Подснежник

Снег лепил, тяжелый и мокрый, весной даже не пахло — серый день, серое низкое небо, серые влажные хлопья забивали нос и глаза. Антон поправил рюкзак, стряхнул с капюшона липкую кашу. В ботинке противно хлюпало — успел зачерпнуть месива, выбираясь из маршрутки.

Какая, на хрен, весна.

Склеиваясь в сугробы, снег и не думал таять — за те пару суток, что Антона не было в городе, тротуары замело, здания придавило к земле. Пешеходы двигались гуськом по узким колеям, протоптанным с утра.

Конец марта.

Машины во дворе горбились, запечатанные в снежных стойлах, воздух пах омерзительно — то ли тающей мусоркой, то ли мокрым железом.

Антон сморгнул тяжелые капли, нашел в кармане ключи.

Окно первого этажа кто-то украсил гирляндой воздушных шаров — шары сдулись, потяжелели от налипшего снега, но все равно выглядели ярко и празднично. В этой квартире доживал одинокий алкаш в годах, и шарики Антона удивили, но, войдя в подъезд, он тут же о них забыл.

Теплая лестница пахла пылью и готовкой — задержав дыхание, Антон бегом одолел три пролета, выдохнул только у себя в прихожей. Кухонные запахи соседей вызывали неизменную тревогу и отвращение.

Он бросил рюкзак, разулся — левый носок застрял в ботинке — и, прыгая на одной ноге, сдернул с двери полотенце.

От усталости подташнивало, но он уже в автобусе знал, что не сможет уснуть, хотя погода была самая подходящая — сырость, хмарь, тяжелый воздух. Накануне ночью ему приснился Рудик, а это значило, что начинается весна, пусть за метелью ее и не видно.

Вскипятив чайник, Антон включил ноутбук: новости, пара сообщений, спам из интернет-магазинов.

Надо было обсушиться и подумать.

Он хлебнул слишком сладкого кофе — сколько бухнул ложек, четыре? Антон не помнил.

В рюкзаке лежал коньяк, купленный еще на вокзале, и четыре пачки велаксина — выгреб у родителей. Раз в полгода отцу перепадали льготные рецепты, в основном на дешевую гадость вроде сульпирида и флуоксетина, но иногда доставался велаксин или клопиксол. Мать забирала лекарства сразу, как только отец возвращался из диспансера, хотя он все равно никогда их не принимал — тогда пришлось бы отказаться от водки, а такой вариант не рассматривался. Мать боялась, что однажды он запьет пачку галоперидола бухлом — ненамеренно, с пьяных глаз — и прощай пенсия. Антон привычно кивал, без возражений ее слушая, но точно знал, что отец никогда так не сделает из-за рефлекторного отвращения к таблеткам.

Он пьянствовал, пару раз в год попадал в стационар, где его более-менее приводили в себя — когда были места и обострение выходило из-под контроля — и Антона не оставляло чувство, что отец почти наслаждается своей болезнью. Как будто с диагнозом его жизнь куда счастливее, чем была бы без него. Антон никогда не видел отца в дурном настроении, даже с похмелья он излучал энергию и оптимизм, пусть от них ощутимо несло психозом. Он не был веселым психом, часто раздражался, орал, но никогда не хандрил. Поначалу Антон не мог взять в толк, как состояние вечного взвинченного надрыва можно называть ремиссией, но однажды он попал домой во время очередного отцовского приступа и больше таких вопросов не задавал.

Домой.

Он уехал оттуда больше пятнадцати лет назад, и место, куда он упрямо тащился раз в месяц, ничем не напоминало прежний дом, но Антон привык думать о нем, как о доме. Он никогда не скучал, не тосковал и не испытывал желания вернуться, слово «дом» было пустым понятийным термином — место, где живут родители, место, куда время от времени положено съездить.

Антон придвинул ногой рюкзак, достал коньяк, велаксин не тронул — прикасаться к нему не хотелось.

— Зачем ему выписывают антидепрессанты, я не пойму, — как-то спросил Антон у матери. Потряс рукой, изображая тремор: — Он же всегда на взводе.

Мать пожала плечами.

— Что есть, то и выписывают. Положено столько-то льготников в год отоварить, какая разница, чем.

Антон покачал головой, но, как всегда, не стал ее разубеждать.

Долил коньяка в остывший кофе, попробовал — стало еще гаже.

Через полчаса, лежа в ванне, снова вспомнил Рудика.

В поселке, где жили родители Антона, за самой заброшенной улицей начинался луг — огромное пространство кочек, жирной травы и мокрой болотистой почвы. Зимой луг превращался в сплошную белую гладь до самого горизонта, кое-где размеченную пучками высохшего камыша. От бесконечной мертвой белизны, сливавшейся с небом, у Антона болела голова и колотилось сердце, но место его тянуло — он часто приходил туда, стоял на краю луга подолгу, пока рот не наполнял металлический привкус, а голова не начинала кружиться. Живот в такие моменты отвечал спазмами, в ушах гулко стучало, и начинало казаться, что пустошь зовет его, как вода под мостом или пропасть за обрывом — хотелось шагнуть вперед, идти, идти, пока хватит сил. Внутренности скручивало в узел, Антон отворачивался и, спотыкаясь, брел обратно в поселок.

Однажды в марте, на исходе затяжной зимы, он пошел на привычное место — снег просел, сделался пористым и рыхлым, под влажными пластами по земле уже текли ручьи. День был безветренный и хмурый.

Утопая в сугробах по щиколотку, Антон вдруг почувствовал, как огромная глыба под ногами превращается в пустоту, а хрустящая корка поверх снега плывет в сторону, словно ненадежная фанера. Антон замахал руками, удерживая равновесие, потом увидел под сместившимся белым пластом матерчатый клок: застежка-молния, кнопки — чья-то куртка. Он машинально потянул за край, ожидая, что выдернет пустую одежку — мало ли, из алкашей кто-то потерял, с помойки притащили, — но куртка не поддавалась. Зато от его усилий в сторону съехал еще один фанерный пласт, и Антон увидел руку — бледную глиняную конечность со скрюченными пальцами.

Он начал откидывать снег, не замечая, как острая корка царапает ладони. Спина сразу намокла и схватилась холодом, руки натыкались на куртку, на тело под снежной кашей — на человека. А потом в одну секунду показалось лицо — Антон отшвырнул в сторону целую глыбу, в которой, как в гипсе, отпечаталась посмертная маска. Серая кожа, набрякшие веки, открытый рот полон воды, на щеках влажные потеки, словно мертвец плакал.

Антон с криком отпрянул назад, упал в мокрый снег, но продолжал пятиться, отталкиваясь руками и ногами.

Это и был Рудик — местный малахольный. Он не пил — то есть, по меркам поселка, не опустился пока в темные алкаши, не был психом, как Антонов отец, но почему-то именно его считали малахольным. Он всегда ходил в черной куртке нараспашку, был маленький, щуплый и все время улыбался щербатым ртом. Антон часто его видел — на почте, в магазине, просто на улице — здоровался, посмеиваясь, как все, за спиной. Рудику было под сорок, он приехал в начале девяностых из какой-то союзной республики, сошелся с местной теткой лет на десять старше, у нее и поселился. Никто толком не знал, откуда пошло это прозвище — Рудик, кто-то говорил, что сокращенно от Рудольф, кто-то выдумывал глупости про собачью кличку: приезжий был таким невысоким и хилым, что напоминал мелкую собачонку. Только через год после того, как Антон нашел Рудика под снегом, он узнал, что это на самом деле фамилия и писалась она как Рудек — что-то украинское или польское.

Это было очень давно, Антону едва исполнилось одиннадцать.

Тогда, выбравшись с луга, он побежал в поселок. Несся, спотыкаясь, кричал, а сам думал: вот что бывает, если поддаться и все-таки шагнуть вперед, в снежную пустошь.

Позже стало известно, что в январе, сразу после Нового года, Рудик якобы уехал на какие-то угольные шахты подзаработать, все так думали, и его сожительница тоже. Она рассказывала: собрался, сумку взял, утром ушел на автобус. Сумку потом тоже откопали, когда приехал участковый, а за ним — милицейский «бобик» из района.

В детстве с Антоном случались вещи страшнее и ярче Рудика, но именно его он почему-то помнил, именно его видел во сне в начале каждой весны.

Подснежник — это слово он услышал как-то в криминальных новостях, и применительно к весеннему трупу оно его заворожило.

Подснежник — Рудик, поселковый малахольный — появлялся каждый раз вместе с весенней тревогой, ухитрялся пробраться сквозь бессонницу, напоминал о себе хрустом снежных пластов, колючей влагой, взрывным ужасом: легко отходит в сторону спрессованный холод, а под ним мокрое лицо с лиловыми веками и раскрытым ртом.

Зачем Рудик туда пошел, как он оказался на окраине поселка, на заснеженном январском лугу? Собрал сумку, попрощался, но в автобус так и не сел.

Ванна остыла, пена от шампуня напоминала тающий снег. Антон соскользнул вниз, под воду, зажмурился, раскрыл рот. Было странно, что кто-то еще кроме него прикоснулся к секрету зимней пустоши, возможно, даже его осознал. И если так, то когда, перед самой смертью? Или всегда был в курсе? Или нет никакого секрета, только грустный морок, доставшийся в наследство от отца?

