Максимилиан Уваров

Рудольф Нуреев. Интервью, которого не было

Аннотация
Один - человек-звезда, мировая знаменитость... и его одиночество. Второй - молодой советский журналист, мечтающий написать ''свою'' книгу и просто любить и быть свободным. К чему приведёт их встреча? Каким человеком окажется "живой бог"? Что даст молодому журналисту общение со сбежавшим из Союза знаменитым Нуреевым?

========== Пролог ==========
Золотая осень ушла в далекое прошлое, и теперь с неба сыпется не то мокрый снег, не то мелкий дождь. Я стою у двенадцатиэтажного здания гостиницы «Ленинград» на Пироговской набережной, прямо напротив крейсера «Аврора» и пытаюсь спрятаться под козырек над ступенями. Навесик узкий, и мне приходится встать на последнюю ступеньку и прижаться спиной к стеклянной двери. Как я мог забыть взять зонт? Я ведь в Ленинграде, а здесь дождь может пойти в любую минуту, даже при ярком солнце. За моей спиной слышится стук, и, обернувшись, я вижу недовольное лицо швейцара по ту сторону стекла. Он качает головой и машет мне рукой, чтобы я отошел дальше. Делать нечего. Я втягиваю шею в высокий воротник куртки и выхожу под мерзкую холодную изморось.
Передо мной небольшая площадка, на которой толпится народ. Серые, черные коричневые плащи и куртки. Какие невообразимо скучные краски! На меня они наводят тоску и уныние, как и этот осенний снег с дождем. Я не рискую идти к ним. Боюсь, что моя дутая оливковая куртка и обесцвеченные до блондинистого состояния волосы  будут смотреться в этой скучной толпе слишком вызывающе.
Дождь усиливается, и через залитые водой очки я перестаю видеть людей. Они превращаются в размытую бурлящую темную массу, хлынувшую к бордюру, куда в этот момент подъезжает черная иномарка. Из нее вылезает высокий силуэт в черном и распахивает над головой большой купол зонта. Человек обходит автомобиль и открывает заднюю дверцу.
Нет! Я должен это видеть! Я быстро расстегиваю куртку и пытаюсь протереть очки кончиком мягкого шарфа. Это не помогает. Помимо мокрых разводов на стеклах остаются теперь еще и ворсинки, которые еще больше мешают мне разглядеть человека, выходящего из машины. Я вижу только серое мешковатое пальто, темно-зеленый фетровый берет и яркий широкий шарф, которым обмотана шея.
На несколько минут яркое пятно шарфа исчезает в серо-бурой толпе поклонников, и его передвижение я могу определить только по черному зонту, который, как пиратский корабль, плывет над головами.
Видимо ОН дает автографы поклонникам. Я представляю его широкую и открытую улыбку, с которой он обращается к очередной барышне с вопросом: «Для кого подписать?» Эту улыбку я помню по фотографиям из заграничных журналов, которые мне привозил мой более удачливый      друг-журналист. Ему посчастливилось не только смотреть на глянцевые обложки с живым богом, но и бывать на его спектаклях.
Модная дутая куртка уже не может удержать холод ледяного дождя. Она пропиталась влагой насквозь. Кажется, что стылые капли впиваются прямо в голову и меня начинает колотить озноб. Нет! Хватит пижонить! Я снимаю пока еще сухой шарф и неумело накручиваю его на голову.
Наконец-то! Из толпы фанатов выныривает уже знакомое яркое пятно, и услужливый телохранитель торопится за быстро идущим  мне навстречу человеком, стараясь держать над его головой зонт.
– Р-рудольф Хам-метович! – говорю я, запинаясь. – Я из газеты «Комильфо». Вы согласились дать интервью, и вот я…
Видимо, я слишком близко подошел к живому богу. В мою грудь тут же упирается крепкая рука телохранителя.
– Attends, Serge! (Подожди, Серж!) – слышу я тихий голос. – C'est à moi.(Это ко мне.)
Я почти не вижу лица Нуреева. Только мешковатое пальто, яркий шарф и фетровый берет, из-под которого торчат седые волосы.
Он разглядывает меня. Да уж… Представляю, какой у меня сейчас нелепый вид, в насквозь мокрой куртке, мутных очках и идиотской чалме на голове. Я вспоминаю фотографию, которую видел в журнале. Тонкие ниточки морщин вокруг прищуренных глаз, длинный тонкий нос, широкие густые брови, острые скулы и… улыбка. Яркая… Открытая… Уверенная… Улыбка Рудольфа Нуреева. Улыбка живого бога.

========== Глава 1  ==========
– Возьмите полотенце! – мне в руки летит мягкая махровая тряпка. – Вы весь вымокли.
– С-спсибо! – говорю я, заикаясь то ли от холода, то ли от волнения.
– Пока не за что, – его голос тихий и немного усталый. Я чувствую в нем легкие нотки раздражения. Видимо, он хотел отдохнуть после репетиции, а его планы нарушил какой-то непонятного вида идиот.
Первым делом я протираю очки. Мне очень хочется разглядеть моего спасителя, но… когда я водружаю их обратно на нос, в комнате его не оказывается. Я быстро просушиваю волосы полотенцем и протягиваю его огромному телохранителю.
– Laissez vos vêtements! (Позвольте вашу одежду!), – говорит он мне.
– Merci! – я отдаю ему в руки куртку и он, с легким кивком головы, удаляется из комнаты.
В номере царит социалистический минимализм. Большой стол с четырьмя стульями, два мягких кресла, между ними журнальный столик, тумба, на которой стоит большой цветной телевизор. Пожалуй, только он и делает из обычного номера номер-люкс.
– Обсохли?
Я оборачиваюсь. Это он… Невысокий, поджарый, с той самой, растиражированной как икона стиля, растрепанной стрижкой. Нуреев…Правда, его вид несколько отличается от глянцевых обложек. Намного больше морщин, волосы сильно поредели и тронулись сединой. Взгляд усталый и недовольный.
– Простите, Рудольф Хаметович, я нарушил ваши планы, – говорю, пытаясь куда-нибудь спрятать руки. Я чувствую себя неловко, а эти дрожащие руки мне определенно мешают. Сунуть их в карманы? Нет! Это будет чересчур вызывающе и нагло. Убрать за спину? Вдруг он подумает, что я от него что-то прячу за спиной. Может, сложить их на груди? Бред! Этот надменный жест аристократов перед ним будет явно неуместен.
– Нэйл, наверное, совсем сошел с ума, если отдал мое интервью этой вашей… как ее? – он изящным движением поднимает руку и, сморщив лицо, начинает щелкать пальцами возле своего уха.
– Газета «Комильфо», – напоминаю ему я, – молодежная.
– Вот! – он хлопает в ладоши. – Молодежное комильфо! Нелепо. Не находите?
– Рудольф Хаметович! – я понимаю, что сейчас он просто выставит меня вон, и от волнения тут же нахожу место рукам. Я начинаю нервно поправлять очки на носу и приглаживать мокрые волосы. – Пожалуйста! Не отказывайте в интервью! Оно очень важно для ленинградской молодежи!
– Да вам и половину из того, что я скажу, не дадут опубликовать! – смеется он и немного по-театральному встряхивает редеющими волосами.
– Вы ошибаетесь! Сейчас совсем другие времена! – начинаю пылко убеждать его я. – Свобода слова! Свобода выбора!
– Да неужели? – вокруг его рта образуется крупная складка, и он хитро ухмыляется.
– Правда! Вы давно не были в России и не знаете обо всех переменах, которые произошли, – снова пытаюсь я доказать свою правоту.
– Вы еще совсем мальчик, – качает он головой, – вам дали свободу. Но вы даже близко не знаете что это такое! Я не был в России двадцать восемь лет. В этой стране может измениться все, но люди… Люди остаются прежними.
– Старое поколение – может быть. Но молодежь совсем другая, – снова настаиваю я.
– Не стану с вами спорить! – он поднимает руку в предостерегающем жесте, и я понимаю, что ему эта дискуссия неинтересна. – Значит, интервью? – его лицо за секунду меняется и он снова, как и тогда, на улице, начинает меня разглядывать с легкой ироничной улыбкой. – И для этого прислали неопытного юношу?
– Мне двадцать семь лет, и я вполне взрослый мужчина, – хмурюсь я, а в душе досадую, что недавно сбрил трехдневную щетину, которая делала мое лицо более солидным.
– Я дал бы вам не больше двадцати, – он обходит кресло, словно это его партнерша по сцене, скидывает с себя дорогой вельветовый пиджак, уходит в спальню и через минуту возвращается оттуда в цветастом восточном халате. – Не возражаете, если я буду одет немного по-домашнему? – спрашивает он и, не дожидаясь моего ответа, надевает халат поверх белой «водолазки». – Выпьете? – он пролетает мимо, обдав меня волной дорогого парфюма. – Или… вам не позволено со мной пить?
– Мне никто не может запретить немного выпить с вами! – говорю я, и сам удивляюсь своей смелости. Глубоко в душе я побаиваюсь. Этого человека много лет считали предателем, изменником Родины, невозвращенцем. А вдруг до сих пор за ним следят? Вдруг вот в этом, на первый взгляд, безобидном горшке с каким-то растением спрятан  микрофон, а там, за стеной, сидит человек в штатском и внимательно слушает наш разговор?
Я неуверенно беру в руки протянутый мне снифтер с дорогим коньяком и сажусь в кресло, на которое указывает мне хозяин номера.
– Итак… интервью… – Нуреев делает небольшой глоток из бокала и крутит его перед глазами. Я глубоко вдыхаю в себя воздух, намереваясь выпить все залпом, но его рука останавливает меня, – погодите! Так не пьют коньяк двадцатисемилетней выдержки! Имейте к нему уважение! Он ваш ровесник.
– Я вообще не пью… – мямлю я, смущенно краснея.
– Коньяк и не нужно пить. Его нужно смаковать! Им нужно наслаждаться! Его нужно вдыхать! – каждое свое слово он подтверждает изящным взмахом рук, и широкие рукава халата трепещут на них, будто   крылья. – Для начала просто коснитесь его губами. Подарите ему поцелуй! Вот так… Чувствуете, как ваши губы обжигает страсть? А теперь возьмите его в рот. Совсем немного. Чувствуете, как он обволакивает нёбо? Как немного горчит на языке? А теперь проглотите и вдохните! Во рту остается непередаваемый букет вкусов. Взгляните через него на свет! Полюбуйтесь, как переливается прозрачный виноградный сок, выжатый в год вашего рождения! И только теперь его можно пить маленькими глотками.
Я заворожен. Нет, не вкусом коньяка! Я заворожен им! Каждое движение, каждый взгляд, каждое слово может быть отдельным театральным номером. И я бы назвал этот номер «Змей-искуситель». Нуреев сейчас напоминает мне именно его.
– Нравится? – хитро улыбается мне «змей».
– Очень, – смущенно улыбаюсь ему я.
– А давайте заключим с вами сделку! – вдруг восклицает Нуреев.
От этих слов я немного цепенею. Неужели «змей-искуситель» реально хочет чего-то от меня? Интересно, чего? Я представляю, как человек в штатском за стеной радостно потирает руки, предвкушая громкое дело. Но я его не боюсь! И виной этому завораживающий танец рук Нуреева и несколько глотков коньяка.

