Уленов Анатолий

За свободную любовь!

Аннотация
Роман Анатолия Уленова «За свободную любовь!» был написан в конце 90-х и тогда же публиковался в Сети, собрав уйму восторженных откликов. С той поры немало воды утекло, разыскать сей труд где-либо сейчас – задача не из легких, а подрастающее поколение геев даже названия такого не слышало. Досадно допустить, чтобы канула в Лету такая энциклопедия геевской жизни. Ведь в ней найдется всё – узнаваемые типажи и знакомые ситуации, безумная любовь и кровавая ревность, совращение натурала и будни гей-тусовки, безумные оргии и размышления о Божьем промысле. Ну а если кто-то из читателей вдруг узнает в одном из героев себя – тут уж, как говорится, «все персонажи и события вымышлены, совпадения с реальностью – случайны... но неизбежны». 



3

Не существует любви с первого взгляда. Любовь возникает постепенно, медленно и трудно, преодолевая море препятствий (в большинстве своем надуманных), преодолевая массу противоречий, всегда имеющихся в душах людей еще не близких в период становления этой самой близости. С первого взгляда возникает расположение. И от того, насколько оно сильно в момент первого брошенного друг на друга взгляда зависит станет ли человек ломать устройство своей жизни ради того, чтобы скорректировать его под устройство жизни другого человека.

В этот первый момент самую важную роль порою играют такие мелочи, как взгляд, жест, слово. И именно первая ночь любви решает окончательно и бесповоротно - действительно ли она первая в череде многих, или она же и последняя.

Да, секс действительно не всё в жизни, но, согласитесь, он занимает одно из первостепенных мест.

Часто ли нам удавалось получить в постели именно то, что нам хочется, часто ли наши желания идеально совпадают с желаниями партнера? Гарик всю свою сознательную жизнь относился к понятию "любовь" с известной долей цинизма. Никогда не испытывая ее, он не мог понять ее сути, а слова не значили для него ничего. Однако даже самые циничные на свете люди (а Гарик к ним не относился) подсознательно стремятся к этой самой любви, и каждый раз, когда только-только завязываются с кем-то романтические отношения, робкая неосознанная мысль "а вдруг сейчас ?.." неизменно появляется в их голове.

Возможно, что "вдруг сейчас" наступило для Гарика именно этой ночью, проведенной вместе с Шершуновым в его великолепном доме (в машине его еще не было, в машине был сделан только первый шаг). Гарик, разумеется, и понятия не имел о важности происходящего, но Гарик чувствовал себя совсем не так, как обычно. Трудно объяснить это словами, но впервые (может быть, исключая только самый первый раз в его жизни) он относился к сексу не просто как к действу ради наслаждения, а как к ритуалу, который предназначен для чего-то большего.

Не столько физическая близость возникла между ним и Шершуновым в эту ночь, сколько эмоциональная. Не зная друг о друге практически ничего, они понимали друг друга прекрасно, и им не нужно было слов для того, чтобы объяснять свои желания. Все было так просто, так легко и так свободно, как не случалось у них обоих никогда, и они просто не могли оторваться друг от друга, словно очень скоро их ждала вечная разлука.

Шершунову нравилось чувствовать себя хозяином положения и ему нравилось то, что Гарик охотно соглашался с этим. Шершунов просто открыл для себя новый свет. Новый мир. Новую реальность. Его любовь родилась из нежности, а нежность из благодарности за эту новую реальность, что Гарик принес с собой и подарил ему. Его любовь родилась именно этой ночью, раньше столь сильных чувств в его сердце не было никогда (осознав это Евгений Николаевич, честно говоря, немного испугался).

Итак, они вполне подходили друг другу, только в отличие от Гарика, Шершунов умел принимать решения быстро и сразу. Наверное, жизнь научила. И потому, когда Гарик просто наслаждался процессом, он уже решил для себя, что никуда его не отпустит. Что он будет его. И только его.

Поздним утром, а конкретно около часа дня, Гарика разбудили лучи почти достигшего зенита и поднявшегося выше верхушек деревьев солнца. Гарик смотрел на солнечные зайчики скачущие по одеялу, удивленный неожиданно острым ностальгическим воспоминанием о том, как когда-то давно-давно такие же солнечные зайчики прыгали по его постели ранним утром, когда он просыпался от надрывного мычания коровы и нежного несколько покровительственного голоса бабушки, говорящей с ней... Потом звяканье молока о дно эмалированного ведра... Гарик не особенно любил вспоминать о своем детстве, но то единственное лето у бабушки осталось в памяти точно такими же как сейчас солнечными бликами на стенах и потолке, солнечными мыслями и солнечными чувствами.

Ему было тогда лет шесть. Единственное лето в деревне без матери...

... А что было бы, если бы остаться здесь жить? Навсегда? Просыпаться в этой постели каждое утро вот так, рядом с этим мужчиной? Ведь тебе нравится, когда о тебе заботятся, ведь тебе нравится сознание того, что ты не просто предмет для удовлетворения сиюминутной похоти. Кто тебе снился во сне, кто тебе грезился, когда ты смотрел в глаза мужчинам, которые... которые явно не являлись мужчинами твоей мечты?

Кого ты ждал?

Разве тебе не понравилось то, как он говорил (КАК он говорил!) эти самые обычные вроде бы слова "мой мальчик". Сердце таяло. С чего бы это?

"Любовь такая недолговечная штука, - подумал Гарик, - Надо пользоваться ею, пока она есть. Не думать больше ни о чем и отдаваться моменту. Любви нет ни в прошлом, ни в будущем, она есть только в сейчас..."

Когда-то Гарик поставил на первое место в своей жизни свободу. Полную и безусловную. Тому, конечно, были причины, но этот принцип очень мешал ему сейчас признаться себе в том, что он может испытывать желание жить с кем-то достаточно долго.

Гарик осторожно выбрался из объятий Шершунова, тот даже не пошевелился. Устал бедненький, не привык к таким ночам, и в самом деле, ведь уснули они когда уже почти рассвело.

Несколько мгновений Гарик смотрел на него, потом ему стало скучно и он, наклонившись, коснулся кончиком языка его губ, раздвинул их, проник за неплотно сжатые зубы... в тот же момент был схвачен и опрокинут на подушку.

Как необыкновенно и странно было это ощущение. Он - здесь и сейчас уже совсем взрослый и, одновременно, он - такой как был в свои шесть лет в деревне у бабушки. Солнечные зайчики... нежные и сильные руки... беззаботная радость жизни.

В доме Шершунова помимо хозяина и Вячеслава Яковлевича Рабиновича проживал повар Андрей Алексеевич, человек одинокий, с весьма причудливым характером, любящий вкусно и разнообразно готовить и ценимый за это. Кроме того, каждый день с утра приходила женщина средних лет, живущая в деревне неподалеку (в пятнадцати минутах ходьбы, если быть точнее) Лидия Михайловна, которая... которая была просто домоправительницей и властительницей над всеми живущими в нем мужиками. Кроме того была Наташа, женщина лет тридцати, няня Нюмочки, трехлетнего сына Рабиновича. И, наконец, были трое охранников - Вадик, Рома и Саша, а так же шофер Ванечка.

Все это Гарик выяснил, когда вышел из комнаты ближе к двум часам, движимый голодом. (Шершунов оставил его вот уже полчаса как, сказав, что пойдет выяснить чем их будут кормить на завтрак и пропал).

Завернувшись в огромный шершуновский халат и погрузившись в его же огромные тапочки, Гарик вышел в коридор. Первым, кого он увидел, был Нюма, катающийся на яркой желтой машине странной формы с синей лампочкой на крыше, второй была Наташа, идущая вслед за ребенком с прижатой к груди книжкой в мягкой обложке.

Первое знакомство с Нюмой ознаменовалось тем, что тот врезался в Гарика на своей странной машине и завопил:

- Уйди!

- Нюма, перестань немедленно! - грозно воскликнула Наташа, оттаскивая машину чуть назад и разворачивая ее в обратную сторону.

- Я хочу туда, - хныкал Нюма.

- Нет, ты поедешь обратно!

В интонации голоса няни, а так же в выражении ее лица, когда она кинула мимолетный взгляд на Гарика было что-то от мистического ужаса, словно ребенок заехал на запретную территорию, где водятся чудовища, способные его пожрать. У Гарика, по крайней мере, сложилось именно такое впечатление.

- Я не кусаюсь, - сказал он, помешав своим высказыванием Наташе уйти, как раз в тот момент, когда она уже собиралась это сделать.

Наташа обернулась, и Гарик невольно улыбнулся, увидев на лице ее всю гамму чувств и сомнений по поводу того, как с ним, Гариком, обращаться.

- Чьё дитё? - вопросил Гарик, решив облегчить ей муки.

Наташа сказала чьё дитё, и в конце концов они даже весьма мило побеседовали. Беседа поначалу была несколько односторонняя - Гарик задавал вопросы, а она отвечала, но потом Наташа разговорилась и стала изъясняться достаточно пространно. Все-таки ей было скучно, и она не прочь была поболтать.

Дитё в это время самостоятельно развернуло свой транспорт и поехало-таки туда, куда намеревалось первоначально.

- Жена Вячеслава Яковлевича умерла два года назад.

- От чего?

- Кажется, у нее был рак. Слишком поздно обнаружили и лечение не помогло. Потом Вячеслав Яковлевич переехал с Нюмой сюда.

- Это Рабинович ему такое имя придумал? - спросил Гарик, провожая взглядом исчезающий за поворотом желтый автомобиль.

- Не знаю. Наверное. Обыкновенное еврейское имя. Наум.

- Дурацкое имя... Ты случаем не знаешь Женька где?

Наташу несколько покоробило таковое наименование хозяина дома, но она постаралось, чтобы это осталось незамеченным.

- Кажется, он в кабинете.

- Что он там забыл?

Наташа пожала плечами.

- Вячеслав Яковлевич приехал. Дела какие-то.

- Ах вот оно что! Похоже, я останусь без завтрака.

Нюма появился из-за поворота и уже нарочно затормозил в Гарика.

- Я тебя задавил, и ты умер, - сообщил он радостно.

- Ну конечно.

Гарик извлек его из машины и поднял на руки. Малыш был совсем не похож на отца, пока, по крайней мере. Он был пухлый, розовенький и носик пуговкой. Только глаза огромные и черные, как у Рабиновича, и ресницы длинные.

Красивый мальчик.

- Тебе нравится давить пешеходов?

- Да!

- Молодец, хороший мальчик, вырастешь достойным членом общества.

Видимо, Нюму никто доселе не хвалил за садистские побуждения, поэтому он сразу проникся к Гарику теплыми чувствами.

- Ты будешь со мной играть?

- В жертву маньяка?.. Не знаю, не знаю, разве что после завтрака.

- Завтрак уже был.

- Это у тебя был. Меня никто не покормил.

- Почему?

- Я тоже хотел бы знать почему...

Как раз в этот момент появился Евгений Николаевич, вероятно, чудом спасшийся из лап Рабиновича.

- Прости, что я задержался. Завтрак готов уже.

Наташа хотела забрать у Гарика Нюму, но тот не пожелал расстаться со столь неожиданно обретенной жертвой и, во избежание скандала, пришлось взять его с собой.

- Надо купить тебе что-нибудь из одежды, - заметил Шершунов, когда они спускались, видя как бедный Гарик путается в полах его халата.

- Ну если ты настаиваешь, - улыбнулся тот, - А вообще можно просто съездить в Москву и забрать кое-что.

- Как скажешь.

Дом Шершунова совсем не был похож на роскошные апартаменты новых русских. Весьма строгая обстановка, абсолютно без излишеств, и даже чувствуется вкус. Слегка средневековый стиль и мягкие сумерки даже когда солнце бьет в окна. Складывалось впечатление, что дом обустраивал не Шершунов, слишком разнилась вся обстановка с обстановкой в его спальне, где было светло, где повсюду лежали мягкие ковры, и все было приспособлено для удобства и комфорта.

В гостиной, где с высокого потолка свисала тяжелая люстра, по стенам были развешаны лампы в виде подсвечников и всю стену занимал роскошный камин, был накрыт край длинного стола. На два прибора.

- Я тоже буду, - заныл Нюма, когда Гарик собрался было поставить его на пол.

Так он и остался сидеть у него на коленях, хрупая его тостом.

- Похоже ты ему понравился, - констатировал Шершунов, - Вообще-то он не очень общительный ребенок, да и характер...

- В папочку?

Шершунов усмехнулся.

- Надеюсь, он не станет на него похож, когда вырастет. Нюмочка, - наклонился Гарик к ребенку, - Ты папу любишь?

- Прекрати, Гарик. - Шершунов несколько смущенно посмотрел в сторону двери.

Гарик обернулся и увидел Рабиновича. Тот молча подошел к нему, забрал ребенка и ушел.

- Пусти! - пронзительно вопил ребенок, вырываясь из отцовских рук, - Мы будем играть!

Тщетно.

- Ну, поедем? - спросил Гарик, уныло провожая их глазами.

Шершунову ехать никуда не хотелось. Москва ему опостылела за неделю, и он предпочел бы провести свой выходной в постели с милым мальчиком. Но, разумеется, он сказал ему:

- Поедем.

Может быть Евгений Николаевич и предложил бы милому мальчику провести время с большей пользой, чем прогулка по жаркой и пыльной Москве (в конце концов, что изменится, если поехать туда завтра или послезавтра?), но поймет ли это богемное существо, как он отвык от любви, и как хочется ему возместить бесконечные сто лет одиночества?

Шершунов никогда не общался со столь юными мальчиками, все его любовники доселе были как минимум двадцати лет, с ними все было гораздо проще... А этот ангелочек с фиалковыми глазами... о чем он думает, каков ход его мыслей. Чего ему вообще надо?

И потом они знакомы всего сутки.

Бывало и раньше Шершунов ложился в постель с первым встречным, но это были заведомо одноразовые встречи, не значащие ничего.

С Гариком было все совсем по другому. Почему? Потому что Шершунов решил, что все будет по-другому.

За руль на сей раз сел Ванечка.

Ради имиджа, а, может быть, просто из эстетических соображений Евгений Николаевич подбирал в штат своего персонала исключительно красивых парней. Красивых, высоких и хорошо сложенных. Впервые у него возникла мысль, что следовало бы специально подыскивать маленьких кособоких уродцев - это когда он заметил оценивающий взгляд своего милого мальчика, которым он окинул шофера, открывшего перед ним дверцу.

- Тебя как зовут?.. Ах, Ванечка!

Ведь знал же, паршивец, как шофера зовут!

Но, черт побери, маленького и кособокого шофера еще можно терпеть, но маленькие и кособокие охранники - это уж слишком!

- Где ты живешь? - спросил Шершунов, когда они въехали в черту города.

- Слушай, Жень, давай заедем в один магазинчик на Тверской. Давно хотел купить себе шампунь осветляющий и все никак...

Хитрые-хитрые глаза.

Шершунов попытался вспомнить сколько у него при себе денег и принял предложенную игру, сказав:

- Хорошо, давай заедем.

Он хотел ему сказать: "Солнышко, я готов приобрести для тебя весь мир. Почему бы тебе сразу не предоставить мне список, мы бы уложились за более короткое время и не колесили весь день по Москве. Впрочем, может быть, в этом есть что-то романтичное... Просто я чего-то не понимаю".

И получилось так, что этот день принес моральное удовлетворение обоим. Гарику нравилось протягивать пальчик к красивым вещам и говорить:

- О, черт, вот это классно!

Шершунову нравилось доставать бумажник и протягивать кассирам крупные купюры. Он действительно давно не получал такого удовольствия от траты денег, может быть, даже впервые увидел в этом смысл...

...- Иди-ка сюда... Смотри... Да не туда. Вот это.

- Ну и что это?

- Гель для задницы.

- Что-что?

- Да гель для задницы!

- Зачем это?

- Для мягкости. От постоянного сидения на ней кожа грубеет, и вот если смазывать ее... периодически... она становится мягкой-мягкой, нежной-нежной...

- Специально для задницы придумали гель?! Идиотизм какой-то!

- На самом деле этот гель весьма полезная штука. С возрастом кожа на заднице делается пупырчатой, неэстетичной на вид, и вот, к примеру, если бы ты жил в Калифорнии и на пляж ходил каждый день, то думал бы о том, как выглядит то, что не сокрыто плавками и благословил бы тех идиотов, что придумали гель для задницы. А вообще он для женщин, конечно. Это у них все открыто всегда.

... - Во! Такие ботинки хочу!

- Вот эти?..

- Ну.

- Ты собираешься пойти в армию? Погоди немного, и так заберут, и форму выдадут.

- Типун тебе на язык!.. Этими ботинками хорошо бить в мягкий живот поверженной жертвы...

- По заднице, предварительно намазанной гелем... Пойдем отсюда, а?

... - Посмотри-ка сюда. Тебе нравится?

- Нет.

- Почему?

- Ну зачем тебе это, извращенец? Да я просто не позволю тебе это надеть. Представить это кожаное и заклепанное на твоей нежной коже...

- Так в этом ходить-то не надо, это для сексу! И потом я не для себя, я для тебя...

- Ты себе представляешь как я в ЭТОМ буду выглядеть?!

- Представляю. Здорово. Будешь садиста изображать.

- За этим к Нюме обращайся. Он с удовольствием изобразит тебе садиста.

- Рабинович его ко мне не пустит. Он меня ненавидит.

- Да забудь ты о Рабиновиче.

- Забудешь о нем. Почему он вообще живет в твоем доме?

- Так удобнее. Иногда приходится срочно принимать решения, куда-то ехать. Да и вообще.

- Значит дом и офис у тебя в одном лице? Мило.

- И потом Рабинович не тебя ненавидит, а меня. Мои извращенские пристрастия. Он у нас правоверный.

- М-да... О! Давай такую штуку купим!

- Тебе что моего мало?

- Какой ты вредный! Ну для разнообразия! Он с вибратором!

Ванечка был человеком корректным, но у него было очень выразительное лицо, на котором отражались все его чувства независимо от желания. При виде очередного свертка, закинутого в машину, у него все больше вытягивалось лицо, и он украдкой поглядывал на босса, словно пытаясь прочесть ответ на его лице, ответ на безмолвный вопрос: "Где предел?" Ответ на лице Шершунова не прочитывался, зато он хорошо читался на лице Гарика - "Предела нет."

Однако предел наступил-таки. По крайней мере в этот день. Произошло это, когда Гарик проголодался. Дело было к вечеру.

Ванечка отвез их в ресторан.

4

Мир был соткан из мыслей Бога с удивительным совершенством. В нем нет ничего лишнего и ничего неправильного, кто усомнится в Божественной мудрости, пытаясь утверждать обратное?

Люди лишились рая почти тот час же после своего создания. Почему? Наверняка потому, что соскучились в нем до смерти. Может быть именно поэтому они так сильно стенали о его потере, но никогда особенно не стремились вернуться туда?

Почему этот жестокий мир привлекательнее для нас? Потому что он удивительно нам подходит.

Потерянный рай никому не нужен... На самом-то деле.

На самом-то деле все, что нужно человекам - это теплый взгляд кого-то жутко милого, в тот момент, когда он неожиданно и внезапно становится самым-самым близким.

- Какая тебе разница кто мои родители... - Гарик смотрел в хрустально-зеленые глаза Шершунова, светящиеся сейчас особенной нежностью, от них невозможно было оторвать взгляд, без них мир делался холодным и пустым, - Я же тебя не спрашиваю - кто твои родители.

Они ужинали в небольшом очень уютном ресторанчике, где было тихо, как-то по-домашнему, а обилие зелени и журчание невидимых им декоративных фонтанчиков создавали даже интимную обстановку.

- Я в отличие от тебя взрослый человек, - резонно заметил Шершунов.

- Ну... считай, что я сирота. Хочешь усыновить меня?

- Я серьезно, Гарик...

... Я ненавижу своё детство. До сих пор. Во мне живёт какой-то жуткий комплекс. Странного замученного мальчика, который вечно чувствовал себя невероятно чужим в этом мире. Вряд ли мальчик этот пережил бы всё это так легко, если бы знал, что то что он чувствует - в принципе ненормально. Что дети должны быть счастливыми и беззаботными.

О чём это я? Я вспоминаю. Я - нашедший себя в этой жизни, и уже не столь одинокий, я мучаю себя нелепыми воспоминаниями, словно осталась во мне надежда, что я смогу исправить... Прошлое. Мне хочется встретить сейчас моих старых друзей, моих учителей, чтобы рассказать им... чтобы шокировать их, чтобы повергнуть их... Во что? Ну, во что-нибудь. Кого во что. Кто во что способен повергнуться.

Как же все начиналось?.. Все начиналось с самого моего рождения, а потом уже продолжалось.

Я был просто невероятно самодостаточен в детстве. Удивительно, сейчас я уже не могу обойтись только собой, мне необходимо как воздух обширное общество, многолюдье... Хотя в детстве у меня просто не было выбора. Не было никого рядом со мной, с кем я мог бы поделиться мыслями, чувствами. Был мой внутренний мир, только мой, прекрасный, объёмный, странный до невозможности. Впрочем, тогда моя субъективная реальность почти гармонировала с реальностью объективной. У меня были приятели. В детсадовском возрасте и начальной школе их было особенно много. Одноклассник Мишка, мальчишки и девчонки со двора, затаскивающие меня в свои опасные авантюры с лазаньем по крышам, по помойкам... Может быть, все было так просто, потому, что мы умели превращать реальность в сказку. Крыши становились вражескими укреплениями, через которые мы должны были пробраться так, чтобы враги (родители, старушки на лавочке, дворничиха) ничего не заметили бы. В помойках мы искали клады, спрятанные местными жуликами - золото и бриллианты (или, на худой конец, расчлененный труп, за который милиция непременно должна была выдать нам всем по ордену). Дело обычно заканчивалось находкой сломанных будильников, детских игрушек и огромного количества штуковин неизвестного назначения, которые тащились домой так же бережно, будто бы это действительно были золото и бриллианты. Мы собирали глину в котловане, вырытом для постройки нового дома, намереваясь лепить из нее шедевры (этой глиной я засорил ванну и мамочка долго орала на меня, а потом выкинула ее), мы следили за наиболее омерзительными личностями нашего микрорайона, уверенные в том, что они преступники, воображая себя следователями... Да, несмотря на почти каждодневные скандалы с мамочкой, все-таки не такое уж безрадостное было мое детство, как я порой убеждаю себя - я преувеличиваю, я излишне драматизирую. Мое детство, наверное, было таким же, как у всех, хуже было дальше. Когда я начал превращаться в подростка.

Хуже или лучше? Каким мне было лучше? Когда я был существом абсолютно бесполым и жил в сказках, иногда веселых, иногда кошмарных или когда я начал учиться осознавать реальность и мириться с ней? Реальность - это данность, как аксиома. Мириться с ней было единственным выходом, я это понимал и воспринимал ее как должное, то есть как что-то неизменно враждебное. Реальность - это когда я стоял у доски, вертя в пальцах мел, и хоть умри не знал, почему уравнение не сходится с ответом, болезненно до слез реагируя на любую негативную эмоцию - со стороны учительницы, со стороны хихикающих одноклассников. Когда я замечал негатив по отношению к себе - меня просто парализовывало. Я не мог сопротивляться. Почему? Я до сих пор не знаю. Сейчас мне кажется, что в моем покорном восприятии всякого рода унижений было какое-то темное и сладкое удовольствие. Может быть в глубине души я умел наслаждаться своим страданием. Я умел наслаждаться удовольствием тех, кому дарил возможность унижать меня, глядя всем им в глаза я учился понимать реальность, и учился любить и ценить нереальность, подаренную Богом только мне одному.

Я родился из этого. Как саламандра из огня. Мой образ ковался, оттачивался, обретал законченность. Моя личность формировалась. Из огня. Из крови. Из слез. Из страха.

Меня спасал от реальности мой собственный придуманный мир, который, наверное, и позволил мне выжить. Мое сердце сладостно замирало, когда я стоял ночью в темноте перед зеркалом, чувствуя холод линолеума под ногами, смотрел на себя и плакал... из-за ничего, просто от сознания, невероятно острого сознания, своей общности с пустотой, темнотой и всем бесконечным миром... бесконечным множеством миров, отражающихся в темной глубине зеркала и моих зрачках. От странности ощущения себя частицей их.

Я развлекался тем, что из своего мира мог воздействовать на этот, когда умело доводил до истерики мать, нарочно не слушаясь, грубя и издеваясь только для того, чтобы увидеть, что она ничего не может сделать со мной. Когда придумывал различные кары на голову особенно ненавистных учителей и одноклассников - их пожирали инопланетные чудовища, уносили в ад черти и все в том же духе. Ах, какой изощренной была моя фантазия!

Память избирательна. Я вспоминаю только хорошее. Все остальное пусть будет забыто и похоронено.

Зачем вообще мне вздумалось вспоминать о своем детстве. Ну... оно было. И оно часть меня. Без него меня не существует.

И я ни за что и никогда не хотел бы вернуться в него...

Чтобы только отвязаться от глупых Шершуновских вопросов Гарик рассказал ему все что мог о своем отце (которого не помнил) и о матери (о которой, говоря по правде, не хотел вспоминать).

- ... Мы с ней психологически несовместимы. Нам никогда в жизни ни по одному вопросу не удавалось найти общий язык. Всегда, при любых обстоятельствах, когда мне хотелось направо, ей упорно хотелось, чтобы я шел налево... Ну ты понимаешь. Уверена она была, что все, что бы я ни делал - неправильно!

Они решили распить бутылку шампанского в ознаменование сегодняшнего дня и сделанных покупок, и Гарик был уже немного пьян, а потому выражался несколько патетически.

- А тебе не кажется, что она могла быть права?

- Не кажется... И вообще, Шершунов, на чьей ты стороне?

- На твоей. И всегда буду только на твоей.

- Она никого не любит, Женя, кроме себя!

- Ты уверен?

- Ну, если она меня и любит, то уж очень как-то своеобразно, пусть так и будет - мне как-то по фигу, но пусть я буду где-нибудь подальше от ее любви. И давай не будем о ней больше. Не хочу!

Было очень неосторожно со стороны Гарика привезти Нюмке в подарок водяной пистолет. Весь дом и его обитатели оказались мокрыми в течение каких-нибудь получаса и прибывали потом в этом состоянии перманентно - Нюма ревностно следил, чтобы никто не успевал высохнуть. Все это не добавило приязни к Гарику среди обитателей дома, зато Нюма просто не отходил от него.

Весь следующий день Гарик был предоставлен сам себе. Евгений Николаевич ухал с раннего утра, пообещав вернуться пораньше и свозить свое сокровище куда-нибудь развлечься.

"Ты ведь не будешь скучать, мое солнышко?"

"Не буду."

"Это хорошо, хотя на самом деле мне хотелось бы, чтобы ты скучал."

"Если я успею соскучиться до того, как ты придешь - я отправлюсь развлекаться самостоятельно!"

"Это угроза?"

"Да!"

На самом деле Гарик поймал себя на мысли, что ехать и развлекаться куда-то без Евгения Николаевича ему не хочется. А потому как он очень не любил, когда привязывался к кому-то НАСТОЛЬКО, то такая мысль ему совсем не понравилась, и он сделал все, чтобы Шершунов не догадался о ней.

В действительности он соскучился по нему уже через пять минут, после того, как тот ушел.

Некоторое время послонявшись по дому, где все были заняты чем-то и где никому не было до него никакого дела, Гарик вернулся в шершуновскую спальню и рухнул на уже заботливо прибранную домработницей кровать.

Ему вообще не хотелось ехать куда-то. Ему хотелось бы сейчас валяться в кровати рядом с ним, с Шершуновым, хотелось лежать головой у него на животе, чтобы было тепло и спокойно, трепаться о чем-нибудь незначительным и нежно ласкать друг друга до позднего-позднего утра, потом пойти завтракать на веранду, потом... ну что-нибудь в том же духе, как это было вчера. Вместо этого противный Шершунов безумно рано (не было еще и восьми) собрался уходить, и даже торопился, потому что в машине его уже давно поджидал омерзительнийший в мире еврей. Гарику не хотелось, чтобы Шершунов уезжал, и потому он особенно старательно делал вид, что это совсем не так.

Шершунова два выходных дня совершенно выбили из колеи, слушая что сейчас говорил ему Рабинович, он с трудом врубался в смысл его слов. Рабинович же был настойчив, он говорил и говорил, хотелось дать ему по голове, чтобы он заткнулся и не отвлекал от мыслей, от приятных воспоминаний вчерашнего дня. Шершунова невыносимо тянуло вернуться. Он соскучился по Гарику в тот же момент, как они выехали на дорогу и Рабинович начал занудствовать.

"Но он никуда не денется, мой маленький мальчик, - думал Шершунов, чувствуя как необыкновенное тепло разливается где-то там, где, как говорят, располагается у человека душа, - Он мой, он будет ждать меня дома, и мы будем делать все, что нам захочется, все будет замечательно, а сейчас мне действительно надо возвращаться к делам, иначе... иначе все может и не быть так уж замечательно... Господи, неужто в том, что я делаю начал появляться смысл?!"

Тут в голове Шершунова внезапно зазвучал голос. Слишком хорошо знакомый всегда слегка ироничный. Евгений Николаевич вспомнил одну из последних фраз, сказанную этим голосом:

"Бросаю я тебя, Женечка, ухожу в монастырь... Мучился я с тобой, мучился и отчаяние постигло меня. Ну что ты так смотришь? Разве ты был мне хорошей женой? Ничего подобного!"

Шершунов так и не понял. До сих пор. Хотя после того разговора прошло уже более полугода, почему так внезапно Каледин ушел, оставив ему все. Почему Каледин растворился где-то в огромном мире, почему его не стало.

Он тогда спросил-таки:

"Почему, Михаил Игнатьич?! Что-то случилось?"

"Ты думаешь, что я бросаю тебя на тонущем корабле?"

Михаил Игнатьич всегда удивительно точно читал его мысли.

"Ах ты мерзавец! Мог бы хоть вид сделать, что огорчен. Так ведь нет, а уверял в вечной любви!"

"Вот уж ничего подобного никогда не было", - подумал тогда Женечка.

"Издевается в очередной раз, падла, - подумал тогда Женечка, - хочет увидеть мою безмерную радость, чтобы потом сказать, что пошутил."

Но Каледин действительно ушел.

Подумав о том, что, видимо, жизнь наконец поворачивается к нему лицом, за этот год ниспослав ему два чуда - уход одного и появление другого первостепенно важного человека, Шершунов решил, что, пожалуй, сейчас он счастлив, как не был счастлив никогда раньше.

Они никуда не поехали в тот вечер, хотя Шершунов, как и обещал, приехал рано (было часов пять) и в общем-то был готов к такой жертве, как поездка по увеселительным местам, заставив себя не думать о том, что завтра ему рано вставать.

Как раз в это время теплый пепельный котенок Гарик валялся в саду в привязанном в тенечке гамаке и трепался по телефону с Нестором, который вернулся, наконец, из Германии.

Теплый черненький котенок Нюмочка возился рядом в песочке, строя подземный гараж для игрушечных автомобилей. Няня его с самого утра (сразу же после того, как укатил Рабинович) уехала в город встречать из командировки мужа. Гарик пообещал ей посидеть с ребенком с целью завязания дружеских отношений.

- Может быть ты не поверишь - я сам с трудом верю - но сейчас мы вместе, - растерянно говорил Нестор. По его жалобному голосу можно было догадаться, что он снова весь в страданиях и сомнениях и ужасно рад, что может наконец-то поделиться своими печалями со все знающим и понимающим Гариком. Нет, не умел Нестор быть просто довольным и счастливым!

- Я не знаю почему. Ладно там, в Германии, Димка готов был на все, лишь бы я уговорил Магаданского. Но теперь-то?! Когда мы летели в самолете обратно, я уже мысленно попрощался с ним, совершенно уверенный, что он и видеть меня не захочет, однако ты знаешь... мы живем сейчас у меня, и все в общем-то хорошо. Но я постоянно чувствую себя не в своей тарелке, потому что я не знаю о чем он думает, чего хочет на самом деле. И я боюсь заговаривать об этом, боюсь все испортить.

- И не заговаривай.

- Но я хочу ясности! Ведь мы достаточно близкие люди, чтобы быть откровенными друг с другом, тебе не кажется?.. Но я, конечно, не стану спрашивать его ни о чем, пусть само все разрешится. Рано или поздно это должно произойти.

- Так ты уговорил Магаданского?

