Пока не выгнали-2

— Как это — уезжаешь?

Все же в нас глубоко пустили корни такие гнусные твари как привычки. Нет, ну есть привычки нормальные или даже полезные. И причину привязанности можно объяснить, даже не страдая от той или иной, скажем, зависимости. Бег по утрам, рюмка за ужином, сигарета после секса. Синонимы же, как ни крути. А есть такие вещи, к которым привыкаешь сильно, но прекрасно понимаешь, что они не дают тебе ничего, кроме ощущения того самого штиля внутри себя.

Во дворе дома, где я жил, росло дерево. Помнится, дуб. Наверное. Росло оно, видно, лет триста, ствол в обхвате был огромным, нам с пацанами и в голову не приходило хороводить вокруг. Мы контактировали с исполином иным образом. Мы болтались на нем вниз головами, зацепившись ногами за ветки; обламывали сучки, обрывали листья, даже не помню зачем. Под дубом были качели. И будучи совсем маленьким, я взлетал на них все выше и выше, все выше и выше… и доставал-таки в полете носком сандалии до листьев, прикрывавших часть детской площадки кружевной шевелящейся тенью. Достать кончиком ботинка до листьев в полете было высшим классом. Не каждые могли, пока было такое желание. Потом, когда я уже вырос и был занят своими делами, я, естественно, не дубе том не висел, но временами проходил мимо и боковое зрение «ловило» образ раскинувшего во все стороны свою разросшуюся крону великана. А потом дерево срубили. Новшества, которые впивались в жизнь страны, не предполагали наличия нашего дерева в раскрашенном в яростные цвета интерьере отремонтированного детского дворика. И наше дерево убили. Огромное и мертвое, оно лежало около железной оградки, и юные жители района весело карабкались по его великой серой шкуре. Матери лениво одергивали своих детей, скучая неподалеку.

Вот тогда я и понял, что нет смысла в том, что тебе дорого. Но есть в этом бессмыслии какое-то спасение, понятное и подходящее тебе одному.
— И когда?
— Решается пока, — ответил он. — А пачку вскроешь, когда приспичит. Пусть валяется.
— Заходи давай.
Я отступил в сторону, дав ему возможность пройти на кухню. Зашел туда следом, понял, что тут мы есть не будем.
Тоже привычка. Мы всегда торчали в комнате.
— Накладывай себе, пойдем на диван.
— Прямо проводы, — усмехнулся он. — Верно ждать-то будешь?
— А ты сначала свали, а потом поговорим, — поддел его я.
— Голова как?
— В норме.
С едой управились быстро. Я почти не ел, потому что снова пил пиво, а он расслабленно откинулся на спинку дивана, но перед этим все же отнес свою тарелку на кухню.
— Твою захватить?
— Оставь.
— Ладно.
— Коньяка мало.
— А много и не нужно. Я ненадолго.

Молчание в этот раз ощущалось почти физически. После его заявления о переезде надо было как-то общаться. Я не знал как. О чем говорить, о чем спрашивать. Он курил, я курил. Он смешливо предложил вдруг чокнуться за успех в своем мероприятии — я послушно выполнил его просьбу. И еще я прекрасно знал, что сегодня он не будет мельтешить в зоне моего бокового зрения. А когда уйдет, то даже с учетом того, что мне от него никакой пользы в жизни нет, я почувствую себя плохо.

Ночью на улице разыгралась буря. Тренькнул мобильник: пришло сообщение от МЧС, предупреждающей о резком ухудшении погодных условий. Я лежал на диване и смотрел в окно, и только оконное стекло отделяло меня от порывов ветра до кучи метров в секунду. Ветрила завывал, ему подпевали мои невеселые мысли. Кот, приняв форму буханки хлеба, смотрел в окно и уши его стояли, словно у волка, увидевшего свою жратву. Пока еще живую.

Я цапнул со столика телефон, набрал его номер. Третий ответил не сразу.
— Спал? — я не особенно канителился с расшаркиваниями.
— Почти.
Голос тихий, словно убили человека, а возможность дышать благородно оставили. Типа, не звери мы.
— Пойдем покурим?
Пауза затянулась. Мне мало надо, в общем. Злиться я начинаю через две секунды после молчания. Для меня эти две секунды срок огромный.
— Нет, не пойду.
Ярость с моей стороны последовала моментально. Я просто отключился. Сука, вот нахуя я поддался душевному порыву? Ведь, олух, блять, надо просто вовремя вспомнить о том, что ты нахуй не упал со своими «обычными» желаниями. Никому.
…
На следующий день я не сделал попытки выцепить его для утреннего перекура. Он тоже никак не проявился.
Через пару дней я вышел на лестничную площадку один. Один и покурил.
Через три дня утром я спустился на третий этаж и позвонил в дверь. А вот так, без предупреждения. Ну, конечно же, он открыл тут же, но не я был тому причиной. Совпало. Я приперся в домашнем, а он нарисовался на пороге в куртке, охнул какие-то извинения и зашуршал рукавами о курточные боковины, залязгал связкой ключей, уронил ее на сизый плиточный пол, выматерился коротко и от души. Спешил. Торопился. Ему было не до меня. И я, мятый, закинувшийся с утра пораньше дозой в пару таблеток — на всякий случай же, а то гудит что-то в лобных долях головного мозга — и, как тут же стало ясно, живущий какими-то нашими утренними бессмысленными ритуалами, ожиданиями, отступил, попятился, отвел в сторону руку со своей кружкой. Захотелось провалиться сквозь этажи в подвал, в темноту, прямо представил себе вонючий пыточный каморочный бункер, а за стеной будет страшно громко гудеть лифтовой механизм, лязгать тросами, пугая мелких блох вроде меня.
Чуть ли не слезы навернулись от обиды… или снова приветище от моей вечной подруги — злобы на весь мир? Очень похоже на то.
— А ты чего хотел-то? — без интереса поинтересовался он.
Я помнил это. Было со всеми, а понадобилось не многим. Когда ты рассказываешь кому-то всего себя, стоишь такой необметанными швами наружу, а после человек задает какой-то вопрос, который вообще не о тебе, и пизда твоей душонке — ее разрывает на две-три крупные части, не соединить больше.
— Как всегда хотел, — сказал я. — Но не отвлекаю.
— Ладно, — он быстро подошел к лифту. — Не могу сейчас, извини. Ты бы позвонил заранее.
Я не звонил ему. Он. Он всегда звонил в мою дверь, а потом мы брали мои сигареты и шли просыпаться.
Третий посмотрел на меня, потом опомнился, быстро побежал по лестнице вниз. Секунда, и его башка, словно криво приклеенная к широким в этой чертовой его куртке плечам, исчезла из поля зрения.