========== Глава 2  ==========
– Для начала давайте познакомимся, – он протягивает мне свою ладонь. Это рука труженика: крепкая и сухая.
– Марк Соколовский, – я пожимаю ее в ответ. – Можно просто Марк.
– Рудольф Нуреев, – улыбается он мне. Потом его рука, как птица, вырывается из моей и взлетает вверх, – можно просто Рудольф, – и рука «садится» на его грудь, распластав крылья. – Вам нужно расслабиться, дорогой Марк! Расстегните ворот рубашки и, ради бога, снимите эту удавку с шеи!
– Я вовсе не напряжен, – отвечаю я, пытаясь выглядеть спокойно.
– Вы боитесь и взволнованы, – качает он головой, – вас предают ваши же руки. Вы вцепились в этот бокал, как в спасательный круг, и не можете оторваться от него, хотя он уже давно пуст. А стоит поставить его на стол…– легким движением он забирает  мой фужер, – и… вуаля! Руки вам снова мешают. Давайте так… вы представите, что пришли в гости к старому другу, с которым давно не виделись. Ну же!
– Я постараюсь, – я снимаю галстук и расстегиваю рубашку. – Так что за сделку вы хотели мне предложить? Что вам от меня понадобится?
Его лицо меняется. Густые всклокоченные брови с длинными седыми волосками спускаются почти на самые глаза, вокруг рта образовывается глубокая складка, и сквозь разведенные в широкой улыбке губы я вижу ровный ряд белых зубов. Он манит меня к себе пальцем, чуть наклонившись вбок. Я не смею противиться этому дьявольскому взгляду, этой хитрой улыбке, этим глазам, блестящим азартом, и тоже склоняюсь, нависая над журнальным столиком.
– Мне нужна ваша душа…– тихо говорит он.
Выражение его лица моментально меняется. Брови взмывают вверх, глаза становятся узкими, а улыбка из дьявольской превращается в задорную мальчишескую. Он откидывается на спинку кресла и заразительно смеется.
– Вы испугались, мой мальчик? –   обращается он ко мне, насмеявшись. – Решили, что я дьявол?
– Я атеист, – гордо выпрямляюсь.
– А вот это зря… – он на секунду становится серьезным, – хотя… Юношеский максимализм... Сам был таким. Ну, да не будем сейчас про это. Вы хотели узнать про сделку? Так вот… Я отвечу на ваши вопросы предельно правдиво и искренне, но взамен – вы ответите на них так же. Идет?
– Идет! – облегченно выдыхаю я.
Если честно, это предложение о сделке меня несколько насторожило. Как бы там ни было, передо мной был человек с далекого запада. Там несколько иные взгляды на все. Именно это они и называют свободой. Хотя я бы назвал это распущенностью. И про его неудержимую тягу к разного рода удовольствиям я тоже наслышан. И, в общем-то, его разговор про мою душу я принял за шутку. Хотя…
– Сейчас, я подготовлюсь… – я начинаю рыться в своей небольшой сумке в поисках тезисов предстоящего интервью и некоторых вопросов, которые набросал мне главный редактор. – Ах, вот оно! – я взмахиваю  листом формата А4 с напечатанным на нем текстом.
– К черту заготовки! – быстрое движение, и скомканный лист летит в дальний угол комнаты. Вместе с ним из моей головы испаряются все вопросы, которые я пытался запомнить. – Я не хочу заполнять очередную анкету! Мне нужно, чтобы вы, мой дорогой Марк, спрашивали меня о том, что вам реально интересно!
– Эм… – в моей голове полная каша.
«Где вы родились, и кто ваши родители? Нет! Это можно прочитать в любой газете. Ваше первое выступление на сцене? Бред! Ваши творческие планы? Снова не то!»
– О чем вы мечтаете? – вдруг вырывается у меня.
– Хороший вопрос, – он довольно жмурится и тянет руку к пузатой бутылке с коньяком. – Я хочу… хочу жить вечно!
Его рука с бокалом взлетает вверх, и он смотрит через него на яркую люстру под потолком.
– Мне кажется, это неискренний ответ, – я делаю маленький глоток, и янтарная жидкость обжигает мое небо брызгами горячего солнца.
– Уверены? – он отводит взгляд от бокала, и внимательно смотрит мне в глаза. – А что ответите на него вы?
Я на минуту замираю. Нет, я, конечно,   согласился на сделку, но не ожидал, что мне придется так быстро в ней участвовать.
– Я мечтаю купить цветной телевизор и машину. Еще хочу стать штатным сотрудником в большой газете.
– Скучно, – Нуреев ставит бокал на столик и поднимается с кресла. – Примитивно. Банально. Да-а-а… боюсь, что наше интервью на этом закончилось!
Мое сердце в груди бухает, а в голову врывается горячая лавина мыслей. Как же так? Ведь это правда! Я реально хочу машину, телевизор и место журналиста в хорошей газете. Что я сказал не так?
– Вы, кажется, меня не поняли? – спрашивает меня Рудольф, не оборачиваясь. – Интервью окончено! Вы свободны.
– Нет! Постойте! – я подскакиваю с места и делаю шаг к нему. – Я хочу написать книгу, которая сделает меня знаменитым!
– Вот оно! – он оборачивается и, крепко схватив меня за плечи, несколько раз встряхивает. – Это то, что я хотел от вас услышать! Машина, квартира, телевизор, жена, куча детей, дача. Старость в кругу внуков. Это ваша жизнь, Марк, но она написана кем-то другим. Не вами! Оглянитесь! Так живут все вокруг! Тихое счастье, тихая жизнь, тихая старость и тихая смерть. Но… стоит ли жить жизнью, придуманной другими? Перед вами открыты все дороги! Вы можете быть тем, кем захотите! Писателем? Так будьте лучшим из писателей!  Творите, и вам за это воздастся! Берите от жизни все! Дышите полной грудью! Вот это и есть жизнь!
– Так интервью продолжается? – спрашиваю я и наливаю в свой бокал еще коньяка.
– Хм… – он довольно ухмыляется, – вы быстро схватываете. Что ж… продолжим!
– Мой второй вопрос вытекает из первого, – я возвращаюсь в кресло, а Нуреев присаживается на краешек стола напротив меня. – Вы сказали, что хотите жить вечно. А не значит ли это, что вы боитесь смерти?
Его лицо меняется и становится серьезным. Он резким движением вскакивает и, подойдя к журнальному столику, снова плещет себе в бокал коньяк. Легкий поворот, и его тело с размаху падает в кресло.
– Вы знаете, что такое жизнь, мой мальчик? – он делает глоток и крепко сжимает снифтер обеими руками. – Это спектакль. Занавес поднимается, и ты стоишь на сцене в свете софитов. А перед тобой…– он резко выбрасывает вперед руку с растопыренными пальцами и проводит ею в воздухе, – перед тобой целый мир. Он манит тебя золотом, согревает красным бархатом, светит тебе яркими люстрами. Ты танцуешь, а вокруг тебя люди… разные люди. Одни любят тебя, другие боготворят, третьи ненавидят. Кто-то жалеет. Кто-то завидует. Кто-то уходит и ему на смену приходит другой. И вот, музыка смолкает, свет софитов становится бледнее и занавес опускается. Но это еще не конец! Ты слышишь восторженные крики… – он подносит сложенные рупором руки к своим губам и глухо кричит, – «Бис!», «Бра-а-аво!». Занавес поднимается вновь, и ты танцуешь. И зрители опять требуют танец на бис. Знаешь, чего я боюсь? – Я качаю головой, и он продолжает, – что занавес больше не поднимется. – Он залпом допивает коньяк и поворачивается ко мне. –  Твой ход, мой милый Марк!
– Боюсь ли я смерти? – я задумчиво смотрю на бокал в своей руке. – Боюсь. Но меня страшит не сам факт смерти. Пугает то, что я могу не успеть сделать чего-то очень важного. Боюсь не   написать книгу, не посмотреть все семь чудес света, не встретить настоящую любовь. Боюсь не успеть насладиться счастьем и добиться успеха. Боюсь не успеть сказать любимому человеку те самые главные слова.
– Хм… – Нуреев поднимается с кресла и, задумчиво обхватив подбородок рукой, проходит вокруг стола.
– Я что-то не то сказал? – напрягаюсь я.
– Ты мне нравишься, Марк, – он резко останавливается и улыбается мне. – Ты принял мой вызов. Это смело. А твои мысли эмоциональны. У тебя будет три дня. Вернее, три вечера, для того, чтобы взять интервью. Жду завтра, к семи вечера в ресторане гостиницы. Не опаздывай!

========== Глава 3 ==========
Непогода не прошла для меня даром. Ночью  поднимается температура, и наутро я просыпаюсь совершенно разбитым. С трудом оторвав голову от подушки, я заставляю себя подняться и, накинув халат, выхожу на кухню.
– Ты куда собрался? – удивленно вскидывает тоненько выщипанные брови мама.
Я недовольно морщусь. Ей ужасно не идет эта странная прическа и новомодный цвет волос.  Но я ничего не могу возразить. Так захотел Леонид!
– Мне нужно в редакцию, – спокойно объясняю ей я, пытаясь высыпать из коробки со слоном немного чая себе в чашку.
– Где тебя вчера носило весь вечер? – в кухню заходит свежевыбритый и пахнущий одеколоном «Саша» Леонид.
– Я был в гостинице «Ленинград» по заданию редакции, – говорю я. Моя рука вздрагивает и в чашку высыпается почти полпачки индийского чая.
– Вот, мать, – Леонид берет из моих рук чашку с заваркой и высыпает ее обратно в пачку, – сын офицера болтается по гостиницам!
– Ты мне не отец, – цежу я вполголоса.
– Не смей мне грубить! – в голосе Леонида слышится угроза. – Это, между прочим, я обеспечивал тебя и твою мать, пока ты учился в своих университетах!
– Марик! Пожалуйста! У Леонида сегодня показательные учения. К ним генерал приезжает, а ты ему с утра нервы мотаешь, – голос мамы, как всегда, визгливо-плаксивый. Я молча сажусь за стол и насыпаю себе в чашку кофейный напиток.
– И на кого в гостиницах нынче охотятся акулы пера? – спрашивает Леонид, поправляя на покатых волосатых плечах лямки майки-алкоголички. Она вздувается огромным пузырем на его животе, перехваченная снизу растянутыми синими трениками.
– Мне дали задание от редакции взять интервью у Нуреева, – неохотно отвечаю я.
– У Рудольфа Нуреева? – напрягается Леонид. Я очень удивлен. Не думал, что военный до мозга костей Леонид знает хоть что-то о балете. – Это не тот, что в шестьдесят первом сбежал из страны?
– Да, – коротко отвечаю я, задумчиво жуя бутерброд с сыром.
– Мать! Ты слышала? Этого предателя к стенке надо поставить, а у него интервью берут! Дожили! Это все дерьмократы! Страну разваливают! – Леонид в сердцах бросает на стол чайную ложку, хватается за свою волосатую грудь рукой и морщится.
– Ленечка! Может, тебе врача? Тебе нельзя нервничать! У тебя больное сердце! – подскакивает мать и машет на него полотенцем.
– Сердце с левой стороны, – спокойно говорю я и, перешагнув через вытянутую ногу Леонида, ухожу в комнату.
На улице все так же сыро и пасмурно. К мелкому дождю прибавился сильный ветер. Куртка еще не высохла, и я вынужден был надеть серое пальто. Теперь я такой же, как и вся эта унылая масса народа, тянущаяся утром на работу. Хотя нет… На моей шее яркий шарф, привезенный мне другом из Англии. И еще зонт. Он прозрачный и просто необъятный.
В редакции, как всегда, шумно и много народа. Я пробегаю по узкому коридору, кивая и помахивая рукой в знак приветствия коллегам.
– Лев! Он дал добро на интервью! – кричу я с порога, заходя в кабинет главного редактора нашей газеты  Льва Янукевича.
– Сейчас, Сереж, повиси на телефоне, – кидает в трубку Лев и, прикрыв ее рукой, говорит мне, – садись. Я сейчас с Лавровым договорю, и ты мне все расскажешь.
Разговор с фоторепортером Лавровым занял всего несколько минут, но по выражению лица Льва я понимаю, что все его мысли – со мной.
Главный редактор молодежной культурной газеты «Комильфо» Лев Янукевич был когда-то большой комсомольской шишкой. В тридцать пять он с почестями был снят с поста и ему предложили возглавить молодежную газету.
После окончания факультета журналистики мне и еще нескольким моим сокурсникам светило быть отправленными по распределению куда-нибудь в глубинку, чтобы работать там в местной газетенке, освещая жизнь села. Невеселая перспектива… А что было делать новоиспеченному журналисту без крепкой волосатой лапы?
Лев, как ангел, спустился к нам с небес и предложил пойти в штатные сотрудники ленинградского «Комильфо».
– Ну, что, цыплята? Займемся делом вместе? – сказал он тогда нам.
Цыплятами он называл нас из-за фамилий. Соколовский, Орлов, Воробьев. Нас было трое, тех, кто самостоятельно, без «нужных знакомых» поступил на журналистский факультет МГУ и с честью закончил его. Предложение работать, пусть не в популярной, но практически центральной молодежной газете, было для нас настоящим подарком.
– Что он сказал? – Лев трясет кучерявыми рыжими волосами и поправляет на носу тяжелые очки.
– Нуреев согласен дать интервью нашей газете, – возбужденно тараторю я. – Он выделил для него целых три дня. Вот только…
– Что?! – хмурит белесые брови Лев.
– Твои вопросы он выбросил в мусор, – отвечаю я и разминаю в пальцах сигарету «Ява», – но он сказал, что будет отвечать на мои.
– Фух… – выдыхает Лев и протягивает мне зажженную спичку. – Ты уж не подведи, Марк!
– Лев, обещай мне только одно, – я делаю глубокую затяжку и серьезно смотрю на главного редактора газеты. – Ты опубликуешь интервью полностью. Не вырезая ни одного слова.
– Мда-а… – Лев чешет рыжую шевелюру карандашом, – это, конечно, не совсем то, на что я рассчитывал, но… – он бросает карандаш и хлопает по столу рукой. – А! Была не была! Ничего, Марк! Время ханжей и коммунистических мракобесов закончилось. Свобода слова, брат! Свобода мыслей!
– Но я не буду интересоваться банальными фактами. Ты же это понимаешь? – я вопросительно поднимаю брови.
– Понимаю и готов рисковать, – кивает мне Лев и ставит на стол термос с чаем. – Главное, не спугни ЕГО!
«Главное, самому не испугаться!», – думаю я, глядя в мутное стекло трамвая – «А бояться есть чего. На простые вопросы интервью он отвечать не хочет, поэтому на ходу придется выдумывать другие. Да и самому в калошу сесть не хотелось бы! Черт! Как же эта сделка все усложняет! Если соврать или ответить на свой же вопрос неискренне, он тут же это почувствует. Уж не знаю, каким образом. А открывать ему душу… Хотя, чем я рискую? Ведь не дьявол же он. Правда, не могу понять, зачем ему мои ответы?»
– Я к Нурееву, – говорю я швейцару у входа, – он меня ждет.
– Прошу, – и седой мужик в ливрее распахивает передо мной дверь.
– Как мне попасть в ресторан? – спрашиваю я у него, проходя мимо.
– Прямо, через холл, – отвечает он, не поворачивая головы.
«Надменный урод!», – мелькает у меня в голове, но я гашу в себе эту внезапную вспышку гнева. – «Нужно взять себя в руки и настроиться. О чем мы говорили в прошлый раз? Вот идиот! Надо же было умудриться не включить диктофон! Просто беседа началась так спонтанно, что я даже не вспомнил о нем».
Я подхожу к очередной стеклянной двери и она передо мной тут же распахивается. Мне навстречу выходит высокий худой мужчина в строгом костюме, ведя под руку молодую женщину, одетую в длинное вечернее платье.
– Без галстука не положено! – останавливает меня в фойе ресторана распорядитель.
– Я… меня пригласили, но я не знал… Нуреев не сказал про галстук, – бормочу я растерянно.
– О-о-о… – тянет с улыбкой мужчина. – Прошу прощения! Рудольф Хаметович предупредил, что ждет гостя. Ваш столик двенадцать. У самого окна. Проходите… – и он указывает мне рукой на вход в ресторан.
– А как же галстук? – растерянно смотрю я на него.
– По желанию Рудольфа Хаметовича, все будет без официоза, – снова улыбается распорядитель. – Он сказал, что ждет друга, с которым давно не виделся…