- Представь себе. Хотя... вру я на самом деле. Не знаю я, что подействовало на Магаданского, но только не мои уговоры. Я у него чуть ли не в ногах валялся, а он только издевался надо мной по своему обыкновению. Мы как-то с ним расстались... по-дурацки, поругались как всегда... а потом он позвонил Димке - не мне, Димке! - и сказал ему, что готов участвовать в сделке. Я не знаю, почему он сдался.

- Знаешь, - ответствовал ему Гарик.

- Вот как? Может знаю, да не догадываюсь? - язвительно спросил Нестор.

- Он помог тебе получить то, что ты хотел, чтобы ты быстрее разочаровался. Ему, как и мне впрочем, с самого начала было ясно, что ни фига у тебя с Димкой не выйдет. Не будет он тебя любить. После того, как ты тогда попросил Магаданского о помощи, - помнишь, когда он явился в нашу тихую обитель? - я был в шоке! Но потом я подумал и, кажется, понял тебя. А Магаданский, должно быть, тебя еще раньше понял.

- Интересно, что ж такое вы все поняли, может быть откроешь мне глаза?

- А то, что ты как ребенок. Тебе надо дать то, что ты хочешь, - Гарик покосился на увлеченно копающего яму, перепачканного с ног до головы песком, Нюмочку, - Пусть даже горячее, колючее, ядовитое. Ты не веришь, когда тебе говорят - горячее, ты должен потрогать и обжечься, тогда только поймешь. Избаловали тебя родители.

- Какой ты умный, Гарик! Я потрясен! Вы все, со стороны наблюдающие, больно умные. Философы! И ты значит тоже против меня?!

- Да нет, я, может, на твоем месте так же поступил бы. Просто ты хочешь знать, что думает Магаданский... А мне со стороны действительно виднее.

Гарик был в благожелательном расположении духа и ему не было охоты вправлять Нестору мозги, хотя тому было бы очень полезно, если бы его стукнули мордой об стол (собственно к Гарику он обращался всегда именно за этим. Бессознательно, конечно).

- А я его не понимаю! Ты помнишь историю с Генрихом? Теперь все наоборот...

- Это он на тебе разные методы воздействия проверяет. Тогда он тебя плохо знал, теперь знает лучше.

- И что он хочет?

- Чтобы ты наигрался и вернулся к нему. Только не говори мне, что сам этого не понимаешь!

- Ну наверное... по логике оно действительно так... Но мне хотелось услышать это и от тебя. Как подтверждение.

- Одного я не понимаю, на фиг они тебе двое?

В ответ он услышал преисполненные искреннего негодования слова.

- Если ты думаешь, что Магаданский мне нужен, ты глубоко ошибаешься! Какого черта, Гарик, ты вообще говоришь такое?! Ведь знаешь же все, что он мне сделал! Если я тебя и спрашивал о том, что ты думаешь, то только ради того, чтобы знать, и только потому, что мы вроде как друзья! Запомни раз и навсегда - все, что я хочу, это чтобы Степанов Олег Эдуардович навсегда исчез из моей жизни! Может быть единственное, в чем я уверен на сто процентов, Гарик, это то, что этот человек только пытался использовать меня всегда. Если бы он любил меня, никогда не помог бы мне с Димой!

Крик души.

Гарик улыбнулся про себя и не стал ему противоречить, он только смиренно воздел глаза к божественно голубым небесам.

- Ладно, давай оставим эту тему, - продолжал Нестор примирительно после короткой паузы, которую Гарик намеренно не собирался заполнять, - Расскажи мне, что у тебя-то. Откуда ты звонишь?

- Из дома мужчины моей мечты.

- Да ну?!

- Ну да. Где-то, не помню где... А! Кажется в подъезде, где булгаковская квартира номер пятьдесят, прочитал я на стене надпись: "Смерть стоит того, чтобы жить, любовь стоит того, чтобы ждать." Я запомнил эту фразу и утешался ею каждый раз, когда расплевывался с очередным любовником.

- И что, дождался?

- Ты знаешь, похоже, что да.

- С ума сойти! Ну-ка, рассказывай!

- Я не знаю, что рассказывать. Он красивый, он богатый, он кажется меня любит. А когда я вспоминаю о ночи, которую с ним провел, у меня сразу встает. Он классно трахается, Нестор!

- Ну, я гляжу, тебе действительно повезло. Не помню, чтобы ты так говорил еще о ком-нибудь.

- Ага. В общем, летописец, мне с ним очень здорово...

- А в частности?

- А частности - это такие мелочи! К сожалению, он не один живет. Народу полон дом, какой-то еврей дурацкий тут живет, с которым они работают вместе. Ай, не будем о грустном! Может быть, выживу я этого еврея.

- Дерзай, Гарик! Ты знаешь, я очень рад за тебя.

- Мерси.

- Приезжай в гости, поговорим обо всем.

Тут Гарик увидел крадущуюся по саду Наташу.

- Слава Богу, успела, - сказала она шепотом, - У вас все хорошо?

Гарик кивнул.

- Ладно, Нестор, я позвоню тебе еще.

- Приехало начальство? - спросил он Наташу, отключая телефон.

- Ты знаешь - это просто чудо! Я иду от станции, выхожу на дорогу и вижу машину. Я бегом! Пока они в дом пошли, я сюда! Рабинович убил бы меня, если бы узнал, что я Нюмку оставила. Ты меня не выдашь?

Наташа была в странно возбужденном состоянии, ее глаза сияли, волосы растрепались ветром. Она все еще не могла совладать с дыханием, должно быть действительно быстро бежала. Она была совсем не такой, какой Гарик увидел ее в первый раз с книжкой, она смотрела на него весело и улыбалась.

- Нет, конечно, - ответил ей Гарик, улыбаясь в ответ, - Терпеть не могу Рабиновича. А как муж?

- Да нормально.

Шершунов, не обнаружив в доме свое сокровище, отправился на поиски его, домоправительница посмотрела на него укоризненно, но ответила на заданный вопрос, что Гарик, вроде как, в саду.

"Как же вы надоели мне все! - подумал Шершунов злобно, - Кто б вот так посмел посмотреть на Каледина? Устроить что ли репрессии?"

Шершунов забыл о злобных мыслях, когда увидел сквозь деревья своего милого мальчика, развалившегося поперек гамака. Босиком, одетый в одни только шортики и с телефоном на пузе.

Шершунову захотелось упасть в обморок от умиления.

Гарик говорил о чем-то с Наташкой, рядом возился в песке Нюма. Какая трогательная картина. Шершунов заметил, что глаза Гарика действительно вспыхнули радостью, когда он увидел его.

- Соскучился?

Евгений Николаевич подошел и поцеловал с готовностью потянувшиеся к нему губы.

- Соскучился!

- Ну что, поедем куда-нибудь?

- А на фиг?

- Ты правда не хочешь?

Сколько радости в голосе.

- Я не просто соскучился - я по тебе соскучился, Женечка. Зачем же переться куда-то там, когда все, что нам нужно есть и здесь?

Женечка вынул его из гамака, взял на руки и крепко прижал к себе.

- Смотри не надорвись, - услышал он язвительный шепот в ухо.

Теплые губы коснулись мочки уха, и Шершунов почувствовал легкий укус острых зубок, отчего мурашки пробежали вниз по позвоночнику и внезапно особенно чувствительными стали пальцы, касающиеся горячей загорелой кожи мальчика.

Шершунов не нашел в себе силы опустить его на землю и понес в дом на руках.

- А меня понести! - услышали Гарик с Шершуновым капризный голос Нюмочки, когда уже шли к дому, и потом ответ ему Наташи, который заставил их обоих засмеяться.

- О Господи, тебя-то еще куда?!

- Шершунов, я хочу знать кто ты на самом деле. Чем ты занимаешься?

Гарик лежал головой на жестком шершуновском животе, глядя на светлое небо и темное легко колышимое ветром море деревьев за окном. Сгущались сумерки, наступало самое странное и загадочное время суток, когда свет и тьма теряют свое привычное значение и их становится легко перепутать.

В сумерках вампир начинает чувствовать голод и пробуждается в своем гробу.

В сумерках оборотень начинает чувствовать тоску и мечтает о быстрых лапах, острых зубах и о луне.

В сумерках становились темными глаза Шершунова, и, казалось, в этой тьме появлялось что-то незнакомое и таинственное.

Гарик предпочитал смотреть в окно.

- Тебе незачем об этом знать... ну, бизнесом я занимаюсь. Что, тебе нужны подробности?

- Каким бизнесом? Криминальным?

- Разумеется...

- Тебя не посадят?

- Кто знает... Да нет, посадить не посадят, а убить могут.

- Серьезно?

- Да ну что ты. Я не банкир, я не журналист, я не глава мафиозной группировки. Я работаю только с чинными и степенными людьми, привыкшими решать вопросы без автоматной стрельбы. На самом деле всегда все можно уладить с помощью денег. Деньги, деньги, деньги... Гарик, дорогой мой мальчик, давай хотя бы с тобой мы будем говорить о чем-нибудь другом.

- Ты действительно из СТАРЫХ русских, Женя? Вот что я хочу знать, и этого мне хватит.

- Хватит для чего?

- Для того, чтобы я понял кто ты такой.

- Я действительно из СТАРЫХ русских, Гарик.

Гарик предпочитал общаться со старыми русскими, их несомненным достоинством были осторожность и... и еще раз осторожность. Старые партийные деятели, переквалифицировавшиеся в бизнесменов, вели свои дела бережно и аккуратно. Их мир был надежен. У новых русских все было совсем-совсем не так.

Смущало Гарика лишь то, что Шершунов был слишком молод для того, чтобы успеть занять важное место в партии. Все-таки ему чего-то не хватало, чтобы понять кто он такой. А потому он не мог чувствовать себя спокойно.

- Я не хотел тебя спрашивать, но все-таки, у тебя было много мужиков? - прервал Шершунов его раздумья.

Гарик улыбнулся, он приподнялся и посмотрел в наполненные тьмой глаза Евгения Николаевича.

- Много? - он начал загибать пальцы, - Совсем нет. Трое их было. Только не проси меня рассказывать о них!

- Не дай Бог!

... По сути их действительно было трое. Тех, кто действительно что-то значили в моей жизни. Первым был Антон. Антон Андреевич, наш учитель истории. Ему было что-то около тридцати, школа была для него коротким этапом в карьере между институтом и горкомом. Он появился, когда я учился в седьмом классе. И уже первого сентября он стал необыкновенно популярен. Ну представьте себе - мужчина в школе. Молодой, красивый, и к тому же историк (историю он, кстати, знал блестяще).

Именно он и лишил меня невинности... Смешно вспоминать. Я всем рассказывал - меня совратил учитель истории на полу своего великолепного кабинета, на нас сверху смотрели Маркс, Энгельс и Ленин, славные ребята, и - за-ви-до-ва-ли!

На самом деле это я его соблазнил. И не в кабинете истории.

Как то раз мы с Мишкой сидели на подоконнике возле кабинета в ожидании звонка на урок, когда вдруг он кивнул в сторону проходящего мимо историка и заявил:

- А ты знаешь, наверное, он педик.

Я даже вздрогнул.

- С чего ты взял?

- Я слышал как мать говорила, что он не женат, да и вообще, что нормальному мужику делать в школе?

В тот год мы все - и мальчишки и девчонки - просто помешались на сексе. Говорили и думали только об одном.

Нам было по четырнадцать. Сами понимаете.

Я не помню когда именно начала пробуждаться моя сексуальность. Знаю, что я долго не осознавал ее. Я не понимал своих товарищей, того же Мишку, когда они рассматривали картинки с голыми бабами, говорили о сиськах и о том, куда, что и как. Вид обнаженной женщины не вызывал у меня абсолютно никаких эмоций, и я не понимал что же так приводит в восторг Мишеньку. Я поддерживал его фантазии только потому, что знал - ему это нравится.

А мне нравился он.

Впрочем, тогда я не осознавал как именно он мне нравится, просто не задумывался, почему я чувствую какое-то странное и приятное волнение, когда мы вместе плескаемся в душе (я, кажется, только ради этого приобрел абонемент в бассейн), Мишка мокрый и обнаженный был тогда таким беззащитным и особенно близким.

Я становился самим собой, только когда оставался один. Реальность растворялась в сумеречной дымке, уступая место миру, который я люблю, миру, в котором можно все.

Я смотрел на себя в зеркало, гладил кожу щек, проводил ладонью по груди, касался пальцами члена. Мне нравилось ласкать себя перед зеркалом, мне нравилось смотреть на себя, я казался себе красивым.

И я хотел... чего-то неведомого и незнаемого.

Я думал о том, что, вероятно, следует завести себе девчонку. Думал о том, что уже пора и что я должен. Так, как Мишка.

В принципе с этим проблем у меня не было бы. Я им нравился. И не только потому, что был красивым, им нравился бушующий во мне огонь, заставлявший меня порой вытворять странные вещи, им нравился опасный блеск в моих глазах. Девчонки неосознанно тянулись к этой опасности. Они, уже гораздо более зрелые, чем мы, понимали и осознавали очень много. Мы по сравнению с ними были такой мелюзгой, наши четырнадцать и их четырнадцать - ни в какие сравнения не идут.

Я понимал все, что они чувствуют, я понимал, почему можно влюбиться в того же Мишку, в других мальчишек, и я чувствовал свое превосходство перед ними, потому что имел честь лицезреть мальчишек обнаженными, в том же душе - а они нет!

И я немного ненавидел их. За то, что похотливые глаза моих приятелей были устремлены на них...

Я чувствовал чудовищную несправедливость в этом.

Это сейчас я все понимаю, а тогда не понимал! Глупенький и наивный я - не понимал! Хотя большой уже был мальчик.

Может быть это странно, но я не мог и мысли допустить, что я голубой. Я знал о голубых только то, что это мерзко и гадко, так мог ли я добровольно идентифицировать себя с ЭТИМ. Мог ли я допустить, чтобы мои друзья меня презирали? Ведь эти милые мальчики перестанут дружить со мной, они будут хихикать, они будут выскакивать из туалета при моем появлении. Не из страха, конечно, а потому что... так положено. Так заведено.

Мое сердце встрепенулось горячо и больно от этих мишкиных слов: "Он педик". Он педик, это значит, что... ему нравятся мальчики? Это значит, что он сможет смотреть на меня так, как гадкие мальчишки смотрят на девчонок.

Страшно! Но... но... но...

Время зазеркалий кончилось.

Нет, не то, чтобы я... Мне захотелось просто поближе к нему, просто повертеться под ногами и посмотреть, что будет.

Я подошел к нему после урока и стал задавать глупые вопросы, ну а он... он радостно принялся на них отвечать.

И стал я любителем истории.

Только об истории мы и говорили, редко бывая наедине, вокруг все время толкались другие активисты, но его глаза, его улыбка - все было отдано мне. Мне одному. Я это знал из-за того, что на людях именно мне он старался уделять по возможности меньше внимания, из-за того, что именно меня он просил задержаться, чтобы повесить какой-нибудь новый стенд. Его маленькие знаки внимания, тайные, сокрытые от чужих глаз. Конфеты, мороженое. Мы ни о чем не сговаривались, но оба чувствовали себя заговорщиками.

И я, как чахлый цветочек, жадно впитывал его сексуальную энергию.

Я пробуждался к жизни.

Я невероятно быстро научился кокетничать. Откуда все только взялось? Должно быть, все это всегда было в глубине меня, скрывалось до поры до времени, чтобы вспыхнуть, разорваться как граната. Чтобы ранить, ранить осколками голубые сердца моих мужчин.

Антон Андреевич принял первый осколок.

Я начал осознавать свою порочную суть только тогда. Я начал понимать что мне нравится, что доставляет мне удовольствие.

Однажды я посмотрел на себя в зеркало и сказал себе:

- Ты грязный педераст.

Антон любил меня в первый раз в своей квартире, куда я заявился именно за этим.

Он показывал мне по видео голубую порнуху (конечно, мне пришлось применить все свое обаяние, чтобы уговорить его на это) и мы возбудились с ним оба. Я лежал в его объятиях, его пальцы перебирали мои волосы, но и только. Он боялся по настоящему прикоснуться ко мне, хотя мы были одни в его квартире. И это я запустил руку ему в штаны. Я почувствовал, как напряглись его мышцы, но он не сказал мне ни слова, он принял мою неумелую ласку, и это добавило мне храбрости.

А потом с него словно сорвали тормоза. Столько нежных слов. Безумие поцелуев.

С ума сойти.

Как чувствительна была моя кожа к его рукам и губам, и впервые я испытал настоящий оргазм. Ни с чем не сравнимый.

Я помню прохладу простыни, к которой прижимался щекой, раскаленной щекой, раскаленными губами. Я чувствовал себя живым, каждая клеточка моего тела утопала в наслаждении... В наслаждении и боли, потому что анальный секс очень долго причинял мне сильную боль. Когда я вспоминаю те времена, я вспоминаю не события, а вспоминаю свои чувства, это постоянное смешение наслаждения и боли.

Мы встречались очень редко, мы оба боялись, что кто-нибудь узнает. И я больше не изображал любителя истории, я приходил к нему домой.

Где мы занимались любовью.

Как это все закончилось? Банальная история. Я был передан по эстафете старшему товарищу, какому-то обкомовскому деятелю. Его звали Андрей Никитич, я плохо помню, как он выглядел, но я хорошо помню его подарки, его служебную машину, квартиру снятую специально для наших встреч.

Именно в ту пору у меня начались проблемы с мамочкой. Еще бы. Я перестал ходить в школу, я периодически не ночевал дома.

Мамочка моя, которой всегда было на меня глубоко наплевать, вдруг проявила активность. Бегала в школу, в милицию. Дурочка.

Менты все знали. Они улыбались, пожимали плечами и говорили:

- Мальчик должен дать показания.

Но я-то показания давать не собирался.

Чтобы я вернулся в школу?! Чтобы я удовлетворился грошовой мамочкиной зарплатой врача?! После того, как меня одевали в дорогие шмотки, кормили в ресторанах и любили нежно и приятно.

Я понял, как я буду жить.

Я выбрал.

Отвратительно? Я знаю. Но тогда я действительно думал именно так.

Игорь Яценко стал превращаться в Гарика...

Мы все, мальчики-девочки, ошибки природы, падки до красивой жизни. Проституция - самый легкий способ жить красиво. Но я никогда не был проституткой, я ведь никогда не брал деньги, я никогда не назначал цену на себя. А то, что у меня было много мужиков... Господи! Да кто из нас однолюб?! Да все мы трахаемся с кем попало! И не верю я в то, что двое мужиков могут всю жизнь прожить вместе и не изменять друг другу. Я таких не видел, по крайней мере.

Но не прав Лёшка, когда говорит, что все досталось мне на халяву, по чистому везению. За то, через что пришлось мне пройти за пидовскую мою жизнь, за тот омерзительнейший в моей жизни год, я достоин либо смерти и страшного проклятия, либо всего и самого лучшего!

- Я не хочу вообще вспоминать прошлое, - говорил Гарик, - Оно было мне необходимо, я многому научился. Но не дай Бог никому... Пусть отсчет моей жизни начинается с этого дня.

Шершунов притянул его к себе и обнял.

Гарик обнаружил эту фотографию случайно.

В библиотеке, где он копался в поисках интересных книжек (романов о вампирах). Книжек таковых он не нашел - в библиотеке в основном были собраны какие-то толстые энциклопедические тома, словари, законы и конституции с комментариями разнообразных годов выпуска и больше ничего. А потом он наткнулся на фотографию. Фотография служила закладкой в одной из книг, называлась которая "Приключения Робинзона Крузо", именно на ней Гарик остановил свой выбор за неимением ничего лучшего.

Он так и остался стоять с прижатой к груди книгой и с фотографией в руке, тупо глядя на изображенного на ней мужчину лет пятидесяти, который стоял рядом с Женечкой, нежно обнимая его за плечи и смотрел в объектив... смотрел так, как только он умел смотреть.

Острый колышек вонзился Гарику в сердце и застрял там, мешая дышать и причиняя боль.

Потом Гарик глубоко вздохнул, и боль ушла, осталось лишь недоумение. "Этого не может быть", - подумал Гарик, он хотел сжать ладонь и смять в ней фотографию, но почему-то не сделал этого, он вложил ее в книгу на прежнее место и поставил книгу на полку.

"Почему бы мне не сделать вид, что я ничего не видел?" - подумал Гарик и тут же понял, что не сможет сделать такого вида. Потому что стены комнаты внезапно сомкнулись вокруг него и упал потолок. В этом доме стало страшно.

Господи, как же обидно...

Это просто сон, не может все это быть правдой!.. Не может быть!

Перед внутренним взором Гарика появился образ Шершунова, и ему неожиданно сделалось противно до тошноты.

Эти двое были любовниками!

Этот дом построил Михаил Игнатьич, он обустроил его по своему вкусу, потому он был таким темным. Теперь каждый предмет в нем вызывал омерзение, за каждым из них вставал образ хозяина... Гарик не сомневался в том, что хозяина давно в этом доме нет, вернее, нет ТОГО хозяина, но это не меняло ничего.

В сердце поселилась тоска и омерзение. Отвращение непонятно к кому. То ли к себе самому, то ли к Шершунову, то ли ко всему миру сразу. Он прислушался к себе, но внутри него была тишина и темнота, в которой бродило что-то непонятное. Такое чувство уже посещало его однажды, и Гарик очень не любил его.

Это была его вторая, темная половина, которая была всегда очень глубоко и не мешалась до тех пор, пока ее не вытащил на свет Каледин Михаил Игнатьевич и не просто вытащил, но и заставил любить ее, заставил даже любить... наслаждаться тем, что она пожирает душу, превращает его, Гарика, в раба... в животное... Потом, когда исчез Михаил Игнатьевич, ушла и темная половина, спряталась и вот теперь... стоило только взглянуть на фотографию этого человека и снова тьма и страх обволакивают душу. Тьма, страх и что-то еще. Непонятное. И самое страшное.

Неужели снова жить в этом кошмаре?

Гарик вернулся в спальню, разыскал свои джинсы и майку. Он не хотел ничего уносить из этого дома, даже из того, что было куплено специально для него. Ради того, чтобы выкинуть все из головы, вернуться к той жизни, которая в общем-то нравилась всегда. Гарик старался не думать о том, что делает, и старался вообще не думать о том, что будет дальше. Все что будет дальше исчезало в воронке черной дыры. Он окинул последним взглядом комнату и взялся за ручку двери.

А когда открыл ее, то увидел на пороге Шершунова.

Вернулся, надо же. И как не вовремя.

Сейчас спросит, и что ему ответить?

- Что с тобой? Куда ты?!

Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь и еще прислонился к ней спиной. Гарик почувствовал, как закипает внутри черная злоба, готовая накрыть его волной девятого вала.

- Домой, - сказал он.

Шершунов ничего не понимал. В солнечный полдень внезапно сгустились сумерки, он видел в глазах своего мальчика что-то темное и злое, что, вероятно, проникло в него извне, что просто не могло принадлежать ему!

- Домой? Тебе надо домой? Давай съездим, если тебе надо домой.

- Шершунов... - поморщился Гарик, - Я собираюсь домой, кто тебе сказал, что я хочу, чтобы ты со мной ехал? Я уезжаю с концами, понимаешь? Совсем. Черт возьми, я и так торчу тут четвертый день. Сколько можно-то?

- Я что-нибудь сделал не так?

Гарик только махнул рукой.

- Отстань. Было бы очень мило с твоей стороны приказать шоферу отвезти меня до Москвы, но в принципе я доеду и на электричке.

Он направился к двери и протянул к ней руку.

- Отойди.

В голосе звучало столько мрачной угрозы.

- Да никуда ты не пойдешь! - не выдержал Шершунов, - Объясни мне, что произошло! Имею я право знать?

- Фи, Женечка, зачем устраивать истерику. Как это пошло. Ты хочешь знать, что такое произошло? Да ничего не произошло, надоел ты мне просто.

- Тебя кто-то обидел?

- Да прекрати! Кто может меня обидеть! Что ты знаешь обо мне Шершунов? Ни хуя ты обо мне не знаешь, а знал бы, не задавал бы глупых вопросов!

Гарик сам балансировал где-то на грани истерики, и из-за того начинал ненавидеть сам себя. Как всегда ненавидел себя, когда проявлял слабость.

Шершунов протянул к нему руку, коснулся щеки и за это получил по руке достаточно больно.

Эта боль была последней каплей.

- Ах ты...

Он толкнул мальчишку на кровать, так что тот едва даже не перелетел через нее. Ему не хотелось сдерживать силу, он был слишком рассержен всем, что тот позволял себе.

Гарик почувствовал его силу. Очень хорошо.

Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони и улыбнулся Шершунову побелевшими губами.

- Что, собираешься меня насиловать? Ну попробуй.

Глаза Шершунова были сейчас точно такими же, как тогда, у буфетной стойки. Они были стальные. Жестокие. Смотреть в них было страшно и так волнующе... до головокружения... Гарик зажмурился и стиснул зубы так сильно, что заболела голова.

- Да что ты мелешь! - услышал он как будто издалека голос Шершунова, - Что на тебя нашло?! Я люблю тебя!

Гарику казалось, что тьма вот-вот поглотит его, что она почти уже его настигла. Ему было больно. Ему было страшно и противно. Более всего противно, потому что на самом деле ничего подобного он уже не боялся. Он умел справляться с собой.

- Какой ты смешной, - сказал он язвительно, - Любовь... Плевать я хотел на твою любовь! Неужели ты такой наивный? Ты что думал, я тебя люблю? С какой стати? Ну подумай, Шершунов, с какой стати-то?!

- Гарик, я хочу, чтобы ты успокоился и рассказал мне, наконец, что случилось. Наверняка ведь мелочь какая-нибудь!

- Действительно мелочь! Как ты догадался?

- Даже если и не мелочь.

- Я не собираюсь с тобой ни о чем говорить.

- Ах так? Ну прекрасно. Тогда и я больше не стану задавать вопросы. Оставайся один на один со своими проблемами, только я-то себе проблем придумывать не стану. Я хочу, чтобы ты остался и ты останешься. И никуда не денешься.

В действительности Шершунов даже не был рассержен, это прошло очень быстро, - раздражение вспыхнуло и погасло, - он просто был удивлен и озадачен. Уговоры не помогали, и он понял, что и не помогут, а удержать Гарика рядом с собой было необходимо... ради его же, Гарика, блага.

Шершунов каким-то образом чувствовал, что все происходящее с его милым мальчиком имеет свои объективные причины. Ну не может просто не иметь их - все было слишком хорошо. В гариковых глазах сияла какая-то отчаянная ненависть, и он не понимал, чем мог вызвать такие чувства. Шершунов молчал некоторое время, словно обдумывая что-то, потом произнес:

- Я не понимаю, что на тебя нашло, боюсь, ты тоже этого не понимаешь, потому и не можешь мне объяснить... Я не стану тебя насиловать - какого черта мне это надо?! - более того, я и пальцем к тебе не притронусь. Тебе приготовят комнату, где ты будешь жить в полном одиночестве сколько тебе влезет, пока тебе не надоест. Но я никуда тебя не отпущу... просто потому, что не нравится мне мысль о том, что ты можешь оказаться в чьей-то постели. А что-то мне подсказывает, что ты непременно окажешься в ней.

Он стоял, прислонясь к дверному косяку, глядя на Гарика с какой-то несколько презрительной иронией. Всегда и неизменно, при любых обстоятельствах - он смотрел на него сверху вниз. Он смотрел на него так, будто не собирался воспринимать серьезно ничего, что исходило бы от него, словно он видел в Гарике ребенка, вроде Нюмочки, которому положено играть и к чьему лепету в любом случае не стоит относиться серьезно.

Гарик терпеть не мог такого к себе отношения.

- А не слишком ли, Шершунов? Какое ты имеешь право чего-то от меня хотеть? Я не помню, чтобы мы клялись в вечной верности и обменивались кольцами. Почему я не могу уйти тогда, когда этого захочу?

- Только давай не будем говорить о свободе личности и о том, на что я имею право, а на что нет. Ты еще мне милицией пригрози.

- А ты сволочь, Шершунов. Значит я все-таки не ошибся.

- Не ошибся... А не этого ли тебе хотелось, милый мальчик? Может быть вот в чем разгадка-то?

Гарик с размаху запустил в него тяжелым предметом. Первым попавшимся под руку. Это оказался флакон духов, флакон любимых гариковых духов, в чьих запахе содержались пыл и сладость их ночей. У Шершунова была отличная реакция, он успел увернуться, и флакон разбился о стену, распространив этот чарующий запах на всю комнату. И этот запах (еще и благодаря своей невероятной концентрации) невольно волновал, несмотря на то, что ситуация совсем не располагала. Может быть, только благодаря ему, благодаря тому, что любовники вдруг вспомнили... не то, что было между ними, это имело сейчас мало значения, а то, насколько хорошо им было, ссора закончилась именно в этот момент. Запах моментально перенес их из одной реальности в другую, и в этой новой реальности ругаться уже как-то не хотелось. Это было слишком глупо.

Гарик несколько мгновений смотрел на Шершунова, потом ему сделалось невыносимо смешно - уж такой серьезный был у него вид!

- Ты как ребенок, Шершунов, - сказал он тихо и зло, - Порой мне кажется, что ты ни фига не понимаешь... в жизни. Да ради Бога, я с удовольствием останусь у тебя, поживу с недельку в санаторных условиях. Мне пожалуйста комнату с балконом, выходящую в сад... с большой кроватью... с роскошной ванной и с компьютером. Люблю, знаешь ли играть на компьютере! Меню буду составлять сам, с вечера на следующий день.

- Ну договорились, - отвечал Шершунов, улыбаясь сумасшедше сверкающим гариковым глазам. Гарик был похож на тигренка - дикого, злобного звереныша, рассерженного за что-то на дрессировщика. Евгений Николаевич ничего не мог с собой поделать - его сердце щемило от нежности, и он даже не думал скрывать это.

Все его чувства слишком хорошо читались на его лице, что приводило Гарика в бешенство. Шершунов не боялся быть смешным. Ему было все равно считает ли Гарик его идиотом.

- Да, Женечка, и чтоб тебя я даже и не видел!

- Как скажешь, драгоценный мой.

5

Несколько следующих дней слились для Гарика в сплошной кошмар. Бороться с внешними обстоятельствами порою бывает даже приятно, но бороться с самим собой - самое неблагодарное и омерзительное занятие. К сожалению, очень часто это бывает необходимо.

Сидя безвылазно в комнате с окнами в сад, играя на компьютере, слушая музыку и смотря фильмы по видео он пытался разобраться в том, чего же действительно хочет.

Система отношения Гарика к жизни, достаточно простая и, главное удобная, совсем не была совершенной. Гарик об этом знал, но она ему нравилась. Нравилась, потому что не требовала от него невозможного, оправдывала некоторые не особенно хорошие поступки и вообще легкомыслие. Однако основная проблема Гарика заключалась в том, что не был он полным идиотом (в чем убеждена была его мать) и прекрасно понимал, что рано или поздно ему придется действительно задуматься о том, как жить дальше. Как это не печально, пришлось задуматься уже сейчас, хотя в принципе (при других обстоятельствах) можно было бы и погодить. В конце концов шестнадцать лет - щенячий еще в общем-то возраст.

Конфликт в гариковой душе - конфликт между зародившимся недавно сильным стремлением к обретению стабильности и надежности, что олицетворялось в образе Шершунова, готового, по всей видимости, заботиться о нем, и между привычкой к свободной жизни, выражавшейся в общем-то не столько в том, что "сегодня с этим, а завтра с третьим", а в том, чтобы каждый день проводить так и где захочется, плюя на чьи-то еще желания.

Но это все мелочи - так как Гарик был мальчиком умным, он не особенно раздумывая засунул бы свое стремление к свободе... ну, вы знаете куда (по крайней мере на какое-то время), но все дело обстояло в том, что живя с Шершуновым он никогда не сможет забыть о том, что он так старательно забывал и забыл почти - то что было год назад. Потому что в этом доме жил ДУХ Михаила Игнатьевича Каледина. Да и вне дома. Каждый раз, когда они будут ложиться с Шершуновым в постель неизменно будет вспоминаться чьим он был любовником. И куда деваться от этих воспоминаний?

Так и спятить недолго.

Запертый в четырех стенах (запер себя он, разумеется, сам, все эти несколько дней не выходя из комнаты, которую приказал для него приготовить Евгений Николаевич) наедине с самим собой, со своими мыслями, с нервами, натянутыми как струна, Гарик чувствовал себя бултыхающимся в грязи. Серой, дурно пахнущей, вязкой грязи.