К себе я возвращался пешком. Не хотелось, чтобы еще кто-то увидел меня в лифте с кружкой кофе в руках в половину девятого утра. Потому что очень некстати я вспомнил еще одну хуйню: когда ты поражен хотя бы немного, то твою царапину могут увидеть даже те, кто о тебе понятия не имеет. Да и неправильные выводы в отношении людей у нас делаются быстро и без нашего участия.
…
Мне нужен был секс.
Это я ясно понял, когда спустя несколько дней сидел в своем «гнезде», то бишь, на диване, ровным счетом ничего не делая. Такие отпуска случались довольно часто, и я не особенно напрягался в плане поиска другого занятия, которое могло приносить деньги. Хотя и мог бы, чай, не мумия пока. Порой меня носило по всем своим фрилансовым каналам, и если находилось что-то, то и ладно. Но чаще всего меня же держали для проектов долгоиграющих, этаких марш-бросков, когда сделать надо было много и в срочном порядке. Люди, с которыми я работал, знали, что семеро по лавкам под моим крылом не рыдают, а супруга отсутствует фактически. Знали они так же, что я практически всегда имею доступ к мировой Сети, а не живу проссатым бобром в глубинке, где каждый час в обнимку с электричеством на вес золота. Работать я любил, дело свое знал прекрасно, и часто выручал уже совершенно посторонних людей, и за неплохие деньги. Ну, мало ли, загулял студент, а курсовую к десяти утра надо притаранить в вуз. Готова ли? Да о чем вы? Никогда не забуду: «Дочка… взятка… преподаватель совсем сдурел, денег не берет…». Я сделал чьей-то дочке два реферата за час — просто отключился от всего на свете, а малышка нервически покуривала на моей кухне. Привезла флешку, и я оставил мамзель на всякий случай. Вдруг понадобились бы какие-то конкретные уточнения. Умная была девочка, не стояла над душой, не требовала объяснить что, зачем и почему — не мешала работать. Правда, платить за работу отказалась, даже футболку задрала чуть выше пупка. После чего я повел ее в комнату, выделил нужную мне иконку и выбрал опцию «Удалить». Она сказала, что я этого не сделаю. Я промолчал. Она сказала, что я не посмею. Я закурил. Она позвонила отцу и протянула мне свой айфон. Я взял айфон и она заплакала. Не понты, а фантики. Заплатила, бросила деньги на стол, словно они были в говне. Или я в нем же. После чего я отправил файлы по электронной почте в ее почтовый ящик, а затем вытолкал ее из квартиры. И занес ее номер телефона в «черный» список.
Верни сейчас ту девочку обратно, я бы не смог с ней. Есть в природе человеческой такая непонятная байда как «а хуй его знает, почему именно этот человек». Но та мажорная студентка моим человеком не была. Наполовину моим человеком были за всю жизнь трое: Катька, с которой мы встречались четыре года, Анатоль Иваныч, безумно притягательный материн дядька из моего сопливого детства, который, выпив, пихал в меня запрещенные мамой конфеты, и…
…
Рука полезла туда, куда ей и полагалось. И все же я не понимаю, о какой такой свободе говорят люди, потому что я находился в своей берлоге один, я был тут хозяин тайги, но перед тем как начать, я все же огляделся с некоторой долей тревоги. Смешно, ей-богу. Меня не увидеть никак, даже через окно, даже если его вынести из стены наружу. Кота рядом нет. И чего ж тогда, почему так неловко?

Но я все равно чувствовал сильный дискомфорт. Он скребся под кожей, нарушая мое личное пространство. Я хотел — и не мог. Потому что не получалось расслабиться и представить. Пришлось делать усилие, наступать на горло собственной глупости, отбрасывать ненужные мысли и добивать комплексы.
Разрядка случилась, куда ж ей деться. Даже кота, приплывшего откуда-то из недр квартиры, я заметил не сразу. А когда заметил, то постарался не обращать на него внимания. В голове в такие моменты случается полный переполох, и надо суметь вытащить из прочего мусора то, что тебе нужно. Кадры из как-то увиденного порно. Юношеские фантазии. Запахи, движения, прикосновения. Пусть и не мне предназначенные — неважно, сейчас надо найти и воткнуться мыслями там, где я смогу не думать о чем-то другом. Окопаться, окуклиться, пустить корни. Ни музыки, ни видео, ничего реального не нужно. Все это есть в сознании, надо только поискать, перетасовать то, что никому не показывал. Помехой мелькнул Катькин образ. Абрис образа, не больше. Не то. Не хочу. Досадливо мотнул головой, перекатив ее по спинке дивана. Я боролся с чем-то, что мне мешало на это короткое время быть самим собой. Я вспомнил, что я не Брюс Уиллис. Подумал, что я смешон. Что я, возможно, противен. Омерзителен в таком виде. Картинка, на которой я видел себя такого, упорно зависала перед глазами. С улицы полезли в комнату какие-то звуки, которые тоже мешали и все рушили. Я злился, не в состоянии сконцентрироваться на таком простом деле. Да что ж такое-то.

Чья-то рука появляется из-за моего плеча, широкая теплая ладонь ложится на шею. Слегка нажимает на кадык. Пропадает. И тепло по спине, потому что сзади кто-то стоит.
И вот эта скотина, которая позади меня, просто прижимается ко мне. И рука на шее.
И пиздец, блять. Вот оно.

На все это ушло некоторое время, конечно. После этого шум под окнами не казался таким раздражающим, а зрение окрепло, подарив мне великолепную экспозицию, представшую перед глазами. Темное стало темнее, светлое ослепляло. Все вокруг контрастировало, сочилось какой-то резкостью, и на мгновение даже показалось, что во всем этом был свой смысл — вот оно, счастье. Сиюминутн…
Прошло так же быстро, как и наступило. Ну и штаны испачкал, конечно.

О Третьем я старался не вспоминать. Все закончилось, и была в этом та самая правда, которую называют жизнью. Это о ней с горечью говорят, что сделать ничего нельзя, все течет, все катится нахер и своим чередом. А еще о том, что все мы там будем. Головой ты понимаешь, а нутро протестует. Можно даже заболеть и умереть от того, насколько несовершенен этот мир. Загоняя себя в кандалы, ты отбрасываешь ключ от них в самый дальний угол, а потом с тоской смотришь в ту сторону, заливая глаза невыплаканными ожиданиями. Копишь вполне себе осязаемые предметы, напоминающие о чем-то, что непременно будит тоску всех оттенков серого. После оставляешь это в себе, а предметы отправляешь на помойку или просто подальше, с глаз долой. Стараешься не привязывать себя к прошлому — чем ты старше, тем прочнее связь с ним. Впереди все меньше, позади все больше, и ты, в конце концов, падаешь, разрубленный надвое, а внутри тебя-то, оказывается, пусто. И не ванилью пахнет, а прет тяжелым черным смрадом, ложью и гнильем, потому что все твои переживания, желания и ошибки гораздо мельче, чем у других.
…
Я решил выскоблить квартиру, и сделал это за один день. Почему-то чище не стало, хотя на полу можно было рожать, а кот после нападения на него пылесоса стандартно долго жил под ванной. В «Ашане» я затарился так, словно ко мне приехал цыганский табор со всеми своими дальними родственниками до семнадцатого колена. Я начал писать книгу. Купил кошаку игровой комплекс, от итогового вида которого охуели и я, и кот. Отжался, покачал пресс. Нарыл скакалку и попробовал ею воспользоваться. Почистил системный блок. Выгреб из ящика с инструментами с пол-дюжины измятых пивных пробок. Вычесал кошака, выбросил из дома тонну старых покоцанных компакт-дисков с неизвестным мне содержимым. Нашел Катькины причиндалы в виде половины флакона туалетной воды, пары предметов нижнего белья. Найди я это парой лет раньше, я бы расстроился. Попытался собрать колоду из карт, которые обнаруживались по всему периметру; большинство из них были почему-то втиснуты между страницами книг. Книги, кстати, тоже перебрал, но ни одна не отправилась восвояси. Мне было жаль выбрасывать даже те, к которым я не собирался прикасаться в ближайшие десять лет.
На все это мне потребовалось время. Дни бороздили океан действительности, а я плескался где-то далеко за буйками, но уже не тонул. И Третий, чей номер вдруг высветился на экране мобильного, живущего с некоторых пор в беззвучном режиме, все же можно было бы проигнорировать, но я вдруг ответил на его кашляющее «Привет».
— Здаров.
— Занят? — спросил он.
В руках у меня была сигарета, я хотел курить. Это и были мои планы на ближайшее будущее.
— Я зайти хотел.
А то я не понял.
— Занят, — почти честно ответил я. — Что-то срочное?
— Да вот, — связь аж поперхнулась от такой наглости, — хотел зайти. Если ты не против.
— Ты ж переехал, — напомнил ему.
— Да нет, пока еще нет.
Не понял…
— Не понял.
— Еще не переехал, а что такое?
— А чего молчал? — вырвалось из меня.
— Да как-то…
Я прикурил и с наслаждением выпустил дым в экран. Получай, сука.
— Коньяк сам купишь, или мне?.. — подъёб был, конечно, «с бородой», но, бывает, что я могу плоско пошутить. Не Петросян, увы.
— Составь компанию, — попросил он. — В строительный надо заехать, но если ты не можешь.
— Могу.


