Последний танец

Меня разбудила череда грозовых раскатов грома и завывание ветра в трубах. Неохотно выбравшись из-под одеяла, я подошёл к окну, распахнул занавески и вдохнул чистый прохладный воздух.

Прямо над лесом ярко сверкнула молния, и от грозного рокота грома у меня заложило уши. Ветер тонкими пальцами пробежал по моему телу, и через минуту с неба хлынула стена воды.

Я стоял у окна и наслаждался грозой. Природа в точности передавала то, что творилось в моей душе. Там яркими вспышками горела страсть, сердце билось раскатистыми ударами грома, и безумным потоком разливалась любовь.

Замёрзнув и вдоволь насладившись стихией, я повернулся к кровати, но не увидел там Гришку. Вместо него на подушке лежала записка.

«Я решил показаться цесаревичу. Буду ждать тебя, как стемнеет, у пруда на нашем месте. Твой Г.Б.»

Я не расстроился и не обиделся на Гришку. Ему и правда пора было вернуться обратно, к своей жизни. Я больше не боялся, что он будет беспробудно пьянствовать. Его душа успокоилась, и причины заливать её вином не было.

Гроза ушла далеко за лес, и сквозь низкие тучи на землю пролились яркие солнечные лучи. И тут я понял, что проспал до самого обеда.  Быстро одевшись, я побежал на кухню, предчувствуя нагоняй за свое отсутствие.

– О! Явился, герой-любовник! – встретила меня с улыбкой тётка Наталья. – Судя по довольной физиономии, ты не просто так проспал до обеда. Сядь-ка, поешь, – я замычал, что мне срочно надо к Фикхен, которая явно меня уже искала. – Да не беспокойся ты так, – засмеялась тётка Наталья. – Я утром ей через горничную передала, что ты давеча молока напился, которое тухлым оказалось, и всю ночь с животом промаялся, – я облегчённо вздохнул и, плюхнувшись на лавку, болезненно поморщился. – А это расплата за минуты блаженства, – покачала головой повариха, ставя передо мной миску с ухой, ломоть свежего хлеба и тарелку с картошкой и грибами.

 Фикхен я нашёл в беседке. Она сидела в плетёном кресле и ела спелые груши, вытирая уголки рта расшитым платочком.

– Мой дорогой! – цесаревна распростёрла объятия и улыбнулась. – Ты уже здоров? Я так переживала. Хотела послать лекаря, но Наталья сказала, что уже дала тебе снадобье и уложила спать.

Я ещё раз мысленно поблагодарил добрейшую повариху и принялся слушать Фикхен, которая делилась впечатлениями о новой прочитанной на днях книге. Потом она начала плакаться, что устала носить ребёнка и стала уродиной.

– Да! Совсем забыла! – вдруг всплеснула она руками. –  Гришка Бессонов нашёлся. Сказал, что после того, как пошёл за закуской, ничего не помнит. Пришёл в себя в покоях одной из моих придворных дам. Отдать ему должное, как настоящий кавалер, имени дамы он не открыл. Сказал только, что девица оказалась очень горячей, и что он двое суток не вылезал из её постели, – в этот момент я совсем некстати вспомнил, что происходило вчера ночью в моей комнате и мои щёки вспыхнули огнём. – Милый… – испугалась Фикхен и провела рукой по моему лбу, – да ты весь горишь! Иди-ка лучше к себе и отдохни. И, прошу тебя, не ешь и не пей больше ничего без разрешения нашей поварихи.

Но к себе в комнату я не пошёл. Решив немного прогуляться, я свернул на двор и пошёл к дому Максимки и Лизоньки. Я давно собирался наведаться к ним, чтобы уточнить дату крестин, а уж потом пойти к отцу Владимиру и исполнить все требования, предшествующие обряду.

Чем ближе я подходил к дому, тем отчётливей слышался задорный смех из его окна. Я застал друзей в главной комнате. Лизонька полулежала в кресле-качалке и кормила грудью сына. Максимка сидел за столом и, поедая ранний ужин, громко и заливисто смеялся в ответ на рассказ жены.

Я никогда ещё не видел Максимку и Лизоньку такими  счастливыми. Лизонька поправилась, и на её щёчках горел здоровый румянец. А глядя на друга, я с изумлением подметил, каким взглядом он смотрит на жену. В нём была любовь и нежность.

– Ёжка! – Максимка поднялся со скамьи и, вытерев руку об рубаху, протянул её мне. – Присаживайся, друг! Отужинай с нами. Стешка! – крикнул он в дверь. – Принеси ещё один прибор. У нас гости. 

Пока расторопная служанка выставляла на стол чистую посуду и закуски, я с удовольствием наблюдал за друзьями.

– А мы тут детство вспоминаем, – улыбнулась мне Лизонька, передавая спящее дитя в руки свекрови. – Припомнили, как Максим Иванович мне куколку сделать обещал, – я кивнул, что хорошо помню этот разговор.

– Так ведь сделал! – засмеялся Максимка. – Живую куколку.

Отужинав, Максимка отправил жену отдыхать, а мы, усевшись на лавке, начали обсуждать предстоящие крестины.

– Это очень важный шаг, Ёжка, – серьёзно заявил мне друг. – Мы, считай, доверяем тебе своё дитё. Ежели с нами что случится, то вся ответственность за него ляжет на тебя. Крестины назначены через две недели. Тебе до этого нужно с неделю пост блюсти, потом исповедаться и причаститься. У отца Владимира подробней узнай, чаво да как делать. Ты должон быть чист перед Господом нашим, аки младенец. Так что изволь не грешить.

В тот момент я не задумался над его словами. Исподтишка поглядывая на темнеющее небо, я ждал часа, когда снова окажусь в объятиях своего Фаэтона.

Молодая служанка вошла в комнату и зажгла свечи. Я заторопился, распрощался с хозяином, вышел на улицу и быстро зашагал к противоположному берегу пруда, оглядываясь и озираясь по сторонам, будто вор.

Гришка ждал меня, бросая в воду камушки. В нескольких метрах от него горел небольшой костерок, а рядом на траве стояла бутылка вина и лёгкая закуска.

– Чой-то ты долго, – недовольно насупился Бессонов. – Али кого другого нашёл, краше меня?

Я засмеялся и, скинув с себя одежду, кинулся в тёплую манящую гладь пруда.

– Ах, вот ты как! – шутливо возмутился Гришка и, раздевшись, нырнул вслед за мной.

Наплескавшись в тёплой после дождя воде и  разогрев свою страсть жаркими поцелуями, мы выбрались на берег и упали на мягкую траву. Я, не стесняясь своих чувств, с криками предавался любви.

– Да тише ты, оглашенный, – шептал на ухо Гришка, пытаясь прикрыть мне рот рукой. – Не ровён час, кто услышит…

Но мне было всё равно. Я наслаждался странными и яркими ощущениями, которые  дарило мне крепкое тело любовника, и продолжал выдыхать громкие стоны.  

Смыв результаты наших стараний в пруду, мы оделись и с аппетитом принялись за еду, запивая её ароматным вином.

– Я завтра уезжаю в Петербург, вместе с большим двором, – сказал Гришка. Его слова словно острый нож вонзились в моё сердце, и я напрягся всем телом. Почувствовав это, он обнял меня за плечи и прижал к себе. – Потерпи, родной, – прошептал он мне на ухо, – мы скоро увидимся. Я при первой же возможности вернусь к тебе, потому как не представляю теперь своей жизни без колючего ежа. 

После испепеляющей жары наступила  долгожданная прохлада. Небо затянули низкие тучи и зарядил мелкий дождь.

Я уже битый час валялся в кровати, не в силах подняться. В моей душе тоже шёл дождь. Холодный и мутный, как запотевшее окно. Ничего не радовало и хотелось целыми днями лежать, с головой завернувшись в одеяло.

Я повернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. Она всё ещё хранила запах Гришкиных волос, но он становился всё тоньше и незаметнее. С отъездом Бессонова я словно уснул. Всё вокруг казалось мне эфемерным и ненастоящим. Происходили какие-то события, люди жили своей жизнью, а мне всё виделось как будто через тонкое, но очень прочное стекло. 

Вставать всё же пришлось. На кухне ждала тётка Наталья, которая, как всегда, старалась меня утешить. Она налила чашку свежего чая и, густо намазав хлеб сметаной, положила его передо мной на тарелку.

– Ты совсем расклеился, Никитка, – покачала она головой, – так нельзя. Я знаю, что ты скучаешь по нему, но лучше жить воспоминаниями и ждать новой встречи, чем хоронить себя в тоске.

Она была права, я жил лишь воспоминаниями. Вечерами я открывал свою тетрадь и брал в руки заточенный уголёк. Белые листы покрывались тонкими линиями, и на каждом рисунке был Гришка. То его лицо, озарённое солнечной улыбкой, то крепкое тело в наброшенной на плечи рубахе, то рука с длинными пальцами, сжимающая в порыве страсти клочок мягкой травы. 

В минуты, когда меня охватывала страсть, казалось, что рисунки обретают цвет и запах. Широкая грудь в капельках влаги с высоко поднятыми руками пахла крепким потом, а налитый страстью член прятал свою головку в ярко-рыжих завитках волос на лобке. Я отбрасывал тетрадь, падал ничком на кровать и, уткнувшись в подушку, пытался надышаться запахом Гришкиных волос.

Кроме непроходящей тоски, меня угнетали мысли о предстоящих крестинах. В голове созрела мысль, что я не могу стать крёстным для сына Максимки и Лизоньки. Я знал, что моя страсть была большим грехом, но у меня не возникало желания избавиться от неё. Напротив, я хотел, чтобы она длилась вечно. За несколько дней до крестин я пришёл в дом Максимки с твёрдым намерением отказаться от порученной мне роли.

Хозяина дома не оказалось. В дверях меня встретила Лизонька и, проводив в главную комнату, усадила за стол. Служанка поставила на него самовар с «шапочкой» заварного чайника на «голове». Лизонька принесла на подносе вишнёвое варенье в вазочке, пару чашек и плетёную корзинку с сушками.

– Ёжка, ты чего удумал? – спросила она, пристально посмотрев в мои глаза. – С чего вдруг засумлевался? Я так тебе скажу: в моей жизни есть только три человека, которым я могу доверить жизнь моего ребёнка. Это мой муж, Сашка и ты. Максим Иванович, понятно, его отец. Сашка человек, который помог народиться ему на свет, а ты… Ты единственный, кто может стать его крёстным отцом. Ты самый добрый и самый чистый из всех нас. И не спорь! – она предостерегающе взмахнула  рукой. – Ты мой преданный и верный друг, и кто, как не ты, сможет позаботиться о Санюшке, если с нами что случится? Я вижу, что изнутри тебя гнетут сомнения. Пойди к отцу Владимиру и покайся. Он отпустит твой грех.

На исповедь я шёл, словно на казнь. Сердце бешено колотилось в груди, а коленки тряслись от страха. Но увидев знакомое лицо отца Владимира и его доброжелательную улыбку, мне стало немного легче. Он пригласил меня в исповедальню и, присев напротив, сказал:

– Грешен ли ты, сын божий Никита? – я коротко кивнул. – Не желал ли ты зла кому? Болезни или смерти? – я покачал головой. – Не позавидовал ли чьему счастью? – я снова покачал головой. – Не предавался ли ты чревоугодию? – я в ответ только мотнул головой. – Не возжелал ли ты жены ближнего своего? – я отрицательно мыкнул. – Не крал и не убивал? – спросил отец Владимир с улыбкой. Я отрицательно покачал головой. – Не предавался ли ты порочной страсти? – услышав этот вопрос, я испуганно заморгал и покраснел, как рак. – Так вот какой грех ты в душе носишь… – задумчиво сказал отец Владимир. Я замер, ожидая от него порицания, но священник не стал меня бранить. – Покайся, сын мой, и наш отец небесный снимет с тебя сей грех и будешь ты чист перед ним и людьми!

Я долго слушал мудрые слова отца Владимира о Боге и его доброте. О том, что всем грешникам, раскаявшимся в своём грехе, уготовано искупление. Но… покаяния я не испытывал. Мне было больно и обидно за то, что добрый и любящий создатель не может принять мои чувства к Гришке.

После причастия и добрых напутственных слов отца Владимира я вышел из церкви под проливной дождь, расстроенный и подавленный. Я так и не смог покаяться и это тяжким грузом лежало у меня на сердце. 

Выйдя за ограду и преодолев половину пути до усадьбы, я остановился в чистом поле и, подняв глаза в затянутое серыми тучами небо, впервые заговорил с Богом.

«Я знаю, что ты гневаешься на меня и моя душа для тебя черна, как смоль. Ежели ты не можешь принять меня таким, так убей! Пусти в меня свою молнию ярости! Разнеси голову громовым раскатом!»

Я раскрыл в стороны руки и, подставив лицо холодным каплям дождя, стал ждать кары небесной. Простояв так несколько минут, я вдруг почувствовал какие-то изменения вокруг себя. Дождь перестал холодить лицо, а ветер – рвать мокрую рубаху. Я открыл глаза и увидел, как над горизонтом открылся край голубого неба, пропуская на землю тёплые солнечные лучи, а над землёй раскинулась яркая радуга.

Для меня это было знаком. Бог и правда был мудр и добр. Он принял меня и облегчил исстрадавшуюся душу. Я чувствовал себя  чистым и лёгким, как пёрышко. Казалось, что если я разбегусь, то смогу взлететь ввысь, где в тонкой полосе чистого неба сиял разноцветный мостик радуги.

На крестины сына Максимки и Лизоньки собралось много народа. Маленького Сашу в церковь внесла мать Максимки, и из её рук малыша принял отец Владимир. 

Когда же очередь держать мальчика дошла до меня, я напрягся и замер. Из мягких пелёнок на меня смотрели чистые голубые глаза. Маленький носик, в точности такой же, как когда-то был у Лизоньки, сморщился, и малыш сладко зевнул, показав мне розовый язычок и беззубые дёсны. Всё то время, пока Санюшка был на моих руках, он спал, тихо посапывая, а я не мог наглядеться на это чудо, зовущееся дитём человеческим.

После праздничного застолья меня ждало ещё одно приятное известие. 