Так или иначе, накануне Рудик Антону приснился, и весна уже тревожила, подталкивала в спину, разгоняла зимнюю апатию. Он представлял себя оттаявшим подснежником: сначала застывшие руки, после — лицо. Ткани размягчаются, становятся дряблыми и скользкими, вены вместо крови наполняет талая жижа, и вот он уже готов к переменам — прозекторский стол или нашествие трупных паразитов, а если захочется, можно встать, можно даже куда-то пойти. Надгробная плита из снега была временным укрытием.

Зима закончилась.

Вернувшись к ноутбуку, Антон одним глотком допил тошнотворный кофе и стал прикидывать, кому можно позвонить. Тыльную сторону шеи схватывало электрическими разрядами, оттуда волны растекались по всему телу — в колени, в кончики пальцев, в живот, в пах. Первое, чего хотелось в таком состоянии, — с кем-нибудь встретиться. Ничего нового — подснежник оттаивал и требовал жизни. Циклы повторялись из года в год: летнее ленивое уныние, глухая осенняя тоска — в эти дни помогала отцовская аптека, стандартный курс покрывал большую часть осеннего ада. После наступала передышка в виде зимней апатии — могильная плита весом в тонну, плотный кокон, сквозь который не пробивалось ни единой эмоции. А весна всегда была временем подснежника.

Сначала Антон вспомнил Элен, но она не подходила — не унылой дружеской пьянки хотелось, а чего-то поострее. За последние пять лет он растерял остатки прежних контактов, и вызвонить кого-нибудь на ровном месте было не так просто.

Вышел на балкон с сигаретой — снег так и не прекратился, крупные хлопья больше напоминали влажный пепел. С балкона хорошо просматривался вечерний двор: подъезды, фонари, одинокий тип с лопатой откапывал свою машину. Антон присмотрелся — парня с лопатой он знал.

Это был Серега Дмитриев, Сега, сосед из дома напротив. Когда Антон вселился в свою квартиру, им обоим было слегка за двадцать, и компания Сеги тогда считалась условным вариантом местной гопы — громкая музыка из машин, только место шансона уже заняли «Каста» и «Центр», темные очки, короткие стрижки, девочки на высоких каблуках.

Антона тоже привозили домой на больших машинах, но окна в них были тонированные и никогда не открывались. Дворовая публика провожала его косыми взглядами, компания Сеги — похабным матерным гоготом, но в открытую задирать никто не решался.

В те дни статус изгоя Антона не просто устраивал — по-настоящему вдохновлял. Приехав из поселка, он без труда поступил на физмат местного пединститута — до болезни отец преподавал математику в поселковой школе, и Антон просто пошел по пути наименьшего сопротивления. Если бы у него тогда спросили, чем по-настоящему хочется заниматься, он бы ответил: не знаю. Ему хотелось другого — общения, праздника, секса, свободы, всего, что в поселке находилось под запретом или было недоступно. Хотелось делать все, что нельзя. Сначала секс с парнями Антон списывал на проявление такой свободы — от общественного мнения, например, но очень быстро прекратил себе врать. Ему это просто нравилось. В первый год у него случались девчонки, была даже постоянная подружка, с которой он встречался целых три месяца — всю зиму, но постепенно отношения с девушками сошли на нет. Не складывалось, не вставляло, и Антон без терзаний сосредоточился на том, что заводило по-настоящему.

Сейчас, вспоминая свои тогдашние приключения, Антон видел идеальный сюжет для ханжеской проповеди: сначала он просто спал направо и налево со всеми, на кого вставало, освоился в местной голубой тусовке, пил, гасился всем, чем угощали, забросил институт, не брезговал перепихонами за деньги. Он себя такого не стыдился, никого не боялся и почти не прятался — депрессия тогда еще не взяла за горло, сил и здоровья было с избытком.

Подснежник ничем не напоминал о себе.

Сега тогда придерживался другой идеологии, таких, как Антон презирал и ненавидел — или делал вид, хотя оба посещали одни и те же заведения, пили одно и то же бухло, употребляли одинаковые вещества. Даже имели общих знакомых.

Можно было ненавидеть кого угодно, как и любить, Антон не чувствовал тогда никаких барьеров. Люди, конечно, смотрели по-разному — испуганно, зло, с презрением, с любопытством, с иронией, но в итоге махали рукой: ладно, времена теперь другие. Антон сам не понял, в какой момент времена перестали быть «другими». Возможно, это совпало с его личным завершением праздника.

Безудержные излишества диктовали свои правила, и со временем он полностью перешел на закрытые бани с определенным контингентом — пожилые дядьки разной степени изношенности, но с одинаково тугим кошельком. Такие требовали строгой анонимности, экзотике предпочитали скучный стандартный перепих, любили усаживать Антона на колени и гладить по голове. От этого очень скоро стало воротить, но и здесь ему повезло: нашелся один постоянный, в обмен на жилье и регулярные, пусть и небольшие деньги, он хотел только одного — чтобы кроме него Антон ни с кем не спал.

К тому времени институт он давно забыл, то, что казалось свободой, начало утомлять, постоянный праздник вызывал в основном раздражение, и Антон ухватился за возможность почти с радостью.

Так он оказался соседом Сеги.

Дед особенно не напрягал, появлялся пару раз в неделю, хотел немного и был вполне терпимым в общении — в душу не лез, о себе не распространялся. Антон знал только, что он какая-то чиновная шишка, на большее любопытства не хватало. Целыми днями он спал, читал и даже начал подумывать, не восстановиться ли в институте, хотя ни математика, ни педагогика его по-прежнему не привлекали.

Сегу он тогда не отличал от дворового пейзажа — очередное быдло на «девятке» с пивом.

На исходе третьего месяца Антон понял, что больше не выдержит — задохнется. Послать деда он не решался — идти было некуда, от голодной студенческой жизни он отвык, ни дня не работал, а самой главной проблемой было жилье.

Вернуться в баню? И так по кругу? Вне иллюзии вечного праздника, передохнув от наркотической эйфории, Антон ясно видел, в какое говно угодил и что может ожидать в конце. Нужен был план, нужны были пути отхода.

Тогда-то впервые появился подснежник: в сон прокралось влажное лицо Рудика — ледяные бледные щеки, рот, полный воды. Была весна, середина апреля. Антон подскочил на рассвете, сражаясь с одеялом, во сне он смотрел на Рудика в его снежной могиле и одновременно был им, а вокруг простиралась убийственная белая пустошь, и не было ни поселка, ни родителей, ни людей в домах. Вместе с Рудиком пришла тревога и разнокалиберные страхи, а еще желание бежать из опостылевшей квартиры — немедленно, с пустыми руками, как есть. Антон держался из последних сил.

С наступлением весны дед завел привычку возить его на дачу — баня, шашлыки, вечера у камина и никаких приятелей-извращенцев. Казалось бы, наслаждайся, отдыхай, пока можешь, но Антон уже не мог.

Однажды субботним днем он вышел за ворота дачи, которая больше напоминала хорошо оснащенную крепость — забор, камеры, будка охраны на въезде — и отправился бесцельно бродить по дачному поселку.

Дома-крепости — их в поселке было меньше трети — стояли особняком, остальная застройка выглядела обычно: садово-огородные скворечники на шести сотках.

Антон сделал круг и вошел в поселок с другой стороны, где дома в основном были недостроенные, а участки сливались с большим полем. Предупреждать деда он даже не подумал — к тому времени Антон уже с трудом его терпел. Отчасти даже провоцировал: дед, спокойный и педантичный, не выносил спонтанности и при любом намеке на хаос избавился бы от Антона, а его бы избавил от необходимости самому принимать решение.

Он шел, глядя под ноги, не обращая внимания на оживление вокруг — дачники на грядках, машины, музыка в отдалении, запах мангала. Проходя мимо одной из недостроенных коробок, Антон почувствовал взгляд, обернулся.

На сколоченном до половины заборе сидел парень: рабочий комбинезон, перчатки, шуруповерт в руке — и не стесняясь его разглядывал. Антон нахмурился. Тот продолжал смотреть — без улыбки, молча. Антон оценил черную трикотажную шапку, ничем не примечательное лицо — парень как парень. Вспомнить человека в такой шапке и с таким лицом невозможно, даже если вчера здоровался с ним у подъезда или сидел рядом в маршрутке. На всякий случай спросил:

— Мы знакомы?

Парень кивнул:

— Соседи.

Антон сначала не понял, что имеет в виду этот дачный плотник — ну отдыхает, сидит, смотрит, мало ли. Здесь, в поселке, они точно не пересекались — и тут вспомнил: затянутый сумерками двор, компания возле потрепанного «ланоса». Раскрытые дверцы, музыка, хохот. «Кто-то что-то слышал, кто-то что-то видел, кто-то даже кого-то снял на видео». Тогда на нем не было шапки, а вместо рабочего комбинезона — дутая куртка с капюшоном. И в другой раз: магазин, случайная заминка в дверях, коротко стриженый тип, ухмыляясь, придерживает створку, пропускает Антона вперед — «Только после дамы». За такое бы стоило закрыть дверь об его рожу, но Антон тогда проигнорировал — себе дороже.