========== Глава 4 ==========
Его появление было похоже на небольшое торнадо или ураган. Я не видел, как он вошел в дверь, но почувствовал его присутствие сразу. Головы посетителей повернулись в одну сторону, словно головки цветов в сторону выглянувшего из-за туч солнца.
– Нуреев… – услышал я восторженный шепот.
Я обернулся и увидел его… Рудольф легкой походкой шел через весь зал по направлению ко мне, изящно обходя стулья. На нем были обтягивающие вельветовые джинсы, водолазка и приталенный пиджак в тон брюк. Эта одежда делала его фигуру удивительно стройной и юношеской.
– Здравствуй, мой дорогой Марк! – улыбается мне Нуреев, поравнявшись со столиком. – Очень рад тебя видеть!
Я жму протянутую руку и удивленно смотрю на Рудольфа. Сегодня он совершенно другой. От вчерашнего дьявола-искусителя ничего не осталось. Его удивительная улыбка подкупает своей открытостью. Из-под широких растрепанных бровей лучится светлый и чистый взгляд. Он отодвигает стул и, плюхнувшись на него, вальяжно откидывается на спинку. Легкий взмах руки и кивок, видимо, предназначаются кому-то из знакомых в зале. Практически такого же жеста и взгляда удостаивается официант.  Как только юноша подходит к нам, Нуреев почти нежно улыбается ему и мягким и сладким, как зефир, голосом говорит:
– Мне, как обычно, дорогой! И водочки можно грамм двести. – И, обратившись ко мне, спрашивает, – доверишься мне в выборе блюд?
– Бесспорно, – и в знак согласия даже поднимаю вверх обе руки.
Я ожидаю каких-нибудь французских деликатесов, типа изысканной фуагра, или заячьего филе в сливочном соусе с шампиньонами. Но нам подают мясную солянку с солеными огурцами и маслинами, приправленную деревенской сметаной, с ломтиком лимона и отбивные с жареной картошкой. Из «французского» на столе оказывается только квашеная капуста «Провансаль», да и ту французским блюдом назвать было нельзя.
– Странный выбор, – улыбаюсь я, пододвигая к себе высокую тарелку с супом.
– Ты ничего не понимаешь во вкусной еде, мальчик, – улыбается мне Нуреев, с аппетитом поедая солянку с горбушкой свежего черного хлеба. – Чтобы ценить вкус еды, нужно сначала прочувствовать голод.
– Что это значит? – не понимаю я.
– Ты когда-нибудь испытывал настоящий голод? Не несколько часов. Не несколько дней. Месяцами? – спрашивает он, тряся над супом перечницей.
– Так долго нет, конечно, – пожимаю я плечами.
– А я ощущал его практически все детство, – говорит он, цепляя на палец немного сметаны из соусницы. – Знаешь, что было самым вкусным лакомством для меня? – я молча мотаю головой, любуясь, как он облизывает испачканный в сметане палец. – Вареная картошка. Такая маленькая, сваренная прямо в шкурке. А на сладкое – кусок свеклы.
– Вы жили в нищете? – удивляюсь я, пытаясь представить этого холеного и изнеженного мужчину, поедающего простую вареную картошку.
– Тогда в нищете жили все, – отвечает он, отодвигая пустую тарелку. – Я ненавидел ее с детства. Даже будучи ребенком, я знал, что так нельзя жить. Я очень любил маму и сестер, но меня раздражало, что родители не могут обеспечить нас всем необходимым.
– Ваш отец ведь был военным? – я лениво мешаю сметану в тарелке, гоняя по краю ломтик лимона.
– Он был воякой до мозга костей, – хмурится Рудольф. – Конечно, он любил меня по-своему. Таких, как я, называют у нас «арткы», последышем. Он мечтал, что я пойду по его стопам и буду военным, но, когда я изъявил желание заниматься танцами, он понял, что я никогда не оправдаю его надежд. Если до этого он хоть как-то проявлял ко мне свои чувства, то после того, как я начал танцевать, стал со мной даже немного груб.
– Вам не хватало отцовской любви? – понимаю я и, наконец, пробую солянку.
– Мне она была не нужна, – говорит он спокойно и пододвигает к себе тарелку с мясом и картошкой. – У него хватило ума нарожать четырех детей и не позаботиться об их существовании. Я презирал его за это еще больше, – он замечает, что я почти ничего не ем и хмурится. – Плохой аппетит говорит о том, что человек что-то скрывает.
– Я ничего не скрываю, – улыбаюсь ему я, – простыл вчера под дождем.
– Тогда нужно выпить водки! – он тянется к запотевшему графину и наливает из него в стопки прозрачную, как слеза младенца, жидкость. – Это немного отвлечет организм от хвори и расслабит ум. Выпейте, мой юный друг, и расскажите мне о своем детстве!
Я делаю глоток обжигающей ледяной водки и закусываю ее квашеной капустой.
– Вам интересно мое советское детство? –  смеюсь я, морщась после водки.
– У нас сделка! – подмигивает он и одним глотком осушает рюмку. – И да… Мне интересно знать про тебя все, как и тебе про меня.
– Я даже не знаю, с чего начать, – пожимаю я плечами. – Моя мама – простая деревенская женщина. Мне всегда было трудно найти с ней общий язык. Даже в детстве мне было с ней сложно, поэтому я больше общался с бабушкой, папиной мамой. Папу я почти не помню. Родители развелись, когда мне было три года. Бабушка мне рассказывала, что зачинщицей развода была мама. Папа работал на хлебопекарном заводе. Получал не много, а маме хотелось достатка. Она постоянно пилила его. Говорила, что люди с работы несут в дом, кто что может, но папа был человеком честным и отказывался воровать. Мама подала на развод, отца уволили и он начал пить, а потом он женился на такой же пьющей женщине. Вот и все, что я про него знаю. А вот мама все это время искала себе удачную партию и десять лет назад нашла Леонида.
– А какое у тебя было самое яркое событие в детстве? – неожиданно спрашивает он, отодвигая пустую тарелку и наливая еще водки.
– Хм… Это было не событие. Скорее, это был человек. Человек-праздник!
От водки мне действительно становится легче и даже приходит аппетит. Я съедаю солянку и набрасываюсь на мясо с картошкой. Нуреев с легкой улыбкой наблюдает за тем, как я ем, и ждет продолжения рассказа. Доев второе блюдо, я с удовольствием выпиваю еще немного водки и с блаженным чувством полной сытости откидываюсь на спинку стула.
– Так кто это был? – спрашивает Нуреев, подзывая взмахом руки официанта.
– Его звали Ника. Он был молодым скульптором, приехавшим из Кутаиси покорять северную Пальмиру. Ника был младше мамы лет на пять, поэтому они сначала встречались тайно. Мама отвозила меня к бабушке, а сама уезжала к нему в студию. Когда она возвращалась, я всегда чувствовал легкий приятный запах мужского одеколона, идущий от нее.
Мама даже как-то помолодела и похорошела, встречаясь с молодым грузином. Потом Ника стал приходить к нам в гости. Мне было лет семь или восемь, когда он стал жить с нами. Всего за полгода, проведенных у нас, Ника дал мне больше, чем моя мама за семь лет.
Осенью мы ходили с ним в парк и разглядывали разноцветные листья. Мы садились на берегу канала и подолгу смотрели в небо, наперебой фантазируя, на что похожи проплывающие облака. Зимой мы играли в снежки, и Ника учил меня кататься на коньках.
Но больше всего я любил, когда он брал меня в мастерскую. Он был очень красивым. Ладно сложенным, с длинным, немного птичьим носом, большими карими глазами и улыбчивыми пухлыми губами. А руки! Вы не представляете, какие у него были руки! Я мог часами любоваться на них, когда он лепил что-то из небольшого куска глины. Они были похожи на неугомонных птиц, вьющих гнездо.
Мама не поддерживала нашей дружбы. Скорее всего, она ревновала Ника ко мне, и часто ругалась и кричала на меня.
– Ешь спокойно! Не елозь на стуле! – хмурилась она, хлопая меня по спине.
– Не сердись на парня, красавица! – улыбался ей Ника. – Сегодня он мне помогал замешивать глину и немного устал.
– Я очень рада, что вы хорошо провели время! – недовольным голосом говорила мать, ставя перед нами тарелки. – А я вот на работе была. Деньги зарабатывала!
Да, в этот период с финансами у нас было плохо. Ника был свободным художником и тех денег, которые ему присылали родители из Кутаиси, хватало только на оплату студии и на материал.
Я очень любил Ника. Он был для меня предметом обожания и почти богом. Я старался следовать всем его советам и даже перенял у него легкий грузинский акцент.
– Потерпи, моя красавица, – обнимал Ника маму за плечи. – Вот стану знаменитым художником, тогда заживем!
Но мама не дождалась этого. Не выдержав постоянных попреков и ворчания, Ника собрал вещи и одним весенним утром ушел от нас. Больше я его не видел.