Часто видел практически одинаковый сон в разных вариациях: я шел к морю и никак не мог дойти. Знал, стоит прийти к нему, и всё будет хорошо. Иногда мне удавалось увидеть край берега с набегающими волнами, но в основном не добирался и до него, блуждая по каким-то улицам и переходам, тратя драгоценное время — а во сне я знал, что его мало, очень мало, — на какую-то чепуху. И просыпаясь, я чувствовал горечь во рту, досаду от того, что опять не успел. Упустил, потерял возможность, разменял главное на сиюминутную ерунду.
Не надо быть психоаналитиком, чтобы разгадать посыл от подсознания.
Но если во сне я хотя бы знал направление, чувствовал зов и тягу, то наяву оставалось только неясное чувство неудовлетворенности собой и жизнью, растворяющееся в повседневной круговерти дел и обязанностей, но не исчезающее до конца.

Да кто сейчас полностью доволен жизнью?! А у меня всё нормально, всё в пределах допустимого: жив, относительно здоров, обеспечен работой, квартирой, тачка хорошая — вон на неё даже возбуждаются мелкоуголовные элементы.
И сам ещё ничего: седины нет, лишнего веса тоже нет, глаза… есть. Ну, в глаза можно и не смотреть.

— Нормально всё, — утренняя мантра у зеркала в ванной с каждым днем звучала всё более уныло.

И первая сигарета, выкуриваемая в салоне машины, пока прогревался двигатель, отдавала сеном. Натощак потому что. Мне не хватало… кофе. Зато спал на полчаса дольше — во всём есть плюсы, нужно только уметь их видеть. А море, море видеть не обязательно. Да при чем тут вообще море, бред какой-то! Приснится же всякое.
…

— Не хочешь?

— Нет, мам, я просто сейчас не могу. Машина, — как же я ненавидел себя в этот момент! — в ремонте, там, ну в общем, на пару дней ещё, может позже, а?

— Нет, мы тогда без тебя, — прекрасно знал, что она ответит именно это, даже без крика отца на заднем фоне: «Да что ты к нему прицепилась?!» — он меня понимал. Мама считала, что мне надо принять: смириться; «обратиться к богу», — цитата; и тогда все станет на свои места. Ничего никуда не встанет, не на что. — Хотя вполне можно и на автобусе, — и эта реплика предсказуема. Надо просто перетерпеть. — Наденька тоже не может, у нее командировка, — сдавленный вздох недовольства. Ну да, жена умнее меня, придумала или создала заранее отличную причину не ездить с бывшей свекровью на кладбище в годовщину. — А вы?.. Мне кажется, вы могли бы… — я тихо застонал, прикрыв трубку ладонью, и вытряхнул из пачки очередную сигарету. Попробуй-ка здесь снизить количество потребляемого никотина! — Ты ведь ей сейчас так помогаешь с её этой идеей, — скепсисом в голосе по поводу «идеи» можно клопов травить. — Неужели она не ценит?

— Всё нормально, мам, у нас всё хорошо, — сквозь зубы. — Мы общаемся.

— Да? Тебе не показалось, что она слишком увлеклась диетами?

— Мне в дверь звонят, квартиру пришли смотреть. Папе привет! Как смогу, выберусь, да, я тоже очень соскучился, да, на день рождения обязательно, да, тепло одеваюсь, пока, мам, целую!

Любящие, понимающие, всегда готовые принять мою сторону, желающие мне только добра. Я их очень люблю. Только не могу общаться дольше, чем десять минут. Стыдно. Перед ними. За то, что не оправдал надежд, подвел, оказался слабее, чем должен был быть.
Плохой сын, плохой муж, плохой отец.
Даже на кладбище не поеду, потому что невыносимо, невозможно соотнести камень на замерзшей земле и: «А подбросишь меня в небо?». Ты ведь там, правда?

Этим летом одни выходные я провел на даче у родителей, мы пили с отцом в естественно образованной беседке под лапами огромной — со спутника видать, — ёлки. И я перебрал. Ну еще бы — пил быстро, часто, не закусывая мамиными заботливо приготовленными пирожками. Воспоминания отрывками. Но тот момент, когда он держал меня, сильно прижав к плечу, молча, ничего не говоря, а я колотился в истерике… Без слез, без звуков, меня просто трясло, словно в припадке. И лицо, будто треснуло в беззвучном оре, выпуская Чужого изнутри. Разрывающего меня, ломающего на куски. Я не приезжал туда после. Знал, что отец меня не винит и не стыдится, знал, что мама так и не узнала о моей слабости, она к тому времени уже заснула. Достаточно было того, что стыдно мне. Не потому, что сорвался, люди — не роботы, и срывы бывают, а потому, что показал ему. Я должен быть для него сильным, таким, каким он был всегда для меня. Соответствовать, если не превзойти. Быть гордостью, а не болью. Радовать, а не огорчать. А я не смог. В очередной раз.

— Приходи, а? Пожалуйста, — рука набрала номер сама.

Пока Восьмой спускался, я наметал на стол нехитрую закуску: сыр кубиками, твердокопченую колбасу кружками, какой-то салат в контейнере из супермаркета. Коньяк, виски и пиво. Джентльменский набор.

«Глядя в окно: — Сегодня смог, Джон. — Поздравляю, сэр».

— Отвальная, что ли? — я видел, что он напряжен, но мне было пофиг. Не сейчас, не сегодня. Как говорила незабвенная Скарлетт: «Я подумаю об этом завтра». Ага, я еще и Маринину с Донцовой читал.

— Типа того. Ты пиво?

Пока он пил первую кружку, я приговорил полбутылки коньяка — долго ли, умеючи. Речь моя становилась все более несвязной, шутки сомнительней, намеки двусмысленней. Суть расползалась и утекала в песок, как заповедовал Моисей. Восьмой каменел. И мне невероятно хотелось довести его до взрыва. Чтобы он встал, въебал мне в челюсть, и хлопнул праведно дверью. Тогда бы стало все правильно абса… нет, я помню, как правильно — абсолютно. Я его выводил из себя. Намеренно, цинично и целенаправленно.

— Я пойду, мне нужно еще поработать.

— Слабо послать? — развалившись в кресле, расставив ноги под углом девяносто градусов, я был отвратителен даже сам себе. — Ты же интеллигент, да? Не чета мне. Вежливый. Слабо, значит?!

— Нет. Мне просто нужно работать.

Сука! Его покровительственный тон бил больнее, чем те уебки на парковке. Ему же всё равно, что я, как озабоченный придурок, смотрел по новостройкам и вторичкам двойные продажи. Зная, что это невозможно, нереально, никогда не будет, но выискивал варианты продажи-покупки двух квартир, желательно на одной площадке. И за это я его ненавидел особенно сильно. За свою слабость. Не, ну, а чё, все классически одобрено: «Моя дочь поступает, как все нормальные люди! У нее неприятности — она палит в кого попало! Растет дочка!» Фильм, снятый по пьесе Шварца. Что, не классика? Вот то-то же.
Ну и я расту. Скидываю кожу, как змея. Змее тоже больно, вы не знали? А что вы вообще знали?! Да ну нах!

— Ну и иди!

— Пойду. Дверь закрой, — ап, бля. Дурная дверь. Это у Восьмого удобная, захлопни и никаких проблем, а у меня пришлось закрывать на замок.

Пошатываясь, выполз из-за стола и вышел за ним в прихожую живым символом похуизма. Хоть статую́ лепи. Восьмой не остался в долгу, обозрев с ног до головы мою позу, буркнул:
— Пиво твоё говно, голова только от него болит.

И пока я открывал возмущенно рот, он влез ловко в кроссовки и шандарахнул дверью со всей силой. Получи, фашист, гранату!

