчерашнюю статью, чтобы сдать ее корректорам, а потом на утверждение выпускающему редактору. Через час в наш небольшой офис забегает Ярик и, кинув сумку на стол, быстро уходит в комнату к Лёве. Хорошо, что он зашел. Мы ведь не договорились с ним о встрече.
– Соколовский! – в редакцию влетает наш охранник. – Там за тобой машина прибыла. Чтоб я так жил!
Последняя фраза крылатая. Охранник Федор повторяет ее в тему и не в тему. Все слова в этом предложении он произносит слитно, поэтому и получил кличку «Чтобятакжил».
– Привет, Ярослав! – подлетаю к Ярику, который как раз вышел от главреда. – В шесть у входа в театр, – говорю я ему вполголоса, надевая на ходу шапку. Ярик кивает, и я на секунду снова ловлю его радостную улыбку.
Огромная черная иномарка Нуреева стоит все там же, на заднем дворе, и мне приходится обойти здание кругом. Я быстро бегу по белому снегу, обильно насыпавшемуся всего за каких-то пару часов, поскальзываясь на льду, который подло спрятался под тонким невесомым покрывалом.
– Здравствуйте, Анатолий! – киваю я водителю. Тот улыбается мне, как старому и доброму знакомому, степенно склоняет голову и открывает передо мной дверь машины.
– Рудик Хаметович приказал тебя привезти в театр, – говорит он и, хлопнув дверцей, заводит двигатель.
И снова я вдыхаю непередаваемый запах театра. Кажется, что все эти коридоры и лестницы мне знакомы, но на самом деле, мы идем совсем другим путем, потому что совершенно неожиданно для меня вдруг оказываемся на сцене.
– Марк, дорогой мой! – ко мне навстречу идет Нуреев, в сером трико и с полотенцем на шее. Его руки распахнуты, словно он несет мне огромный арбуз, а на лице довольная улыбка. – Ты вовремя. Я как раз закончил репетицию. Сегодня очень важный вечер и мне хочется оставшееся время провести с другом.
– Здравствуйте, Рудольф, – приветствую его я, и попадаю в крепкие объятья. Поддавшись какому-то странному порыву я хлопаю его по спине, как друга, и понимаю, что она абсолютно мокрая. – Вы, наверное, устали, – я чуть отстраняюсь, смущаясь своей фамильярности, но Рудольфу нравится то, что я сделал, и он не собирается меня отпускать.
– Движение – это жизнь! – восклицает он, продолжая удерживать меня за локти. – Если наступит время, когда я не смогу встать и сделать хотя бы шаг по сцене, значит, я умер. Ну, да бог с этим, – он, наконец, отпускает меня, и я вижу артистов кордебалета, тихо перешептывающихся и хихикающих. – Никогда не обращай внимание на неудачников, – говорит мне Нуреев, замечая мой взгляд. – Бог дал им молодые тела, но обделил талантом. В задницы он их поцеловал! – неожиданно выкрикивает он и тычет пальцем в сторону массовки. – Вот у них все оттуда и растет. А настоящий гений должен быть выше сплетен и смешков.
– Мне неинтересно, что они думают про нас, – отвечаю я, стараясь идти с ним вровень, – их жалкая фантазия рисует примитивные картинки. А я могу подарить герою своей книги жизнь, провести его через воду, огонь и медные трубы, и подарить ему счастье или убить его. Причем сделать это так, что читателю будет интересно.  
– Вот, мой мальчик! – Нуреев хлопает меня по плечу. – Именно таким я хочу тебя видеть! А сейчас посиди немного в гримерке, а я приму душ, переоденусь, и мы пойдем с тобой перекусим где-нибудь.
Я в нерешительности стою на пороге гримуборной. В ней витает дух Нуреева, как и во всем, к чему притрагивается этот человек. На полу ваза, явно старая, возможно, китайская. Я не знаток антиквариата, и первое, что всплывает в моей голове – это династия Цин. В вазе огромный букет кроваво-красных роз. На обычном гримерном столике куча косметики и флакон одеколона. В углу резной рамы зеркала фотография. На ней Нуреев с Марго Фонтейн. Оба счастливо улыбаются в камеру, а на заднем плане, в полупрофиль – Эрик. Мне кажется, что этот снимок тут именно из-за этого нечеткого полупрофиля. На кресле возле столика – голубой шелковый халат. Само кресло смотрится богато. Резное, с мягкой плюшевой сидушкой. На вешалке, привинченной к стене, костюм. Почему-то больше всего меня заинтересовал именно он. Я подхожу ближе и с вожделением вдыхаю. Увы… он пахнет стиральным порошком. Ничего общего с Рудольфом. А вот флакон с одеколоном источает именно его запах, тонкие нотки лаванды, бергамота и немного лимонной цедры. Хотя я и тут могу ошибаться.
– Освоился? – Нуреев застает меня в полусогнутом состоянии перед гримерным столиком. – Нравится запах?
– Я разобрал только лимон и чай, – признаюсь я, обернувшись.
Нуреев стоит в простом белом махровом халате. Свежий, бодрый и довольный. На его голове тюрбан из полотенца, а в руках какой-то журнал.
– Сандал, – улыбается он, – это из новой коллекции мужских ароматов Christian Dior*.
Нуреев разворачивает тюрбан, расчесывает редкие седые волосы, корча перед зеркалом забавные рожицы, потом развязывает пояс халата и без стеснения скидывает его на кресло. Я резко отворачиваюсь, но подлое зеркало показывает мне обнаженное тело Нуреева во всей красе.
Он все еще прекрасен. Крепко сбитый, мускулистый, поджарый. Его ноги покрыты буграми мышц, на руках и шее немного вздутые вены.
– Засмущался? – смеется мне его отражение, натягивая нижнее белье. – Не стоит краснеть, мой друг. Ты не ожидал этого увидеть, но признайся, что хотел.
– Я не надеялся на это, – улыбаюсь я Рудольфу, – скорее так. Но признаюсь, мне было крайне любопытно.
– И как оно тебе? – Нуреев ни капли не смущен. Мне даже кажется, ему нравится, что я на него смотрю.
– У вас прекрасное тело, – искренне восхищаюсь я, – Аполлон Бельведерский, но уже не юноша, а мужчина.
– Ты мне льстишь, – смеется Нуреев, застегивая на брюках кожаный ремень, и вдруг в его глазах мелькает тревога. – Мое тело начинает меня подводить. И виной всему… мое разгульное прошлое. Я думал, что болезнь будет просто спать во мне, но это не так, она проснулась. Ах, милый мой Марк! Как же мне хочется жить вечно!   
* Fahrenheit Christian Dior
Аромат, вышедший в 1988 году, создали парфюмеры Жан-Луис Сьюзак и Маурис Рожер. Творческому союзу удалось практически невозможное – они сотворили ассоциативный аромат. Богатейшая пирамида композиции позволяет каждому услышать особенное звучание парфюма. В целом же его притягательность заключается в том, что где-то на подсознательном уровне они имитируют аромат человеческого тела. Характерный кисловатый запах пота, возбуждающие кожаные ноты и немного цветов – идеальный образ брутального романтика.

========== Глава 21 ==========
Мы сидим в небольшом кафе, у самого окна, любуемся занесенным первым снегом городом, пьем кофе и поедаем пирожные.
