Подснежник

Натянув на них одеяло, Сега выключил свет.

Антон спал крепко, без снов — не было ни кошмаров с Рудиком, ни мутных предутренних видений, которые поднимали его на рассвете с больной головой и ватным телом, ничего.

Он проснулся от возни — Сега под боком выпутывался из одеяла, другой рукой тер глаза. Дверь была открыта, и в комнату из коридора заглядывала женщина в уличной одежде — спросонья Антон увидел только коричневый пуховик и полосатый шарф. Когда Сега, выругавшись, натянул трусы и встал, она исчезла, прикрыв за собой дверь. Сега вышел следом.

Оставшись один, Антон с трудом сел на кровати — тело со сна не слушалось, голова не соображала. Быстро, как мог, нашел носки, натянул джинсы. Когда надевал толстовку, услышал сквозь приоткрытую дверь обрывки сердитого шепота:

— Я звонила! И по телефону, и в дверь! Откуда я знала, что… — шепот упал до неразборчивого бормотания.

В ответ раздался хриплый голос Сеги:

— И что, так срочно надо было? Горит?

Прижавшись спиной к стене, Антон мучительно зажмурился, потер рукой переносицу, лоб. Сестра? Мать? Женщина в ответ что-то настойчиво втолковывала, потом сказала уже спокойнее:

— Ты сам сказал, что утром будешь дома, предупреждать надо. Я все на кухне оставила, конверт на столе.

Сега не уступал:

— Даже на кухне пошариться успела.

Женщина зло зашептала в ответ. Щелкнул замок на двери.

— Все, все, — отрезал Сега, — потом поговорим. Ключи оставь.

Зазвенела связка, с которой снимали ключи, хлопнула дверь.

Через минуту Сега вернулся в спальню. Антон рассовывал по карманам мобильник и сигареты.

— Надо было на цепочку закрыть, — поморщился Сега. — Это мать, документы кое-какие занесла. Говорит, звонила, мы не слышали.

Антон через силу кивнул на смятую постель:

— Она… знает, что ли?

Сега подобрал с пола бутылку минералки, но пить не стал. Дернул плечом.

— В общих чертах. Но так откровенно я еще не палился. Не парься, ничего не будет.

— Она что, одобряет?

Взъерошив волосы, Сега невесело усмехнулся.

— Ты можешь здесь, у нас, представить себе человека, который бы такое одобрял? Скажем так, не вмешивается. Во всяком случае, обещала не лезть. Это в двух словах не объяснишь, просто забей, и все.

Антон обогнул его, вышел в коридор. Больше всего хотелось поскорее остаться одному.

Увидев, что он обувается, Сега сказал:

— Вот так сразу? Да ладно, ты что. Пошли кофе попьем, рано еще.

— Мне на работу надо, — Антон встряхнул куртку, торопливо надел. — Уже почти опоздал, а еще домой хотел заскочить.

Сега исподлобья смотрел, как он проверяет, на месте ли ключи, перекладывает в куртку сигареты.

— Точно все нормально? Ты какой-то…

— Какой?

Достав мобильник, Сега шагнул к двери, словно не хотел выпускать.

— Скажи твой номер, я наберу.

Антон сглотнул. Похмельная слабость сковывала, не давала тревоге разгуляться в полную силу.

Назвал номер — Сега тут же позвонил.

Проверяет что ли, наебал или нет? — подумал Антон, доставая телефон. Часы показывали начало десятого.

— Ты во сколько дома будешь?

— Не знаю, как получится.

— А вообще где работаешь?

— На радио. Слушай, мне серьезно надо уже…

Сега щелкнул замком, отступил в сторону.

— Ладно, я тогда позвоню, решим, что и как? Или ты сам, когда освободишься. Договорились?

Антон быстро кивнул и выскочил в подъезд. Он едва удержался, чтобы не рвануть вниз пешком, лифт, как нарочно, гремел где-то внизу. Когда кабина, наконец, поднялась и впустила его под скрип исцарапанных створок, затылок Антона горел от пота и воображаемого взгляда за спиной.

Выдохнув в затхлой темноте коробки, он подумал, что его нынешний уход почти не отличается от мучительного бегства десять лет назад.

На улицу Антон вышел, словно прыгнул в холодную воду — куртка сразу напиталась влагой, ботинки промокли. Машины превратили снег в жидкую серую кашу, вчерашние сугробы осели и потеряли форму.

Нитка, удерживающая гирлянду на окне алкаша, оборвалась, большая часть шаров лопнула, а те, что уцелели — сдулись, подъезд встретил знакомым запахом готовки и немытых полов. Сил прыгать через две ступеньки не нашлось.

Дома все было так, как Антон оставил, — грязные следы в прихожей, рюкзак с велаксином, компьютер, незадернутые шторы. На секунду показалось, что он никуда не выходил, разве что на кухню за чаем.

Позже, в ванной, он понял, почему шары на окне его так встревожили.

Через неделю после похорон Рудика Антон наведался в поселковый магазин и на мелочь, накопленную за месяц, купил коробку конфет. Это были пресные картонно-вафельные батончики с розовым тюльпаном на крышке, но ничего другого в магазине не нашлось.

— Чего это ты? — спросила Маринка, продавщица. — Уже двадцатое завтра, а ты только опомнился?

Она, конечно, имела в виду восьмое марта: зачем мелюзге вроде Антона покупать в сельпо подарочные конфеты, если не для праздника?

Антон придумал в ответ какую-то чепуху.

Тетка, к которой прибился Рудик, жила в развалюхе за котельной, далеко от дома Антона. На следующий день после школы, утопая в колеях, пропаханных трактором, он подошел к покосившейся калитке.

А вдруг ее нет? — ежась, подумал Антон. — Ушла куда-нибудь, мало ли.

Из разговоров родителей он выяснил, что тетку звали Кристиной и она не была совсем пропащей — не пила, не таскалась с местной алкашней, но что-то с ней случилось, как говорила мать, «неблагополучное».

Конфеты с тюльпаном лежали в портфеле среди книжек. Идти остро не хотелось, все вокруг вызывало у Антона страх — прошлогодние стебли бурьяна, черный короб котельной с решетками на окнах, следы гусениц в жирной загустевшей грязи. И дом Кристины — низкий, почти вросший в землю, за которым начинался изрытый канавами пустырь.

Антон не понимал, зачем пришел, и если бы мать об этом пронюхала, выдала бы по шее на месяц вперед, но он знал, что если Кристины не будет дома, он ее обязательно дождется. Зачем-то.

Она была дома. Возилась у стола, когда Антон вошел — дверь снаружи была обита старым ватным одеялом, и постучать не получилось. Он почему-то представлял ее другой — приземистой и толстой, с лилово-красным лицом, как у их соседки, но Кристина оказалась очень высокой, выше, наверное, Антонова отца. В доме было холодно, из кастрюли на плитке пахло разваренной капустой, Кристина опустила в миску картошку и нож, вытерла руки грязным полотенцем.

Медленно уперев руки в поясницу, она повернулась к Антону — смотрела неприветливо, но не зло.

Она вряд ли была старше его матери, но землистое лицо с выпирающими скулами и длинным носом делало ее почти старухой. Широкий мужской свитер и облезлый вязаный платок на пояснице даже по меркам их поселка выглядели мусорным тряпьем.

— Здравствуйте, — выдавил Антон. В последний момент он с ужасом осознал, что не знает ее отчества. — Я… вы… Кристина?

Отвернуться было бы нелепо, и он два раза быстро моргнул, чтобы взять себя в руки.

Ее взгляд не стал теплее, но губы вдруг вытянулись в широкую усмешку.

— Как, погоди, — Кристина? Ну, допустим, я.

Мать и все остальные в поселке называли ее Кристей. Неприметная тетка, жила себе, пока о ней не вспомнили после смерти Рудика.

— Вы меня не знаете, — затараторил Антон, торопливо перебирая учебники. Никогда он еще не чувствовал себя таким неуместным и нелепым. — Я был на лугу, я… Вы извините, я на одну минуту. — Он, наконец, нашел злосчастную коробку. Выдохнул, обливаясь потом: — Вот. Это вам.

Кристина растерянно смотрела на приторный тюльпан и даже не пыталась взять конфеты. Антон боком придвинулся к столу и положил коробку на край.

Резко обернувшись, Кристина смахнула с табуретки картофельные очистки, прошлась сверху тряпкой. Придвинула табуретку к Антону.

— Садись.

— Да я не…

— Садись, не бойся.

Он сел, пристроив рядом портфель.

— Я не боюсь.

— И правильно.

Кристина села на топчан у стены, потеснив гору тряпья. Руки у нее были большие, жилистые, с широкими ногтями и узловатыми костяшками — и Антон стал смотреть на них, чтобы не пялиться вокруг.

— Ты, значит, его и нашел?

Он кивнул.

Минут пятнадцать прошло в молчании — Кристина смотрела куда-то в угол над головой Антона и едва заметно раскачивалась. Ее остановившийся взгляд, костлявое лицо и странное молчание почему-то не пугали так, как собственная попытка объяснить, кто он и зачем пришел.

Дурацкий тюльпан ядовито розовел на столе среди грязной посуды.

Варево в кастрюле тихо шипело, и когда запахло горелым, Кристина, потянувшись, выключила плитку. После она сорвалась с топчана и исчезла в другой комнате — Антон даже не подозревал, что она есть в доме, пока Кристина не отдернула занавеску над дверью.