Здесь, на окраине дачного поселка, сидя на недостроенном заборе, «сосед» выглядел совсем по-другому, и Антон удивился, что вспомнил его и узнал — интуитивно, пожалуй, иначе не объяснить.

— Ну, допустим, — сказал Антон, гадая, почему еще не повернулся и не ушел. — Допустим, соседи.

Парень пристроил шуруповерт на сложенные рядом доски, не спеша снял перчатки, достал сигареты.

— Сега. — И протянул для пожатия руку. — А ты Антон, так?

После случая с дверью воспринимать Сегу мирно или хотя бы нейтрально не очень получалось, а ведь особого злопамятства Антон за собой не замечал.

— Не помню, чтоб мы раньше знакомились.

— Не знакомились. Во дворе тебя видел.

Сега так обезоруживающе пожал плечами, что оставалось только пожать в ответ, проглотив язвительный комментарий — «И что, на мне прям имя было написано?»

Ладно, в самом деле ничего странного: «Кто-то что-то слышал, кто-то что-то видел, кто-то даже кого-то снял на видео». Он уже так долго не общался ни с кем по-человечески, что на многое готов был закрыть глаза.

— Ты здесь откуда? — Сега кивнул на забор, предлагая сесть рядом.

Антон садиться не спешил. Несмотря на желание хоть немного побыть нормальным — погреться на солнце, поболтать с кем-то младше пятидесяти, да просто посидеть не в четырех стенах, — потребность поддеть Сегу ничуть не ослабла, то ли магазинные двери не мог ему простить, то ли весна ударила в голову.

— Я в гостях, — сказал он, и с нажимом кивнул в ту сторону, где стояли дома-крепости. — Вон там.

Сега хмыкнул, но Антон так и не сумел прочесть в этом подтекст, как ни старался.

Облака приглушили солнце, Сега перестал щуриться, и Антон, наконец, хорошо его рассмотрел — четкие скулы, ровный нос, прозрачные глаза. Левый угол рта чуть приподнят, может, из-за привычки ухмыляться только левой стороной — это придавало чертам неуловимую закадровую иронию. Почему-то ясно представлялось, каким Сега станет лет через десять, Антону встречались такие лица, по которым легко было увидеть — здесь заострится, здесь огрубеет, здесь ляжет тень, а там — морщина.

Он смотрел, а Сега как будто не обращал внимания, что его разглядывают — пускал дым в сторону, притаптывал стружку носком кроссовка.

Антон достал бутылку, которую прихватил из дачного бара — выбирал плоскую и поменьше, чтобы влезла в карман, только теперь глянул на этикетку и смутился: это был десятилетний дедов «Реми Мартин», вряд ли Сега не понимает, сколько он стоит. Выглядело как нелепое хвастовство — жалкое в свете того, что Сега знал об Антоне.

Облако ушло, солнце блеснуло в бутылочной грани, и Антон вдруг на себя разозлился — когда он успел стать таким? Когда каждое слово, каждый жест он начал подвергать внутренней цензуре? Что дальше? За что еще он будет чувствовать неловкость?

Свинтив крышку, Антон демонстративно отхлебнул и протянул бутылку Сеге. Тот усмехнулся. Взял, посмотрел на этикетку.

— Весело там у вас, да?

Антон молчал — ждал.

Сега сделал большой глоток, зажмурился, уткнулся в рукав. Антон почувствовал, как против воли губы расплываются в улыбке.

— Могло быть и веселее.

Затоптав подошвой окурок, Сега кивнул на стол под навесом — напротив новенького крыльца.

— Пойдем, что ли, туда сядем, я хоть стаканы принесу. А ведь собирался до вечера закончить. — Взял шуруповерт, покрутил растерянно: — Ладно, хер с ним.

— Ты тут один?

— Один. Отец завтра приедет.

«Реми Мартин» прикончили быстро, после бутылка нашлась у Сеги — не такая, конечно, но Антон никогда не отличался тонким вкусом. Когда Сега предложил полирнуть все это пивом, Антон отказался — голова и так шла кругом.

Сега потерял где-то шапку, расстегнул толстовку и повернул козырек навеса так чтобы солнце не било в глаза. Губы покраснели от выпивки, а улыбка у него оказалась вовсе не такой, как Антон воображал — не одним левым углом рта, а настоящая, широкая, всеми зубами. Улыбался Сега заразительно — с удовольствием, с тонкими морщинами в уголках глаз, с влажным блеском верхних резцов, так что в ответ улыбнулся бы даже покойник.

Антон, становившийся спьяну задиристым и желчным, попытался припомнить случай в магазине, но Сега категорически не велся: нахмурил лоб, дернул плечом: «не помню». Пришлось пересилить себя. Дальше беседа вовсе стала какой-то ненастоящей, щенячьей — с тупыми шутками, анекдотами, с громким хохотом без причины. Поначалу Антон еще пытался сдерживаться, но скоро забылся, а потом понял, что хочет к нему прикоснуться — взять за руку, почувствовать раскрытой ладонью пульс на шее, прижаться грудью к спине, потрогать большим пальцем смеющиеся губы — что-нибудь откровенно чувственное и однозначное.

Вот только этого не хватало, — думал Антон, отворачиваясь, — сука, за что.

На самом деле, реакция была предсказуемой — Сега оказался симпатичным, покладистым, хорошим собутыльником, ему даже гоповская стрижка шла, как редко кому.

Но ведь Сега счел его нормальным — таким же, как все, не хватало теперь, чтобы он понял вдруг, как действует на Антона. Это была нехватка человеческих эмоций, ничего другого — и еще алкоголь.

Две бутылки коньяка, закатное солнце...

Дальнейшая связка полностью стерлась из памяти, после, как Антон ни старался, восстановить последовательность событий не мог — слова, мысли и действия испарились вместе с коньяком, остались только два ощущения-кадра, идущих друг за другом: режущий веки карминовый луч, последний перед закатом, и запах свежеструганных досок.

Никакого вменяемого перехода не сохранилось, остальное словно вырезали.

Дальше Антон оказался на незастекленной веранде, перед Сегой на коленях — тот стоял, вжавшись спиной в угол, вокруг одуряюще пахло деревом, стружкой и вечерней прохладой. Комбинезон вместе с трусами свалился к щиколоткам, вставший член упирался Антону в губы. Это запомнилось — ясно, убийственно четко, как в покадровом просмотре.

Прежде чем коснуться его — языком, губами, руками — Антон поднял взгляд: Сега на него не смотрел. Уперев локоть в пустую оконную раму, зажмурившись, он прикусил костяшки пальцев, и так стоял — неподвижно, молча.

Антон помнил терпкий вкус на языке, онемевшем от коньяка, помнил упругую легкость, с которой член проскальзывал в рот и упирался в щеку изнутри, помнил, как он прижал языком головку к нёбу — и кончил. Сам, первый, не успев расстегнуть штаны.

Дальше было скверно — оба неловко молчали, отворачивались, Антон, оглушенный оргазмом, кое-как привел себя в порядок, после едва не споткнулся на ступеньках крыльца. Сега сзади поймал его за локоть, и Антон пожалел, что не кувыркнулся и не сломал себе насмерть шею.

Было невыносимо стыдно — как никогда раньше, не спасал даже коньячный дурман. Сега наверняка считал, что все педики — озабоченные безвольные извращенцы, готовые отсасывать у первого встречного, и Антон оказался именно таким. Он напрочь забыл о том, что никогда не переживал из-за чужих больных стереотипов, забыл, что еще пару часов назад ему было плевать — в тот момент хотелось провалиться под землю.

Будет, о чем рассказать дружкам-дебилам во дворе.

Тревожно сощурившись, Сега что-то у него спросил, но Антон не расслышал — голова кружилась, в ушах шумело. Теперь он понимал, что тогда был дико, чудовищно пьян, но в тот момент рассудок полностью отключился. Махнув рукой, молча попрощался и сбежал.

После Антон долго сидел на берегу обмелевшего ручья — дожидался темноты. Во рту стояла горечь, мокрые трусы липли к телу, алкоголь тяжело выветривался, оседая в желудке тяжестью и тошнотой.

Кое-как придя в чувство, Антон побрел обратно на ненавистную дачу. Он ничуть не беспокоился о том, что скажет ему дед, по большому счету, он вообще о нем не думал, и потому охранник у ворот, сунувший ему в руки рюкзак, стал очень отрезвляющим сюрпризом.

Антон даже не попытался выяснить, в чем дело — сразу решил, что дед взбеленился из-за необъявленной отлучки и просто выставил вон, не тратя времени на объяснения. Перед кем объясняться-то? Такое было закономерно, но Антон все равно представлял свою отставку как-то иначе.

Протрезвев окончательно, он надел рюкзак и двинул в сторону станции. Внезапная перемена, как ни странно, ободрила — он шагал, забыв про Сегу, и думал, как теперь быть. Озаренный внезапной мыслью, Антон остановился, обшарил карманы рюкзака — ключи от квартиры оказались на месте. Сначала удивился, потом списал на то, что дед о них попросту забыл, да и какая разница, все равно придется выметаться, хоть с ключами, хоть без ключей.