– Как же я скучал по эклерам, – прерывает молчание Нуреев, – в мягкой шоколадной глазури, с масляным кремом… – я отрываюсь от окна и вглядываюсь в его довольное лицо. Он похож на кота, который зачерпнул лапой сметану и собирается ею полакомиться. В его руке пирожное, на которое он смотрит с вожделением. – Я еще с юности помню, что когда откусываешь от него кусочек, то из дырочки обязательно вылезет белый червячок крема. – Он с удовольствием вонзает зубы в эклер, и из шоколадного бока и правда показывается начинка. – Ну, я же говорил! – смеется Рудольф, слизывая крем с пирожного. – Французы славятся своей выпечкой и десертами, но поверь… такие эклеры можно поесть только в Ленинграде.
– Я больше люблю наполеон, – качаю я головой, медленно выписывая ложкой круги в маленькой чашечке.
– А что произошло? – вдруг настораживается Нуреев и, отложив на блюдце недоеденный десерт, внимательно смотрит мне в глаза. – Я же вижу, что с тобой что-то произошло!
– Ничего особенного, – я делаю глоток остывшего кофе и отворачиваюсь к окну.
– Нет, нет, нет! – быстро говорит он. – Ты мне обещал!
Меня вдруг разбирает смех. Эту последнюю фразу он произносит, как обиженный ребенок. Чтобы подавить приступ смеха, я с энтузиазмом принимаюсь пить кофе, но Нуреев меня останавливает, положив свою руку поверх моей.
– Я чувствую, что ты стал другим, Марк! – он смотрит на меня по-отечески нежно. – Я вижу это по выражению твоих глаз. В них нет больше страха и растерянности. Ты смело смотришь на мир. А это значит, что ты что-то существенно изменил в своей жизни.
– Я вчера пригласил его пообедать, – сжаливаюсь я над Рудольфом, – и мы ходили в столовку.
– Так, так, так… – он сцепляет пальцы корзиночкой и кладет на них подбородок, – продолжай! Расскажи мне все. О чем говорили, что ели, что ты чувствовал.
– Он был явно смущен, – начинаю я рассказ, – поэтому делал вид, что полностью поглощен едой. В том, что двое коллег обедают вместе в обеденный перерыв, никакого криминала нет, но мне казалось, что мы два разведчика на секретной явке. Я думаю, что он чувствовал то же самое. Вокруг нас были обычные люди, с повседневными заботами. Они молча ели, громко бряцая ложками по тарелкам. А мы вели молчаливый диалог.   Вот он протягивает руку к солонке и бросает на меня взгляд. «Зачем ты меня сюда позвал?», – читаю я в нем. Я подвигаю солонку в его сторону и улыбаюсь. «Потому что давно хотел это сделать!», – говорит моя улыбка. Он солит суп, и мы одновременно тянем руки к стакану с салфетками. Наши руки соприкасаются, и я читаю в его глазах вопрос: «Зачем?». «Потому что ты мне нравишься!», – я не убираю руку от салфетницы. Он смущается, нервно постукивает ложкой по тарелке и нерешительно убирает челку со лба. «Ты мне тоже нравишься!» – говорит он.
– Ах! – Нуреев по-театральному всплескивает руками. – Как трогательно! Давай дальше! – и он нетерпеливо хлопает меня по руке.
– Мы поели и снова пошли в редакцию работать, – с деланым равнодушием пожимаю я плечами.
– Как?! – он чуть подскакивает на стуле. – Это все?! Да ты смеешься!
– Конечно, смеюсь! – широко улыбаюсь я. – Когда вечером я вышел из редакции, Ярик ждал меня на улице. Он предложил мне прогуляться. Мы шли в сторону моего дома пешком. Представляете? Я на автобусе минут тридцать еду, а тут пешком! Целых два часа! Правда, мне показалось, что прошло всего минут десять. Если честно, я очень боялся, что он окажется скучным и нам будет не о чем поговорить, но он просто потрясающий! Знаете, о чем он мечтает?
– Интересно, – кивает мне Нуреев, – о чем?
– Он хочет стать знаменитым фотографом, чтобы его работы получили признание. Мечтает о персональных выставках, – говорю я восторженно. – Он рассказывал мне о своей профессии. О том, что ему нравится делать снимки людей. Их лиц. Ведь по лицу можно прочитать всю жизнь человека. А запечатлеть это в кадре под силу только гению.
– Ну, а ты что ему говорил? – Нуреев снова кладет подбородок на сцепленные пальцы,
– О том, что хочу написать книгу, – улыбаюсь я. –  Но не просто о чьей-то судьбе, не с обычным перечислением дат и описанием событий. Я хочу показать жизнь человека его чувствами, желаниями и эмоциями.
– Браво! – Нуреев громко хлопает в ладоши, отчего парочка пожилых людей оборачивается на нас и недовольно цыкает. – Прошу прощения, – Рудольф прижимает руку к груди и чуть склоняет голову, но уже через секунду его внимание снова приковано ко мне. – Молодец, мой мальчик! Я уверен, что эта книга принесет тебе славу!
– Знаете, к какому выводу мы пришли? – спрашиваю я и, не дожидаясь ответа, продолжаю, – наши мечты похожи. И что у нас много общего. Когда мы дошли до моего дома, я почувствовал грусть. Мне так не хотелось с ним прощаться. И ему со мной тоже. Он словно держал меня своим взглядом, не давая уйти. Это как крепко схватить человека за руку и не отпускать, только намного сильнее. А потом… Я пригласил его на сегодняшний спектакль, – закончил я рассказ.
– Знаешь… – Нуреев задумчиво улыбается и отворачивается к окну, – мы с тобой очень разные. Но я понял, почему. Мое творчество связано с морем эмоций и тяжелыми физическими нагрузками. В отношениях я такой же, как и на сцене. Мне нужен кураж, экспрессия, надрыв! А писатель – это спокойствие и созерцание. Твой романтизм полностью соответствует этому, – он поворачивается ко мне и, накрыв мою руку ладонью, тихо говорит, – оставайся всегда таким, мой мальчик! В этом весь ты!
– Вы еще что-нибудь заказывать собираетесь? – монолог Нуреева прерывает огромная, похожая на шкаф, официантка в несвежем фартуке.
– Красавица! – лучезарно улыбается ей Нуреев, продолжая держать мою руку. – Принеси-ка нам с моим другом еще по чашечке кофе. Да, и один эклер для меня, а для… Ты хочешь пирожное, дорогой? – спрашивает меня Рудольф, приторно-сладко улыбаясь.
– Ой, нет! Хочу свой десерт получить дома! – отвечаю я, одаривая Рудольфа влюбленным взглядом.
– Какая я тебе красавица! – лицо женщины сжимается в брезгливую гримасу. – Заказ принят, – и она удаляется в сторону барной стойки, тихо бурча под нос что-то  про голубей.  
Мы с Нуреевым одновременно разражаемся громким смехом.
– Да ты актерище! – веселится Рудольф, вытирая глаза салфеткой. – «Хочу получить свой десерт!»
– А вы такой: «Ты хочешь еще чего-то, сладкий!» – я хохочу, хлопая по столу рукой. На шум к нам снова оборачивается пожилая парочка, но вид смеющегося Нуреева настолько заразителен, что мужчина и женщина улыбаются ему в ответ.
Кофе нам приносит другая официантка – молоденькая приятная девушка в белоснежном передничке.
– Простите меня, – ее голос дрожит, она краснеет, выставляя на наш столик кофе и блюдце с пирожным. – Вы ведь Нуреев?