Было ли это характерной особенностью его психики, или это просто была своеобразная защитная реакция, но в такие моменты Гарик всегда как-то ускользал из реальности. Реальность текла где-то совсем рядом, но до нее невозможно было дотянуться, за нее невозможно было зацепиться, как невозможно зацепиться пальцами за гладкую поверхность стекла и ты скользишь... скользишь... скользишь... Он назвал Шершунова идиотом, на самом деле он чувствовал идиотом себя. Именно от того, что Шершунов не желал относиться серьезно к его словам, действиям и намерениям, заставляло его самого - как и Евгения Николаевича - видеть в сей нелепой трагедии - именно нелепую трагедию, дурацкий фарс.

Может быть впервые за всю свою жизнь Гарик был несколько дней абсолютно один, его никто не трогал, ему только ненавязчиво приносили еду. Поэтому никакие спасительные внешние обстоятельства, которые имеют приятную особенность вторгаться и отвлекать от тягостных дум, ему не мешали. Окно в его комнату было всегда распахнуто, и ночью и днем, в независимости от погоды, Гарик боялся закрывать его, чтобы не оставаться в полной изоляции от мира, он боялся клаустрофобии. А шелест листьев, пение птиц, шум дождя, лунный свет, все это делало его сопричастным миру. Это чувство сопричастности миру (не подумайте только, что миру людей), успокаивало и внушало надежду.

Внешне он никак не отличался от того Гарика, каким был всегда. Он играл по правилам, навязанным ему Шершуновым, изображая капризную и отвратительную кавказскую пленницу, но на самом деле настроение у него было хуже некуда. Гарик не привык к бездействию, не привык к глобальным раздумьям о жизни, и он жутко мучился.

Но глобальные раздумья пошли ему на пользу, спустя несколько дней добровольного заточения, Гарик вдруг подумал с необычным для себе спокойствием о Шершунове, о Каледине и о себе и понял, что пожалуй пережил все произошедшее. Прошлое уже не волновало его так сильно, более того, ему стало странно, что оно так уж его волновало. Ведь, кажется, он сам говорил всегда, что прошлого не существует. Оно существует только в воспоминаниях, но воспоминания не реальность, так стоит ли обращать на него внимание? Есть настоящее - о нем можно думать и есть будущее, о котором подумать даже полезно. Так какого же черта валять дурака и придумывать проблемы на свою голову?

Была ночь, было тепло, звезды смотрели на него с небес и ветер тихо шелестел листвой. Гарик сидел на подоконнике и смотрел в глаза звездам, медленно плывущим по кругу от заката к рассвету. Он чувствовал себя взрослым и мудрым, он чувствовал себя изменившимся до неузнаваемости, и даже немного боялся, как ему будет жить, таким вот, хотя чувство было приятным.

Боялся он напрасно, мудрость и взрослость почему-то исчезли как-то сразу и бесследно, когда он вышел на следующий день в столовую, где завтракали Шершунов и Рабинович, собирающиеся на работу. Гарик намеревался обставить свое пришествие несколько театрально, но ничего не вышло. Когда он появился и увидел устремленные на себя две пары глаз, ожидающих чего-то, он сказал совсем не то, что собирался и совсем не так, как собирался. Он сказал:

- Я умираю с тоски, Шершунов. Поедем куда-нибудь, а?

И взгляд его был совсем не мудрым, а мрачным, и вид был совсем не благородный, а обиженный.

Шершунов улыбнулся лучезарно и с видимым облегчением. Он-то эти несколько дней мучился вопросом - правильно ли он поступил, изолировав Гарика от общества, опасаясь, не съедет ли у того крыша окончательно. Как раз сейчас он обдумывал варианты, как прекратить все, пока (если) еще не поздно, и вот милый мальчик явился. Надутый, обиженный, но все это явно только для проформы.

- Как скажешь, мой сладкий.

Рабиновича аж передернуло при этих словах.

Его возмущало до глубины души все происходящее в доме с момента появления этого мальчишки, и он чувствовал, что долго так не выдержит. В этот же момент Рабинович действительно серьезно задумался о том, что следует перебираться в московскую квартиру. Пусть даже это создаст некоторые неудобства, но, в конце концов, виноват в этом не он, а Шершунов, который рехнулся, как видно, окончательно. Рабинович не был ханжой, хотя был человеком верующим, он просто не был способен понять природы гомосексуализма, и винил в шершуновском "сдвиге по фазе", Каледина Михаила Игнатьевича, приучившего того к мужской любви. О том, что и до Каледина и после у Шершунова были любовники, Рабинович почему-то не задумывался. Впрочем, понятно почему - это не вписывалось в его логическую систему.

Общавшись с Шершуновым на протяжении нескольких лет Рабинович возомнил себе даже, что понимает его психологию (только не спрашивайте, читал ли он Фрейда. Разумеется читал!), он полагал, что Гарик - закономерный этап самоутверждения Шершунова как личности, для самого себе, а не для общества, что заняв место Каледина в доме и в делах, он должен взять не себя его роль и по отношению к мальчикам.

Так думал Рабинович, и он мог бы быть прав, если бы на самом деле хорошо знал Шершунова. А это было не так.

Шершунов глубоко ошибался, когда полагал, что теперь все будет как прежде, что Гарик обломался и оттаял.

Да, Гарик помирился сам с собой, темная половина снова ушла и Гарик даже думал, что навсегда, но к Шершунову от этого он не стал относиться лучше, может быть хотел отомстить ему за то, что по его вине (хоть и случайно) пришлось ему снова пережить множество неприятных моментов, и он вел себя нарочито отвратительно, он хотел, чтобы Шершунов устал и отвязался от него, наконец. Тогда Гарик, по крайней мере, чувствовал бы себя победителем. Хотя, говоря по правде теперь уже, побежденным быть ему хотелось больше.

Но! `A la guerre comm `a la guerre!

Все время пока они ехали в машине Гарик демонстративно молчал и глядел в окно, Шершунов просто не знал, как с ним заговорить и о чем.

- Гарик...

- Чего?

- Может быть, все-таки расскажешь, что с тобой происходит? Может быть я...

- Шершунов... - голос Гарика зазвучал именно так, как ему и хотелось, то есть как-то по взрослому, с оттенком мудрости и печали, - Ты совсем дурак или притворяешься? Ты обращаешься со мной, как с вещью, и хочешь, чтобы я воспринимал это как должное? Может быть, был бы тебе еще и благодарным за это? Господи, как все пошло в этом мире!

Только когда они подъехали к сверкающей огнями вывеске ночного клуба, Шершунов ответил ему.

Шершунов все обдумал, принял ультиматум, но он не собирался воевать - не был же он идиотом на самом деле! - он собирался пережить эту войну с минимальными потерями, а для этого Гарику нужно было вот так вот по мелочи уступать, теша его самолюбие.

- Я не знал, что мне делать, Гарик, - ответил он, - Я не знал, как мне поступить, Мог ли я отпустить тебя, зная, куда ты пойдешь.

Шершунов кивнул головой в сторону гостеприимно распахнутых дверей клуба.

Гарик посмотрел на него с кривой улыбочкой и вышел из машины, захлопнув за собой дверцу преисполненным изящества движением.

Шершунов подумал, что выиграл первый бой.

Здесь была еще одна реальность, отличная от всех остальных. Здесь имело значение совсем не то, что дома или в машине, здесь Гарик думал о том, что мужчина, с которым он приехал - великолепен, что его новый прикид ошеломителен и не вызывает сомнений в баснословных деньгах, затраченных на него, что сам он красив и очарователен. Здесь Гарик думал о том, какое производит впечатление. И то, что его появление было замечено, что множество пар глаз знакомых и незнакомых людей устремились в его сторону и оценили, сделало его настроение почти совсем хорошим.

Шершунова же посетило острое чувство тоски, и он даже подумал о том, что победа все-таки за Гариком - одно только присутствие в этом дурацком клубе, где столько наглых глаз откровенно и беззастенчиво разглядывают его мальчика, было сущей пыткой.

И ведь не уволочешь его отсюда! Нравится ему здесь! Еще бы не нравилось...

Когда Гарик обернулся к Шершунову и взглянул ему в глаза, то сам почувствовал свою победу.

- Закажи-ка что-нибудь выпить, - сказал он, - Я сейчас к тебе присоединюсь.

Он не давал повода для ревности, потому что никуда не исчезал с глаз, он просто мило и невинно разговаривал то с одним, то с другим... улыбался всем, ему все улыбались.

Шершунов взял себя в руки и отправился к заказанному еще с утра столику. Он шел не оглядываясь и с выражением ледяного спокойствия на лице. Он потерял на какое-то время Гарика из виду, и горько пожалел об этом. Нет, Гарик никуда не делся, он пришел к нему минут через десять, но все в облике его стало настолько странно, что Евгений Николаевич тот час же понял, что сладкий его мальчик угостился наркотиком.

Гарик развалился на стуле, потянулся за коктейлем. В его движениях была неестественная порывистость, его глаза блестели любопытством как именно отреагирует Евгений Николаевич на его выходку. Евгений Николаевич не отреагировал никак. Неумение по-настоящему употреблять наркотики сквозило в гариковом облике слишком явно, и можно было не беспокоиться за это. Нет, это был не первый раз, разумеется, но совершенно точно не более чем третий или четвертый.

Гарику явно хотелось устроить шоу, его просто распирало от этого желания. Он схватил проходящего мимо мужчину за рукав и, мило улыбаясь, заставил его наклониться.

- У вас не найдётся сигареты?

Шершунов смотрел холодно и внешне спокойно, он ожидал чего-нибудь похуже подобной просьбы и в принципе не ошибался.

Мужчина чиркнул зажигалкой. Гарик потянулся за крохотным язычком пламени и выпустил дым в лицо услужливого незнакомца.

- Может присядете и выпьете чего-нибудь со мной?

Мужчина скользнул взглядом по лицу Гарика и ответил с пошлой усмешечкой:

- С удовольствием.

Ему было явно за тридцать, жёсткие как щётка волосы ровным ёжиком покрывали его круглую голову - издалека он казался просто бритым - на круглом, довольном лице поблёскивали золочёные очки, малиновый пиджак мягко облегал фигуру.

- Ты один? - деловито спросил мужчина, охватывая Гарика цепким взглядом и недоумённо косясь на Шершунова.

- Как перст, - меланхолично ответил Гарик, скучающе глядя перед собой.

Окутанный клубами сизого дыма, с длинной сигаретой в небрежных пальцах он выглядел томно и неотразимо сексуально.

Шершунов по-прежнему молчал, проявляя по истине ангельское терпение.

- Как перст значит, - пристально рассматривая Гарика, повторил мужчина и неторопливо поправил очки, - Ну будем считать, что меня тебе Бог послал, чтобы скрасить твоё одиночество.

Гарик усмехнулся, подарил мужчину изучающим взглядом и равнодушно отвёл глаза.

- Не знаю даже слушать ли вас, ведь доверчивого беззащитного юношу так легко обмануть, - вздохнул он притворно, - Но с другой стороны я совсем один в этом жестоком мире, где никто меня не любит и все меня ненавидят... - произнёс он свой любимый монолог.

- Да ладно "никто не любит"! Сам небось и виноват? Всё ждёшь милостей от природы?

Гарик изумился. Стряхивая пепел с сигареты он наконец-то повернулся к мужчине лицом к Шершунову задом, как говорится в сказках, и воззрился на своего визави с лёгкой иронией.

- Ну что ты на меня так смотришь? - напустился на него мужчина, - Полно вас таких - болтаются по жизни как дерьмо в проруби, всё ноют, что никто им ничего на блюдечке с голубой каемочкой не принёс, а сами - хоть бы пальцем пошевелили! Думают, дал Бог хорошенькую мордочку, да фигурку более-менее, так теперь их должны на руках носить?.. Приходи вот ко мне, я уж из тебя человека сделаю!

Шершунов едва не покатился со смеху. Он с улыбкой взглянул исподлобья на Гарика, тот ответил ему взглядом гневным и презрительным.

- Ой, я знаю - вы священник и ходите по злачным местам ради спасения заблудших душ! - издевательски воскликнул он.

- Нет не угадал. Я владелец ночного клуба "Империя музыки", слышал небось? А так же еще режиссёр, постановщик шоу, таких как ты в люди вывожу, чтоб не просто ходили, задницей виляли, чтоб хоть какая-то польза от этого была.

- И какая же от этого польза, позвольте спросить? - иронически поинтересовался Гарик.

- Денег заработаешь, эстетическое удовольствие людям доставишь, искусству послужишь, наконец... Всё лучше, чем на панели вкалывать.

И Гарик, и Шершунов уставились на него с недоумением. Шершунов смотрел на аккуратное брюшко, обтянутое пёстрым, расшитым шёлком жилетом, на пухлые пальцы, унизанные перстнями, и ему было уже не смешно, а гадко и тошно.

- Ну что молчишь? Я ведь серьёзно, - уверенно продолжал мужчина, - Посмотри на сцену - видишь этих мальчишек и девчонок? Хочешь быть там? Поверь, ты бы там и только там смотрелся по-настоящему, ты действительно... - он просто ощупал Гарика своим сальным взглядом.

На лице Шершунова от улыбки не осталось и следа, ему уже хотелось вмешаться.

- Ну так что - пойдём за кулисы?

- Ты...серьёзно? - спросил Гарик и сам почувствовал, что спросил что-то очень странное. В душе его то ли рождалось, то ли просто просыпалось что-то такое, что можно было бы выразить одним словом - предназначение. Как зачарованный смотрел он на подиум, где происходило странное действо.

Мужчина между тем не ответил. Он полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда бумажник, покопался в нём и выудил своими пухлыми пальцами визитку.

- На вот, возьми. Ребята зовут меня дядя Миша, так что будем знакомы. Давай я твои координаты запишу, а то я смотрю ты пугливый, зажатый какой-то, сам наверняка не позвонишь... - и он стал рыться в карманах в поисках ручки или карандаша.

- Не трудись, - снисходительно молвил Гарик, - я сам тебе позвоню.

Дядя Миша прекратил свои поиски и привычным жестом поправил очки. Опершись одной рукой на столик, он пригнулся и заглянул Гарику в лицо снизу.

- Ах ты какой умненький мальчик... - вкрадчиво протянул он, приближая к нему своё лицо и жадно заглядывая в его синие, насмешливые глаза, - А какой миленький, какой хорошенький...

Гарик невозмутимо продолжал курить и его красивые губы чуть-чуть, одними уголками посылали миру бесстрастную улыбку. Он смотрел сверху вниз как бог, будучи так близко, что дядя Миша мог ощущать его дыхание на своём лице, но в то же время недосягаемо далеко.

Дяде Мише стало заметно труднее дышать.

- А может поедем ко мне? - всё так же вкрадчиво предложил он и его мягкая рука легла Гарику на колено.

- Может быть, - услышал Шершунов, но не нашёл в себе сил возмутиться. С его места вся эта сцена выглядела так комично, а сам дядя Миша с его поползновениями был так смешон, что ни о какой ревности не могло быть и речи. Во всяком случае Евгений Николаевич так себя уверял. Ну в самом деле - стоило представить дядю Мишу без одежды...

Шершунов мысленно снял с дяди Миши пиджак, блестящую жилетку, затем расстегнул ему брюки, которые застёгивались под животом, мягко нависающим над ремнём, он мысленно заглянул туда...

- Ты обещания так просто не раздавай, ангел мой, - произнес он между двумя глотками "мартини", - Ты ж посмотри на него, уже руки дрожат, нехорошо это, дарить напрасную надежду... А ты иди, мил человек, от греха подальше. Мальчик за свои слова не отвечает, маленький он еще, недееспособный.

Дядя Миша на рожон не полез - не за чем ему было, он улыбнулся Шершунову как мог любезно и развел руками.

- Ах ты черт, - пробормотал Гарик и вдруг воскликнул с чувством, - Что ж ты как тряпка... дядя Миша. Дай ему в морду и увези меня! Мужик ты или где?

Дядя Миша посмотрел на него удивленно, потом перевел взгляд на Шершунова. Словно вопрошая - что это с мальчиком?

Шершунов улыбался неопределенно.

Гарик сжал в пальцах лацкан малинового пиджака.

- Ну? Не хочешь доказать, что ты мужик?

Дядя Миша мягко освободил пиджак. Он просек ситуацию, оценил опытным взглядом и уже жалел, что связался. Но он не мог так просто пройти мимо, уж больно мальчик был хорош, взгляда не оторвать. Но так уж всегда - нет в мире совершенства.

Дядя Миша исчез в облаке сигаретного дыма и Гарику тут же показалось, что был он всего лишь видением, плодом его воображения, создавшего для него спасителя, который... который оказался несостоятельным.

Гарик смотрел вслед видению с некоторым недоумением, что-то в видении этом было еще, что-то от чего сердце замерло, а потом забилось. Что-то он сказал что ли? Что? Почему-то весь разговор с ним спрятался где-то в глубине памяти и Гарик даже усомнился - был ли он? Но было жаль того неожиданного волнения и было досадно на себя и чертовы наркотики, что затуманили голову. Это волнение каким-то странным образом было связано со сценой, откуда звучала музыка, со вспышками света, что-то оттуда звало его. Но тут же это чувство померкло сменившись другим. Еще более странным.

Мир преображался. Медленно... незаметно... Невозможно было уловить, когда и что менялось, но все предметы и образы наполнились новым неведомым прежде смыслом. Жизнь сразу как-то стала многограннее и ярче.

Гарик абсолютно не терял связи с реальностью, отлично понимая что с ним происходит и почему, ему нравился этот мягкий ватный туман в голове, в котором утонули все мысли. Ему становилось весело, безумно весело - он чувствовал в себе энергию, вполне достаточную для полета, но полет в одиночестве не был ему интересен.

Вы пробовали лететь над землей вместе с ветром? Вы пробовали заниматься любовью на облаках?.. Окрашенных во все оттенки крови... во вспышках молний... Вас сжимали в объятиях демоны?

Во вспышках молний лицо Шершунова казалось нереальным, оно меняло выражение и цвет вместе с ритмом музыки, гремящей из динамиков. Шершунов пил вино, откинувшись на спинку стула и смотрел на Гарика слегка улыбаясь.

Гарик решил преобразить Шершунова в демона - и он тот час же стал Демоном. У него хорошо получилось. На редкость реальный вышел Демон, с ним даже захотелось поиграть. Неизвестно почему, но многим людям очень хочется заняться любовью с демоном. Из мазохистских соображений что ли?

Смысл жизни и понимание смерти - у демона в глазах. Глаза Демона притягивали Гарика, в глубине демонских глаз Гарик с любопытством пытался разглядеть как же там - в Аду? - и он чувствовал как сильнее начинает биться сердце. Напряжение эмоциональное и сексуальное становилось почти невыносимым.

Он поднялся, отшвырнув ногой стул и медленно пошел к нему, ему казалось, (ему нравилось думать) что не сам он идет, что невидимые силы тянут его... Одновременно он был собой и смотрел на себя со стороны, откуда-то сверху.

Гарику показалось или Демон действительно похлопал себя по коленке, приглашая сесть?..

- Я вижу тебя таким, какой ты есть, - сказал он Шершунову, принимая приглашение.

- Неужели?

Улыбка Демона была хищной и непреодолимо сексуальной.

- Я знаю, кто ты на самом деле... Давай же... наконец...

Он взял руку Демона и положил себе на ширинку.

Ах, какие у демонов глаза!

Красная тьма...

Зеленая тьма...

Золотая тьма...

Стон из-за плотно сжатых зубов, когда ладонь сильнее вжимается в промежность.

Так вот, как оно с демонами, черт побери!

- Ты думал, что я не узнаю... Какие вы смешные, ребята... Да всех вас я вижу - насквозь... Козлы! Но рано или поздно они придут и за вами!.. Сделай так, как я хочу, а потом можешь убить меня, - говорил Гарик, склонившись к демонову уху...

Гарик нес какой-то бред, конечно было очень мило с его стороны, что он сел к нему на колени, что он позволил обнять себя, но можно ли было просто отдаваться этому приятному чувству, когда его глаза переполняло безумие, когда он был похож на сумасшедшего?

Шершунов приподнял рукава его рубашки, осмотрел вены - ничего. Господи Боже, неужто у него такая реакция на кокаин?

- Да тебе наркотики противопоказаны, как никому, - сказал Шершунов, глядя в гариковы глаза и тщетно пытаясь найти в них хоть сколько-нибудь смысла.

- ... Ты просто разожмешь объятия, да? И я полечу вниз. Потому что только вас не притягивает к себе земля. А меня обнимет ветер... я умру в воздухе, потому что ветер разорвет меня до того, как я коснусь земли.

Шершунов подумал, что следовало бы найти того хорошего человека, кто скормил Гарику... то, что он ему скормил и отбить у него навсегда охоту продавать наркотики.

- Все, Гарик, мы едем домой.

Гарик засмеялся.

- Домой? Это к тебе что ли домой? Хочешь трахнуть меня, Шершунов? Так давай прямо здесь! Или что? Или стремно? Ох, перевелись ныне мужики, ты такой же как этот пухлый в малиновом пиджаке.

Надо же, вполне осмысленный взгляд... Притворялся, свиненыш?! Евгений Николаевич невольно восхитился актерскому таланту мальчишки.

Гарик смеялся и не мог остановиться.

Он забрал у Шершунова рюмку и залихватски опрокинул ее в себя. Он встал с его колен, еще раз взглянул в глаза, преисполненные недоумением и растворился в толпе танцующих.

Ему было весело, жизнь была прекрасна, жизнь была красива, чувствовать себя живым было неизъяснимым блаженством. То, что Шершунов действительно купился на такой невинный розыгрыш умиляло до невозможности. "А ведь он действительно считает меня просто глупым мальчишкой, - думал Гарик, - Он полагает, что я способен нажраться наркотиков до беспамятства. Неужто я выгляжу таким дурачком?"

Неожиданно музыка оборвалась.

- Гарик! - услышал он рев микрофона, - Тебя ли вижу я?!

Это призывал его ко вниманию диск-жокей Костик.

- Ну наконец-то, Гарик! У меня есть для тебя кое-что. Стой тут. Не уходи... слышишь?

Гарик только пожал плечами.

Костик ненадолго сбегал куда-то и вернулся с бутылкой шампанского.

- Дети мои! Я требую внимания! - провозгласил он в микрофон, - Я здесь и сейчас исполняю волю покинувшего нас... отправившегося в мир иной - в заокеанскую страну - товарища, оставившего нам свое так сказать завещание. Прощальные слова моему другу Гарику... Гарик! Ты слышишь меня?! Это тебе! Передаю слово в слово! "Я снимаю перед тобой шляпу, Гарик, я признаю, что был не прав. Я увожу с собой, Гарик, восхищение тобой." Гарик, за что ты удостоился? Поведай нам!

- Гони шампанское! - крикнул ему Гарик.

Костя помахал в воздухе бутылкой, так, чтобы было видно всем.

- Давай, открывай!

Хлопнула пробка и, к восторгу всех присутствующих, пенная струя залила диск-жокея с ног до головы, тот, впрочем, не очень расстроился. Ополовиненная бутылка поплыла над головами Гарику в руки. Тот приложился к ней и помахал Косте рукой. Костя помахал ему в ответ и снова из динамиков ударила музыка.

Эту бутылку они должны были распить вместе с Шершуновым. Поразмыслив, Гарик решил, что ради этого можно объявить перемирие - каким-то волнующим казался ему предстоящий ритуал, Гарик почувствовал, что у него даже снова появилась эрекция, это его удивило и позабавило.

Он взял у бармена бокалы и вернулся к столику.

- Это и есть то шампанское, что мы выиграли с тобой? - спросил Шершунов.

- Это и есть... Все-таки Вовка не такое уж дерьмо, как все мы полагали. Жалко, что он уехал.

- Только за что мы будем пить с тобой, Шершунов? - продолжал он, разливая шампанское, - Праздновать нам как-то нечего.

- Давай выпьем за тебя, мой мальчик. За твое вечное благополучие.

- Издеваешься что ли?

- Почему же издеваюсь? Напротив, я даже еще и позабочусь о нем.

- Заткнись, Шершунов, не порти мне настроение...

Он был мягким, нежным и податливым. Он позволял делать с собой все... как в самом начале, когда-то безумно давно.

Шершунов теперь всегда брал с собой шофера, мало того, что водить машину по Москве - мука несусветная, так Гарик еще настоял на том, чтобы ехать развлекаться в лимузине. Чинном, благородном лимузине, который до того использовался только в деловых целях.

Как только они оказались в машине и Ванечка завел мотор, Гарик устроился у Шершунова на коленях, посмотрел на него долгим-долгим взглядом и припал к губам поцелуем.

- Я хочу тебя, Женечка, - горячо и страстно шептали его губы, - Я хочу... прямо сейчас... Ах, мой демон...

Евгений Николаевич медленно-медленно расстегивал на нем рубашку, долго возился с каждой пуговичкой. Это была его маленькая месть. За все.

Они смотрели друг другу в глаза не отрываясь.

Гарик задыхался от желания, его возбуждение доходило до предела, где начинает кружиться голова и темнеет в глазах, где экстаз близок к смерти. Гарику нравилось как Шершунов обращается с ним, его нарочитая холодность, (если бы Евгений Николаевич знал, что именно этого ему и надо, именно этого ему и хочется, он был бы очень огорчен).

Расстегнуты несколько верхних пуговичек, ладонь скользит по коже, так легко, так небрежно. По плечу, по спине... Шелковая рубашка сползает вниз. Гарик откидывается головой на спинку переднего сидения, он видит в зеркале над ветровым стеклом глаза Ванечки - устремленные на дорогу, в темную даль глаза Ванечки, пытающиеся быть равнодушными и невозмутимыми. Его язык медленно облизывает пересохшие губы. Он уже не знает точно, чьи руки ласкают его тело.

Ва-не-чка!

Его слегка приподнимают, чтобы стянуть эти дурацкие, слишком узкие штаны, чтобы уложить на кресло его обнаженного и такого беззащитного в своем слишком явном возбуждении.

В последнее мгновение перед тем Евгений Николаевич нажал на кнопку, поднимая тонированное стекло, отделяющее салон от шофера, погрузив Гарика в густые сумерки, и тот с удовольствием отдался ласкающим его рукам. Весь и без остатка, каждой клеточкой своего тела. Как никогда раньше. Как никогда после.

"Интересно, - подумал Ванечка, - А смог бы я вот так, как этот мальчишка?.."

От таковой мысли его передернуло, и он подумал с гордостью за себя и свою несомненную маскулинность: "Нет, не смог бы."

Гарик отойдя от воздействия наркотика почувствовал себя так мерзко, что ушел спать в свою комнату в одиночестве. На него навалились головная боль и депрессия, он не мог уснуть и провалялся в кровати до рассвета, успев возненавидеть все живое в этом мире и в первую очередь себя. "Я жалкое ничтожество, я несчастный коврик и больше ничего! Я не могу контролировать себя! Секс... секс... секс... Черт бы меня побрал, ни на что я не способен! Чтоб я еще когда-нибудь связался с кокаином!.. Однако было классно... Ну и дерьмо же я!

Всю ночь его мучили кошмары.

Всю ночь Евгений Николаевич мучился вопросом, почему так странно устроен человек, что ему просто жизненно необходимы препятствия, что не может он без них обходиться. Ну никак! И что если таковых не имеется, то он начинает срочно создавать их из ничего. Из воздуха, из пыли, из непомерно развитого воображения.

- Я не развлекаться еду, Гарик. Этот банкет по случаю именин отпрыска всего-навсего предлог, чтобы собрать сразу в большом количестве важных людей. Напоить их, расположить к себе и заключить выгодные сделки. Там будет очень скучно, Гарик, поверь мне...

- Значит я должен сидеть дома... Ты будешь там где-то развлекаться - а я должен сидеть дома! Как хорошо!

Хотел ли Гарик действительно куда-то ехать? Наверняка, нет. Им руководило одно только чувство противоречия. Шершунов все это время был аки ангел небесный, само смирение и долготерпение. Сам на себя изумлялся. Но это входило в правила игры - не давать Гарику повода обижаться, именно потому, что Гарик этого повода всеми силами искал.

Теперь вот радостно нашел.

Действительно за две недели, истекшие с момента развязания боевых действий, война превратилась в нечто очень странное и своеобразное. Она, скажем даже так - перестала быть войной в том смысле этого слова, как мы привыкли понимать. Она превратилась в своеобразную игру, где партнеры оттачивали искусство портить друг другу жизнь.

Война подошла к своему логическому концу уже достаточно давно, Шершунов уже знал, что Гарик привык к нему и даже привязался, что уже и не стремится никуда сбежать и сопротивляется только из упрямства, а может еще и потому, что скучно ему и хочется применить свой изощренный маньяческий гений. Шершунову нравилось то, что Гарик стал с ним таким, какой он на самом деле, что он не притворяется милым и очаровательным, как со всеми посторонними, как с ним самим раньше. Это значило, что он, Шершунов, не посторонний. Это много что значило.

Позволить ему обидеться сейчас, когда он только того и ждет? Да никогда!

- Ну иди, одевайся. Только быстро!

Банкет по случаю именин отпрыска был организован в одном из наиболее презентабельных частных ресторанчиков Москвы.

Шершунов и Гарик поехали туда вдвоем, потому как Рабинович - кто бы сомневался - ехать отказался. "Я в ЭТОМ участвовать не собираюсь." - сказал он.

Сегодня Рабинович был прав. Но Шершунов только пожал плечами и кинул ему в ответ совершенно равнодушным тоном:

"И не надо."

Однако Гарик действительно ему мешал, ему действительно некогда было возиться с ним, и он оставил его развлекаться по его собственному усмотрению, занявшись делами.

От того, что Рабинович был прав на этот раз, что не должен был он брать Гарика с собой, Шершунов был зол. Непонятно на кого больше - на себя или на мальчика, или на Рабиновича за то, что тот был прав, и он тихо злорадствовал, когда краем глаза замечал, что Гарик, как и предупреждали его, мучается от скуки, не зная куда пойти и чем заняться. Так ему и надо!

Потом у него был важный разговор, принесший кое-какие плоды и потому несколько улучшивший поганое настроение Евгения Николаевича, из-за этого разговора он на какое-то время потерял Гарика из виду, а когда попытался разыскать его, то не нашел. То есть вообще. Гарик исчез.

Сказать, что Шершунов был ошеломлен столь идиотской выходкой - значит не сказать ничего. В тот момент, как никогда больше он чувствовал близость поражения.

"А какого черта мне все это надо?" - подумал он уныло, когда садился в машину, чтобы ехать домой. Разве ему было настолько нечего делать, чтобы играть в нечто странное и глупое с представителем юного, непонятного поколения? Да и обидно, в конце концов.

Мучительное непонимание терзало душу Евгения Николаевича. С самой первой минуты их знакомства до самой последней (что-то подсказывало Евгению Николаевичу, что последняя минута как раз только что миновала) он все пытался понять... Иногда ему казалось, что вот-вот у него получится, и... тем больнее было осознавать каждый раз, что Гарик по-прежнему закрытая книга. Тайна за семью печатями.

...Так может быть нет шансов и не было никогда?.. Может быть все к лучшему?

Шершунов вздохнул с облегчением и улыбнулся своему отражению в стекле. Если бы он знал, что ожидает его уже через несколько часов, он попросил бы Ванечку попасть в аварию...

... Уже даже в тот момент, когда он вошел в свою темную и пустую комнату он вдруг почувствовал тоску. А ведь всего лишь скрипнуло оставленное Гариком с утра открытым окно.

Скрип невыносимо жалобный. Он почему-то напомнил об осени, о пустующих дачах, где вот так же должны скрипеть незапертые калитки.

"Надо петли смазать", - подумал Шершунов, раздраженно захлопывая окно.

В какой-то мере произошедшее было закономерностью - это было всего лишь продолжение боевых действий. Ошибками противника надо пользоваться и делать это следует незамедлительно. Какого черта, спросите вы? Ответить затруднительно. Надо и все!

Скажем сразу, что у Гарика не было задумано никаких военных действий, кроме того разве что, чтобы досадить своим присутствием Шершунову. Скажем также еще, что он вообще не думал ни о какой войне. Надоело.

Надоело все.

Именно о том, что надоело все, Гарик и думал все это время.

На банкете было не так уж много народа, в основном солидные и представительные мужчины, многие были и с отпрысками, но тоже солидными и представительными... Скука смертная.