========== Глава 5 ==========
Он толкает рукой дверь и легким наклоном головы приглашает меня пройти в номер.
– Если не возражаешь, я хотел бы переодеться в домашнее, – говорит Нуреев, скидывая с плеч пиджак и небрежно кидая его на спинку стула.
– Как вам будет угодно, – киваю ему я, и он удаляется  в спальню.
Я подхожу к окну и отдергиваю тяжелую гардину. Как быстро заканчиваются дни осенью. Еще пару часов назад, когда я ехал на эту встречу, было светло. С низкого темного неба моросил противный снег с дождем. Люди спешили домой, наталкиваясь в общественный транспорт, как шпроты в банку. Сейчас улицы почти пусты. Редкие трамвайные вагончики развозят своих последних пассажиров по домам, и город уютно кутается в свет фонарей, как в огромное теплое одеяло, пытаясь спрятаться от навязчивой сырости.
Мои мысли прерывает стук в дверь. От неожиданности я вздрагиваю, оборачиваюсь и зачем-то громко говорю:
– Войдите!
В комнату заходит девушка с подносом в руках, на котором тихо позвякивают чашки, тарелка с лимоном, сахарница и большой пузатый чайник.
– Рудольф Хаметович заказывал чай в номер, – говорит она, нерешительно оглядываясь.
Я наблюдаю, как она переставляет на журнальный стол чашки и чайник, потом убирает поднос под мышку и, отвесив мне короткий поклон, направляется к двери. Проходя мимо стула, она на секунду останавливается и берет небрежно брошенную хозяином номера вещь. Я слышу, как она с благоговением вдыхает аромат дорого одеколона. Аккуратно повесив пиджак на спинку, горничная проводит руками по его плечикам и, не оборачиваясь, выходит из номера.
– О! Уже чай принесли! Вовремя!
На пороге спальни стоит Нуреев. На нем короткий шелковый халат, перехваченный на талии поясом, и широкие шаровары. Вся одежда свободная и разноцветная, отчего Рудольф похож на огромную экзотическую птицу.
– Почему такой взгляд? – улыбается он, видя мое удивление.
– Просто… как-то не привычно и пестро, – пожимаю я плечами.
– Не пестро, а ярко! – отвечает он и, оттолкнувшись босой ногой от пола, делает легкий поворот, подняв вверх руки. – Одежда должна отражать состояние души. Она должна рассказать о тебе все, что ты чувствуешь в этот момент. Так говорит мой хороший друг Ив.
Я знаю, о каком Иве идет речь. Конечно, эксклюзивные вещи из коллекции модного дизайнера Ив Сен-Лорана невозможно увидеть на прилавках наших магазинов. А тем, кому посчастливилось быть в Париже, не по карману даже шнурки от ботинок дизайнера, но современные модные журналы так и пестрят интервью с ним и фотографиями с модных показов.
– Вот скажи, дорогой мой Марк, – продолжает свою мысль Нуреев, – что ты хотел показать, надевая на себя сегодня вот это… – и он тянет меня за рукав пиджака к большому зеркалу в прихожей.
Никогда не любил официальный стиль. В моем гардеробе не много одежды. Пара классических брюк, джинсы, несколько рубашек и футболок, и вот этот серый костюм. Мама достала его по знакомству три года назад на мой университетский выпускной. Еще тогда я понял, что костюмы мне категорически не идут. Это унылое и скучное убожество я одевал только на очень важные встречи. Смотрелся я в нем, как ежик в скафандре: глупо и неуютно.
– Ну-у-у…– тяну я, застегивая пуговицы на пиджаке, – для меня интервью с вами – очень важное событие в жизни, и я должен выглядеть как… как… – на этом мое красноречие заканчивается и я с надеждой смотрю на Нуреева.
– Глупо и неуютно, – вдруг говорит он и громко смеется. – Давай попробуем придать твоему виду немного настроения, – он быстро стягивает с меня пиджак. – Теперь к черту пуговицы! – и он расстегивает на моей рубашке верхнюю пуговицу. – Ты не студентка института благородных девиц! Теперь рукава. Вот так… – он ловко заворачивает рукава на треть и, словно фокусник, достает откуда-то тонкий пестрый шарф, – и последний штрих… – Он накидывает яркую ткань мне на шею и на секунду замирает, разглядывая маленький серебряный крестик на моей груди. – А говорил, что атеист, – улыбается он, завязывая объемный узел и пряча концы шарфа под ворот рубашки.
Я снова смотрю на себя в зеркало и удивляюсь. Теперь передо мной не зачуханный служащий мелкой газетенки. Я больше похож на молодого англичанина, только что вернувшегося из деловой поездки. Даже мое довольно простое русское лицо стало каким-то аристократичным.
Я довольно улыбаюсь отражению Нуреева, который кивает мне и жестом приглашает пройти к столу для чаепития.
– Когда мы начнем интервью? – спрашиваю я, усаживаясь на одно из кресел.
– Оно уже давно идет, – улыбается мне Рудольф, разливая чай.
– Как? – я от удивления подпрыгиваю. – Я ведь ничего не записал из того, что…
– Вам это и не нужно. – Нуреев протягивает мне чай и добавляет, – я хочу, чтобы вы не просто повторили нашу беседу. Я хочу, чтобы вы написали о том, что чувствуете, разговаривая со мной, – он делает глоток из чашки и перехватывает мою руку, тянущуюся к тарелке с лимоном. – Не смейте портить настоящий Эрл Грей лимоном. И не дай бог кидать в него сахар! Англичане, конечно, знатоки чая, но их пристрастие разбавлять его молоком я не разделяю. Чаем, как и коньяком, нужно наслаждается, ловя горячие искорки солнца, спрятанные в каждом глотке.
Он не перестает меня удивлять! Этот человек, всего полчаса назад жадно поедающий банальную солянку, со знанием дела рассуждает о моде и о тонкостях чаепития!
– Кстати, о вере, – быстро переводит он разговор, – зачем вы носите крестик?
– Это, скорее, дань моде, – я делаю глоток ароматного чая и зачем-то кладу руку на грудь, туда, где спрятан серебряный крестик.
– Странная у вас, однако, мода, – качает он головой, ставя пустую чашку на стол. – Мода на бога! Глупость какая!
– Согласен, – киваю я, – мода на веру – великая глупость. Вера либо есть в человеке, либо ее нет. А у нас сейчас люди в церковь ходят, чтобы показать, что они продвинутые и свободные. Даже мой отчим – доблестный офицер советской армии, иногда ходит на молебен. И не важно, что он кладет крест слева направо и не знает ни одной молитвы. Ему дали свободу верить. Вот он и старается. Только вместо молитв, устав читает. Я сам слышал!
– Забавно, – смеется Нуреев. – А ты ходишь в церковь?
– Нет, – я тоже отставляю пустую чашку, – но, пожалуй, я покривил душой, сказав, что атеист. Не то, чтобы я верю в самого бога или во вселенский разум, но… выезжая на дачу, я часто ночью выхожу на улицу, сажусь на крыльцо и смотрю в небо. Оно совсем не такое, как в городе. Его цвет – непроглядно-черный. Оно усеяно мелким бисером звезд и… Оно мне кажется живым существом. Мне не нужно ничего ни от бога, ни от вселенского разума. У меня нет желания изливать им свою душу. А вот этому самому небу… Оно самый мудрый и великий слушатель. Вот так рассказав ему о своих проблемах, на душе становится легче. А идти на поводу у моды и читать заученные слова мазне на стенах… Хм… пожалуй, это не мое!
– А мое знакомство с богом случилось еще в раннем детстве. В соседней комнате жили старики, муж с женой. Их имен я не помню, но каждое утро старуха брала меня за руку, заводила к себе в комнату, ставила меня на колени рядом с собой под образами в углу и заставляла молиться. И я молился. Мама ругалась на соседку. Говорила ей, что я татарин и не должен молится их богу, но… Каждое утро я вставал на колени и тихо шептал непонятные для меня слова молитв. И знаешь почему?
– Нет, – качаю я головой.
– Потому что после молитвы бабка давала мне вареную картофелину или кусочек сахара. Дело было вовсе не в боге или в моей вере. Я просто так зарабатывал себе еду. И давал мне ее не бог, а старая женщина, – он снова наполняет чашки чаем и продолжает. – Позже я понял еще одну очень важную вещь. Бог, если и существует, ничего тебе не даст. Только ты сам, своим трудом, можешь чего-то добиться. Ты сам делаешь себя тем, кем хочешь быть. Поэтому бог – это ты сам и есть!
– А как же талант? Разве он не от бога? – задаю я вопрос, принимая из его рук чашку.
– Таланта тоже нет, – спокойно объясняет мне Нуреев. – Природа заложила в тебя определенный склад ума, а ты своим кропотливым трудом доводишь то, что тебе дано, до совершенства. Мне досталось гибкое и выносливое тело, и только я сам, через кровь и пот, стал тем, кем сейчас являюсь.

========== Глава 6 ==========
Я любуюсь каждым его движением. В них столько изящества и грации. Толчок руками от подлокотников кресла. Тело взмывает вверх. Пять легких шагов босыми ступнями по мягкому ворсу ковра. Рука ложится на спинку стула, как на талию партнерши. Поворот и стул нехотя едет за ним к журнальному столику.
– Позволишь, я немного расслаблюсь, – говорит он, усаживаясь обратно в кресло и закидывая ноги на стул. – Ноги болят, а так становится легче.
Я киваю головой и невольно бросаю взгляд на его голые ступни. Они ужасны. Пальцы с огромными костяшками скрючены и вывернуты. Вся стопа покрыта вздувшимися венами.
– Это плата за успех, – грустно улыбается мне Нуреев, – уродство за красоту.
Мне становится неловко, словно я увидел что-то интимное. Наверное, так оно и есть. Разглядывать голые ноги танцора – это как подсмотреть за кем-то в душе и увидеть тщательно скрываемые шрамы.
– А как вы решили, что будете себя реализовывать именно в балете? – быстро перевожу я тему разговора.
– Это случилось в раннем детстве, – охотно начинает он рассказ. – Помню, было первое января. Маме достался билет в театр на балет. Она взяла с собой всех нас. Уж не знаю, на что она рассчитывала, но нам повезло. Перед входом образовалась небольшая давка, и в результате мама пропихнула нас в двери.
Когда я увидел великолепие зала, то вдруг понял, что я дома. Мне было всего шесть, но именно тогда я осознал, что мой дом – не та маленькая холодная и убогая комната с выцветшими и облезлыми занавесками. Мой дом тут. Он сверкает золотой лепниной балконов, звенит бриллиантовым дождем люстр под потолком и греет красным бархатом кресел. А когда заиграла музыка и поднялся занавес, то я понял, что мне нужно делать, чтобы оказаться здесь. Я должен танцевать!
– Наверное, вы были лучшим учеником в классе? – улыбаюсь я, видя, как вспыхивают его глаза от нахлынувших воспоминаний.
– Я был одним из худших! – смеется он. – Я брал упорством, но был груб и несдержан. Девочки, которым приходилось быть моими партнершами, плакали и отказывались танцевать со мной. Учителя терпеливо бились над моей техникой, но толку от меня было мало. Когда у меня что-то не выходило, я выбегал из класса и долго бил кулаками в стену. Я должен блистать на сцене! Я должен стать лучшим! Я не хочу жить в нищете!
Дома меня ждал скудный ужин и недовольное лицо отца. Он был очень резок и груб со мной. И не только со мной. Он держал в кулаке всю нашу семью. Поэтому поддерживать меня не решался никто. Даже моя любимая сестра Роза. И тогда… тогда я убегал на обрыв и часами смотрел, как поезда уносят людей туда… в счастливую и богатую жизнь, наполненную светом рампы и громкими криками «Бис!». Так мне тогда казалось.
– Вы любили смотреть на уезжающие поезда? – удивленно поднимаю я брови.
– Я родился в поезде, – кивает он мне, – и считаю это знаком. У меня нет места, которое я мог бы назвать домом. Об Уфе у меня остались грустные и тяжелые воспоминания. Ленинград, где я учился и выступал, стал для меня террариумом с клубком шипящих и завистливых змей. Париж…Я всегда мечтал побывать в Париже, но домом он для меня не стал. Копенгаген… Нет! Это тоже не мой дом. Поэтому я и купил себе остров, обустроился там, но… Создать себе место, в котором мне было бы полностью комфортно и уютно, мне не удалось.
Я вдруг вижу в его взгляде горечь, и понимаю, с чем она связана.
– Одиночество… – говорю я вслух и вижу, как вздрагивают его плечи.
– Лучше расскажите, как вы решили стать журналистом и что вас сподвигло на этот шаг, – быстро берет он инициативу в свои руки.
– Помните Нику? Скульптора, с которым жила моя мама? – спрашиваю я Рудольфа. Он кивает, и я продолжаю. – Так вот…Как я и говорил, Ника очень много времени проводил со мной. Он отличался от всех тех людей, которые окружали меня. Он умел видеть… как объяснить?... Умел находить прекрасное в самых простых вещах. В желтом цветке мать-и-мачехи, выросшем посреди голой лужайки. В зимней метели. В шуме ветра за окном. Он передавал свои ощущения мне и заставлял описывать их словами. Оказалось, что у меня неплохие способности. Я свободно излагал свои мысли и чувства, легко подбирая метафоры и украшая эпитетами. Природа дала мне цепкий ум и хорошо подвешенный язык.
– Мне нравится, как вы говорите о себе! – неожиданно вклинивается в мой рассказ Нуреев. – Никогда не забывайте нахваливать свои таланты! Это помогает повысить свою самооценку и каждый раз поднимать планку. И не нужно скромничать, когда о ваших талантах говорят другие. Да, я – гений! Да, я – талант! Я! Я! Я!
– Это как-то не очень скромно, – смеюсь я, глядя, как с каждым «Я!» его густые всклокоченные брови взлетают вверх.
– Скромность – удел бездарностей! – делает заключение Рудольф и, тронув мою руку, добавляет, – простите, я вас перебил!
– Не страшно, – качаю я головой, – рассказывать, в общем-то, больше нечего. Талант природа мне дала, а вот крепкой «волосатой лапы» у меня не было. Без этой самой лапы, будь ты хоть трижды гением, ничего не добьешься. Правда, деньги иногда заменяют блат, но я так и не научился давать взятки. Мне даже на чай стыдно оставлять! – смеюсь я. – Так вот… Я закончил школу без троек и решил подать документы на факультет журналистики. Никто не верил, что я поступлю сам, но мне повезло. Мое сочинение на вступительном экзамене понравилось профессору Сербскому. Собственно, благодаря его настоятельной рекомендации меня и взяли в университет. Правда, злые языки говорили, что он мой родственник или даже и того хуже, мой покровитель. Но мне было наплевать, что обо мне сплетничают. Мне было очень интересно учиться, а Яков Ионович стал для меня хорошим другом и настоящим учителем. Несколько раз он приглашал меня в свой загородный дом, мы пили чай с земляничным вареньем на открытой террасе, слушали пенье соловьев и разговаривали. Профессор считал, что таланту нужно помогать. Бездарности пробьются сами, как сказал Лев Озеров. И он помогал мне до самого выпуска и даже хотел устроить меня в какой-то большой популярный журнал, но увы… Он умер в начале лета, как раз за две недели до защиты моего диплома.
– Я не согласен с этим евреем*, – Нуреев снова поднимается и начинает прохаживаться по комнате, намотав широкие рукава халата себе на руки. – Талант пробьется сам, как трава через асфальт. Но только настоящий талант, со стальным стержнем внутри. Хлюпикам и нытикам на Олимпе славы нет места. А те, кто ждет, что придет добрый дядя и вытащит их на свет –   глупцы! Нужно самому бороться за место под солнцем! Достигать определенной высоты, падать с нее, расшибая в кровь колени, снова вставать и работать! К сожалению, большинство талантливых людей инфантильны и бесхребетны. Поэтому и правят бал бездарности, уверенные в своем успехе.
– Я не бесхребетный! – возмущаюсь я. – Пусть сейчас я работаю в малоизвестной газете, но я больше чем уверен, что меня заметят. И я не жду, что у меня появится сильный покровитель.  Я сам… Я хочу сам написать историю, которая взорвется, как бомба!
– Нужно писать! – Нуреев хмурится. – Не хотеть, а работать. Каждый день.  Не взирая ни на что. Через «не могу». Только так получится написать ту самую бомбу. А потом еще одну. И еще. И еще. И вот вы уже на Олимпе славы! Вам рукоплещет зал! Критики пишут лестные статьи…– Он выходит чуть вперед, останавливается в нескольких шагах от меня, поднимает руки вверх, гордо вскинув седую голову, прикладывает одну руку к груди и кланяется невидимому залу.
– И что потом? – задаю я вопрос. – Свой остров, на котором вас никто не ждет?
– А это уже решать тебе, – Нуреев быстро опускает руку и кидает на меня недовольный взгляд, – что важнее: творчество или уютный очаг и старость среди кучи внуков.
– Это можно совместить, – не соглашаюсь я.
– Нет! – он в два прыжка подлетает ко мне и, уперев руки в подлокотники кресла, коршуном нависает надо мной. – Либо-либо, другого не дано! И не смей спорить со мной!
* Лев Адольфович Гольдберг (псевдоним Лев Озеров) - советский поэт, переводчик и литературовед