– Верно, – соглашается Рудольф.
– А можно ваш автограф? – спрашивает официантка и смущенно протягивает салфетку.
– Вы смеетесь надо мной? – восклицает Нуреев с улыбкой. – На салфетке? – он достает из небольшой сумочки контрамарку и ставит на ней  свою подпись. – Вот, теперь все правильно, – говорит он, протягивая билет.
– Это… это… мне? – девушка смотрит на контрамарку, потом на Нуреева и счастливо улыбается.
– Улыбайся чаще, милая! – отвечает ей Нуреев и провожает ее глазами до двери в подсобку. – Это и есть признание, – говорит он мне, пододвигая к себе чашечку кофе. – Признание – это не стайка безумных фанатов у выхода из театра. Это когда тебя узнает простая официантка. Вот так… – он делает глоток и спрашивает, – о чем ты хочешь поговорить сегодня?
Я ненадолго задумываюсь и, смело глядя в его глаза, отвечаю:
– Я хочу поговорить о свободе!

========== Глава 22 ==========
– Свобода… – Нуреев, отвернувшись к окну, задумчиво помешивает ложкой кофе. – А что для тебя свобода? – он резко оборачивается ко мне и пристально смотрит в глаза.
– Ну… – тяну я, пытаясь найти правильные слова. – Это, не боясь, говорить о том, что думаешь, ездить везде, куда пожелаешь, одеваться, как тебе хочется.
– Да, да, да! – кивает головой Рудольф и грустно улыбается. – Я тоже был молод, и мне казалось, что свобода – это думать, ездить и одеваться.
– Свобода – это быть самим собой, – вдруг выдаю я.
– Вот! – Нуреев поднимает вверх палец. – Именно это и есть абсолютная свобода. Но…поверь мне, дорогой мой Марк, нет ни одного места на земле, где бы ты был абсолютно свободен.
Я  смотрю на него и вижу перед собой умудренного опытом старика. Глядя в его зеленые глаза, окруженные тонкими нитями морщин, я не решаюсь с ним спорить. Он делает большой глоток кофе и снова отвернувшись к окну, начинает говорить.
– В любой стране есть мораль, веками созданная культурой и религией, и твоя абсолютная свобода не впишется в нее.
Когда я попал в Кировский, то думал, что моя мечта о большой сцене и свободе сбылась. Я стал солистом одного из самых знаменитых театров в Союзе. Я звезда. Мне аплодировали самые высокие чины, но…через пару лет я понял, что я – раб. Раб театра, раб режима, раб страны Советов. Я почувствовал себя экзотической птицей в клетке из законов, морали и политики. И мне было тесно в этих, тонких на вид, но крепких прутьях. Я бился о них грудью, пытаясь доказать, что я не такой, как все. Но меня раз за разом наказывали, пытались исправить и поставить в ряды советской молодежи.
– Товарищ  Нуреев! Ваше поведение отвратительно вызывающе, – говорил директор театра Константин Михайлович Сергеев на одном из собраний. – Создается впечатление, что вы ставите себя выше коллектива!
– А вы считаете, что я – солист Кировского театра, должен, как последний дворник, мести  улицу метлой? – ухмылялся я.
– Весь театр вышел на коммунистический субботник! – возмущенно стучал кулаком по накрытому красной скатертью столу Сергеев. – И только вы проигнорировали данное мероприятие.
– Я работал, – сев на стул напротив членов правления театра, я демонстративно закинул ногу на ногу, – я пахал, как лошадь, у станка, пока весь театр махал вениками во дворе. И заметьте, от моих занятий для театра больше пользы, нежели от субботника.
– Да как вы смеете… – возмущенно взвизгнул комсорг театра Саничева, но ее перебил Константин Михайлович, слегка похлопав по плечу.
– Погодите, Зинаида, – и снова обратился ко мне. – Рудольф, вы совершенно оторваны от коллектива. Даже если не считать субботник…
– Как это не считать? – снова заверещала Саничева. – Участие в коммунистическом субботнике – долг каждого сознательного советского гражданина.
– Мой долг, как артиста Кировского театра –  танцевать на сцене, – раздраженно возразил я.
– Погодите… Зинаида! Рудольф! – остановил нас Сергеев. – Так нельзя себя вести, Рудольф, – снова начал он свой монолог, – в вашу сторону слишком много нареканий от коллег. Взять хотя бы тот случай, два дня назад. Вы нагрубили Юрию Соловьеву и отказались поливать пол в зале. Заметьте, Юрий Соловьев тоже солист нашего театра, но он не гнушается такой работы.
– Почему тогда Соловьев у вас не танцует столько главных партий, сколько я? Может, он уделяет общественно-полезному труду больше времени, чем занятиям у станка? – ухмыльнулся я, глядя на покрасневшего, как рак, Соловьева.
Да… Я был несдержан  и самовлюблен. Хотя… почему был? – Нуреев смеется и откусывает от пирожного большой кусок. – Я таким и остался. Только теперь я стал лучше разбираться в людях и жизни. А тогда… Тогда я думал только о славе и о свободе.
– Так вы решили сбежать еще тогда? – не выдерживаю я. Этот вопрос интересовал меня с самого начала интервью.
– Ты не поверишь, но я не думал бежать даже за час до своего побега, – он кладет пирожное на тарелку и вытирает испачканные шоколадной глазурью пальцы о салфетку. – Когда я узнал о гастролях, я сильно пожалел о своих выходках. Мне безумно хотелось увидеть Париж, но я прекрасно понимал, что мне туда дороги нет. Таких, как я, называли «неблагонадежными». Еще – «морально неустойчивыми». Я был несогласен с этими понятиями. Почему я неблагонадежен? Я очень надежен! На мне держится большая часть репертуара театра! Без меня гастроли будут серыми и скучными! И с морально неустойчивым я не согласен! В то время я оттачивал свое мастерство, репетируя до изнеможения. Я не участвовал в небольших попойках, которые устраивались в кулуарах театра. Даже в мелких любовных интрижках я не был замечен. Я работал! Работал над своим телом! Вот поэтому именно я и должен был ехать покорять Париж и Лондон.
Увидев списки артистов, утвержденные членами правления… Нет! Не так! Не увидев себя в списке артистов, едущих на гастроли, я был в бешенстве! Глупо… – Нуреев усмехается. – Я знал, что меня там не будет, но все равно этот факт меня просто взбесил, – он комкает салфетку и кидает ее на стол. – Я метался по раздевалке, круша ногами и руками все, что попадалось мне на пути. Стулья, дверцы шкафов, одежду. Я выл от отчаянья и бессилия.
– Рудик, прекрати истерику, – проорал мне в ухо Соловьев, когда двое танцоров кордебалета скрутили мне руки. – Ты сам виноват в случившемся. Иди к Сергееву. Проси прощения!
– Не буду! – мое лицо кривится в болезненной гримасе. Мне было тяжело дышать. Я просто задыхался своей злобой! – Пусть катятся к черту все!
– Дурак, – Соловьев коротко хлестнул меня по щеке. – Сергеев прекрасно понимает, что гвоздь выступлений – это не я, и даже не он. Иди к нему! Слышишь меня?