Оркестр играл какую-то тихую ненавязчивую музыку, был организован шведский стол, вокруг которого, собственно говоря, общество и дефилировало, Гарик попробовал некоторые деликатесы и потом от нечего делать стал наблюдать за происходящим, полагая, что возможно заметит что-нибудь тайное, странное, криминально-мафиозное. Ничего подобного, разговаривают, пьют, смеются. Прямо компания добрых друзей.

Гарик флегматично заглатывал устрицы и размышлял по поводу того, какой же Шершунов мерзкий тип, изредка следя за оным Шершуновым взглядом и, заметьте, тот ни разу не обернулся!

А потом...

Все глупости, что вытворяет человек в жизни своей происходят от излишнего безделья. Когда нечего делать мы начинаем думать, начинаем фантазировать, и это приводит порою к самым неожиданным результатам. Порою непоправимым.

От нечего делать Гарик рассматривал гостей, и внимание его неожиданно привлек сам виновник торжества - высокий несколько сутулый молодой человек, которого, по всей видимости, дядя затаскивал в мир большого бизнеса за уши. Он водил его за собой, покровительственно обнимая за плечи, представлял нужным людям.

Случайно Гарик поймал его взгляд. Взгляд переполненный вселенской тоской, взгляд, в котором заключалась вся вселенная - вся огромная сложная поразительно бессмысленная жизнь. Бессмысленная не сама по себе, напротив, она всегда полна была смысла... нет, пожалуй, надежды на смысл, ставшая бессмысленной именно сейчас в этот самый момент.

Часто ли вам приходилось присутствовать при моменте, когда внезапно чья-то человеческая жизнь становится бессмысленной? Надеюсь, что нет, потому что тогда особенно ясным становится вдруг, что твоя собственная жизнь...

Взгляд - сотая доля мгновения.

"Господи, как же я ненавижу все это! Я просто НЕ ПОНИМАЮ, что я здесь делаю, зачем я здесь! Я как инопланетянин, нет... как лепесток белой розы, гонимый холодным северным ветром. На север. Все дальше и дальше.

Что?! Я должен работать в твоей фирме?! Я должен вникать в дела?! Я должен... я знаю, что должен... Но я - музыкант! Ты понимаешь, что я... Нет, ты не поймешь, ты никогда не поймешь... я так ясно вижу твою скептическую улыбку - довольно быть ребенком, тебе уже двадцать пять - а что такое двадцать пять?! Двадцать пять... сорок, шестьдесят, что значат эти цифры. Многое?! Ну только не для меня! Я не такой как все - я лепесток белой розы.

Да, я знаю, что моя мать со слезами просила приобщить меня к делу, потому что я должен зарабатывать деньги, чтобы содержать ее и сестру, да им всем наплевать, что я...

В этом мире скрипки не играют за просто так."

Всего этого не было.

Все это Гарик придумал... а может быть все это было, потому что Гарик действительно слышал голос. Вопль из глубины сознания.

Официальный костюм и короткая стрижка совсем не шли молодому человеку - взгляду молодого человека - он должен быть одет в косуху, у него должны быть длинные патлы и круглые железные очки.

У него в руках должна быть гитара.

Но здесь совсем другая реальность, в этой реальности цветы превращают...

... заталкивают музыку в механические шкатулки, что заводятся маленькими золотыми ключиками, заливают парафином нежные лепестки белой розы.

Здесь не может быть другой музыки, кроме музыки запертой в шкатулку. Настоящая песня не рождается под шуршание "зеленых".

"Если ты привыкнешь к этому миру - ты разучишься летать. Это навсегда. Это неизбежно, - услышал Гарик из того мимолетного взгляда, - Я уже разучился."

Он замер и покрылся инеем, чувствуя, как леденеют кончики пальцев, и холод поднимается все выше и выше.

Серая обыденность только того и ждет, чтобы догнать, повалить и овладеть. Чтобы заставить забыть дорогу в иные миры, чтобы заставить забыть о существовании этой дороги.

Гарику нравилось думать возвышенными словами, и в иные моменты ему очень легко удавалось убедить себя в какой-нибудь полнейшей чепухе... Вот как сейчас, например.

В нем постоянно боролись две сущности - романтика и прагматика, причем первая чаще была в силе и более свято верила в победу. Гарик устал бороться с ней, а она все более бурно восставала против его второй половины (серой обыденности), она кричала ему: "Реальность?! Я не хочу реальности!!! Пусть она будет, но пусть ее будет не так много!!!"

Мы все слегка чокнутые, но мы стараемся быть адекватными реальности, мы стараемся КАЗАТЬСЯ нормальными, и только это, собственно, отличает нас от обитателей психушек.

Вера Ивановна не напрасно намеревалось отправить туда своего ребенка. Он не хотел казаться. Он не боялся смешивать реальность объективную со своей субъективной реальностью. Никогда. Потому что в большинстве случаев ему было плевать на то, что о нем подумают, какое о нем сложится мнение.

Еще одна игра. Почему бы нет?

Впрочем, всего лишь продолжение старой игры - в кавказскую пленницу.

...Выйти через дверь означает привлечь к себе ненужное внимание. В приключенческих фильмах герои любят удирать через окно в туалете.

Почему бы не уподобиться?

Стук...

Стук...

Стук...

Каблуки по белому кафельному полу. Такой холодный бесчувственный звук.

Тишина... и нежное журчание воды где-то слева.

Окно открывается очень легко. Жалобный скрип особенно пронзителен и неприятен в тишине.

Секунда... и он уже вне реальности. Реальность смотрит на него откуда-то извне, холодно и равнодушно - через оконный проем, ярким ослепительно-белым в окружающей темноте светом, отраженным от кафеля.

Порыв ветра, и окно с унылым скрипом стукнулось о раму. Унылый скрип почему-то вдруг напомнил об осени и о гнилых листьях. Напомнил о том, что человек создан для одиночества, что он рождается в одиночестве, умирает в одиночестве и предстает перед Богом тоже в одиночестве. И какие бы он не испытывал иллюзии - живет он тоже в вечном одиночестве. Это вроде как данность.

...Но есть на свете одна штука, которая на какое-то время разрушает привычное представление о бытии. Эту штуку люди обозвали любовью. Штука странная, непонятная и неразгаданная. Откуда она берется и что нам с нею делать?

На то, откуда она берется умные люди нашли ответ. Они говорят, что любовь - это Бог, (и пусть каждый понимает как хочет), а вот что нам с нею делать... Опыт показал, что сделать с ней ничего нельзя. С ней можно только смириться.

"А любовь ли это? - порою думаем мы, подперев ладонью подбородок, в тягостных муках, - Любовь ли то, что я чувствую сейчас?"

А знаете, все может быть! Может быть и правда это она!..

В таком случает позвольте вам посочувствовать.

Чем дальше уходил Гарик от уютного частного ресторанчика, который покинул в безумной и заранее обреченной на провал попытке освобождения, тем лучше он себя чувствовал. У него прям таки выросли крылья за спиной. Он не догадывался, что это временное облегчение страданий, которое бывает у больных перед смертью. Он даже не догадывался, что вообще болен.

Только в тот момент, когда он протягивал руку к кнопке звонка, странная мысль мелькнула в его голове, вернее, это были обрывки мыслей - мыслеобразы.

"Скрип...

Осень...

Гнилые листья...

От чего бежать, а главное - куда?..."

6

Благонамеренные граждане спят, и изнасилованный ими мир ускользает от их строгого надзора и становится таким, каким замышлен Творцом. Преображаются и сами граждане - ночь скрывает их постыдные тайны, то, что они сами считают неприличным, непристойным и смешным, и под покровом ночной темноты они позволяют себе немного побыть смешными.

Ночью Дима тоже позволял себе быть смешным, а утром делал вид, что ничего не помнит. У него это хорошо получалось.

Благонамеренные граждане спят. И если бы вдруг наступила вечная ночь и они, ничего не подозревая, остались бы в своих снах навечно, ничего не изменилось бы для них. Они не умели пользоваться данной им жизнью, и она пылилась у них на полочке, как дорогой сервиз, который выставляют на стол только по о-очень большим праздникам.

А ведь потом обижаются на кого-то. Глупо, невыразимо глупо с их стороны...

Нестор не относился к благонамеренным гражданам, поэтому он не удивился позднему визиту Гарика.

- Малыш! Откуда ты? Какими судьбами? - эхом разнёсся по этажам спящего дома его радостный вопль, - Вот, тапочки надень, - засуетился он, захлопывая дверь.

- Я голодный, - предупредил его Гарик.

- В таком случае тебя ждёт ба-альшой бифштекс.

Нестор стоял перед мальчиком взъерошенный, в накинутом наспех халате, глаза его растроганно блестели, и был он как всегда чрезвычайно миловидным и кокетливым - всё тот же Нестор.

Гарику вдруг показалось, что он не видел его целых сто лет - долгих сто лет. Он тоже невольно растрогался. Он щёлкнул Нестора по носу, выразив таким образом свою нежность.

- Чёрт возьми, ты совсем не изменился...

С ума сойти как много произошло с тех пор, как они виделись в последний раз. И так странно было видеть его сейчас - словно вернулся в прошлое. И как будто не было этих ста лет, наполненных бурными событиями.

- А ты изменился, - грустно вздохнул Нестор.

- Постарел? - услужливо подсказал Гарик .

Нестор попытался подобрать подходящее выражение, и на лице его отразилось столько школьнического усердия, что Гарик невольно захихикал. Нестор покачал головой.

- Трещина какая-то появилась в тебе...

- Что?! Где?.. - Гарик оглядел себя с преувеличенным вниманием.

Нестор посмотрел на него с укором.

- В глазах что-то такое появилось, знаешь - в них силуэты зыбкие растений и мачты затонувших кораблей...

- А ты не бредишь ли, друг мой? Ты меня пугаешь... - с опаской выдохнул Гарик.

- Господи, ну почему надо мной все издеваются?! Все кому не лень! - с чувством воскликнул Нестор.

- Ты располагаешь к издевательствам. У тебя слишком мягкий и податливый вид, - позлобствовал Гарик .

- Ну ладно-ладно, - уныло протянул Нестор, - А как у тебя дела-то? С тобой всё в порядке? - спохватился он.

- Да нет конечно! - трагически молвил Гарик, - Никто меня не любит и все меня ненавидят - всё как всегда... Ты, надеюсь, приютишь меня по старой памяти?

- Ну конечно!

- А как возлюбленный Дима? Помидоры вашей любви ещё не завяли?

- Т-ш-ш... - Нестор выразительно округлил глаза, прижимая палец к губам.

- Понятно, - усмехнулся Гарик.

Не завяли.

- Иди на кухню, я сейчас!

Гарик насмешливо посмотрел как Нестор упорхнул в спальню и пошлёпал в слишком больших для него тапочках на кухню, переставляя ноги как лыжник, неожиданно оказавшийся на песчаном пляже.

- Кого это чёрт принёс в такую пору? - мрачно поинтересовался Дима, приподнимаясь на локте.

- Это Гарик, - улыбнулся ему Нестор. Он присел на постель и чмокнул Диму в щёчку.

- Какой ещё Гарик! - с досадой воскликнул Дима, отводя от своего лица его руку.

Нестор не расположен был обижаться, в отместку он взлохматил Димины волосы, потом, приглаживая их, нежно сказал:

- Ну тот мальчик, который жил у меня - помнишь?

- Ну и чего ему надо? - Дима понял, что сопротивляться бесполезно и позволил Нестору делать всё, что он хочет, - Он что - с ума сошёл ходить в такое время в гости?

- Ну он не в гости... - уклончиво ответил Нестор, проводя пальцем по его губам, - У него опять какие-то проблемы, и он останется здесь на ночь.

- Что?!

- Успокойся, Дима, - развеселился Нестор, - Он не храпит, не разговаривает во сне и не страдает приступами лунатизма.

- Ну ты что - действительно не понимаешь?! - раздражённо воскликнул Дима.

- Чего? - печально спросил Нестор.

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Дима демонстративно рухнул на подушку, а Нестор тихо вышел.

Дима сам толком не смог бы объяснить, чем не устраивало его присутствие Гарика. На самом же деле всё было просто - присутствие кого-то третьего заставляло подумать о том, как ты выглядишь в глазах этого третьего - кем ты выглядишь - заставляло осознать себя и признать себя в том самом качестве, в каком выглядишь.

Но не мог же Дима добровольно признать самого себя педерастом!!! То есть не мужчиной, отщепенцем, чем-то вроде отвратительного, грязного бомжа, над которым даже хлипкие мальчишки имеют право издеваться! Стоило ему на мгновение увидеть себя глазами Макса - всех обывателей этого района, этого города, этого мира, как ему хотелось "уколоться и упасть на дно колодца, и пропасть на дне колодца"...

Жаль, оч-чень жаль, что нельзя прожить жизнь в состоянии младенческого не различения добра и зла, жаль, что нельзя не делать выбора.

Внезапно в голове Димы с поразительной осязаемой реальностью зазвучал звонкий мальчишеский голос, произносящий дурацкую бессмысленную, а теперь вдруг обретшую странный глубокий вселенский смысл считалочку. Голос из детства, может быть голос его самого:

Родина или смерть?

Чет или нечет?

Быть или не быть?

Ты за веревку или за канат?

Ты за большевиков или за коммунистов?

Ты за советскую винтовку или за фашистский автомат?

С первого взгляда казалось, что Дима плыл по течению, что он ни о чем не думал, что он принял навязанное ему положение вещей, смирился с ним и с той дорогой, на которую его поставили. На самом деле это было не так. Да, пожалуй, в Германии он действительно не особенно задумывался над тем, что делает (что позволил с собой сделать), в конце концов у него было оправдание - он приносил себя в жертву бизнесу. Но потом, когда они летели в самолете на родину, когда все вокруг спали и Нестор тоже - тут, рядом, на соседнем сидении - он смотрел в черное окно иллюминатора и размышлял о том, что будет. Что ему следует сделать, когда они прилетят.

Он уже знал, что не хочет разрывать связь с Нестором и придумывал себе новое оправдание.

Дима не был романтиком, он был очень прагматичным человеком и умел взвесить все за и против. Как никогда в жизни своей он не испытывал влечения к мужчинам, он и сейчас его чувствовать не стал. Нестор... во-первых, если уж на то пошло, Дима не считал его мужчиной. Так, нечто странное и непонятное. И в отношении к нему однозначно определиться было вообще невозможно. Дима его не любил (впрочем, он никогда никого не любил) и однако же что-то в нем тянулось к нему. Иногда даже его тело вызывало желание дотронуться, приласкать (это случалось редко в те моменты, когда приходило время удовлетворить похоть и было по сути все равно с кем) чаще же всего тело Нестора было ему отвратительно до тошноты, просто потому, что это было мужское тело и все вопиюще мужское бросалось в глаза и казалось омерзительным.

И что же заставило Диму обречь себя на муки адские всех этих противоречий? Нестор был искусен в любви. Секс с ним не входил ни в какие сравнения с сексом с женщиной.

Вот и все. Дима не хотел отказываться от этого и ради этого он остался.

Но всему приходит конец. В состоянии неопределенности невозможно жить слишком долго, можно просто сойти с ума. С каждым днем Дима чувствовал себя все более гадко, он уже твердо решил уйти, только пока еще не назначил день. Чем-то Нестор все еще держал его, и Дима мудро понимал, что он не сможет уйти просто так, он должен уйти к кому-то. Причем уходя надо сжечь за собой все мосты. Для этого надо было жениться, а жениться не хотелось. Не на ком было да и вообще.

Дима встал, натянул штаны, влез в рукава рубашки - чего ему не лежалось? Недовольно жмурясь от яркого света, он вышел на кухню.

Нестор, стоя спиной к двери, гремел кастрюлями, а за столом - за обычным, пошлым, земным кухонным столом - интеллигентно поглощая бифштекс, сидел юный лорд - в смокинге и при галстуке бабочкой. Усталые фиалковые глаза из-под стильной белой чёлки, небрежно упавшей на лоб, смотрели вежливо и внимательно. Взгляд оценивающе скользнул по выглядывающей из-под расстёгнутой рубашке мускулистой груди и атлетическому рельефному прессу и вернулся к мрачным, надменным глазам их владельца.

- Привет, - мило улыбнулся юный лорд.

- Привет, - угрюмо откликнулся Дима.

- О! Димочка решил к нам присоединиться! - обернулся Нестор, - Салат будешь?

- Давай.

Дима опустился на табурет и прислонился затылком к холодной стене. Он искоса поглядывал на гостя.

Гарик поймал один из таких вскользь брошенных взглядов.

- А Нестор замечательно готовит! Правда, Дима? Я даже завидую твоему счастью...

Дима посмотрел на него с редкостной неприязнью, даже с ненавистью. Гарик невинно похлопал глазками.

Нестор, стоя к ним спиной, невесело усмехнулся, покосившись на Диму - чего он ждал, в самом деле? Дима с каждым днем становился все мрачнее и раздражительнее. Нестор знал, что он скоро уйдет от него, и это было для него равносильно смерти... а может быть исцелением от долгой и изнурительной болезни, которая вытянула почти все силы уже. Не решил пока еще Нестор - чем именно будет для него расставание с Димочкой.

- Ну ладно, пора мне, пожалуй, в постельку... Я надеюсь, ты не заставишь дорогого гостя мыть посуду? - Гарик встал и потянулся.

- Ещё как заставлю! - пригрозил Нестор, но потом смилостивился, - Ладно уж, потом подметай за тобой осколки!.. Иди пока в ванную, я постелю тебе в гостиной на диване.

- Спокойной ночи, Димочка! - слащаво протянул Гарик на прощанье и вальяжно удалился.

Они остались одни. Нестор мыл посуду, чувствуя спиной тяжёлый Димин взгляд. Он устал, ему не хотелось выяснять отношения, но сказать что-то было надо. Множество вертелось в голове всяких слов, но все они были слишком утомительны и... не нужны.

Нестор убрал посуду в буфет, сел напротив Димы.

- Я люблю тебя, - неожиданно для самого себя сказал он. И добавил, - Горе моё.

От того, насколько по-идиотски он выглядит в собственных глазах, ему хотелось рыдать так, чтобы на земле по крайней мере трое суток не прекращался ужасный тропический ливень и люди, облизывая губы, с удивлением ощущали бы на своих губах соль.

Какая пошлость!...

Ягода клубники, выловленная из варенья, горела на солнце, как капля крови. Свет пронзал её толщу и багровой искрой увязал где-то в глубине. Шершунов меланхолично рассматривал её, поворачивая к свету то одним, то другим боком - он уже начинал жалеть, что приехал навестить родителей.

Его отец - Николай Иванович - был человеком суровым и твердым (как памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, что стоял когда-то на Лубянке). Он мог дать оплеуху железной лапищей, наорать, пригрозить, никогда не заботясь о справедливости своих действий. Женечка был ему врагом с самого своего рождения. Тому не было причин. Просто так получилось, поэтому, стоило им встретиться, как их диалог скатывался к монологу, очень быстро начинавшему звучать как обличительная речь.

Защитить Евгения Николаевича было некому. Анна Петровна - его мать - наблюдала, как муж терзает несчастного Женечку очень спокойно (или равнодушно?) и не прерывала его упрёком "ну что ты, Коля, дай ребёнку поесть спокойно!". Женечка обречён был с непокрытой головой стоять под ливнем его обвинений.

Обвинялся он на этот раз в том, что добровольно примкнул к позорной касте "новых русских", которые, как известно даже детям, в малиновых пиджаках разъезжают на "мерседесах", а в голове вместо мозгов имеют опилки или какой-нибудь другой бросовый материал.

Речь была начата как гневная отповедь на женечкину оценку одного из последних постановлений правительства, но теперь это было уже неважно (да и с самого начала это было неважно), ибо, как выяснилось, Женечка "морально деградировал", что можно заметить хотя бы по тому, что "слово "справедливость" раньше с огнём в глазах говорил, а теперь только предварительно поморщившись".

И хотя слово "справедливость" Евгений Николаевич даже в романтической своей юности произносил не иначе как с глухой тоской в голосе, а огонь в его глазах загорался только когда он забывал о политике, о бизнесе и обо всех возвышенных идеологиях в мире, он молчал. Молчал потому, что слова этого человека ничего не меняли, они оставались просто словами. И Евгений Николаевич позволял им оскорблять свой слух, потому что они, как не старались, не касались его сердца и не оставляли на нём даже малейшей царапины.

Он спокойно принял титул ренегата - "раньше в Высшей партийной школе учился, а теперь народ свой грабишь" и "как бы не плоха была идея, которой ты служил, но ты её предал, значит уже гнилой человек" - слова эти были бессильны, словно укус змеи, у которой выдернули жало, и он молчал.

Он спокойно пил чай - крепкий как смола - и взгляд его отстранено упирался в стену за спиной отца, по которой прыгали солнечные зайчики между выцветших цветочков на обоях.

Все предметы в этой комнате были постаревшие, пожелтевшие - как в музее. И запах такой - немного пыльный, но уютный. Здесь хорошо было вспоминать детство - комната сразу наполнялась золотистым зыбким сиянием и дышать становилось легко, а вот уже юность вспоминалась большим серым пятном - кончается беззаботность и начинается мучительное осознание себя и несовершенств мира - а потом юность кончалась и эта комната становилась прошлым.

- Между прочим, на прошлой неделе нам звонил Саша, - сообщила Анна Петровна.

- Да, да, звонил... - встрепенулся замолчавший было Николай Иванович и на губах его появилась блуждающая довольная улыбка.

Евгений Николаевич взглянул на него исподлобья и проглотил наконец злосчастную ягоду - приторно-сладкую, со скрипящими на зубах мелкими семечками.

Они с отцом сидели друг против друга похожие, казалось бы - тот же твёрдый очерк лица, та же жёсткая складка у губ, тот же упрямый подбородок, внушительный рост наконец - но... не чувствовали себя родными, так чтобы плоть от плоти и кость от кости... А Саша - чем папе угодил? Невозвращенец, позор для семьи, наплевать, что всех во время оно подставил, когда покинул советскую родину и в капиталистических загнивающих странах обосновался - он был близок родителям, всегда был близок - мистическое ощущение на уровне подсознания. А если близок, значит понятен, значит родной, как рука или нога - своё...

Женечка сначала мучался ревностью к старшему брату, но потом это остыло, прошло. Когда давал матери деньги, которые она принимала холодно и отстранено и тут же забывала об этой бытовой мелочи, он уже не ждал никаких нежных чувств, знал, что Сашенькин телефонный звонок, раз в несколько лет сделанный, перевесит в её сердце его земную и слишком тривиальную заботу.

Всё это давно потеряло для него статус трагедии. К тому же то, чего не дали родители, дал в конце концов другой человек. "Может вы меня усыновите, Михаил Игнатьич?" - пошутил однажды Женечка. "Нет уж, инцест - это слишком для моего целомудрия." - посмеялся Каледин, покровительственно потрепав его по щеке.

Не значило ничего кровное родство. Никакой привязанности, никакой нежности - тягостная необходимость, дань обществу. Пора заканчивать этот унылый обед в кругу семьи.

- Ну и что он говорил? Как он там? - спросил Шершунов, лениво помешивая сахар в чашке с чаем и даже не пытаясь притворяться, что ему действительно интересно, что соизволил рассказать о себе Сашенька.

- Он разводится, наконец-то с женой, - ответил отец и в голосе его было море удовольствия.

- Давно пора было, - встряла мать, - Я с самого начала говорила. что у него ничего не получится с этой женщиной. Американки... он должен был жениться на нормальной русской девушке, способной заниматься домашним хозяйством и ухаживать за мужем и детьми, а не на этой... вертихвостке.

Надо же - она знала с самого начала! Она узнала о том, что Сашенька женат всего-то лет пять назад, когда тот, наконец, объявился после трехлетнего (!) молчания, во время которого никто не знал о нем ничего. Даже то, жив ли он.

- Катюшеньку жалко. Мать увезла ее в... Колорадо что ли. Теперь не увидим, наверное, никогда внучку единственную, - мрачно сказал отец, глядя на Шершунова тяжело из-под бровей, - Ты-то когда женишься? Для кого деньги делаешь? В гроб с собой положишь? Нарожал бы уж ребятишек...

Ослепительно ярко как молния вспыхнула в шершуновской голове улыбающаяся мордашка Гарика, и видение больно отозвалось в сердце. А при чем тут вроде бы Гарик?

- Пожалуй мне пора, - Евгений Николаевич поднялся.

- Что так скоро? - удивилась мать.

Шершунов посмотрел на эту женщину с холодными глазами, начинающую уже седеть, с прорезью морщин на лице и подумал: "Зачем я приехал?".

Он приехал от одиночества. Хотел почувствовать себя вписанным в контекст мироздания, ощутить какую-то связь поколений, ощутить себя чьим-то продолжением... Видимо избавление от одиночества ждёт тебя не здесь. Тогда где? Чего ты ещё не пробовал, Женечка?

- Дела, - коротко ответил Евгений Николаевич, не утруждая себя особенно выдумыванием предлогов. И ушёл.

На улице был пасмурный серенький денек, временами мерзко моросило. Он сел за руль и включил радио, просто для того, чтобы звучал рядом хоть чей-то человеческий голос. Однако, вместо того, чтобы отвлечься - реально, как галлюцинация, голос Гарика, крутящего ручку настройки приемника.

"...Все какое-то дерьмо... а ты кассеты не взял?.. Конечно, сам о себе не позаботишься - никто не позаботится. Придется ехать два часа, слушая всякую гадость."

Шершунов когда-то подумал, что исчезновение Гарика в чем-то к лучшему. Был он - и не стало его. Меньше проблем.

Однако все складывалось как-то не так. Он вспоминал о Гарике едва не через каждые пять минут и, кажется, скучал по нему все больше. Как-то мальчишка оживлял его жизнь, привносил в нее смысл. А потом Шершунов не мог избавиться от мыслей по поводу, где сейчас этот паршивец и с кем он. Бессильная ревность, злоба, обида... и такая тоска, что делать ничего не хочется.

Жизнь должна была как-то измениться. На чудо надеяться не приходилось, поэтому Шершунов должен был принять какое-нибудь решение и изменить её сам. Когда загибаешься от одиночества и тоски, не приходится долго думать что именно не устраивает тебя в этой жизни - всё просто: тебе нужен кто-то.

Внезапно он вспомнил один из вечеров давнего-давнего прошлого. Студенческой юности. Он чувствовал себя тогда примерно так же... нет, было хуже. Он был молод, глуп и воспринимал как трагедию любой пустяк.

В тот вечер они пошли на вечеринку с Толиком. На классную голубую вечеринку, где собираются сливки общества, сказал Толик загадочно - и соблазнил.

Действительно было любопытно.

Это был год восемьдесят какой-то, еще вроде как и Горбачев к власти не пришел и мы все еще плелись победной дорогой к коммунизму, запреты действовали в полную силу и за гомосексуализм во всю сажали, поэтому слова "классная голубая вечеринка" не могли не вызвать здорового любопытства, тем более, что вечеринка эта проходила не в забегаловке на окраине города а почти легально в чьей-то квартире в центре.

На него - новенького и вкусненького - тут же обратили внимание и это было приятно, это даже отвлекло от грустных мыслей. Первое время Женечка чувствовал себя несколько сковано - он никогда еще не видел себе подобных в таком количестве и ассортименте, он и не представлял себе что их - себе подобных - ТАК много. Это ошеломляло и даже пугало.

- Развлекайся, - сказал ему Толик и исчез с загадочной улыбкой.

Толик знал в подробностях дурацкую историю с Пашкой и знал (чувствовал), что еще не забылось и быльем не поросло.

Пашку можно было понять. Проявил ли он слабость? Нет, пожалуй, он оказался сильнее всех, а может быть просто секс не был для него настолько важен.

- Может быть ты не поверишь мне, но я хочу, чтобы ты знал, я тебя действительно люблю, я никогда не кривил душой, когда говорил тебе об этом.

Пашка стоял у окна, против света, нарочно, чтобы его лицо было в тени.

- Наверное, я буду всегда тебя любить, - он усмехнулся горестно, - потому что ты - первый и единственный. Потому что кроме тебя у меня никого не будет никогда, и то, что было у нас с тобой останется на всю мою жизнь единственным прекрасным воспоминанием.

Женечка слушал его молча, сидя на кровати, сжимая до боли пальцы, и пытаясь сосредоточиться на этой боли. Он совсем не был готов к этому разговору, он шел к Пашке в общагу уверенный, что этот день не принесет ему особенных сюрпризов. Ан нет.

- Но я не могу быть ненормальным. Я представил себе всю свою дальнейшую жизнь и понял, что не смогу! Я сопоставил все за и против и понял, что для меня важнее то, что будут обо мне думать мои друзья, родственники... Я себе представить не могу что будет, если они узнают... Меня перестанут уважать, меня будут презирать, ко мне будут относиться в лучшем случае как к больному. Я не готов к тому, чтобы пройти через это все, моя мать, мой отец должны мною гордиться... Я сам, в конце концов, должен собой гордиться!.. А тут как раз... вчера я сделал предложение одной девушке, и она согласилась выйти за меня. Она москвичка, из интеллигентской семьи, родители с достатком. Это шанс для меня не просто в Москве остаться, но и подняться на более высокую ступень в обществе. Я никогда себе не прощу, если упущу его.

Они знали друг друга с первого курса, почти с первого дня стали друзьями и очень скоро любовниками. Любовь это была? Скорее всего просто привычка. Они подходили друг другу, им было приятно общество друг друга и они знали друг о друге почти все. Как никак три года вместе, три года - немалый срок. И они были первыми друг у друга, друг на друге учились любви и сексу.

Толик потом делал удивленные глаза и говорил:

- Ну ты странный! А чего ты хотел, чтобы вы всю жизнь вместе были? Все равно расстались бы после института. Вот что, Женька, надо тебе найти кого-нибудь и срочно!

Срочно ничего не получилось, и прошло аж целых полгода. До той приснопамятной вечеринки.

Большая трехкомнатная квартира в сталинском доме, обставленная со вкусом и не по простым советским меркам была полна людей, причем люди постоянно менялись - одни находили себе пару и уходили, им на смену приходили другие. Все знали всех, громко приветствовали друг друга, говорили об общих знакомых, никого из которых Женечка не знал.

Разброс в возрастах был типично плешковый от восемнадцати (может быть кому-то и не было восемнадцати) и до... лет до шестидесяти. Молодежь веселилась, кокетничала и всячески привлекала к себе внимание, представители старшего поколения вели чинные беседы и зорко глядели по сторонам.

По видео шел какой-то фильм, фильм красивый и волнующий, привлекший к себе множество блестящих глаз... Что-то из жизни древних римлян. Легионеров. Женечка даже не пытался уловить смысл - было слишком шумно, он смотрел на экран с идиотским выражением изумления на лице, потому как впервые видел фильм голубой тематики, фильм достаточно откровенный, он и не представлял себе, что что-то такое возможно и был весьма поражен. Так поражен, что даже разыскал Толика и вопросил у него, что это за фильм.

- А, это Джармена, - махнул рукой Толик, - Старый фильм, я давно его уже видел, "Себастьян" называется. О святом Себастьяне.

- О святом?!

- Да вроде, а что?

- Фильм же по теме.

- По теме.

- Так при чем тут святой?

- Пойди и у Джармена спроси!

Женечка устремил взгляд в экран с еще большим интересом, однако Толик стал мешать на самом интересном моменте (моменте купания двоих обнаженных легионеров), он пихнул его в бок и сказал тихо:

- Посмотри незаметно влево. Оттуда за тобой наблюдают. Давно и пристально. Оч-чень влиятельный товарищ.

Женечка кинул мимолетный взгляд в указанную ему сторону и тут же убедился в правоте толиковых слов. Его рассматривали нагло и откровенно. Женечке сразу стало не до фильма.

Мужчине было что-то около пятидесяти, он сидел в кресле возле журнального столика, разговаривал с каким-то своим знакомым (тоже весьма внушительным) и смотрел на него.

- Его зовут Каледин. Михаил Игнатьевич, - многозначительно сказал Толик, - Я бы, честно говоря, не советовал тебе с ним связываться.

- Почему?

- Он слишком жесток бывает в сексе. Насколько я тебя знаю - тебе не понравится.

Женечка только улыбнулся.

Каледин изменил его жизнь сразу и круто, подчинил его своей железной воле и повел туда, куда ему хотелось. Михаил Игнатьевич был действительно крутым товарищем, он работал в министерстве обороны и уже тогда имел счета в швейцарских банках, он заставил Женечку закончить высшую партийную школу, но тут как раз грянула перестройка и все это потеряло смысл.