Я зашёл справиться у Фикхен о её здоровье, а заодно рассказать о крестинах, в которых только что участвовал. Она весело смеялась, глядя на меня, пока я изображал то отца Владимира, читающего молитву, то служек, поющих на клиросе, то спящего младенца на своих руках. Наконец, вдоволь навеселившись, она поздравила меня со   статусом крёстного и, усадив к себе на кровать, сказала:

– Пришла депеша от Елизаветы Петровны. Она приказывает мне явиться в Петербург. Хочет, чтобы я рожала непременно там. Я знаю, как ты не любишь бывать при большом дворе и пойму, если ты откажешься ехать со мной. Но… ты мне нужен, Ёшик! С тобою мне спокойней.

Услышав о поездке в Петербург, я подскочил от восторга и расцеловал её в обе щеки от счастья, чем даже немного напугал.

– Да что с тобой такое? – смеялась она, отбиваясь от меня руками. – Я поняла, что ты согласен сопровождать меня в Петербург? – я так рьяно закивал головой, что даже ударился затылком о стойку кровати. – Вот сумасшедший! – хохотала цесаревна. – Тебя не поймёшь. Настроение меняется, как погода весной, – она хитро сощурила глаза и добавила: – Уж не любовный ли интерес тому виной?

От вновь зарядивших дождей дорогу размыло, и нашу карету мотало из стороны в сторону, словно корабль во время шторма, и это доставляло цесаревне большие неудобства. Поэтому всю дорогу до Петербурга я слушал стенания Фикхен.  

– Господи! – причитала она. – И надо же было Елизавете Петровне меня в Петербург вызывать! Сейчас меня растрясёт, и я разрожусь прямо в дороге. Ты сможешь принять у меня ребёночка, Ёшик? – повернулась она ко мне. Я испуганно затряс головой, и цесаревна слабо улыбнулась. – А что так? Ты же мой самый близкий поверенный. Значит, и роды сможешь принять.

Но мне впервые в жизни было не до Фикхен и её проблем. Я ждал встречи вовсе не с её ребёнком, а со своим любимым Фаэтоном. Глядя на унылый пейзаж за окном, я представлял, как кинусь к нему в объятья и зацелую так, что он изольётся и будет корить меня за то, что снова запачкал себе штаны.

Ближе к вечеру наша карета остановилась возле уже знакомых мне ворот Зимнего дворца. На дороге, ведущей к нему, нас встречала целая делегация петербургской знати во главе с Елизаветой Петровной. 

Выйдя первым из кареты, я, как и положено пажу, подал руку Фикхен. Она спустилась вниз и вразвалочку пошла к царице, не отпуская моей руки.

– Как доехала, Катенька? – улыбнулась ей Елизавета Петровна, шагнув навстречу, и поцеловала Фикхен в щёчку.

– Ох, ужасно! – вздохнула цесаревна, отпуская меня и беря под руку Елизавету. – Думала, рожу в дороге. Это – главная российская беда!

– Так откуда дорогам-то хорошим быть, коли их дураки строят, – улыбнулась императрица. – Ничего, милая. Сейчас ты отдохнёшь, а завтра мы устроим праздник в твою честь. Будет всё, как ты любишь: танцы, фейерверки и вкусная еда.

– Да не до танцев мне, – поморщилась Фикхен. – Я лучше бы с Ёшиком своим по парку погуляла, да книгу почитала.

– Ёшик, это тот милый вьюноша, что тебя сопровождает? – кивнула в мою сторону Елизавета.

– Он самый, – улыбнулась мне Фикхен. – Хоть он и немой с детства, но лучшего собеседника я не встречала.

– А он смелый да смекалистый? – задала вопрос царица и вопросительно посмотрела на меня. Я  уверенно кивнул ей, не дожидаясь ответа Фикхен. – Ну, тогда будет для него задание одно. Справится, титул подарю. Невысокий, но достойный. Негоже пажу цесаревны в дворовых ходить.

Я был несколько озадачен предложением Елизаветы Петровны. Смекалистым меня назвать было сложно, да и в силу своей природы я побаивался чужих людей, так что смелостью тоже не отличался. От раздумий меня отвлёк дальнейший разговор женщин.

– А где мой муж? – спросила Фикхен, осматривая толпу встречающих.

– Он с самого утра в гарнизон на военный парад уехал, – поморщилась Елизавета Петровна. – Обещался к твоему приезду вернуться, но что-то задержался.

– Ну, если с ним Бессонов с компанией, то они сейчас в ближайшем кабаке маршируют, – хмыкнула Фикхен.

– Ой, и не говори… – вздохнула Елизавета Петровна. – Вечные пьянки и муштра. Он Бессонова с собой таскает, а тот и рад ему угождать. Цесаревич выпить не дурак, и Гришка этим пользуется.

Я был расстроен. Моя надежда увидеть сегодня Фаэтона рухнула, как карточный домик. Но я взял себя в руки и последовал вслед за Фикхен в её покои, чтобы помочь   переодеться и разобрать  багаж.

За эти полгода, пока меня не было во дворце, ничего не изменилось. Мне выделили всё ту же комнату, рядом с покоями цесаревны, и услужливый лакей принёс туда сундуки и баулы с моими вещами.

А вот отношение ко мне со стороны слуг поменялось в лучшую сторону. Лакеи кланялись, завидев меня  в коридорах, а девицы скромно склоняли головы и делали лёгкий книксен. В гардеробной служанки внимательно слушали моё мычание и старались угодить, развешивая вещи цесаревны туда, куда я им указывал. Одна из девиц уронила платье и испуганно присела, когда я сердито мыкнул на неё, сдвинув брови.

– Не гневайтесь, господин, – сказала она, кланяясь, – я всё поправлю.

Я удивлялся этим переменам и решил, что всему виной наш недавний разговор с царицей, который слышали слуги.

Увы, но на следующий день Гришка тоже не появился. Я принёс завтрак в комнату Фикхен и она, усадив меня рядом с собой, вздохнула:

– Пётр Фёдорович меня избегает. Утром забежал, облобызал ручку и поставил в известность, что едет за город испытывать новые арбалеты, собранные по чертежам какого-то немецкого оружейника. Взял с собой Бессонова и ускакал. 

На бал в честь приезда Фикхен цесаревич так и не явился, а на следующий день увёз Гришку в Гатчину на очередной военный смотр, где солдаты должны были примерить форму, сшитую по эскизам цесаревича.

Всё это время я терпеливо ждал встречи с ним, гуляя с Фикхен по берегу Мойки и наслаждаясь последними солнечными деньками бабьего лета.

Прошла целая неделя, и я уже начал терять терпение. Меня злило Гришкино бездействие, я начал думать, что это не цесаревич избегает Фикхен, а он меня.

Съездив в город по делам цесаревны, я вышел из кареты, отпустил кучера и пошёл к крыльцу по тенистым аллеям, усаженным деревьями и замысловато обрезанными кустами. Одни из них были похожи на корабли, другие – на диковинных животных. Я любовался работой местных садовников и вдыхал пряные осенние запахи.

Когда я проходил мимо пихтового слона, ко мне подбежал дворовый мальчишка и, быстро сунув мне в руку клочок бумаги, скрылся в кустах.

Я продолжил идти по дорожке, сжимая в кулаке записку, и с трудом сдерживался, чтобы не понестись стрелой в свою комнату. Закрыв дверь на засов, я уселся напротив окна и, наконец, развернул полученное послание.

«После двенадцати буду ждать в беседке с северной стороны парка. Твой Г.Б.», – было написано в ней.

Я едва дождался назначенного времени. Убедившись, что Фикхен спит, я быстро переоделся и побежал в темноту парка, на встречу со своим Фаэтоном.

Я хорошо знал все дорожки, поэтому без труда нашёл нужную мне беседку. Подбежав ближе, я разглядел в свете луны знакомый силуэт и  кинулся к нему, спотыкаясь о каменный порожек.

– Да тише ты, оглашенный! – шептал Гришка, ловя губами мои поцелуи. – Задушишь! 

Но я не слушал его. Обхватив руками крепкую шею, я целовал любимые губы, рвал руками непослушные застёжки на его рубахе и гладил горячую грудь.

Одурев от ласк, Гришка резко развернул меня спиной, кинул грудью на перила беседки и, стянув штаны с обоих, нетерпеливо вошёл в меня.

– Тише… – горячо шептал Гришка, прикусывая мочку моего уха. – Услышит кто. Ты вроде немой, а кричишь, словно говорящий.

В самый пик нашей любви, предчувствуя финал, Гришка прикрыл мне рот рукой, и я спустил семя прямо на пол беседки, кусая от страсти его пальцы.

Мы просидели в беседке до самого утра. Гришка, распахнув камзол, кутал меня в него, крепко прижимая к своей груди. Я нежился в тепле его тела и слушал неторопливый монолог:

– Как узнал, что Катерина Ляксевна к нам собирается, сразу загадал, что ежели с ней приедешь, значит, у тебя есть чувства ко мне. Я целых два дня мучился. Всё думал – а вдруг нет? Ты ж как огня боишься всей этой дворцовой суеты. Я помню, как ты в Царском прятался, когда туда все съезжались. Ложился я спать, а уснуть не мог. Всё думы думал. И всё про тебя, – я легонько толкнул его в бок и тихо засмеялся. – Смеётся он, – улыбнулся Гришка и крепче прижал меня к себе. – А ты думаешь, легко мне было думать о тебе и не желать твоего тела? Конечно, всё это время страдал рукоблудием. Можно подумать, ты не грешил. Да не в этом дело-то, дурында, – он легонько шлёпнул меня по колену. – Я, как загадал, сразу сомнения меня одолели. Вдруг ты меня не любишь? А в тот день, что вы приехали, цесаревичу приспичило гарнизоны инспектировать. Я надеялся, что он насмотрится парадов и во дворец вернётся, а Пётр Фёдорович решил поужинать, и до самой ночи в кабаке просидел. Всё жалился, как ему жена обрыдла, а я всё думал: приехал ты аль нет. Только утром от лакея узнал, что цесаревна приехала с немым юнцом.

Я слушал Гришкин рассказ и смотрел на его красивое лицо, освещённое ярким сиянием луны. Наши сердца бились в такт, и мне было чудо как хорошо от этого.

Переполненный нежностью, я чуть потянулся вверх и тронул губами губы Гришки. Он оборвал свою речь на полуслове и ответил мне на ласку долгим и неторопливым поцелуем. Мы нежились в нём, словно в тёплых водах пруда. Это было не преддверие страсти, а тихое и нежное признание в своих чувствах.

«Целуй меня! Целуй! – билось в моей голове. – Пока бродяга-рассвет не разлучил нас. Пока яркие лучи солнца не осветили нашу любовь и не спугнули её. Целуй меня, как в последний раз. Целуй, пока мы ещё дышим и чувствуем друг друга. Целуй меня… Целуй!»

Мы расстались с первыми рассветными лучами, счастливые и залюбленные. Бесшумно пробравшись по коридору до своей комнаты, я юркнул в дверь и, прикрыв её, рухнул навзничь на кровать. Если бы сейчас меня увидел кто-то со стороны, то скорее всего подумал, что я сошёл с ума. Моё лицо просто разрывала блаженная улыбка. От нахлынувшего счастья спёрло дыхание, и я глубоко вздохнул, шумно выдохнув воздух. В то утро я так и уснул: одетым и с идиотской улыбкой на лице. А через несколько часов меня уже будили трели колокольчика над головой.

– Ты чего такой помятый? – спросила Фикхен, протягивая ко мне ручки. – Словно тебя всю ночь петухи в курятнике топтали.

Я рассмеялся от её сравнения и мысленно ответил ей, что петух был один.  К счастью, Фикхен не умела читать мысли, но мой смех приняла за хорошее настроение.

– Сегодня ты сопровождаешь меня на приём, – сообщила она. – Мой муженёк соизволил принять приглашение Елизаветы Петровны и поужинать в нашей компании. Не хочу быть на этом мероприятии одна. Мне нужен близкий человек рядом. 

Я согласился, хотя и не любил такого рода собрания. Меня пугало присутствие императрицы, но ещё больше я боялся цесаревича. Он виделся мне соперником, к тому же очень серьёзным. Я хорошо помнил нашу с ним встречу на охоте, и мне не нравились его грубость и дурные манеры.

День прошёл в заботах о Фикхен, которая не отпускала меня ни на минуту. К счастью, мне удалось немного поспать после обеда, пока цесаревна отдыхала, поэтому к ужину я явился бодрым и свежим.

– Приведёшь меня в зал под руку, отодвинешь стул и поможешь мне сесть, – инструктировала меня Фикхен. – Потом встанешь за спиной и будешь следить, чтобы у меня всегда была чистая салфетка и приборы. Как только будет смена блюд, подзовёшь лакея, чтобы он сменил тарелку. Ещё следи, чтобы лакей не забывал подливать воды в бокал. 

Я уже бывал на обедах и ужинах в Царском и знал весь этот политес, но слушал цесаревну внимательно. Мне совсем не хотелось опростоволоситься при великом князе и императрице.

В хрустальных люстрах главной столовой  ярко горели свечи. На столах, застланных белоснежными скатертями, сияли резными боками фужеры. На изящно вышитых салфетках сверкали затейливыми золотыми узорами фарфоровые тарелки, а рядом с ними поблёскивали серебряные приборы. В центре стола стояло блюдо с молочным поросёнком, украшенным яблоками и зеленью. Рядом с ним на широком подносе лежал хлеб, а вокруг главного блюда разместились тарелки с разной снедью: жареными куропатками, печёной картошкой, фаршированной рыбой и различными соленьями.

Первой подняла бокал Елизавета Петровна и предложила выпить за здоровье будущей матери. Пётр Фёдорович бурно поддержал её, плеснув себе в бокал водки из графина, чем вызвал бурю негодования в глазах Фикхен.

Как и было положено, весь ужин я следил за удобством цесаревны. Ближе к концу застолья, когда между царствующими особами завязался спокойный и семейный разговор о приближающихся родах, дверь широко распахнулась, и в помещение, чеканя шаг, вошёл Гришка.

– Бессонов! Сукин ты сын! – радостно воскликнул цесаревич. – Где тебя черти носили? Ты должен был мне за столом прислуживать!

– Проспал, Пётр Фёдорович, – отчитался ему Гришка и галантно поклонился дамам.

– Хорош же у тебя адъютант, Петенька, – усмехнулась императрица, – он так и войну проспит.

– Не сердись, Елизавета Петровна! – улыбнулся цесаревич. – Гришка всю ночь животом маялся, только под утро уснул. Я ему разрешил весь день не вставать. 

Гришка быстро прошёл мимо меня и встал за спиной у Петра Фёдоровича. Тема разговора перешла в другое русло, и все начали обсуждать новые веяния в медицине, которые пришли на смену кровопусканию и пиявкам.