Она вернулась со сложенной вдвое бумажкой, протянула ее Антону, и он понял, что это пожелтевшая, замусоленная газетная вырезка.

Он смотрел на Кристину, та молча кивнула: «прочти».

Газета была старой, еще советской — явно старше Антона. Это была статья о большом труде, больших достижениях и больших надеждах — тогда все в газетах было большим и сопровождалось словами «героический» и «великий»: «Молодые лица советской шахты: угледобыча в надежных руках». Под заголовком темнел снимок в пол разворота — парни в шахтерских касках с угольными разводами на щеках.

Кристина молчала, но Антон и сам его узнал — Рудик стоял слева, обнимая товарища за плечо, улыбался в фотообъектив, очень молодой, очень веселый. Антон свернул вырезку, посмотрел на Кристину — она согласно кивала, подтверждая невысказанный вопрос. Потом села на топчан, вздохнула.

— Он хотел вернуться на шахту? — спросил Антон непослушными губами.

— Да, — сказала Кристина. — Хотел. А вышло…

Антон встал с табуретки, опустил вырезку на конфеты, закрывая невыносимый тюльпан.

— Может, он туда все-таки вернулся — куда хотел. Вы извините, я пойду.

Антон заставил себя ей улыбнуться, и хотя улыбка вышла кривая, Кристина улыбнулась в ответ, не разжимая губ.

После он изредка видел ее в поселке — в магазине, на почте, просто идущей по улице. Он почему-то никогда с ней не здоровался, просто шел мимо, и Кристина его не окликала.

Пересуды вокруг смерти Рудика скоро стихли, а в год, когда Антон оканчивал школу, умерла и Кристина — тихо, одна в своей халупе. Говорили — воспаление легких. Ее Антон почти не вспоминал, а сегодня вспомнил — шарики на окне первого этажа смотрелись так же, как та коробка с тюльпаном, жалкая до тошноты.

Антон вылез из ванны, поскреб перед зеркалом щеку, долгих полминуты решал, побриться или забить. На шее чуть ниже уха краснели два засоса, Антон накрыл их рукой, словно хотел нащупать, может даже стереть. Повернулся, чтобы лучше видеть, потрогал еще.

Повторил про себя сказанное ночью: вот это я вышел прогуляться. И тут же — так не бывает. Не бывает, и все.

Он десять лет прожил в этой квартире, по-своему она стала его склепом, снежной гробницей — в ней он спал, ел, принимал таблетки, читал, учился, убивал время, хранил свои вещи, никогда не делал ремонта и не приводил никого к себе.

Поначалу, в первые три года, он несколько раз уходил в загулы, начинал более-менее постоянные отношения, даже жил у одного парня почти два месяца, но все заканчивалось одинаково — неподвижной комой лицом к стене, здесь, в этой квартире. Он никогда не пытался отсюда съехать, что-то поменять — просто не хотел.

Иногда ночью обрывками приходили мысли: вот что бывает, вот что бывает, вот что бывает, если пытаться сбежать, например, если собрать сумку и поехать на шахту. Куда бы ты ни пошел, все равно окажешься перед зимней пустошью, откуда путь один — в подснежники. Он уже попытался — уехал из поселка, и что? — и едва не натворил дел. Лимит везения закончился документами на квартиру, не стоит больше злить судьбу.

Но это были смутные ночные мысли, почти сны, никогда днем Антон ни о чем похожем не думал.

Теперь появился Сега со своими опасными признаниями — благополучный, уверенный, знающий, чего хочет. Не какой-то придурок с помойкой вместо мозгов. Ему-то время пошло на пользу, и получалось, что Антон вчера хотел его переиграть — вернуть неловкость и стыд десятилетней давности, а попался сам.

Побрившись, Антон вернулся в комнату, постоял возле кровати — подушка притягивала магнитом, хотелось привычно лечь, натянуть одеяло и отвернуться к стене.

Вздохнув, он нашел телефон, с минуту смотрел на безымянный номер — сохранить? оставить так? как назвать? — и в итоге разозлился на себя из-за этих колебаний.

Сега ему нравился? Он его хотел? Хотел повторить все, что они делали ночью? Если не морочить себе голову, Антон уже и не помнил, когда в последний раз хотел кого-то настолько сильно.

Вздохнув, он написал в поле имени: «Сега».

С утренним уходом, правда, получилось паршиво.

Взяв сигарету, он вышел на балкон, набрал Элен. Сразу спросил:

— Слушай, а как вообще берут больничный? Ты говорила, у тебя есть кто может сделать? Я что-то конкретно расклеился.

— Блин, Антох, давай не сегодня, — голос у Элен был мрачный, хрипловатый, совсем не тот, каким она вела эфиры «Прачечной». — Я тоже страдаю, но у нас рекламы накопилось прилично, надо до пятницы все записать. Приходи?

Они были всего лишь ретранслятором большой федеральной станции, и в штате их числилось четверо: рекламщик, два диджея — Элен помимо этого еще редактировала и выстраивала местную сетку вещания, и сам Антон — на нем лежал звук и вся компьютерная часть.

— Заманчиво, как тут откажешься, — пробормотал он.

«Рено» Сеги хмуро темнел среди серой каши.

И как это будет? Они начнут слать друг другу нежные смс-ки и селфи перед сном, проводить выходные вместе, через месяц съедутся, станут парой для общих знакомых? От такой картины зашевелились волосы. Это было не для него — но разве Сега стал бы делать что-то подобное?

«Позвоню, решим, что и как? Договорились?»

Зачем ему вообще Антон? Он вполне мог найти себе кого-нибудь лет на пять моложе.

Больше всего на свете хотелось накрыть голову подушкой — и задернуть шторы и не выходить из квартиры.

Пришла неприятная мысль — боясь все это время стать подснежником, он давно уже им стал.

Глотая кофе, Антон прикинул, что на работу все-таки придется пойти — Элен он старался не подводить.

Она встретила его на крыльце — курила, прячась под козырьком от тяжелых мартовских капель. Сразу спросила:

— Как себя чувствуешь?

Антон пристроился рядом с сигаретой.

— Чувствую себя биомусором.

Он заметил, что левая кисть у нее перетянута тугой повязкой. Элен неохотно объяснила:

— Ходила вчера в солярий, сестра дала бесплатный абонемент на три посещения. У меня мозг от халявы отключился, думаю, что я, не белый человек? Ну и… там когда время заканчивается, лампа эта гаснет, в кабине становится темно. Вообрази — металлический гроб меньше лифта и ты в нем голый. И темно. — Элен потерла лоб здоровой рукой, поморщилась. — В общем, меня заклинило наглухо, я забыла, где дверь, где ручка, чтобы выйти, где кнопка вызова администратора и как меня зовут. Думала только, что сейчас воздух кончится, и найдут меня тут голую, обоссавшуюся и мертвую. Так барабанила, что вот, — она покрутила в воздухе перевязанной ладонью, — руку отшибла. Два пальца вывихнула, а дверь у меня за спиной была.

— Ох, ни фига ж себе.

Элен отправила окурок в урну, покачала головой.

— Пойдем.

Они познакомились пять лет назад, когда Антон пытался ходить к психологу и тот посоветовал записаться в какую-то группу совместной терапии. Рассказал, что занятия ведутся по типу анонимных групп поддержки, люди встречаются, делятся историями, опытом. Антон уже тогда понял, что затея с психологом провальная — он физически не мог рассказывать что-то о себе другому человеку, но звучало безобидно, и он решил сходить раз из любопытства. С первого же занятия стало ясно, что под видом групповой терапии впаривают хрень — собравший их тип представился «тренером», нес отборную чушь, а в конце предложил записаться на «базовый курс», где из жалких неврастеников сделают новых людей, за приличные деньги, конечно.

Послав назойливого «тренера» подальше, Антон собрался уйти, но тут увидел, как его помощники вцепились в женщину лет тридцати — типичную бухгалтершу в очках. Женщина мялась, улыбалась неловко и никак не могла от них отделаться — вежливые отказы не действовали, а хамить она, похоже, не умела. Это и была Элен.

Антон тогда встрял, хотя обычно ни во что не вмешивался:

— Не слушайте их, бегите отсюда подальше. Они за ваши деньги мозги миксером перемешают и вам же скормят.

Пока «тренер» с помощниками отвлеклись на Антона, Элен смылась, но не ушла — ждала его внизу, на уличной скамейке.

— Спасибо вам, я специально задержалась, чтобы поблагодарить, — сказала она раздельно и медленно, словно подбирала слова. — И ведь сама понимаю прекрасно, что это все гадость и развод на деньги, но если бы умела четко озвучивать «нет», наверное, сюда бы и не попала.

Они разговорились — Антон впервые вживую встретил человека, который воспринимал чужие странности всерьез, не крутил пальцем у виска и не давал глупых советов. Неудавшийся психолог был не в счет — он слушал и спрашивал с таким отсутствующим видом, что лучше бы советовал здоровый режим и пробежки на свежем воздухе.