— Да была бы честь оказана, — пробормотал, проворачивая поворотный механизм налево и до упора. — Нашелся тут… нежный! Видали мы таких… — бубнил злобно, возвращаясь в комнату. Но как только сел в кресло и включил, не глядя, телик, меня накрыло. Старый фильм дал под дых с первой фразы.

«Женщины любят твердых и жестких мужчин» — да пошел ты, их все любят!

Вырубил. Не надо мне фильмов про настоящих мужчин. Хватило.

За одним я только что закрыл дверь. И отпустил тормоза. Напрочь. Виски вскоре начал питься, как чай, сигареты прикуривались одна от другой, окурки втыкались то в пепельницу, то в тарелку.

А душа затребовала музыки. И я ей выдал. По полной.
От Дорожной Сукачева с истеричными выкриками в темень окна: «Эй, ямщик, поворачивай к черту!», перебравшись через Белую реку Шевчука с «Дай-ка, брат, тебя обнять» — как же мудро Восьмой ушел, с меня бы сталось лезть к нему обниматься, ох, сталось бы, — добрался до: «Что ж ты, фраер, сдал назад?» с воспроизводством тех блатных интонаций, что где-то все же жили во мне, как бы я не давил их усиленно с периода буйной молодости. После проорал Doors «Whiskey Bar», наверняка безбожно перевирая слова, попытался угнаться за переборами в «Spanish caravan» и чуть не разбил гитару от бешенства, потому что не получалось взять правильно баре, хоть режь!

В результате ночь нашла меня лежащим на полу: именно оттуда в окно видно было одно только небо. Из колонок звучало: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка». И если бы я сказал, что глаза слезились от дыма, то соврал бы. Хорошо, что никому не надо было ничего говорить.
Всё, аллес. Жалеть себя — что может быть омерзительней?
Не поднимаясь, встал на четвереньки и дополз до кровати, залез на неё и рухнул, не раздеваясь. Пошла эта вся действительность на…

Утром действительность мне отомстила. Так жестоко, что я мечтал умереть, не просыпаясь. Голова трещала и разваливалась, в носоглотке расстилалась пустыня с захватом легких, желудка, кишечника с анусом и членом. Что там еще есть в организме? Даже пальцы на ногах шевелились со скрипом и болью. Словно во все кишки и физиологические складки насыпали песка с давленным стеклом. И ебанным чувством вины присыпали. Крупными гранами.

Ну годовщина. Но ты мужик или где? Присосавшись к горлышку бутылки с минералкой я ответил отрицательно. Если надо откреститься, чтобы полегчало — я готов. Только не полегчало. Вспомнив правило «Четырех П», я посрал, помылся, поел. Поебаться было не судьба, а дрочка, я чувствовал — знал, — не облегчит приговор. Поэтому вместо этого выбрал — «П»рогуляться.

Район утром выглядел отвратительно: между редких скукоженных холодным ветром деревьев на схваченных ночным льдом лужах лежали гнусными запятыми собачьи какашки; грязь, застывшая в причудливых изгибах, выглядела возмутительно нагло; редкие прохожие на улице казались непонятной субстанцией, вроде инопланетных бесформенных масс с щупальцами. Они были не нужны, они были противны, но они были. Гадко. До тошноты. Несколько позывов изнутри организма у одиноко стоящей урны ни во что не вылились, но отпустило. Закрапал издевательски дождь — Доброе утро, неудачник!
«Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера».
Как бы тебя выключить, «завтра»?

Дверь, подъезд. Родной этаж. И еще сто ступеней вверх. Восемь утра. На мгновение затормозил и тут же нажал на кнопку звонка, не давая себе времени одуматься, пока мысль не оформилась. Иногда лучше не думать.

Раз, два, три, — привычный счет про себя. Девятнадцать — щелк замка.

— Ты рано, — сонный, лохматый. Родной?

— Покурим?

— Пошли, — неосознанное движение назад в глубину квартиры.

— Я угощаю, — пачка в руке.

— Да неужели?

— Ага, — сонный, но язва. Улыбка расползалась по всему периметру лица, независимо от меня. — Когда-то надо, а?

— Ну разве, — нахмуренные тут же брови вызвали улыбку еще шире — еще немного и тресну пополам, часть башки просто откинется назад. — Пошли.

Как всегда: зеленая краска стен, прорыв окна во вселенную, черные штрихи деревьев. Дым от двух сигарет. Утро. Он. Я. Все на своих местах.

— Ты не хотел бы переехать?

— Куда? — голос прозвучал гулко, будто скрывалось в коротком слове гораздо больше вопросов.

Он развернулся спиной, встал у лестничного окна, я тоже подошел ближе, остановился сзади. Мы оба смотрели на стекающие по стеклу капли, на расплывающиеся в мокром асфальте огни от машин. Небо нависало мягким рыхлым брюхом на расстоянии руки. Еще ближе были плечи под мягким свитером, темноволосый затылок, встопорщившиеся трогательно волоски на шее, полоска голой кожи, уходящая под растянутый воротник. Запахи сигарет, горьковатого парфюма и тела смешивались с запахом дождя из приоткрытой фрамуги.
Засунул ладони в задние карманы, закрыл глаза на секунду, вдохнул глубже, представил берег северного моря, холодного, без той неразборчивой доступности южных морей, готовых принять в свои воды всех желающих. Море не для баловства или развлечения, не для краткого отпуска в ласковых волнах. Редко радующее солнцем море, ледяное во всех своих слоях от поверхности до глубин, неприветливо честное. Могущее забрать всё, но и отдать многое.

— Куда-нибудь, — голова пуста и ясна до безобразия. Практически до счастья.

— Где интернет хороший. Мне без него никак, — не поворачиваясь.

Молча кивнул. Не задумываясь, что он меня не видит. Я просто знал, что он понял.



Все было налицо. Бомбануло его, конечно, сильно, но после, когда вся пыль улеглась, морок рассеялся, он выглядел довольно-таки жалко. Внутри. Я видел это. Он делал вид, что ничего не происходит. Не то, чтобы я не хотел расставаться с этим человеком, нет.
Но, блять.
— Послезавтра оформляю.
— Отмени.
Я сказал это и чуть не помер. Как мост позади себя сжег. Бруклинский.
Третий насмешливо посмотрел в мою сторону:
— Чего это ты?
— Не передумал?
— Я тонну нервов положил на это дело.
— Знаю.
— Ничего ты не знаешь.
Отвернулся, затянулся, стоит. Курит с видом Наполеона в пору его великих свершений. Смотрит вдаль, философ хренов. Ну, еще зачти тут трактат какой-нибудь.
Третий не умеет читать мысли. Я тоже не владею. И по лицу не могу. И по голосовой тональности. Но спустя время после увиденного и разбросанного все соединяется в единую картинку, на которой, собственно, все и изображено.
Так вот, Третий в то, что я узрел, не вписывался.
— Ладно, — легко согласился я. — Подписывай свои бумаги, милый друг. Буду надеяться, что наберешь меня как-нибудь.
Он улыбнулся.
Он не наберет, подумал я. Это я знал точно.