Эти слова подействовали сильнее пощечины. Я сразу успокоился и словно протрезвел. А ведь правда! Сергеев не дурак. Престиж театра для него – превыше всего. Юрка Соловьев высказал сейчас не свою точку зрения. Он озвучил мнение всего театра. Мне нужно всего на каких-то несколько дней стать покладистым. Нужно извиниться перед Сергеевым и даже перед Соловьевым и тогда…
Но мне не пришлось ломать себя. Через пару дней на доске висели новые списки. И в них я увидел фамилию «Нуреев». Возможно, это была заслуга не только Сергеева. Кто-то из правительства мог настоять на моей кандидатуре. Но мне было плевать на благодетеля, кем бы он ни был.
В назначенный день я влетел в здание аэропорта. При мне была спортивная сумка через плечо и старый потрепанный чемодан.
– Нуреев, вы как всегда в своем репертуаре! – скривился наш сопровождающий, протягивая мне загранпаспорт.
– Вот знаешь, что меня всегда удивляло в этих людях? – Рудольф быстро отходит от воспоминаний и его мутный задумчивый взгляд становится живым.
– Нет, – я пожимаю плечами, – к счастью, я не сталкивался с людьми из КГБ.
– Ты ошибаешься, – смеется Нуреев, – ты с ними сталкивался. Просто не замечал. Это удивительные люди. Почти инопланетяне. От остальных их отличает незаметность. Вот попробуй. Закрой глаза и представь мое лицо.
Я послушно зажмуриваюсь, и передо мной возникает лицо Нуреева. Он молод. У него роскошная русая шевелюра. Он улыбается своей открытой широкой улыбкой, которая покрывает его лицо глубокими складками и морщинками. Именно таким я всегда буду помнить Рудольфа.
– Ну, как успехи? Ты меня видишь? – слышу я вопрос.
– Вижу, – киваю я.
– А вот лицо человека из КГБ ты так не вспомнишь и не представишь, даже если будешь общаться с ним тесно целый месяц, – делает заключение Нуреев и, подняв руку вверх, щелкает пальцами. – Красавица! Счет, пожалуйста! – негромко выкрикивает он, и к нам подходит официантка.
– Так что было дальше? – задаю я вопрос. Конечно, я прекрасно знаю, чем кончилось то турне, но я хочу услышать все из первых уст.
– А дальше был Париж! – он легко подскакивает со стула, слегка приобнимет молодую официантку и лучезарно улыбнувшись ей, делает несколько движений вальса, тихо напевая себе под нос:
– Padam...padam...padam...
Il arrive en courant derrière moi
Padam...padam...padam...
Il me fait le coup du souviens-toi
Padam...padam...padam...
C'est un air qui me montre du doigt
Et je traîne après moi comme une drôle d'erreur
Cet air qui sait tout par cœur.

========== Глава 23 ==========
Мы идем по старому парку. Под ногами хрустит замороженная и занесенная снегом листва. Шаг у Нуреева широкий, хотя он вовсе не торопится. Он идет, закинув руки за спину, и задумчиво смотрит в хмурое осеннее небо, затянутое низкими тучами.
– Париж… – прерывает он молчание вздохом, – как я мечтал попасть туда. В город любви… город надежды… город свободы. До самой посадки в самолет я не верил, что лечу. Кто-то пустил слух, что одного танцора не берут в тур. Я был уверен, что это я. Меня трясло, как лист на ветру. Голова горела от напряжения. Я ждал, что вот сейчас этот безликий человек подойдет ко мне и скажет, чтобы я сдал билет. Всю дорогу до трапа самолета я оглядывался на него, но он был занят совсем другим.
Знаешь, как собаки-пастухи следят за стадом? Они бегают вокруг и смотрят, чтобы ни одна овца не отбилась и не вышла из общего строя.
– Дамочки, прибавляем шаг. Самолет нас ждать не будет, – суетился КГБшник вокруг танцовщиц. – Нуреев! На что мы там смотрим? Товарищи! Чемоданы ставим на движущуюся ленту для досмотра! Нуреев! Вам необходимо особое приглашение?
Видимо, его предупредили о моей неблагонадежности, потому что мою фамилию он выкрикивал чаще всего.
– Теперь проходим вон туда и ждем, пока соберутся все, – кричал безликий, – через полчаса посадка!
Рудольф остановился и полной грудью вдохнул сырой и морозный ленинградский воздух. Его рука вынырнула из-за спины и стала, покачиваясь, мягко подниматься в воздухе. Она была похожа на лист, который, презрев силу земного тяготения, не падает вниз, а напротив, взлетает. Он слушал музыку… Она играла где-то в его голове, заставляя руку подниматься все выше и выше. Неожиданно для себя я тоже услышал ее. Это была песня. Легкая и игристая, как молодое вино. Ее пел низкий бархатный голос, разнося сочное гортанное «Р».
– О, Париж! – шепчет Нуреев. – Город-мечта, – он вздыхает, и его рука падает вниз, как сбитая в полете птица, – я так хотел насладиться воздухом свободы. Но… его не пропускали плотно зашторенные окна автобуса, на котором нас везли в гостиницу. Увы... В городе свободы мы остались рабами. Нас распределили по номерам, и мы парами поднялись на этаж.
– Мы в Париже! – радостно закричал Юрий Соловьев, с которым я делил свой номер, и с размаху плюхнулся на свою койку.
– Мы в Париже! – вторил ему я и, скинув обувь, от радости запрыгал на кровати.
– Мы в Париже! – Юрка сделал то же самое, и мы, словно маленькие дети, начали скакать на кроватях, как на батуте.
Да… наивные дети… Нам запретили поодиночке выходить из номера. На обед нас вывели строем по двое. Перед ужином в наш номер зашел сопровождающий и предупредил:
– Сегодня вечером будет фуршет. Это такое западное мероприятие. Там будут артисты французского балета и, возможно, пресса. На фуршете никуда не разбредаться. Быть очень внимательными. Ни с кем не говорить без разрешения. Много не пить! Это я в первую очередь вам, Нуреев!
– Вообще-то я артист балета, а не алкоголик, – нахмурился я.
– Вот именно! – сопровождающий многозначительно поднял палец вверх. – Запомните, что вы лицо советского балета! И если что… – он покачал головой и погрозил мне пальцем, – ну, вы поняли меня, Нуреев!
Я все понял. Причем давно. Я был той самой ложкой дегтя в нашей группе. И именно мне будет уделено самое пристальное внимание со стороны КГБ.
В небольшом банкетном зале было много народа. На широком столе стояли бокалы, бутылки с шампанским и большие тарелки с  малюсенькими бутербродами. Мы стояли у стены, сбившись в кучку, и потягивали шипучку. Танцовщицы крутили в тонких пальцах пустые палочки от канапе, не решаясь подойти к столу и взять еще. Напротив нас стояли несколько французских танцоров и, с интересом разглядывая нас, тихо переговаривались. Нас, как барьер, разделял стол с угощениями.
Мне было безумно интересно, как устроена жизнь в театре Парижа, какие постановки там идут и как проходят репетиции. Как французские танцоры относятся к русскому балету и помнят ли славу «Русских сезонов» Дягилева. Через час мне наскучило стоять у стены и, воспользовавшись тем, что наш сопровождающий отвлекся, я взял со стола бутылку и, подойдя к французам, на своем ужасном английском, предложил им выпить за знакомство. Их было двое: молодой танцор Пьер Лакотт и балерина Клер Мотт.
Неожиданно Нуреев начинает заразительно хохотать. Я вздрагиваю и останавливаюсь, удивленно глядя на него.