– Совсем забыла! – внезапно воскликнула Елизавета Петровна. – У меня же есть важное поручение твоему помощнику, Катенька. Ты сможешь мне его одолжить на некоторое время?

– Надеюсь, это не опасно для Ёшика? – заволновалась Фикхен.

– Конечно, нет, – хитро улыбнулась Елизавета. – А ежели он справится с моим заданием, то получит звание камер-юнкера и лично от меня поцелуй. Ну, как? Ты готов послужить мне верой и правдой? – спросила императрица. Я кивнул, стараясь скрыть своё  волнение. – Тогда собирайся в дорогу. Тебе нужно будет немедля отбыть в Курляднию. В Митаве есть один ювелир. Я ему заказала подарочек для Екатерины Алексеевны, да забрать не успела. Старик непрост, заломил мне цену несусветную. Вот тебе с ним и нужно сторговаться. Ежели сможешь уговорить этого старого еврея снизить цену хотя бы на сотню, то звание твоё.

– Погоди, – остановил её Пётр Фёдорович, – а не Исаак ли это Хофман? 

– Он самый, – улыбнулась императрица. – Он ещё с моим батюшкой дела имел. 

– Тю-у-у… – присвистнул цесаревич и повернулся ко мне, – тогда дело швах. Этот старый жид никогда и никому цену не снижал. Но мастер он отменный, чего говорить.

– Так что? Готов? – ещё раз спросила меня Елизавета.

Моё сердце рухнуло в тёмную бездну. Отъезд значил только одно: я не смогу видеться с Гришкой. То, что придётся договариваться со старым евреем-ювелиром, в тот момент меня не испугало. Конечно, отказаться от поручения самой Елизаветы Петровны я не мог, поэтому кивнул ей и бросил взгляд на Гришку. На удивление, он был спокоен и, как мне показалось, даже весел. 

– Елизавета Петровна, может, я тоже смогу сгодиться? – спросил Гришка у императрицы.

– Какая наглость… – прошептала Фикхен, гневно глядя на Бессонова.

– Ничего, Катенька, – улыбнулась Елизавета и кивнула Гришке. – И чем ты можешь помочь, Григорий Василич?

– Могу сопровождать вашего гонца, – уверенно сказал тот. – Я Курляндию как свои пять пальцев знаю, да и охрана ему не помешает. Чай, не три копейки ваш подарок стоит.

– Что ж… – Елизавета глянула на Гришку, потом на меня и кивнула, – так тому и быть. Езжайте оба!

Провожать нашу небольшую команду вышли всем двором. В первых рядах стояла Фикхен, которую под руку придерживал хмурый Пётр Фёдорович. Казалось, что разлука с нами сплотила их непрочный семейный союз. Оба были недовольны решением императрицы, но спорить с ней никто из них не решился.

Фикхен сунула мне в руки небольшой узелок с гостинцами и чмокнула в щёку. Цесаревич тоже пришёл на проводы с подарком. В бумажном свёртке угадывались контуры бутылки, и Пётр Фёдорович неловко сунул его в руки Гришки.

– Ты там особо-то не бузи, – напутствовал он своего фаворита. – Сам знаешь, что нашего брата там недолюбливают, после последней гулянки.

– Нет, Пётр Фёдорович! Ты чего! – махнул рукой Гришка. – Я только туда и обратно. Да и с кем мне пить-то? – он мотнул головой в мою сторону. Я не обиделся, зная, что у нас с Гришкой были совсем другие планы на эту поездку.

– Вот и ладненько, – кивнул Пётр Фёдорович, – ты пока там императорскими делами занимайся, а я тут твою судьбу решать буду, – и с этими словами цесаревич отошёл в сторону от внезапно помрачневшего Гришки.

 Нам была предоставлена поистине царская карета. Сам кузов был инкрустирован двуглавыми орлами, искусно выточенными из дерева. Внутри всё обито мягким плюшем. Лавки, на которых можно с комфортом сидеть днём, выдвигались и превращались в довольно удобные спальные места. Под ними располагались короба, в которых лежали тёплые одеяла и накидки, а за задним окном был приделан специальный сундук, куда нам положили еду и питьё в дорогу. Весь салон кареты обогревался печкой, а по углам были прикреплены изысканные канделябры. Одним словом, ехать нам предстояло с комфортом.

Я передал услужливому кучеру свой багаж и он определил его в специальный отсек на крыше кареты. Распахнув дверь, я оказался внутри и, увидев Гришку, сидевшего возле окна, с тихим писком бросился ему на шею.

– Да тише ты, дурнина, – засмеялся Бессонов, отталкивая меня. – Не ровён час, кто увидит. Мы даже ещё отъехать не успели, а он мне уже в портки готов запрыгнуть!

Меня переполняла радость, которую приходилось сдерживать некоторое время, и я решил ждать часа, когда смогу выпустить её на свободу. Усевшись рядом с Гришкой на скамью, я смиренно сложил руки на коленях и уставился в окно в ожидании отъезда. 

Кучер свистнул хлыстом, и карета медленно покатилась по дороге, ведущей к дворцовым воротам. Вскоре копыта лошадей зацокали по булыжной мостовой, что означало – мы выехали в город.

Я снова попытался приобнять Гришку, но тот бросил короткий взгляд в окно, за которым на коне гарцевал драгун. 

– Потерпи немного, – сказал мне Бессонов и улыбнулся. – У нас впереди ещё есть время, – и я заметил в его глазах искорки тревоги.

Я сунул руку в дорожную сумку, где лежали мои личные вещи, достал оттуда чернёную досточку и кусочек мела.  Это нехитрое приспособление я купил в городе специально, чтобы общаться с Гришкой.

«Что-то случилось?», – «спросил» я, нахмурив брови.

– Всё будет хорошо, – похлопал меня по колену Гришка. – Ты лучше расскажи мне про себя. Я ведь толком и не знаю, кто ты и как тебя занесло в Россию.

Я с готовностью кивнул и начал быстро писать мелом историю своей жизни. Гришка то улыбался моим детским проказам, то вздыхал, «слушая» о случавшихся со мной бедах. Когда я начал ему рассказывать о своих отношениях с Фикхен, он покачал головой и заметил:

– Мы с тобой в этом похожие. Я тоже поклялся верой и правдой служить цесаревичу. Каким бы взбалмошным не был Пётр Фёдорович, он мой друг. А я друзей не предаю.

«Я тоже никогда не предам свою Фикхен, – написал в ответ я. – Даже если весь мир будет против, я останусь ей верен. До последней капли крови!»

– И до последнего вздоха, – дополнил меня Гришка и с грустью посмотрел в окно.

«Вот только меня одно во всём этом тревожит, – написал я. – А как же мы?»

– Мы – это совсем другое, – ответил Гришка, глядя в мои глаза. – Наши отношения идут не от ума, как дружба и верность. Они от сердца. А оно будет любить, пока бьётся.

«Так что же сильнее? Сердце или ум?», – задал я вопрос.

– А это уже решать нам, – ответил Гришка  и, взяв за руку, добавил, – только пообещай, что будешь любить меня, чтобы ни случилось! 

«Обещаю!», – ответил я и, с опаской бросив взгляд на солдата, наклонился к его руке и коснулся её своими губами.

Дорога не заняла много времени. Нам даже не пришлось останавливаться на постоялых дворах, чтобы передохнуть. Целыми днями мы разговаривали с Гришкой и не могли наговориться, словно хотели наверстать упущенное время. А ночами, за закрытыми занавесками, мы утопали в сладких поцелуях, не имея другой возможности выразить свои чувства. Наши тела изнемогали от желания, но цокот копыт и покашливание извозчиков за окном не позволяли нам полностью предаться страсти.

На пятый день пути мы въехали в Митаву. Я хорошо помнил место, где прошло моё детство, а этот город напомнил  мне родную Пруссию. Он был таким же готичным и мрачным, как тот, где я бывал ещё маленьким. Двухэтажные кирпичные здания стройными рядами вытянулись вдоль мощёных камнями дорог. Аккуратные клумбы симметрично располагались возле парадных лестниц. Дома были обнесены коваными заборами с низкими калитками, а   дворы были усажены ровно постриженными кустарниками.

Нас определили в хорошую частную гостиницу, и её хозяйка, дородная и румяная Анхен, провела в номер, куда уже отнесли наши вещи.

Комната была маленькой, но очень уютной. Окна выходили в небольшой садик с зелёным газоном и усыпанными яблоками  деревьями. В нашем распоряжении были две кровати, шкаф, пара тумб и умывальня с зеркалом. В керамической раковине стоял  кувшин с водой, а на вешалке висели чистые полотенца.

– Если господа желать, то можете помыться, – сказала Анхен, по-хозяйски поправляя атласные покрывала на кроватях, – во дворе есть баня.

Первым в баню пошёл Гришка, а я начал распаковывать свои вещи. Обратно он вернулся розовым, довольным и весёлым. 

– Иди мойся, – сказал он мне, запахивая на своей груди шёлковый халат. – Пар у них, правда, суховат для русского человека, но терпеть можно. И банщик умелый. Тело мне так размял, что я себя чувствую  новорождённым младенцем.

Я взял чистые вещи и пару полотенец, накинул на плечи халат и пошёл к выходу.

– Только не торопись, – напутствовал меня Гришка, легонько подталкивая к двери. – Мне время нужно, чтобы суприз тебе подготовить.

Я хотел было показать ему, что не люблю сюрпризов, но дверь за моей спиной уже захлопнулась. 

Банщика звали Ивар. Природа одарила его могучим телом, правда, немного переборщила с волосатостью. Курчавые завитки обильно покрывали крепкую грудь, широкие плечи и даже спину.

Ивар не говорил по-русски, но неплохо знал немецкий. Осмотрев моё худое тело, он зачем-то похлопал меня по груди и поинтересовался, не было ли у кого из моей родни чахотки. Я кивнул ему и на пальцах показал, что от этой болезни умерла мать.

– Давай в парилку, – сказал Ивар, направляя меня в нужную дверь, – сейчас лёгкие чистить будем.

Усевшись на полку напротив печки с камнями, я стал со страхом ждать банщика. Не имея понятия, как чистят лёгкие, я представлял, что огромная рука Ивара проникает в моё горло и изнутри проходится жёсткой щёткой по лёгким. 

Ивар вошёл в парилку, неся в руках ковш с водой и пузырёк с какой-то жидкостью. Капнув пару капель в воду, он плеснул настой на камни, и меня обдало ледяным жаром. Да, именно лёд я почувствовал в этой горячей волне.

– Дыши полной грудью, – улыбнулся мне банщик, – сейчас мы твои лёгкие раскроем.

Я начал глубоко вдыхать, наполняя грудь резким ледяным ароматом, и через несколько минут ощутил, что дышать действительно стало легче.

– А теперь, – сказал вновь появившийся Ивар, – надо вывести из лёгких всю грязь, – и с этими словами он снова плеснул на камни воду, капнув в неё другого эликсира.

Поначалу ничего не происходило, и я спокойно сидел на полке, наслаждаясь теплом и приятными запахами. Но через несколько минут меня задушил кашель, к тому же из моего носа обильно хлынули сопли, которые я не успевал вытирать.

– Ничего, ничего… – хлопал меня по спине Ивар, – дыши глубже и отхаркивай грязь, забившую лёгкие.

Кашель прекратился так же внезапно, как и начался. Банщик вывел меня из парилки и окунул с головой в бочку с холодной водой. Потом была снова парилка с травяными настоями и очередная бочка с водой.

После пяти таких процедур я почувствовал, что дышать стало легко, а тело расслабилось.

– Осталось убрать старую кожу, – сказал банщик, надевая на руку ворсистую варежку.

Когда он коснулся моей спины и провёл по ней рукой, я взвизгнул. Мне показалось, что вслед за грубой варежкой Ивара потянулся длинный пласт моей кожи.

– Терпи, – строго ответил мне банщик. – Процедура неприятная, но необходимая.

После этой экзекуции меня ждало расслабляющее обтирание какими-то маслами и кремами. Я надеялся, что на этом мои мучения закончились, но ошибся. Ивар отвёл меня в другую комнату, где уложил лицом вниз на стол и начал нещадно разминать мое тело.

– Вижу, что физический труд тебе знаком, – приговаривал Ивар, хлопая меня по пояснице, – но в суставах всё же есть зажатость. Да и мышцы забиты, в некоторых местах даже комки собрались. Сейчас я сниму напряжение и помогу восстановить гибкость.

Его руки начали с такой силой мять и крутить меня, что я реально слышал хруст своих костей. Я даже не догадывался, что существует столько видов боли. Иногда казалось, что Ивар нарочно жмёт в те места, где больнее всего. Но что странно: за болью приходило внезапное облегчение. Так после истязающего массажа шеи я почувствовал в голове какую-то умиротворённость и воздушность. Казалось, что когда-то в затылок мне вбили гвоздь и оставили внутри. Он зудел, раздражал, но со временем я перестал замечать его. А теперь этот гвоздь вынули, и стало очень легко.

– Вот и всё… – Ивар помог мне подняться со стола и своей мощной ручищей хлопнул меня по заду. – Теперь ты не только чистый, но и здоровый.

Я и правда ощущал себя здоровым. Моё тело было гибким и невесомым, а мысли чёткими и ясными, словно Ивар разогнал тучи в моей голове. На прощанье банщик подарил мне два флакона и посоветовал для профилактики лёгочных болезней, к коим я склонен, применять сии масла, когда буду париться в бане. Я поблагодарил великана и лёгкой походкой направился в дом.

Откровенно говоря, я позабыл про готовящийся для меня сюрприз. Вернувшись обратно в свой номер, я остановился посреди него и удивлённо замер.

Комната была погружена в полумрак, разгоняемый пламенем свечей. Ими была густо утыкана одна из тумб и обозначена дорожка от двери к кровати. На ней, раскинув ноги, лежал голый Гришка. Его окружал ореол из лепестков роз, а несколько целых цветков покоились на лобке, прикрывая собой член.

Мне неожиданно стало смешно. Я представил, как пытаюсь понюхать цветок, а вместо этого тыкаюсь носом в волосатые Гришкины яйца. Не сдержавшись, я громко хохотнул, отчего Гришка обиженно поджал губы.

– Я для него старался романтИк устроить, – пробубнил он, – приказал свечек купить и цветов, а он ржёт, как конь в стойле. – Я перестал смеяться и замотал головой, показывая, что мне всё нравится. – Если нравится, – всё ещё обиженно сказал Гришка, – скидавай одёжу и сигай ко мне.