…
— Я потерялся, — сообщил он чуть раньше. — Смена места жительства…
— … гарантирует наступление тотального пиздеца во всех сферах твоей деятельности, включая жизненные установки, режим дня и даже предпочтения в еде. Нарушения сна, тахикардия, головные боли. Депрессия, нервные срывы, порой на близких людях. Но близкие еще куда ни шли бы, а вот посторонние… с этим будет трудно.
— Ты меня плохо знаешь, — без тени улыбки сказал он. — Это просто переезд.
— Я прекрасно тебя знаю. Подарю тебе вагон сигарет, ящик коньячины и кило лимонов сверху дам.
— Не сопьюсь.
— Но курить будешь много.
— Брошу.
— Скажи это кому-то другому, — я издевался над ним. Цель я выбрал вполне досягаемую — я хотел довести его до живого состояния. Зачем? А хуй его знает. Хотелось. Дело принципа.
Он вдруг замкнулся на все замки. Навесил на себя толстенные цепи, как отрекся от мира, от вони прокуренной не только нами лестничной площадки, на которой мы стояли; от черных оконных стекол, в которых преломлялись и двоились наши отражения; от звуков города, который мерцал где-то за пределами нашего адового время провождения. Иначе свое состояние я назвать не мог. Ну, а если и Третий тут со мной, то почему бы нам не качаться на виселице друг рядом с другом?
— Когда ты предложил жить вместе, — не выдержал я, — что ты имел в виду?
— Чего?
— Что ты хотел сказать этим?
Он вылупился на меня, даже в полумраке было видно, насколько удивлен. Возможно, он забыл, а я вот нет. Может, именно теперь не надо было напоминать ему об этом: хватит с него и того «десерта», который ему преподносила наша серая жизнь.
Но он уезжал, и я уже чувствовал не пустоту, а целую трещину в земной коре прямо под своими ногами. Трещина та будет скоро совсем низко — на третьем этаже того дома, где мы жили.
В голове зашумело, уши обдало теплом. Стало стыдно, страшно и совершенно нечего терять — все это одновременно. Не детские игры пошли, я что-то творил, только вот подумать не успел, а что же именно.
Он затушил сигарету прямо о стену лестничной площадки и протянул мне руку.
— Поздно уже.
— Всего половина десятого, — выдавил я, прощаясь.
— До скорого.
…
Кот блеванул второй раз. Пришлось вытирать столешницу журнального столика. Посмотрев на него, подумал, что люблю скотину. Привязался к нему зачем-то. Тошнота не есть хорошо, ощущения те еще, мне ли не понять. Интересно, имеет ли место быть у животных такая штука как головная боль? И если да, то насколько сильно? И как это вообще определить в домашних условиях?
— Ну, что? — я взял его на руки, он попытался вырваться. Мы не слишком нежничали друг с другом, с такой вещью как ласка он был не знаком. Мы, скорее, были партнерами. Малознакомыми и не лезущими в дела друг друга. Порой я забывал о том, что я живу не один. Об этом мне напоминала его пустая миска, которую он непременно выволакивал на середину кухни, предусмотрительно сожрав ее содержимое.
Не выпуская его из рук, я уселся на диван. Кот упирался в грудь штыками-лапами, и делал это довольно сильно.
— Посиди со мной, — приказал я, потом стал трепать его за ухо, и это ему явно зашло. Под ладонью затрещало, расслабилось, заурчало живое теплое тельце.
Так мы и уснули. Он на мне, я — на диване. Сидя.
…
Тоскливо может стать вовсе без каких-то причин. Приуныть случалось и по более серьезным поводам, но когда их нет, а душа в потеках, то становится стыдно: ты ж мужик, ты не должен.
Прямо с утра позвонила Катька. Знакомый до боли голос. Некогда любимый, а теперь родной… и чужой одновременно. Катька со знанием дела просекла за два моих невнятных ответа ситуацию, решила, что дело швах, сказала, что заедет, потому что будет рядом. Мы не дружили после. Мы устали друг от друга, и теперь только знакомые цифры номеров телефонов объединяли нас. До свадьбы не дошло, хоть речь и заходила пару раз. До раздела имущества тоже — мы оба имели свою жилплощадь, и я был рад тому, что квартирный вопрос при расставании не поднимался.

Катька привезла сырую курицу, маленькую пиццу и бутылку мускатного вина. Пива мне, конечно, у нее при себе не оказалось. Значит, говорить будет она, понял я. И заварил себе чай.
— Я хочу вернуться.
Я, в принципе, другого и не ожидал.
— Посмотри на меня, — попросила она.
Так как я стоял к ней, сидящей за столом, спиной, то мне, конечно, пришлось подчиниться.
Красивая. Не все блондинки дуры. Есть те, кто запутался. Катька давно красилась в черный. Но я до сих пор помнил ее светленькой.
— Чего молчишь?
В руке бокал вина, на запястье браслет с фиолетовыми камешками. Тонкие коленки, высокие сапоги. Не знакомый мне запах ее духов на всю кухню. Я отвык от этого, и не хотел в это возвращаться. Не отвращение правило мной, но желание, чтобы оставили в покое. Не любил я никого больше. Нам с котом было нормально. Я налаживал и настраивал свой расшатанный мир достаточно долго, и только бинарности мне в нем недоставало.
— Вряд ли что-то из этого получится, — честно сказал я. Взгляд зацепился за бутылку ее вина. — Угостишь?
— Конечно, — спохватилась она.
Я отвернулся, чтобы достать стакан с полки. Катька быстро оказалась позади меня, ее руки устранили края футболки, потекли за пояс моих джинсов. Ниже, ниже. Живот автоматически втянулся, пятая точка превратилась в комок мышц. Я все еще был живым человеком. Где же ты была раньше, дорогая моя? Мы бы с тобой…
Катька знала, когда остановиться. Медленно скользнула ладонями по коже, наружу, стукнулась лбом между моих лопаток.
— Давай, а? — голос тихий, и нежность в нем, и забота о ближнем, и казнь моя самая настоящая. — Пожалуйста.
…
Почему в какие-то моменты перед глазами возникает не инструкция по применению, не свод правил, не устав организации, а то, что вообще тут не должно быть? С каких таких тайных глубин память вышвыривает на поверхность что-то, что было с тобой в детстве, к примеру? И ладно бы это были реально киношные воспоминания, но нет: восставшее из ада, не меньше. И сейчас вдруг я понял, что если соглашусь, то сам себя поставлю на колени. И сам себе отсеку башку. Найду чем, с этим все в порядке. Балтикой Трехой. Девяткой, о! Для меня это самая настоящая смерть. Покатится башка, и станет мне больно-больно. Доживу свой век с красивой и умной, буду наматывать на кулак ее волосы, которые она по моей просьбе снова сделает золотыми, обнимать, целовать, спать с ней, не любя, не желая. Будет чай по утрам, ее одежда, моя одежда, ее звонки, мои звонки, обиды, праздники, гости, магазины, суши, кафе, ее друзья, ремонт. И я потеряюсь во всем этом. Мой кот, который ее совсем не знает, станет мне не нужен. Не поймет, в чем дело, озлобится. Я бы на его месте так и поступил. Детей не будет — не хотим мы их. А если вдруг родятся — так это буду вообще не я. Какая-то чужая история творится прямо здесь и сейчас. Я-то в ней каким, сука, боком?

— Я не один, — сказал я твердо, и так же монументально Катька превратилась у меня за спиной в статую. — Я бы с удовольствием, но поздно… понимаешь?
— Ты не один.
Я один, господи.
— Да, все так и есть, — соврал я.
— Ты не говорил…
— Мы практически не общались, — напомнил я. В глаза ей смотреть не мог, утопил себя в кружке со своим чаем, словно это прямо вот смысл жизни был. Про вино и не вспомнил. — Время идет, тебя не было.
— Да, — произнесла она негромко, отходя к стулу. Села, поправила юбку, взяла бокал в руку. — Да, видимо, это уже всё.

Потом, когда она ушла, я даже не усомнился в том, что все сделал правильно. У меня никого не было, кроме нее. Даже в перспективе. Но я точно знал, что все сделал правильно.