========== Глава 7 ==========
Я смотрю на огромную экзотическую птицу, которая мечется по комнате. Ее глаза на меня мечут молнии, и я понимаю, что на этом интервью может закончиться.
– Ты еще слишком юн, мальчик! – взмах руки и огромное крыло на секунду скрывает от меня его лицо. – Нельзя совмещать отношения и творчество. У тебя должна стоять одна задача: двигаться вверх.
– А как же чувства? – я понимаю, что рискую, но меня возмущает то, что говорит Рудольф.
– Чувства? – его глаза ярко вспыхивают. – Чувство, как молодое вино, побежит по твоим венам. Ты будешь пить его жадными глотками, и оно будет кружить твою голову. Сильное чувство захватит тебя и даст толчок вдохновению. И в пьяном счастливом угаре ты станешь творить шедевры!
Я наблюдаю, как яркая птица кружится по комнате в каком-то бешеном диком танце, полном страсти и вожделения. Я заворожен и смущен. Ему мало слов, чтобы объяснить мне то, что он хочет до меня донести. Танец! Вот его язык!
– Но! – он резко останавливается напротив меня и, подняв вверх руки, замирает на месте. – Любое, даже очень сильное чувство, потихоньку увядает, как прекрасные цветы, – его кисти медленно опускаются вниз, как опавшие лепестки. – И вот, в вазе стоит уже сухой букет. Он все еще прекрасен, но он не живой. Проходит время, и ты видишь, как объект твоей любви сидит на кухне в стоптанных тапочках и пьет чай с банальными сушками.
– Любовь не умирает, а перерождается! – возражаю я. – Любимый человек, остается любимым. С каждым годом он становится роднее. И пусть страсть утихает, но на ее место приходит умиротворение.
– Никакого умиротворения! – восклицает Рудольф, и его руки снова оживают. –  Вино постоянно должно играть в тебе. Умиротворенность удел обывателей! Гений должен быть всегда возбужден! Как только приходит чувство насыщения любовью, необходимо рвать такие отношения! И тогда, в воспоминаниях этого человека, ты останешься великим гением!
– Я не хочу оставаться в памяти гением! – не выдерживаю я, вскакивая с кресла. – Если уж суждено расстаться, то пусть меня помнят, прежде всего, человеком!
– Мальчишка! – он легко толкает меня в грудь, и я падаю обратно в кресло. – Люди – это ступени! Ступени к достижению цели. Ступень хороша только тогда, когда ведет тебя вверх! Но поднявшись на нее, какой смысл топтаться? Нужно двигаться выше!
– То есть нужно наплевать на чувства других и идти к цели? – я смотрю на него почти с ненавистью, сжимая руками подлокотники кресла – Чтобы в старости оказаться на своем острове? В богатстве и одиночестве?
Нуреев долго смотрит на меня, потом подходит к своему креслу, устало устраивается в нем, откидывает голову на спинку и закрывает глаза.
Молчание длится около минуты.   «Вот и все…» – мелькает у меня в голове. – «Сейчас он выставит меня вон!». Но он открывает глаза, и я вижу улыбку на его лице.
– Милый романтичный мальчик! – говорит он, по-отечески хлопая меня по руке. – Надеюсь, ты не утратишь этой наивной мечтательности. Мне интересно, каким было первое чувство в твоей жизни? Расскажешь?
Я в замешательстве. Мое первое чувство было не совсем обычным, и рассказать о нем вовсе не просто. Об этом не знала ни одна живая душа. Это то, что я прятал в себе долгие годы. Я решаюсь соврать ему. Или, вернее, сказать полуправду. Да! Так будет лучше.
– Мы дружили с третьего класса. Как-то так случилось, что вместе ходили в литературный кружок и еще на внеклассное чтение, – начал я рассказ. – Первые странные ощущения у меня стали возникать в восьмом классе. Нет, я и раньше чувствовал возбуждение и у меня возникали вполне нормальные для пубертатного возраста желания, но… Тут было нечто иное.
– И чем же он разбудил в тебе чувства? – совершенно серьезно спрашивает меня Нуреев.
– Почему вы решили, что это он? – отвечаю я, и чувствую, как мои уши начинают гореть, а щеки покрываются красными пятнами. – Это была девушка!
– Не нужно мне врать, мальчик! – укоризненно качает он головой. – Как только я увидел тебя вчера, то сразу понял, кто ты на самом деле. Итак… Чем же он возбудил в тебе чувства?
Под его спокойным и даже каким-то ласковым взглядом, я успокаиваюсь и, больше не споря, продолжаю рассказ:
–  Был дождливый летний день. Мы сидели у меня в комнате на кровати, поджав под себя ноги, и пили горячий чай с конфетами, который принесла нам мама. Окно было открыто, и наглые капли залетали в комнату, оставляя на подоконнике небольшие лужицы, а  ветер заставлял мокрую от дождя занавеску танцевать джангу.
– Хочешь, я тебе прочитаю свои стихи? – вдруг спросил у меня он.
– Давай! – согласился я, устраиваясь поудобней.
– Я помню взгляд опущенный,
   Ресниц дрожанье,
   Неловкое касанье пальцев,
   И неровное дыханье.
   И теплых губ вкус мятный,
   Нежность кожи,
   И те слова, что были сказаны,
   Немного позже.
  «Забудь, что было с нами!
   Забудь меня,
   И этот поцелуй
   И этот вздох случайный!
   И наши встречи,
   Наши разговоры,
   Забудь!
   Чтоб все это случилось с нами снова!»
Я смотрел на него и по моей спине бегали мурашки. Нет, не от нескладных простых стихов, написанных мальчишкой с бешенством гормонов. Я смотрел на его смуглое, чуть вытянутое лицо, на черные вихры волос, на длинный, с горбинкой нос, на эти обветреные и потрескавшиеся губы и… Мне казалось, что я вижу его впервые. Это был все тот же Оська, но как-то неожиданно изменившийся. Я увидел его совсем другим. Возвышенно-возбужденным. И это возбуждение и стало толчком к чувствам.
– И ты в него влюбился? – Нуреев поворачивается ко мне и ставит подбородок на согнутую кисть.
– Да! – соглашаюсь я. – Я всеми силами старался сохранить нашу дружбу, но мне постоянно хотелось украсть его у всего мира. Чтобы он был только моим!
– Теперь я понимаю, откуда в тебе столько романтики, мой дорогой Марк, – вздыхает Нуреев. – Ты просто пропитан ей с детства. Мне в этом не повезло. Мои первые чувства… нет, не так! Не было никаких чувств.
– Ваш ход,  Рудольф! – говорю я, протягивая вперед руку.
– Согласен, – смеется он. – Итак… Я переехал в Ленинград, чтобы продолжать учиться танцевать. Увы… моя техника оставляла желать лучшего. К тому же, я оказался старым для занятий. Мне было семнадцать, и хоть я занимался танцами с детства, этого оказалось мало для серьезного балета. В хореографическое училище я поступил, но…преподаватели не стремились взять меня в свою группу. А мне нужен был лучший учитель и тогда… Я решился, и пошел к Александру Ивановичу Пушкину. Он был лучшим педагогом, и только он мог поставить мне технику!
– Я не уверен, Рудик, что смогу тебе помочь, – качал головой Александр Иванович, помешивая серебряной ложечкой в чашке дорого китайского фарфора. – На вступительных экзаменах ты не показал ничего особенного.
– Александр Иванович, дорогой, вы не правы! – к нам в столовую заходит высокая статная женщина в длинном домашнем платье. – Я считаю, что у Рудика прекрасная техника вращения. Ты заметил, на каких высоких пальцах он это делает?
– Ксана, но во всем остальном он ужасно зажат, – пожимает плечами Александр Иванович, – как будто связан веревками.
– И тут ты не прав, Сашенька! – не сдается Ксения Юргенсон, жена Пушкина. – У Рудика дивная экспрессия и животная страсть!
– Она знала, о чем говорит, – ухмыляется Нуреев, – горячая, развратная женщина, имеющая мужа намного старше себя, и испытывающая влечение к молодым мальчикам. Она сразу выделила меня среди остальных танцоров. Именно моя «животная страсть» и привлекла ее.
Нет, она меня не любила, но я был одним из лучших «ее учеников». Вот так все и случилось. Не было томных вздохов, тайных желаний, переживаний и любовного томления, как у тебя. Она хотела меня, а мне была нужна она, как первая ступень к моему успеху!