Элен оказалась не бухгалтером — она закончила журфак, переехала в Москву и работала музыкальным редактором на радио. Рассказывать об этом она не любила, но со временем Антон узнал, что карьера ее закончилась нервным срывом — по всем канонам кинодрамы, где вместо мотивирующего финала о том, как герой преодолел невроз, он скатывается на дно и лишается всех заслуг и достижений. Элен вернулась в родной город, устроилась на мелкий ретранслятор, для которого была слишком хороша, но сама считала это победой.

Именно она устроила туда Антона — кем-то вроде системного админа, но со временем к нему перешел и звук, и вся студийная начинка.

Поначалу он удивился, как Элен с ее фобиями ведет прямые эфиры, но она возразила:

— Не скажи. Наоборот, что-то вроде терапии — эти люди меня не видят и ничего обо мне не знают. Я как сосед по купе, только лучше — голос в динамике. И они для меня такие же, и разговор всегда можно прервать. Ну и реально ободряет, когда видишь, что у кого-то тараканы жирнее, чем у тебя.

Вспомнив собственный неудачный опыт, Антон решил, что в этом есть логика.

До обеда время прошло на удивление незаметно — поначалу он раз за разом возвращался к случившемуся ночью, но потом втянулся в монтаж роликов и забыл про Сегу — работы действительно скопилось прилично.

Что звонит телефон, Антон понял по ожившему экрану — номер был незнакомый. Он стянул наушники и успел ответить в последнюю секунду; рядом со значком сигнала уже светилась перечеркнутая трубка — значит, звонили и раньше, а он пропустил.

Голос оказался женский, неуверенный:

— Антон? Антон, это тетя Надя. — «Тетю Надю» он не узнал, но сразу узнал интонации и манеру — так говорить могли только в их поселке.

— Да? — осторожно спросил он.

Волнуясь, женщина пересыпала слова лишними паузами, срывалась в резкий фальцет:

— Надя — Надежда Ивановна, соседка. Узнал?

Тут же стало не по себе — у соседей его номера точно не было.

— Да, да, теть Надь, теперь узнал. Что-то случилось?

— Случилось. Раису по скорой увезли два часа назад, не знаю, как и с кем она там договорилась, но звонила медсестра по ее просьбе, номер твой передала. Чтобы сообщили.

Сердце дернулось, ломая ритм, мелко застучало в висках.

— Что… что там? Что с ней?

— Ничего не знаю, Антон. Упала во дворе, давление или сердце.

Давление или сердце, давление или сердце — стук в висках оброс паническим рефреном, мысли метались рваные, злые. Во дворе? Мать твою, во дворе. Отца в этот момент наверняка не было дома или он отсыпался между пьянками — как раз в прошлый выходной у него начался весенний запой, из тех, что в итоге заканчивались обострением и стационаром. Что же там, блядь, произошло? Если позвонила соседке из больницы, значит, жива. Если… если.

На один из последних рейсов он еще успеет, до зарплаты неделя, на карточке что-то осталось, домой можно не заезжать. Мать мучилась гипертонией, но никогда не жаловалась — в поселке считалось блажью жаловаться на здоровье после пятидесяти, а к врачу обращались, только если валило с ног.

Захотелось снова надеть наушники, отмотать назад, не слышать и не отвечать на звонок. Пульсацию в висках сменила едкая боль, руки вспотели, свет давил на глаза.

Элен заставила его принять таблетку беллатаминала, дала с собой несколько штук, и пока она вызывала такси, Антон попытался дозвониться матери. Телефон оказался отключен.

Вчера утром, когда он уезжал, все было как всегда. Антон проснулся от грохота в кухне — отец вернулся после ночного забега по хатам местных пьянчуг, что-то свалил, громко заспорил с матерью и, роняя все на своем пути, наконец, добрался до дивана в зале. Скрипнули пружины, бодро забубнил телевизор.

Мать заглянула в комнату Антона.

— Как раз хотела тебя будить.

Антон потер глаза. За последние пять лет она сильно похудела, потемнела лицом, но каждое утро укладывала волосы в старомодную улитку — такое ретро смотрелось странно вместе с широкими джинсами и Антоновой старой толстовкой. Еще забавнее выглядели очки на толстом шнурке, свисавшие поверх логотипа «Пумы», но стоило матери открыть рот, она прекращала выглядеть безобидной пожилой чудачкой.

В первый день, когда он приезжал, мать еще держалась, но со следующего дня уже сыпались упреки — по любым поводам, от работы до прически и привычек — абсурдные, бестолковые, несокрушимые в своей нелепости.

Антона в восприятии матери не существовало — был некий образ, наделенный чертами и качествами, которые она считала правильными, и все, что в этот образ не вписывалось, нужно было безжалостно искоренять. На деле она, конечно, не имела над ним власти, но настроение своими претензиями испортить умела.

О нем нельзя было с гордостью рассказывать соседкам: сменил машину, удачно женился, помогает родителям, занимается делом, престижным по меркам поселка — например, служит в полиции, как сын той же Надежды, или гоняет гастарбайтеров на стройке, как внук визгливой Семеновны. Даже выводком внуков его мать похвастаться не могла, и по-своему Антон ее понимал — как на старости лет искать утешение в нелюдимом фрике, в которого он вырос: рожа наркомана, вечно стоптанные кроссовки, бледно-синие закорючки татуировок на костлявых руках. Уродство.

Накануне вечером они опять сцепились из-за пустяка — в старой Антоновой школе объявили о встрече выпускников, кто-то попытался его разыскать, и материнские претензии обрели совсем безумную форму. Для начала она упрекнула его в том, что он не хочет идти. Когда это не подействовало — Антон равнодушно мыл посуду после ужина под колючую скороговорку за спиной — мать принялась рассуждать, что ему, пожалуй, и нельзя там появляться «в таком виде».

Сбросив в раковину кастрюлю, Антон вышел из кухни под ругань и грохот.

Каждый раз он говорил себе, что эта поездка станет последней, и каждый раз снова приезжал через месяц.

Вчера утром она зашла в его комнату, как делала сотни раз до этого, нащупала ноги сквозь одеяло.

— Двигайся, мать сядет.

Антон скривился.

— Ты энергетический вампир. Сейчас это называют модным словом «абьюзер».

За стеной загорланил отец — доказывал что-то телевизору. Иногда Антону казалось, что и с резьбы-то он сошел из-за нее — отыскал способ сбежать от вечного недовольства и упреков.

— А ты эгоист. Я вот вчера думала — ты вообще умеешь сочувствовать? Плакать умеешь? Сейчас вспоминаю — ты же лет с трех не проронил ни слезинки. Только молчал и дулся.

— А тебе бы очень хотелось, чтобы я по каждому поводу трясся и выл?

Он умел сочувствовать, и плакать умел. Только эмоции у него вызывало не то, на чем стояла их печать — «одобрено для слез», «одобрено для сочувствия». Например, Кристину никому из них не было жалко. Хоть одна тварь здесь ей посочувствовала? Хоть кто-то задался вопросом, как Рудик оказался на том лугу? Хоть кто-то еще его помнил? Он и родителям сочувствовал, хотя мать этого не замечала — все, что не сопровождалось надрывом и истерикой, считалось недостаточным. К тому же, он четко улавливал, что отцу, например, его сочувствие не нужно — тот вполне доволен всем, что имеет, включая собственную болезнь. И мать особенно в нем не нуждалась — как только она поняла, что Антону никогда не стать идеальным сыном, таким, как ей мечталось, она сразу поставила на нем крест, списав заодно все его переживания.

— Я умею сочувствовать, — сказал Антон, — это просто вы здесь все ебанутые. Психи. Психи и вампиры.

Мать столкнула его ноги и ушла. Антон стал одеваться, в который раз пообещав себе, что больше сюда не приедет.

А теперь — давление, скорая, упала во дворе.

Дожидаться такси он вышел на улицу, и пока доставал сигарету, ожил телефон. Снова соседка? Еще новости? Отец, медсестра, мать? От предчувствий мутило. Это оказался Сега, и Антон тупо уставился на экран, не зная, как реагировать. Не отвечать? Совсем идиотизм, он ведь пообещал, Сега будет звонить еще. И что за глупость — скрываться? Ну да, обстоятельства поменялись, но ведь можно все объяснить.

— Да, — ответил он, сминая в пальцах незажженную сигарету. Собственный голос казался чужим.

— Так что? — сразу после приветствия спросил Сега. — Насчет вечера.

— Вечера? — повторил Антон. — Сегодня?

Сам Сега говорил бодро, даже радостно — уверенным голосом человека, у которого нет причин волноваться, но, услышав Антона, насторожился.

— У тебя там все нормально? А то я тебя как будто разбудил.

Антон глубоко вдохнул. Он думал о другом — не пропустить такси, успеть на вечерний рейс, узнать, что там с матерью, — и переключиться на что-то постороннее, пусть и очень простое, было неподъемной задачей. В такие моменты он хорошо понимал Элен с ее паническими приступами — дно уходило из под ног, контроль ускользал: ты не можешь сосредоточиться, не можешь взять себя в руки, связать не то что пару слов — пару мыслей. Чипсет в голове буксовал, пропускал команды, отсекал доступ к оперативной памяти. Антон потратил пару секунд, чтобы прикурить и успокоиться, потом сказал:

— Нет, я на работе — пока. Но прямо сейчас срываюсь к родителям, мать в больницу попала. Так что сегодня никак.