И тут мне в голову пришла мысль тоже сделать Гришке сюрприз. Я не стал «скидавать» одежду, как посоветовал Бессонов, а начал медленно раздеваться, призывно глядя в его глаза.

Собственно, одежды на мне было немного. Только халат, подпоясанный широкой лентой, да исподние портки. Для начала я медленно развязал ленту и откинул её, запахнув халат.  Приспуская ворот то с одного плеча, то с другого, я, отвернувшись от Гришки, оголил спину и слегка выгнулся.

Мои действия нравились Бессонову. Об этом я мог судить по довольной улыбке, зардевшимся ушам и лёгком шевелении розовых бутонов на его лобке.

Когда я скинул халат на пол и приспустил портки, демонстрируя Гришке верхнюю часть своей задницы, он не выдержал и, сорвавшись с места, схватил меня в охапку и повалил на кровать.

Это была одна из самых счастливых ночей в моей жизни. Безумная страсть, вспыхивающая при наших встречах ранее, сменилась нежностью и трепетом. Мы заласкали друг друга так, что пришлось сменить пару простыней. В перерывах Гришка поил меня вином, подаренным ему в дорогу цесаревичем, и кормил сочными грушами и спелыми сливами, а потом снова заманивал в омут поцелуев, и я тонул в них, даже не пытаясь вырваться.

Не в силах больше терпеть, я повернулся спиной к Гришке и прижал зад к его горячему члену.

– Обещаешь, что орать не будешь? – спросил Бессонов. Я только засмеялся и замотал головой, показывая, что орать буду и очень громко. – Ну, надеюсь тут стены толстые, – вздохнул он и, смочив свой член слюной, медленно наполнил меня собой.

Небо начало окрашиваться в розовый цвет и за окном проснулись мелкие птахи. Мы всё ещё лежали, обнявшись, и смотрели друг на друга, не в силах отвести взгляды.

– Мой ёжик, ни головы, ни ножек, – грустно улыбнулся Гришка. – Если бы я только мог… если б был такой закон, по которому мы могли быть вместе…Я ни секунды не сумлевался бы и был с тобой вечно. Но такого закона нет. Есть множество правил, по которым мы не можем соединиться. И есть куча причин, по которым мы не сможем видеться каждый день. Их будет всё больше и больше. Но ты мне пообещай, что, как бы ни повернулась судьба, ты всегда будешь моим. Обещаешь? – он посмотрел на меня с такой тоской в глазах, что я не выдержал и, обняв его за шею, поцеловал в губы и уверенно кивнул.

Утром нас разбудил настойчивый стук в дверь. Я быстро перепрыгнул на соседнюю кровать и укрылся одеялом.

– Войдите, – хрипло крикнул Гришка, привставая на локтях и сонно хлопая глазами.

Дверь открылась, и на пороге появилась грузная фигура Анхен. Женщина вошла в комнату, легко поклонилась нам и, окинув глазами комнату, сказала:

– Я зашла спросить господ, будут ли они завтракать?

– Будем, – кивнул ей Гришка, зевая и потягиваясь, – омлет и горячий шоколад вполне подойдёт.

– Как прикажете, – улыбнулась Анхен, глядя на пол. – Ради дорогих гостей я лично приготовлю завтрак, – и, направляясь к двери, добавила, – номер я тоже сама приберу. Зачем слугам видеть то, что должно быть скрыто.

И только тут я понял, что же она так пристально разглядывала. На полу остались следы нашей вчерашней романтической ночи: огарки свечей, высохшие лепестки роз возле кровати, пустая бутылка из-под вина, тарелка с огрызками от груш и сливовыми косточками. И самое страшное – в углу комнаты валялись скомканные простыни, перепачканные следами нашей любви.

«Что теперь будет? – написал я на доске, – Она всё поняла!»

– Погоди паниковать, – нахмурил брови Гришка, – я попробую с ней договориться. Ещё никто не смог устоять перед моим обаянием и несколькими золотыми монетами.

Через полчаса мы  спустились на первый этаж, где находилась столовая. Анхен стояла возле плиты и варила шоколад. Тарелки с омлетом, колбасками и горячими булками уже ждали нас на столе.

– М-м-м… – простонал Гришка, втягивая носом аромат шоколада, – как вкусно пахнет! – он подошёл ближе к женщине и с улыбкой добавил: – Анхен! Вы не только хозяйка прекрасной гостиницы, но и замечательный кулинар! 

– Спасибо, – улыбнулась в ответ женщина, продолжая помешивать шоколад в кастрюльке.

– Надеюсь, что вы, ко всем прочим достоинствам, ещё и умная женщина, – продолжил Гришка, обходя Анхен с другой стороны. – И не болтливая, – он сунул руку в карман штанов и громко звякнул  монетами.

Анхен сначала посмотрела на его руку, потом подняла глаза и строго взглянула на Гришку.

– Я уже долго живу на этом свете и научилась разбираться в людях, – сказала она серьёзно. – Как только вы переступили порог моей гостиницы, я сразу всё про вас поняла. Ваши глаза вспыхивают и искрятся, как только вы пересекаетесь взглядами. Между вами не просто похоть или страсть. Вы поражены любовью. А я всегда была поклонницей этой «болезни». Так что не трудитесь доставать ваши монеты из кармана. Я и не собиралась никому говорить о том, что знаю. Поэтому и предложила самой убрать ваш номер.

Гришка покраснел, как рак, и долго извинялся перед Анхен за свои действия и слова.

– Надеюсь, что комплимент о моих кулинарных способностях не был простой лестью, – снова улыбнулась Анхен, и мы поняли, что она простила Гришку за его подозрения.

За завтраком добрая хозяйка рассказала нам о ювелире, которого мы собирались посетить. По её словам, Исаак Хофман жил один в роскошном доме в центре города. Он не имел ни семьи, ни друзей в силу своего дурного нрава, а все деньги, которые зарабатывал,  тратил на картины. 

– Ваш царь, Пётр Алексеевич, приметил молодого ювелира и заказал у него брошь для своей жены, Екатерины, – рассказывала Анхен. – Брошь была настолько чудесной, что, восхищённый работой юноши, Пётр пригласил его в Петербург, где Хофман стал его придворным ювелиром. Именно там молодой Исаак и познакомился с дочерью царя – Елизаветой Петровной. Он влюбился в девушку, но та отказала молодому еврею в ухаживаниях. Хофман был так огорчён, что упросил Петра отпустить его на родину, в Курляндию. Вот с тех самых пор он и стал затворником. Поговаривают, что у него в тайной комнате висит портрет Елизаветы Петровны в годы её юности, и он часто сидит там, любуясь им.

История любви ювелира и цесаревны показалась мне грустной. Глядя в окно на серый и унылый осенний город, я думал про то, как страшно любить и не быть любимым. Этим я решил поделиться с Гришкой и, достав доску, черкнул на ней свои мысли.

– Согласен, – кивнул Гришка, – быть нелюбимым страшно. Но ещё страшнее другое: когда любишь взаимно, но не можешь быть вместе. При неразделённой любви душа со временем замерзает и становится куском льда. А если любящих людей разделяют обстоятельства, душа сгорает. Лёд растопить можно, а вот головешку уже не оживить.

Через полчаса мы подъехали к добротному трёхэтажному зданию. На первом этаже находился ювелирный салон. Судя по трубам вытяжки, второй этаж был мастерской, а третий – жилым помещением.

Мы обошли дом с торца и оказались возле лестницы, ведущей на второй этаж. Дверь нам открыл мрачный слуга, одетый в чёрный сюртук. Он выслушал нас и ненадолго удалился в темноту коридора.

– Хозяин ждёт вас в гостиной, – кивнул он нам, вернувшись, – это на третьем этаже. Позвольте вас проводить.

После роскоши дворца и светлых комнат гостиницы, дом ювелира казался мрачным и убогим. Наш путь освещала единственная свеча, горевшая в незатейливом подсвечнике в руке у слуги. Стены коридора были оклеены дешёвой бумагой, окна занавешены плотными шторами из мешковины, а некрашеные доски пола и лестницы глухо скрипели под ногами. Если бы мы не знали, кто живёт в доме, то решили, что попали в похоронное бюро, причём не самое дорогое. 

Хофман встретил нас в большом зале. На нём был выцветший халат, надетый поверх старого костюма, а седую голову украшала феска. По бокам из-под неё свисали пегие накрученные пейсы, а на крючковатом носу ювелира красовалось пенсне на золотой цепочке.

– Я ждал вас месяц назад, – сказал Хофман, вместо приветствия. – Елизавета Петровна как была смолоду дамой ветреной и забывчивой, так ей и осталась.

– У Лизаветы Петровны много дел государственных, – попытался заступиться за свою императрицу Гришка, – поэтому она и запамятовала о том, что заказала подарок.

– Знаю я про её государственные дела, – хмыкнул Хофман, усаживаясь в большое кресло перед камином, – пиры да гулянки. И не жаль ей на это деньги казенные тратить! Надеюсь, вознаграждение за мою работу она не запамятовала прислать?– Кстати о вознаграждении… – откашлялся в кулак Гришка. – Не могли бы вы хоть немного уменьшить сумму гонорара?

– Торговаться? Со мной? – хрипло захохотал старый еврей. – Да вы в своём уме? Или Елизавета Петровна так потрепала государственную казну балами, что решила сэкономить на мне?

– Нет, что вы… – улыбнулся Гришка, – наше государство процветает, и казна регулярно пополняется. Возможно, Лизавета Петровна усомнилась в ваших возможностях? Ведь вы уже не так молоды, и рука уже не та. Вот и попросила нас поторговаться.

– Запомните, молодой человек! – ювелир возмущённо стукнул клюкой об пол. – Моя рука всё ещё сильна, а глаз меток. Так что я не промахнусь и попаду палкой по спине обидчика!

Чувствуя, что напряжение в разговоре достигло своей кульминации, я решил вмешаться. Найдя на одной из полок листок и карандаш, я черкнул несколько слов и передал его старику.

– А ваш компаньон намного галантнее вас, – бросил Хофман сердитый взгляд в сторону Гришки, прочитав моё послание. – И да… я всё ещё один из лучших ювелиров мира, – учтиво улыбнулся он мне, – а раз так, то  торг со мной неуместен.

«Простите великодушно моего друга, – снова написал я, – он просто не хотел открывать вам истинную причину. Елизавета Петровна пообещала мне титул, если я уговорю вас уступить в цене».

– Уступить? – усмехнулся Исаак. – Вы только взгляните на это, – он поднялся и, прошаркав к небольшому сейфу в стене, достал оттуда небольшую коробочку. 

Поставив футляр на стол, ювелир подвинул подсвечник ближе и открыл крышку. Украшения, лежавшие на чёрной бархатной подложке, были поистине великолепными. Золотые серьги, подвеска на цепочке и перстень пылали драгоценными камнями, словно костёр. Несмотря на обилие самоцветов, этот гарнитур ни в коем случае нельзя было назвать вульгарным. Он был изящным и выполненным со знанием современной моды.

«Это великолепно! – снова написал я, любуясь работой ювелира. – Бог с ним, с титулом! Мне достаточно того, что я увидел работу великого мастера!»

– Учитесь галантности и вкусу у вашего друга, – довольно кивнул Исаак и снова посмотрел на Гришку.

– На галантности и вкусе в высший свет не въедешь, – пожал плечами тот. – И я всё же настаиваю на скидке, ибо, как вы это уже заметили, мой друг заслуживает повышения по службе.

– Да вы не только наглец, – хмыкнул Хофман, захлопывая крышку футляра, – вы ещё и карьерист! Сами-то свой чин чем заработали?

– Мой титул достался мне от отца, – сжал кулаки Гришка, – и я им горжусь. А карьера при дворе – долг каждого уважающего себя аристократа. И мой чин, поверьте, заслуженный.

Мне наскучила брань этих двух скандалистов, и я стал медленно прохаживаться вдоль шкафов с книгами, которые стояли у стены.

В основном там были учебники по металловедению и гемологии. Несколько полок занимала литература о живописи и скульптуре. Один шкаф был заполнен художественной литературой, представленной в основном немецкими и английскими писателями.  Проходя от камина к следующему шкафу, я бросил взгляд на стену между ними и замер от удивления.

На обшарпанной стене висела картина. Это был портрет самого хозяина дома, выполненный маслом. Исаак Хофман горделиво стоял на фоне Финского залива. Он был молод, и его волнистые чёрные волосы развивал яростный ветер, дующий с моря.

Но не сам сюжет заинтересовал меня. Я ни с кем не мог спутать эту руку, эти густые мазки фона и тонкие, едва заметные штрихи, которые придавали мелким деталям объём и живость. От неожиданности я замычал и замахал руками, чтобы привлечь внимание спорщиков, которые, похоже, были уже готовы вызвать друг друга на дуэль.

– Вам дурно, молодой человек? – забеспокоился ювелир, подходя ко мне.

– Велите принести воды! – подбежал ко мне Гришка, пытаясь усадить на стул.

Я замотал головой и, взяв со стола листок бумаги, написал на нем:

«Я знаю этого художника! Это богомаз Илья! Он учил меня рисовать иконы у нас при церкви!»

– Вы знакомы с Ильёй? – Исаак с удивлением поднял всклокоченные брови. – Как он поживает? Я не виделся с ним с тех пор, как он уехал в Россию. Это было лет двадцать тому назад, если не больше.

«Илья при церкви служит, – ответил я старику, – лики святых рисует. Они пользуются большим спросом у прихожан».

– У прихожан… – вздохнул Хофман. – Эх, Илюшка! Если б не пьянство, то знаменитым художником мог стать. Мы с ним познакомились, когда он в Митаве, в художественной школе обучение проходил. А я там же ювелирное дело преподавал, по просьбе Петра Алексеевича. Мы с ним случайно столкнулись в одном из местных кабаков. Илья присел за мой столик, и мы проговорили до самого утра. Такого светлого  и мудрого человека я не встречал в своей жизни. Мы стали хорошими друзьями, и я прочил ему достойное будущее. Но он предпочёл ему бутылку шнапса. 

Старик ненадолго замер, с грустью глядя на картину. Потом смахнул рукой скупую слезу с глаз и добавил:

– Он был моим единственным другом, и я не могу отказать его ученику, – старый еврей  посмотрел на меня. – Но Исаак Хофман никогда и никому не делал скидок. Поэтому будет у меня для вас одно задание…

Ювелир вывел нас из гостиной и тёмными коридорами повёл к лестнице. 