Он успел на последнюю электричку, а дома сразу рухнул в кровать — измотанный, похмельный, даже не вспомнив про душ.

Когда Антона разбудил звонок в дверь, было позднее утро, но казалось — ночь. Шторы не пропускали света, голова болела, словно он только что лег и едва уснул. В дверь звонили, потом принялись стучать. Спотыкаясь о разбросанную одежду, Антон дополз до прихожей — решил почему-то, что явился дед. Может, не сумел отказать себе в удовольствии лично вышвырнуть его вон. Или рассчитывал помириться. О том, что такое было не в его характере, Антон не подумал.

Не посмотрев в глазок, он открыл — за дверью стояли трое. На ходу сунув ему неразличимую ксиву, первый тут же прошел в комнату, двое других скрылись в кухне и ванной. Антон сообразил, что выперся в одних трусах, но теперь оставалось лишь панически озираться, прислушиваясь к звукам то ли обыска, то ли погрома.

Первый продолжал орудовать в комнате, когда Антон решился войти. Мебели в квартире было немного — шкаф, кровать, журнальный стол, кресло, искать нечего — ни денег, ни веществ, ни ценностей у него не водилось.

На полу валялись вывернутые с полок шмотки, сверху — подушки, простыня, какой-то мелкий хлам. Матрас съехал к стене. Незнакомец выгреб из шкафа содержимое самой дальней полки — журналы, пару книг, какие-то бумаги с печатями. Все это он просматривал и швырял в сторону коротким натренированным жестом.

Антон сглотнул тяжелый комок. Чтобы выставить его из квартиры, такого представления не требовалось.

— Ребят, — попытался он, — вы откуда вообще? В чем дело?

На пороге комнаты появился один из тех, кто обшаривал кухню, с Антоновым паспортом в руках. Выпотрошенный рюкзак валялся на полу в коридоре.

Мысли кружились, беспомощные и непослушные, как перья из распоротой подушки.

Тип в комнате бросил выгребать тряпки, смерил Антона коротким взглядом, взял паспорт.

Из ванной подтянулся третий, неуловимо качнул головой — кивок с виду был почти случайный, но первый тут же уронил паспорт на груду белья и двинулся к выходу.

Через несколько секунд Антон остался один среди перевернутой вверх дном квартиры.

Он бросился искать телефон — там был номер, который на всякий случай оставил ему дед, но телефон исчез. Простая китайская «раскладушка», в ней даже камеры приличной не было. Антон точно помнил, что трубка лежала в рюкзаке: вот рюкзак, вот детектив в мягкой обложке, бумажник, упаковка «Контекса», платки, пластинка нурофена, свежие носки, дезодорант — все валялось на полу. Телефон исчез.

Перемещаясь, как сомнамбула, по квартире, Антон оцепенело разглядывал разбросанные вещи — он понятия не имел, что в несчастной однушке, куда дед его вселил три месяца назад, скопилось столько скарба.

Надо было что-то предпринять: выйти, позвонить, — куда? — собрать вещи и свалить на худой конец. Ситуация выглядела плохо, тревожно, но он не мог себя заставить даже одеться.

Типы с ксивой что-то искали? Хотели припугнуть? Но они вели себя так, словно Антона в квартире вовсе не было — перерыли барахло, а ему не сказали ни слова. Все заняло не больше пятнадцати минут.

В кухне на полу были рассыпаны ложки и вилки, сверху валялась сушилка для посуды, дверцы пустых шкафов распахнуты.

Бред.

Сев прямо на кучу тряпок, Антон машинально поднял бумаги — разгладил, перебрал. Старые квитанции, инструкции к бытовой технике, какие-то чеки — мусор. Несколько больших листов с печатями Антон просмотрел в последнюю очередь, тут же, хмурясь, изучил внимательнее. Это оказался договор найма, где на каждой странице было не только аккуратно вписано его имя, но и стояла подпись — синяя завитушка простыми чернилами из шариковой ручки. Подпись, печати, текст: договор социального найма жилого помещения, собственник — городской округ такой-то, в дальнейшем «наймодатель», Вертинский Антон Валерьевич, в дальнейшем «наниматель», получает в бессрочное владение и пользование…

Антон даже смутно не помнил, как и когда подписывал эти бумаги, и в другое время бы напрягся — кто знает, что еще он мог подписать, не глядя? Но сейчас, подстегнутый догадкой, он схватил паспорт, нашел отметки о прописке: снят с регистрационного учета в поселке таком-то, тут же зарегистрирован по нынешнему адресу.

Вскочив, он отдернул штору, еще раз внимательно все рассмотрел. Да, дед брал его паспорт, говорил что-то о прописке, но Антон решил, что прописка временная — о чем он вообще тогда думал? На отходняках от регулярных загулов, то вялый, то нервный, усталый и больной, он не думал вообще ни о чем, и память пропахала приличная дыра — прописка, первые дни в квартире, документы, договор? Разумеется, он ни в чем не участвовал, дед просто молча оформил бумаги, но тогда получалось, что…

Антон три дня безвылазно провел в квартире — ждал неизвестно чего. Дергаясь от нервного зуда, он не мог усидеть на месте: ликвидировал разгром, сделал уборку, потом зачем-то сам обыскал все углы, закутки и полки, понятия не имея, что ищет.

Из тех дней он запомнил только тревогу, причиной для которой становилось все, каждая мелочь вызывала мутный мыслепоток, сдобренный разъедающим беспокойством.

К этому времени отец уже прочно прописался в районном психдиспансере, и пару раз Антон подумал — не так ли у него все начиналось? Спутанное сознание, тревога, страхи, бред. Навязчивые мысли.

На четвертый день, шарахаясь от собственной тени, он выбрался в магазин, а вечером обнаружил в новостях фотографию деда: временно исполняющий обязанности главы городского округа скончался в больнице с диагнозом инфаркт, приступ случился на даче, подробности, дата, похороны.

Дед был женат, у деда были дети, наверняка — внуки. И если сопоставить хронологию, когда Антон подошел к воротам дачи и получил на руки свой рюкзак, его уже везли в неотложке с мигалками: приемный покой, массаж сердца, уколы, капельницы, серые лица врачей.

Дед любил присовывать ему сзади, поставив на четвереньки, хрипло дышал, стонал в самом конце, а перед этим долго лапал, прижимался круглым брюшком, целовал. За ним не водилось уродливых странностей, он не заставлял Антона наряжаться в женские тряпки, не был грубым или чересчур омерзительным, стандартная программа — отсос, ебля, короткий отдых, отъезд. Когда Антон не видел деда несколько дней подряд, то не мог даже вспомнить его лица — только теперь он понял, в каком плотном коконе находился все последние месяцы. Полностью ушел в себя.

Теперь, очнувшись, Антон впервые подумал, что лучше бы не возвращался из своей сумеречной зоны.

Собрав документы, он спрятал их подальше, но перед этим еще раз внимательно изучил каждую строчку. Квартира была не деда, и вообще ничья — муниципальная. И Антон оказался единственным нанимателем.

Через неделю он рискнул наведаться в паспортный стол, и там подтвердили, что по такому-то адресу никто больше не прописан. Он думал, думал, вспоминал, и по всему выходило, что старый бюрократ оформил бумаги по привычке — застарелый ритуал служения богу справок и печатей, а дальше просто вмешался случай. Не скрути его инфаркт, он выгнал бы Антона, или тот ушел бы сам, никаких тайных мотивов, никаких скрытых смыслов. Случайность.

Случайность, да, но Антона она странным образом сломала — он не хотел никого видеть, никуда не выходил, лежал, уткнувшись в стенку, и поднимался, только когда припирало в туалет.

Никто не пришел, не устроил скандал, не выставил его на улицу. Типы, громившие квартиру, превратились в неясный сон.

На исходе месяца Антон поехал к родителям, потом вернулся в институт и устроился ночным сторожем на автостоянку рядом с домом. Через полгода подал документы на оформление квартиры в собственность.

Уже докурив, Антон продолжал наблюдать за Сегой — тот откопал задние колеса, стряхнул снег с перчаток, достал сигареты. С балкона, смазанный пеленой метели, он выглядел безликой крохотной фигурой, но это был Сега — он уже видел его во дворе пару раз.

Похоже, вернулся.

Синий «рено», не новый, но приличный, темная куртка, ботинки, слишком легкие для слякоти. Когда Антон столкнулся с ним две недели назад, Сега выгружал из багажника большую коробку и не смотрел по сторонам. Антон узнал его сразу — опустил голову, завесив лицо капюшоном, поспешно свернул к подъезду. Задумайся он хоть на секунду, то растерялся бы, возможно, даже остановился, но выручил привычный автопилот. Зимой он вообще вырубался, действовал на рефлексах.

Уже дома, в прихожей, Антон прижался спиной к входной двери и понял, что все это время почти не дышал.

С того случая на даче прошло десять лет — целая вечность, многое изменилось, многое произошло, но он отчетливо уловил отголоски тогдашних эмоций: стыд, неловкость, испуг.