Откуда-то выползла мысль, что Сега посчитает это отмазой — решит, что Антон способен сочинить подобную гадость, чтобы с ним не встречаться или вроде того. Это было эхо собственного восприятия, взведенного тревогой, Антон понимал — такие предположения не приходят на ум в обычном разговоре, но ничего не мог поделать — сирены выли, лампочки мигали, датчики зашкаливали.

— Ого, — сказал Сега, — что-то серьезное?

— Сам еще не знаю, мне соседи позвонили.

— А где они у тебя? Родители, в смысле.

— Далеко, в области.

Бычок обжег пальцы, Антон высматривал такси и почти паниковал — таблетки Элен никак не действовали, а необходимость отвечать что-то Сеге усиливала тревогу.

— И как ты планируешь добираться?

— На автобусе, как всегда. Слушай, давай потом поговорим, я сейчас…

— А долго ехать?

— Часа три. Так, все, вон такси. Я наберу, как вернусь, ладно? — Машины еще не было, но Антон чувствовал себя ужом на сковородке — еще секунда, и он молча нажал бы отбой.

— Стой, стой, погоди, давай я тебя отвезу! На машине за два часа домчим. Откуда тебя забрать?

— Ты? Серьезно? — растерялся Антон.

— А что? Ну, я. Так ведь точно быстрее будет, — в ответе Сеги Антону послышалась почти обида, и вся тревожная сигнализация вдруг замолкла — словно система не выдержала перегрузки и отключилась. Сирены и лампочки сменились апатичной тишиной. Антон не знал, как вести себя с ним — не успел ничего решить, так почему бы не позволить ситуации развиваться самой по себе? На машине быстрее и удобнее, это факт, а семейные подробности Антона, возможно, заставят Сегу сбежать, теряя тапки. И не придется принимать никаких решений.

— Да нет, просто неожиданно, — сказал Антон. — Но если честно, ты меня очень выручишь.

Внезапная развязка вызвала такое облегчение, что ноги на секунду стали ватными.

— Могу без проблем. Так что? Где договоримся?

Перед шлагбаумом парковки желтел капот такси.

— Я через полчаса во двор подъеду, не пропадать же вызову. Успеешь собраться?

— Конечно. Я в машине буду ждать.

В такси накатила сонливость — нервы перестали сопротивляться беллатаминалу, и пришлось напрячься, чтобы не клевать носом. Когда машина подъезжала к дому, снова пошел снег — большие влажные хлопья облепили лобовое стекло, в минуту добавили объема просевшим сугробам.

Натянув капюшон пониже, Антон добрался до «рено» Сеги — тот успел прогреть салон и сразу тронулся, едва он запрыгнул на переднее сиденье. Только выехав на магистраль, Сега спросил:

— Так что там у твоих случилось?

Это звучало так естественно и просто, что Антон рассказал без всякой неловкости — все, что знал сам, начиная со звонка соседки.

— Ничего толком не известно, — подытожил он со вздохом. — Лучше сразу поехать в больницу.

— А отец? Он ведь уже в курсе?

Этот вопрос мог бы стать ударом под дых, но колеса Элен делали свое дело — как и решение все пустить на самотек. Вяло пожав плечами, Антон сказал:

— Ему не до этого, он бухает.

Сега поймал взгляд Антона в зеркале заднего вида и ничего больше не спросил.

Номер матери по-прежнему был недоступен, снег снаружи гипнотизировал, усыплял, и Антон сам не заметил, как отключился.

Дорога превратилась в мутную пепельную реку, кресло под спиной — в лодку. Тело было неподвижным, а вода наоборот стремительной и быстрой, он плыл, плыл, пока течение вдруг не замерло. Антон камнем ушел под воду, не успев даже вдохнуть.

Когда он дернулся, приложившись коленом о переднюю панель, машина стояла — похоже, это его и разбудило.

Они были на заправке: красно-белые колонки на фоне поля, серое покрытие съезда, будка с кассой. Снег прекратился. Дергая ворот толстовки и тяжело дыша, Антон поискал взглядом Сегу — тот расплачивался у забранного пластиком окошка.

Вряд ли он спал больше часа, но чувство похмелья было полным — головная боль, сушняк, навязчивый страх, что спьяну сделал что-то не то. Эпизоды отъезда казались далекими и размытыми, а сухая хмурая трасса только усиливала иллюзию — снег на обочинах растаял, в полях темнели черные проплешины, словно городская слякоть осталась в другой вселенной.

Сега принес с собой в салон влажный воздух, пахнущий бензином и выхлопами. Увидев, что Антон проснулся, протянул ему бутылку минералки.

— Ты как вообще? Выглядишь получше, а то когда в машину садился, на покойника был похож — зеленый весь, руки трясутся.

Антон запил таблетку нурофена, дернул плечом.

— Нормально. — Достав кошелек, кивнул на оставшуюся за спиной заправку: — Давай сразу отдам, а то потом не до этого будет.

Сега, похоже, собрался спорить, даже нахмурился, но, увидев лицо Антона, молча взял купюру и убрал в карман.

— Долго я спал?

— Минут сорок. Из города, считай, только выехали.

Антон посмотрел на экран мобильника — половина пятого, ни звонков, ни сообщений. Мать не отвечала.

— Я у родителей только вчера был, — помолчав, сказал он. Сега, к счастью, не включил никакой музыки, но тишина тяготила. — Курить тут можно?

Сега кивком указал на пачку между сиденьями.

Первая затяжка разбудила головную боль, но потом отпустило. Антон приоткрыл окно со своей стороны.

— Ты не работаешь, что ли? Я тебя из дома выдернул?

— Сейчас не работаю, со следующей недели выхожу. В понедельник первый день.

— Здорово. Куда?

— Мастером в мебельный цех.

— Ничего себе, то есть, прямо на производство? Ты… погоди, как это, — Антон изобразил жестом пилу и молоток, — столяр?

Сега кивнул, улыбнулся. Он смотрел на дорогу, и улыбку Антон видел только в профиль, но на душе почему-то сразу потеплело — это была та самая улыбка, которую он уже непроизвольно считал своей.

— Столяр. Стамески-рубанки-доски, но там, в общем, полный цикл, и чертежи, и сборка. Контора маленькая, людей немного.

Антон вспомнил шуруповерт, недостроенный забор, терпкий запах стружки.

— Блин, неожиданно.

— Почему? Я, правда, не учился нигде, но отец был профессиональный краснодеревщик. Сначала от него нахватался, потом год учеником на фабрике работал — это в Нижнем. Ну и как-то пошло само собой.

— Ты просто не выглядел человеком, который станет работать руками. Да и вообще, работать, если честно. — На последних словах Антон замялся, но все-таки закончил фразу.

Сега не обиделся, пожал плечами.

— А что? Закинулся-выпил-в тюрьму? Не, ну кое-кого из ребят, правда, скосило, но все в рамках погрешности. По-разному.

Антон прикрыл окно, потянулся к бутылке с водой, чтобы скрыть неловкость.

— Да нет, не то чтобы прямо в тюрьму, просто предполагал что-то более банальное. Ну, там, офис, продажи, такое.

Сега выбил из пачки сигарету.

— Значит, мы оба друг друга себе как-то неправильно представляли.

— Ну… ты изменился.

— Ты тоже, — без паузы в тон ему ответил Сега, — я тебя вообще не сразу узнал.

Антон не сумел сдержать смешок.

— Не буду уточнять детали, а то я, знаешь, от вчерашнего еще никак не отойду. И настроение не очень подходящее.

Антон все еще считал тему прошлого довольно скользкой, но напряжения не было — говорить с Сегой оказалось легко, и для этого вовсе не требовался ни коньяк, ни что-то другое.

— Ты выяснил, в какой она больнице? — спросил Сега.

Антон помрачнел.

— Там больница всего одна — в райцентре.

— Понятно.

Разговор увял, дорога стремительно тонула в сумерках. До Антона только теперь дошло, что приедут они уже вечером — станут ли с ним разговаривать в такое время в больнице? В крохотной дыре, где магазины закрываются в пять, а на весь район три машины скорой помощи, и врача-то дежурного не найдешь. До боли прикусив губу, Антон опустил голову. Он решил, что выяснит все любыми средствами, а там как пойдет.

Ожидая хоть каких-то известий, Антон не выпускал из рук телефон, но звонок раздался, только когда он забыл про трубку и положил ее на переднюю панель.

Номер назывался коротко — «дом», записи «мама» в его контактах не существовало. Она говорила тихо, медленно, так что половину Антон не слышал — интуитивно угадывал.

— Надежда тебе звонила?

— Звонила, но она не знает ничего, только сказала, что ты в больнице. Что случилось, можешь говорить? Как ты?

— Нормально… Лежу. Сказали, жить буду. — Последняя фраза предполагала иронию, но в голосе матери не было ничего жизнеутверждающего, только сухая заторможенная усталость.

— Там есть кто-то? Дежурный врач, медсестра? С чем тебя забрали?

— Ты где? — спросила она вместо ответа, и Антон поморщился — ничего нового, как всегда. Что бы там ни произошло, мать имела четкий план, а он был обязан всего лишь слушаться, остальное не важно.

— Еду. Минут через сорок доберусь.

— Хорошо. Сразу поезжай домой, проследи, чтобы там все было нормально. Слышишь? Антон?

— Слышу, — процедил он сквозь зубы.

Сега коротко посмотрел на него, но тут же снова вернулся к дороге.