Третий пришел сам. Ну, последний вечер в родных пенатах, понятно же. Притащил сумку с мясными нарезками, звякнул пивными бутылками, тяжело шлепнул о поверхность стола целлофановым пакетом с двумя здоровенными помидорами.
— Все оформил? — я был мрачен, но учтив.
— Завтра.
— А, да.
Сели в комнате. Я поймал себя на мысли, что все время, которое он проторчал у меня, он пил. Вместе со мной, естественно. Ну, если не считать того дня, когда я немного приболел, а он накупил мне кучу таблеток.
— За тебя, — сказал он.
— За нас, — не соврал я.
После пили молча. Пару раз покинули помещение по туалетным делам. Много курили, пришлось даже форточку открыть. Поменяли верхний свет — ночник отлично справился со своей ролью. Третий что-то попытался рассказать про интересы сторон, одной из которых он являлся — я важно покивал в ответ, но тему поддержать не мог и она тихо угасла. Мы не прощаемся, я так думал. И не надо нам встречаться после, мы не друзья, не родственники, мы вообще хуй знает кто. Всего-то вписались друг в друга: он заполнил собой часть моего пространства, я сделал то же самое в его жизни. Так срослось, сами себя удивили. Никаких мыслей о шашлыках, рыбалке или чем-то совместном не было. Пара поездок в строительный — даже и не вспомнишь, что выбирали-то.
Мы прожигали наше время ни о чем.
…
В какой-то момент он уселся поудобнее, подложив под себя одну ногу. Уставился на меня, потом долго рассматривал свою рюмку. Вот что мне нравится в людях, так это умение напиваться, не меняясь. Чушь не несут, глаза в разные стороны у них не разъезжаются — это ли не счастье для более трезвого их собутыльника? Вот Третий был как раз таким. Половина бутылки коньяка уже в прошлом, а у него, как у дятла, даже сердце чаще биться не стало. И рожа не краснеет. И хуйню всякую не говорит. Планов не строит, слава богу. И звонить никому не рвется спьяну. Или, может, некому?
— Даж не знаю, как начать… — усмехнулся он. — Да и надо ли.
— Говори уже, — я начал терять терпение.
— Спасибо.
— Ой, не пизди, — откинулся я на спинку дивана. — Я думал, что что-то новое скажешь.
— А надо говорить?
— Надо.
— Точно?
— Ну, напиши, — предложил я ему на полном серьезе.
— Ты держал меня за дурака, да? — с интересом осведомился он и сделал глоток из своей паршивой рюмки. — Или мне показалось?
Нет, все-таки я ошибся. И этот хуету понес в массы.
— Мы пьем, — напомнил я. — Тебя разобрало, да?
— Да нет, я в порядке.
— Не в порядке, — я был уверен в этом. — Это я в порядке. Потому что больше, чем бутылку пива, осилить без последствий не смогу. И не я начинаю гнать пургу, от которой мухи дохнут. Ко мне сегодня бывшая приходила.
— Да ты что.
Даже не дернулся. Ни рукавом, ни нервом. Его это не тронуло.
— А вот и то. Предложение делала.
— А ты?
Я залпом допил пиво из стакана. Прикурил.
— Я отверг.
— Что так? — приподнял он брови.
— А вот так.
— Почему мы не говорили об этом раньше? — негромко произнес Третий.
— Потому что не говорили. А тебе зачем? — закончил я этот бессмысленный разговор.
— Ты мне кто? — вдруг повысил он голос и подался вперед. — Ты мне кто, скажи?
— Да откуда я знаю-то? — я попятился. Мне пришлось. Третий оказался еще и буйным.
— Почему ты?..
Я не понимал, что с ним. Он сидел ровно, не плакал пьяными слезами, не пускал слюни себе на колени. Но расслабился. Дал себе возможность, чуть отпустил повод, чтобы освободиться. Было видно, что я не с мудаком говорю, который утром, полыхая перегаром, поедет куда-то там, чтобы подписать свои важные бумаги. Бумаги, решающие судьбу его дома. Черт, не так как-то я подумал. Неграмотно.
Я знал, то ему сказать.
— Почему я? Потому что вдруг так вышло, что ни у тебя, ни у меня не было, куда упасть. Врезались друг в друга, как два бегуна на пустынном пляже. Я не знаю, почему я. Но, думаю, что мозг у обоих тогда варил в одном направлении. В принципе, мы можем сейчас разойтись по домам, а не бухать тут с умным видом, — не дай бог, дойдет до выяснения отношений…
— Ты серьезно?
— Серьезно.
— Ладно, пойду.
— Да иди.
Я устал от него. Устал от Катьки, которой тут уже никогда не будет, от запаха лимонов, которые Третий заботливо разложил на тарелке. Устал от этого дня, от вчерашнего, от завтра тоже устал до смерти, от них них всех, от этой жизни. Хотелось улечься спать, и чтобы ни одна скотина не посмела тронуть. И только я чуть было не озвучил все свои три желания, как Третий…



Я устал. Вымотался за последние дни, и физически, и морально так, что хватило последней капли, вернее, двух слов, чтобы мне уже стало окончательно все равно, как выгляжу, и как мои действия воспримет он. Наверное, именно предчувствие какого-то неадеквата с моей стороны и вызвало предложение разойтись по домам. Инстинкт самосохранения, не иначе. Но я не хотел уходить: знал, уйдя сейчас, больше не вернусь.

Слишком часто мы не договаривали, оставляли висеть в воздухе все эти точки над i, ё, и прочими ö, ü, включая жирные штрихи непроизносимых иероглифов. Только мне казалось, что между нами что-то прояснялось, Восьмой непринужденным движением кисти осуществлял рокировку, и вместо короля передо мной оказывалась непробиваемая ладья. А я делал вид, что так и надо. Потому что боялся. Сразу многого. Выглядеть смешным — раз, отпугнуть его — два, этого даже сильней, чем выставить себя идиотом, глобальных перемен — три, и главное, признаться себе, что напрочь завяз в непонятных недоотношениях, это три и сто сорок одна тысячная или число пи… здец.
Когда на днях он спросил меня, о чем я думал, предлагая жить вместе, не знал, что делать — то ли засмеяться, то ли выматериться. До меня с отчетливой ясностью дошло, что тот утренний разговор о переезде и быстром интернете, он воспринял трепом из разряда: где бы ты хотел квартиру, в Милане или в Париже? А я… Стыд плеснул кипятком за ворот, аж между лопаток взмокло. Я сбежал, быстро распрощавшись, и не поднимался несколько дней.
Я ведь не умею скучать, но почему-то скучал по нему все те вечера, что с упорством анахорета провел в одиночестве в пустой, уже чужой квартире.

А сейчас он сказал: «Да иди». Зная, что это наш последний вечер, по крайней мере, в статусе соседей. Бегуны, блядь, на пляже, столкнулись, поднялись и разбежались?!

Резко выдернув руку вперед, я обхватил ладонью его шею и притянул вплотную к себе, уткнувшись лоб в лоб.
— Что тебе… — надо? Он ответит: «Ничего». — Что мне сделать, чтобы ты… Чтобы я не остался без тебя? — я почти не разжимал зубы, и голос прозвучал надтреснуто чужим.

Его глаза выглядели пугающе странно с такого близкого расстояния, и я закрыл свои, но ладонь не убрал. Он замер под моей рукой, я ощущал пальцами напрягшиеся мышцы под кожей, слышал, как он задержал дыхание от такого бесцеремонного сокращения привычной дистанции. Но не отстранялся. И молчал. И если у меня еще оставались секунды, пока он не придет в себя и не оттолкнет, стоит сказать то, о чем скорее всего пожалею, но промолчав, буду жалеть еще больше. Да и терять все равно уже нечего. Кроме него.
Заговорил быстро и зло, глотая окончания и матерясь от неумения донести, что чувствую.

— Мне похуй, как и почему именно ты. Кем, в каком качестве, в каком ебаном статусе, где и каким образом, но ты мне нужен. Это пиздец как эгоистично, знаю, я не понимаю тебя, да и вряд ли смогу понять, но… — что предложить взамен? Сомнительное удовольствие от моего присутствия? Свежезаваренный чай каждый вечер? Как там говорила то ли известная писательница, то ли знаменитая правозащитница, то ли обе в едином лице: «Что вам надо? Деньги? Дефицит из Москвы? Меня на этом столе?» — черт! Я мог только просить. Или НЕ просить. И пусть выгоняет. — Если ты такой упертый баран, что с места не сдвинуть, тогда я перееду нахрен к тебе. Диван меня вполне устроит, подушка у тебя удобная, а в быту я не прихотлив, не кот — кормить не надо! — основное достоинство не забыл, а как же!