========== Глава 8  ==========
Он говорит все тише и тише. Его глаза закрываются, а руки, как сонные птицы, успокаиваются на подлокотниках кресла. Я понимаю, что он устал, поэтому тихо поднимаюсь и, сняв с шеи шарф, вешаю его на спинку кресла.
– Уже поздно. Пожалуй, я пойду!
– Да, да… – шепчет он сонно, – поздно.
– Когда мы встретимся в следующий раз? – говорю я уже на пороге коридора.
– В пятницу. В редакцию заедет мой водитель, – отвечает он, не открывая глаз.
Выйдя из гостиницы, я вдруг понимаю, что на улице глубокая ночь. Общественный транспорт не работает, зато возле тротуара стоит несколько машин. Я даже не успеваю поднять руку, как в метре от меня останавливается старенькая пятерка.
– Куда ехать, дорогой? – белозубо улыбается мне носатый таксист с шикарными черными усами.
– До Планерной сколько? – спрашиваю я, залезая  на заднее сидение машины. Вопрос звучит глупо, ибо мне все равно по-другому не добраться до дома, а ждать открытия метро четыре часа под нудным дождем, да еще простывшим, не хочется.
– Пять рублей, дорогой, – полуоборачивается ко мне водила.
– Чего так дорого? – недовольно ворчу я, ковыряясь в кошельке.
– Ночь, дорогой! – улыбается таксист. – Ночью все проблемы кажутся большими. Завтра утром тебе эта цена покажется смешной.
Мне еще таксиста-философа не хватало! Я киваю и, закутавшись в куртку, закрываю глаза, тем самым давая понять, что разговор закончен.
Зачем я рассказал ему про Оську? Вот дурак! Ведь я никому и никогда в этом не признавался. Зачем открылся перед ним?
Уже несколько лет меня напрягает один и тот же вопрос, который мне любит задавать мама:
– Когда же ты, наконец, женишься? Сколько можно жить бобылем?
Еще к нам зачастил дядя Боря, друг Леонида. И не один, а с этой мордастой Варенькой. Она, может, и неплохая девушка, но меня почему-то жутко раздражают эти до тошноты розовые щеки, которые в народе называют «кровь с молоком». И эти ямочки, когда она улыбается. И пышные груди, которые как бы невзначай вываливаются из кофточки. И этот глупый смех. И все это потому, что я знаю, для чего эту самую Вареньку приводят к нам в гости.
Машина делает резкий вираж, и я несильно бьюсь виском о стекло.
– Извини, дорогой, – оборачивается ко мне водила, – кошка дорогу перебегала. Пришлось выруливать. Не давить же бедное существо.
Еще и черная кошка! А вдруг теперь мама или, что еще хуже, Леонид, узнают, что я дожил до двадцати семи не просто бобылем, а почти девственником.
Будучи зачисленным в университет, я тут же окунулся в веселую студенческую жизнь. Несмотря на то, что я поступил на журфак своими силами и не имел высокопоставленных родственников, одногруппники меня приняли вполне лояльно и начали приглашать на свои частные тусовки. Они, как правило, проходили или в студии знаменитого папы –художника, или на даче дядюшки – уважаемого партийного деятеля.
Народ собирался разношерстный, с широкими и свободными взглядами на жизнь. И вот на одной из таких тусовок, изрядно набравшись привезенного «из-за бугра» виски, я оказался в небольшой комнате на втором этаже особняка. Зашел я туда с целью отдохнуть от шума и немного поспать.
В маленькой комнатке – мансарде стоял небольшой комод и огромная кровать, заваленная верхней одеждой отдыхающей на даче молодежи. Я с размаху плюхнулся на ложе, уткнувшись носом в чье-то пальто с меховым воротником, сильно пахнувшим дорогим французским «Опиумом», и стал медленно проваливаться в сон, когда услышал, как дверь распахнулась и в мое убежище кто-то вошел.
Это оказался Гоша, студент второго курса. Он был сыном директора какого-то крутого магазина и учился на переводчика.
Гоша, не сказав ни слова, улегся рядом со мной и стал страстно целовать мою шею и уши. Измученный многолетним воздержанием, я не мог сопротивляться алкоголю и теплым Гошиным губам. Меня захлестнула горячая волна и все, что я запомнил из происходящего, это вкус набухшего пульсирующего члена у себя во рту.
Целую неделю потом я представлял, как увижу Гошу и предложу ему прогуляться в парке. Мы будем бродить, пинать ногами белые сугробы, кидаться снежками и тайком целоваться, спрятавшись от чужих глаз в темноте какой-нибудь беседки.
Мы встретились на очередной тусовке в следующие выходные. Гоша подошел ко мне и с наглой самоуверенной улыбкой предложил:
– Пойдем наверх, перепихнемся по-быстрому!
Сказать, что я был расстроен – это ничего не сказать. Я был раздавлен и разочарован. Я сказался больным и быстро покинул веселье. После этого случая я больше не участвовал в тусовках и с головой ушел в учебу.
– Приехали, дорогой, – выдергивает меня из воспоминаний голос таксиста.
Я протягиваю ему помятые купюры и выхожу из машины.
Уснуть сразу не удается. Как только я оказываюсь в своей кровати, в голове сразу же возникают дикие мысли и образы. Я снова представил человека в штатском, сидящего за стеной номера Нуреева, в огромных наушниках. Он радостно потирал руки, слушая мой рассказ про Оську, и что-то тихо говорил в рацию.
Я, конечно, понимаю, что времена изменились, и что сейчас у нас много «свобод». Свобода слова, свобода вероисповедания, свобода выбора. Но статью о мужеложстве никто не отменял. Поэтому свобода любви была весьма условной.
И нужно прекратить таращиться на этого Ярика! Я про него почти ничего не знаю. В газету его взяли внештатным фотографом полгода назад. Он из многодетной семьи. Работал на заводе и копил деньги, чтобы купить дорогой фотоаппарат. Теперь изредка появляется у нас с фотографиями знаменитостей. Папарацци долбаный!
Но какие у него глаза! Черт! В них можно просто утонуть! Черные, как омут. А губы! Да я полжизни бы отдал, чтобы коснуться их. И голос, такой тихий и нежный. Еще руки… Помню, как впервые увидел его в столовке, недалеко от работы. Тогда я еще не знал, что он шел именно в нашу редакцию. Смотрю, стоит такой высокий, худой парнишка и считает мелочь. Его тонкие пальцы отодвигали очередную медяшку, и губы медленно шевелились, считая, хватит ли ему на тарелку супа и компот.
– С вас восемьдесят одна копейка, – сказала ему полная повариха.
– Тогда компот не нужно, – ответил ей парень и убрал с подноса стакан с мутной коричневой жидкостью.
– Сколько не хватает? – спросил я у него.
– Семь копеек, – ответил он тихо, рассеянно глядя на меня.
Я молча положил в тарелку с его мелочью семь копеек и поставил обратно компот.
– Я отдам, – сказал он, но я уже отошел от прилавка.

========== Глава 9  ==========

Носатый водила оказался прав. Мысли, которые ночью были для меня катастрофой вселенского масштаба, утром показались смешными. Даже если и есть тот самый мужик в штатском за стеной номера, что, собственно, он услышал? Фантазии подростка. Невинные мечты. Что мне могли предъявить? Ровным счетом ничего.
Я выхожу на кухню, где мама уже готовит завтрак, а Леонид, нацепив на нос очки, читает газету.
– Я сделала омлет, – говорит мама, увидев меня, – будешь?
– О! Проснулось дитя ночи! – Леонид откладывает газету и смотрит на меня поверх очков. – Опять к этому балеруну бегал?
– К великому танцору, – поправляю его я, и киваю маме. – Омлет буду.
– Я тут прочитал про него статейку одну, – продолжает Леонид, почесывая огромный живот, туго обтянутый белой майкой-алкоголичкой. Он снова разворачивает газету и кладет ее передо мной. Со страницы на меня смотрит молодой Нуреев в облегающем светлом трико. Его голова гордо поднята вверх, а руки выставлены перед грудью.
– И что пишут? – я бросаю взгляд на заголовок статьи и принимаю из рук матери тарелку.
– Пишут, что твой Нуреев развратник и алкоголик, – отвечает отчим, противно прихлебывая из чашки кофейный напиток.
– Ну да… – отвечаю и тыкаю вилкой в газету, – «Нуреев – злой гений на сцене». Очень характерное представление о нем.
– Леонид! Марик! Ешьте! – мать забирает со стола газету и кидает ее на подоконник. – Сейчас опять спорить начнете и в результате уйдете на работу голодными.
– Я отпросился, – отвечаю я, – так что сегодня я в твоем полном распоряжении.
Я и правда отпросился на сегодня у Янукевича. В принципе, в редакции мне сегодня и так делать было нечего. В связи с важной миссией, а именно интервью с великим Нуреевым, Лев не стал заваливать меня работой. Мне нужно было написать только небольшой обзор для рубрики «Пойдем в кино!» и отдать его на редакцию, но это я мог сделать и завтра. Я сказался больным, чтобы немного передохнуть и собраться с мыслями. Взял для себя некий тайм-аут, ибо интервью с Нуреевым на самом деле оказалось делом непростым. Беседы с ним были ужасно интересны, но в то же время отнимали много сил, потому что Рудольф держал меня в постоянном напряжении.
– Дверь за мной закрой! – говорит мне Леонид, проходя к двери в полном обмундировании и с тонким портфелем под мышкой. – Буду поздно! – кричит он маме и выходит из квартиры.
Я стою у окна и щурюсь от внезапно выглянувшего холодного зимнего солнца, которое нагло лезет в щель между двумя занавесками. В моей руке утюг, а на кресле рядом – гора чистого белья. Работа, которую доверила мне мать, была спокойной и монотонной, что давало мне возможность собраться с мыслями перед завтрашним интервью.
Наверное, я не лучше Нуреева. Даже хуже. Он пользуется людьми открыто, я же делаю то же самое исподтишка. Взять того же Леонида. Не скажу, что я когда-нибудь питал к этому грубому солдафону сыновьи чувства, но в детстве, когда мне было что-то нужно от него, даже называл его папой. Понятно, что это известный детский маневр, но я точно помню, что делал это осмысленно.
Льва я тоже использую. За то время, пока я работаю в редакции, мы с ним здорово сдружились, и я стал практически его правой рукой. Но если после этого интервью мне предложат место в более популярной газете, я, не задумываясь, брошу Льва и его газету. И это я тоже осознаю, и мне бывает очень неуютно, когда Янукевич начинает мне рассказывать о своих планах, рассуждая, как мы с ним можем продвинуть наше общее дело.
Еще есть Тоська. Мы с ней иногда гуляем в парке, ходим в кино и вместе обедаем в столовке. Я прекрасно знаю, что Тоська влюблена в меня, и пользуюсь этим, чтобы никто не догадался, кто я на самом деле.
Все эти люди для меня – те самые ступени, по которым я иду к цели. Все они мне нужны, но… Как только я найду более выгодное место, я их, не задумываясь, брошу. Так почему Нуреева я посчитал гадом, когда он мне говорил об этом же? Те люди, которых он использовал, прекрасно понимали, что для гениального танцора они являются лишь плацдармом для движения вперед. Они осознанно шли на это, понимая, что как только они перестанут быть Нурееву нужны, он их бросит. Но с радостью соглашались быть рядом с ним хотя бы временно, потому что он – гений, и потому, что перед ним невозможно устоять.
На следующий день, как только я появился в редакции, в коридоре меня тут же отловил Лева и, схватив за рукав, уволок в свой кабинет.
– Ну, как там Нуреев? – спросил он, возбужденно сверкая глазами.
– Все хорошо. Интервью будет в срок, – говорю я, рассеянно глядя в открытую дверь.
Ярик, с большим фотоаппаратом на груди, о чем-то говорит с сексуальной и яркой секретаршей Симочкой. Он рассказывает ей что-то на ушко, а та громко хохочет, запрокидывая голову назад и демонстрируя белые ровные зубки. Шлюха! Все знают, что она встречается с  нашим охранником Гришей, но при этом активно строит глазки и женатому Леве, и редактору Костику. Ну, Костик – там понятно. Холеный папенькин сынок, которого за пьянку на рабочем месте выгнали из «Комсомолки», но Лева… Он любящий муж и отец милого малыша по имени Карлуша. Теперь Симочка еще и к Ярику свои загребущие ручонки тянет.  
– Марк! Я говорю: какой он? – Лев дергает меня за рукав, чем отвлекает от мрачных мыслей.
– Он… – я на секунду задумываюсь, – он…
– Смотрите! Там Нуреев! – раздается из коридора.
Мы с Левой выскакиваем из кабинета и подлетаем к окну, возле которого собрался весь коллектив «Комильфо».
Действительно, у большой черной машины во дворе редакции, стоит Нуреев и, задрав голову вверх, машет нам беретом, зажатым в руке. Увидев меня, он лучезарно улыбается и театрально раскланивается.
– Черт! – говорю я. – Он сказал, что машина заедет за мной, но не сказал когда.
– И что? – удивляется Лева.
– Я не готов к разговору, – объясняю я, кивая в знак приветствия Рудольфу. Он делает какое-то легкое па ногами, и наша редакция тонет в овациях. Нуреев снова раскланивается, сначала широко расставив руки, а потом прижимая одну к груди, и начинает танцевать какой-то веселый танец, невысоко и легко подпрыгивая на асфальте.
– Браво! – слышу я голос Ярика у себя над ухом.
Я оборачиваюсь, и наши взгляды пересекаются. Он не отводит глаз и смотрит на меня прямо и даже с вызовом, как бы говоря: «Ну, что? Слабо?». Да… слабо. Я не готов показать ему, что чувствую, поэтому снова отворачиваюсь и продолжаю разглядывать Нуреева, который все так же дурачится на улице.
– Мне нужен Марк Соколовский, – слышу я громкий бас.
На пороге стоит огромный телохранитель Нуреева и с усмешкой смотрит на восторженную «публику».
Я выхожу, на ходу натягивая пальто, и торопливо шагаю за широкой спиной бодигарда. Оказавшись на улице, я на секунду захлебываюсь прозрачным морозным воздухом и оскальзываюсь на лужице, покрытой тонкой корочкой льда.
– Надо быть осторожней! – Нуреев подхватывает меня под руку. – Хотя… для писателя сломанная нога в сущности ничто. Так же, как для танцора сломанный палец.
Сегодня он какой-то особенный. Свежий, благоухающий тонким ароматом зеленого чая с лимоном и гибискусом. На его щеках играет легкий румянец, а в глазах отражаются яркие лучи солнца.
– Ты меня прости, Марк, – говорит он, провожая меня до машины. – Прошлый раз я так устал, что даже не подумал о том, что выставил тебя в ночь. Нужно было разбудить Анатолия, чтобы он отвез тебя домой. Но я так вымотался за день, что даже не подумал об этом.
– Не страшно, – говорю я, усаживаясь поудобней на кожаном сидении. – Я прекрасно добрался на такси.
– Не спорь! Я виноват, – отвечает мне Рудольф. – И чтобы искупить свою вину, я решил полностью посвятить сегодняшний день тебе. Для начала мы погуляем по прекрасному Петергофу, тем более, что погода этому способствует. Затем обед в ресторане. Потом репетиция нашего кордебалета в Кировском. Ужин. А после – поговорим по душам за рюмочкой ароматного коньяка у меня в номере. Как тебе такой распорядок?
– Поехали, – киваю я и машу рукой водителю.