– Тут моя мастерская, – сказал он, толкнув тяжёлую дверь.

Мы вошли в небольшое светлое помещение. У окна располагался стол с замысловатым механизмом из нескольких подсвечников. В углу была печь с вытяжкой, труба от которой тянулась в дыру в стене. Под столом стоял ещё один странный механизм, назначение которого я не смог даже предположить.

– Увы, но ваш друг частично прав, – вздохнул Хофман, – мои руки уже не те. Трясутся в самые неподходящие моменты. Давеча занимался я огранкой алмаза, приобретённого на аукционе. Такой чистоты камень редко где найдёшь. Привезли его из самой Африки, и мне он достался недёшево. А как стал я грани резать, так рука у меня и дрогнула. Вот что вышло… – старик открыл ящик стола и пинцетом вынул из коробочки повреждённый алмаз.

Верхняя часть была отполированной и гладкой. По бокам переливались искусно вырезанные грани, а вот острого донышка, как у всех бриллиантов, у камня не было.

– Я, как смог, отполировал скол, – пояснил старик, крутя кристалл в свете окна, – но в работу он уже не пойдёт. Так вот… – он взял мою ладонь и вложил в неё бриллиант. – Если вы, молодой человек, сможете придумать украшение, в котором сей камень можно использовать, я сделаю вам скидку. Разумеется, ваша работа должна прийтись мне по душе, – с этими словами Хофман сжал мою ладонь в кулак и похлопал по нему своей сухой рукой.

Мы уселись в карету и направились обратно в гостиницу. На моих коленях стояла небольшая шкатулка, куда Хофман сложил всё, что могло мне понадобиться для работы.  Карандаши, бумага для эскизов, краски, кусок ювелирного воска и даже большая лупа. В бархатном мешочке лежал сам виновник всего происходящего – большой алмаз, так и не ставший бриллиантом.

– Чёртов еврей, – ворчал Гришка, глядя на саквояж. – Правильно говорят, что они жадные и хитрые. Сам напортачил, а расхлёбывать тебе поручил. И я уверен, что ежели у тебя всё получится, то он останется только в плюсе. Сделает украшение и продаст его вдвое дороже, чем нам скидку сделает.

Я слушал Гришку вполуха, а сам с ужасом думал, как же мне справиться с этим заданием. Конечно, я мог бы просто отказаться. Мы бы заплатили всю сумму и вернулись домой, мне не так уж и важен был титул. Я больше боялся разочаровать Елизавету Петровну, а с ней и мою Фикхен. К  тому же мне не хотелось подводить своего учителя – Илью. Поэтому я взялся за работу, которую предложил мне Хофман, не раздумывая.

Я долго сидел за столом в номере гостиницы, разглядывая камень со всех сторон. Он был достаточно большим и не уступал в размерах ногтю на моём мизинце. Сколько бы я ни смотрел на него, в голове не появлялось ни одной мысли, что можно с ним сделать. Да и само ювелирное дело было для меня диковинным и непонятным. Я то вставлял в глазницу увеличительный монокль, то мял в руках воск, то подставлял камень под свет свечи, пытаясь понять его архитектуру, но всё это никак не помогало.

– Ты всё сидишь? – в комнату вошёл Гришка, неся с собой тонкий запах осенних улиц. Пока я пытался работать, он решил пройтись по ближайшим магазинчикам и лавкам. Вернувшийся с прогулки Гришка был весел, свеж и, хитро щуря глаза, прятал за спиной какой-то сверток. – А я вот решил сделать тебе подарок. Выгорит у тебя дело или нет, неважно. Главное, чтобы от этой поездки у тебя осталась память. Поэтому вот… – и он положил на стол нечто, завёрнутое в бумагу.

Я развернул свёрток и от радости подпрыгнул на стуле. Это была книга. И не просто книга, а мои любимые греческие мифы.

– Я решил, что тебе пора начать собирать свою собственную библиотеку, – улыбнулся Гришка, принимая от меня благодарный поцелуй, – Когда будешь старым, сядешь у камина, откроешь эту книгу и вспомнишь, что тебе подарил её твой Гришка Бессонов. 

Он  притянул меня к себе и жарко поцеловал в губы. Его руки пробрались под полы моей рубахи, но я сердито отпихнул их и снова сел за стол.

«Это было простое «спасибо», – пояснил я свой порыв.

– И что? – засмеялся Гришка, оглаживая пальцами мой подбородок. – Разве простое «спасибо» не может быть более жарким? – и, нагнувшись, подарил мне новый поцелуй.

Солнце давно уже скрылось за горизонтом, погружая комнату в ночной мрак, а я всё тонул и тонул в объятиях своего огненного Фаэтона. Его руки и губы ласкали моё тело, вызывая одну за одной волны удовольствия. Его член напористо скользил внутри меня, и как бы я ни старался сдерживаться, стоны рвались с распухших от поцелуев губ. Гришка ловил их своими поцелуями, стараясь приглушить, но они не давались ему и птицами взлетали вверх к потолку.

– Ты меня просто с ума сводишь… – выдохнул он, и его тело тяжело обмякло на моей груди.

Через несколько минут Гришка мирно похрапывал у меня на плече, и я тоже был готов отдаться нежному Морфею. Но в тот момент, когда мои глаза уже сомкнулись, бешеная мысль заметалась в моей голове, прогоняя сон.

«Где камень?!»

Я испуганно вскочил, сталкивая Гришку с плеча. Тот не проснулся, а лишь недовольно заворчал сквозь сон и, перевернувшись на другой бок, снова захрапел.

Я встал с кровати, зажёг свечу и стал шарить  руками по столу, пытаясь найти на нём прозрачную каплю. Сердце бешено колотилось в груди, а руки тряслись от волнения. Я ощупал весь стол, но камня так и не нашёл. Плюхнувшись на стул, я перевёл дыхание и решил поискать пропажу под столом. Но в этот момент мой взгляд упал на книгу.

На открытой странице был изображён молодой бог, летящий на колеснице. Небольшой рисунок был выполнен в графической технике. Камень лежал точно на изображении юноши, увеличивая его, словно лупа, а в его гранях плескалось пламя свечи, и казалось, что колесничий горит огнём.

Идея пришла в мою голову молниеносно. Я схватил листок бумаги и, достав из шкатулки карандаш, нарисовал круг. Внутри я раскрасил его голубыми красками, затем добавил немного белого, получилось небо с облаками.

Взяв самое тонкое перо, я стал перерисовывать гравюру из книги на готовый фон. Пришлось сильно уменьшить рисунок, и прорабатывать детали, глядя через увеличительный монокль.

За окном начало светать, когда эскиз был закончен. Я положил камень на фигурку юноши, и первые солнечные лучи заиграли в гранях камня. 

– Это ты всю ночь рисовал? – удивился сонный Гришка. Я был так занят работой, что не заметил, когда он проснулся и подошёл к столу. – А я хотел позвать тебя прогуляться и показать город.

Я не был готов идти гулять. Голова раскалывалась от усталости, а глаза слезились от напряжения. Гришка  принёс завтрак  и, накормив меня, уложил спать.

Когда я проснулся, Гришки в комнате не было. На столе меня ждал остывший обед и, наскоро перекусив, я снова с головой ушёл в работу.

Мне пришла мысль придать рисунку немного объёма. Помяв и разогрев в руках воск, я раскатал тонюсенькие колбаски и начал выкладывать контур рисунка длинной иглой. В результате моих трудов получилась объёмная колесница и лошади. Колесничий получился чуть меньше остального изображения, и я снова приложил к нему камень. Как я и рассчитывал, он увеличил изображение юноши, словно лупа, и получился нужный объём.

Мне понравилось работать с воском, я сплёл из тонких восковых нитей косу и обозначил ею контур рисунка. Потом вырезал из воска слово «Фаэтон» стилизованными греческими буквами и закрепил его над рисунком. В довершение работы я усилил фон вокруг фигуры Фаэтона красками, добавил оранжевого, жёлтого и чёрного, и снова приложив камень, убедился в правильности своих действий. Свет, преломлённый гранями, превратился в огонь, и Фаэтон вспыхнул ярким пламенем.

– Вот это да… – услышал я за своей спиной голос Гришки. – Я бы не отказался от такой броши!

На следующее утро мы снова стояли в мастерской Исаака Хофмана. Ювелир внимательно рассматривал гравюру через увеличительное стекло и довольно цокал языком.

– А ведь у Ильи не только талант художника! – улыбнулся Хофман, откладывая лупу. – У него чутьё на дар, заложенный в человеке. Уверен, что не просто так он выбрал в ученики именно вас. Ежели возникнет желание, то я с удовольствием возьмусь обучать вас ювелирному делу, ибо вижу хорошие задатки для этого. Вам самому понравилось работать? – я кивнул старику и скромно опустил глаза. – Согласитесь, процесс творчества удивительный. Ты можешь часами сидеть и смотреть в одну точку, пытаясь поймать вдохновение. А можешь в одну секунду вспыхнуть идеей. И она не отпустит, пока ты не воплотишь её в жизнь.

– Так как насчёт скидки? – встрял в монолог ювелира Гришка.

– Исаак Хофман всегда держит слово! – ювелир поднял вверх крючковатый палец. – Когда вы собираетесь в обратный путь?

– Через пару дней, – ответил Гришка.

– Тогда жду вас в среду с деньгами, – кивнул ему Хофман. – Да, и сотню червонцев из моего гонорара можете сразу убрать.

Дни перед отъездом мы проводили в праздной расслабленности, часами бродя по городу, обедая в маленьких ресторациях и прогуливаясь по аллеям парка. Погода  радовала яркими солнечными днями и почти летним теплом. Я был счастлив и не замечал странных перепадов настроения Бессонова. Он то был возбуждённо весел и нёс всякую чушь, то вдруг замолкал, и в его глазах я замечал кристаллики  грусти.

Тёмными ночами я сидел на кровати и любовался своим прекрасным Фаэтоном. Взяв в руки тетрадь, с которой не расставался,  я часами рисовал, забыв про сон и усталость.

Как и наши отношения, мои  рисунки  изменились. На смену жарким сценам любви пришли тёплые картины повседневности. Я рисовал Бессонова то в расстёгнутой белой рубахе, сидящим в кресле и читающим утреннюю газету. То на бумаге появлялся его профиль с задумчивым взглядом вдаль. То на рисунке из-под одеяла выглядывала Гришкина нога с длинной тонкой ступнёй. 

В последнюю ночь перед отъездом нам обоим не спалось. После неторопливого и нежного соития я улёгся на Гришкино плечо и, втянув носом запах его тела, блаженно потянулся, закинув ногу ему на живот.

– Ты чего не спишь? – спросил Гришка, потираясь щекой о мою макушку. Я постучал себе по лбу, показывая, что думаю. – Вот и я уснуть от дум не могу. Знаешь, я готов провести с тобой всю свою жизнь. И не токмо в комнатах дорогой гостиницы. Мне всё одно, где, только бы вместе. Хоть в деревенском доме с печью. Вот только… всё это пустое. Одни мечтания. Мне иной раз хочется сбежать. От всех. От цесаревича, от шумного и пёстрого двора с его интригами и сплетнями. От  этих людей с их правилами и законами. Только во всём мире нет такого уголка, где бы мы могли быть вдвоём. Стало быть, нам придется как-то приспосабливаться, – я вздохнул и уткнулся в Гришкину подмышку, пахнущую потом. Я был согласен на всё, лишь бы иногда вот так, как сейчас, лежать с ним вместе и мечтать.

А наутро мы уселись в карету со всем нашим багажом и первым делом отправились к Исааку Хофману. Старик долго считал монеты, пробуя каждую на зуб, потом сложил их обратно в мешочек и положил в сейф, поставив перед нами уже знакомую коробочку.

– Нижайший поклон от меня Елизавете Петровне, – сказал на прощание ювелир. – Надеюсь, она не держит зла на старого еврея за его острый язык. Что прошло, то не вернуть. Что сказано, то не зачеркнуть. Пусть будет здорова и счастлива. И ещё… – Хофман поманил меня крючковатым пальцем и протянул небольшой чёрный футляр. – Это я сделал специально для вас. Только обещайте показать поделку Илье и сказать ему, что он, как всегда, не ошибся.

Только в карете я открыл футляр и восторженно замер, разглядывая украшение. Это была брошь, и она была изготовлена по моему эскизу. В кольце из тонкой золотой косицы, на фоне нежно-голубой глазури неба и белых облаков, летела золотая колесница, запряжённая огненными рысаками. На ней, в ярком огненном свете гранёного камня мчался Фаэтон. 

Моему удивлению не было конца. Мастер настолько точно и тонко вылил в золоте все детали, что они казались живыми. Я не совсем понял, чем он нарисовал самого Фаэтона, и главное, какими тонкими должны быть кисти, так безукоризненно передавшие каждую складку туники и волоски на голове юноши. Но самым удивительным оказалось то, что Фаэтон Хофмана был точной копией Гришки. То ли старик случайно нарисовал мифический персонаж похожим на Бессонова, то ли он был не только великим ювелиром, но и неплохим знатоком человеческих душ. Об этом узнать я уже не мог. Я сложил подарок обратно в футляр и спрятал его у себя на груди.

Чем ближе мы подъезжали к Петербургу, тем мрачнее становился Гришка. Я старался его развеселить, рисуя на доске забавные картинки и шаржи. Он улыбался, но его глаза оставались грустными.

Петербург встретил нас мелким тоскливым дождём и туманом. У дворцовых ворот мы увидели Гришкиного друга, того самого усатого Гордея, который так неудачно пытался поиграть со мной в нашу прошлую встречу. На этот раз он вежливо кивнул в мою сторону и, улыбнувшись в пышные усы,   извинился за неудачную шутку.

– Ты уж прости меня, Никита, – сказал он, помогая нести багаж, – бес попутал. Да и, если честно, я не думал, что ты станешь правой рукой цесаревны, а не останешься простым дворовым мальчишкой. Сейчас положение Екатерины Алексеевны изменилось. Так что, быть тебе, Никитка, на коне!

– А что изменилось? – поинтересовался Гришка, идущий за нами.

– Ах, да! Вы ж не знаете ещё! – обернулся к нему Гордей. – Разродилась она на днях. Так что теперь Екатерина Алексеевна – мать наследника престола. Елизавета Петровна счастлива. Наняла кучу нянек, глаз с младенца не спускает. Отпраздновать рождение тоже не забыла. Такой бал закатила, что дворец три дня ходуном ходил. Эх, жаль, тебя, Гриш, там не было. Повеселился бы вместе с нами.