После смерти деда, погрузившись в свои проблемы, Антон сначала забыл про Сегу, потом вспомнил — отметил, что во дворе его не видно, попытался как-то обдумать ту историю, разобраться. Иногда накатывало среди повседневной возни: Сега. Терпкий запах свежей стружки, карминовый луч, вкус коньяка во рту. Это было неприятно — тянуло обернуться, проверить, что на него никто не пялится, не ржет за спиной, и Антон обрывал любые воспоминания.

После он откуда-то узнал, что Сега уехал, даже вроде женился. Из любопытства Антон отыскал его страницу «вконтакте» — вбил в поиск имя, ближайшую школу, — но на первой же фотографии едва не уронил ноутбук. Недостроенный забор, рабочий комбинезон, черная шапка, шуруповерт в руке — помня о проблемах с памятью, Антон всерьез попытался вспомнить, не щелкнул ли его тогда сам. Нет — точно нет. Фото сделал кто-то другой, от снимка становилось тревожно и грустно. Сега смотрел в объектив, и на статичном кадре лицо казалось напряженным и хмурым, не таким, как его помнил Антон.

С того раза он постарался забыть все начисто — история окончилась во всех отношениях удачно, без последствий, без гнилого шлейфа из сплетен и вины, участники просто покинули сцену и каждый занялся своими делами.

Все шло неплохо — нормально — жизнь продолжалась, и Антон так успешно вытравил тот случай из памяти, что, впервые увидев Сегу во дворе, легко взял себя в руки. Наверняка, как и Антон, теперь он был совсем другим человеком и сам уже ничего не помнил.

Пока Антон домучивал зиму, ему было не до Сеги, но сейчас, разглядывая его с балкона, чувствовал, как поднятая подснежником муть, становится беспокойнее, гуще.

Подснежник хотел людей, хотел приключений.

Ладно, — подумал Антон, — почему бы и нет?

Пришла шальная мысль взять реванш за тот случай — хотя бы косвенно. Нет, он не планировал никаких подлостей, не собирался издеваться или мстить, просто — напомнить и оценить реакцию. Интуитивно Антон угадывал, что сегодня преимущество на его стороне: дешевого стыда он не боялся, он повзрослел, ни от кого не зависел, мог себе позволить сомнительное приключение раз в год.

— Хорошо, — сказал он вслух, — договорились.

Стоило бы вспомнить, что приключения, в которые его втягивал подснежник, никогда не приносили радости, но возможности выбирать он тоже не оставлял.

Сега внизу принялся откапывать передние колеса, снег окрасился сумеречной хмарью. Антон быстро оделся, наскоро приложился к бутылке — адреналин уже искрил вдоль позвоночника, весело отдавался в кончики пальцев.

Подумав, он сунул бутылку в карман куртки.

На улице сумерки сгладили белизну, сделали сугробы мягкими, игрушечными. Антон на секунду представил, как падает в снег спиной, поддавшись иллюзии, забыв, что снег тяжелый и жесткий, как слежавшийся матрас.

Шарики на окне первого этажа совсем поникли.

Он обошел «рено» сзади, остановился в паре шагов от Сеги. Из приоткрытого окна тихо играла музыка, какая-то ритмичная попса. Антон машинально прислушался — судя по звуку, радио, судя по песне — «Дорожное».

Когда Сега его заметил, Антон улыбнулся:

— Привет.

Он изо всех сил старался убавить напор, чтобы не выглядеть подозрительно и агрессивно, но Сега молча смерил его хмурым взглядом — то ли не узнал, то ли ждал продолжения.

Притворяется? На секунду Антон представил, что его сейчас пошлют — запросто, без всяких объяснений. Эта мысль развеселила, хотя ничего смешного в ней не было.

— Я с балкона смотрю — ты откапываешься. Не в город случайно едешь?

Антон мысленно сравнил себя тогда и сейчас — ведь действительно не узнал. Тогдашний Антон был моложе, светлее, ярче, носил брюки с рубашками, курткам предпочитал пальто, волосы стриг, только когда вихры закрывали глаза и уши. Теперь он стригся почти под ноль — сам, машинкой дома, носил спортивный пуховик, а вместо рубашек напяливал что попадалось под руку: олимпийки с лампасами, линялые толстовки и кенгуру. Шел в «адидас» под самую большую распродажу и брал сразу несколько штук — таких, которые у нормальных покупателей не пользовались спросом. Он-то уже привык к себе такому, а вот Сега наверняка растерялся.

Тот продолжал смотреть, потом спросил:

— Мы знакомы?

Антон, подавив ухмылку, кивнул:

— Соседи.

Сега на секунду изменился в лице — так стремительно, что Антон не был уверен, что ему не показалось, сощурился, даже слегка подался вперед:

— Антоха?

Антон хмыкнул.

— Ну… тебя вообще не узнать.

Снег продолжал сыпать, свет от фонаря падал неудачно, и рассмотреть его в ответ не получалось, но Антон отметил, что Сега стал шире в плечах, поплотнел и казался из-за этого выше, хотя роста они были примерно одинакового.

Оба неловко переминались возле машины, наконец Сега бросил щуриться, улыбнулся, первым протянул руку — как тогда. Постучал по капоту.

— Тебе в город надо? Я вообще сейчас никуда не еду, на завтра старался, чтобы с крышей не утонула. Но если нужно, я могу…

Антон замахал рукой.

— Не-не-не, забей, просто увидел, подумал, может, по пути.

Не то чтобы у Антона в голове был готовый сценарий, однако он точно не думал, что будет вот так — двое давних знакомых, никакого стихийного смущения, только легкая неловкость, как всегда бывает, если не видеться долго. Он даже растерялся — и все? Постарался выудить из самого дальнего закоулка тревожные воспоминания — апрельский запах, солнце, дачный стол под навесом. Хотя бы то, что он почувствовал, когда увидел его здесь в прошлый раз. Под нижним ребром знакомо потянуло, и тут Сега улыбнулся — всеми зубами, с прищуром и мелкими морщинами в углах глаз, и затаившееся электричество снова дернуло кончики пальцев.

— А ты все еще тут? Живешь?

Антон кивнул.

— Офигеть. Я думал, что снимаешь и уже съехал давно.

Вспомнились листы договора с печатями, дедова дача, кошмарный год после.

— Нет, моя. Мелковата, но мне хватает. А ты? Куда-то пропал, говорили, уехал. — Антон даже прикусил губу с досады — кто говорил? Разве он у кого-то спрашивал? Не хватало еще, чтобы Сега так подумал.

Но тот не обратил внимания.

— Ага, уезжал. В Нижнем жил два года, потом в Москве.

— Значит, к родителям? В гости?

Беседа была бестолковой, дурацкой. Кто они — одноклассники, не встречавшиеся десять лет? Приятели?

— Нет, насовсем. Родители же разошлись, отец умер, квартиру мне оставил.

— Сочувствую. Давно?

Сега махнул рукой, поморщился и тут же сменил тему:

— Так а ты куда сейчас? В центр?

— Да нет. Не поеду, ничего срочного. В такую погоду…

— Тогда, может, по пиву?

Антон уже решил, что ничего из этой встречи не выйдет — Сега повзрослел, остепенился, его не выведешь из равновесия отсосом десятилетней давности, но интонация последнего вопроса заставила насторожиться. Подснежник внутри оживился, взял след — Сега явно смутился, предлагая, значит, помнил. Видя, что Антон раздумывает, он торопливо объяснил:

— Я же здесь только месяц, ребята все кто где — у кого семья, кто тоже переехал… Надоело каждый вечер дома сидеть. Там возле остановки бар какой-то, можно туда. Если ты не занят.

— Нет, — быстро кивнул Антон. — Не занят, пойдем.

Пивнушку на остановке он знал, сам забегал туда после работы, чтобы взятьпива домой, если случалось настроение.

В тусклом свете настенных плафонов Антон, наконец, рассмотрел Сегу как следует — тот тоже изменился. Они словно поменялись местами: Сега стал вполне презентабельным мужиком, которому шел его возраст — хорошая стрижка, часы, темный вязаный пуловер, а Антон — чучелом в гоповском «адидасе», с ввалившимися щеками и протертыми на заднице карманами. Осенью Элен предложила ему сняться в рекламе каких-то «Домов трудолюбия» — реабилитационных центров для наркоманов и алкашей. Сказала, что он хорошо попадает в типаж. Антон тогда отказался из принципа — все эти центры были обычной наебкой, то ли вербовали рабов, то ли промывали беднягам мозги за их же деньги, но сравнение все-таки покоробило.

Время было раннее, несколько завсегдатаев, наливаясь пивом, ждали футбольный матч, у барной стойки тихо напевал приемник. Песню сменила отбивка «Прачечной», после раздался голос Элен:

— А сейчас, друзья, у нас звонок от Виталия. Виталий, вы в эфире, здравствуйте!

— Здравствуйте!

На большее фантазии Виталия не хватило, повисла пауза, и Элен пришла на помощь:

— Ну же, Виталий, для начала задайте тот самый вопрос. Уверена, вы хотите это сделать. Наши слушатели затаили дыхание.

Эфир подхватил облегченный смешок.

— Это… это прачечная?