– Видел бы ты рожу КГБшника! – продолжает веселиться Рудольф, похлопывая меня по плечу. – Он весь побелел, увидев меня в компании молодых французов. А я продолжал расспрашивать их о Париже, о театре и о балете.
– Руди, хочешь после фуршета небольшую экскурсию по Парижу? – предложил мне Пьер.
Этот вопрос застал меня врасплох. Нас предупреждали, что прогулки без сопровождающего, и тем более в одиночку, строго запрещены. И тогда я пошел на хитрость.
– Владимир Дмитриевич! – помахал я рукой сопровождающему. Тот  надел на лицо доброжелательную улыбку и подошел к нам. – Мои новые французские друзья предложили показать мне Париж.
– Ну… это может быть опасно… – промямлил КГБшник, стараясь не показывать своей ярости. – Если только Юрий поедет с вами, – наконец выдал Стрижевский и подвел к нашей компании Соловьева.
Да! Это была свобода. Пусть временная, пусть призрачная, но свобода! Мы гуляли по узким улочками Парижа, освещенным желтым светом старинных фонарей. Потом вышли на Монмартр, и я просто утонул в ярких красках неоновых витрин небольших кафе и клубов.
– Увидеть Париж и умереть! – восторгался я, размахивая руками. – Это чудо! Это настоящая музыка. Париж! – я начал пританцовывать, но стук моих каблуков утонул в музыке, доносящейся из кафе.
– Ты смешной, Руди! – рассмеялась Клер, когда я и ее закружил в танце.
– Рудик, может не стоит так? – попытался остановить меня Соловьев, испуганно озираясь вокруг. Но я отпихнул его руки, схватившие меня за плечи, и продолжил танцевать.
К зданию гостиницы мы подъехали глубокой ночью и Юрий, быстро простившись с французами, юркнул в двери.
– Может, в другой раз повторим? – предложил мне Пьер, пожимая руку.
– Увы, мой друг, – вздохнул я, присаживаясь на капот его авто, – другого раза не будет.
– Почему не будет? – удивилась Клер. – Гастроли только начались. У вас впереди месяц!
Я не стал объяснять моим друзьям, что нам запрещены любые личные контакты, и что перед поездкой нам долго промывали мозги. И что мы – лицо советского балета, которое не должна «обезображивать» счастливая улыбка. Я сделал несколько танцевальных па и, крикнув издали: «Оревуар!», вошел в дверь гостиницы.
В номере меня уже ждал сопровождающий. Владимир Дмитриевич Стрижевский сидел за небольшим столом и нервно стучал пальцами по его крышке. Юрий притулился на краешке своей кровати и старался не встречаться со мной взглядом.
– Ну-с… – начинает свой монолог КГБист, – надеюсь, вы понимаете, что все дальнейшие ваши действия должны быть строго согласованы со мной лично. Больше никакой самодеятельности, Нуреев! И надеюсь, вы понимаете, что такого «свободного» общения с французскими друзьями и прогулок при луне больше не будет?
– Почему не будет? – я гневно сжал кулаки.
– Потому что я так сказал, – рыкнул на меня капитан. – Или вы уже попали под их тлетворное влияние? – он прищуривает глаза, и я на секунду пугаюсь.
– Нет-нет! – неожиданно встрял в разговор Юрий. – Нам не говорили ничего такого. Мы обсуждали только танцы и театр.
– Ну-ну… – Стрижевский поднялся со стула, подошел к двери номера и, обернувшись ко мне, добавил, – я слежу за вами, Нуреев! Очень внимательно слежу!

========== Глава 24 ==========
Я открыто любуюсь Нуреевым. Мне плевать на спешащих куда-то прохожих, искоса поглядывающих на странную парочку, бредущую через старый парк. Он великолепен. Его грация, его стать… И руки… Мне кажется, что эти руки живут какой-то своей жизнью.
– Что ты так смотришь? – отвлекается от рассказа Нуреев, оглянувшись на меня.
– Как объяснить, – отвечаю я. Меня вовсе не смущает тот факт, что он заметил мой пристальный взгляд. За эти несколько дней он стал мне настолько близок, что я без труда мог бы рассказать ему все, о чем думаю. – Я смотрю на вас и вижу… Вернее я не вижу ваш возраст. Вы для меня такой же, каким я увидел вас впервые, на обложке глянцевого журнала. Молодой, энергичный, дерзкий.
– В этом виноват ты, – смеется он.
– В чем? – недоумеваю я.
– Это ты сделал меня таким. Это из-за тебя я ненадолго забыл о возрасте, о проблемах со здоровьем и о мелких неприятностях, – Рудольф останавливается и берет меня за руку. – Ты оживил во мне давно забытые чувства и воспоминания. И поверь, это не удалось ни одному из твоих предшественников. Не теряй этого в себе, Марк.
Мое сердце неожиданно сжимается от тоски. Ведь сегодня последний день интервью, и до его конца осталось всего несколько часов. И еще, мне до боли в груди не хочется отпускать руку этого удивительного человека.
– Ну, полно… – Нуреев немного смущен и растерян, – давай продолжим беседу. Мне хочется тебе рассказать еще очень о многом, но время безжалостно и скоротечно.
– Тогда… – я отпускаю Нуреева. Он снова закладывает руки за спину и медленно идет по аллее, – расскажите, как ваши коллеги отнеслись к вашему поступку.
– А как ты думаешь? – усмехается Рудольф. – Они были возмущены столь непристойной выходкой и открыто осуждали меня. Идеологические рабы! Они думали, что если выйдут на улицу без сопровождающего, то их тут же начнут  растлевать, спаивать, предлагать непристойности или, что еще хуже, попытаются завербовать враги Советского Союза! Загнивающий запад! Да выйдите на Монмартр! Вдохните эти чудесные весенние запахи! Выпейте кофе с круассаном в маленькой кофейне! Почувствуйте, как прекрасна и восхитительна жизнь! Нет…Они могли только осуждать и негодовать.
Были, конечно, несколько человек, которые восхищались моей смелостью. Но делали они это незаметно, тихим шепотом расспрашивая меня о том, каков на самом деле Париж. И лишь самые смелые помогали мне, отвлекая нашего надсмотрщика, чтобы я смог прошмыгнуть мимо и снова окунуться в этот удивительный свободный мир.
Я знал, что Соловьев был приставлен ко мне Стрижевским, чтобы докладывать о каждом моем шаге. Меня это смешило и немного раздражало. Юрий был рядом со мной постоянно и делал вид, что ему очень интересны мои рассказы о Париже. А я… я, как мог, издевался над ним.
– А правда, что здесь есть кабаки, где танцуют голые девицы? – спросил он меня, пока мы принимали душ после очередной репетиции.
– Есть, – кивнул я, намыливая себе руки мягкой мочалкой, дивно пахнущей луговыми цветами. – Только они там не танцуют сразу голые, а раздеваются постепенно. Это у них называется «стриптиз».
– Это полное неуважение к женщине, как личности! – возмущенно хлопнул рукой по стене душевой Юрка. – А ведь она чья-то мать, или сестра, или дочь!
– Почему неуважение? – ёрничал я. – Это очень красиво. И они прекрасные танцовщицы. Они же не проститутки. Они так же, как и мы, развлекают посетителей. Просто у нас своя публика, а у них своя.
– Ты сейчас сравниваешь советский балет со стриптизом? – нахмурился Соловьев.