Я разжал пальцы, выпуская его шею из захвата, и убрал руку, чуть отстранился назад и открыл глаза. Внутренне принял, что готов находиться на чужой территории. Пусть так, если по-другому с ним никак. Предложил, конкретнее некуда. И ответ ему придется дать такой же ясный. Пусть даже кулаком в лицо.

— Понятно, — и после небольшой задержки: — Мне кажется, тебе хватит пить.

И всё? Ни покраснел, ни побледнел, даже кулаки не сжал: спокойный, как сфинкс на набережной, не обращающий внимание на чаек, что на голову срут — он выше всего этого дерьма. А, главное, не ответил!
Я никогда не добивался кого-то, всегда считал: по пути — прекрасно, нет — не судьба. Наши с Восьмым прямые, пересеклись в единственной точке и начали расхождение, чтобы больше не встретиться. Но я собирался зацепиться за эту точку всеми когтями и любыми способами.

— Других возражений нет? Ну да, вставать завтра рано, трудный день. Где мой плед, не подашь? — полулег на диван и облокотился вальяжно на подушку локтем.

— Дома у тебя твой плед, — лёд в голосе не смутил, скорее придал упрямого азарта вынудить его, наконец, определиться.

— А у меня нет пока дома, этот уже не мой, тот — еще нет. Почему ты просто не скажешь: вали нахер? Или просто — оставайся? Да-нет, нет-да. Не можешь принять решение? Тогда буду я решать.

— Решай. Но без меня.

Ах ты ж! Зря я последнюю фразу сказал, Восьмой с иезуитской ловкостью воспользовался моей оплошностью и ушел от прямого ответа. К раздражению примешивалось восхищение: в угол его загнать непросто.

— Да тебе Шредингер позавидует в умении парадоксы создавать. Перекантоваться у тебя хоть пару дней можно? — пошел на тактическую хитрость, главное, чтобы он ответил «да» или «нет».

Если даст добро на пару дней, то, значит, не против и на более долговременное соседство: как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Где дни, там и недели с месяцами.

Он свел брови, круговым движением взболтал остатки пива в стакане и выпил. Проверил рукой усы и бороду, не попала ли пена. Пауза затягивалась, а я, внешне изображая безразличие, сдерживал рвущееся нетерпение. Ну давай, скажи — да! Я же видел, чувствовал, что не мне одному нужны были утренние перекуры на лестнице и неторопливые вечера то в его, то в моей квартире.
Что же его настолько стопорило? Если уж до меня дошло, а он ведь умнее.
Не получилось бы нормального совместного проживания, напрягали бы друг друга, так я бы ушел, не стал отравлять ему жизнь, но мне казалось, нам было бы легко вдвоем — легче, чем по одиночке. Попробовать-то можно? Или именно этого он и боится? Очередной неудачной попытки…
Не успел додумать.

— У тебя дом есть, — не отрывая глаз от дна стакана, очень тихо.

И снова — ни да, ни нет. Можно отказать и не произнося «нет», в японском, говорят, вообще такого слова не имеется, хороший язык, наверняка. Но мне хотелось услышать четко.

— Где даже табуретки не наблюдается. Зато существует херова туча гостиниц в городе, знаю. Я бы предпочел здесь, — договорил из упрямства, но уже не стал формулировать в форме вопроса.

Наверное, он прав, я не тот, кто принесет в его жизнь спокойствие. Не особо образованный, с одновременно взрывным и упертым характером, эгоистичный и приземленный тип с массой вредных привычек. Сперва прыгает, потом думает — про меня. Доебался до него, как цыганенок на вокзале: дайте водички, а то так есть хочется, что аж переночевать негде!

— А я бы в гостинице. Но я у себя дома. Извини, — лицо, как маска, пальцы сложены в замок на колене.

Воспоминание острой иглой откровения кольнуло в висок: «извини» — когда он несколько месяцев назад закрыл передо мной дверь. Вот, что оно значило: «нет» на языке Восьмого. Я тогда придумал причины и объяснения, а ведь всё просто: что тебе, мудаку, еще надобно, чего ты не понимаешь? В качестве не сильно обременительного соседа тебя еще терпели, в другом нахрен ты здесь не сдался.

— Всё нормально. Это ты меня… — встал с дивана и отправился в прихожую одеваться.

Ни таран, ни подкоп взять крепость не помогли. А на осаду времени не осталось. И сил тоже. Скорее я бы первый сдох у ворот, чем они бы отворились. Но я хотя бы попытался. Да и был ли там кто, требующий спасения за неприступными стенами? Может, мне только показалось? Ненавижу это слово.

Кот вышел меня проводить и внимательно наблюдал за завязыванием шнурков. Перед тем, как распрямиться, я погладил его между ушей, он предсказуемо убрал голову от руки, но не отошел, остался рядом, сканируя взглядом.
— Ты береги его.

Восьмому я не стал ничего больше говорить, просто захлопнул дверь. Спустился на первый этаж, даже не притормозив на своем, и на улице вызвал такси до родителей. Конечно же, мне есть где переночевать несколько ночей. Придется завтра еще возвращаться сюда за машиной, но эта мелочь уже не могла повлиять на мое настроение.

А потом пошло по Чуковскому: «Завертелось, закружилось и помчалось колесом». Встреча в банке, переоформление, казенные дома и чужие люди, деньги из рук в руки. Деньги не пахнут? Вранье — старые деньги, когда их много, пахнут блевотиной.

Зато в награду влажные глаза жены:
— Я не знаю, как тебя благодарить, — тепло ее тела рядом и мягкость губ на щеке, знакомый запах духов облаком. Живанши, «Ангел и демон» — я помнил.
— Свои люди — сочтемся, — моя кривая усмешка, мы ходили с ней в театр на эту пьесу Островского, ее виноватая улыбка в ответ.

И нырок с головой в ремонт: ругань с кафельщиком, беготня по магазинам, выбор обоев, мебели, ожидание доставки ванны, и еще масса всего, от чего голова коротила, как неисправная розетка. Деньги и время исчезали, а мелкие заботы с проблемами сыпались, словно фигурки в тетрисе на последних уровнях.
День рождения выпал на среду и на фоне последних победоносных боев с ремонтом проскочил абсолютно незаметно для меня, но не для других.

С утра в субботу приехали родители с пирогами и бутылкой самодельной настойки на смородине, для поздравления и осмотра владений: комната восемнадцать и кухня десять, почти в два раза меньше метров, чем в той. Но зачем мне больше?
— Зато как светло! — оптимизм мамы.
— И до работы тебе ближе, — прагматизм отца.
Торжественное вручение в подарок занавесок, сшитых мамой. И от отца две оранжевые бумажки.

Вечером подтянулись пацаны. Съехать не удалось: « — Сорок не отмечают. — Фигня, мы за новоселье пить будем!». Они тоже вручили бумажные подарки различного номинала, и каждый по своему вкусу притащил булькающие эквиваленты радости от встречи.
Андрюха, Саня, Вано.
Мы были не разлей вода, участниками почти всех школьных разборок в старших классах и головной болью учителей. Еще с нами был Макс, но его убили десять лет назад в пьяной драке.
Андрюха, когда-то худощавый мальчик с безупречным слухом и потрясающим голосом, звезда и солист всех школьных концертов, ныне здоровенный, как медведь, прораб на стройке, женат, двое детей, жену любит, хоть и погуливает от нее иногда.
Саня, самый тихий из нас, прибившийся к компашке разгильдяев юный гений, ходячая энциклопедия и справочник, теперь бухгалтер в пед.институте: его место работы вечный повод для шуток про него и студенток, но у меня большое подозрение, что он в свои сорок девственник; живет с мамой.
Вано, подростком бредившей химией и биологией, планировавший стать нейрохирургом и берегущий постоянно руки, женился сразу после школы по залету — какой институт, пришлось работать; сейчас менеджер в конторе купи-продай; дважды разведенный, платит алименты на второго ребенка, с первым пьет пиво и учит жизни; кукует в комнате коммуналки, предпочитает проституток: «Они мозг не ебут».
Ну и я.
Чего мы добились? Никто из нас не сделал головокружительную карьеру, никто не гребет деньги лопатой, у каждого разной комфортности и свободы, но клетка. Только у Андрюхи семья.
Перспективы? Их нет. Ничего больше не будет впереди, все те мечты, о которых мы говорили в одиннадцатом под портвейн и гитарные переборы, остались там же, на заднем дворе школы с заныканными от завуча окурками.
Всё, ничего уже не изменится к лучшему, будет только хуже.