— Да! Да, Виталий, вы позвонили в прачечную, — выдержав пару секунд, с наслаждением сообщила Элен, и оба засмеялись под приглушенную фоновую заставку.

Антон улыбнулся. Звучало тупо — настолько, что даже смешно. Наверное, дело было в том, что Элен искренне нравилось и тупо шутить, и трепаться со всякими фриками. Он бы так не смог.

Пока Сега изучал меню, Антон отправил ей сообщение: «я дома».

Вообще-то, он должен был находиться в студии во время прямых эфиров — следить за звуком, «держать провода», как она говорила, и просто на случай непредвиденных ситуаций, но все уже было откатано сотнями выпусков, так что в дни поездок к родителям Антон брал выходные.

Убрав телефон, он заметил, что Сега снова его рассматривает, но для прямых вопросов Антон был еще слишком трезв.

Сообразив, что он засек его взгляд, Сега кивнул на темноту за окном:

— Тут многое изменилось, я смотрю.

— Ну да. Этой забегаловки, например, не было.

— И стоянку прикрыли — помнишь стоянку? Там со стороны футбольного поля всем подряд барыжили, пацаны туда катались за винтом.

На этой стоянке Антон проработал ночным сторожем три года, пока доучивался, а после ее действительно закрыли — хотели строить большой паркинг, но дальше планов дело не пошло.

Кивнул:

— Помню.

Принесли пиво. Сега заказал какой-то еды, Антон сразу взялся за кружку.

— А как ты вообще в Нижнем оказался? Это же страшно далеко.

— Ну, сначала я переехал в соседний квартал — девчонка, с которой я встречался, там хату снимала, и она как раз была из Нижнего. Нам обоим тогда было… по двадцать три? Ну и как-то неровно все складывалось, решили — махнем куда-нибудь, чем дальше, тем лучше, и начнем все заново. Поехали в Нижний, к ее маме.

— Прикольно.

Пиво разгоняло медленно, Антона угнетала двойственность происходящего — с одной стороны, он сидел в баре с парнем, которого знал как явного гомофоба, которому когда-то отсосал спьяну и после долго сгорал со стыда, с другой — они общались вполне непринужденно, как давние приятели.

Сега великодушно давал понять, что тогда они были молодые и глупые, с возрастом расширили взгляды, избавились от дворового скотства? Что было, то прошло? Как, блядь, трогательно.

Антон выскочил на улицу с коньяком в кармане, чтобы закрыть давний гештальт, доказать себе, что Сега не тот человек, которого стоит стыдиться, что проблемы не было и нет, есть только наивность и мнительность, от которых он избавился с годами — за этим, а вовсе не за унылой толерантностью.

Да нет, не за этим он во двор поперся, а потому что весна наступала на пятки, и Рудик — подснежник Рудик — потребовал свое.

Антон залпом прикончил пиво, пожалел, что нельзя закурить.

— Знаешь, — сказал вдруг Сега, — какое-то грустное возвращение вышло. Как будто меня не девять лет не было, а все двадцать — улицы другие, люди, другие, а я… от меня вообще ничего не осталось.

На это можно было сказать только одно — давай закажем крепкого, но пришло сообщение от Элен.

«Завтра появишься? Ты как?»

Ответил: «не очень, весна», и убрал телефон подальше.

Стройная фраза про выпивку, которую Антон почти произнес, развалилась, пришлось снова лепить вымученные вопросы.

— Это ты когда уехал?

— Лет десять назад, — Сега как будто не замечал его нервозности, а может, и правда, не замечал. — Сразу, как родители развелись.

— И ни разу тут не появлялся?

— Ни разу, прикинь. Не сложилось. — И тут же увел в сторону: — Ну а ты все время здесь, на районе? И не сваливал никуда?

Антон натянуто улыбнулся.

— Это так странно, что ты второй раз спрашиваешь?

Сега пожал плечами — Антон внутренне дернулся — это был жест из того апрельского дня, такой же узнаваемый, как улыбка.

— Ну… в какой-то степени странно. Ты мне тогда казался чуваком, который долго на одном месте сидеть не будет и вообще далеко пойдет. — Уловив напряжение, Сега поспешно добавил: — В хорошем смысле. Ты же учился тогда? Заканчивал как раз что-то?

— Нет, не учился, — сухо ответил Антон.

Он проглотил окончание фразы — «я тогда спал со старыми пидорами за деньги». Стоило все же взять бухла покрепче, тогда дело пошло бы.

— Слушай, — сказал Сега, отодвинув недопитую кружку, — может, закажем чего-то посерьезнее? Водка, там, коньяк, ты что пьешь? Или завтра на работу?

Желание было — рухнуть на обитую дерматином спинку и по ней сползти вниз. И засмеяться. Ни того, ни другого Антон не сделал, покосился на пустую стойку, на официантку в другом конце зала, и под изучающим взглядом Сеги достал из куртки коньяк. На секунду тот застыл, словно Антон извлек из кармана пистолет или гранату, но тут же выдохнул, недоверчиво покачав головой.

Улыбнись, — мысленно попросил Антон, — сейчас, как тогда.

Сега улыбнулся.

Антон свинтил крышку, сделал глоток, протянул ему бутылку.

Оглянувшись на официантку, Сега тоже глотнул, запил пивом.

Стало теплее, проще, слова больше не стояли комом в горле, не мешали дышать.

— Значит, ты женат, — сказал Антон. — И дети есть?

Сега наморщил лоб, но тут же усмехнулся.

— Что? А, нет — нет, на оба вопроса. В разводе.

Антон сделал два больших глотка.

— ...А вы не думали, Нина, что неприязнь к подросткам на роликах — это что-то более глубокое и сложное? Не пытались анализировать? Давайте вместе подумаем, вы не спешите, мы же прачечная, отстираем любые проблемы, — уверяла Элен кого-то в эфире.

Они пили коньяк, оглядываясь, как школьники, — свое приносить запрещалось, — рассказывали что-то, перебивая друг друга, и от дежавю у Антона сохло во рту, а потом Сега спросил:

— А ты? Не женат, нет?

Антон поперхнулся пивом, но быстро взял себя в руки. Кольнуло что-то похожее на обиду — словно у калеки спросили, гоняет ли он на велосипеде, хотя ни своими предпочтениями, ни одиночеством Антон никогда не тяготился.

Приложившись к остаткам коньяка, он хотел привычно съязвить, но из приемника вмешалась Элен:

— И, прежде чем попрощаться, наша постоянная рубрика «Выбор радиоведущего». Сегодня будет песня для моего друга, который лучше любого синоптика предсказывает весну. ATL, друзья, повторяю по буквам — а-тэ-эл — с треком «Подснежник», с вами была «Прачечная Элен», до новых встреч в эфире, не пачкайте мозг себе и другим!

Антону захотелось втянуть голову в плечи, словно все в баре знали, что он тот самый товарищ, который предсказывает весну — как пенсионер с обострением артрита или еще хуже, но до песни, к счастью, дело не дошло — начался долгожданный матч, и радио выключили.

Возле столика возникла официантка. За ее спиной в отдалении маячил охранник.

— Извините, у нас со своими напитками нельзя. Убираем или уходим.

Сега зачем-то сунул в карман пустую бутылку, подмигнул Антону.

— Убираем? Или все-таки уходим?

Антон потянулся за курткой, и целую кошмарную секунду ему казалось, что он не сможет встать. Сега протянул официантке купюру, над дверью звякнули колокольчики, лицо тут же запорошило мокрыми хлопьями. Снег сразу таял — на лбу, на носу, на щеках, протоптанные в сугробах дорожки почти исчезли.

Сега спросил:

— Так что, продолжим? Можно ко мне.

Антон пожал плечами, внутренне радуясь вопросу. Закончить сейчас было бы катастрофой — он представил, как возвращается домой, снимает мокрую от снега куртку, кружит по квартире, не зная, куда себя деть…

— Тогда надо что-то взять? Который час, продают еще?

— Не надо, у меня есть. С новоселья осталось, я столько за год не выпью. Думал, ребята придут, а был только Мишка Гринев — помнишь его? — и мать с сестрой.

Антон не помнил и не мог помнить никакого Гринева, никого из дружков Сеги он не знал, не здоровался во дворе и не различал в лицо — еще бы. Попытки делать вид, что они всегда были на равных, вызывали раздражение, но Антон загнал его подальше. Руки подрагивали от предвкушения, коньячное тепло превратилось в эйфорию, завтрашний отходняк был далеко, а сейчас все складывалось, как он хотел.

Сега жил на седьмом. В квартире еще пахло свежим ремонтом, на кухне горел слабый ночник — такой оставляют, чтобы не вписаться в стену ночью по пути в сортир. Антон, разулся, попытался найти выключатель, и когда пальцы нащупали плоскую кнопку, его руку накрыла ладонь Сеги — слишком решительно и крепко, чтобы сойти за случайность. Он не дал Антону включить свет, развернул к себе за плечо и поцеловал, прижав спиной к стенному шкафу. Еще раз, и еще — настойчиво, жадно, будто Сега только и ждал, когда они останутся вдвоем.

Ого, — подумал Антон, — однако.