Михаил Игнатьевич перестроился быстро и сумел воспользоваться ситуацией в полном объеме.

- Благословенные времена, Женечка, - говорил он после очередного удачного предприятия, - Все само падает в руки! Боюсь, эта страна так долго не протянет. А жаль. Она всегда вызывала во мне какие-то сентиментальные чувства.

Женечка соглашался, счастливый вид Михаила Игнатьевича внушал оптимизм. Когда Каледин был доволен делами он становился (в сущности) весьма милым человеком. Женечка быстро привык к перепадам его настроения, с железным спокойствием выдерживая часто случающиеся припадки ярости и неоправданной пугающей жестокости. Можно даже сказать, что он научился управлять ими. Михаил Игнатьевич закалил его характер, заставив усвоить три очень полезных жизненных принципа - не верь, не бойся, не проси.

И если что-то хочешь - то бери, потому что в этом мире всем правит тот, кто сильнее.

Женечка научился быть сильным, хотя это было несвойственно его нежной натуре и в конце концов империя Каледина оказалась в его руках.

В один прекрасный день Женечка тихо и без мучений скончался и родился Евгений Николаевич Шершунов.

Он привык к тому, что этот мир принадлежит ему, он почувствовал силу и власть, и ему понравилось это чувство. Получать желаемое - это не чудо, это закономерность. Это право того, кто ИМЕЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ получать желаемое.

Евгений Николаевич умел и любил мыслить логически, он быстро пришёл к тому выводу, что по какой-то странности Гарик ему нужен, а раз так, то его необходимо вернуть. Меланхолия куда-то улетучилась, он сразу почувствовал, что снова владеет собой, а не витает отрешённо в распылённом виде в пространстве. Он ощутил такой прилив сил, что захотелось приняться за дело немедленно, развернуть машину и помчаться в Москву и не прекращать там своих упорных поисков до победного конца. Теперь Шершунов был спокоен - он обрёл почву под ногами, он обрёл цель, в жизни его появилась определённость.

Даже серый дождливый день сделался не столь отвратителен. По прежнему, пахло сыростью, за сплошной пеленой дождя всё было только зелёным и серым, под ногами блестела жидкая грязь, и не было только той безнадёжности, которая съедает изнутри волю к жизни и силы.

И сонная тишина в доме уже не угнетала и тускло блестящий паркет выглядел не столь уныло.

Евгений Николаевич поспешил уединиться, чтобы составить план решительных действий. В коридоре возле двери в шершуновские покои с игрушечной машинкой ползал Нюмочка. Шершунов не умел обращаться с детьми, при встрече с Нюмой он нерешительно останавливался, не зная как к нему подступиться. В этот раз его посетило некое вдохновение. Он присел на корточки и, когда нюмина машинка натолкнулась на препятствие в виде его ботинка и Нюма поднял на него немного настороженные и внимательные глаза, Евгений Николаевич спросил:

- Нюмочка, ты хочешь, чтобы Гарик вернулся?

Чуда не произошло, Нюма не ответил, он продолжал смотреть на Шершунова недоверчиво. Шершунов понедоумевал немного по поводу что можно делать с детьми, когда пытаешься наладить с ними отношения и поступил банально: схватил Нюму на руки и, потискав немного, подкинул его в воздух.

Радостный визг был ему ответом. Нюме понравилось и он хотел продолжения. Ребёнок рос явно любителем острых ощущений.

С утра было пасмурно, потом заморосило, потом дождь хлынул как из ведра, и все это на целый день.

И вероятно, на всю ночь.

- Я просто хотел спросить все ли у тебя в порядке, - говорил Гарик в телефонную трубку, лежа на несторовой кровати. Нестор лежал рядом, глядя в телевизор.

Вопрос, что задал он мамочке был чисто риторическим и дурацким - у нее никогда в жизни не было все в порядке, и это она тот час же поспешила подтвердить.

- Ничего у меня не в порядке. Почему ты так давно не звонил?

- Времени не было. А теперь вот - до кучи.

- Ты домой собираешься возвращаться?

- Не-а. Чтоб опять там с тобой ругаться? На фиг мне это надо?

- Мерзавец ты.

- Да ладно.

Сегодня мать была в каком-то бессильном настроении, ей и хотелось поругаться и было лень, это по голосу чувствовалось.

- Зашел бы хоть, думаешь мне тут хорошо одной? Сижу целыми днями... с котом.

Она была такая милая всегда, когда хотела заманить. Пыталась вызвать сентиментальные чувства, надежду на примирение, Гарик давно уже не ловился на ее удочку.

- Может и зайду... когда-нибудь.

- Тетя Маша приезжала в выходные, спрашивала о тебе. А я даже не знала, что и сказать.

- А то она не знает! И чего спрашивала?

- Она не знает.

- Да ладно, все знают.

- А тебе все равно?

- Мне все равно.

Этот разговор ни о чем повергал в еще большую депрессию - в голосе матери слышалась безысходная серая тоска и она была заразной.

- Ладно, пока, - сказал Гарик.

- Пока, - ответила она, - Звони.

Нестор смотрел по видео фильм Милоша Формана "Амадей", Гарик положил трубку как раз, когда мелькнул последний кадр, и он увидел на глазах Нестора слезы.

- Чего это ты?

- Ничего.

Нестор отвернулся и выключил свет.

Электронные часы на тумбочке высвечивали зеленым половину первого ночи. Димочка сегодня не пришел ночевать.

О ком плачет дождь?

Почему так серо и уныло сегодня в нашей комнате, почему нам плохо и нет сил ничего изменить?

Почему сейчас, в темноте, мы слушаем мерный стук капель, смотрим в черную бесконечность перед глазами и не видим ничего кроме этой черной бесконечности?

Почему в глазах слезы?

- Что-то не так... Как будто вернулся домой, а дома... не знаю как сказать... как будто это уже не твой дом. Был когда-то твоим, но уже не твой.

Они с Нестором часто чувствовали одно и то же и понимали друг друга без всяких слов, а сегодня у них было все одинаково и мысли текли в одну сторону, они были словно двумя половинами чьего-то разделившегося сознания.

- Мы с тобой изменились, Гарик. И мне это тоже не нравится.

- Как бы вернуться, а?

- Не знаю... Никак, наверное.

- Мне всегда нравился твой здоровый пессимизм.

- Ты влюбился, Гарик. Это, наконец, случилось и с тобой. Не бойся, все пройдет со временем.

- Чушь собачья. Не умею я любить.

- Не говори ерунды. Тебе шестнадцать лет, что ты можешь знать о себе? Я и то о себе мало знаю.

- Я сумасшедший, Нестор. Меня надо держать в психушке, я часто делаю такие вещи... необъяснимые. Сам не понимаю зачем - а делаю.

- Вернись к нему.

- Нет. С этой историей покончено... Вообще со мной, кажется, покончено. Жить не хочется как-то... И умирать не хочется... Ничего не хочется. Мне хочется стать просто мыслью и лететь по бесконечной вселенной среди звезд... Нет, даже не мыслью - думать тоже не хочется - а... хочется быть ничем.

- На все есть свои причины. Были и у тебя.

- Были... Все причины в том, что я ненормальный. Я целиком и полностью ошибка природы, Нестор. У меня все ни как у людей.

- Ну вот, мы с тобой поменялись ролями - теперь ты начинаешь ныть.

- Тебе что ли одному?

- Уж кто ошибка природы, так это я.

- Ну это уж без сомнений.

- Сволочь ты, Гарик.

Время остановилось, лишь шелест дождя напоминал о том, что вокруг существует еще какой-то мир - мир помимо двух летящих среди бесконечности сгустков чистой энергии, чистой энергии душевной боли.

Да, в наслаждении - грязь, в радости, в смехе, в солнце - грязь, а в боли - чистота. В холоде, в горечи, в слезах.

Нестор очень скоро уснул, его дыхание стало глубоким и спокойным. Несторово существование было безнадежно потому что Нестор с этой безнадежностью смирился. Счел ее единственно возможной для себя.

Ошибка природы...

Если ты ошибка природы, то ничего тебе с этим не поделать. Ты навсегда останешься ошибкой природы и жизнь будешь вести такую, как и подобает ошибкам природы.

Несторов пример постоянно был у Гарика перед глазами, не давая ему забыться и упасть в реку, которая понесла бы его точно по тому же течению. Туда же. И сейчас, слушая дыхание спящего Нестора, он думал о том, как ему выбраться. Вообще выбраться из жизни такой, из омута на сушу, где тепло, сухо и простор на все четыре стороны.

Что я могу сделать для того, чтобы изменить свою жизнь?

Этот черный и холодный вопрос предстал перед несущимся по вселенной чистым человеческим сознанием, такой ясный и простой. Вопрос, на который не было ответа.

Что я могу делать? Что я умею?

И тут он даже подпрыгнул на кровати и сердце забилось сильнее, прогнав философическую меланхолию обреченности.

Гарик вспомнил о дяде Мише. О его предложении... О его визитке... А где, собственно, эта самая визитка?

Осталась в кармашке рубашки, которая в данный момент благополучно висит в шкафу в шершуновском доме.

И хрен с ней с визиткой! Гарик не сомневался, что найдет этого дядю Мишу и так, спросит в клубе, у знакомых. Кто-нибудь да знает его - свой ведь мужик.

"Какой я придурок, - подумал Гарик, - Не ужрись я тогда наркотиками, можно было бы прямо там и договориться. Теперь вот убеждай его, что я на самом деле в своем уме... Хотя, Шершунов не дал бы завести знакомство, сидел там... демон."

Гарик улыбнулся в темноту и дрогнуло что-то в глубине души при воспоминании о близости с этим самым демоном. Дрогнуло с какой-то прежде неведомой нежностью.

Но не до демонов было сейчас, Гарик заставил себя вернуться мыслями к новой идее. Он развернул перед мысленным взором блестящую перспективу, что ждала его, распростерши объятия. Нет, он не собирался ни ходить по подиуму, ни участвовать в дурацких шоу, у него были совсем другие планы.

Только темнота видела довольную и зловещую улыбку на его губах, блеск в его глазах. В ту ночь гениальные идеи рождались в его голове в неслыханном количестве.

Дяде Мише этой ночью приснился кошмар, от которого он проснулся весь в поту и долго еще не мог придти в себя. Ему приснилась тень на жухлой травке - тень, отброшенная надгробным памятником с его собственной могилы.

На следующий день Гарик поделился итогами бессонной ночи с Нестором.

- Наивный, - сказал ему Нестор, - Так там тебя и ждут с твоими идеями. Таких как ты там знаешь сколько? Шоу-бизнес это такое болото, не суйся лучше.

- Болото, это где мы с тобой сейчас барахтаемся, болотистее, чем здесь уже нигде не будет. Я попробую, я чувствую, у меня получится. Ты знаешь, я ведь всегда смотрел на сцену и думал о том, как сделал бы я. Откуда бы свет, как декорации, и что можно устроить, чтобы народ вокруг попадал. Я даже целые спектакли придумывал.

- Ну-ну.

Нестору было наплевать на все высокое и творческое, он думал о том, где провел эту ночь Дима и вернется ли он вообще. Думал он об этом почти бесстрастно, как посторонний, и это его немного пугало.

- Ты прав, малыш, - сказал он вдруг, - Попробуй. Может быть у тебя действительно получится. Ты всегда был особенным, может быть ты гений, а мы, дураки, не догадывались.

- Может быть, - сказал Гарик серьезно.

Следующий день разбил его далеко идущие планы с безнадежностью перста судьбы.

Дима явился вечером, ничего не объясняя, а Нестор не посмел требовать объяснений, он не знал, что может спросить, какой ему стоит задать вопрос. Он чувствовал, он знал, что стоит ему только начать выяснять отношения, как Дима ухватится за это, чтобы поругаться и уйти совсем. Нестор к этому не был готов.

Он приготовил ему ужин и после ушел с ним спать, и Гарик снова оказался на диване. Чему был рад - взаимоотношения этих двоих сидели у него в печенках и ему хотелось подумать о себе, о том, что он будет делать завтра, куда ему стоит пойти в первую очередь, чтобы заняться поисками дяди Миши. Утром он был уже полон решимости, он лежал на диване глядя в потолок и думал о том, что одеть. Дима и Нестор уже встали, они бродили по коридору. Молча. Словно были малознакомы, словно были соседями по коммуналке.

"Ягуар" Шершунова как и подобает этому зверю катился мягко и почти бесшумно по черному и гладкому свежеуложенному асфальту, асфальт слился в глазах Евгения Николаевича в бесконечный поток темно-синего цвета и почти усыпил, он даже вздрогнул, когда новый асфальт внезапно кончился и машина упала на старый асфальт, который таковым вообще назвать можно было с большим допущением.

Шершунов вел свою машину вальяжно откинувшись в кресле и не пристегивая ремней, чисто умытое утреннее солнце мелькало в просветах между домами и деревьями, яркими сполохами скользя по капоту машины и отражаясь в темных очках Евгения Николаевича.

Путь Шершунова сопровождался лишь деловитым шумом мотора - Шершунов не любил музыки, она отвлекала от основного - от наблюдения за дорогой, она мешала слушать дорогу, шум проезжающих мимо машин, шелест шин, свистки гаишников, наконец. Он терпеть не мог, когда Гарик включал магнитофон, да еще на полную громкость, так, что машина становилась похожей на музыкальный центр, поставленный на колеса. Тем удивительнее, что рука его вдруг сама потянулась к магнитофону, в котором до сих пор стояла оставшаяся от Гарика кассета, и нажала на кнопку "play".

Но разве это сделал он? Нет, это сидящий рядом, привычно подсунув ногу под зад, Гарик лениво как кот потянулся к магнитофону, небрежными пальчиками выбросил одну кассету, вставил другую и вот салон автомобиля наполнился хрипловатым, страстным голосом, с чувством потрясающим небеса: "Я вкалываю целый день - вкалываю, вкалываю... Господи, найди мне кого-нибудь, кого бы я мог любить!!!"

Эти слова могли бы принадлежать самому Шершунову, они вертелись в его голове и вот были произнесены, внезапно, громко... пугающе громко. На весь свет. Шершунов едва не врезался в столб, он вывернул руль и нажал на тормоза. Жалобно взвизгнув колесами машина ткнулась носом в бордюр и тут же нетерпеливый вой клаксонов в потоке ехавших сзади машин. Нет ни секунды, чтобы придти в себя.

Сцепление. Задняя передача. Первая передача. И снова ровное урчание мотора. Шершунов ехал и улыбался, представляя себе как печально могла бы смотреть его душа сверху на синее мигание сирен и на то, как его изуродованное безжизненное тело извлекут из-под груды дымящегося металлолома - застывший экстаз, затихающие аккорды феерического шоу, полет в вечность - вот что в тех памятниках, что оставляет после себя каждая катастрофа. Вот, что бурлит в Гарике. Гарик - мальчик-катастрофа, катастрофа отравляет его кровь, она сжирает его изнутри, он обречен, и обречены все те, кто находится с ним рядом.

Так думал Шершунов, нажимая на педаль акселератора и гнусное чувство "дежа-вю" преследовало его при этом.

А между тем приклеенная к приборной панели желтенькая бумажка с адресом говорила Шершунову, что Гарик где-то уже совсем рядом, если, конечно, не обманул тот мальчик, написавший этот адрес столь каллиграфическим почерком. Шершунов как наяву увидел его уверенную руку, быстро выводящую буквы в лежащем на барной стойке блокноте. Застрявший в ушах грохот музыки и беспрерывное мелькание огней было утомительно даже вспоминать. Мальчик Леша, заметив недовольное выражение на его лице, усмехнулся с нескрываемым злорадством. Он приложился к бокалу, купленного ему Шершуновым коктейля, вернул ему блокнот и лениво сполз с вертящегося табурета.

- Желаю удачи.

Сколько иронии в голосе. И это врожденное немужественное изящество, утонченное, хрупкое, которое невольно приковывает взгляд и завораживает. Леша был одет в обтягивающие кожаные штаны, больше на нем не было ничего, только черные вьющиеся волосы копной падали на спину и заманчиво поблескивала золотая цепочка на шее.

Шершунов остановил машину возле девятиэтажного дома - где-то за одним из этих одинаковых квадратиков окон, где-то в одной из этих тесных, как школьный пенал, квартир был сейчас Гарик и благодаря этому существование обшарпанного здания приобретало особенный мистический смысл, оно освещалось изнутри его присутствием, оживлялось его чистым дыханием, фейерверком его фантазии.

Если бы кто-то посмел сейчас назвать Шершунова извращенцем, Шершунов убил бы того на месте. Потому что назвать извращением любовь к такому головокружительно прекрасному мальчику было бы кощунством, верхом цинизма, грязной черной злобой.

Шершунов кинул темные очки на соседнее сидение и зажмурился от яркого света.

Хлипкая фанерная дверь, тесная лестница, запыленные окна, Шершунов на фоне этих стен с облупившейся краской выглядел только еще более элегантно и представительно.

"О какой мужчина", - подумал Нестор, увидев его на пороге своей квартиры.

- Вам кого? - удивленно спросил он, неспешно завязывая халат.

Шершунов смерил его оценивающим взглядом, от которого Нестор кокетливо потупил глаза, и спросил официально:

- Яценко Игорь Сергеевич здесь находится в данный момент?

От подобного тона еще не совсем проснувшийся Нестор перепугался.

- Гарик? Да, он здесь... А что случилось? Вы кто?

Шершунов властной рукой каменного гостя отодвинул трогательно взволнованного хозяина квартиры и вошел.

- Где он?

- В той комнате. Он спит. Может быть все-таки объясните в чем дело?

Последний вопрос Нестор задал уже в спину собирающемуся зайти в комнату мужчине, вопрос был чисто формальным, потому как Нестор уже конечно догадался кто он и зачем.

Евгений Николаевич обернулся, улыбнулся ему нежно и ответил:

- Вам не стоит волноваться... Нестор.

И Нестор улыбнулся ему в ответ.

Гарик решил, что у него галлюцинации, когда услышал из коридора голос Шершунова, он вскочил с постели совершенно ошарашенный и без единой мысли в голове.

- Здравствуй, мой мальчик, - сказал Шершунов, заходя и закрывая за собой дверь. И было в его движениях и голосе что-то очень зловещее, превратившее Гарика в соляной столб.

- Это ты... - пробормотал он, - А ты откуда?.. Как ты меня нашел?

Он стоял возле кровати в одних плавочках, теплый, взъерошенный со сна и растерянный. В его фиалковых глазах сейчас так откровенно сквозила беззащитность.

- С собаками... - голос Шершунова стал хриплым от волнения и такая серьезность была на лице. Почти торжественная. Гарик не дыша ждал пока он подойдет, пока наклонится к нему и поцелует. Поцелуй Шершунова был жестоким и жадным. Его руки трепетали, прикасаясь к коже мальчика, он прижал его к себе так сильно, что Гарику стало больно. Гарик почувствовал, что Шершунов намеренно причиняет ему боль, что он хочет причинить ему еще больше боли, и он уперся ладонями ему в грудь, отодвигаясь.

- Что тебе нужно?

Он поморщился, потому что руки Шершунова не отпускали его, они не позволяли ему даже пошевелиться.

- Я приехал за тобой.

- Я никуда не поеду!

- Почему?

- Потому что я... потому что я не хочу.

Он закрыл глаза и положил голову ему на грудь, потому что больше не мог сопротивляться, потому что в этом не было смысла, потому что Шершунов был сильнее. Гораздо сильнее его.

- Гарик... мой мальчик... мой маленький... Ты поедешь со мной, я люблю тебя.

Вспышка света.

- Я не поеду с тобой! - воскликнул Гарик в отчаянии, - Я не хочу! У меня полно планов на жизнь и ты... ты в них не входишь! Вы все надоели мне, вы опротивели мне все! Оставьте меня в покое!

И он вырвался одним яростным движением.

- Планы на жизнь?! - теперь уже вопль из души Шершунова, - Что ты хочешь? Я помогу тебе во всем, что ты хочешь! Неужели ты думаешь, что я буду тебе мешать?!

- Будешь, - сказал Гарик мрачно, - Я знаю, что будешь.

- А что ты хочешь?

Гарик не ответил, он отправился одеваться, потом принялся злобно причесываться у трюмо. Попадали, покатились по полу склянки и пузырьки, задетые раздраженной рукой.

Гарик направился к двери.

- Пусти... мне надо умыться.

Шершунов не двинулся с места, он смотрел на мальчика и в глазах его появился так хорошо знакомый ему стальной блеск.

- Ну чего тебе непонятно? - устало спросил Гарик, - Зубки мне надо почистить. Не имею права?

- Гарик, что ты задумал?

- Когда?

- Сейчас, раньше, вообще! Что ты задумал, Гарик?

- Я ничего не задумывал. Какая тебе разница, Шершунов, что я задумал? Оставь меня в покое, какого черта ты явился?

- Я не уйду отсюда без тебя.

- Уйдешь.

Поняв, что всякий разговор бессмысленен, Шершунов просто нагнулся, подхватил мальчика под коленками и тот в один момент оказался перекинутым через его плечо.

Конечно же это не сошло Евгению Николаевичу с рук - Гарик даже в таком бесправном положении сумел доставить ему множество неприятных ощущений, а уж его речи при этом заслуживают особенного внимания фольклористов - такого отборного мата Шершунов в жизни своей не слышал.

Неудивительно, что глаза встретившегося в коридоре Нестора изумленно округлились и он едва не выронил из рук кофейник.

- Что происходит? - пролепетал он.

- Мы уходим, - любезно ответил яростно избиваемый Шершунов, унося Гарика из квартиры.

Из ванной в шаркающих шлепанцах вышел Дима, озадаченный Нестор наткнулся на него и выплеснул ему на халат немного кофе.

- Ч-черт, Нестор, ты что не видишь куда идешь?

Нестор нервно улыбнулся ему, чем окончательно вывел Диму из себя. Дима с досадой оттолкнул его руку, протянутую, чтобы загладить свою вину.

- Почему открыта входная дверь?

- О, кажется Гарика похитили! - спохватился Нестор, порывисто взмахнув руками и выплескивая на Диму еще немного кофе.

- Ой, Димочка, извини, - смутился он.

- Да поставь ты куда-нибудь свой кофейник, наконец! Что ты вообще с ним делаешь в коридоре?!

- Димочка, ну не сердись, пожалуйста, - дрогнули от обиды пухлые несторовы губы.

Дима раздраженно махнул рукой и пошел в кухню.

- Ничего не случится с этим твоим Гариком, - раздался оттуда его злобный голос, - Ему наверняка все эти похищения жутко нравятся, и, уж поверь, Гарик сам разберется со своими мужиками! И это огромное счастье, что он свалил-таки отсюда!

Нестор, закусив губу, стоял в коридоре со злосчастным кофейником в руке и думал про себя, что наверняка Дима прав и Гарик сейчас действительно счастлив с этим чудесным мужчиной, который так сильно его любит.

Нестор швырнул на пол кофейник и ушел в спальню, упав там на неубранную еще постель лицом вниз. Дима осторожно обошел черную дымящуюся лужицу и остановился на пороге спальни.

- Ну что опять случилось?

Нестор перевернулся на спину, пытаясь сосредоточиться на расплывающемся перед глазами белом потолке.

- Ничего не случилось, не обращай внимания. Иди лучше завтракать, а не то все остынет.

- Та-ак, - протянул Дима, - Только не закатывай истерик, Нестор, - предупредил он, - И не надо сцен, будь мужиком в конце концов.

- Я не хочу... мужиком, - через силу выдавил Нестор.

- Ну и правильно, какой из тебя мужик... Значит так, давай поднимайся и пойдем завтракать, мне надо ехать на работу.

- Ты ненормальный, Шершунов, - сквозь зубы цедил Гарик, отчаянно цепляясь за крышу и за дверцу машины, - Ты просто идиот, ты знаешь это?

Тут Шершунову наконец удалось затолкать его в машину. Раздался подозрительный хруст и они оба замерли, недоуменно переглянувшись.

Гарик не сводя глаз с Шершунова немного приподнялся и вытащил из-под зада то, что осталось от солнечных очков. Шершунов посмотрел на качающиеся в его руке обломки, отобрал и отшвырнул далеко в сторону. Улыбка на его лице становилась все шире.

- Ладно, - сказал вдруг Гарик, - Ты обещаешь, что поможешь мне?

- Помогу. А в чем?

- Точно поможешь?

- Гарик... я тебя боюсь.

- Клянешься, что поможешь?

- О Господи, да!

- Ладно, - повторил Гарик, - Поехали тогда.

Шершунов посмотрел на него насмешливо и сел за руль.

Машина плавно тронулась с места.

Гарик лениво потянулся к магнитофону, поменял кассету и все тот же страстный голос запел: "О мамма миа позвольте мне уйти!".

Все было снова в жизни Шершунова так, как он хотел.

глава 4 ДЯДЯ МИША

(год спустя)

1

Уходит день, цвета теряются и затихают в толще неба, прекрасные тона высвечиваются у горизонта. Этот вечер спокоен как твоя улыбка, как твои ясные глаза.

На тёплых губах твоих мёд - ведь не чудится мне этот упоительный вкус - пальцы твои рассеянно ласкают мою кожу, дыхание твоё легко касается моего лба...

Я весь в тебе, весь. Всё существо моё пронизано тобою, твоим совершенством. Твой экстаз как пламя охватывает меня, мир исчезает вокруг, я перестаю различать предметы, цвета и звуки, я не хочу возвращаться в этот мир.

Не для того ли мы метались в этом мире, не для того ли отвоёвывали в нём своё место под солнцем, чтобы искать и найти друг друга? Мы слились как две капли в океане и почему бы нам не остаться так навсегда? Вместо этого я снова начинаю различать наши тела, раздробленность вещей, экстаз гаснет...

Остаётся лёгкая горечь. Но мне кажется - о Боже, как хочется, чтоб не казалось, а было так! - что у нас теперь одна душа на двоих, и что поэтому я читаю твои мысли, что поэтому меня пронзают твои чувства, что поэтому в меня проникают тончайшие флюиды твоих грёз...

Долой страсти! Я буду любить тебя нежно. Если между нами нет нежности, то что угодно связывает нас, только не любовь. Моя нежность не обман и не призрак. Мой мальчик, ты доверился мне и я держу твоё хрупкое существо в своих ладонях и не смею дышать. Мне кажется, Бог улыбается мне, мои слёзы падают ему на ладонь, я задыхаюсь от нежности...

Не покажутся ли тебе мои слова бредом? Или ты чувствуешь то же, что и я... Я хочу, чтобы ты чувствовал то же, что и я!..

Твои горячие губы ласкают моё тело, твои волосы щекочут мою кожу - ты... ты как чистое пламя, к тебе больно прикасаться...

...Господи, я надеюсь, что ты остановишь меня, когда я открою рот, чтобы сказать ему что-нибудь подобное! Я не вынесу, если в холодных фиалковых глазах небезызвестной тебе особы прочитаю откровенное и искреннее непонимание, удивление. Приходится сдерживать свои щенячьи восторги и всё, что я могу позволить себе сказать ему, это - я люблю тебя.

Под скептическим взглядом Гарика Шершунов терялся и начинал чувствовать себя идиотом. Не он первый, не он последний смущался, когда его отталкивали. "Давай крикнем вместе "караул" - ты открываешь рот, собираешь все свои силы и... слышишь свой одинокий жалкий крик, а второй стоит рядом и хохочет над твоей доверчивостью. Смущение дурацкое чувство, самое глупое и ненужное чувство, которое только может испытывать человек - эта нерешительность, туман и смятение в мыслях...

Воздух был как вино, а небо как сумеречный шёлк, отливающий всеми оттенками синего. Насмотреться на это небо, так же как и надышаться этим воздухом было невозможно. Шершунов пробирался сквозь благоухающие заросли сирени, с треском ломались ветки под его потемневшими от росы ботинками - но это было во сне. А реальность как горький настой из опавших листьев и холодного осеннего дождя.

- Я не знаю что и думать, Гарик. Тщу себя надеждой когда-нибудь понять тебя, но!.. ты ставишь меня в тупик.

Напряженная улыбка и взгляд уходящий в сторону.

- Вот такой я загадочный.

С ним происходило в последнее время что-то странное и необычное. Слишком странное и необычное даже для него. Его голова была постоянно занята какой-то мыслью, которая не допускала в святая святых гарикова сознания ничего постороннего. Никого постороннего. Неослабевающее нервное напряжение, светящиеся глаза, дрожащие руки...

Весь где-то в неведомых мирах.

А Гарик чувствовал, что меняется. Где-то глубоко-глубоко. Иногда он думал что это из-за того, что он становится взрослым, и он ждал с каким-то мистическим страхом дня своего восемнадцатилетия, как будто этот день наконец подвел бы черту, расставил бы точки над i, мгновенно сделал бы из него другого человека.

Гарика терзала собственная никчемность, заставляла его думать постоянно о том, что он должен что-то предпринять, причем срочно, как будто времени у него не осталось, как будто восемнадцать лет это тот рубеж, за которым уже необходимо подвести черту...

Он видел склоненное над собой лицо Шершунова, его глаза близко-близко, глядя в них, читал все его мысли, открытые, откровенные настолько, что это далеко выходило за рамки обыденности. В них было что-то даже большее, чем просто нежность и желание. Это большее повергало Гарика в трепет.

"Господи, - шептал он в ночную непроглядную темноту, - Я знаю, что я ужасный грешник, что недостоин прощения, но ведь ты Бог... ты велик и милосерден... так окажи мне эту милость - позволь мне научиться любить. Я хочу любить его, Господи! Ох, как я хочу его любить!"

С утра Шершунов находился в каком-то особенно приподнятом настроении, минувшая ночь оказалась неожиданно приятной, такой, как было когда-то... ну очень давно. Гарик вопреки обыкновению не витал где-то в заоблачных далях, а был тут рядом и смотрел как-то по особенному, что возродило почти угасшую уже надежду.

- Жизнь прекрасна и удивительна, - начал было Евгений Николаевич, заходя к Рабиновичу, и осёкся.

Потом он просто рассмеялся - ну в самом деле разве не забавно увидеть зардевшуюся Наташку, выскальзывающую из объятий Рабиновича и самодовольную физиономию последнего при этом?

- А я уже и забыл, что ты человек и ничто человеческое тебе не чуждо, - поиздевался Шершунов, провожая взглядом нюмочкину няню, которая, потупив глаза, ловко проскочила в щель между ним и дверным косяком.

- Что? - отстранено улыбаясь, переспросил Рабинович, он явно витал где-то ещё далеко отсюда.

- Я спрашиваю - расслабляешься?

- Да прекрати! - отмахнулся Рабинович и сразу сделался каким-то деловитым и недовольным.

- Молчу. В конце концов твоё дело с кем ты развлекаешься.

Рабинович неожиданно встал на дыбы.

- Я развлекаюсь? Это ты развлекаешься! Таскаешь в дом кого попало! - он шваркнул об стол первым попавшимся предметом.

Такой резкий переход был в духе Рабиновича, ибо он был типичным холериком - вспыльчивым и неуравновешенным, но Шершунов всё-таки удивился - неужели он злится из-за раскрывшейся связи с Наташкой, ведь должен понимать, что Шершунов не знал о ней только по своей невнимательности к тому, что делается в доме, и равнодушию к подобным вопросам.

- Ты призываешь меня последовать твоему примеру и трахаться только с прислугой, как с людьми надёжными и проверенными? Например, с охранниками... - кисло усмехнулся Шершунов.

- Не смешно! - грозно сверкнул очами потомок Авраама. В его маслянисто-чёрных глазах вспыхнул праведный гнев, - Должен тебе сообщить, что в этом доме, где все люди действительно надёжные и проверенные, как ты верно соизволил заметить, пропала большая сумма денег, и я не вижу другого подозреваемого, кроме твоего... мальчишки.

От неожиданности Шершунов онемел.

- И когда ты это обнаружил? Почему я узнаю обо всем только сейчас?

- Ты мне не веришь?

- Я всего лишь требую объяснений.

- Суть даже не в деньгах, Женя, суть в принципе. Там было двести тысяч. Те самые деньги, что Шавловский привез из Сургута, и которые я просил тебя положить в сейф. Они лежали здесь на столе и их не стало.

Шершунов вспомнил об этих деньгах и вспомнил, что действительно оставил дипломат на столе, до сей поры деньги в доме не пропадали никогда.

- Я бы не был таким категоричным, - заметил Шершунов. И добавил, - без предварительного расследования.