Горло сдавила знакомая беспомощность — спутник почти каждого разговора с матерью. Антон чувствовал себя глупым шестиклашкой, не имеющим права ни на решения, ни на собственное мнение. Она знала, как лучше и правильнее — всегда. Плевать, насколько он волнуется, плевать, что ехал он к ней, Антон должен был отправляться домой и пасти своего отбитого папашу. Мать даже не допускала, что он будет против.

И он все понимал — пока никого нет, отец мог запросто спалить дом, в больнице сейчас ничего не добиться, а спорить с матерью и волновать ее — жестоко, но обида была яркой и безрассудной, как в детстве.

— Ладно, — как можно спокойнее сказал Антон. — Не волнуйся, я прослежу. Что говорят врачи? Как ты вообще?

— В общую палату перевели. Капельницы… Завтра на обходе что-то скажут. — Голос ее слабел, словно последние силы ушли на короткий инструктаж. — Поезжай.

— Держись там, — успел он сказать, прежде чем мать отключилась.

Сега кивком обозначил вопрос, Антон кисло махнул рукой.

— Жива, разговаривает, в общую палату перевели. — И больше себе, чем ему, сердито повторил: — В больнице сейчас глухо, хер кого найдешь, там больница — одно название. Придется сегодня домой, а к ней только утром.

— Как скажешь.

Дорогу затянуло чернильной синевой, небо потемнело, автомобильные фары и фонари резали глаза. Снова потянуло задремать, Антон усилием стряхнул сонливость, закурил, нарочно разглядывая самые яркие и раздражающие пятна. Остаток пути прошел в молчании, только изредка они с Сегой обменивались односложными фразами, уточняя маршрут.

Когда «рено» свернул с трассы на местную дорогу и с размаху подскочил на первой выбоине, Сега сбросил скорость.

Антон вдруг осознал, что наделал — потащил единственного нормального парня, за последние годы проявившего к нему интерес, в свой домашний зверинец, где отец уже наверняка приготовил пару сюрпризов. Раньше Антон не замечал в себе тяги все портить, хотя, если разобраться, чем была вся его жизнь? Чередой старательных усилий закопать себя еще глубже.

Да, Сега хорош, да, он ему нравился и, похоже, взаимно, и что теперь? В конце концов, сам напросился, никто его не звал. Звучало разумно, но утешало не слишком — на душе стало совсем гадко.

Это все она, — подумал Антон. Отношение матери к себе он переносил на всех, всю жизнь мерил себя ее меркой, и стоило ей в очередной раз пнуть его на место, все вокруг словно затягивало пыльной паутиной. Время для таких мыслей было самое неподходящее, и от этого становилось еще гаже — вина, тревога, протест — замкнутый круг.

Когда они подъехали к родительскому дому, экран телефона показывал начало седьмого.

Сега с любопытством оглядел дом сквозь лобовое стекло — калитка была открыта, на кухне и в зале горел свет. Ни один уличный фонарь поблизости не работал. Антон потянулся за пачкой, опустил окно. Прежде чем приглашать Сегу в дом, нужно было все-таки прояснить детали.

— Отец у меня запойный, — сказал он, глядя в сторону и ожесточенно выдувая дым, — со всеми вытекающими. К тому же больной, шизофреник, так что к алкашке могут прилагаться обострения. Мать потому и торопилась сообщить, чтобы он не успел дом разнести, пока она в больнице. Похоже, не зря боялась. — Антон кивнул на освещенное крыльцо и распахнутую калитку. — Я сейчас гляну, что там и как, а ты пока в машине посиди, ладно?

— Ладно, — кивнул Сега. По его лицу ничего нельзя было прочесть, и это нервировало отдельно.

Дернув ручку, Антон щелчком отправил окурок в грязь.

— В общем, я не настаиваю, если что. Приятного там мало, и тебе вовсе необязательно ждать, пока…

— Ну нет, я без чая не уеду, если ты на это намекаешь, — шутка прозвучала так себе, но атмосферу разрядила. Антон потер макушку, вздохнул, вышел из машины.

— Может, помощь требуется? — спросил вслед Сега, но он только махнул рукой.

С отцом стало твориться что-то не то спустя год после отъезда Антона. Для начала он запил, хотя до этого выпивкой особенно не увлекался. Запил — и сразу ушел в трехнедельный штопор, а через месяц после этого стал рассказывать матери, что соседи, когда никого нет дома, подмешивают отраву в еду на кухне, воруют крупы и ссут в колодец во дворе. Мать грешила на последствия запоя, но когда отец принялся заколачивать фанерой окна в кухне и на ночь ставить возле колодца капкан, признала, что дело зашло слишком далеко. Принять меры оказалось непросто — сам отец при упоминании врачей приходил в ярость, скорая на такие вызовы не ездила, а психбригада подключалась только по звонку милиции. Поводов для участия милиции не было — какая разница, что делает псих у себя дома, если он делает это тихо. Закончилось тем, что однажды, оставшись один, отец забаррикадировался в кухне изнутри и поджег занавески. Сосед, выломав фанерный щит, вытащил его на улицу и вызвал пожарных. После такого шестеренки завертелись — участковый, психперевозка, стационар. Осенью на работу в школу отец не вернулся.

Из больницы он вышел тихий, присмиревший, до холодов ремонтировал кухню и признаков расстройства не проявлял, разве что полностью поменял привычки: бросил читать — избегал любого печатного текста, перестал общаться со старыми приятелями, быстро опустился внешне. Мать переживала, плакала, но это было только начало — весной все повторилось. С тех пор цикл стал неизменным — запои, сезонные обострения, недолгие передышки.

Иногда Антон думал, что хорошему сыну в такой ситуации стоило бы вернуться домой и взвалить на себя часть ноши, но думал не всерьез, без деталей и эмоций. Вины он не испытывал, и мать его не винила — оба понимали, что вместо облегчения это только добавит проблем.

Уже с крыльца стали слышны голоса — отец праздновал неожиданную свободу с размахом. Постепенно он оброс знакомствами среди поселковых хмырей, и с компанией проблем не возникало.

На кухне стояла сивушная вонь смешанная с запахом пригоревшей картошки — Антон машинально глянул на плиту, осмотрел углы и окна. Газ был выключен, и развести полноценную помойку отец пока не успел, зато нагрузился уже основательно.

Двое ханыг у стола поприветствовали его пьяными возгласами, отец встал, раскинув руки.

— Антоха! Во радость, хоть посидим по-человечески. Иди сюда, к нам!

В каком бы состоянии отец ни был, он прекрасно понимал, что матери нет дома — при ней его друзья не приближались даже к калитке.

Антон шагнул к столу.

— Пап, все, закругляйтесь, завтра продолжите. Ты вообще в курсе, что мать в больницу попала?

Ханыги притихли, отец уставился на него неожиданно цепким взглядом. Когда не бредил, он был обычным алкашом — задиристым, несговорчивым и упрямым.

— Что, с отцом даже посидеть западло, да?

Злость сейчас бы очень выручила — поднять его за воротник, встряхнуть и загнать в кладовку — несколько лет назад мать поставила там топчан и запирала отца, когда он напивался или когда нужно было дождаться скорой — но злости не было. Его выходки давно уже вызывали у Антона только усталое равнодушие, не подстегивала даже острота ситуации.

Открыв окно, он поторопил:

— Расходимся, мужики, на сегодня все.

Отец поднялся, опрокинув тарелку с остатками картошки.

— Это, бля, чо за херня? Что за новости, а?

— Пап, алё! Ты про мать услышал или нет? Или ты идешь спать — сам, или я тебя в кладовке запру.

Ханыги встали, прихватив бутылку — видимо, на территории, где раньше всем заправляла мать, они не чувствовали себя уверенно и возражать не решились. Отец хотел поспорить — набычился, держась за угол стола, чтобы не упасть, два раза открывал рот, но все силы ушли на гримасы. Увидев в окно, что собутыльники уже спустились с крыльца, он оттолкнулся от столешницы и поплелся следом, бормоча что-то себе под нос.

Антон не стал его останавливать — он и не ждал, что отец послушно отправится спать. Даже мать не могла удержать его дома, хотя она была единственной, кто имел на него хоть какое-то влияние.

Выйдя за калитку, Антон прислушался — матерный речитатив стихал, удаляясь, темнота впитывала свет из окон, как губка, не давала разглядеть ничего дальше трех метров. На фоне раскисшей дороги слабо угадывались очертания машины — бампер, крыша, лобовое стекло.

Усевшись на переднее сиденье, он сказал:

— По крайней мере, кухню мне удалось спасти. Если это считать достижением.

Сега кивнул в сторону дороги — туда, где исчез отец с приятелями.

— Давно он такой?

— Давно. Сейчас просто период самый зверский, он всегда в это время в запой уходит. Потом передохнет месяц-полтора и поедет в больницу.

— Мой не бухал, но последние пять лет почти не ходил после инсульта. Из квартиры вообще не выбирался, продукты сестра таскала и тетки из собеса. Мать после развода с ним не контачила.

Антон покачал головой, потянулся за сигаретами. То, что Сега воспринял ситуацию спокойно, заслуживало внимания, но хотелось сменить тему.

— Я помню про чай, но давай минут десять здесь посидим, пусть там проветрится.

Сега неожиданно смутился.

— Да ладно, я же пошутил.