========== Глава 10 ==========
Большая черная машина несется по залитым ярким осенним солнцем улицам города. Яркие лучи отражаются в замерзших лужах, а люди, идущие по тротуарам, тихо матерят работников городских служб, поскальзываясь на каждом шагу.
 – Неужели вас никогда не посещало чистое чувство? – продолжаю я прерванный разговор.
– Ты хочешь знать, любил ли я кого-то бескорыстно? – улыбается мне Нуреев. – А что такое для тебя любовь?
– Хм… я не уверен, что любил, – пожимаю я плечами. – Скорее, это были увлеченности.
– Ну, хорошо. А в идеале? Что бы ты хотел получить от любимого человека? – не унимается он.
– Любовь, – отвечаю я.
– Значит, корысть есть даже в чистом чувстве? – смеется он.
– Да, но я ведь это нормально, – не сдаюсь я. – Я хочу получать любовь другого человека, а взамен отдавать свою.
– Понимаешь, мой друг, любые отношения – это сделка, – говорит Нуреев, задумчиво глядя в окно, – ты отдаешь что-то, и ждешь чего-то взамен. Разница лишь в том, что именно ты отдаешь.
– И что же получила взамен Ксения Юргенсон? – хмурюсь я.
– Мое молодое тело и страсть, – Нуреев поворачивается ко мне и в его глазах вспыхивают яркие искры. – У нас была реальная сделка, и мы не грезили прекрасными любовными фантазиями. Ксана дала мне очень много. Кем я был до встречи с ней? Неотесанным деревенским грубияном. Сейчас ты можешь назвать меня неотесанным? – я лишь улыбаюсь и качаю головой. – Хотя… – смеется Нуреев, – грубость все еще вырывается из меня иногда, и я громко, по-русски, матерю своих танцовщиков, хотя они меня и не понимают. Так вот… Ксения сделала из меня аристократа. Она, как Пигмалион, лепила из грубой глины прекрасную статую.
– Рудик! Резать мясо ножом нужно маленькими кусочками, и без  противного скрежета по тарелке! – морщилась она, кладя в рот кусочек мяса, наколотый на вилку.
– Ксюша, дорогая, пусть мальчик просто ест, – пытался остановить ее Александр Иванович.
– Он не ест! Он заглатывает еду, – хмурилась Ксения. – Рудик – ты артист. На сцене ты играешь принцев. В жизни ты должен быть королем! Перед тобой должны преклоняться. А для этого ты должен быть безукоризненным!
Я жадно впитывал все ее уроки. Она водила меня по выставкам и музеям. Она научила меня любить и читать книги. И то, что я стал хорошим любовником, тоже частично ее заслуга.
– Вы ведь жили в доме у Пушкина! – говорю я, глядя на сменившийся за окном пейзаж. – Неужели вам ни разу не было стыдно за то, что за спиной у своего покровителя вы предаетесь любовным утехам с его женой?
– Любовным утехам? – его густые брови взлетают вверх. – Нет, друг мой! Давайте все называть своими именами. Жаркий животный секс! До хруста в костях. До пота, заливающего глаза! Вот что было между нами. Сказать честно, Ксения не отличалась красотой. Я даже удивляюсь, как эта высокая, широкоплечая баба могла танцевать на сцене. Внешне она напоминала мне сову, с огромными глазами и длинным острым носом. Но, надо отдать ей должное, она была умной женщиной и богиней в постели.
– Так что же давали ей вы? – спрашиваю я. – Сделка подразумевает плату.
– Как я и сказал, она наслаждалась моим молодым телом и страстью, – он гордо поднимает голову и разводит руки в стороны. – Я был сложен, как юный Аполлон. С крепкими мышцами, длинной шеей и сильными выносливыми ногами. Иногда она просила раздеться и танцевать. Это было очень возбуждающе для нее и для меня тоже. Чувствуя ее горячий взгляд на своем обнаженном теле, я доводил себя танцем до своеобразного экстаза. Это была какая-то магия. Магия танца, страсти, силы и красоты. А потом мы предавались с ней безудержному сексу.
– Простите, Рудольф, – говорю я и напряженно смотрю на спину водителя. – Ходят слухи, что… – я закашливаюсь и замолкаю.
– Про мою страсть не только к женщинам? – догадывается он. – Не нужно смущаться, друг мой! – он кладет свою руку мне на бедро и слегка сжимает его. – В данном случае, слухи правдивы.
– Да, но это ведь неестественно… – говорю я, насторожено глядя на каменное лицо Анатолия в зеркале заднего вида.
– Неужели вы боитесь этих разговоров? – Нуреев взрывается громким смехом. – А где же ваша пресловутая свобода слова? Или все же сказанное нужно вуалировать? Секс называть любовными играми, а любовь мужчины к мужчине содомским грехом?
– Не смейтесь, Рудольф, – говорю я, опустив глаза. – Вы прекрасно понимаете, почему мне трудно говорить об этом.
– Статья! Знаю я эту статью, – машет он рукой. – Ее придумали для неудачников. Поверьте, мой мальчик, те, кто так рьяно борется за чистоту и непорочность советской молодежи, сами предаются таким любовным утехам, что содомия кажется детской забавой. А насчет Анатолия тебе не стоит волноваться. Это мои личный телохранитель и он точно не побежит в КеГеБе, – последние слова Нуреев произносит с презрением,  коверкая буквы.
Оставшуюся часть дороги мы разговаривали на отвлеченные темы. Он любовался окрестностями из окна машины и вспоминал, как впервые оказался в Ленинграде.
– Я всегда любил этот город, – говорит он, проводя пальцем по стеклу, – в нем дышалось легче, чем в Уфе. И люди… Люди тут совершенно другие. Более свободные и раскрепощенные. Сейчас, увы… город стал другим. И люди изменились. Стали какими-то нервными, что ли. Мне нравилось учиться в классе у Пушкина. Меня ведь взяли в Ленинградское хореографическое училище* в шестой класс для четырнадцатилетних мальчиков! Но я настоял, чтобы меня перевели в восьмой. И именно тогда я и попал в дом Пушкиных. Там было много талантливых танцоров, но я явно выделялся среди них. Видимо, Александр Иванович   заметил мой   бриллиант таланта в убогой оправе провинциальной техники. И конечно, настойчивость его жены тоже возымела свое действие, – Нуреев поправляет на шее шарф и надевает солнцезащитные очки, похожие на глаза кошки. – Приехали! Добро пожаловать в Петергоф!
Я был тут всего один раз. Еще в школе. Нам устроили тематическую экскурсию, когда мы изучали по истории период правления Петра Первого. После этого мне как-то не доводилось ходить по музеям и выставкам. Видимо, как жители приморских городов воспринимают море частью привычного ландшафта, так и я, обитатель исторической столицы, воспринимал красоту своего города как нечто обыденное.
Мы выходим из машины и неторопливо шагаем по длинной аллее, мимо уснувших на зиму фонтанов.  Рядом вьется группа туристов, щелкая затворами фотоаппаратов. Мы немного отходим в сторону, чтобы пропустить их, и я замечаю, как Рудольф втягивает шею и прячет подбородок в шарф.
– Nureev lui-même? (Неужели сам Нуреев?) – от толпы отделяется высокий брюнет и останавливается в метре от нас. – Cher! Viens ici! Regarde qui on a rencontré! (Дорогая! Иди сюда! Посмотри, кого мы встретили!), – к нему подходит молодая привлекательная дама и тут же направляет на Нуреева  объектив фотоаппарата.
– Vous vous êtes trompés! Madame... Monsieur... Je vous prie de s'en éloigner! (Вы ошиблись! Мадам... Месье... Прошу отойти!), – Анатолий выходит вперед и закрывает нас собой.
– Никогда не знаешь, когда тебя догонит популярность, – шепчет мне Рудольф.
– Странно, – пожимаю я плечами, – я думал, вам будет лестно, что вас узнают. Вы сами говорили, что любите славу!
– Слава и почести хороши, когда ты на сцене, – Нуреев широко расставляет руки. – Гул оваций… крики «Браво!»… Но в жизни иногда хочется побыть обычным человеком. Побродить по улицам города неузнанным. Посидеть на скамейке и покормить голубей хлебом. Выпить чашечку кофе в открытой кафешке и поглазеть на проходящих мимо людей. Или, вот как сейчас, пройтись с другом по старинному парку и поговорить на откровенные темы. Тебе ведь интересно это? – он хитро щурит глаза и улыбается.
– Тогда расскажите, как вы поняли, что вам нравятся мужчины? – прошу я. Он кивает, берет меня под руку, и мы уходим в дальнюю часть парка.
* В 1957 году Ленинградское хореографическое училище получило название Вагановское, в честь Агриппины Вагановой

========== Глава 11 ==========
Аллея, куда мы направляемся, почти безлюдна. Лишь изредка нам навстречу попадаются работники парка, которые вряд ли узнают в невысоком, модно одетом гражданине, звезду балета мирового масштаба. Нуреев снимает с лица очки и, как кот, мягко жмурится под лучами солнца, пробивающимися через редкую жухлую листву деревьев.
– Давай присядем, – говорит он, изящным жестом указывая на скамейку. Я послушно сажусь возле него. – Анатоль, дорогой, найди-ка нам кофе. Будь так добр.
– Рудик Хаметович, – басит Анатоль, – а если фанаты начнут домогаться?
– Мы с Марком отобьемся, – машет ему Рудольф, и огромный телохранитель удаляется куда-то вглубь парка. – Я нарочно послал Анатолия за кофе, – обращается ко мне Нуреев, прикусывая зубами дужку очков. – Как я понял, тема мужской любви тебя интересует, но напрягает. Позволь поинтересоваться: почему?
– Ну-у-у… – глухо мычу я, не зная как правильно начать. Тема мне и правда интересна, но стоит ли настолько доверяться Рудольфу? – Мне сложно говорить об этом. Видимо, я еще не готов. Или, скорее, я не уверен…
– Мой дорогой Марк, – Нуреев хлопает меня по ляжке рукой, туго обтянутой в тонкую замшевую перчатку, – я тебе уже говорил, что когда увидел тебя первый раз, возле гостиницы, то сразу понял, что ты особенный. И твоя особенность именно в гомосексуальности. И не нужно так краснеть и отводить глаза. Я открою тебе секрет: любой гомосексуал угадает «своего» в толпе. Это видно, поверь мне.
– Интересно, как вы определяете «своих», – я пытаюсь быть спокойным, но по хитрой улыбке Нуреева понимаю, что у меня это не выходит.
– По взгляду. По движениям. По манере говорить и одеваться, – объясняет он, – но больше все-таки по глазам. Есть у нас что-то такое во взгляде, чего нет у натуралов. Некая чудинка, – он наклоняется ко мне и внимательно смотрит мне в один глаз. Потом отстраняется и начинает хохотать. – Ваша чудинка пока спит. Но… она оживет и будет блестеть назло всем, когда вы примете себя. Так вы расскажете мне, Марк, кто тот счастливец, которому вы готовы подарить свое сердце?
– Я… я не уверен, что ему это нужно, – наконец сдаюсь я. – Мне кажется, что его интересуют женщины.
– А чем он привлек ваше внимание? – Нуреев закидывает ногу на ногу, опирается локтем на приподнятое колено и кладет на ладонь подбородок. Сейчас он напоминает мне скульптуру Мефистофеля.
– Взглядом, – охотно отвечаю я. – Он так смотрел на меня, что мне показалось…
– Не показалось тебе! – восклицает Рудольф и хлопает себя по колену.
– Не уверен, – качаю я головой, – это было только при нашей первой встрече. Ему не хватило денег, и я дал ему взаймы. Когда он дотронулся до моей ладони у него был такой взгляд… Как объяснить…   Как будто он коснулся крыла бабочки.
– Чудинка! – снова хлопает себя по колену Рудольф. – Это она!
– Да, но больше он на меня ни разу не взглянул. Даже когда мы пересекались в редакции. Буркнет себе под нос: «Привет!», – и идет дальше.
– А деньги он тебе отдал? – сдвинув брови, на полном серьезе спрашивает Нуреев.
– Давно отдал! – машу ему рукой я. – На следующий день в редакции и вернул.
– Тогда ты дурак! – делает заключение Нуреев и разводит руками. – Ты ему нравишься, но он тоже сомневается в твоей гомосексуальности.
– И что мне делать? – растерянно смотрю я на него.
– Пригласи его сходить куда-нибудь. Например, в театр. Потом пригласи на ужин. И говори… Говори с ним обо всем! Он должен проникнуться к тебе. Понять, что ты ему интересен. И тогда… – он поднимает вверх указательный палец, – он сможет тебе довериться.
– А что потом? – я с надеждой смотрю в его зеленые глаза.
– Хватай и вали! – хохочет он, хлопая меня по ляжке.
– Да ну вас… – обижаюсь я. – Вы поступали так, как советуете мне?
– Хм… Нет. У меня было все проще, – начинает он свой рассказ. – Ни для кого не секрет, что в балете гомосексуальные отношения очень распространены. Несмотря на то, что такого рода отношения в обществе были запрещены, в балетной школе они были очень популярны. Кремке… О его похождениях говорило все училище. Он не пропускал ни одной смазливой мордашки. Впервые я увидел его в танцклассе у Пушкина. Высокий, стройный. С крепкими длинными ногами. Красивый. Мне и раньше нравились юноши, поэтому я не удивился своему сексуальному интересу к Тейе. Я решил, что именно с ним хочу попробовать той самой запретной мужской любви. Но… Он не обращал на меня никакого внимания. Мне казалось это странным. Во-первых, я был намного привлекательней тех юношей, с которыми, по слухам, Кремке имел контакты. К тому же, я был лучшим учеником в классе. Я быстро нагнал программу обучения и исправил некоторые недочеты своей техники. Пушкин хвалил меня и ставил перед всей группой, чтобы я показал то или иное движение. Моим коньком всегда были вращения, поэтому я частенько работал «каруселью» на занятиях. И все равно Кремке проходил мимо меня, обдавая ледяным холодом своих потрясающих серых глаз.
Помнится, однажды зимой, в самом конце занятий, я вернулся в танцкласс, потому что забыл там свою теплую кофту. Я открыл дверь, и увидел в полутемном зале Кремке. Он меня заметил не сразу и продолжал отрабатывать сложный пируэт, который ему не давался.
– Ты слишком поздно поднимаешься на полупальцы, – сказал я, бросив в сторону сумку и скинув с ног ботинки. –   Смотри… Раз… – я быстро поднялся на пальцах вверх, одновременно оттолкнувшись второй ногой. Как я говорил, вращения были моим любимым элементом танца. Крутиться на таких высоких пальцах не мог никто в классе. Тейе внимательно посмотрел на меня и попробовал повторить. – Нет! Снова опоздал! – воскликнул я. – Из-за этого у тебя недостаточный разворот. Смотри еще раз!
Я завертелся волчком посредине зала, забыв на время обо всем. Даже о стоящем в нескольких шагах от меня Кремке. В моих мыслях заиграла музыка и я, сделав арабеск, снова закрутился в фуэте. И тут… тут я почувствовал, как сильные руки Тейе схватили меня за талию, помогая раскручиваться. Я снова сделал  арабеск и замер, по-прежнему чувствуя на своей талии руки Кремке.
Он был прекрасен! Его серые глаза горели страстью! На его полуобнаженной груди блестели капельки пота. Его полные губы были открыты мне навстречу. Он прижал меня к себе и… поцеловал… – Нуреев раскинул руки на спинке лавочки, запрокинул голову назад, закрыл глаза и замер.
– Кхкм… – тихо откашливаюсь я, – наверное, это был красивый поцелуй и первый любовный опыт?
Нуреев резко поднимает голову и смеется, прикрыв глаза рукой.
– Это было ужасно! – наконец говорит он. – Нет… сам поцелуй, пожалуй, был неплох. Отдать должное Ксении, она научила меня целоваться. Да и Тейе не был невинным мальчиком. Этот поцелуй почти не отличался от тех, что дарила мне мадам Юргенсон. Единственное, что мне было в диковинку, легкое покалывание щетины и запах крепкого мужского пота. Но это меня не смущало. Одна мысль о том, что я добился такого недосягаемого и желаемого Тейе, возбуждала меня еще сильнее. Его, видимо, тоже. И мы начали яростно мять друг другу члены.
– Вы просто мастурбировали друг другу? – выдаю я и сам пугаюсь того, что спросил.
– Мы неистово мастурбировали друг другу! – смеется Рудольф. – Правда, это длилось недолго. Удовлетворившись, мы молча разошлись по своим делам. О случившемся мне напоминал только едкий запах мужского пота и холод липкого и мокрого нижнего белья.