Несколько мгновений Евгений Николаевич просто смотрел на Рабиновича, и серые глаза его приобрели стальной оттенок.

- Когда пропали деньги?

- Вчера утром.

- И ты молчал до сих пор?

- Я молчал, потому что хотел все проверить.

Шершунов усмехнулся.

- Благое намерение. Почему же ты от него вдруг отказался? Почему вдруг решил, что виноват Гарик?

- Я подумал так с самого начала, - возразил Рабинович, - Но проверить необходимо все равно. Опросить служащих.

Рабинович выразительно посмотрел на Шершунова и добавил:

- Но, как ты понимаешь, это всего лишь для проформы.

- Вот и проверяй, - ответил ему Шершунов, - И как следует проверяй, и потом доложишь мне результат.

Он повернулся и вышел, потому не только говорить, но и находить рядом с Рабиновичем стало невыразимо противно. Он не заметил, с какой презрительной улыбкой посмотрел ему вслед Вячеслав Яковлевич.

- Ты что - не узнаёшь меня?! Моё имя Гарик. Такое простое и ёмкое, как удар кинжала в сердце... Правильно, ты не знаешь никакого Гарика. Я - одинокий, трепетный юноша - забыл представиться тебе в нашу единственную, но незабываемую встречу... Да-да, ты предлагал мне послужить искусству...

Живописно раскинувшись на постели и запрокинув голову на подушку, Гарик следил глазами за изгибами узора на спинке кровати. Лакированное дерево маслянисто блестело, приобщая его к тайне созерцания. Оно отражало свет так же отстранено, как и остальные предметы в комнате, как и матово блестящий корпус телефонной трубки, которую Гарик прижимал к уху.

Гарик всегда желал стать кем-то вроде Крысолова: уводить людей за собой в тёмные лабиринты, чтобы они никогда не вернулись оттуда и не потому, что не смогли бы, а потому что не захотели бы. Предложение дяди Миши отозвалось в нём далеко не невинным демоническим смешком:

- Я готов послужить искусству... Встретиться? Пожалуй... Сегодня в три. Идёт?... Мне ещё нужно заехать к моему парикмахеру - "почему в три!"... Ой, вот только не надо мне объяснять как доехать! Сейчас я трубку передам шофёру, ему и объяснишь как доехать... "Какому-какому"! Моему шофёру, личному!

Гарик соскользнул с кровати, увлекая за собой летучие простыни, и лёг животом на нагретый солнцем подоконник, высунувшись по пояс из окна.

Охранники - все трое - млели на солнышке у ворот.

- Эй, мальчики! - Гарик помахал им рукой, - У кого из вас есть права?.. Я спрашиваю - водительские права у кого из вас есть?

- У меня, - отозвался чернявый Ромочка.

Шершуновские охранники своей вышколенностью и корректностью производили хорошее впечатление.

- Тогда поднимайся сюда, - приказал ему Гарик.

Оставив Ромочку объясняться с дядей Мишей, Гарик упорхнул в ванную. Когда он вышел оттуда, завёрнутый в огромное мохнатое полотенце, охранник в выжидательной позе сидел в хозяйском кресле - почтительно, на самом краешке.

Гарик скользнул по его фигуре краем глаза и едва заметно усмехнулся. Он скинул махровую простыню и остался перед распахнутыми дверцами шкафа совершенно обнажённым. Тело его было прекрасно как статуя, холодно блестящая полированным мрамором. Комната превратилась на мгновенье в перламутровую раковину, хранящую в себе ослепительную, редкой красоты жемчужину.

- Почему ты ещё здесь? Я думал, ты уже машину к подъезду подогнал. Учти, мне надо ещё успеть к парикмахеру!

Ромочка поклонился - или это почудилось? - и исчез. Гарик затаённо улыбнулся, слушая его удаляющиеся шаги. Его несло куда-то по искрящейся бурной реке, золотые искры отскакивали от голубой поверхности и со звоном сталкивались в воздухе.

По пути Гарик смотрелся во все встречающиеся зеркала, откуда такие умопомрачительные глаза смотрели на него и где мелькал такой элегантный силуэт!

Гарик глухо простучал своими изящными каблуками по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой - пальцы его едва касались холодно отливающих лаком перил. Он был уже внизу, когда услышал как к крыльцу подъехал автомобиль - это вполне мог быть Ромочка! - и он вальяжно направлялся к тяжёлой дубовой двери, когда...

Когда эта самая тяжёлая дубовая дверь с глухим стоном отворилась - в дом вошёл Каледин. Михаил Игнатьевич.

"Что за дурацкий маскарад?!" - возопило гариково существо, протестуя против такого пугающего превращения, какое явилось сейчас его взору. Каледин... От Каледина только неуловимо схожие черты лица, но глаза... Эти спокойные, умные глаза - глаза Каледина?! А эти тихие жесты? И почему он смотрит как-то сквозь него, как сквозь призрак - неужели не узнал?

Гарик не стал дожидаться пока у него совсем помутится рассудок, он в панике бросился вон из дома, пробормотав что-то нечленораздельное на вопрос о Шершунове. Когда он проходил мимо стоящего у дверей монаха, который был когда-то Калединым Михаилом Игнатьевичем, на него пахнуло ладаном и ещё каким-то чудесным ароматом и по руке скользнули холодные чётки и шершавый край полотняного широкого рукава.

Гарика словно током ударило, он едва не задохнулся и в голове застучало так, словно Каледин подарил ему самый чувственный поцелуй, на который только был способен. Гарик упал на сидение рядом с шофёром и некоторое время просто не шевелился, пока наконец не пробормотал:

- Раз пришёл монах к монашке, поиграть с монашкой в шашки...

И, тряхнув волосами, он включил какой-то сексуальный блюз.

- Гарик, я погибаю, спаси меня, спаси! - дядя Миша уморительно закатывал глаза и трагически заламывал руки, - Мне просто срочно нужно немного ласки. Иначе я погибну и потомки тебе этого не простят.

Дядя Миша умело прикидывался робким и мягким, но его жёсткость и наглость подмигивали Гарику из-под маски нерешительного потолстевшего педераста и этот хваткий взгляд Гарику нравился и приятно, спортивно волновал.

- Да с какой стати? - смеялся Гарик, делая вид, что принимает всё за шутку.

- Из чувства ответственности перед историей! Из элементарного человеколюбия! - декламировал дядя Миша, - Посмотри как я плохо выгляжу, какой я посеревший и обрюзгший - так выглядит человек, лишённый вдохновения. Подари мне вдохновение, мой мальчик!

- Тебе не вдохновения не хватает, а секса, физиология в тебе бурлит!

- Художник черпает своё вдохновение в любви, - назидательно говорил дядя Миша, - а любовь и секс это так близко, что для меня близорукого что-то всё рябит перед глазами и сливается в одно, - дядя Миша снял свои золочёные очки и выразительно похлопал глазами, изображая тщетную попытку что-то разглядеть, вытягивая шею и прищуриваясь.

Гарик снова рассмеялся.

Он не собирался ложиться с дядей Мишей в постель. Он намеревался извлечь из этого экземпляра как можно больше пользы для своей блистательной карьеры одним лишь своим талантом. Да, он действительно чувствовал себя талантливым и верил в свой талант - сам понимал, что, возможно, безосновательно, но это не умаляло его веры, даже, может быть, наоборот.

Предназначение... О! Гарик чувствовал, что способен оставить на сырой глине этого столетия волнующий оттиск своей противоречивой души, оттиск, который потом затвердеет, выгорит на солнце и для чутких трепетных пальцев, прикасающихся к его горячей шероховатой поверхности, будет хранить лёгкий, неуловимый аромат его личности. А дядя Миша был трамплин, ключик от заветной двери и следовательно был обречён на гариково неустанное внимание.

Гарик улыбался ему, подыгрывал, соглашался на самые нелепые предложения относительно участия в шоу-бизнесе, потому что ему нравилось в этой студии всё: пыльная аппаратура, беспорядочное нагромождение предметов, которые хранили многозначительное молчание. Здесь мироздание, вообще все отвлечённые и возвышенные предметы становились ближе и понятнее любых бытовых реалий, понятнее очереди в магазине.

- А может хоть ты утешишь своего босса, бездельник? - дядя Миша хлопнул по заднице проходившего мимо мальчишку - он вообще без особых церемоний тискал своих питомцев за мягкие места, - Ты ещё ничего не сломал из аппаратуры? Ох выгоню я тебя, ох выгоню...

- За что, дядь Миш? Я ж хороший, я юное дарование, меня нужно поддерживать, - лучезарно улыбнулся мальчишка, - Конечно я не лучший осветитель, так я и не претендую, я не волшебник, я только учусь!

- Иди уж!

Мальчишка подмигнул Гарику и пошёл своей дорогой - мелкий мальчишка с канареечной жёлтой чёлкой, в ядовито-зелёных джинсах и пёстрой рубашке, узлом завязанной на животе. В ухе его болталась серьга, глаза опасно блестели.

- Твой... миньон? - усмехнулся Гарик.

- Какой там! Так под ногами болтается! Учится в театральном училище на первом курсе и у меня осветителем перебивается.

- А почему осветителем? Ты что - не можешь предложить ему ничего более близкого к его специальности?

- Этот мальчик никогда не сделает карьеру, у него слишком много комплексов... Ну ты-то должен понимать... - и дядя Миша на мгновение сделался тем жёстким и наглым типом, который так импонировал Гарику. Гарик любил силу, ему нравились великолепные хищники, как... Магаданский, как Каледин.

При мысли о Каледине земля загорелась у Гарика под ногами - а вдруг Каледин ещё там? Дождался Шершунова и они сидят там внизу, в гостиной...

Когда-то Каледин был для Гарика воплощением порока, олицетворением всей сладостной мерзости, какую только может откопать в себе человек. То, чего раньше Гарик не ценил и не понимал и то, что теперь составляло его жизнь - всеразличные способы получения наслаждения - это был Каледин.

И вот - Каледина не стало. Всё то, что составляло его сущность, ушло куда-то, как вода уходит в песок. Непонятно. Страшно. Волнующе. Гарик чувствовал себя так, как наверное чувствовали себя Апостолы, узревшие в Фаворском свете преображённого Христа.

- Ладно, засиделся я у тебя, - вздохнул Гарик, ещё раз оглядывая помещение студии с низеньким потолком и затянутыми по периметру чёрной тканью стенами - электрический свет делал здесь всё по особенному ярким до рези в глазах и каким-то нереальным, как во сне, - Так как же насчёт моего предложения? Мы договорились?

Гарик цепким взглядом впился в глаза дяди Миши и улыбка его при этом сделалась холодной и жёсткой.

- Ну да, договорились, - покивал дядя Миша, - Ты там набросай чего-нибудь, чтоб почитать можно было, - он неопределённо помахал рукой в воздухе, - тогда будет видно...

Он явно не воспринимал Гарика всерьёз. Гарика это злило.

- Так ты не забывай, что я готов вкладывать в проект деньги, - мстительно напомнил он.

- Конечно! - мило улыбнулся дядя Миша.

Глаза их встретились, они смотрели друг на друга с взаимной неприязнью.

Они оба изображали любезность. Дядя Миша делал вид, что не раскусил гарикова намерения использовать его. Он притворялся для того, чтобы, играя под дурачка, самому использовать Гарика. Гарик тоже изображал из себя дурачка, стараясь обратить все поползновения дяди Миши в шутку.

Гарик поднялся, посмотрел сверху вниз на дядю Мишу, наклонился и с улыбкой приблизил свои губы к его губам. Затем он рассмеялся и ушёл, помахав дяде Мише от порога ручкой.

- Ну как он тебе? Что ты думаешь по его поводу?

Дядя Миша усмехнулся плешивому, низкорослому типу с жиденькой, светлой бородкой.

- Мальчик, трогательный в своей неопределённости, - снисходительно ответил тот, подходя и садясь на Гариково место, - Очевидно считает себя гениальным?

- Вне всякого сомнения! Очаровательная шлюшка... И удачливая... - дядя Миша зловеще улыбался каким-то своим мыслям.

- Что, возьмешься помогать очередному... юному дарованию?

- Возьмусь...

Дядя Миша блаженно откинулся в кресле, закинув руки за голову.

- Он будет настаивать... а я не чувствую в себе сил отказать ему в чем бы то ни было.

И он тяжко и сладостно вздохнул.

Мимо проскользнул уже знакомый осветитель.

- До свиданья, дядь Миш!

- Прощай, бездельник! - дядя Миша залихватски хлопнул его по заднице.

Мальчишка хихикнул и вылетел на улицу быстрее пули. Там он узрел садящегося в машину Гарика.

- Слушай, не сочти за дерзость, - он схватил Гарика за руку, - подбрось до метро! А?

Гарик был полон своими мыслями.

- Садись.

Они уселись на заднем сидении.

Мальчишка абсолютно не смущался тем, что Гарик откровенно разглядывает его.

- Как зовут?

- ВЕНИАМИН!

- Ух ты какой гордый! - Гарик удивлённо поднял бровь. К своему удивлению он ощутил в себе некое отеческое размягчение сердца при взгляде на этого мальчишку. По сравнению с ним он почувствовал себя взрослым и умным. Это чувство ему понравилось.

- Да никакой ты не Вениамин. Просто Веник.

- Что это за унизительная кличка? - изобразил обиду Веник.

- Веник-Веник! - непреклонно заявил Гарик.

- А ты сам-то кто? Гарик! И нечего дразниться! - торжествующе провозгласил мальчишка и показал ему язык.

У Веника были преувеличенно театральные манеры, патетические жесты, безумная мимика. Он весь был как одушевлённый пластилин, способный изобразить что угодно.

- Подслушивал? - уличил его Гарик.

- Случайно слышал! - горячо запротестовал юный осветитель, - А вот и метро, спасибо, до свиданья.

Дисциплинированный Ромочка уже тормозил.

Гарику почему-то жаль стало расставаться с этим забавным экземпляром.

- А может я тебя уж прямо до дома подброшу? Ты где живёшь-то?

- На Таганке, за Птичьим рынком. А ты чрезвычайно любезен!

- Вот и цени мою любезность.

Они покатили по центру.

В середине девяностых центр Москвы выглядел так, будто он весь был предназначен на снос, теперь многое преобразилось, город оживал, однако Веник жил в о-очень старом доме.

- Так ещё живут?!

Бесцеремонный этот возглас вырвался у Гарика невольно при виде стоящей посреди пыльного, засаженного чахлой зеленью двора, трёхэтажной развалюхи с отбитыми карнизами, колоннами и амурчиками.

- Как видишь.

Веник улыбнулся ему натянуто и торопливо вышел из машины, зацепившись рукавом за дверцу.

Гарик вышел следом за ним.

- Ты конечно извини, но это настоящий бомжатник. Вода-то хоть есть?

- Есть, - неохотно ответил Веник, - Ну всё, спасибо, что подвёз...

- А в гости не пригласишь? - без особого смущения вопросил Гарик.

Веник взглянул ему в глаза и расплылся в улыбке - хорошее настроение снова вернулось к нему.

- Ну пойдём, если не боишься. Завещание-то у тебя есть?

- Что - так страшно, так опасно? - театрально ужаснулся Гарик.

- Сам чёрт ногу сломит! - значительно округляя глаза, поведал Веник.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись... Чему-то, что открывалось там... за стенами этого дома, за порогом, за облезлой дверью... Что-то непередаваемое словами, и даже неоформленное в образ. Что только чувствовалось душой. Как будто... приключение, какое бывает только у героев фантастических книг.

- Ромочка, жди здесь, - властно повелел Гарик шофёру.

Ромочка достал заранее запасенный новый русский детектив и тут же погрузился в чтение (знать детектив был интересный).

Когда над спящим городом занималась заря, Гарик ехал домой. Выпитая с Веником водка уже не будоражила кровь, он был трезв и сознание его было ясно как сверкающий на солнце хрусталь.

В этот час, когда сон смеживал очи последних ночных гуляк, его сердце стучало в удвоенном ритме и горячо пульсировало в голове.

Он помнил. Где бы ни был и что бы ни делал сегодня, он помнил запах ладана и глядящие сквозь него бесстрастные темно-карие глаза. Ни важный разговор с дядей Мишей ни пьянка и дикие бредовые фантазии у Веника не смогли изгнать из чувств его впечатление от этой утренней встречи.

Теперь уже и нечем было изгонять. Гарик ехал меж темных, тонущих в предутренней дымке зданий, и думал о том, что именно должен чувствовать сейчас? И должен ли он чувствовать то, что чувствует? И должен ли он ехать в тот дом вообще...

Он чувствовал себя сейчас совсем не так... как-то совсем не так, как раньше. Теперь ему казалось, что слишком много он придумал, присочинил к реально произошедшим с ним событиям.

- Ты знаешь, Веник, мне страшно...

За окнами убогой комнатушки с облезлыми стенами сгущались сумерки.

Они сидели на застланном покрывалом матрасе, перед ними на дощатом облупленном полу стояла бутылка водки, лежали на куске сверкающей позолотой оберточной бумаги бутерброды с колбасой. Несколько часов пролетели как одно мгновение. И за эти несколько часов они придумали почти до мельчайших подробностей великолепное и красочное (так по крайней мере казалось им самим) шоу. Все получилось как-то само собой и начиналось просто как игра, не собирался Гарик доверять первому встречному, занимавшие его фантазии, которые были для него в действительности очень драгоценны, но не смог удержаться, потому как что-то подсказало ему вдруг, что его поймут. И даже, возможно, поддержат. Гарик был словом, Веник был действием, это был естественный способ самовыражения для обоих. Для Веника все было игрой, он тут же принялся что-то изображать, в его голове мгновенно создавались образы, и он, как колдун, из ничего дарил фантомам плоть в реальности.

Потом они просто говорили что называется "за жизнь", стараясь рассказать друг другу как можно больше о себе, чувствуя, неожиданную потребность в этом, и смотрели друг на друга с мистическим страхом, когда оказывалось, что во многом они похожи.

- Чего ты боишься?

- Я сегодня увидел человека, которого не видел много-много лет... Увидел неожиданно... я был так не готов к этому... Он стал... священником... О-ох, меня начинает тошнить...

- А кем он был раньше?

- Он был убийцей... и садистом... И он...

- Он что-то сделал тебе?..

- Он... да, наверное. Он сделал из меня то, что я есть... Я постоянно думал о нем. Все эти годы. А зачем? Почему я не мог забыть или хотя бы не придавать этому такого значения? Так смешно. Особенно смешно после того, как я увидел его в рясе.

- Видимо он раскаялся.

- В чем?

- Во всем.

- Это недостойно его. Я буду презирать себя за то, что столько думал и так ненавидел человека, который стал монахом!

- Почему? Ты должен бы...

- Ха-ха! Может быть, порадоваться за него?! И может быть самому посыпать голову пеплом?! Да иди ты к черту! Я не собираюсь верить в то, что он сотворил с собой!

Было пыльно. Пахло духами и гримом. На стульях и дверцах шкафа кучами громоздилась одежда.

Огромное трюмо тоже немного пыльное.

Флаконы.

Гладильная доска и новомодный утюг.

И афиши на стенах.

Афиши пьес Чехова, Островского, трагедий Шекспира...

- Веник, я останусь здесь с тобой... Притащу еще матрас и постелю его в противоположном углу...

- Угу... И ночью будут бегать по тебе тараканы. Ты слышишь как шуршит все кругом?.. Как шевелятся обои и афиши?.. Это полчища тараканов бродят по стенам. Когда дом затихает, они выходят на охоту. Ты видел местных тараканов? О! Пойдем на кухню, я покажу тебе банку, что поставили жильцы для ловли этих милых животных. Трехлитровая банка с приманкой, Гарик, с намазанными маслом краями. За ночь она на три четверти набивается тараканами. Утром эту шевелящуюся массу Зоя Николаевна уносит... Я не знаю куда. Не интересовался.

- Веник... давай я тебе денег дам, снимешь хорошую квартиру.

- Нет, не надо. Я сам. Я уже сделал много, я уехал из своей сраной Пензы, я поступил в Щукинское... Это все, - широкий жест рукой, - временно. Я знаю, что должен пережить трудности и добиться всего сам... Может быть просто из суеверных соображений. У меня есть мечта, Гарик. Как не дебильно это звучит, но это так. Мечта детства... ради которой я...

Гарик молча смотрел на дно граненого стакана.

- Я хочу стать актером, добиться популярности и... я хочу в Париж.

Это звучало так... Наивно, искренне и смешно. Гарик усмехнулся и допил оставшийся в стакане глоток. Он хотел сказать: "И всего то!", но не сказал, потому что шевельнулось в душе его что-то очень похожее на зависть.

- А я не буду как ты вкалывать в поте лица и жевать тухлую колбасу. Знаешь, почему?.. Потому и затем, Веник, что трудом праведным никогда и никто еще не добивался исполнения своих мечт. Деньги тянутся к деньгам, и слава, и успех тянутся к деньгам. Я стану компаньоном этого старого педераста, а потом выкуплю его шарагу. И будет все так, чтобы мы, ты и я, смогли исполнить наши мечты.

- А какая у тебя мечта?

- А вот такая она и есть.

Потом они просто долго сидели в темноте, слушая шорохи и скрипы старого дома, и каждый думал о своем, а когда они прощались в дверях Гарик сказал:

- Ты знаешь, о том, что мы тут с тобой насочиняли сегодня... Я напишу, потом дам тебе почитать. Оценишь, лады?

Веник кивнул.

К утру он стал каким-то бледным, осунувшимся и лохматым. Краски жизни потускнели в нем, и он как-то слился с окружающей обстановкой - с облезлыми стенами и тошнотворно сладким запахом из подвала.

Волшебство этой ночи развеялось.

"Неужели и я так выгляжу?" - подумал Гарик.

И еще он подумал: " Ненавижу утро".

В который уж раз.

Дом был погружен во тьму и тишину. Мокрый гравий хрустел под ногами, тускло блестели в холодном утреннем свете листья деревьев. Присутствия дьявола не ощущалось, и потому Гарику сразу захотелось спать.

Чувствуя себя разбитым и усталым до невероятности, он прошел по спящему дому, ступая мягко и стараясь быть как можно менее заметным. Он едва не вскрикнул от неожиданности, когда что-то вдруг коснулось его ноги.

Гарик обернулся и увидел Нюму.

Одетый в голубую с паровозиками байковую пижамку мальчик смотрел сурово, еще большей суровости придавал ему зажатый в ручке пистолет.

- Не двигайся, а то застрелю. Руки вверх!

Гарик покорно поднял руки вверх.

- Ты злобный и жестокий бандит? - осведомился он.

Нюма серьезно кивнул.

- Я ограбил банк!

- Ух ты! Вот это здорово! И какой же банк ты ограбил?

Нюма неопределенно махнул куда-то в сторону.

- Там!

- А зачем ты хочешь меня убить?

- Я хочу, чтобы ты помог мне тащить награбленное. Оно тяжелое.

- Обязательно сейчас? Может быть позже?

- Ты дурак! Если награбленное не спрятать хорошенько, его найдет папа. Я хранил его в своей комнате под кроватью, но это ненадежное место!

Нюма решительно взял Гарика за руку и поволок за собой. Пришлось подчиниться грубой силе.

Награбленное лежало в кабине любимой желтой машины, той, что с синей лампочкой на крыше. Это оказался небольшой черный дипломат.

- И что там? - с любопытством спросил Гарик.

- Деньги.

- Покажешь?

- Нет.

- А почему?

- Потому что у тебя загорятся глазки.

Гарик засмеялся.

- Обещаю тебе, что не загорятся...

Взгляд самый скептический.

- ...а то не помогу тебе тащить... и расскажу все милиционерам... папе расскажу... дяде Жене расскажу.

Тяжелое сопение.

- Ладно. Так и быть... Ты близко не подходи, посмотришь издалека.

- Идет.

В дипломате оказались запечатанные пачки сто долларовых купюр.

Когда они несли дипломат к стенному шкафу, то проходили как раз мимо шершуновского кабинета, и Гарик увидел свет, пробивающийся из-под двери и услышал приглушенные голоса.

"Вот так, - подумал он, - никуда он не уехал. Он здесь. Остался. Здравствуйте, я ваша тетя, я буду у вас жить."

Волною накатила тоска, и прятать Нюмины деньги уже не хотелось, и не хотелось ничего.

"А не зайти ли?"

"А какого черта я буду там делать?"

Поставив чемодан в избранный Нюмой шкаф и завалив его коробками, Гарик отвел ребенка в постель, где тот уснул почти мгновенно, утомленный тяжелой, но хорошо выполненной работой, предварительно положив пистолет под подушку.

Женечка не был рад его приходу, впрочем, на обратное Михаил Игнатьевич и не рассчитывал. И не хотел. Потому что его теперь звали отец Митрофан, он был монахом, и он действительно был уже совсем другим человеком. Во что Женечка - по всему было видно - не верил.

Не верил и держался настороженно.

А отец Митрофан и сам не мог бы внятно объяснить, зачем он приехал. Он не преследовал никакой цели, просто вдруг однажды утром понял, что ему НАДО приехать, что ему просто необходимо приехать. А зачем...

Зачем он понял еще до того, как переступил порог, когда увидел выходящего из дома юношу, с которым едва не столкнулся. Он узнал его сразу же и понял, что и тот узнал его, несмотря на то, что он так переменился.

Шершунова не было дома, отцу Митрофану пришлось его дожидаться до самого вечера и у него было время подумать.

...Неисповедимы пути твои, Господи... Невероятно... Да почему же? Все так и должно быть, но только зачем Ты захотел, чтобы я приехал? Зачем я здесь нужен? Уверен, что ни тот, ни другой не хотят меня видеть... Возможно, я что-то могу сделать для них и именно поэтому я здесь... Но что? Если такова Твоя воля, то направь меня и просвети...

В том, что Женечка ничуть не изменился за эти несколько лет отец Митрофан убедился очень скоро. Воспитанные в нем деловые качества так и остались на поверхности его естества, не завладев святая святых, и отец Митрофан в который раз почувствовал раскаяние в том, что взвалил на милого мальчика непосильную для него ношу - непосильную эмоционально - которую теперь уже никак не мог с него снять. И одновременно тепло разливалось в его душе. И покой. Так было когда-то... Так было всегда, когда Женечка был рядом.

"Как я нашел в себе силы оставить его тогда?"

Отец Митрофан вспомнил холодную осень, гнилые листья и первый снег, хрустящий под ногами, и то, как они шли по глубокой раскисшей колее через лес к станции. И Женечка был бледен и напряженно молчалив, а он никак не мог ему объяснить, что происходит. Невозможно было облечь в слова то особое душевное состояние. Будто свет изливался. Не с небес - отовсюду. От всего мира, от каждого деревца и кустика, от самой земли. Свет хрустальный и чистый. И увидев этот свет невозможно было оставаться прежним, невозможно было жить по-прежнему, как трудно жить в грязи, познав чистоту.

Он не стал ничего объяснять, он собрал чемодан и просто сказал, что уходит. Навсегда. Никто не посмел требовать объяснений.

Уже прожив какое-то время в монастыре отец Митрофан начал понимать, что тот хрустальный свет был скорее дьявольским искушением, ведь он почти поверил тогда в свою богоизбранность, особенность. Все оказалось совсем не так. На самом деле очень скоро он погрузился в еще большую грязь, чем та, из которой, как ему казалось, он вырвался. Это была грязь его собственной души - грязь, темнота, зло. Рай сменился адом, тяжелой депрессией, которой казалось, не было конца и края. Ненависть ко всему миру, и даже, вероятно, к Богу. Презрение к себе.

Но он боролся и победил, а цена не имеет значения, ибо в результате он получил покой.

Электричка уже остановилась у платформы, Каледин уже заходил в нее, когда услышал единственный, прозвучавший в это утро, вопрос, в котором была такая отчаянная надежда, что это заставило его - уже пребывающего так далеко от этого мира - обернуться.

- Вы в самом деле не вернетесь никогда?

Глаза Женечки блестели и щеки горели лихорадочным огнем.

- Никогда, - сказал он и шагнул в тамбур.

Зеленые двери сомкнулись за ним.

Еле слышное "дзинь" и оборвалась ниточка между двумя жизнями. Между двумя судьбами. И прощальный этот звук потонул в мерном грохоте колес...

Тогда никому из них не было грустно - оба праздновали освобождение.

... - Ты не хочешь рассказать мне, что с тобой происходит? Что не дает тебе покоя?

В его голосе была прежняя властность, в его глазах была твердость и как будто даже безжалостность. Холод.

Он не изменился. Ряса... борода... четки...

Дурацкий антураж.

Шершунова это злило.

- Хотите, чтобы я исповедался? - спросил он с нарочитой иронией. - Извините, я не готов. И вряд ли буду готов... когда-нибудь.

Отец Митрофан усмехнулся в бороду.

- Не зарекайся. Мне-то кажется, что ты готов... и более чем готов, но за что-то злишься на меня. За что? За то, что я обещал никогда не возвращаться и однако же здесь?

- Нет. Уж во всяком случае не за это.

Шершунов долил кофе в свою опустевшую чашку и осушил ее одним глотком, как спиртное. Ему хотелось водки, но еще больше ему хотелось оставаться трезвым. Ему просто необходимо было оставаться трезвым и не только для того, чтобы не проявить слабость перед Калединым, который, конечно, стоит ему потянуться за рюмкой, сразу поймет все... Он уже понял всё, впрочем... А что всё?

Всё - это пустота в душе и неуверенность в себе. Неприязнь к себе и ко всему этому дерьмовому миру.

Необходимо быть сильным. И злым.

Он перестал быть злым - в этом все его нынешние проблемы.

- Я злюсь на себя, - сказал он, потом посмотрел на Каледина и улыбнулся, - Как обычно.

- Мне хотелось бы поговорить с тобой об одном человеке, однако не знаю, какой вопрос тебе задать... поэтому и хотел, чтобы начал ты.

- А зачем? - удивился Шершунов, - Что о нем говорить?

- Его зовут Гарик, так ведь?

- Уже успели познакомиться?

- Успели, - тихо сказал Гарик, останавливаясь на пороге комнаты. Дверь за ним мягко затворилась, оставив в тени.

Когда он услышал свое имя из уст Михаила Игнатьича, то не мог не войти, хотя и не знал - зачем входит.

- Сегодня здесь состоялась встреча старых друзей, - он улыбался, но в темноте никто его улыбки не видел, и никто не видел, как он смотрел на Каледина. Он просто пожирал его глазами.

- Огонь в камине. Освещение, мягкое для глаз. Какая интимная атмосфера. Атмосфера... дурацкое слово, какое-то космическое. Лучше сказать - обстановка. Хотя обстановка тоже дурацкое слово, мебельное.

- Ты бредишь? - холодно спросил Шершунов.

Он чувствовал опасность. Кожей, всеми нервными окончаниями. Он чувствовал, что должно произойти что-то непоправимое.

И изменить уже ничего нельзя.

- Нет. А впрочем - не знаю, - уныло проговорил Гарик.

Он оторвался, наконец, от косяка и пройдя вглубь кабинета, уселся на диван.

- Мерзкий Гарик шлялся где-то всю ночь - но поверьте мне, господа, ничего плохого он не делал - он пришел усталый и отупевший, собирался завалиться спать. И вдруг!.. Я слышу свое имя, а голос... голос кажется мне таким знакомым. Прямо-таки до боли знакомым.

- И где же вы познакомились? - вопреки желанию голос Шершунова прозвучал несколько зловеще.

Гарик захихикал.

- А ты ревнуешь, никак? А что, правильно делаешь, не так ли, Михаил Игнатьич?

- Мы действительно были знакомы... когда-то, - произнес отец Митрофан, - В другой жизни...

- В другой жизни! - воскликнул Гарик, - Жизнь одна, одна единственная, и вам должно быть это хорошо известно, раз уж вы священником заделались. Или вы такой же священник, как и я? Скрываетесь под сутаной от милиции?

- Как много слов, - поморщился Шершунов, - Нельзя ли попроще и поконкретнее?

- Нельзя! - зло крикнул Гарик.

- Можно.

Отец Митрофан улыбался как-то странно, его губы словно свело, было даже больно.

- Мы познакомились давно... впрочем, не так уж давно. И ты прав, мальчик. Нет другой жизни, это было именно в этой жизни, как бы ни было жаль... Сколько, Гарик, прошло? Лет пять?

- Четыре.

- Четыре года? Значит мне показалось, что это было давно.

- Да уж, это точно - вам показалось. И что, вам действительно жаль? Как трогательно! Ему, видите ли, жаль!