– Ну зачем так напрягаться, – хмыкнул я. – Советский балет нельзя сравнивать с этой срамотой. Просто я хотел сказать, что каждый танец имеет место быть, пока востребован. Как там у Маяковского? Если звезды зажигают…
– Ладно, – отмахнулся от меня Юрка, – ты мне еще тут поэтов поцитируй! А лучше скажи… – голос Соловьева стал тише и перешел в полушепот, – а правда, что французские танцоры все… ну эти…
– Гомосексуалисты? – громко переспросил я.
– Ну, да, – Юрка испуганно скосил глаза на закрытую дверь.
– Не все, конечно, но есть и такие, – кивнул ему я, внутренне хохоча.
– Фу! Какая гадость, – Соловьев сморщил нос и выключил душ. – Как вообще можно заниматься сексом с мужчиной?!
– Слушай, Соловьев… – сказал ему я, медленно подходя ближе, – а чего это тебя так интересуют половые отношения между мужчинами? И чего ты постоянно трешься возле меня? Может ты тоже… из этих? – и я, игриво подмигнув, провел рукой по его груди.
– Ты совсем рехнулся, Нуреев! – раненым бизоном взвыл Соловьев, и я со смехом наблюдаю, как он, поскальзываясь на мокром  полу, побежал к двери душевой.
На четвертый день гастролей состоялось мое первое выступление на сцене Парижа. Это была вариация из «Баядерки».
Нуреев снова останавливается, отставляет ногу назад и распахивает руки, словно сейчас начнет танцевать. Проходящая мимо пожилая женщина, в черном пальто и безвкусном пестром платке на голове, испуганно шарахается от него и зачем-то крестится.
– Совсем ошалели от своей водки, – недовольно шипит она и добавив, – Сталина на вас нету! – быстрым шагом удаляется вперед по аллее.
Нуреева рассмешили слова старушки, и он делает забавный книксен ей вслед.
– Мой парижский дебют поразил всех взрывной мощью! – продолжает он рассказ, подходя ко мне и беря меня под руку. – Публика неистовствовала. Зал ревел и аплодировал стоя. А я… Я стоял на парижской сцене и в моей душе бушевало ликование! Да! Я сделал это! Ни одному солисту, привезенному из СССР, не удалось возбудить такой интерес у парижской публики, как мне!
После спектакля ко мне в гримерную пришел Пьер и предложил отметить мой успех. На небольшой вечеринке, организованной моими друзьями, я и познакомился с Кларой Сент.
– Это была любовь с первого взгляда? – интересуюсь я.
– Верно! – улыбается Нуреев. – Только не любовь. Скорее интерес, который не  пропадал между нами долгое время. У тебя когда-нибудь было такое чувство, что ты знаешь человека долгие годы, хотя познакомился с ним только что? Вот у нас с Кларой так и случилось. Через несколько встреч мы могли просто продолжать фразы друг друга. Мы были с ней на одной волне. Мы говорили и не могли наговориться, хотя, казалось, что знали мысли друг друга наперёд. Она сделала мне очень дорогой подарок – купила настоящую железную дорогу!
– Игрушку? – смеюсь я.
– Да, игрушку, – кивает Нуреев. – Но ты даже не представляешь, как я мечтал о ней!
– Этот поезд увезет тебя к твоей мечте, – сказала мне Клер.
Увы… ее слова были почти пророчеством. Всего через несколько дней случилось самое значимое событие в моей жизни.
– Прыжок к свободе? – я в душе потираю руки. Наконец-то я услышу правдивую историю о побеге.
– Мой милый Марк, – грустно улыбается мне Нуреев. – Был страх потерять все, а не только свободу! Была паника! Я бился в истерике и рыдал, как испуганный ребенок, – он снова останавливается и кладет мне руку на плечо, – никакого прыжка не было…

========== Глава 25 ==========
– Нуреев, вы не летите в Лондон, – голос Стрижевского звучит в моих ушах, словно набат. – Вас ждут в Москве. Выступите в Кремле и догоните труппу.
Нуреев останавливается и, нахмурив брови, смотрит на темное вечернее небо. Я понимаю, что воспоминания, поглотившие его, болезненны и тяжелы, как опухоль внутри.
– Я все понял, – продолжает он тихо, – никакого Лондона я не увижу. Блестящий чистотой зал парижского аэровокзала – это будет моим последним воспоминанием о свободе. Ты думаешь, я сильный? – оборачивается он ко мне и, не дождавшись ответа, говорит, – Нет, мой милый Марк. Я слаб. Я, так, же как все, боюсь смерти. Боюсь оказаться в неволе. Боюсь стать тенью. Воспоминанием. Мутным и размытым.
«Я хочу жить!», – билась в моей голове отчаянная мысль. – «Я! Хочу! Жить!»
Я рыдал и бился в истерике. Меня обступили трое безликих, и я понял, что это конец.
– Я могу попрощаться с другом? – спросил я, трясущимися руками вытирая слезы.
– Конечно, – кивнул мне один из КГБистов, – мы ж не звери.
Через полчаса в толпе провожающих и встречающих я увидел тонкую фигурку Клары. Она спешила в мою строну, на ходу поправляя бордовый платок, из-под  которого выбивались темные кудри. Она мягко отодвинула рукой КГБшника, и я оказался в ее крепких объятиях.
– Я хочу жить… – шептал я ей на ухо.
– Все будет хорошо, дорогой, – она мягко погладила меня по спине. – Видишь в середине зала двух жандармов? – тихо   сказала она мне на ухо и взглядом указала направление. – Тебе нужно только добежать до них и сказать, что ты хочешь остаться во Франции.
– И вы побежали? – прерываю я рассказ. – Все-таки был тот самый прыжок к свободе?
– Да, – грустно ухмыляется Нуреев, – я поскальзывался на гладком полу зала ожиданий, смешно размахивая руками, как балаганный Петрушка. Словно через вату я слышал гул аэропорта и тяжелые шаги «товарищей» из КГБ за моей спиной. Я просто рухнул в руки жандармов и выдохнул им в лицо:
– Я хочу остаться здесь! Во Франции, в Париже!
– Неужели все это было спонтанно? – снова встреваю я в монолог. – Неужели Клара и другие ваши французские друзья не предлагали вам остаться?
– Знаешь… – Нуреев снова закидывает руки за спину и начинает медленно двигаться вперед, – мы о многом говорили, когда были вместе. О балете, о любви, о свободе. Нам было плевать на политику и прочую демагогию. Думаю, они даже не знали о моей жизни в Союзе и не представляли, что мне может грозить за мое поведение. Ведь с их точки зрения я ничего зазорного не делал. А я знал, что меня ждет… Знал, но держал это в себе, потому, что… Я не собирался бежать.
Потом было несколько нудных и длинных часов в одной из комнат аэропорта. Я помню бледное лицо сопровождающего и его тихое блеяние. Еще помню «железную маску» советского атташе, который спокойным и ровным голосом предлагал мне одуматься и вернуться в Союз.
Передо мной было две двери. Одна вела на летную полосу, где меня ждал самолет на Родину. Другая  была выходом в город.
– Вы хоть на минуту задумались при выборе? – спрашиваю я.
– А был ли у меня выбор? – грустно смеется Рудольф. – Я бы не выжил, вернись я в Союз.
– Но ведь есть же закон! Не могут же просто так взять и убить человека! – возмущенно восклицаю я.
– Поверь, Марк, – Нуреев качает головой, –есть куча статей, по которым мне грозила бы не просто поездка в Магадан. Да и вообще… Меня могли найти утром повешенным в камере. Могли не довезти до места назначения, написав в протоколе о несчастном случае.