– Успею ещё повеселиться, – мрачно ответил ему Гришка и замолчал, глядя в землю.

Фикхен приняла меня сразу по приезде. Я застал её в постели, на мягких перинах, уставшую и поникшую. Я упал на колени перед её кроватью и припал к бледной и прохладной руке губами.

– Спасибо, мой милый, – слабо улыбнулась она. – Я тоже рада, что всё наконец-то разрешилось. И видеть тебя очень рада. Вот только… Павлушу у меня забрали. Сразу после родов унесли в покои императрицы. А я проревела одна несколько часов. Ко мне даже мамку не пустили. Я была такой несчастной и одинокой! Мне так не хватало тебя, мой Ёшик! – я снова начал целовать руки Фикхен. Мне было так жаль её и так стыдно за то, что во время поездки ни разу не вспомнил про неё, утопая в собственном счастье.

Я разобрал свои вещи, переоделся и немного перекусил. Через полчаса за мной пришёл лакей и сказал, что Елизавета Петровна желает из первых уст узнать, как исполнено её поручение.

В знакомой уже мне столовой в кресле сидела Елизавета Петровна при полном параде. От количества украшений на её шее и руках у меня в глазах запрыгали искорки, и я даже зажмурился от их яркого света. По правую руку от неё сидел Пётр Фёдорович, в простом суконном мундире, но с аксельбантом. Фикхен на этом ужине не присутствовала, что меня крайне удивило. За спиной у цесаревича стоял Гришка и нервно кусал губы. Я поклонился высоким господам и, получив кивок от Елизаветы, шагнул ближе.

– Что ж… – улыбнулась она, – как мне доложил Бессонов, вы прекрасно справились со своим заданием. Сказать честно, я удивлена, что Исаак снизил цену. А Григорий так и не поведал нам, как же удалось его переломить. Да бог с ним! Сказать честно, при любом исходе этой миссии титул камер-юнкера был бы вашим. Хотелось испытать вас, юноша, в деле и убедиться, что Катенька не просто так выбрала вас помощником. Титул вы получили за свою верность и преданность  цесаревне. А вот мой поцелуй вы заслужили смекалкой и умом, – с этими словами она поманила меня ручкой к себе и, привстав, расцеловала в обе щеки. – Бумагу о назначении вас камер-юнкером вы можете получить в канцелярии. Она подписана мною неделю назад.

– Да! – оживился цесаревич. – Григорий Васильевич, тебе ведь тоже награда полагается! Я своё слово сдержал, да и Елизавета Петровна мне подсобила. Так что готовься к свадьбе, Бессонов! Геннадий Алексеевич Суржиков отдает тебе свою дочку, Антонину Геннадьевну, в жёны. И приданого за ней немало. Огромный особняк, три деревни с крепостными да суконная мануфактура чего-то да стоят. Так что теперь ты не просто князь Григорий Васильевич Бессонов, адъютант великого князя, а состоятельнейший дворянин!

Я провалился в вязкое холодное болото. Мерзкая жижа залила уши, и я почти не слышал дальнейшего разговора. Через мутную пелену пробивался лишь блеск бриллиантов в диадеме императрицы да огонь свечей в люстрах. К моему счастью, Елизавета Петровна подала знак об окончании ужина, и я на ватных ногах вышел из зала.

Очутившись в своей комнате, я подошёл к окну и несколько часов, не двигаясь, вглядывался в серое осеннее небо. В голове, так же, как и в душе, было пусто, словно кто-то высосал из неё саму жизнь. Очнулся я от странного дребезжащего звука. Им оказался звон колокольчика, а это значило, что меня хочет видеть Фикхен. Вот только я сейчас никого видеть не хотел.

Шагнув в ярко освещённый коридор и простояв несколько минут у дверей в покои цесаревны, я, наконец, собрался с силами и шагнул в комнату.

– Милый! Я так рада за тебя, – подбежала ко мне улыбающаяся Фикхен. – Теперь ты – камер-юнкер. И это заслуженная награда, –  она поцеловала меня в щёку и, взяв за руки, подвела к оттоманке. – Ты, наверное, никогда даже не думал, что получишь придворный чин? – я с трудом натянул на лицо улыбку и кивнул. – Теперь твоя жизнь изменится и всё будет хорошо, – Фикхен вдруг нахмурила брови и вздохнула. – Моя жизнь, похоже, тоже изменится. Только не думаю, что в лучшую сторону. Елизавета Петровна совсем потеряла ко мне интерес, даже на ужины не зовёт. Чувствую себя курицей, которая снесла золотое яйцо и теперь ей дорога в суп.

Я слушал Фикхен и пытался посочувствовать ей, но душа словно впала в оцепенение. Я абсолютно ничего не чувствовал. Ни её страданий, ни своей боли, и мне казалось, что сердце больше не бьётся в груди. 

– Да что с тобой, Ёшик? – дернула меня за рукав камзола Фикхен. – Ты как неживой. Погоди-ка… – вдруг насупилась она. – А не страдаешь ли ты от неразделённой любви? Господи! Неужели и тебя накрыла эта волна? Кто она и почему вы не можете быть вместе? – я лишь хмыкнул и показал ей на безымянный палец правой руки. – Она выходит замуж? Ах… – цесаревна обняла меня и прижала к своей груди. – Мой бедный мальчик! Не печалься! Всё забудется, уж поверь мне. Когда-нибудь ты будешь вспоминать о своих страданиях с улыбкой. 

К себе я вернулся, когда на часах пробило полночь. Присев на кровать, я безучастно уставился в стену. На сером фоне метались чёрные тени деревьев, и казалось, что кто-то царапал длинными корявыми пальцами оконное стекло. 

«Это кара за мои грехи! – мелькнула мысль. – Но в чём моя вина? В том, что я верил и любил его? Верил в то, что наша любовь будет длиться вечно? Он всё это время мечтал о женитьбе на богатой, а я был только для удовлетворения похоти. Я виновен в том, что доверил ему свою душу и тело? В том, что влюбился без памяти? И как мне теперь жить, зная, что он навек принадлежит какой-то женщине? Зачем? Зачем он всё это начал, если знал, что всё так закончится?»

Мне стало душно, словно в моей комнате жарко затопили печь. Я рванул на груди рубаху и скинул с себя камзол. Но легче от этого не стало. За окном громко завыл ветер, вторя метаниям моей души. Бросившись к двери, я пробежал длинные коридоры и, оказавшись на улице, кинулся в парк. 

Ветер рвал рубаху на моей груди и кидал в лицо жёлтые листья. Я вдыхал его порывы, как поцелуи страстного любовника, но и они не могли остудить жара моего тела. Очнувшись на пороге беседки, где когда-то я предавался любви с Гришкой, я остановился и перевёл дыхание. Ветер влетел вслед за мной и окатил каплями холодного косого дождя мою спину.

– Ненормальный! Я еле тебя догнал, – услышал я Гришкин голос. Он словно горячим ножом полоснул душу, заставив сжаться всем телом. Мне на плечи упал тёплый камзол, и Гришкины руки обняли меня. – Прикройся, простудишься, – я продолжал стоять спиной к нему, морщась от душевной боли и холодных капель дождя. – Выслушай, – сказал Бессонов чуть тише и его губы коснулись моего уха. – Это было задолго до тебя. Я просил цесаревича найти мне богатую девицу на выданье, чтобы заключить сделку: мой титул взамен её богатства. Когда я встретил тебя, и думать про то забыл. А оно вон, свершилось, неожиданно для меня. Суржиков богатый до неприличия купец и Пётр Фёдорович хочет иметь его на своей стороне. Мой союз с дочерью Геннадия Алексеевича ему важен, вот он и приказал мне жениться. Я не знал, стоит ли говорить тебе заранее, ведь дело ещё не было решено. Послушай! – он резко развернул меня к себе лицом. – Я не могу идти против воли цесаревича! Если откажусь, то он может отлучить меня от двора, а это крах карьеры. Ты просто пойми, моя любовь к тебе никуда не уйдёт, и женитьба не станет помехой нашим отношениям.

В темноте я не видел Гришкиного лица, лишь чувствовал на своих щеках его горячее дыхание вперемешку с перегаром. Осознание пришло внезапно: он променял нашу любовь на свою карьеру при дворе, а мне предлагает остаться своим тайным любовником. 

Ветер в ярости рвал крышу беседки, словно желая обрушить свой гнев на наши головы.  Тяжёлые капли дождя залетали в открытые окна, пытаясь добраться до нас и охладить горячечные мысли.

Нет! Я не стану любовником богатого аристократа и не стану играть в его игры. Я задушу в себе грешную любовь и забуду о ней, как о сладком сне. Но до этого…

Я скинул со своих плеч  Гришкины руки и, бросив камзол на пол, толкнул Бессонова на него. От неожиданности он покорно лёг, потянув меня за собой.

Его горячие поцелуи обжигали губы, но ледяные капли дождя тут же охлаждали меня, не давая утонуть в их сладком омуте. Я спустил с Гришки штаны и, смочив слюной   член, оседлал его, как рысака. Я кричал, не боясь, что нас могут услышать. Мой голос тонул в грозных раскатах грома  и завывании ветра. Душевная боль и физическое наслаждение бились во мне в такт с движениями Гришкиного тела. Выплеснув свою страсть и почувствовав, что член Бессонова опал во мне, я поднялся на ноги и, натянув на себя штаны, выскочил из беседки.

Я бежал по дорожкам парка, подставляя разгорячённое страстью тело холодным струям дождя. Ветер вновь рвал на мне рубаху, словно ревнивый любовник, и бил по щекам опавшими листьями.

Добравшись до своей комнаты, я снял мокрую одежду и, бросившись на мягкие перины, тут же заснул.

Ночные похождения не прошли для меня даром.  Утром я проснулся от озноба и страшной головной боли. К обеду поднялся жар, и я впал в полуобморочное состояние.

Не знаю, сколько продолжался бред, но очнувшись, я помнил всё, что мне привиделось. Я видел себя, несущимся по полям на чёрном призрачном скакуне с огненной гривой и горящими глазами. Мне было страшно, и я пытался звать на помощь. Но, как и наяву, во сне мои губы были скованны безмолвием.  Я видел Гришку, который в ужасе бился в беседке, охваченной огнём. Я пытался прорваться и спасти его, но пламя стеной вставало у меня на пути, обжигая грудь и руки.

– Мой милый… – услышал я сквозь сон голос Фикхен, – поправляйся быстрее. Нам нужно возвращаться в Царское, – я открыл глаза и в темноте комнаты с трудом разглядел цесаревну. – Ты очнулся? – улыбнулась она. – Это уже хорошо. Елизавета Петровна приказала мне ехать домой. Павлушу она оставляет у себя, чтобы лично заботиться о наследнике. А Пётр Фёдорович снова сорвался в полки на очередные стрельбища. В общем, тут я больше никому не нужна.

Через три дня я смог встать с кровати и первым делом отправился в канцелярию, где меня ждала грамота о присвоении титула камер-юнкера. А на следующий день я уже передавал кучеру свой багаж, глядя на провожающих нас местных зевак. Елизавета Петровна проводить нас так и не вышла.

С волнением поглядывая на парадные двери дворца в ожидании Фикхен, я очень боялся, что появится Гришка Бессонов, и мне снова придётся с ним прощаться.

Моя любовь корчилась в страшных муках. Мне хотелось спрятаться ото всех в какой-нибудь тёмный чулан, забиться в самый     дальний угол и тихо выть, переживая эту боль. Но увы… Я ехал в карете с Фикхен и был вынужден слушать её причитания.

– Это даже хорошо, что после родов мне не дали даже взглянуть на Павлушу, – вздыхала она, пытаясь успокоить себя. – Сейчас было бы труднее с ним расстаться. И знаешь, что я ещё думаю? Теперь мне придётся стать послушной и кроткой на какое-то время, чтобы не попасть в суп, как та самая курица. Необходимо всеми силами держаться за Петра, как бы мне не было это неприятно. Ведь Елизавета Петровна немолода, и ему быть следующим императором.

Все время поездки я с трудом пытался сосредоточиться на беседе, но каждый раз ловил себя на том, что потерял её суть.

– С Серёжей я больше видеться не могу, – продолжала свой монолог Фикхен. – Бестужев писал, что отправляет его в Гамбург с представительством. Он будет проездом в Цербсте, представляешь! Я, конечно, снабдила его письменными рекомендациями и ни о чём не жалею, но… теперь немного сомневаюсь в искренности его чувств. Елизавета Петровна намекнула, что нарочно подослала ко мне Серёжу, чтобы он стал тем самым быком-осеменителем. Вот так вот, Ёшик. Веришь человеку, любишь его, а он оказывается совсем не ангелом. Хорошо, что любовь такая болезнь, которая прекрасно лечится временем. 

Да! Именно это мне и нужно сделать. Забыть… Забыть Гришку, свою любовь и страсть к нему. Забыть бессонные ночи и разговоры о чувствах. Забыть его жаркие объятья и горячие поцелуи. Забыть навсегда.

Но стоило мне перешагнуть порог своей комнаты, как воспоминания нахлынули снежной лавиной. Я смотрел на кровать и видел на ней Гришку, с привязанными к изголовью руками. На подоконнике стояла икона, нарисованная мной, а под столом валялась пуговица от Гришкиного мундира, которую я впопыхах оторвал, раздевая его. Даже в тёмном окне мне виделось лицо. Его лицо.

Разбирая вещи, я наткнулся на тетрадку, в которой делал зарисовки. Она тоже хранила память о Гришке. Каждый рисунок дышал любовью к нему, и в каждом была часть моей души.

Я взял тетрадку, снял с подоконника икону, поднял с пола запылившуюся пуговицу и, завернув всё это в тряпицу, кинул свёрток в самый дальний угол шкафа.

Спать не хотелось, и я решил немного прогуляться, тем более, что погода вполне этому способствовала. Я прошёл мимо забора скотного двора, и перед моими глазами ярко вспыхнуло воспоминание, как я тащу пьяного Гришку к себе в комнату. Он упирается и пытается меня лягнуть. Я улыбнулся своим мыслям и быстро зашагал дальше в сторону пруда.

На берегу, где мы когда-то отдыхали после бурной ночи, высохла трава. Вода покрылась тиной и больше походила на болото. Я недолго постоял возле пруда, и пошёл в поле, туда, где за горизонт медленно садилось солнце. С каждым воспоминанием любовь тихо засыпала внутри меня, а я мысленно убаюкивал её, стараясь унять боль.