========== Глава 12 ==========
– Ты только посмотри, – он прерывает рассказ и смотрит в дальнюю часть аллеи, откуда к нам спешит довольный Анатолий. В его руках два белых бумажных стаканчика, от которых идет пар. – Где ты кофе раздобыл, Анатоль? – улыбается Нуреев телохранителю.
– Иду, значит, я по парку, – начинает Анатолий, протягивая нам стаканчики, из которых торчат деревянные палочки для мороженого, – все кафешки закрыты. И тут вижу, в одном люди маячат. Ну я, стало быть, туда. Стучусь. Они мне кричат, мол, закрыто. А я им: «К вам в Петергоф звезда приехала. Рудольф Нуреев. Он хочет кофе выпить!» Они плечами жмут, и тут я добавляю: «С ним Юрий Никулин приехал. Тоже кофе хочет». Они, как это услышали, так сразу мне кофе и выдали.
– Ну, за здоровье Никулина! – хохочет Рудольф, «чокаясь» со мной стаканчиком с кофе. – Вот за что я люблю Анатоля! Он у меня волшебник!
– Да будет вам, Рудик Хаметович, – машет огромной рукой Анатолий. – Вы тут поболтайте, а я пойду на фонтанчики посмотрю. Уж больно статуи тут красивые.
Когда огромная фигура Анатолия скрывается из виду, я пытаюсь настроить Нуреева на прежний лад, чтобы продолжить беседу.
– Так была ли у вас с Кремке любовь?
– Любовь? – Нуреев вынимает двумя пальцами палочку от мороженого из стаканчика и выбрасывает ее в урну. – Нет, была игра! После того случая в наших отношениях ничего не изменилось. Он все так же при встречах обдавал меня холодом, а я ночами мечтал о его поцелуях и сильных руках. Примерно через неделю я приболел, и Александр Иванович оставил меня дома. Ксения уехала в Москву по делам, так что в квартире я остался абсолютно один. Ближе к обеду в дверь позвонили, и мне пришлось встать с кровати, чтобы узнать, какой непрошеный гость к нам пришел. Это был Тейе. Он стоял на пороге, прижав к груди тетрадь в коричневой обложке.
– Меня Пушкин прислал, чтобы я тебе передал домашнее задание, – сказал он, отодвигая меня плечом от двери.
– Проходи, – ответил ему я, но не успела за его спиной закрыться дверь, как сильная рука схватила меня за плечо.
– Где твоя комната? – хрипло спросил меня Кремке.
– Там… – растерянно ответил я.
Тейе быстро скинул с ног ботинки, бросил на пол свое пальто и потащил меня за рукав домашней рубашки в мою комнату.
Да! Это был мой первый секс с мужчиной. Он сильно отличался от того, как это происходило с Ксенией. Мне понравилась тонкая грань между подчинением и трепетной нежностью. Именно так взял меня впервые Кремке. После того, как Тейе обильно излился мне на спину, он быстро оделся и, оставив в коридоре тетрадь, ушел.
И игра продолжилась. После обжигающего холода, он обдавал меня огнем страсти. Это случалось все так же внезапно. То в мужском туалете школы, то в заброшенной кладовке между занятиями, то в полутемном танцклассе. Опасность, что нас могут увидеть, придавала нашим интимным встречам особый вкус. И так – долгих полтора года. Мы виделись на уроках, на небольших сабантуях в квартире Пушкина, на спектаклях театра, куда нас часто водили. И все это время Тейе меня игнорировал. Иногда я краем уха слышал о новых любовных победах Кремке, но они не вызывали у меня ревности. Я оставался его тайной. Его страстью. Его любовником.
Но через некоторое время я начал замечать, что во взгляде Тейе что-то изменилось. Он стал теплее, и в нем появилась нежность. Затем он стал проявлять ко мне заботу: то поправит на моей шее шарф, то завяжет развязавшийся шнурок, то начнет разминать сведенную икру. Потом поползли слухи о нашей связи. А однажды, взяв меня в спальне Пушкиных, когда тех не было дома, он вдруг обнял меня и прошептал:
– Не хочу уходить. Хочу вот так лежать с тобой вечно.
И тут я понял, что Кремке меня любит. Я был в шоке от этого озарения. Мне не нужна была его любовь! Я хотел играть! Я стал избегать встреч, но чем больше я его сторонился, тем чаще чувствовал на себе влюбленный взгляд серых глаз.
Тогда я решил завести другой роман. Для этого я выбрал юношу из класса помладше. Мне он показался холодным и надменным. Но… Он оказался покорным и до тошноты ласковым и податливым. Это был не Кремке! Но и влюбленный Тейе мне был тоже не нужен. Я понял, что получил от него все, что хотел.
– Неужели вы его совсем не любили?! – восклицаю я изумленно.
– Наверное, любил… – Нуреев задумчиво мнет в руке опустевший стаканчик от кофе, – но… Он был просто очередной ступенью! – и смятый стаканчик летит точно в урну.
– Я так не хочу, – качаю я головой.
– Да? А чего хочешь ты? – Нуреев резко поворачивается всем телом и, схватив меня за плечи, слегка встряхивает. – Расскажи мне о своих потаенных желаниях. О том, как ты видишь любовь!
– Я хочу… Хочу гулять по парку, – начинаю я, чуть прикрыв глаза, – просто тихо идти по аллее, ловя солнечные лучи между деревьями. И болтать… Болтать обо всем. О природе, о погоде, о новой выставке, о прочитанной книге. Или рассказывать о походе с друзьями. Тихо напевать песни, которые слушали у костра. Смеяться над  шутками друг друга. Или просто молчать и наслаждаться пением птиц. Потом забежать в магазин. Накупить всякой ерунды. Пельменей, овощей, хлеба, бутылочку недорогого вина. Вместе готовить ужин на полуночной кухне. Потом есть эти самые пельмени, обжигаясь и смеясь, запивая их полусладким вином. Потом… Взгляд… А в нем призыв. И тихое, почти неосязаемое прикосновение к руке. И поцелуй. Робкий, нежный и мучительно долгий. Такой… прозрачный и сладкий, как ягода винограда. Потом кровать и ощущение теплой кожи под руками и снова поцелуи. Жадные. Частые. Горячие. Вкус набухшей плоти. Жаркое дыхание на шее. Напряжение, которое бьется в тебе, пытаясь вырываться наружу. Долгожданное облегчение и снова поцелуй. Теплый и благодарный…
– Да! – Нуреев почти подпрыгивает на лавке. – Да! Ты должен писать!
– Нет, что вы… – я смущенно опускаю глаза и чувствую, как мои щеки вспыхивают огнем, – это я только сейчас такой… Такой откровенный.
– Именно поэтому я и даю это интервью тебе, – Рудольф улыбается и по-отечески теребит мои волосы. –  Ты открываешься мне. И в обмен на твою откровенность я тоже абсолютно честен с тобой, – он хлопает себя по коленям и резко поднимается с лавки. – Ну, довольно! Думаю, нам стоит найти среди статуй нашего Анатоля и ехать обедать. Через три часа нам нужно быть на репетиции в Кировском! Нас ждет Сильфида! – он поднимает вверх указательный палец и смешно двигает бровями, немного вытаращив глаза.
Страницы:
1 2
Вам понравилось? 51

Рекомендуем:

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

10 комментариев

+
8
Stas Berg Офлайн 16 апреля 2019 07:56
Ночью читал,затянуло своей реалистичностью.
Автору моя благодарность!
+
5
Максимилиан Уваров Офлайн 16 апреля 2019 12:08
Цитата: Stas Berg
Ночью читал,затянуло своей реалистичностью.
Автору моя благодарность!

Извиняюсь за бессонную ночь :-) Но на самом деле очень приятно! Спасибо!
+
3
Артем Ким Офлайн 16 апреля 2019 15:16
Прекрасно написано. Спасибо.
+
3
Максимилиан Уваров Офлайн 16 апреля 2019 19:36
Цитата: Tjom
Прекрасно написано. Спасибо.

И вам спасибо, что прочли :-)
+
6
В1ктор1 Офлайн 17 апреля 2019 12:27
Просто замечательно! Автору огромное спасибо!
+
3
Максимилиан Уваров Офлайн 17 апреля 2019 13:48
Цитата: В1ктор1
Просто замечательно! Автору огромное спасибо!

Очень рад, что вам понравилось :-) Спасибо!
+
1
misha Офлайн 23 апреля 2019 20:54
Балетная тема никогда не трогала,но эта работа...!!
Макс,спасибо,читал с превеликим удовольствием)
+
1
Максимилиан Уваров Офлайн 23 апреля 2019 23:22
Цитата: misha
Балетная тема никогда не трогала,но эта работа...!!
Макс,спасибо,читал с превеликим удовольствием)


И вам спасибо:-) для меня балетная тема любимый конёк. Но и тут не каждый персонаж меня цепляет. Нуреев меня зацепил.
Валерий Сергеевич Савкин
+
3
Прекрасное произведение, прочел за один присест не мог оторваться. Огромное спасибо автору
+
2
Максимилиан Уваров Офлайн 26 апреля 2019 14:18
Цитата: Валерий Сергеевич Савкин
Прекрасное произведение, прочел за один присест не мог оторваться. Огромное спасибо автору

Большое спасибо за отзыв! Очень рад, что вам понравилось!
Наверх