Вот поэтому я выбрал «дверь в Париж»! Но даже тогда, делая шаг навстречу новой жизни, я до конца не осознавал, на что иду. Я не думал, что там, в прекрасном и свободолюбивом городе, у меня может не быть будущего. Что я могу так и остаться просто «скандальным советским танцором». Что у меня в кармане всего несколько франков. Я сделал шаг с одной мыслью: Я! Хочу! Жить!
– Вы когда-нибудь жалели о своем выборе? –я подхватываю под руку поскальзывающегося на замерзшей луже Нуреева. Он останавливается и благодарит меня своей грустной и загадочной улыбкой.
– Я пожалел о нем буквально на следующий день, – отвечает он, продолжая идти вперед, не выпуская моей руки. – Ты когда-нибудь испытывал страх, Марк? – он поворачивается ко мне вполоборота.
– Конечно, и не раз, – охотно отзываюсь я.
– Нет, мой мальчик! – качает головой Рудольф. – Я говорю о настоящем страхе. О том, что сковывает тебя по рукам и ногам скользкими липкими щупальцами. О том, что не дает тебе вздохнуть полной грудью. О страхе за свою жизнь.
– За жизнь, пожалуй, я никогда не боялся, – пожимаю плечами я.
– А я боялся… – я слышу, как Нуреев глубоко вздыхает, крепче сжимая мою руку. – Из знакомой «советской» клетки я попал в другую. Она была золотой, с прекрасным видом на дивный город, но… меня это не радовало.  Я не спал ночами, прислушиваясь к звукам на улице.
 «Шаги… их трое. Нет, больше. Четверо или пятеро. Они идут к моему подъезду». Я подскакивал на небольшой кушетке, служившей мне кроватью и, подбежав к окну, выглядывал из-за темной портьеры на сонный Париж. Я прислушивался к тихим голосам. «Чиркает спичка… Один прикуривает и дает прикурить другому. О чем-то говорят? Звук открывающейся двери. Они в подъезде! Идут за мной!»
И на меня снова нападала паника. Я забивался в дальний угол комнаты, садился на пол и тихо выл от ужаса. Пять минут… Десять… «Никто не выбивает мою дверь. Никто не врывается в нее и не кидает меня на пол, скручивая руки! Машина…Это за мной! Вот сейчас она остановится у подъезда и…»
Я снова срываюсь и бегу к окну. Машина останавливается у моего дома, и я с облегчением слышу звук маленьких легких каблучков. «Не за мной!», – выдыхаю я, без сил упав на кушетку и забываясь коротким тяжелым сном.
– Руди… – Клара приходит ко мне почти каждый день, принося свежую еду. – Ты совсем извелся! Ничего не ешь и отказываешься выйти на улицу, – грустно вздыхает она, глядя на продукты, портящиеся в маленьком холодильнике.
– Ты вообще соображаешь, о чем говоришь? – злюсь на нее я.  Она была единственным человеком, связывающим меня с внешним миром, поэтому всю боль и злость, которая накапливалась во мне, я выливал на нее. – На меня открыта охота! Посмотри на улицу! Там за каждым углом КГБ! Они хотят не увезти меня в Союз, а убить! Ты это понимаешь своей глупой красивой головкой? Я в ловушке!
– Руди… – Клара не обижается на меня. Она жалеет меня, и от этого мне становится совсем тошно, – ты так с ума сойдешь…
– А как ты хотела? – усмехаюсь я. – Ты думала, что я, как ручная обезьянка буду прыгать и радоваться твоим подачкам? – и я с размаху кидаю пакет с продуктами, принесенными Кларой, на пол.
– Тебе нужно танцевать, – снова вздыхает Клара, поднимая с пола банку с маринованными корнишонами. В этот момент на улице раздается громкий хлопок, и я от ужаса забиваюсь под кухонный стол. – Мой милый Руди… – Клара садится передо мной на корточки и гладит меня по волосам, – страх убьет тебя. Ты должен перебороть его и выйти на сцену. Ты – великий танцовщик!
И через семь дней после побега я уже стоял за кулисами сцены труппы де Куэваса. Зал был полон. Давали «Спящую» и я должен был исполнять партию Голубой птицы. Мое сердце, как та самая птица, билась у меня в груди, стремясь сломать мои ребра, чтобы вылететь и разбиться о пол. Грянула музыка и… я сделал шаг вперед…
 В меня полетели яйца и помидоры, а с галерки послышался свист и улюлюканье.
«Я хочу жить!», – снова мелькнула в моей голове мысль. – «А жить я могу, только стоя на сцене!», – и… моя Голубая птица взлетела ввысь…
– Я читал о том вашем выступлении, – улыбаюсь я, – после него свист и улюлюканье с галерки просто потонули в овациях!
– Да, мой мальчик, – отвечает Рудольф, берясь за ручку двери. За разговором я и не заметил, что на улице стемнело, и  мы подошли к двери служебного входа в театр.
– Это все? – выдыхаю я.
– Ты про интервью? – улыбается мне Нуреев. – Я думаю, что на этой оптимистической ноте его можно закончить.
– И мы больше не увидимся? – мой голос дрожит и срывается. Я так сильно вцепился в его куртку, что одна пуговица на ней расстегнулась.
– Конечно, мы еще увидимся, – улыбается мне Рудольф и мягко освобождается из моей хватки. – Увидимся сегодня на спектакле и на страницах интервью.
– Я отправлю вам экземпляр на одобрение, – шепчу я сдавленно. Меня душат нахлынувшие слезы. Я не хочу отпускать этого человека!
– Я доверяю тебе, мой милый Марк, – качает головой Нуреев, подходит ближе и целует меня в лоб, – поэтому тебе не потребуется мое одобрение. Я желаю тебе любви и свободы, Марк! – он уже делает шаг вперед, но я останавливаю его.
– Последний вопрос! Что в вашей жизни было настоящей любовью?
Он оборачивается, и в темноте я вижу его яркую и открытую улыбку.
– Балет… – отвечает он, и дверь с тихим скрипом закрывается за ним.

========== Эпилог ==========
Осень в Париже не сильно отличается от питерской. Хотя, пожалуй, дождей тут не так много, как в Северной Пальмире. Я открываю окно и, оттягивая плотную удавку галстука, глубоко вдыхаю холодный осенний воздух.
– Черт! Как люди носят это? – я срываю с шеи душащую ленту и расстегиваю верхнюю пуговицу белой рубашки.
Глядя на низкое хмурое небо, я вспоминаю тот самый осенний вечер, когда в последний раз разговаривал с Нуреевым. После нашего прощания мне стало тоскливо и одиноко. На душе скреблись кошки, и мне очень хотелось простого человеческого тепла. Я быстро нашел телефон-автомат, сунул в его узкое горлышко монетку и через секунду услышал знакомый    голос.
–  Ярик, это я! Здравствуй! – ответил я на тихое «Слушаю…»
– Марк! Что-то случилось? Все отменяется? – взволнованно затараторил Ярик.
– Нет! Что ты! – улыбнулся я в трубку. – Просто захотелось тебя услышать. Мне не хочется сейчас идти домой.
– Тогда может… ты приедешь ко мне? – неуверенно предложил Ярик.
Я моментально согласился и уже через полчаса стоял в узком коридоре небольшой трехкомнатной квартиры.