— Что, испугался? Не бойся, там не какая-нибудь теплотрасса, вполне человеческое жилье. Отец при матери никого домой не водит и вообще ведет себя спокойнее. Мне еще повезло, что он успел в говно накидаться и не стал выступать, а то он может.

Его смущение придало Антону уверенности, он даже улыбнулся, хотя настроение окончательно упало в ноль.

— То есть, чай все-таки будет? — усмехнулся Сега.

— И даже ужин. Сам есть хочу, умираю.

Сега приоткрыл дверцу, взял себе сигарету.

— Слушай, не в тему вопрос, но ты утром серьезно сказал про радио? Что там работаешь? И кем?

Вместо ответа Антон включил приемник, нашел нужную станцию. «Прачечная» как раз набирала обороты.

— Не диджеем, конечно, если ты об этом. Техника, звук, все сразу, ну, считай, что системным администратором. Когда хочется понтануться, говорю, что звукорежиссером.

— У меня, знаете, ни с кем по-настоящему не складывается, — жаловалась очередная собеседница Элен. — После развода ни с одним не заходит дальше первого свидания. И, представьте, через три дня у меня встреча с… ну, с парнем, а тут насморк, кашель, нос красный, рожа отекшая. И перенести не получится. И он решит, что я алкашка со стажем или еще что-нибудь. И снова все развалится.

— Да, неприятно, — согласилась Элен. — Но вы, главное, ничего не спешите объяснять. По себе знаю, сразу хочется доложиться — болею, не виновата, прости, ну ясно, и это сразу звучит как оправдание, в итоге вы реально чувствуете вину, и вот тут-то все и рушится. Поверьте, простуду с алкоголизмом ни один нормальный человек не перепутает.

В этом была вся Элен — давала советы неудачникам, развлекала фриков, а сама впадала в панику, если охранник в магазине заходил со спины. Он выключил радио и покосился на Сегу — треп в эфире звучал странновато.

— Ничего себе, — сказал тот, — все равно круто, хоть и не диджей. И ты ее знаешь, эту девчонку из передачи? Я как-то слушал в машине, помню, даже смеялся.

Сега спрашивал с таким оживлением, словно он был какой-нибудь местной звездой, и это позабавило. Сам Антон считал свою работу абсолютно заурядной.

— Передача здешняя, так что знаю. Ей, кстати, приятно, когда люди по голосу возраст не угадывают, расскажу про «девчонку», она будет рада. — Помолчав, Антон добавил: — Когда, блядь, отсюда выберусь. Наверное, даже не «когда», а «если».

Прихватив ключи и сигареты, Сега выбрался из машины.

— Хватит, не грузись. Где там твой ужин?

Наскоро прибравшись на кухне, Антон решил, что яичница будет в самый раз и отыскал сковородку. Без матери кухня выглядела непривычно, пусто — он вдруг подумал, что почти никогда не находился здесь один, даже когда жил с родителями. Мать готовила, кормила Антона после школы, ужинала с ним, когда, уже взрослый, он приезжал домой, сидела за столом, пока он мыл посуду. От этой мысли заныл висок.

Теперь на месте матери сидел Сега и Антон спиной чувствовал его взгляд, но, как ни странно, это не раздражало.

Он достал колбасу, сыр, приподнял крышку над сковородкой. Спохватился:

— Блин, я не спросил, как тебе нравится, и все взболтал. Терпеть не могу глазунью.

— Брось, я сейчас что угодно готов съесть. И глазунью, кстати, тоже не люблю.

Антон едва удержался, чтобы не пустить шпильку насчет идеальной совместимости — ну надо же, как сахарно все, а жениться будем? — но вспомнил слова Сеги о том, что он во всем ищет подвоха, и не стал. К тому же человек, который почти за спасибо, без всякой просьбы привез его сюда, не заслуживал тупых подъебов.

Усевшись за стол, Антон вдруг заметил, какая вокруг стоит тишина — не искусственная, огороженная стеклопакетами и кирпичными стенами, а настоящая, глухая и темная. Он представил, как сейчас может выглядеть поле, где он нашел Рудика — черные проталины, серый снег, похожий на протухший сыр, и невольно вздрогнул. Сега ничего не замечал, занятый едой, Антону, наоборот, кусок встал поперек горла.

Его ждала целая ночь в пустом доме, где он никогда не ночевал один, и Антон только теперь осознал, насколько его это пугает. Именно здесь, в родительском доме, возможность остаться одному вызывала осязаемый страх — до потеющих ладоней и мурашек по спине.

Устал, — подумал он. Просто день был хреновый, вот и все. Надо выспаться.

Мысль о том, как он будет пялиться в телевизор остекленевшим взглядом, боясь выключить свет и лечь, заставила скривиться. Заметив это, Сега оторвался от тарелки, спросил:

— Ты чего? — Оценив нетронутую порцию Антона, добавил: — Вкусно же.

— Не обращай внимания, сейчас отпустит. Ешь. — А потом выпалил, не давая себе обдумать внезапную идею: — Может, переночуешь у меня? Отец сегодня уже не вернется, места полно, трасса скользкая, ехать прилично… Если, конечно, завтра с утра тебе никуда не надо.

Прозвучало торопливо, скомкано, но Антону было не до того — плевать.

Сега прекратил жевать, опустил вилку.

— У тебя? Здесь?

Антон криво улыбнулся.

— А что? Я же у тебя вчера ночевал.

— Да нет, я не об этом. Предложение отличное, но как-то неудобно, слушай.

Антон посмотрел на экран телефона.

— Девятый час. Домой доберешься не раньше двенадцати, если на хорошей скорости, а это вряд ли. — И, сбившись, закончил: — Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

Сега улыбнулся, потом посерьезнел. В кухонном свете лицо его выглядело резким, заострившимся: под скулами и вокруг глаз обозначились тени, легкие складки в уголках губ превратились почти в морщины.

— Да ладно, скажи сразу, что боишься один оставаться, — сказал он с наигранной бодростью — в шутку, но Антон почувствовал себя проколотым шаром.

— Боюсь, — согласился он, опустив голову. — Не поверишь, реально боюсь.

Сега нахмурился, протянул руку, и Антону показалось, что он сейчас накроет его ладонь своей, но тот в последний момент сдвинул тарелку к центру, зачем-то переложил телефон с одного места на другое.

— Если это удобно и никого не напряжет, то я останусь, — просто сказал он, и Антона вместе с облегчением накрыло смущение, до этого отключенное страхом.

Ему до дрожи захотелось, чтобы Сега сейчас его обнял — так же легко, как сказал «останусь», но на первый шаг не осталось запала, и он только кивнул, опустив взгляд в тарелку.

Он постелил Сеге в своей старой комнате, но ложиться оба не спешили. В зале, забравшись с ногами на диван, Антон пощелкал бездумно пультом, проверил сообщения в телефоне. Лампа на стене делала все вокруг двухцветным, тускло-желтым, над головой тикали дешевые китайские часы.

Сега сел рядом, потянувшись, откинулся на спинку. Сказал, не глядя на Антона:

— Странно все вышло, да?

Антон понимал, что он имеет в виду вовсе не внезапную поездку, точнее не только ее.

— Мягко сказано. У меня со вчерашнего дня ощущение, что я ошибся дверью, когда просыпался. Или где-то пропустил приличный кусок.

Они сидели почти в разных углах дивана, но Антон осязал его присутствие телом — плечом, щекой, бедром. Мысль о том, чтобы трахаться в родительском доме, пока отец пьяный шатается по поселку, а мать лежит в больнице, вызывала отторжение, но физическое чувство неодиночества грело и успокаивало. Тревога таяла.

— Так ведь не бывает, — сказал он, хотя еще час назад просто не смог бы произнести такое вслух. — Десять лет назад я отсосал у тебя по-пьяни, а теперь что? Тот отсос превратил тебя в принца на белом коне?

— На синем «рено», — поправил Сега, и это звучало бы почти серьезно, если бы не улыбка.

Заметив, что шутку не оценили, Сега посерьезнел.

— Тут дело в том, — сказал он после паузы, — что ты во всем видишь только себя. — Хмыкнув, Сега снова замолчал, но, сделав усилие, продолжил: — Лет в десять мне нравился пацан из класса. Ну, как нравился… Мне хотелось с ним дружить, сидеть рядом, было приятно, когда он ко мне прикасался — ручку передать, подурачиться на перемене, детская фигня. Я, прикинь, представлял, как мы с ним попадаем вдвоем на необитаемый остров и все время должны находиться вместе — костер, выживание, шалаш, походные приключения, такая тема. Я тогда не видел в этом ничего странного, мне просто казалось, что он классный, а это нормально — хотеть дружить с тем, кто кажется тебе классным. От девчонок мы все тогда шарахались, а о гомосексуальности я знал на уровне сортирной похабени и даже мысленно не проводил параллелей — это же были разные вещи, всякая матерная грязь и то, что я чувствовал. Потом у всех начались девчонки, ну и у меня — это же нормально, так ведь надо, да и азартно было поначалу, физиология действовала. Кое в чем я уже начал разбираться и свои фантазии насчет необитаемого острова замел под коврик, убедил себя, что это были детские глупости, которые и всерьез-то воспринимать смешно. До конца школы я почти не страдал, некогда было, потом стал постарше, морочить себя стало труднее, но я все еще справлялся. Не знаю, как было у тебя, но я… короче, не люблю вспоминать. В общем, как-то жил, даже девушка постоянная была, а потом появился ты.