Когда я сказал это вслух, на меня уставились три пары глаз:
— Похоже, осенняя депрессия или кризис среднего возраста, — Саня.
— Выпей, полегчает, — Андрюха.
— А, может, девочек? — Вано.

— Что делать, если человек тебе нужен, а ты ему нет? — я.

— Зачем нужен? — Саня.
— Валить и трахать, потом сам не отобьешься, — Андрюха.
— Забить! Баб, что ли, мало? — Вано.
И хором:
— Наливай!

Хорошие у меня друзья. Встречаемся рад в год по обещанию, а то и реже, с ними меня ничего не связывает, кроме воспоминаний. Но они есть. И они, все трое, пустили бы меня к себе на пару ночей. Андрюха на диванчик в кухне, где спит после ссор с женой. Саня на надувной матрас: «Только ночью не вставай, у мамы чуткий сон». Вано на раскладушку под навесным аквариумом в огромной и захламленной комнате в историческом центре. Мне этого было не нужно. Ни с одним из них я не смог бы выдержать дольше двух-трех дней, не чувствовал бы себя спокойно. А с Восьмым… да что уж теперь.
После парней остался разномастный полк пустых бутылок и два под завязку полиэтиленовых пакета с упаковками от заказанной еды на дом. Удобная вещь все же — ни готовить, ни мыть потом.

Постепенно разогнавшаяся переездом и связанными с ним хлопотами карусель жизни замедлила свой ход, и дни потянулись, как раньше, долго и муторно. Приближавшийся Новый год не радовал, а нагонял тоску. Ничего не хотелось и никого.

— Дяденька, а вам котенок не нужен? — на подходе к дому откуда-то сбоку меня окликнул тонкий голосок, других дяденек не наблюдалось в ближайшем радиусе десятка метров.

Я шел уставший с работы, под ногами чавкала снежная грязь, а настроение колебалось в пределах от «да пошло все» до «как бы сдохнуть». Вопрос не вызвал ничего, кроме раздражения:
— Нет, не нужен.

Девчонка лет десяти-двенадцати в ярком пуховике стояла около придомовой скамейки и прижимала руки к животу.
— У мамы аллергия на шерсть, сказала отнести, откуда взяла, а как я его отнесу, если некуда?

— Ну откуда-то ты же его взяла? — доставая ключи из кармана, я завернул по относительно расчищенной дорожке к подъезду, путь к заветной двери лежал мимо девчонки. Шапка с длинными ушами, красный острый нос, блестящие глаза круглыми пуговицами, а в них отчаяние. Именно оно заставило остановиться.

— Его мальчишки в школу приволокли, а он от них сбежал, а МарьВасильна его на улицу вынесла, а мы его два часа выйти уговаривали из-под крыльца, а он в щель забился и дрожал, а там с собаками вечерами гуляют, а у Таньки уже кот есть, а я… — и всхлип, и по розовой круглой щеке прозрачная капля.

Черт!

— Ну показывай, кто там у тебя, — обреченно. Подарочек, бля, на Новый год!

— Вы его возьмете? — с такой надеждой, что мне захотелось завыть на ближайший фонарь. — Он хорошенький, только грязный немного. Вот, — после непродолжительных поисков в закромах куртки на свет появился комок шерсти неопределенного цвета, разевающий беззвучно мелкую розовую пасть. — А как вы его назовете? Я Пушком хотела.

Перенимая из рук в руки, я взглянул на котенка внимательней, мохнатое недоразумение попыталось вырваться и сбежать, пришлось перехватить крепче и затолкать уже к себе за пазуху.

— Сёмой.

— А почему?

— До Восьмого пока не дорос, — не дожидаясь других вопросов, а судя по загоревшимся глазам с моментально высохшими слезами, девчуха собралась выяснить всю мою подноготную, я открыл дверь. — Ты здесь живешь?

— Да, на шестом.

— Пошли, я на тринадцатом.

— Вы его точно не выгоните? — спросила, шмыгая носом, уже в лифте.

— Не выгоню, обещаю. Если что, на тринадцатом налево, по центру черная дверь, это моя. Захочешь, можешь проведать крестника. Только лучше с мамой, — добавил, немного подумав.

Кто ее знает, эту аллергичную мамашу, как она отреагирует на приглашение дочки взрослым мужиком к себе домой «котенка смотреть». Я бы не пустил. Но я бы и ребенка вечером не отправил одного «относить туда, откуда взяла».
Если бы было кого пускать и отправлять.
Привычно возникшая глухая боль от этих мыслей в груди не помешала улыбнуться напоследок девчонке, когда она вышла на своем этаже:
— Не бойся, он в надежных руках.

В руках, которые кошек отроду не держали. Ну ничего, чай, не бином Ньютона, разберемся. Да и спросить можно. У Гугла, например.
Дома, отыскав коробку из-под чайника, повезло, что не выбросил еще, я сунул внутрь полотенце, а потом вытряхнул из-за шиворота котенка. На свету стало понятно, что он классической серо-полосатой окраски. Потыкавшись в стенки носом, он вроде успокоился и затих, зарывшись в махровые складки.
И чем его кормить? Молоком? Или специальным кормом? У Восьмого огромная такая пачка стояла с сухими гранулами кошачьей жратвы. Этого зверенышу на год, наверное, хватило бы. Или то для взрослых только, а маленьким что-то другое надо?

Вытащив из кармана телефон, я задумчиво покрутил его в руках. А ведь повод. Отличный просто повод. Набрать и сказать: «У меня тут нечто из породы кошачьих в квартире образовалось, не подскажешь, что с ним делать в плане кормежки?». Я занес палец над экраном, но нажимать не стал. А смысл? Ну расскажет он в мелких подробностях, дальше что? Ничего.
В мой день рождения он прислал смс. «Поздравляю», — не забыл все-таки число. Я ответил «Спасибо». Всё.

Мне не было без него плохо. Мне было без него никак. Я снова остался в вакууме, пусть придуманном, но реально, сука, ощутимым. И визит парней, как ни странно, это ощущение только усилил. Словно у них жизнь шла и дальше, а я выпал куда-то мимо.
Смешно так привязываться к соседу. В Восьмом ведь нет ничего особенного: он просто умел молчать так, что чувствовалась поддержка, не лез в душу и не выгонял. Хотелось верить, что ему меня тоже хоть немного, но не хватает. Как он там? А если мигрень? Он же не позвонит, как бы плохо ему не было.
Но невозможно причинять добро и заботиться насильно. Это уже клиникой отдает — тебе лучше будет со мной, поэтому не проси, из подвала не выпущу.

Я предложил, что мог, он отказался. Может быть, предложил не то, не так и не в тот момент. Может быть, не понял, что ему нужно. Но обратно уже не отмотать.
Ну что, бывает. Человек ко всему привыкает, и я привыкну.
Запихнув телефон в задний карман, я погнал в зоомагазин, пока он не закрылся: там мне и расскажут, и подскажут, и продадут всё, что надо мелкому Сёмке.
Будем жить.

(продолжение следует)