Он предполагал, чем может закончиться приглашение «продолжить», ладно, он на это рассчитывал, сам этого хотел, но такого напора не ожидал. Тогда, десять лет назад, мотивы Сеги были понятны — они напились, ситуация более чем располагала, репутацию Антон имел известную, и экзотический эксперимент, в котором Сега ничего не терял, только добавлял ему очков. Но тогда Антон был смазливым и юным, а теперь — взрослым мужиком за тридцать и иллюзий насчет собственной привлекательности не питал, даже с учетом алкогольного градуса. Он готов был к тому, что придется самому форсировать события, и вдруг — прихожая, едва снятая обувь, спиной в дверцу шкафа, губы еще пахнут растаявшим снегом.

Как будто ролик с порнхаба вдруг запустили посреди вечерних новостей.

Он думал так, потом ответил — приоткрыл рот, углубляя поцелуй, откинулся затылком на теплую панель, сжал плечо Сеги, чтобы удержать равновесие. Под вязаным рукавом угадывались мышцы — крепкие, твердые, куда там Антоновым костям.

Минута прошла почти в забытьи, потом Сега слегка отстранился, словно хотел оценить реакцию, поймать взгляд, но света с кухни было недостаточно, и он почти наощупь коснулся щеки Антона, провел большим пальцем вдоль губ.

Оба часто дышали, Антон прижимался пахом к бедру Сеги, хотелось большего — потереться, стиснуть его ногами, раздеться, пройтись губами по голой коже, но он молча ждал, все еще не доверяя происходящему.

Может, это было самое правильное — остановиться, внести рассудочную ясность, не гадать, как в прошлый раз, что и почему, но все внутри восставало против такого разумного подхода.

Тогда, на даче, тоже так было?

Сега нашел его запястье, прижался плотнее — бедрами, животом. Антон закрыл глаза. Уши и щеки горели, он уже целую вечность не чувствовал ничего похожего — смущение, желание, страх.

Они еще раз коротко поцеловались, и Сега потянул его вглубь квартиры — коридор, стенной выступ, дверь.

Это оказалась спальня. Сега включил лампу, одновременно стягивая свой пуловер, возбуждение делало его моложе — почти то же лицо, что и десять лет назад, только стрижка другая. Он поймал Антона за рукав, но притормозил, заметив скованность. Взъерошив волосы пятерней, Сега отступил назад, словно передавал инициативу Антону.

Заставляя себя сконцентрироваться на посторонних предметах, Антон осмотрелся: задернутые шторы, кровать, бра на стене, светлые обои, все благополучное, свежее, чистое. Сега наверняка планировал переезд заранее, покупал мебель, делал ремонт.

Он смотрел на Антона, ждал, и были какие-то правильные слова, подходящие жесты, новсе они рассеялись, как дождевая пыль. Антон облизал губы, потер лоб.

— Что, вот так, да?

Сега вытащил из кармана телефон и аккуратно положил его на край кровати.

На секунду Антон решил, что все запорол — сейчас Сега включит заднюю, возможно, начнет оправдываться, что там еще делают люди, стоит зажечь свет и начать думать?

Сега только коротко дернул плечом, не отводя взгляда: «ну, вот так».

Под пуловером у него оказалась простая серая рубашка, которая уже выбилась из-под ремня. Антон представил, как расстегивает ему джинсы, как член — уже вставший — упирается в губы влажной головкой, скользит в рот, и мышцы живота дернулись в сладкой судороге. Когда-то этого хватило, чтобы кончить — в штаны, без рук.

Он снова облизал пересохшие губы, шагнул, встал вплотную, нашел наощупь застежку — и почувствовал, как облегченно выдохнул Сега. Тут же притянул Антона за шею, поцеловал, мешая справиться с ремнем. У него стояло под джинсами — горячо, крепко, и Антон потер головку большим пальцем сквозь ткань, ладонью прошелся вдоль члена. Сега охнул ему в губы, двинул бедрами навстречу, вжимаясь в руку. Антон приоткрыл рот, впуская его язык, собственный член мучительно упирался в молнию застежки.

Он бы мог толкнуть Сегу на кровать, спустить штаны до колен и сделать все как тогда — быстро, не давая опомниться ни себе, ни ему, тем более что воображение истязало картинками: отвердевшая головка во рту, упругое скольжение внутрь, натянутая щека, с трудом сдерживаемые толчки навстречу. Антон бы сам не продержался долго, кончил в три минуты, слишком давно он так никого не хотел.

Он мог бы, но теперь у него была возможность лучше: воспользоваться ситуацией пополной, взять все, до чего получится дотянуться, увидеть Сегу без одежды, прижать его член к своему, сесть на него верхом — бесстыдно, напоказ, не сдерживаясь, сделать все, чего не сделал когда-то. И не чувствовать, что совершает ошибку.

Сега сам расстегнул рубашку, стянул толстовку с Антона, прижал ладонь к его шее слева, словно считывал пульс. Когда вся одежда оказалась на полу, Сега обнял его по-настоящему, прижался грудью, животом, членом, провел ладонями вдоль спины, облапал задницу. Антон подумал, что у него нет с собой ни смазки, ни резинок, и если презервативы у Сеги наверняка найдутся, то смазка вряд ли.

На кровати Антон заставил Сегу лечь на спину, погладил грудь, живот, больше рассматривая — кожа у него была смуглой, предплечья и ноги штриховали темные волоски, и по сравнению с ним Антон выглядел болезненно бледным. Сега смотрел снизу вверх — слишком серьезно, пристально — и чтобы не думать, какое впечатление производят его костлявые бока и руки, Антон склонился над членом.

Сквозь потемневшую натянутую кожу проступили вены, живот пачкала липкая капля; рот Антона рефлекторно наполнился слюной, одной рукой он сжал себя, другой направил головку сквозь приоткрытые губы.

Сега лежал, отвернувшись, сминал пальцами неподатливую простыню.

Антон запоздало подумал — и тут же забыл — о презервативах.

Сега погладил его по предплечью, по лопатке, сначала кончиками пальцев, словно вслепую очерчивал контур, потом поднял ладонь к затылку — Антон интуитивно понял, что это просьба притормозить. Он ослабил нажим, прислушиваясь к тяжести его руки, к горячим искристым вспышкам, словно нервные окончания заменили электродами.

Потом Сега потянул его на себя, легко усадил сверху, стиснул задницу. Он часто дышал, зрачки расширились, член упирался Антону в живот. Вскинув бедра так, что головка скользнула к пупку, Сега провел пальцами между ягодиц, тронул вход, потер без нажима.

— Можно?

Антон медленно двинул кулаком вдоль члена, откинулся назад, упираясь другой рукой в матрас. Губы не слушались, чтобы заставить горло ожить, пришлось старательно сглатывать, слова вышли ломкими и хриплыми:

— На сухую? Я как-то не очень рассчитывал, что…

— У меня все есть, — перебил Сега.

Антон не стал ничего спрашивать и уточнять. Скатившись на кровать, он с удовольствием отметил, что матрас беззвучный и твердый — новый, а подушки невысокие. У Сеги действительно нашлись и презервативы, и смазка, вернувшись, он сел между раскинутых ног Антона, подтянул его ближе, так, что ягодицы прижались к паху, поднял правую лодыжку на плечо. Пальцами Сега действовал уверенно и быстро, было заметно, что у него есть опыт, но Антон уже не мог удивляться — от первого проникновения его сразу унесло, живот напрягся, шею и грудь окатило жаром.

Сквозь слипшиеся ресницы он увидел, как Сега зубами отрывает край упаковки с презервативом.

Он сделал все, как надо — начал входить медленно, понемногу, сжимая колено Антона, глядя сверху, как он хватает воздух пересохшими губами, потом вовсе замер на секунду и вошел до конца одним плавным толчком. Сразу стал двигаться — коротко и часто, Антон сначала кусал губы, стараясь сдерживаться, потом застонал, стал дрочить себе, не думая уже ни о чем, и кончил раньше Сеги — запрокинув голову, стиснув рукой перекладину изголовья.

Сега остановился — он шумно, сорвано дышал, на груди блестели капли пота — вышел, придерживая презерватив, и тут же его стянул. Сквозь туман слабости, Антон наблюдал, как Сега быстро двигает рукой, опустив голову, как резко замирает, кончая. Хриплый выдох, напряженные плечи, выстрел — сперма брызнула Антону на живот, смешиваясь с его собственной.

Упав рядом, Сега отдышался, потянулся к Антону, поцеловал — мягко, влажно, языком заставляя разомкнуть губы. Антон отвечал с закрытыми глазами, и было хорошо — очень хорошо и спокойно. Потом минут пять лежали молча, пока Сега не встал — Антон чувствовал, как беззвучно пружинит матрас, как открывается дверь, впуская прохладный воздух из коридора. Вернувшись с бутылкой воды и полотенцем, он нашел сигареты, снова лег.

Антон попытался вытереться, но вышло не очень — кожу уже стянуло от высохших капель.

— Хочешь, сходи в душ, — наблюдая за ним, сказал Сега.

— Дай лучше сигарету.

Сега протянул ему пачку, вздохнул.

— Сделал ремонт — ты бы видел, какой тут пиздец после отца был — зарекся курить в спальне. Самая поганая привычка.