– А где все? – спросил я у красного от волнения хозяина.
– Старший брат на смене, а  мама с мелкой уехала на выходные в деревню. Дома только средняя, Алинка. Она в комнате девочек спит. Болеет, – Ярик рассказывал мне все это, теребя рукой штанину стареньких синих треников и потупив в пол глаза.
– А ты чего такой нервный? – поинтересовался я у него.
– Я не знаю в чем идти… – вздохнул Ярик, – у меня нет костюма.
– Давай посмотрим, что есть. Я думаю, костюм не обязателен, – ответил я и прошел  в маленькую комнату.
На ручках дверей облезлого шкафа, на плечиках, висели два стареньких, но аккуратных джемпера.
– Вот… посмотри… Какой лучше? Серый или темно-серый? – спросил Ярик, беря в руки обе вешалки.
– Серый… – выдохнул я.
Я не смотрел одежду. Я видел   раскрасневшееся лицо, дрожащие от волнения руки, мягкие полные губы, и в моей душе разливалось теплое молоко нежности. Я подошел ближе, обнял Ярика за плечи и, прижав к себе, поцеловал в губы. Время замерло для нас. Мы слышали только свое дыхание и громкий стук взволнованных первым поцелуем сердец.
Воспоминания тают, и я снова «возвращаюсь» в Париж. Я подхожу к модному белому шкафу, стоящему в углу спальни, распахиваю его и смотрю на свое отражение. Костюм от молодого и пока малоизвестного французского кутюрье мне однозначно идет. Пиджак больше походит на куртку, а прямые, зауженные книзу брюки делают мою фигуру классически мужской. Но… чего-то не хватает. Ах, да!
Я недолго роюсь на полках и вытаскиваю на свет небольшую коробочку. В ней мирно покоится тонкий цветастый платок. Он похож на экзотическую бабочку, распластавшую свои прозрачные крылышки на дне коробки.
Я, как и обещал, написал интервью. К сожалению, небольшой формат не позволил мне передать все, о чем мы разговаривали с Нуреевым, но я постарался быть предельно честным и искренним.
Увы… Жесткая цензура тут же запретила публикацию. Вот тебе и свобода слова! А через пару месяцев закрыли и нашу газету. Целых полгода я работал на заводе, куда меня устроил Леонид, пока Лева не организовал частную книгопечатную артель. Мы на заказ выпускали брошюрки для различных партий к выборам, печатали рекламу и разного рода бульварное чтиво. А я… я все это время, по вечерам, писал свой бестселлер.
Книга была закончена ровно через год, а спустя еще полтора года, уже после того, как я эмигрировал в Париж, книга была переведена на французский. Ради этого я работал на хлебопекарном заводе, разгружая мешки с мукой.
Первый экземпляр рукописи я отправил Нурееву, с трудом раздобыв адрес его дома на острове. В сопроводительном письме я просил разрешения на публикацию. Через месяц мне принесли небольшую бандероль. В ней лежал тот самый тонкий пестрый платок, который Нуреев мне повязал в ноябре 1989 года, в сыром осеннем Ленинграде. А еще через месяц я неожиданно получил предложение от очень престижного Парижского литературного дома об издании моей книги.  
«Рудольф Нуреев. Интервью, которого не было…». Эта книга быстро стала популярной и в течение полугода была выпущена на трех языках, в том числе и на русском. Все права на издание в России я отдал моему другу, бывшему главному редактору небольшого литературного журнала, Льву Янукевичу. Часть гонорара перечислил маме и Леониду. Отчим так и не смог полностью оправиться после болезни.
– Ярослав! Ты готов? Мы так в театр опоздаем! – кричу я в приоткрытую дверь соседней комнаты, довольно глядя на свое отражение. Яркий платок сделал из меня лондонского денди. Эх, жаль, тросточки в этом сезоне не в моде. Она бы тут была очень кстати!
– Марк… помоги… – слышу я грустный голос Ярика.
Я обнаруживаю его сидящим на стуле перед шкафом и держащим в руках два пиджака.
– Серый или темно-серый? – спрашивает Ярик, а я, как и тогда,  в далеком восемьдесят девятом, подхожу к нему, обнимаю за плечи и выдыхаю прямо в губы:
– Серый…
– Хм… почему не темно-серый, – смешно морщит нос Ярик, чуть отстраняясь от меня.
– Я залил его шампанским на открытии твоей выставки, и мы забыли отнести его в химчистку, – смеюсь я.
Да! Мечты сбываются! Наши отношения с Яриком в СССР были невозможны, и через некоторое время после того, как я обосновался в Париже, я позвал туда Ярика. Он учился на курсах художников-фотографов в Парижской Академии, подрабатывал, фотографируя туристов на улицах. Я разгружал мешки с мукой и писал  книгу. Мы жили в малюсенькой съемной квартирке на окраине города, питались дешевыми полуфабрикатами из местной лавки и… были счастливы.
Проезжая по многолюдным улицам Парижа и глядя на яркие огни неоновых витрин, я снова погружаюсь в воспоминания…
Это был удивительный вечер. Спектакль закончился, и мы шли по засыпающему в осенней дымке парку, и говорили… Говорили о спектакле, о прекрасной постановке, об удивительных декорациях и, конечно, о Нурееве. На следующий день газеты в пух и прах разнесли это выступление, но для нас этот вечер так и остался удивительным и незабываемым. Мы понимали, что сегодня мы стали свидетелями настоящей Истории балета, главным героем которой был великий живой бог – Рудольф Нуреев.
А потом мы с аппетитом поедали сосиски с горчицей на моей кухне и я, как бы случайно, коснулся Ярика, пытаясь дотянуться до хлебницы. Он не убрал руку. Его щеки вспыхнули огнем, но глаза пристально, не отрываясь, смотрели в мои глаза. И была жаркая ночь и теплое, нежное утро…
За воспоминаниями я не заметил, как мы добрались до театра. Зал был полон народа. Из оркестровой ямы доносились звуки настраиваемых инструментов, тяжелый занавес чуть подрагивал, скрывая от нас готовящихся к выступлению артистов. Зрители взревели, когда в ложе возле самой сцены появился Нуреев.
Я был в шоке… От прежнего, тонкого и подвижного Рудольфа, осталась мумия. Но на морщинистом лице, обтянутом желтовато-серой кожей, из-под всклокоченных седых бровей смотрели по-прежнему живые и светлые глаза.
Нуреева устроили полулежа, на небольшом диванчике, свет погас и заиграло адажио к «Баядерке»…
Спектакль был принят очень тепло. Зрители несколько раз вызывали артистов «на бис», а после окончания просто утопили их в цветах.
Когда в очередной раз занавес поднялся, Рудольф стоял посреди сцены, поддерживаемый танцорами. На нем был серый костюм, а на плечи наброшен ярко-красный шарф. Он кивнул публике и улыбнулся.
Зал встал. Кто-то кричал: «Браво!», кто-то выкрикивал имя Нуреева, а кто-то кричал «Прощай!»
Я тоже встал. Конечно, Рудольф не мог меня видеть в этом бурлящем море поклонников своего таланта. Он слегка оттолкнул своих помощников и, сделав небольшой шаг вперед, медленно поднял руки вверх, а я… Глотая слезы, я не прощался… Я приветствовал великого человека, который перевернул всю мою жизнь. Он все еще был жив, потому что стоял на сцене. Великий танцор, бог  балета, удивительный человек – Рудольф Нуреев!