Незаметно для себя я добрёл до церкви. За оградой слышалась возня, и я остановился, стараясь в полутьме разглядеть, кто же там копошится.

– О! Никитка! – услышал я голос Федьки. Служка воткнул в землю лопату, которой копал грядку, и махнул мне рукой. – Вовремя ты. Только тебя и ждём!

Я в недоумении поднял брови и толкнул рукой калитку. 

– Илюху-богомаза три дня назад балкой придавило, – объяснял Федька, пока мы шли к новенькому срубу на заднем дворе. – Позвоночник перебило, и внутри что-то у него лопнуло. Он кровью харкается. Дохтур дивится на него. Говорит, что с этим так долго не живут. А сам Илюха хрипит, что не помрёт, пока с тобою не поговорит. Мы вот все тебя и ждём.

В доме пахло свежим деревом и лекарствами. В полупустой комнате на кровати лежал Илья, прикрыв глаза и скрестив руки на груди. Я не узнал богомаза, так изменила его болезнь. Нос Ильи заострился, щёки ввалились, а глаза утонули в тёмных колодцах синяков. Сейчас он особенно был похож на одно из своих творений. Как только я вошёл в комнату, богомаз открыл глаза, словно почувствовав меня.

– Никитка! – прохрипел он, с трудом приподнимая высохшую руку. – Я ждал тебя, – пожилая монахиня тут же встала с табурета, тихо всхлипнула и вышла из комнаты. – Ты присядь-ка… – продолжил Илья, – разговор к тебе важный есть. Всё ли помнишь, чему я тебя учил? – я коротко кивнул и взял Илью за руку. – Так вот, Никитка… Для ентого прихода лучшего богомаза, окромя тебя, не сыскать. Знаю, что при цесаревне служишь, только ты иконопись тоже не бросай. Пиши иногда лики святых, а мои парни их копировать станут. Ты их ентому обучи. И приглядись к Климу. Он единственный, в ком душа красоту чует. – Илья тяжело закашлялся и, отвернувшись к стене, вытер рот тряпицей. Моё сердце замерло, когда я заметил сгустки крови на его подушке. Всё это время я с трудом сдерживался, чтобы не расплакаться, но эти красные пятна послужили толчком. Я разрыдался и уткнулся в холодную руку богомаза лицом. – Не реви, Никитка, – услышал я сквозь свои рыдания хриплый голос Ильи, – я жизнь хорошую прожил. Ошибался, конечно, как все люди. Как без ентого-то? Об одном жалею, с другом своим старинным так и не свиделся. Да что уж теперь …

И тут меня словно подбросило. Я начал судорожно шарить по карманам и, наконец, нашёл тот самый плоский чёрный футляр, который подарил мне Хофман. Я поднёс его ближе к Илье и открыл. В тусклом мерцании свечи, стоящей у изголовья кровати, вспыхнул камень, озаряя огнём фигуру юноши, мчащегося по небу на огненной колеснице.

– Вот и весточка от друга, – с трудом улыбнулся Илья, поглаживая дрожащими пальцами брошь, – теперь и помирать не страшно. Узнаю руку Исаака, – он покрутил брошку в руках, ловя яркие всполохи света. – Только вот он никогда в греческом стиле-то не работал. Чей эскиз он использовал? – я постучал рукой себе по груди. – Никогда не сомневался в твоём таланте, Никитка! Ты пообещай, что рисовать не бросишь, что бы ни случилось, – я кивнул ему и принял из его холодной руки брошь.

До самого утра я просидел подле своего учителя, слушая его тихий монолог о жизни и смерти. Едва солнце за окном раскрасило первыми лучами небосвод, и ветер швырнул в стекло горсть жёлтых листьев, Илья замолчал, улыбнулся солнечному зайчику, прыгающему на стене, закрыл глаза и уснул. Больше он не проснулся…

Я медленно шёл в сторону села по знакомой дороге и присушивался к себе. Моя любовь спала, так же блаженно улыбаясь, как и богомаз на смертном одре. Я мысленно простился с ней, пообещав, что другой в моей жизни не будет.

А во дворце меня ждал приятный сюрприз. Дверь моей комнаты была распахнута настежь, а вещи аккуратно собраны и разложены по баулам. Я с удивлением посмотрел на дворового паренька Архипку, который выносил в коридор очередной баул.

– Катерина Ляксевна приказали, – объяснил он. – Сказывали, что молодому дворянину негоже в чулане жить. Покои вам, Никита Андреич, выделили. Недалече от своих.

Я похлопал Архипку по спине, напоминая, что я всё тот же Никитка, с которым он дрова на дворе рубил. Я даже взялся помогать ему переносить вещи, но парень только кланялся мне в ноги и бормотал:

– Негоже господину ручки-то марать. Негоже…

Тётка Наталья встретила меня как всегда, по-матерински ласково. Крепко обняв и расцеловав в обе щеки, поздравила с новым званием и усадила за стол завтракать.

Глянув мне в глаза, повариха нахмурилась и, взъерошив мои волосы, сказала:

- Не грусти, Никитка. Ты ещё не проиграл свою игру. Меня-то не обманешь. Я всё в твоих глазах вижу. Не так просто убить в себе то, что всё ещё живо.

На несколько дней мне удалось забыть о своих проблемах. Моя милая Фикхен словно сорвалась с цепи: каждый вечер во дворце закатывались грандиозные балы с танцами до самого утра. Я просто сбился с ног, устраивая очередной праздник для моей цесаревны. И это было непросто.

Для начала мне приходилось нагонять в главную залу кучу дворовых для уборки. Им предстояло натереть полы, вычистить воск из канделябров и люстр и проветрить помещение. Затем я бежал к поварам и приказывал готовить блюда строго по предписанию цесаревны.

– Сегодня будет маскарад в итальянском стиле, – напутствовала меня она. – Всё должно соответствовать теме. В закусках хочу видеть сыр – не менее пяти сортов, фрукты – желательно виноград и, конечно, вино. Да, и предупреди, чтобы все были подобающе одеты. И пусть не забудут маски! А мне вели подготовить костюм гондольера. Хочу блистать именно в мужском.

Бедные придворные портные работали с утра до ночи, перешивая то гусарскую форму по фигуре цесаревны, то средневековое платье, то японские кимоно. Фантазии Фикхен могли позавидовать самые лучшие управители праздниками и балами.

– Придворные музыканты должны разучить несколько итальянских мелодий, – продолжала свои наставления цесаревна, примеряя костюм. – И пусть принесут цветы из оранжереи. Весь зал должен благоухать.

Вечерами я валился с ног, и думать о подлом предательстве Гришки у меня просто не было сил. Я падал на кровать и засыпал под громкую музыку, всё ещё звучащую у меня в голове.

На третий день Фикхен сжалилась надо мной и отпустила на похороны Ильи. Конечно, это было нерадостное событие, но я наслаждался тем, что могу укрыться от дворцовой суеты и отдохнуть от праздного веселья.

Для поминовения в новую избу, которая так и не стала мастерской богомаза, набилось много народа. Илью любили и уважали, считая умным и добрым человеком. Тут были в основном монашки и послушники церкви, несколько человек из дворцовой прислуги и крестьяне из соседних сёл.

Первым взял слово отец Владимир. 

– Сегодня мы простились с нашим Ильёй. Талантливым художником и просто хорошим человеком. В нашей памяти навсегда останутся его мудрые слова и наставления. Ни для кого не секрет, что изначально Илья в наш приход явился для покаяния. Его душа была опустошена и нечиста. Пьянство… Вот тот порок, который ему удалось победить в себе и очиститься от скверны благими помыслами и деяниями. Он оставил после себя много прекрасных икон, а дело завещал своему преемнику, Никите Андреевичу Межуеву. Никита Андреевич, встань. Пусть народ поглядит на ученика нашего Ильи.

Я скромно поднялся, держа в руках рюмку. Поклонившись честному народу, я попытался показать жестами, что был рад учиться у Ильи, и как мне будет его не хватать.

Все выпили за упокой души Ильи-богомаза, и дальнейшие поминки продолжались уже под общие разговоры на разные темы. Отец Владимир, исполнив свой долг, встал из-за стола и, поманив меня пальцем, вышел на крыльцо.

Уже на улице я начал объяснять священнику, что у меня нет времени на рисование, но отец Владимир остановил меня и, похлопав по плечу, сказал:

– Ничего, Никита, будешь рисовать иконы в перерывах между дворцовыми делами. А я поговорю с Катериной Алексевной, чтоб она почаще отпускала тебя к нам. Чай не для развлечения это требуется, а во имя веры! Да и отроки, коих Илья обучить успел, тебе помогут. Досточки подготовят, красок намешают. Вон они, – и отец Владимир махнул рукой в сторону кучки мальчишек, мирно беседующих возле колодца, – ступай, познакомься. 

Я подошёл ближе к ним и, незамеченный, прислушался к их разговору.

– Говорят, он немец. Да ещё и немой, – говорил парнишка лет тринадцати с редкими сальными волосами. – И как он нас учить будет, коли не говорит?

– А он тебе, Костюха, как по темечку своей клюкой даст, чтобы ты краски хорошо мешал, вот и всё тебе учение, – засмеялся светловолосый конопатый мальчонка, его ровесник.

– Дурак ты, Фома, – нахмурился самый старший. На вид ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Был он черноволосым, с большими и умными карими глазами. Его лицо сразу привлекло моё внимание тонкими чертами и удивительной восточной красотой. – Учить можно и без слов. Наша задача – смотреть на его работу и на ус мотать.

– А ежели он рисует, как кура лапой, Климка? – толкнул его в бок Фома. – Ведь икон этого «мастера» никто и не видал.

– Илья Прокопыч сказывал, что Никита Андреевич талантом обладает великим, – Клим поднял вверх указательный палец. – А Илья Прокопыч никогда просто так языком не молол. Так что не бузите и примите нового учителя, как подобает. И поклониться ему не забудьте, олухи. Всё-таки он человек дворцовый, главный помощник самой цесаревны.

Мне стало смешно слушать, как обо мне говорит этот парень. Словно я и правда был высоким дворянином, да ещё и великим богомазом. Не сдержавшись, я громко хохотнул, чем и привлёк внимание  мальчишек.

– Чего ржёшь, как конь в стойле? – грозно глянул на меня Фома.

– Видать, он наш разговор подслушивал, ехидина чубатая! – пошёл на меня грудью Костюха.

Но их остановил Клим. Он вышел вперёд, махнув друзьям рукой и, неумело поклонившись мне, сказал:

– Ты уж прости их, Никита Андреевич. Недотёпы они полоумные. Не можут учтиво с учителем новым знакомиться.

– Чаво это мы недотёпы? – высунулся из-за его плеча Костюха. – Просто мы ж не знали, что ты и есть наш новый богомаз. Вона ты какой мелкий да молодой. А мы ждали старого, с бородою до коленов и с палкой.

– Ага! – выглянул из-за спин друзей Фома. – Наш Костюха особливо с той палкой хотел познакомиться! – и все трое дружно засмеялись.

Мне тоже стало смешно от дружеских наскоков этих мальчишек. Я сразу понял, что главным в их компании был Клим. Фомка, скорее всего, весёлый и смешливый зубоскал. А Костюха – неумеха, над которым все постоянно подтрунивают.

Я промычал ребятам, показывая на дом и интересуясь, почему они не на поминках. 

– Так мы ж из низшего рангу, – пояснил мне Клим, – нас к столу не приглашали.

Я решил, что это несправедливо. Ведь эти мальчишки были очень близки покойному. Я провёл учеников Ильи в дом и рассадил со свободного края стола, с удовольствием наблюдая за тем, как они с аппетитом накинулись на еду. Взглянув в окно, где в ярко-жёлтых листьях прятались последние лучи заходящего солнца, я вспомнил нашу первую встречу с Ильёй. 

Я снова видел стол, на котором лежали краски и доски. Видел светлые кудрявые волосы богомаза, в которых торчали кисти, его умные ясные глаза, точно такие же, как те, что он рисовал святым. Слышал тихую, неторопливую речь… Мне стало грустно. Нет, это была не та мутная грусть, которая накрывает человека в осеннюю непогоду. Моя грусть была светлой и благодатной, как прощание с прошлым и ожидание чего-то нового и хорошего.

Я думал, что победил боль, и моя любовь умерла. Но я ошибся. Как только жизнь встала в привычную колею, воспоминания начали мучить меня с новой силой.

Мне слышался Гришкин голос в шумном веселье бала. Его лицо мерещилось в окнах дворца, а запах преследовал меня повсюду, куда бы я ни пошёл.

Весь день я старался занять себя, чтобы к вечеру снова упасть на кровать и уснуть, но не тут-то было. Как только я закрывал глаза, из темноты выплывал знакомый образ с рыжими волосами, и тихий шёпот начинал твердить о любви, заставляя душу корчиться в муках.

Через неделю таких  страданий я отпросился у Фикхен и пошёл знакомой дорогой в церковь.

– Ты всё-таки вырвался из дворца, – улыбнулся отец Владимир, погладив мою склонённую в поклоне голову. – Собрать тебе учеников для первого занятия? – я вздохнул и кивнул. – Погоди… – нахмурился священник, – тебя что-то тревожит? Негоже приступать к работе над иконами, когда на душе тяжко. Пойдём в исповедальню. Я, думаю, это тебе не помешает.

В светлом помещении исповедальни ничего не изменилось с тех пор, как я был тут в последний раз. Всё тот же минимализм в обстановке в виде лавки, небольшого киота и тумбы с чашей для причастия и миски с просвирками. 

– Соблюдаешь ли ты посты, Никита? – спросил отец Владимир. Я уверенно кивнул. – Тогда нужно исповедоваться и причаститься. Только после этого я могу допустить тебя к созданию образов. 

Я достал из кармана бумагу и карандаш и, быстро черкнув пару слов, передал лист отцу Владимиру.

– И как я сам не догадался! – засмеялся тот. – Ты же читать умеешь, стало быть, и писать можешь. И, разумеется, я об этом никому не скажу. Спишем этот секрет на тайну исповеди. Итак, что тебя гнетёт, сын божий Никита?

Своим неровным почерком я исписал весь лист. Я рассказывал отцу Владимиру о том, что имел неосторожность вступить в порочную связь, за что поплатился изменой. Что ложь больно ранила мое сердце, и я  сожалею, что встретил этого человека, но он до сих пор не отпускает меня, и я не могу его забыть. Именно это и тревожит меня.