Подняв брови, Антон с нервным смешком уставился на него.

— Мне дальше точно можно слушать? — Сега пожал плечами, и он поспешно объяснил: — Просто ситуации, где я внезапно выступаю двигателем событий, даже не подозревая об этом, для меня из области фантастики. Не может такого быть, понимаешь? Живешь себе, а об тебя там, оказывается, кто-то страдает или вроде того, не могу себе представить. Такое только в фильмах случается.

Сега вздохнул.

— Я не хотел обидеть, если что, — на всякий случай добавил Антон. — Но моя самооценка просто не вмещает такую масштабность.

— Не знаю, что будет с твоей самооценкой, — криво усмехнулся Сега, — но ты для меня тогда был как Анджелина Джоли для старшеклассника-дрочера. Я знал, как тебя зовут, где ты живешь, с кем спишь — не, таким не хвастаются, просто вообрази глубину падения.

— Ох, блядь, — пробормотал Антон. — Моя самооценка съебывается в ужасе. А что просто не подошел тогда? А эти твои заходы — «только после дамы», сплетни ваши козлиные? Не то чтобы оно меня сильно трогало, но такая демонстративная херня для того, чтобы себя успокоить и не спалиться, это…

— Знаешь, — перебил Сега, — до сих пор жалею, что просто не подошел, может, тогда по-другому бы все сложилось. А за доебки, наверное, сейчас уже глупо извиняться. — Сега усмехнулся в потолок — он по-прежнему сидел, откинув голову на спинку. — Как у меня тогда крыша ехала! А после дачи вообще казалось, что с ума сойду, ты молча свалил, думай, Сережа, что хочешь, ну я и думал круглосуточно, чем мог так безнадежно все испортить. Ты куда-то пропал, во дворе не появлялся, и к тебе… — Сега запнулся, но продолжил: — Больше к тебе никто не приезжал. Я решил, что ты съехал. — Он невесело улыбнулся. — Один раз решился зайти, выяснить все — не поднялся выше второго этажа, дебил.

Антон сидел, боясь пошевелиться. Ему показалось, что сейчас Сега спросит, почему он тогда сбежал, но тот молчал. Облизнув пересохшие губы, Антон выдавил:

— А потом?

— Потом я уехал. Дома разваливалось все, каждый день скандалы, мать не только с отцом собачилась, но и меня цепляла, думала, я плотно употребляю. Женился от безысходности, и очень скоро все стало плохо. Не будем об этом, ладно? — Опустив голову, Сега хрустнул пальцами, усмехнулся. — Просто хотел показать, чем для меня была эта история, а вывалил на тебя все свои загоны, да еще в такой момент. Извини.

Антон медленно покачал головой.

— Не знаю даже, что сказать. — Он действительно не знал. Голова отказывалась работать. — Мать, кстати, считает меня отпетым эгоистом, но дело здесь не в этом. Я, правда, даже не предполагал, что так все может быть, и совсем не потому, что думал только о себе. Я… я мог бы объяснить, но не прямо сейчас. — Хотел добавить «прямо сейчас я в охуе», но язык не повернулся.

Каждую паузу заполняло тиканье часов, комната в свете лампы напоминала пожелтевшую газету. Антон попытался вспомнить, какими они были десять лет назад, и отсюда, из этой точки, все выглядело не так уж плохо. По-своему те времена были счастливыми, потому что будущее на горизонте еще казалось ярким и убедительным, были силы наутро забывать о проблемах и не поддаваться собственным страхам. Время шло, силы таяли, реальность превращалась в выцветшую газету, а от миража на горизонте ничего не осталось. Они оба оказались здесь — разными путями, но пришли к одному и тому же.

Сега наощупь дотянулся до его локтя.

— Иди сюда.

Тиканье часов перекрыл собственный пульс — в ушах, висках, в запястьях, и только ответив на поцелуй, Антон понял, насколько сильно ему этого хотелось. Придерживая рукой затылок, Сега прижал его к диванной спинке, прикусил нижнюю губу, скользнул языком внутрь. Антон наугад двинул рукой, коснулся колена, бедра, голой кожи под свитером, и почувствовал, что заводится всерьез — настолько, что поцелуя уже недостаточно. Вздрогнув, Сега отстранился, поплывший взгляд выдавал его возбуждение — потемневшая радужка, расширенные зрачки.

Антон потянулся к нему, забыв, что полчаса назад мысль о сексе здесь, на родительском диване, казалась ему верхом скотства. Сега покосился на дверь.

— Блин, а если кто-нибудь придет?

— Никто не придет, но если что, я запер дверь.

Не удержавшись, Антон прыснул. Сега вопросительно нахмурился.

— Я просто вспомнил про Анджелину Джоли.

— Иди ты. Я уже жалею, что тебе рассказал.

Сега склонился над Антоном, снова поцеловал, одной рукой упираясь в диванную спинку, другой наощупь расстегивая ремень — пальцы касались живота, вставшего члена, заставляли вздрагивать. От желания темнело в глазах. Захвативший их ритм был лихорадочным, нервным, отличался от вчерашнего — теперь оба торопились, рвано двигались навстречу друг другу, то ли от возбуждения, то ли от неуютной обстановки.

Справившись с ремнем, Сега помог Антону стянуть джинсы, не разрывая поцелуй, обхватил член — неплотно, почти не сжимая ладонь — потом неохотно отстранился, чтобы избавиться от свитера. Вырез его футболки потемнел от испарины, волосы растрепались, упали на лоб. Антон запустил в них пальцы, взъерошил, легко потянул. Накрыл рукой ширинку, но Сега отвел его ладонь и опустился на пол между разведенных коленей. Кожи коснулось влажное дыхание, живот напрягся, от предвкушения пересохло в горле.

Антон подумал, что Сега хочет переиграть тот давний эпизод, вернуть зеркальным отражением, создать новую точку отсчета — та же лихорадочная поспешность, неловкие обстоятельства и безумный жар, но его губы над членом стирали случайные мысли. Он поцеловал Антона в живот, лизнул — размашисто, мокро, и тот, задохнувшись, сжал его затылок, подался навстречу. Стиснув бедро, словно удерживая на месте, Сега облизал головку и тут же впустил член в рот целиком, заставив Антона выгнуться на диванной спинке. Зажмурившись, он кусал губы — развязка близилась стремительно, как штормовая волна, сминала самоконтроль и любую возможность отсрочки. Это напоминало горячечный бред, когда не подчиняются ни мысли, ни тело, вместо слов получаются только стоны, а лихорадка вот-вот сожжет заживо — в одну секунду.

Антон кончил, впиваясь ногтями в диванную обивку, в два резких выдоха прошептал имя, и еще что-то, не задумываясь о смысле. Мышцы неохотно расслаблялись, наливаясь свинцовой тяжестью, глаза закрывались, и Антон с трудом натянул трусы. Часто дыша, он надавил на веки, заставил себя оторвать затылок от дивана. Сега вытирал рот тыльной стороной ладони и смотрел на него темным, мутным взглядом.

— Сейчас, — сказал Антон, — отдышусь и…

Сега рухнул рядом на диван, притянул его к себе, погладил по плечам, по шее, поцеловал в висок. Прошептал:

— Тихо, не спеши. — И добавил сквозь смешок: — Если сам не справлюсь, разбужу.

Антон хотел что-то ответить, но не смог — схлынувшее напряжение вымыло из тела последние силы. Уткнувшись лицом в футболку Сеги, он отключился.

Утром изморось сменил туман, вчерашний снег растаял, окончательно утопив все в липкой грязи. Из окна поселок смотрелся еще более отталкивающим, чем обычно. До райцентра добирались в молчании, и Антон был рад тому, что Сегу не тянет болтать — разговаривать не хотелось. Молчание не тяготило, не было напряженным, просто каждый думал о своем под хмурый, неуютный дорожный пейзаж.

Только тормознув на стоянке перед больницей, Сега сказал:

— Давай там, удачи. Пусть все будет хорошо. — И, сжав его плечо, добавил: — Позвони вечером или смску скинь.

Антон кивнул, улыбнулся. С тем, что кто-то ждет от него звонков и сообщений, еще предстояло освоиться.

Когда он вернулся днем из больницы, нашел во дворе отца — неожиданно трезвый, тот укладывал поверх весенней грязи деревянные щиты. Спросил, увидев Антона:

— Ну что там?

— Не очень — сосуды, сердце. Недели две будет лежать, врач говорит, чудом не инсульт.

Отец нахмурился, закурил. В старой олимпийке Антона, растрепанный, опухший после ночной пьянки, он выглядел гротескно, жалко, а ведь когда-то претендовал на школьное директорство, считался местным интеллектуалом и никогда не выходил из дома, не побрившись.

— Я там картошки начистил, — не глядя на Антона, сказал он, — пожарить осталось.

Кивнув, Антон снял куртку и взялся за очередной деревянный щит.

Вечером, когда он пытался читать детектив, найденный у матери, Сега написал ему: «я скучаю». Сердце подпрыгнуло, кровь прилила к щекам.

Взяв сигарету, Антон вышел на крыльцо. Когда Сега ответил, вместо приветствия он сказал:

— Я тоже. — Это вышло легко, само по себе, и мутная пелена, душившая его почти весь день, слегка рассеялась.