- Гарик, ты шел спать, вот и иди. Кто тебя звал сюда? - поморщился Шершунов.

- Я не должен с ним так разговаривать, правда? - у Гарика дрогнули губы, - Защищаешь... хозяина своего?

- Пошел вон отсюда.

- Я не уйду.

- Если ты не хочешь, чтобы тебя вышвырнули...

- Подожди, Женя, - остановил его Каледин, - Я прошу тебя, чтобы он остался. Ненадолго. Еще на несколько минут.

Оба - и Шершунов и Гарик воззрились на него.

- Я здесь, - сказал Каледин, - Чтобы поговорить с тобой и просить прощения.

Воцарилось тягостное молчание.

- Ты... ты был самым мучительным моим грехом, мальчик. Самым черным воспоминанием. О тебе и за тебя я молился когда мне было... тяжело и страшно. И еще я молился, чтобы найти тебя.

- Душу облегчить захотелось, - буркнул Гарик, - так ничего не выйдет. Не собираюсь я вас прощать. С какой бы стати?

- А я уже, пожалуй, и не стану спрашивать за что, - мрачно сказал Шершунов, - Пожалуй, могу себе представить...

- Да что ты можешь представить?! - воскликнул Гарик.

Евгений Николаевич криво улыбнулся.

- Все могу представить, я прожил с ним шесть лет.

Он сжал ладонями виски.

- Какого черта все это?! - простонал он, - Какого черта мне все это надо было знать?! Разыграли дурацкий спектакль и что дальше?

- Да, именно так, душу облегчить захотелось, - продолжал отец Митрофан, не приняв ко вниманию мученический вопль Шершунова, - Я всего лишь человек, как бы вас это не удивило. Всего лишь обыкновенный человек, и мне свойственен страх. Как и всем людям. Страх... Это ужасное чувство. Когда вы доживете до моего возраста, вы поймете. Я никогда ничего не боялся, ничего и никого. Боялись меня и мне это нравилось, тем больше нравилось, чем больше меня боялись, и чем больше ненавидели... Я любил тех, кто боялся меня и ненавидел... возможно, это странно звучит, но это так. Да что там, ведь вы меня знаете, вы оба.

Он замолчал. Внезапно усомнившись в правильности того, что говорит. В правильности не самих слов, а того, что здесь и сейчас произносит их. "Уничижение паче гордости, - подумал он, - не в том ли смысл моего появления здесь?"

"Я всего лишь человек!"

Что это - всего лишь?..

Оправдываться перед другими людьми тем, что ты всего лишь человек глупо и смешно.

- Я пытался стать другим, изменить свою сущность, - прошептал он, - У меня не получилось...

И прозвучал в этот момент в его голосе настоящий, подлинный страх. Страх от безнадежности. И тоска от того, что все усилия пошли коту под хвост - а возможно ли вообще изменить свою личность? Кому это удавалось когда-нибудь? И не эта ли невозможность и есть искупление грехов? Ад в сосуществовании с самим собой, в знании, что никогда не будет того глотка чистоты и света, ради которого всё.

"Все эти несколько лет не дали ничего. Ничего... - мысленно воскликнул отец Митрофан, - Я не должен был приходить. Или, по крайней мере, я должен был уйти в тот момент, когда понял КУДА и К КОМУ я пришел..."

Гарик засмеялся. Смех получился очень ненатуральным.

- Михаил Игнатьич боится Бога, - произнес он, - Да? Это смешно. Это правда смешно. Мир рушится... Черт бы его побрал, этот мир... Налейте мне кофе, я уже не соображаю ничего.

Упало молчание. На несколько долгих секунд.

- Мне не за что прощать вас, Михаил Игнатьич, - сказал вдруг Гарик серьезно, - Вы подарили мне море наслаждения. Ни с кем и никогда мне не было так, как с вами. Разве не вы научили меня всему, что я умею? Да я, может, благодарен вам по гроб жизни! Единственное, единственное, поверьте мне, за что вы можете просить прощения, это за то, что исчезли, оставили меня без своего драгоценного внимания. Заставили страдать, проливать слезы! Искать... и не находить! Где ж мне было еще найти... такое!

Было не ясно издевается ли он. Было страшно от серьезности его голоса. Шершунов, криво улыбаясь, смотрел на него, чувствуя как начинает падать куда-то глубоко-глубоко... Где темно, пусто и холодно.

- Вы видели мои слезы и думали, что я страдаю? Вы думали, что причиняете мне боль? Вы разве не поняли, что мне это НРАВИЛОСЬ?.. Мне было так сладостно - унижение. Сладостно и мучительно. Я ненавидел не вас - себя за то, что получаю удовольствие... Удовольствие от того, что мою личность втаптывают в грязь. У вас получалось это так... нет вам равных. Я не видел, по крайней мере, а я многое повидал... с тех пор. Вы просите прощения за все это. А зачем? Что изменят какие-то слова? Для меня - ничего. Да и для вас, думаю, тоже. Что было, то было, и вам и мне придется жить с этим до последних дней наших. А если все дело только в загробном мире, то - пожалуйста - я вас прощаю.

Он смотрел какое-то время Каледину в глаза и добавил:

- Вижу, легче вам не стало.

- Ты попробуй, мальчик, подумай и попробуй, - хрипло проговорил Каледин, - когда-нибудь обратиться душой к Богу... а я буду молиться за то, чтобы он подарил покой твоей душе. Чтобы исцелил то, что я...

- Это невозможно. Я не хочу. Потому что в таком случае, это буду уже не я. А я себя люблю.

Шершунов налил себе еще кофе и уселся поудобнее в кресло. Может быть, стоило бы послушать произносимые здесь сейчас речи, выяснить для себя нечто новое. Вероятно, интересное... мерзкое и отвратительное, что может разрушить то зыбкое, что еще не разрушено...

Он вдруг подумал, что его начинает физически тошнить от этих двоих.

- А не пошли б вы оба к чертовой матери из МОЕГО дома? - сказал он и вдруг улыбнулся, - Все что могли, вы уже сделали. Не так ли? Михаил Игнатьич?

Каледин застыл на мгновение, потом провел ладонями по волосам, словно убирая, изгоняя болотный туман из головы.

- Прикажи отвезти меня. - сказал он.

- Да.

Гарик остался сидеть в кабинете один в отупении. Опустив лицо в ладони он думал о том, что очень хочет спать. О том, что его сегодняшний день был слишком насыщенным... О том, что рассвет за окнами рождает желание смерти... Когда он почувствовал, что почти уже уснул, он улегся на диване, прижавшись лбом к мягкой спинке и подтянув колени к подбородку.

И стало ему хорошо.

Они вышли вместе во двор. Шершунов и Михаил Игнатьич. Вышли и остановились, захлебнувшись после тепла и духоты жарко натопленной комнаты холодным утренним воздухом, сырым, пропитанным запахами листвы и трав.

Этот холодный воздух моментально отрезвил их, изгнал из сердец черную вязкую тяжесть.

- Прощай, Женечка, - тихо сказал Михаил Игнатьич, - Теперь уже действительно навсегда. Сколько бы я ни прожил теперь - не приеду. По своей воле - никогда. Я хочу, чтобы ты знал, мой мальчик, что я любил и люблю тебя. Единственного. И буду любить до смерти.

"Как патетично, - подумал Шершунов, - Как это не похоже на него".

- Позвольте вас спросить...

- О чем?

- Почему все-таки? Так неожиданно... Это я о том, о вашем решении. Оно было так странно. Более чем странно. Непохожи вы, Михаил Игнатьич, на человека, который может уйти в монастырь.

Каледин покивал.

- Да. Теперь я могу сказать. Раньше ни за что бы не сказал, а теперь могу... Видимо действительно я немного переменился. Гордыни поубавилось.

Он посмотрел на Шершунова и улыбнулся.

- Ты знаешь, что никогда в жизни своей я не сдавался без боя. Мне приходилось терпеть поражения и не раз, но всегда я боролся до последнего.

Шершунов кивнул.

- И я привык к мысли, что нет ни судьбы ни предопределения, что человек сам виноват во всех своих поражениях, и во всех своих победах. Потому что в моей жизни всегда было только так. Я верил в себя, в свою силу, в свой ум, но в один прекрасный момент... вдруг, как это ни тривиально, я узнал, что умираю.

Шершунов с ужасом воззрился на него.

- Несколько врачей поставили один и тот же диагноз - какой, лучше и не вспоминать - меня ожидала смерть. Достаточно отдаленная, но неизбежная. Я сам знал, что неизбежная, для этого мне даже не нужны были врачи, потому что я чувствовал себя все хуже. Целый год я боролся...

"Год! - мысленно воскликнул Евгений Николаевич, - А у меня и в мыслях не было... Я ничего не замечал!"

- Помнишь, я даже ездил в Тибет?.. Никакого результата, даже ни малейшего облегчения. Хотя там они лечили болезни, подобные моей... так утверждали, по крайней мере. Ну и вот, мне вдруг пришло в голову. Как последний шанс... покаяние и молитва. И в тот момент мне даже показалось, что я уверовал, и я решил постричься, рассудив так, что все одно умирать, а так... - он усмехнулся, - буду искупать грехи.

Некоторое время он молчал, опустив голову.

- И вот живу, - сказал он наконец, - И чувствую, что буду жить еще долго. Такое вот наказание мне...

Он хотел сказать: "Потому что такая жизнь совсем не по мне", но не сказал, ибо это теперь уже ничего не меняло.

Женечка, впрочем, понял его и без слов.

- Все равно, что умерли на самом деле, не так ли? - проговорил он.

Каледин не ответил, в это время к дверям подкатила машина, и шофер предупредительно открыл перед Михаилом Игнатьичем дверцу.

- Ну... прощай.

- Прощайте.

И они действительно не виделись больше никогда.

2

Гарик сидел на подоконнике с сигаретой в зубах, пальцы дрожали то ли от холода, то ли от нервного напряжения, зубы стискивали фильтр, превращая его в мочалку. Гарик посмотрел на него с омерзением и выкинул сигарету в окно, в блестящий от недавнего дождя куст сирени.

Достал следующую.

Шершунов не обращая на него ни малейшего внимания занимался своими делами. Они почти не разговаривали последнее время - как-то не о чем было, слишком много каждый думал про себя. И делая вид, что ничего не происходит отдавались работе - Гарик просиживал за компьютером дни и ночи, Шершунов в своем офисе. Они почти не занимались любовью, близость была нарушена, и от этого оба страдали.

Гарику было тягостно без секса, не выплеснутая энергия ударяла ему в голову и иногда рождала гениальные произведения, а чаще всего полный бред.

На днях он предоставил дяде Мише первый настоящий сценарий, сделанный наконец по всем правилам и действительно законченный.

Дядя Миша сам прочитал, потом посмотрел на Гарика со смешанным чувством восхищения и ужаса.

- Я не рискну это поставить в своем клубе, золотце... это уж слишком.

- Слишком? Твои постановки пользуются большим успехом? Что-то я не видел особенного аншлага. Я от тебя не требую ничего. Я сам все сделаю! И это будет!.. Это будет классно.

- Нет, Гарик... это даже не эротика... а впрочем, не в этом дело, пусть хоть порнография, но вот к ЭТОМУ зритель еще не готов.

Дядя Миша протер внезапно вспотевшие очки, посмотрел на Гарика, потом снова в рукопись.

- Боишься, что тебя педерастом сочтут? Господи, какой ты смешной! Москва едва-едва получила свободу, Москва ХОЧЕТ. Я знаю этот город, я знаю его богему... ну что я тебе объясняю! Москва готова пуститься во все тяжкие, шоу пройдет на ура, я тебя уверяю! Извращений, извращений требует столица!

Дядя Миша воском стекал со стула. Мальчик был так вдохновенен, так прекрасен... так распутен. У дяди Миши было хорошо развито воображение, когда он читал рукопись, он так живо представил себе... все слишком хорошо. И он подумал с отчаянным испугом, что он готов на все, чтобы заполучить этого мальчишку хоть на одну только ночь, что он умрет от желания, будет ли близко или далеко от него, умрет от невозможности прикоснуться к нему.

- От века поэтовы корки черствы... И дела нам нету до красной Москвы... Смотрите - от края до края вот наша Москва - голубая, - процитировал он.

Гарик приблизился к нему близко-близко, заглянул в глаза.

- Дай мне сделать это. Я сам подпишусь за все на свете, ты скажешь всем, что ты тут не при чем, что во всем виноват твой компаньон. Пойми, неразумный, еще немного и мы уже не будем первыми. Ты абсолютно прав - от края до края.

- Это не я, это Цветаева... - сказал дядя Миша, покривившись, - И... с каких это пор мы компаньоны?

- С нынешних. Я сам оплачу все расходы.

Дядя Миша улыбнулся ему, нежно потрепал по щечке.

- Ах ты, котеночек мой. Он все хочет сам... Оставь мне рукопись свою, подумаем... рассмотрим возможности.

Гарик бессильно упал на стул.

Дядя Миша улыбался нагло и откровенно похотливо, Гарик глядя на него понял, что возможно добьется своего, удручало только, что не силой таланта своего, а... талантом все же, но иного характера.

Экстаз потухал, холодная озлобленность сковывала сердце.

- Имей в виду, - сказал он мрачно, - На тебе свет клином не сошелся.

Дядя Миша злобненько посмеялся.

- А ты иди попробуй, заждались тебя все... Ну не дуйся, не дуйся, цветочек мой... аленький. Я же сказал тебе - оставь рукопись. Я подумаю.

Он думал. Вторую неделю уже.

Мерзкая, жирная скотина.

Гарик прикурил очередную сигарету. Что-то показалось ему странным, оказалось он поджег фильтр.

"Я рехнусь!" - подумал Гарик, кидая сигарету в несчастный сиреневый куст и тут затренькал телефон.

Шершунов снял трубку.

- Алло, - мрачным усталым голосом и потом уже более мягко и, видимо, с улыбкой, - А, здравствуй, здравствуй... Лучше некуда, а у тебя?.. Тоже?

Усмехнулся.

Потом долго молчал, слушал, Гарик очень удивился, когда он произнес:

- Ну сейчас я позову его.

Передал трубку, даже не взглянув.

- Меня?! - удивился Гарик.

- Привет.

Нестор! И голос такой возбужденный.

- Здорово. Случилось что-то?

- Ничего. А почему ты решил, что что-то случилось. Разве я не могу позвонить тебе просто так?

- Так ты звонишь просто так?

- Дерганый ты какой-то... ладно, сейчас я поведаю тебе такую новость, что настроение твое сразу улучшится.

Гарик горестно улыбнулся своему отражению в зеркале.

- Ольгерд приехал, разыскивает тебя.

- О!

Больше Гарик ничего не мог сказать - Шершунов все-таки был рядом, Шершунов явно не понял бы его чистой дружбы с паном.

Нестор, разумеется, все понимал, ему хватило одного этого восклицания, чтобы понять то, что Гарик не изменится никогда.

- Дать тебе телефон? - спросил он.

- Конечно.

Нестор продиктовал ему семь цифр, которые Гарик запомнил. Настроение его действительно заметно улучшилось, и он очень постарался, чтобы Шершунов этого не заметил.

У себя в Польше Ольгерд жил загородом в двухэтажном коттедже, на втором этаже которого обитали трое его детей. Все светленькие и с черными глазами, на папочку похожие. Фотографии детей Ольгерд всегда с собой возил и с удовольствием показывал их Гарику. Гарику было смешно, он с интересом рассматривал двоих мальчишек-близнецов, абсолютно неотличимых друг от друга и дразнил Ольгерда размышлениями по поводу их будущей сексуальной ориентации.

- Любить тебя, не значит быть голубым, - отвечал на это Ольгерд, - Ты - как цветок.

(Ольгерд всегда был очень поэтичен, особенно же поэтично он порою коверкал фразы. Просто виртуозно.)

- До тебя я никогда не привязывался к мальчишкам настолько сильно. Для меня все это не было ничем большем, как добавка к сексу с женщиной. Ты - сама любовь, ты - наказание мне за грехи.

- Чтой-то вдруг, я - наказание? Я - бесценный подарок тебе, недостойному!

- Мой подарок - мое наказание, - Ольгерд был так умилительно серьезен, - Я все время думаю о тебе, я езжу в Москву, хотя могу не делать этого, есть кого послать, но я считаю дни до командировки, мне снятся огни этой блядской улицы, мне снятся твои глаза, я мысленно разговариваю с тобой и ловлю себя на том, что думать начинаю по-русски.

Приезжая в Москву Ольгерд всегда поселялся на Тверской в "Интуристе" на каком-нибудь безумно высоком этаже, чтобы, как он говорил, видеть звезды.

И огни блядской улицы.

Ольгерд заказывал ужин в номер. Роскошный ужин для двоих, для него и Гарика, без электричества - при свечах.

Существование Ольгерда примиряло Гарика с этим миром в трудные для него (Гарика) моменты. Когда все было плохо, когда что-то старое кончалось, а новое не успевало еще начаться и положение казалось крайне неустойчивым, сердце грело то обстоятельство, что где-то там в Польше существует Ольгерд, отношения с которым никогда не портились по-настоящему. Ольгерд не был особенно чуткой и ранимой натурой, понимая и зная Гарика достаточно хорошо он, в отличие от многих (всех остальных) не пытался изменить его и переделать, более того, Гарик нравился ему именно таким, каким был, по своим чисто циничным соображениям, потому что мальчик был ему именно таким удобен.

Все просто. Без лишних эмоций. Без мотания друг другу нервов.

Удобно для обоих.

Ко всему прочему за короткие встречи они никак не могли друг другу надоесть.

Гарик приехал к нему с очередной встречи с дядей Мишей жутко голодным и тут же набросился на еду.

- Мерзкая скотина, - ругался он с набитым ртом, - У меня руки чешутся его удавить. Ольгерд, друг мой, скажи, почему в этом мире людей не волнует ничего кроме секса, почему нельзя думать об искусстве?

Ольгерд не отвечал, он слушал его с улыбкой и подкладывал в тарелку вкусные кусочки рыбки, колбаски.

- Ему даже не нужно денег! Он помешался! Но я не могу все бросить - потому что никому больше не могу предложить то, что у меня есть, и потом ребята... я их видел... я знаю, что они здорово справились бы. И им самим захотелось бы ставить мой спектакль. Я в отчаянии, Ольгерд! Но если даже я его убью, ничего не изменится, студия перейдет в руки козлообразного карлика... есть там такой... и тогда все - труба!

- Ты занялся шоу-бизнесом, - подвел Ольгерд итог, - С каких это пор? Почему я ничего не знаю об этом?

- С недавних. И потом я не занялся шоу-бизнесом... я не занялся бизнесом. На хрен мне не нужен бизнес, я не ради денег... я хочу поставить нечто вроде спектакля, с музыкой, с эротикой и голубым сиянием.

Ольгерд засмеялся.

- Между прочим, у меня действительно неплохо получилось. Я написал сценарий, и я почти до мелочей продумал все, что будет на сцене.

- Ну а мерзкая скотина?

- Мерзкая скотина откровенно предлагает переспать с ним - и тогда проект пойдет. А я не хочу с ним спать! Ну не хочу.

- Из принципа?

- Может и из принципа... даже скорее всего из принципа, да и вообще - не хочу.

- Законы жизни, мой дорогой, - Ольгерд разлил вино в бокалы и протянул один Гарику, - С ними нужно либо бороться, либо смириться, но если смиришься, то поплывешь по течению и наверняка утонешь. За встречу.

Нежный хрустальный звон прокатился по бархатной сумеречной тишине.

- Я жутко соскучился по тебе, Гарик.

- Я тоже. Я так обрадовался, когда узнал, что ты здесь. В моей жизни сейчас все наперекосяк, я не понимаю, что со мной происходит... надо сделать что-то... вернее, придумать что-то, успокоиться и стать как все люди - но я не могу! Я, вероятно, не умею любить. Да, не смотри на меня так, я как-то задумался и оказалось, что никого в жизни своей я не любил. По-настоящему. Я даже не знаю, что это такое!

- Ты даже не представляешь себе сколько людей могут сказать то же самое.

- Мне от этого не легче...

- Тебе хотелось бы любить?

- Хотелось бы. Все было бы проще и понятнее. Нормальнее.

Гарик гладил кончиком пальца край бокала и смотрел в темно-рубиновую глубину.

- Ты любил кого-нибудь когда-нибудь?

- Скажем так, я влюблялся.

- А так, серьезно, навсегда?

- Нет.

- Какой ты милый, Ольгерд.

- Я налью тебе еще?

- По последней. Мне лучше не напиваться. Приехать трезвым и не очень поздно. Мой любовничек... в общем не все у нас гладко сейчас.

Ольгерд кивнул понимающе, посмотрел на часы.

- Сколько у тебя времени?

- Пара часов.

- Тогда давай, котенок, займемся делом. Я очень хочу тебя и боюсь, двух часов мне будет недостаточно.

За плотно закрытыми окнами шумел Ленинский проспект, гул медленно текущих в бесконечном потоке машин тонул в монотонном гудении кондиционера. В офисе кипела работа, из-за двери доносились возбужденные голоса и смех - секретарша Аленка развлекала двоих курьеров, что прибыли только что из Владивостока и ждали аудиенции, ждали Вячеслава Яковлевича, коммерческого директора.

Ждали, видимо, напрасно, потому что Вячеслав Яковлевич кабинет покидать не собирался. Более того, он велел Аленке их с Евгением Николаевичем не беспокоить.

- Мне нужно поговорить с тобой. И очень серьезно, - сказал он Шершунову, усаживаясь в кресло, напротив шершуновского стола.

Шершунов изобразил внимание.

- Я хочу, чтобы ты отнесся к моим словам со всей серьезностью, - повторил Рабинович.

- Ну говори, говори, - отвечал ему Шершунов, удивленный столь затянувшимся предисловием.

- Ты еще помнишь о пропавших деньгах?

Сердце кольнуло.

- Ну-ну.

- Ты прости уж, что я снова беспокою тебя столь незначительным вопросом, знаю, как это тебе неприятно, но, увы, мне не остается ничего иного.

- И что же ты хочешь сказать мне?

- То же самое, что и раньше, - глаза Рабиновича сияли, как черные звезды, - Мне не удалось напасть на след этих денег, а... поверь мне, я сделал все.

- Ты уверен? - спросил Шершунов мрачно.

- Женя, я всего лишь ставлю тебя перед фактом. Я хочу, чтобы ты разобрался с мальчишкой. Поверь, я говорю это не из-за каких-то мстительных соображений... если ты подумаешь, ты поймешь сам, с кого надо спрашивать.

- Итак, ты хочешь, чтобы я допросил Гарика, быть может допросил с пристрастием?.. - печально спросил Шершунов.

- Не надо иронии, - сухо остановил Рабинович.

- Да, ты прав. Ирония ни к чему. Я сам займусь этими пропавшими деньгами...

Несколько мгновений он молчал, задумавшись о чем-то.

- Итак, я займусь этим, и начну с Гарика. Как ты и хочешь. Но давай договоримся, пока я не сообщу тебе результат, ты не будешь предпринимать ничего.

- Договорились.

Если некоторое время назад Шершунов ни за что не поверил бы в вину Гарика, теперь он ни на мгновение не усомнился в том, что Рабинович прав... Ох, Гарик... Гарик привык, что ему все дозволено, что с него не спросится ни за что. Стоит ли и дальше терпеть его выкрутасы? Нет, пожалуй, все это уже слишком... Самое главное, что Евгений Николаевич знал, зачем Гарику могут понадобиться деньги - он вздумал внедриться в шоу-бизнес, а там без денег делать нечего. Последнее время, у них не очень-то хорошие отношения и, видимо, поэтому он не стал бы их у него просить. Глупый ребенок, проходил мимо кабинета, увидел кучу денег и не смог устоять... Допрашивать его бесполезно - он оскорбится, возмутится, тем более пламенно, чем более будет виноват и, разумеется, не признается. Придется следить за ним и поймать с поличным. Возможно, это будет поводом к разрыву...

Сколь гнусная все-таки штука - жизнь.

Из-за своего солидного письменного стола Шершунов с отвращением взирал на тщедушную фигурку сидевшего напротив Рабиновича, который просто светился торжеством и праведным гневом.

- Ну что ты сидишь? Мы все обговорили. Иди, тебя ждут! - Шершунов сделал широкий жест рукой в сторону двери, - Не слишком ли много времени мы тратим на... решение столь незначительного вопроса?

- Я хочу тебя, и ты это знаешь.

Гарик, который в дороге придумал очередную длинную и очень убедительную речь, только открыл рот и закрыл его снова.

- Я не...

Он хотел сказать "Я не понимаю, к чему все это", но это было бы неправдой.

- Я хочу тебя, - повторил дядя Миша.

Он сидел за столом - их встречи всегда проходили только так, дядя Миша за столом, Гарик напротив - и пальцы его судорожно сжимали ярко-зеленый маркер.

Гарик несколько мгновений не мог оторвать взгляд от этого зеленого цвета, потом он заставил себя поднять глаза.

В лице дяди Миши была решимость.

- Я приехал, чтобы обсудить мой сценарий, - произнес Гарик.

- Я знаю.

- Вы уверили меня, что сегодня я наконец получу ответ.

- Ты его услышал.

Гарик странно улыбнулся.

- Откровенность нынче в моде?

Дядя Миша изобразил удивление.

- А что полагалось ходить вокруг да около? К чему? Ты и так все знаешь. Я всего лишь предлагаю тебе сделку. Ты мне - я тебе.

- Сделку?.. Вам недостаточно того, что я отказываюсь в вашу пользу от всей возможной прибыли?

- Нет.

- Вы сошли с ума.

- Ты прав. Я сошел с ума.

Дядя Миша поднялся из-за стола, подошел, ступая мягко, как большой и толстый кот. Гарик едва нашел в себе силы, чтобы не отшатнутся.

"Что такое со мной случилось? Я уже не могу... так, как раньше. Да неужели? И почему... - подумала одна его половина со смятением и скрежетом зубовным, зато другая холодно возразила, - Цель оправдывает средства".

- Я сошел с ума, как только увидел тебя, - дядя Миша смотрел на него немного снизу вверх и в глазах его действительно металось безумие. Нечто черное и страшное, - и с тех пор не знаю покоя... Я признаюсь тебе, - он уронил голову Гарику на плечо, - я отдаюсь в твои руки. Я сейчас все готов сделать для тебя, умереть за тебя... И в то же время, я ничего не сделаю для тебя просто так... Ты говоришь о прибыли - плевать мне на деньги, - его голос с каждой фразой становился все жалобнее, он едва уже не хныкал, как ребенок, - даже если бы речь шла о потере всего, что я имею, поверь, я все... поставил бы на карту. Моя жизнь... я...

Он замолчал, его пальцы больно вцепились Гарику в руку. Он похоже уже не совсем понимал, что говорит. Гарик же стоял и молчал, удивляясь тому, что пламенная речь этого человека абсолютно его не волнует.

- И что, - спросил он и в голосе его против воли сквозило удивление, - вы готовы на все за одну только ночь? За один раз?

Дядя Миша поднял голову, посмотрел на него.

- Вы понимаете, что кроме одного раза ничего быть не может? Я не стану с вами жить.

- Понимаю. И не хочу этого. Только то, что я сказал, только один раз.

"Только один раз, - подумал Гарик, - А что я собственно? Боюсь, что он узнает? Откуда он узнает?"

Но неспокойно было на душе, противно сосало под ложечкой и не хотелось соглашаться... Гарик вспомнил об Ольгерде, с которым все прошло легко и спокойно. А еще он вспомнил о Венике, который должен был играть главную роль и вспомнил о том, как здорово было все это написано...

Нервы лечит надо...

- Ну ладно, - сказал он как можно равнодушнее, - Если вы так уж хотите... Но договор подпишем заранее.

Дядя Миша высоко поднял брови.

- Какой такой договор?

- О совладении.

- Что-что?

- Я становлюсь вашим компаньоном, покупаю акции, назовите это как хотите - не знаю я, как все это делается, мне нужно, чтобы в этой шараге мой голос тоже что-то значил.

Дядя Миша посмеялся зловеще.

- А я не против, - сказал он вдруг нежно, - Я совсем-совсем не против. Давай, - он вернулся к столу и нажал на кнопку коммутатора, вызывая секретаршу, - сейчас же и составим договор. Так, как захочешь. Но этим, мой мальчик, ты обрекаешь себя на ПОСТОЯННОЕ общение со мной, ты это понимаешь?

Гарик улыбнулся.

- Отдаю себя в жертву искусству.

3

...Тошнило.

Глаза не открывались.

Потому что не было сил их открыть. Не было сил пошевелиться, двинуть даже пальцем...

"Что со мной случилось?" - подумал он, - Я болен или я умер? Только что я был мертв, но что-то заставило меня..."

И тут он вспомнил, что заставило его прийти в себя, почти против воли - родной до головокружения. Голос.

Два голоса.

Один из них принадлежал его матери, а другой - его любовнику. Они громко ругались в коридоре. Женский голос срывался на крик, едва ли не на визг, мужской был спокойным и размеренным.

И в обоих этих голосах сквозило отчаяние.

"Она его обвиняет, - подумал Гарик, - Теперь его. Бедный мой Шершунов."

Он мысленно усмехнулся.

Все было так далеко, все настолько не имело значения сейчас.

"Я едва не умер? Почему?.."

"Он выгнал меня. Вот что, он меня действительно выгнал!"

"А что такое я сделал?.. А-а, дядя Миша..."

... Выстрел, глухой, какой-то нереальный, будто из детского пистолета. Помнится Гарик подумал тогда, что это Нюмкин пистолет, что Шершунов зачем-то пугает его.

Но он понял все уже через мгновение, потому что толстая туша дяди Миши странно подпрыгнула в постели и потом обмякла.

Мертвым грузом.

Вот тогда стало страшно. Мертвое, что было только что еще живым, двигалось, говорило и...

И теперь дуло пистолета смотрело на него самого.

Душа заледенела от страха. Но дуло медленно опустилось...

Что было потом?

Он почти ничего не мог вспомнить. Все заканчивалось на том моменте, как опустилось дуло пистолета, и он понял, что выстрела в него не будет... А вот потом... потом...

Гарик попытался поднять руки, но не смог. Словно что-то держало их.

"Меня связали? Я в психушке? Чего давно и безнадежно хотела мамочка?"

Он скосил глаза, и увидел справа от себя капельницу.

"Я в больнице. Он все-таки выстрелил?"

Нет, он не стрелял...

Была все еще ночь, хотя, видимо, рассвет уже близился. Со всей свойственной ему неотвратимостью. Они лежали в постели усталые, готовые уснуть, но еще не засыпали, думали каждый о своем. Дядя Миша держал в руке гарикову ладонь, нежно гладил ее пальцами, темнота скрывала его очень серьезное, не соответствующее, казалось бы, моменту лицо.

А Гарик улыбался. Он вспоминал прошлое и думал о будущем, о том, что теперь дорога открыта, широкая и прямая, что теперь он сможет все, он добился...

Вдруг рука дяди Миши вздрогнула, размеренно двигающиеся пальцы замерли.

- Что?..

Гарик повернулся к нему, увидел беспокойно расширенные глаза.

- Шум какой-то... в коридоре, - прошептал дядя Миша, - Там кто-то...

- Я ничего не...

Он не договорил, потому что увидел в дверях темный силуэт.

Несколько секунд Гарик и дядя Миша молча взирали на этот невесть откуда появившийся силуэт, и холод ужаса овладевал их сердцами.

Не успели они придти в себя, как вспыхнула люстра под потолком. И на какое-то время они просто ослепли.

Яркий свет облил обнаженные фигуры юноши и мужчины... смятые простыни... сброшенное на пол одеяло... Вот уже их глаза почти привыкли к свету, они могут видеть.

Потерянное, беззащитное бормотание мужчины:

- Что происходит? Кто вы такой?

И затопленные ужасом широко открытые фиалковые глаза. Губы что-то шепчут - что, не разберешь. Еще немного, и он придет в себя, он что-нибудь скажет, начнет уговаривать.

"Я не хочу слышать его голос. Я заткну его навсегда..."

Зубы скрипнули от черной злобы, сердце сжалось в кулак.

Он вынул из кармана пиджака пистолет, методично прикрутил к нему глушитель.

- Что вы... что вы де...

Животный ужас.

Шершунов вспомнил об этом втором, окинул критическим взглядом и усмехнулся. Жирная, обрюзгшая туша. Эта туша владела его мальчиком. Его мальчик с удовольствием отдавался этой туше...

Он не дал ему договорить.

Он спустил курок. Без раздумий. С безграничным удовольствием.