Антон фыркнул, шумно затянулся. Сега лежал, подняв подушку повыше, пристроив пепельницу на живот. Он успел надеть трусы и даже намочить волосы — Антон видел влажные пряди, облепившие лоб. Возбуждение растаяло, вернулось тревожное недоверчивое любопытство.

— Слушай, — начал он, — я как бы все понимаю и только за — ну, ты заметил. Но что это сейчас было? Давно ты сменил ориентацию?

Затушив окурок, Сега усмехнулся.

— Я, блядь, этого ждал.

— Вопросов? Было бы странно не спросить.

— Да не, все правильно. Но такие вещи сложно объяснять, чувствуешь себя придурком.

— Попытайся.

— Ну, строго говоря, не сменил. Просто перестал себе врать? Если так формулировать, то лет пять назад, как со второй женой разошелся.

Антон присвистнул. Тлеющий окурок почти обжег пальцы, и он забрал у Сеги пепельницу.

— Впечатляет.

Сега лежал, скрестив ноги, и не смотрел на Антона. Это действительно впечатляло и, в общем, объясняло ситуацию, но почему-то совсем не расслабило. Без всякой логики Антон чувствовал себя обманутым, словно много лет хранил коробку с чем-то опасным, ходил вокруг да около, старался забыть, что она у него есть — дома, под кроватью, а потом открыл, и оттуда выскочил игрушечный черт на пружине.

Тогда, десять лет назад, несмотря на весь свой опыт, на долгое блядство, он был до смешного наивным и почему-то даже не допускал мысли, что с Сегой что-то неладно по этой части. Он объяснял все обстоятельствами, алкоголем, чем угодно еще, кроме самого очевидного, и более того — изводил этим себя. Стыдился, паниковал, что-то выдумывал, а на самом деле…

— И я такой охуенный, что ты прямо в прихожей на меня запрыгнул? — выпалил Антон, сам морщась от собственного тона. — Или ты год на голодном пайке сидел?

Сега снова потянулся за пачкой, повертел ее в пальцах, но закуривать не стал. На Антона он по-прежнему не смотрел, но было заметно, как напряглись скулы, отвердел подбородок.

— Как всегда, ищешь подвох?

Антон приподнялся на локте, потом вовсе сел, сунув под спину подушку.

— Это когда ты меня так хорошо успел изучить?

— Ну, мы же не сегодня познакомились. Успели пообщаться… десять лет назад.

Разговор становился все острее, и Антон отдавал себе отчет, что сам накаляет атмосферу, но остановиться было трудно.

— Ладно, — примирительно сказал он, заставляя себя сбавить обороты. — Ладно, я перегибаю. Но, согласись, какие-то объяснения требуются, слишком все… стремительно. И вообще.

Сега нахмурился в профиль, но тут же в одну секунду расслабился — пожал плечами, улыбнулся.

— Да уж… и вообще. — Добавил после паузы: — Не знаю. Наверное, подумал, что теперь моя очередь.

— То есть?

— В тот раз, на даче, ты первый начал. Теперь я.

Антон накрыл лицо полотенцем. Он по-прежнему не помнил, что там произошло, в промежутке между очередной рюмкой и минетом на террасе, но догадывался, что без инициативы с его стороны не обошлось. Теперь у него появилась прямая возможность все узнать, и он вдруг испугался — нелепо, без причины.

Уйми, блядь, свой психоз, — одернул он себя, а вслух сказал:

— Я, короче, ни хера не помню.

Сега уставился на него диким взглядом.

— Нет, — поспешно объяснил Антон, — просто не помню, как у нас до этого дошло. Я нажрался тогда, как мразь.

Протяжно вздохнув, Сега спустил ноги на пол, сел спиной к Антону.

— Хочешь, чтобы я рассказал?

— Да, я бы послушал.

— Вот не лень тебе во всем этом копаться.

Не объяснять же было, что тот короткий эпизод надолго лишил его равновесия, стал тем самым стыдным случаем, который мешает уснуть в два часа ночи.

— Ну… считай это проявлением ностальгии.

— Тогда пойдем на кухню? Ностальгировать надо с бухлом и обязательно на кухне.

Антон быстро натянул джинсы, толстовку, захватил из куртки сигареты.

На кухне Сега уже выставил на стол бутылку — это оказалась водка — две упаковки сока, стаканы, нарезку в тарелке под пленкой.

— Огурцов нет, — сообщил он из-за дверцы холодильника, — только маслины и капуста. Квашеная вроде.

— Да хрен с ним, все равно. Садись, — поторопил Антон.

После первой рюмки Сега долго искал пепельницу, включал вытяжку — видно было, что ему такая ностальгия не очень по душе.

Антон не выдержал:

— Так что?

Сега взъерошил волосы — это был новый жест, появившийся, наверное, когда он сменил прическу.

— Короче, мы допили твою бутылку, которая стоила, как самолет, я принес еще, да?

— Ну да, это я помню.

— Разговаривали, все было ровно и ничто не предвещало, а потом ты спросил, откуда я все-таки знаю твое имя — я же тогда сам его назвал, первый.

Антон нахмурился. Он, конечно, помнил, как поначалу его это напрягло, но вопросов не задавал, свалив все на свою мнительность.

— И что?

— Ну, и ты не дал мне ответить.

— Чего? Просто расскажи, как все было.

— Я, блядь, пытаюсь. — Сега поморщился, придвинул рюмки, потянулся за бутылкой. — Ты, короче, спросил, откуда я узнал, как тебя зовут, и я что-то затупил тогда дико. Мог бы вообще не отвечать, но или пьяный был, или… я не знаю. Ну и вот, я сижу, стараюсь затереть в ответ что-то вменяемое, а ты — ты на меня смотришь. Вот так. — Сега изобразил, как Антон тогда на него смотрел: нахмурил лоб, свел брови к переносице.

— Да иди ты. Не могло у меня быть таких гримас.

— Ой, сам иди. В общем, меня клинит, ты смотришь, а потом вдруг встаешь, не спеша так, аккуратно, даже бутылки в сторону отодвинул, — Сега сдвинул к центру стоящую между ними водку, — и наклоняешься — через стол, в смысле. И… ну ты меня тогда поцеловал, и все.

— И все?

— Ну, то есть, с вопросами стало все — ответ не понадобился.

Антон залпом опрокинул в себя рюмку, не дожидаясь, пока Сега поднимет свою.

— Да уж. И мы... потом?

— Да, почти сразу. Там же ни забора, ничего, все насквозь видно, я тебя на террасу затащил. Ты на меня почти упал, а я, ну, не очень был и против.

— Не очень?

— Ладно, я не был против. Мне, блядь, хотелось! Ты же так и не дождался ответа, ну я и решил, что догадался сам. Что я… ну, потому и знал, как тебя зовут. Потому что следил, интересовался.

— Чего?!

Сега выпил, страдальчески сморщился, словно глотал уксус.

— Бля… Так и знал, что это все херовая тема. Короче, ты тогда ничего не понял, я не сказал, и сейчас вообще не надо было начинать.

— Ты за мной следил? Ты…

— Ну так — наблюдал издалека.

— Зачем?

— Ты издеваешься.

— Нет, блядь, это ты издеваешься. Что за прикол такой?

— Слушай, я, конечно, еще тогда понял, что ты чел своеобразный, но не до такой же степени! Зачем человек за другим пасет, имя выясняет, мнется потом, как еблан?

— Хуйню какую-нибудь хотел подстроить?

Сега красноречиво поднял брови, покачал головой и с таким безнадежным вздохом взялся за бутылку, что Антон снова начал злиться.

— И еще удивляешься, когда говорят, что ты во всем ищешь подвох.

— Ты, блядь, по-человечески можешь ответить?

Сега выпил, вытер губы тыльной стороной ладони. Про сок ни один из них не вспомнил.

— Ты мне нравился.

Антон опустил на стол поднятую рюмку, уставился на Сегу не моргая. Тот подцепил на вилку кусок ветчины, передумал, вернул обратно. На кухне повисла тишина.

Наконец, потянувшись за пачкой, Антон выдохнул:

— Вот это я, блин, вышел прогуляться.

От водки тянуло то ли рассмеяться, то ли сделать какую-нибудь глупость — поорать в окно, например. Он абсолютно не знал, как отнестись к услышанному, в его арсенале не было ни подходящих реакций, ни эмоций, только ступор.

— И что теперь? — посмотрев на Антона в упор, спросил Сега.

По чистому наитию, не думая, Антон встал, отодвинул к центру бутылку водки. Между ними не было стола, только закругленный угол, и Антон не стал через него тянуться — шагнул к Сеге, встал между его расставленных ног, наклонился и поцеловал.

Позже, в спальне, когда Антон отключался после оргазма, Сега сказал:

— Вообще-то, когда ты достал бутылку там, в баре, я подумал, что это прямой намек.

— Так и было, — пробормотал Антон, зарываясь в подушку. Веки не поднимались, голова отказывалась соображать, но пускаться в объяснения он не собирался в любом случае.

Сега хмыкнул, ткнулся губами ему в затылок, поцеловал шею, плечо.

Сил хватило только найти в ответ его руку, сжать.