Сега тепло фыркнул в трубку.

— Возвращайся скорее.

Потом спросил про мать, рассказал, как доехал, и этот простой вечерний разговор, наверняка самый нормальный для других людей, показался Антону чем-то нереальным.

Так не бывает, — напомнил он себе. Главный разработчик что-то перепутал, и когда до него дойдет, он поспешно откатит все последние обновления.

Из телефона донесся звук знакомого джингла.

— Ты там «Прачечную», что ли, слушаешь? — удивился Антон.

Сега засмеялся.

— Ага. Включил фоном и заслушался. Какой-то тип сейчас рассказывал о случайном сексе, что девушка ему очень понравилась, но можно ли после такого строить постоянные отношения, некошерно же давать незнакомому человеку.

— Идиот, — прокомментировал Антон. — Этот тип, в смысле.

— Вот и я так считаю, — сказал Сега. Помолчав, добавил: — Очень тебя жду.

Так не бывает, — снова подумал Антон.

Через два дня, вернувшись из больницы, он надел старые резиновые сапоги и пошел на кладбище. Могилу Рудика он едва отыскал — бесформенный, почти сравнявшийся с землей холм без ограды. На кресте не было фотографии, только табличка с полустертым именем и годами жизни: «Рудек Павел Валентинович, 1959—1998». Он рассматривал деревянный крест, прошлогодние листья, прикрывающие жирную землю, и не чувствовал никакой связи со своей находкой на мартовском поле. Это была просто могила, в которой кто-то лежал, а Рудик навсегда остался в той тоскливой, пугающей пустоши.

Антон несколько раз перечитал табличку, постоял в изножье. Скоро крест завалится, имя сотрется окончательно и следы Рудика исчезнут. Никаких подснежников, только пара метров земли и глухая поселковая тишина.

Найти могилу Кристины он так и не сумел.

Когда он в пятницу приехал в больницу, мать ждала его в холле — в верхней одежде, с вещами.

— Выписали, — коротко сказала она.

Антон взял сумку.

— Так еще ведь неделя, почему выписали?

Ничего не ответив, мать пошла к выходу — темная куртка была ей велика, но волосы она уложила в неизменную улитку, а на шнурке поблескивали очки.

Выписали, — мысленно повторил Антон. Мать могли выписать только когда она сама решила, и ни днем позже.

Он вдруг понял, что ничего о ней не знает, хотя прожил рядом восемнадцать лет. Переехала из райцентра, встретив отца, работала в поселковой библиотеке, всю жизнь подчинила своду правил — и все. Довольна ли она своей жизнью, хотела ли себе чего-то другого, думала ли о втором ребенке, счастлива ли была?

Антон перехватил сумку другой рукой и пошел следом. С заданием он по крайней мере справился — отец не пил и все вечера проводил у телевизора, дом остался цел, обошлось без приключений.

Следующим утром мать привычно заглянула в его комнату. Из зала доносилось приглушенное бормотание ранней передачи, тянуло запахом выпечки. Она тронула его ногу сквозь одеяло.

— Двигайся, мать сядет. — Устроив ступни у себя на коленях, нарочито охнула: — Вот же лось вырос. Иногда смотрю детские фотографии, и не верится, самый ведь маленький в палате был, два кило триста. Откуда что…

Антон хмыкнул. Помолчав, мать спросила:

— На работе проблем не будет? Неделя все-таки.

— Нет, все нормально, у меня отпуск оставался.

— Тогда поднимайся.

С вокзала Антон сразу поехал на работу. Он собирался позвонить Сеге еще вчера вечером, но тянул и тянул — под ребрами холодело при взгляде на телефон, почему-то казалось, что именно сейчас, когда все налаживается, и начнется реальность. В итоге он не позвонил вечером, не позвонил, когда сел в автобус, а на работе решил — если уж быть идиотом, то до конца, и отложил звонок до вечера.

Он честно подчистил самые срочные хвосты, переделал уйму срочной и не очень ерунды, только чтобы не думать. Предстояло отсидеть «Прачечную» и ехать домой.

Элен обрадовалась — наконец-то было кому передать надоевшие наушники.

— И какая ваша любимая маска? — спрашивала она у кого-то. — То есть, в жизни вы такая женщина-вамп, а на самом деле хотели бы носить кроссовки и куртки оверсайз?

— Да, знаете, я иногда так и делаю — надеваю мешок с бейсболкой и еду туда, где меня никто не знает. Отдыхаю.

— А почему не придете к какому-то общему знаменателю, если вас напрягают каблуки и яркий макияж? Вы производите впечатление человека, который не ведется на мнение окружающих. Чьи-то симпатии…

— Дело именно в симпатиях, точно. Я люблю внимание, мужское внимание, а кеды и капюшоны к нему не очень располагают.

— Так, нам сюда нужно мужское мнение! У вас там есть мужчины рядом?

— Только «Бомбей Сапфир».

— Ладно. Антон! Ты как считаешь, девушка в кедах и в мешке на босу ногу может рассчитывать на мужское внимание?

Антон из-за пульта погрозил Элен шаурмой и провел ребром ладони по горлу. Иногда она втягивала его в свои диалоги, но он никогда не отвечал, и это всех устраивало.

— Антону не до нас, он ест, — подытожила Элен. Ее собеседница засмеялась. — Но мне кажется, это… стереотип, да, стереотип. С вами разве никогда не флиртовали во время выходов в кедах?

Антон сосредоточился на рабочей рутине — все давно было выверено и доведено до автоматизма. Элен сама принимала звонки и выбирала людей, подходящих для эфира, и когда после очередной песни раздался знакомый голос, он едва не опрокинул на себя стакан с чаем.

— Итак, Сергей, да? Вы нам впервые позвонили?

— Да, до этого только слушал.

— Вы наш постоянный слушатель?

— На этой неделе — да.

— Отлично, и что будем стирать? Или просто хотите поболтать за жизнь?

Антон едва удержался, чтобы не сдернуть наушники, схватился за телефон, открыл контакты, но сообразил, что зря. Оставалось разве что рубануть звук — скайп со звонками стоял на компьютере Элен, — а это было слишком.

— Ну, я недавно встретил человека, которого когда-то любил. И у нас начались отношения. — Сега замялся, но не от смущения — голос его звучал вполне уверенно и спокойно — может, подбирал слова.

— Это повод за вас порадоваться? — осторожно уточнила Элен.

Антон напряженно слушал. Он не знал, что приводит его в больший ужас — то, что скажет сейчас Сега, или чувство, что на него все смотрят. Разумеется, никто на него не смотрел — Элен рассеянно набирала что-то в телефоне.

— Пока не знаю, — продолжил Сега. — Сам не пойму. Вроде бы хорошо все складывается, но не могу избавиться от ощущения — что-то не так. То есть, я что-то делаю не так, и этим все порчу. — В конце сквозь ровную интонацию проглянуло почти отчаяние, от которого внутри что-то сжалось. Антон сообразил, что смял безобидный бумажный стакан в плотный комок.

Элен притихла — всегда безошибочно улавливала, когда не место стебу и шуткам.

— А почему вы так решили?

— Мне кажется, во мне не очень-то нуждаются — началось все по инерции, и теперь просто сложно прервать. И еще мне кажется, если я спрошу прямо, то окончательно все разрушу — он просто сбежит.

— То есть, вы в ней… в этом человеке не уверены? А в себе?

Сега знакомо фыркнул.

— В себе уверен.

— Сергей, ну тогда, мне кажется, вы и без меня знаете, что нужно делать.

— Знаю, да, — вздохнул Сега.

— Вам удачи. И если она нас слышит, то, наверное, уже все поняла.

— Спасибо. Думаю, слышит.

— Песню закажете?

Антон не выдержал — стянул наушники и, помахав телефоном, сунул их Элен. Звонок нагнал его в коридоре на полпути к лестнице. Нажимая на «ответить», он сходу готов был сорваться — ничего себе заходы, отличный способ закрепить отношения, — но когда услышал в трубке «привет», злость и раздражение исчезли в секунду.

Откинувшись на стену, он только спросил:

— И что это сейчас было?

— Не знаю, — тихо сказал Сега. — Услышал, что ты в студии, и психанул — мог бы и позвонить, когда приехал. Потом уже спохватился, но, в конце концов, а почему бы и нет. Я эту передачу несчастную каждый день слушал, как дурак.

Антон надавил на переносицу, опустился на корточки.

— Ты ненормальный. И как, помогло?

— Да. — И медленно добавил, словно наощупь пробовал дно: — Я тебя люблю. Думал, все забылось — я ведь долго еще не мог успокоиться, — а когда тебя увидел, понял, что нет. Вот такое сопливое пошлое кино, делай с этим что хочешь.

— Я… — Антон с трудом справился с голосом, — я боялся, что вот-вот все закончится, позвоню и, не знаю, проснусь. Откладывал — на утро, на вечер после работы. И не гони, кино мне нравится, ты вполне себе принц на синем «рено», только вот я ни фига не принцесса, — закончил он с нервным смешком.

От сказанного полыхали уши, телефон скользил в руке.

— Я тебя люблю, — повторил Сега, — ты мне нужен. Сбежишь теперь, как в тот раз?

— Нет, — ответил Антон. — Не сбегу.