Легкий хлопок и все. Туша только легонько подскочила на месте и поникла. Маленькая круглая дырочка во лбу, и взгляд стекленеет, буквально на глазах.

Он хотел, он очень хотел сделать то же самое и с Гариком, но он не смог. Он, несмотря на все это, хотел еще жить, а что-то подсказывало ему, что не сможет он жить, если увидит, как стекленеют фиалковые глаза...

Он опустил пистолет в карман, подошел к кровати и резким движением вырвал из нее Гарика. Тот был в шоке. В самом настоящем шоке, он молчал, воспринимал все грубые действия над собой как резиновая кукла, и глаза его смотрели безо всякого выражения. Смотрели на труп. Искали его.

Шершунов ударил его по щеке. Так сильно, как только мог, но это, казалось, не возымело никакого действия. Тогда он просто взял его за руку и поволок за собой, прихватив по дороге что-то из гариковой одежды.

На лестничной площадке лежал еще один труп - видимо и у дяди Миши имелся охранник - а в тени у лифта стояли двое крепких молодых людей. Как только Шершунов и Гарик покинули квартиру, они тихо вошли в нее.

В машине Гарик начал приходить в себя.

- Черт возьми, Шершунов, ты рехнулся, ты совсем рехнулся, - бормотал он, судорожно натягивая одежду, путаясь в штанинах и рукавах, - Там полно моих отпечатков пальцев... и пиджак ты забыл... и очки темные... и...

Взвизгнув тормозами машина резко остановилась и Гарик замолчал, ибо больно ударился лбом о спинку переднего сидения. С удивлением он посмотрел на Шершунова, который обернулся к нему.

- Вылезай.

- Чего?

- Вылезай из моей машины. Плохо слышишь?

- Куда?.. Зачем?..

Шершунов смотрел на него очень спокойно и столь же спокойно и размеренно произносил:

- Я хочу, чтобы ты ушел. Сейчас - из моей машины. Из моей жизни. Навсегда. Я так хочу. Я очень этого хочу... И, Гарик, пожалуйста, имей совесть, исчезни навсегда. Чтобы я никогда тебя не видел.

Гарика словно обожгло. Он не знал, что сказать и потому молчал.

- Ты забыл захватить мои ботинки, - наконец сказал он.

Шершунов нетерпеливо махнул головой.

- Пойдешь босиком. Не впервой тебе. Ну давай, я не собираюсь бесконечно повторять тебе одно и тоже.

- Жень, я... Мне не хотелось бы оправдываться, но если бы я мог рассказать тебе...

- Гарик, все! Ты можешь понять, когда - все?! Это - конец.

Гарик открыл дверцу и ступил на холодный шершавый асфальт. Он старался не смотреть вслед уезжающей машине, он повернулся к ней спиной и отправился к автобусной остановке, где опустился на лавочку.

Над городом поднималось солнце.

Поднималось между каменных коробок домов, вылезало кровавым боком, и розовая полоса заскользила по асфальту, подбираясь все ближе и ближе...

Гарик следил за ней глазами, ждал, когда она коснется его, оттягивая момент, когда придется-таки осмыслить произошедшее и решить что делать дальше.

Взгляд наткнулся на пару не очень белых кроссовок, что вступили в эту розовую полосу, растоптав чудовище-солнце, что подбиралось к созданию ночи, готовясь испепелить его.

- С вами все в порядке? - спросили кроссовки голосом девочки-подростка.

"Как в американском кино, - подумал Гарик, - Are you all right? Обычно такой вопрос задают тому, кто получил пулю или свалился с двадцать второго этажа. Что же отвечает этот несчастный в таких случаях?"

- Конечно, со мной all right, какие пустяки - всего лишь проломлен череп и мозги вывалились на асфальт...

Секундная замешательство.

- Чего-чего?

Гарик поднял голову.

Девочка смотрела на него с нескрываемым любопытством, за поводок ее отчаянно тянул пудель, рвущийся к помойке.

- Где я?

- В Москве.

- О Господи! Конкретнее нельзя?

- А-а, ну это Люблино вообще-то.

"Эва, куда меня занесло..."

- Девочка, дай пятачок.

- Чего?

- Пятачок на метро.

- Чего?!

- А-а... черт, ну что у вас там... жетон!

- У меня нет.

- Так дай на жетон.

Девочка покопалась в карманах джинсов, достала несколько смятых бумажек и выдала две Гарику.

- Здесь полторы тысячи, - сказала она, стараясь четко выговаривать слова, - на один жетон.

- Все, понял. Где метро?

Он поднялся с лавочки и отправился в указанную ему сторону.

- Спасибо! - бросил, обернувшись.

- Да не за что, - услышал в ответ.

Он чувствовал себя идиотом. Дикарем. Это чувство на какое-то время отвлекло его от всего остального, заставило соображать - куда кидать жетон, и, черт возьми, куда идти после того, как ты его кинул! Турникет больно хлопнул его по ноге, бабушка в будке посмотрела с нескрываемой неприязнью, но ничего не сказала - видела, как он покупал жетон, видела, как кидал.

Потом он невольно испытал некий страх - хотя было это смешно и, опять же, глупо - когда с нарастающим грохотом из тоннеля вылетел поезд. Поезд показался ему похожим на чудовище, что вырвалось из самого ада, безжалостное, сильное и бездушное. Гарик представил себе, как он мог бы шагнуть с платформы как раз перед мордой этого чудовища, и он подумал, успел бы он почувствовать боль или нет? Он представил себе как расколовшаяся от удара голова оставляет след от крови и мозга на лобовом стекле поезда, как в ужасе искажается лицо машиниста, как он судорожно жмет на тормоза. Тело отлетает на рельсы, изломанное и помятое, тяжелые колеса разрезают его на части...

Эта картина была настолько реальной, что Гарик удивился, когда грохот затих и перед ним открылись двери.

Паче чаяния дверь открылась.

Нестор, несколько помятый после сна, возник на пороге. Глаза его удивленно округлились.

- О! - сказал он, посмотрел вниз на босые гариковы ноги и не нашелся, что добавить.

- Ты с кем-то? - спросил Гарик.

- Нет.

- Войти дашь?

- А? Ну да, ну да...

Он посторонился, пропуская Гарика в квартиру.

- А Димка где? - спросил Гарик, проходя в гостиную. По дороге он заглянул в спальню и увидел только смятую постель.

- Вспомнил тоже, - буркнул Нестор, - Дима давно уже...

Он махнул рукой куда-то в сторону окна, что вероятно означало "упорхнул".

- И знаешь, я через несколько дней улетаю в Германию... Может быть, очень надолго. А ты... чего босиком? У меня возникло неприятное чувство дежа вю...

- И не напрасно. Я вернулся на год назад... только вот старше я теперь на год, а потому уже и...

Он помолчал какое-то время.

- Все теперь уже... не так!

- Я ничего не понимаю, - сказал Нестор, усаживаясь рядом, - Что случилось-то?

- А ничего! Мой любовничек вышвырнул меня из машины. Вот так, - Гарика хлопнул себя по коленкам, - без сапог! Еще хорошо хоть - в штанах. Черт, все это унизительно до невозможности!

- Какой любовничек? - пробормотал Нестор, хлопая глазами.

- Ты отупел или еще не проснулся? Ну угадай с трех раз!

- Шершунов что ли?

- Ну слава Богу!

- Шершунов?! Ты шутишь?! До чего ж надо было довести мужика!

- Довести мужика, говоришь? - злобно проговорил Гарик, - А ты знаешь, что он сделал перед тем?.. Он убил человека.

Нестор молча хлопал глазами.

- Застрелил.

- Как это?

Гарик попытался рассказать, но ему с трудом удавалось связывать слова, он вспоминал, и воспоминания были настолько нереальны и кошмарны, что ему казалось, будто ему приснилось все это.

- Дядя Миша мертв, - проговорил он бесцветным голосом.

- О Господи...

Нестор провел ладонями по волосам.

- Этого не может быть!

- По твоему я вру?

- Нет... но... но это... Гарик! - Нестор крепко сжал его ладонь, - Гарик, тебе надо постараться забыть все это!

Гарик громко хмыкнул.

- Нет, не забыть, конечно... Оставайся пока у меня. Пусть пройдет время. Посмотрим, что будет в газетах. Я уверен, что тебе ничего не грозит, те двое парней, что вошли в квартиру после вас - они приберут там все, следов твоих не останется, не беспокойся об этом. Все будет хорошо.

- Да уж, так хорошо, что лучше просто не бывает...

- А Шершунов... ну, ты сам виноват, Гарик, признай это. Видимо, у вас действительно все...

Гарик молчал.

- Ну что ты? Ведь так было всегда, правда ведь? Ты найдешь кого-нибудь еще.

- Заткнись, Нестор.

- Ладно, ладно.

Нестор вскочил с дивана.

- Я сейчас принесу тебе валерьянки, и ты пойдешь поспишь. Лады?

- Ладно... Я в ванну сначала схожу.

- Да, правильно! - обрадовался Нестор, - Иди, а я пока постелю тебе.

Гарик погрузился в горячую воду по самый подбородок, приятное тепло разлилось по телу, согрелись окоченевшие ступни.

И вернулась способность думать.

Когда это произошло, захотелось погрузиться в воду с головой и никогда уже не всплывать.

"А почему бы так и не сделать?" - подумал Гарик уныло, но он этого не сделал, потому что не мог этого сделать никогда.

...Однако дядя Миша был мертв. Внезапно и неожиданно мертв и вместе с его смертью умерло все, чем жил Гарик последние несколько месяцев. Все пропало.

Внезапно Гарика словно обожгло дикой злобой. На Шершунова, на себя самого и - главное - на весь этот мир, на судьбу, что так несправедливо поступила с ним как раз тогда, когда план его подходил к удачному завершению.

Выразив свой гнев несколькими ударами кулака в стену и парочкой наиболее грязных ругательств Гарик остыл - потому что кулаку стало больно, и ругаться одному в ванной комнате под грохот льющейся из крана воды показалось идиотством. Он окунул голову в воду, стряхнул с волос капли воды и принялся размышлять, нельзя ли чего-нибудь исправить...

Исправить ничего было нельзя. Пусть даже они подписали договор о совладении "Империей музыки", должная сумма внесена не была, а теперь и никогда не будет внесена, потому что взять ее неоткуда. Ко всему прочему появляться в бывшем дяди Мишином офисе вообще весьма стремно, козлообразный карлик наверняка знает, а если не знает, то догадывается, с кем вчера вечером отправился домой его компаньон.

А собирается ли Шершунов вообще его прикрывать или так и было задумано, чтобы подставить этим убийством его, Гарика? И не пора ли в таком случае срочно бежать куда-нибудь? Куда?!.

И уж по крайней мере у Нестора оставаться нельзя, каждая собака знает, где он проводит время свободное от любовных похождений. А Нестор... если прижмет, Нестор наверняка его милиции сдаст. Несмотря ни на что...

И любой другой сдаст. После короткого раздумья Гарик понял, что никому на этом свете довериться - по настоящему довериться - не может. Не то, чтобы это очень огорчило его, иллюзий об этом мире он не питал никогда, однако это лишний раз заставило его почувствовать одиночество. Бесконечное и абсолютное одиночество во времени и пространстве. От этого чувства стало очень холодно, даже в горячей воде.

Гарик выбрался из ванной и принялся вытираться.

Когда он вышел из ванной, постель для него была уже разобрана, Нестор сидел на ее краешке и ждал.

- Мне, пожалуй, лучше уйти, - сказал ему Гарик, - Надо исчезнуть на несколько дней. Совсем исчезнуть. Потому что, если сюда нагрянет милиция...

Нестор покивал.

- Пожалуй... - сказал он, - пожалуй ты прав... Давай договоримся так, дня через три мы встретимся с тобой где-нибудь, и я сообщу тебе новости, все, что смогу узнать.

- Угу. Где?

- Ну... может быть в Александровском?

- Да, давай уж прям на плешке! Ты соображаешь?

- А что? - Нестор пожал плечами, - Хорошо, где?

- В метро. На Тургеневской в тупике.

- Там точно есть тупик?

- Есть.

- Ну хорошо. Значит в субботу... Давай в семь?

- Договорились.

Выпросив у Нестора минимально необходимую сумму денег и ботинки, Гарик ушел. Он не сказал ему где будет эти несколько дней, даже не потому, что не доверял ему, просто он сам толком не знал, куда податься. В конце концов он решил, что купит на пару дней путевку в какой-нибудь захудалый подмосковный дом отдыха, а дальше - дальше он что-нибудь придумает.

По дороге ему пришло в голову, что неплохо бы заглянуть к Венику, вряд ли его уже будут там поджидать, зато он наверняка узнает последние новости.

Он приехал к Венику вечером, как ни в чем не бывало, просто в гости. Веник принял его с восторгом и тут же принялся рассказывать.

Как выяснилось, дядю Мишу, а так же и охранника его нашли тем же утром соседи, которых насторожила открытая в квартиру дверь.

- Козел говорит, что это было ограбление, такова версия милиции. Но я что-то в это не верю, - сообщил Веник. (Козлом называли компаньона дяди Миши все в студии и в клубе, уж больно он смахивал на это животное).

- Почему?

- Почему ограбление или почему я в это не верю?

- И то и другое.

- Там все перекопано и некоторые ценные вещи исчезли. Золото, техника. Но это все херня, каждый дурак понимает, что это дешевый камуфляж, но все делают вид, что верят.

- Да, наверное... А ты что думаешь?

- Наехал кто-нибудь. Слишком нагло и откровенно сработано. Так делают люди, которые ничего не боятся.

Гарик отрешенно покивал.

Страх отступил. Если все именно так, как рассказал Веник, значит Шершунов подставлять его не собирается, и значит опасаться нечего. Если Евгений Николаевич не пожелает, Гарика подозревать не будут, даже если найдут отпечатки его пальцев, даже если полгорода станет заявлять, что видело, как дядя Миша пришел в тот вечер домой с ним, Гариком.

-... и жаль, что теперь нам не поставить наше шоу.

Веник давно уже что-то вещал, но Гарик не слышал его, занятый своими мыслями. Напоминание о шоу снова повергло его в уныние.

- Козел никогда не согласится на это.

Веник вскочил и принялся шагать по комнате.

- Что бы придумать?.. Ну надо же, как не вовремя он скончался! Когда все уже утряслось! Это рок! Просто рок какой-то!

"Да уж", - мрачно подумал Гарик.

Веник внезапно остановился и опустился на матрас рядом с ним.

- Слушай, а ты попроси у своего... этого. Может он даст тебе денег, ты выкупишь клуб у козла?

Гарик громко хмыкнул.

- Источник иссяк!

- Как это? А-а... - Веник приуныл, - Ну тогда все!

И вдруг Гарика словно стукнуло по голове. Он вспомнил тот вечер, когда они так мило побеседовали с Михаилом Игнатьичем и то, что было перед тем - Нюмочку с его чемоданом.

"- И что там?

- Деньги.

- Покажешь?

- Нет.

- А почему?

- Потому что у тебя загорятся глазки."

Нюмкино награбленное! Оно ведь, должно быть, все еще там в шкафу, заваленное коробками... Целый чемодан денег!

Так. Когда это было? Давно уже. С Калединым тогда встреча была, значит прошло уже сколько? Больше двух недель. И что же, никто не спохватился?

Значит и не спохватится! Деньги девать некуда, они даже и не помнят сколько их. Нет, никто уже не спохватится... и Нюмка давно уже забыл о них.

Надо пробраться и взять! Только вот как?!

- Эй... эй! - услышал он, - Гарик!

Веник тряс его за плечо.

- Ты чего?

- Н-ничего... - Гарик поднялся с матраса, - Мне тут кое-что в голову пришло...

- Что?

- Потом расскажу. Я пойду.

Веник смотрел на него удивленно.

- Ну ладно, иди.

Ночевать Гарик вернулся к Нестору, объяснив ему, что опасность миновала, вечером они посмотрели "Дорожный патруль", где убийство дядя Миши упоминалось, и упоминалось именно так, как и рассказывал Веник. После чего оно Гарика перестало интересовать вовсе. Его теперь интересовало другое...

"Вряд ли он предупреждал охранников меня не впускать. Я много раз являлся ночью, если опять явлюсь, никого это не удивит. Это если, конечно, он их не предупредил... Ну, если предупредил, так это все, а если нет, тогда... тогда не все... Тогда я проберусь до шкафа и потом уйду так же тихо и спокойно. Если Женька про меня не спросит, никто ему сам не скажет. А он не спросит. С чего бы ему спрашивать... Рискованно. А что делать? Или пан или пропал. Не убьет же он меня, в конце концов. Раз тогда не убил, так и не убьет."

- Нестор...

- А?

Нестор увлеченно смотрел по НТВ "кино не для всех" и был очень увлечен.

- Нестор!

- А?

Гарик взял его голову в ладони и повернул к себе.

- Нестор!

- Ну что такое? - надулся Нестор, - Я кино смотрю.

- Ты мне дашь на завтра свою машину?

- А у тебя что, права есть? - изумился Нестор.

- М-да, нету... Ну что ж, летописец, придется тебе меня отвезти!

- А куда?

- К Шершунову.

- Чего?!. Нет, я не поеду! Еще и меня пристрелит!

- Тебя-то за что?

- Гарик, дай мне кино посмотреть!

- Нестор, ты мне друг?

- О Гарик!

- Друг?

- Гарик, ну что ты там забыл?

- Слушай меня! Я забыл там одну вещь, она мне очень нужна, понимаешь? Мы приедем ночью, и если охранники меня пустят, я тихо зайду и заберу эту вещь. И мы уедем! И все!

- А если не пустят?

- Тогда сразу уедем.

- И что это за вещь?

- Ну какая тебе разница! Ладно-ладно, ну косметика там всякая... дорогая. А у меня сейчас денег нет покупать.

- Не ври. Не стал бы ты рисковать из-за ерунды.

- Да не рискую я ничем!

Нестор забыл о своем "кино не для всех" и смотрел на Гарика очень серьезно.

- Я должен знать на что я иду!

Гарик расхохотался.

- Ну ты прям как на дело идешь!

Нестор молчал.

- Ладно... Там у меня деньги... Мои деньги, которые мне очень нужны, и которые я должен забрать во что бы то не стало!

- Га-арик!

- Я должен выкупить "Империю музыки". Обязательно, Нестор. Если ты со мной не пойдешь, я пойду один.

- О Господи! - Нестор вздохнул тяжело, - Ладно... хорошо... Но если меня пристрелят - ты будешь виноват. И будешь мучиться совестью до конца дней своих... Гарик? А может мы лучше банк пойдем грабить?

- Тьфу! Мы никого не идем грабить! Мы возьмем деньги, которых никто не хватится! Я тебя уверяю.

Нестор был мрачен.

- О Гарик, ты принимаешь меня за идиота?

- Ладно... в конце концов я могу поехать и на электричке. Потом посижу где-нибудь в лесу, дождусь пока все уснут...

- Я отвезу тебя, Гарик.

Гарик улыбнулся и поцеловал его в щеку.

- Завтра с утра я пойду к козлу... попытаюсь с ним договориться, а потом мы поедем.

Нестор кивнул и ушел спать. "Кино не для всех" его больше не интересовало.

"Я негодяй, - подумал Гарик, - Я не должен привлекать его к этому... Но разве у меня есть другой выход? Все обойдется. Мне везет. Мне всегда везло!"

Козлообразного карлика звали Павел Алексеевич. Он сидел в кабинете, на месте дяди Миши, и его едва не хватил инфаркт, когда он увидел Гарика. Он схватился пальцами за столешницу и вжался в кресло, став еще меньше и... еще козлообразнее.

Гарик очень старался не улыбаться.

- Ты... - Павел Алексеевич сглотнул, - Ты что здесь делаешь?

- Я? - Гарик невинно похлопал глазками, - А что? Нельзя? Между прочим мы с Михаилом Васильевичем подписали договор соответствующий. Он, что называется, продал мне половину своих акций. А теперь... после его смерти, оставшаяся половина тоже переходит ко мне.

- Это с какой же стати?

- Я выкуплю ее у вас. А так же выкуплю и вашу половину. За ту цену, что вы назначите.

- А если я не соглашусь? - спросил Павел Алексеевич уже зная, что Гарик ему ответит. Гарик ожиданий не обманул.

- Михаил Васильевич вот тоже не соглашался.

- Ты... - выдохнул Павел Алексеевич, - Я знал это.

- Нет-нет, - улыбнулся Гарик, - не своими руками, так что не докажете и даже не пытайтесь.

- Ты так и думаешь, что все сойдет тебе с рук? Может быть тебе стоило бы самому поостеречься, прежде чем... угрожать мне?

- Я вам не угрожаю. Я ПРОШУ вас продать мне свою долю за цену, которую вы сами назначите.

- Зачем ты это сделал? Ведь он уже был согласен на все, что ты предлагал. Зачем... нужно было его убивать?

Гарик знал, что сильно рискует - у Козла наверняка были друзья, которые запросто помогли бы ему избавиться от него тем более теперь, когда реально за ним уже никто не стоит - но у него не было обратной дороги. Он должен был казаться уверенным. Сейчас уже его жизнь зависела от этого.

- Я хочу владеть этим клубом... Я не хотел никаких смертей, поймите меня, но как выебывался дядя Миша, а он ведь просто выебывался, вы это знаете, он издевался, пытаясь затащить меня в постель! А это нехорошо Павел Алексеевич! Шантажировать нехорошо! Он доигрался... вот и все...

- А сам ты чем теперь занимаешься? Не шантажом?

- Я два раза уже говорил вам и скажу в третий раз - я ПРОШУ вас продать мне вашу долю.

- Хорошо, ты просишь, а что если я не соглашусь? Что тогда будет?

- Ничего, - пожал плечами Гарик, - Тогда вам придется со мной работать. Вы хотите со мной работать?

- Договор, что ты подписал с Михаилом, не вступит в силу до тех пор пока ты не внесешь положенной суммы. Срок, если я не ошибаюсь, неделя.

- Неделя, - согласился Гарик, - не считая сегодняшнего дня у меня еще пять дней. Я внесу деньги завтра. Поверьте мне, они у меня есть. Если бы их у мне не было я бы не пришел к вам сюда, в этом не было бы смысла.

- Хорошо, - Павел Алексеевич думал всего лишь несколько мгновений, - Если ты вносишь деньги, я продаю свою долю... Садись к столу, обсудим цену.

Как только за Гариком закрылась дверь, из комнатки напротив выплыл грузный, хотя и молодой еще мужчина. Он вопросительно посмотрел на Павла Алексеевича.

- Ты все слышал? - спросил его Павел Алексеевич.

- Слышал.

- Действуй.

- Здесь налево, - прошептал Гарик, указывая рукой куда-то в темноту, - Кажется вот здесь, за этой елкой.

- Ага, вижу, - прошептал в ответ Нестор.

Как только выехали за город, они говорили шепотом, и оба действительно чувствовали себя так, как будто шли "на дело".

- Самое главное выглядеть уверенным, - говорил Гарик, - Тогда все будет хорошо.

- Ах, замолчи, - простонал Нестор, - Мне так страшно, что начинает тошнить! Боже мой, во что я ввязался, я еду грабить Шершунова!

- Нестор, я говорил тебе уже, что мы никого не грабим!

- Замолчи, Гарик! Я дурак, я непроходимый дурак! Жизненный опыт ничему меня не научил! С тобой связываться - нарываться на неприятности!

- Если кто и нарывается, то это я! Ты всего лишь в машине посидишь... И потом Шершунов хорошо к тебе относится, он ничего тебе не сделает!

- Он будет хорошо относиться к моему трупу, который пристрелят охранники!

Гарик нервно похихикал.

- В труп охранники стрелять не будут.

- Не придирайся к словам! Ты понял, что я хочу сказать!

- Эй, эй! Теперь сюда сворачивай и соберись! Мы подъезжаем...

- О Господи, у меня руки дрожат...

- Нестор... Тряпка ты! Лучше бы я тебя не брал, лучше бы на электричке поехал!

- Несомненно так было бы лучше...

- Тс-с! Вон те ворота. Подъезжай и молчи. Говорить буду я.

- О Господи...

Гарик чувствовал себя так как когда-то... тысячу лет назад, когда в дурацком кафе шел на спор снимать Шершунова... Теперь, правда, это было опаснее.

...Он может не спать.

...Он может встретиться тебе по дороге.

И что ты скажешь ему тогда?

О Господи, пронеси!

Ворота охранял Ромочка. Гарик улыбнулся ему лучезарно и жестом показал открыть ворота. Ромочка невозмутимо нажал на кнопку. Ворота бесшумно отъехали в сторону.

- Евгений Николаевич? - спросил Гарик.

- Дома.

Сердце замерло в груди.

"Я сейчас упаду в обморок!"

Но вместо этого он улыбнулся еще лучезарнее.

- А кто это с вами?

- Мой приятель. А что?

Ромочка пожал плечами - приятель так приятель.

Гарик махнул Нестору рукой и машина медленно въехала на посыпанную гравием дорожку. У Нестора был безумный взгляд, но он улыбался.

- Ты ворота на закрывай, - сказал Гарик Ромочке, - Мы сейчас снова уедем... вместе с Евгением Николаевичем.

Ромочка кивнул.

Нестор сидел, вцепившись в руль.

Гарику было страшно до паники, он шел, хрустя гравием, сам удивляясь что настолько боится человека, с которым жил так долго, который его любил (может быть и до сих пор любил), и которого Гарик любил тоже. По крайней мере он любил его больше, чем кого бы то ни было в своей жизни, и которого терять ему было больно. Впрочем, он боялся не столько Шершунова, сколько самой ситуации, он панически боялся представить, что будет, если его заметят.

"Боже мой! Что я здесь делаю! - мысленно воскликнул он в ужасе, касаясь дверной ручки, - Я должен бежать и как можно скорее!"

Он открыл дверь и вошел.

В прихожей Саша играл в тетрис. Он мельком взглянул на Гарика и вернулся к своей увлекательной игре. Гарик пошел вверх по лестнице.

Чтобы добраться до шкафа, в котором они с Нюмой спрятали деньги, ему было нужно пройти мимо шершуновского кабинета. Была половина третьего. Самое сонное время, но не факт, что Шершунов спит. Он запросто может сидеть в кабинете. Гарик живо представил себе, как он выходит и натыкается на него, живо представил себе выражение его лица при этом. Гарик попытался задавить воображение, но оно явно вышло из-под контроля.

Не думай об этом, не думай, иди и делай то, за чем пришел.

Гарик поднялся на второй этаж и пошел по длинному слабо освещенному коридору. Было очень тихо, только шумели деревья за окнами и Гарику казалось, что шорох его ботинок по ковру невероятно громок.

"Штирлиц шел по коридору, - подумал он, - Из окна дуло. Штирлиц поежился..."

Кабинет Шершунова был погружен в тишину. Гарик вздохнул. Кажется впервые с тех пор, как вошел в этот дом.

А вот и шкаф.

Впервые он подумал, что денег в нем может и не оказаться. Их могли найти, их мог перепрятать юный грабитель Нюма.

Проклятая дверца скрипнула. Сердце едва не разорвалось. Гарик шепотом выругался.

Где-то здесь, под коробками... Неужели нету?!

Он был там. Лежал на самом дне, большой и черный. Гарик осторожно вынул его, прижал к груди и повернулся уходить... Когда он обернулся, то едва не закричал. И закричал бы, да голос отнялся.

За его спиной стоял Рабинович.

В руках Рабинович держал пистолет. И лицо его было - как камень, а в глазах сияло торжество.

А потом раздался грохот, и Гарику показалось, что его сбил летящий на всех парах поезд.

Все дальнейшее развивалось в необыкновенно быстром темпе.

Прозвучавший в тишине спящего дома выстрел был как гром среди ясного неба, во мгновение ока сбежались охранники - перепуганные, ошалевшие, не знающие в кого им стрелять. А стрелять было не в кого, потому что пистолет был только в руках Вячеслава Яковлевича. И на полу в луже крови лежал любовник хозяина... Диспозиция была достаточно двусмысленной и требовала принятия неординарных решений.

Охранники как один направили оружие на Рабиновича.

- Бросайте пистолет, Вячеслав Яковлевич, - сказал Саша.

Рабинович не стал спорить, он отшвырнул пистолет в сторону и аки Гамлет скрестил руки на груди.

Меж тем на шум сбежался весь дом.

Взвизгнула и зажала рот ладонью Наташка. Молча стоял с вытянувшимся и бледным лицом повар Андрей Алексеевич.

И Нюма.

Никто не вспомнил, что ребенку не полагается видеть подобные сцены, и никто не задержал его, не увел в комнату.

Мальчик сжимал в руке свой игрушечный пистолет.

Шершунов услышал выстрел сквозь сон, он проснулся тот час же и тот час же схватился за пистолет, но на шум не побежал - не хотел нарваться на пулю, которую вероятно уже кто-то получил в его доме. Кто-то из охранников, скорее всего или же сам злоумышленник, пробравшийся в его дом. Была, конечно, вероятность, что у кого-то из охранников случайно выстрелил пистолет, но вероятность такая была небольшой, а Шершунов был человеком осторожным.

Шершунов быстро оделся, и потом еще некоторое время он просто стоял и прислушивался, однако никакой больше шум не нарушал тишины и он вышел. Осторожно, стараясь двигаться бесшумно. Толстый ковер скрадывал шаги.

В дальнем конце коридора стояла прислуга, охранники и Рабинович. Все были живы. Все смотрели на распростертое на ковре тело.

Значит все-таки злоумышленник...

Однако естественного в таком случае облегчения Евгений Николаевич не почувствовал, напротив, сердце как-то странно сжалось и засосало под ложечкой.

Его заметили и расступились. И тогда он увидел.

Издав сдавленный вопль, он кинулся к Гарику, схватил в ладони его голову, крепко сжал ее, и весь мир перестал существовать для него. Болью замутилось сознание. Ему что-то говорили, но он не слышал ничего.

- Мальчик мой... маленький мой... не умирай... только не умирай, - шептал он еле слышно, - Ты не можешь, ты не посмеешь поступить так со мной. Мальчик мой... ну же...

Чья-то рука потянулась и коснулась гариковой шеи, пытаясь нащупать пульс. Шершунов, будучи в каком-то исступлении, хотел оттолкнуть ее - кто смеет прикасаться к его мальчику! - но он увидел, что это Нестор, и не сделал этого. Вместо этого он посмотрел на него, как смотрят на лик святой.

- Он жив, Евгений Николаевич, - дрожащим голосом прошептал Нестор, - Он жив... еще... вызывайте скорую...

Шершунов словно вынырнул на поверхность из мутного и вязкого болота, сердце бешено застучало в груди, воздух ворвался в легкие и он сам внезапно понял - кожей ладоней почувствовал - что Гарик живой.

- Саша, машину! - крикнул он, и в голосе его было что-то, от чего замершее сообщество содрогнулось и пришло в движение. Саша едва не скатился вниз по лестнице, на ходу засовывая в кобуру пистолет.

Шершунов поднял Гарика на руки и только тут он заметил валяющийся неподалеку черный "дипломат".

Он посмотрел на него, посмотрел на Рабиновича, все еще стоящего в позе Гамлета и все понял.

- Ты из-за этого?!.

- Я не разглядел в темноте кто это, - соврал Рабинович, - Я принял его за вора.

Шершунов отвернулся от него и поспешно, но осторожно направился к лестнице, за ним побрел убитый Нестор.

4

Гарик поднял свободную от капельницы руку и коснулся груди. Ага, толстый слой бинтов. Но он жив. Все-таки жив...

И вдруг мысль о том, что Шершунов здесь словно обожгла. Заставила окончательно придти в себя.

Почему он здесь?

Почему он ругается с матерью?

- Женя... - прошептал он одними губами.

Никто не слышал его. Шершунов с Верой Ивановной выясняли в коридоре отношения.

Выясняли извечные вопросы "Кто виноват?" и "Что делать?"

Черт побери, как же это приятно!
Страницы:
1 2
Вам понравилось? 58

Рекомендуем:

Сказка о красном

В тот день

Что нам дорого

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

2 комментария

+
2
Костя Крестовский Офлайн 27 октября 2021 20:01
А, че комментов-то нету? Можно сказать, "культовая вещь" как-никак...
+
0
СашаПеркис Офлайн 27 октября 2021 21:42
Цитата: Костя Крестовский
А, че комментов-то нету? Можно сказать, "культовая вещь" как-никак...

спасибо за наводку, раз культовая, почитаю.
Наверх