– Я всё понял, – кивнул мне Владимир, изучив мои письмена. – Дьявол искушал тебя, и ты поддался ему, за что и поплатился сполна. Но твоя душа пытается очиститься от скверны, и это уже хорошо. Бог милостив к тем, кто раскаялся. 

«Да! – снова черкнул я на бумаге, – Я раскаиваюсь!»

– Надеюсь, что более ты не попадёшь в ловушки, расставленные дьяволом, и не станешь вести греховный образ жизни.   Отрекись от блуда раз и навсегда!  Стань чистым и душой, и телом!

В тот момент, когда отец Владимир прочитал молитву над моей головой и окропил её святой водой, я почувствовал облегчение. На этот раз я действительно раскаивался в том, что совершил. Видимо, в тот день, когда я увидел знак в небе, то неверно истолковал его для себя. Бог не благословлял меня, распластав радугу, а напротив, предупреждал о грядущей беде. И теперь, пожиная плоды своего проступка, я снова вернулся в его лоно. Уничтоженный и растоптанный. 

«Так тому и быть! – думал я, шагая на задний двор церкви. – Стану писать иконы и строго блюсти все церковные заповеди. Больше никакой любви! Только праведные поступки и молитвы!»

За эту неделю в уже знакомой мне комнате сделали перестановку. Теперь у большого окна стоял длинный стол. Вдоль стены выстроились в ряд шкафы, в которых поблёскивали боками флаконы с маслами и баночки с минералами. Там же стояли меленки для изготовления пудр, а в высоких стаканах были натыканы кисти. На отдельной полке лежали дощечки разной формы вместе с абразивными камнями.

– Теперь это всё – твоё хозяйство, – напутствовал меня отец Владимир, пропуская вперёд себя в комнату. – А вот и твои ученики, – он кивнул в дальний угол, где за отдельным столом сидели Фома, Костюха и Клим. Руки мальчиков были заняты досками, которые они усердно шкурили.

Увидев меня, они разом поднялись с лавки и учтиво поклонились. Я подошёл к ним и взял в руки доску, которую готовил Фома. Проведя по ней ладонью, я недовольно поморщился, ощутив на ней несколько заусенцев. Доска, которую полировал Костюха, была бугристой, что тоже было недопустимо. А вот работа Клима мне понравилась. Его досточка для иконы была гладкой и ровной. Я улыбнулся парню и похлопал по плечу, хваля за аккуратность.

– Ну, вы тут сами определитесь, кто и что будет делать, – направляясь к выходу, отец Владимир перекрестил нас, – а я по своим делам пойду. Успехов тебе, Никита Андреевич, в твоих начинаниях, – и священник вышел из комнаты.

Я взял доску Клима и прошёл к самой светлой части стола. Усевшись спиной к окну, я взял в руки карандаш и кивнул своим ученикам, чтобы те подошли ближе. Клим уселся на низкую табуретку по правую руку от меня, Фома – по левую, а Костюха уселся рядом с Фомой, вытянув шею в мою сторону, чтобы лучше видеть.

Я сделал несколько штрихов на доске, чтобы разметить её. В центре я обрисовал контур будущего лика. Дальше шли пометки для фона и узоров. Затем я приступил к нанесению самого образа. Я взялся за Николу Угодника – любимого святого своего учителя Ильи, набросал контуры лица и снова разметил его. Прорисовав глаза, нос и скулы, я наметил линию губ и тут же спрятал её под длинную бороду.

Постепенно моими стараниями на доске появился весь образ старца, облака за его спиной, а также орнамент, украшавший икону по всему контуру. Полюбовавшись своей работой, я протянул доску Фоме и Костюхе, чтобы те посмотрели на результат. Последним набросок иконы оказался в руках Клима.

Он долго смотрел на лицо старца, на его сухие руки, на тонкие складки одежды и,  благоговейно вздохнув, сказал:

– Я понял, как изобразить орнамент и небо с облаками. Но вот как вы угадываете, где рисовать глаза, нос и рот, чтобы лицо было как живое? 

Вопрос мне понравился, и я с удовольствием взялся на него отвечать. В библиотеке, где я проводил много времени, были книги не только со стихами и романами. Там было много литературы по анатомии и живописи. Именно из них я черпал знания о человеческих пропорциях.

Взяв клочок бумаги, я нарисовал овал лица и провёл посредине него вертикальную линию. Потом разделил «голову» пополам и нарисовал «рыбки» глаз.

– А на кой вы три глаза нарисовали? – не понял Фома.

– Дурень, – нахмурился Клим, – Никита Андреевич показывает нам, что между двух глаз должон входить третий.

– Это у кого ж три глаза-то он видал? – забеспокоился Костюха. – У божка языческого, что ли?

– Вы лучше смотрите, что нам учитель показывает, – снова пробубнил Клим, – он поболе вашего знает. У него дар от бога и он им с нами делится. А вы тут глупые вопросы задаёте, – и парень бросил взгляд в мою сторону.

От этого взгляда я поёжился. В нём было не просто уважение или восхищение. Он смотрел на меня так, словно я был божеством, спустившимся с небес. 

  

Понемногу в моей душе воцарился покой. Я смирился со вспышками воспоминаний, и они перестали меня мучить. 

К счастью мой день был расписан по минутам, и времени скорбеть по былому не оставалось. С самого утра я, как и раньше, забегал в кухню для того, чтобы заказать для Фикхен завтрак и самому что-нибудь перекусить. Вместо меня тётке Наталье теперь помогал дворовый мальчишка.

– Аркашка! – кричала ему повариха, грозя большой деревянной ложкой. – Вот я тебе задам! Опять ты тесто поел! Чтоб тебе зад от него прорвало, изувер! 

– И чего вы на меня всё кричите, Наталья Мефодьевна? – дул губы полный парнишка лет пятнадцати. – Оно вона там на столе под тряпицей лежало. Я думал ничейное, вот и съел немного.

– Вот какого дурня мне бог в помощники послал, – устало плюхалась на лавку повариха, – где не нужон, так вот он. А как понадобится, так не дозовёшься. Всё вспоминаю тебя мальчонкой. Таким был кротким да работящим, – и, грозно зыркая в сторону Аркашки, громче добавляла, – и никогда мне супротив слова не говорил! – И, уже ласковее, мне: – Уж прости меня, старую, за шутку такую. А ты чай-то пей, Никитушка. Я тебе туда ромашки подсыпала, чтоб грусть тебя не тревожила. Не кручинься о прошлом. Просто живи дальше, вспоминая приятные минуты своей любви. И ни о чём не жалей. К чему себя мучить, если ты решил сдаться в этой игре? 

Я не был с ней согласен. Я не сдался. Просто моим «противником» оказался шулер, поэтому я и проигрался в пух и прах. 

Грусть надёжно поселилась в моей душе. И никакой ромашкой от неё было не избавиться. Я брёл знакомой дорогой мимо покрытого тонким льдом пруда и смотрел в низкое осеннее небо на уток, улетающих в тёплые края.  

«Эх, и мне бы так… – думал я, аккуратно переступая замёрзшие лужи, – улететь далеко-далеко… Увидеть другие страны. Повидать мир. Найти для знакомства новых интересных людей. И забыть… забыть свою прошлую жизнь!»

После недолгой беседы с отцом Владимиром и причастия, я спешил в мастерскую, где меня уже ждали ученики. Мальчики послушно сидели на лавках, дожидаясь, пока я расставлю на столе кисти и краски. И только после моего кивка подходили ближе и рассаживались каждый на свое место.

По правую руку от меня всегда сидел Клим. Именно на него я возлагал самые большие надежды. Как и говорил Илья, у этого парня был талант к иконописи. Уже после нескольких уроков он мог вполне сносно наносить основной тон и даже прорисовывать мелкие элементы узоров.

Что касается Фомы, то терпения этого парня хватало лишь на ошкуривание досок. Как говорилось в народе, шило в заднице не давало ему сидеть на месте больше получаса. Но мне этот пострелёнок нравился своей живостью и бойкостью. 

Костюха же был ленив и бездарен от природы. За что бы он ни брался, всё у него буквально валилось из рук.

– Костюха! – толкал плечом друга Фома. – Ты опять охру рассыпал! Да ишо мне на порты. Тебе моя мамка самолично ухи надерёт за энто!

– Дык меленка сама у меня из рук прыгнула, – бубнил Костюха, ползая по полу и собирая части меленки и порошок, – а твои порты и до того в красках были. За что мне ухи драть?

– Да угомонитеся вы! – раздавал затрещины своим младшим товарищам Клим. – Вы учителю мешаете! А он сейчас как раз мелкой работой страдает. Не ровён час рука дрогнет!

Если другие мальчишки относились ко мне как к старшему другу, то Клим боготворил, отчего ему часто доставалось от Фомы, который был остёр на язычок.

– Глянь, Костюх, – подмигивал он другу, – Климка-то с Никиты Андреевича глаз не сводит. И краснеет, как девица, когда тот на него смотрит. 

– Уж не влюбился ли он в вас, Никита Андреич? – гулко хохотал Костюха. – А то мож свадебку сыграете? А мы с Фомкой наедимся на ней от пуза.

Я улыбался ученикам, стараясь скрыть своё смущение. И правда, Клим начинал вести себя странно, как только оказывался возле меня. Он старался не смотреть мне в глаза, краснел, а когда я брал его руку, чтобы поправить положение кисти, вздрагивал и сжимался всем телом.

– У Климки было детство тяжёлое, – рассказывал мне Федька, сидя на завалинке и по-стариковски опёршись руками о лопату. – Мамка-то у него турчанка, что ли. Или ещё какая, в обчем, не наших кровей. Отец евоный привез её с войны. Потом на радостях, что домой вернулся, запил. Жену свою боем смертным бил, даже когда она на сносях была. А как Климка подрос, и ему стало доставаться. Ежели приглядеться, то на ём живого месту нету. Мать его год назад померла, а он от отца сбежал да к нам в церкву послушником прибился. Вот тут его Илюха, царствие ему небесное, и заприметил.

Фома был сыном местного крестьянина, который мечтал, чтобы его отпрыск стал священником. Но денег на обучение у простого мужика не было, вот он и пристроил Фомку учеником к богомазу. 

Костюху же родители определили на работу при церкви в назидание, дабы он переборол свою леность и не пристрастился к праздной жизни.

Что касается светского времяпровождения, то оно меня тяготило. Все эти балы, празднества и вечная охота отвлекали от  праведного образа жизни. К тому же, я волновался из-за изменений, которые происходили с Фикхен. Из умной и доброй женщины она превращалась в хитрую и циничную личность. В её голове постоянно возникали идеи, об осуществлении которых я даже подумать боялся.

– Знаешь, – говорила она, прогуливаясь по аллеям парка, – я думаю, что Пётр недостоин трона. Чем дальше, тем больше налицо его деградация. Надеюсь, у Елизаветы Петровны хватит ума, чтобы сделать своим преемником моего Павлушу. И тогда… – она остановилась на месте, взяв меня за локоть, и   притянула к себе. – Тогда я стану регентшей, до совершеннолетия сына! – Я в ужасе покрутил головой. –  Я уже выпросила взаймы на подарки и подкупы десять тысяч фунтов стерлингов у английского короля и думаю о привлечении гвардии. Догадываешься, что я сделаю первым делом? Уберу с глаз долой постылого муженька и всех его прихлебателей, во главе с Бессоновым. На Соловки всех!

От упоминания о Гришке моё сердце взорвалось огнём, и я едва сдержался, чтобы не закричать в голос.

– Кстати, слыхал последние новости? – Фикхен отпустила мою руку и снова зашагала по дорожке. – Женится этот бес рыжий. Ох, и невесту же ему Пётр Фёдорович выбрал! Прямо под стать Бессонову! Поговаривают, что из-за своего поганого характера Антонина до двадцати годков в девках проходила. Никто замуж не брал, несмотря на богатое приданое. Да к тому же изъян у неё есть. Хромая она на одну ногу. В общем, ждёт Гришку жизнь со страшной и старой женой, зато в богатстве и роскоши.

Ночью я не мог уснуть. Воспоминания с новой силой захлестнули меня и унесли бурным потоком в прошлое. Туда, где в высокой траве пруда лежал прекрасный Фаэтон, озарённый утренними солнечными лучами.

Я любовался его чётким благородным профилем, смотрел на голубые ручьи вен на его длинной шее, касался губами впадины между ключицами, прислушиваясь к биению сердца. Я дотрагивался подушечками пальцев до тёмного соска, отчего тот становился твёрдым и, поглаживая ладонью крепкий напряжённый живот, чувствовал, как кожа на нём покрывается мурашками. 

В этом году зима наступила рано. Уже в конце октября на землю лёг снег, а пруд затянулся крепким льдом. 

Возле дома Максимки и Лизоньки стояла телега, с запряжённой в неё парой лошадей. На крыльце дома красовался сам хозяин мебельного хозяйства Максим Иванович и командовал работниками, которые копошились возле телеги.

– Ты веревок-то не жалей. Чай не дрова для печи везти собираетесь, – разорялся Максимка. – Хоть одну досточку в пути потеряете, я вам бошки вона этим топором посшибаю! – помахал он в воздухе топориком и, увидев меня, радостно заулыбался. – Никита Андреевич! Наше вам почтеньице! А мы с Лизонькой ждём тебя. Ты там не обыкалси давеча? – я подошёл к другу, крепко обнял его и покачал головой. – Ты проходи в дом, а я этим охламонам  последний наказ дам и приду.

В доме меня встретила Лизонька с крепышом Сашкой на руках. Завидев меня, бутуз беззубо заулыбался и весело загулькал.

– Признал крёстного, – Лизонька передала мне сына и расцеловала в щёки. – А мы тут с Максимом Иванычем детство вспоминали. Помнишь, как с тобой первый раз повстречались? На горке. Ты ещё тогда таким смешным был. В шапке меховой и тулупчике. 

Конечно, я прекрасно помнил наше знакомство, и горку, и ту большую доску, на которой мы катались гурьбой. Помнил, как играли  в снежки и лепили снежную бабу. Наверное, такие вещи никогда не забываются, потому что они и есть чистое и светлое счастье. 

Сидя за большим столом вместе с друзьями, я предавался приятным воспоминаниям, и все мои проблемы уходили куда-то за горизонт. Туда, где в чистом и ясном небе сияло жаркое летнее солнце, и мы, вместе с Лизонькой, Максимкой и Сашкой, лёжа на берегу пруда, мечтали о взрослой жизни.

– От Сашки никаких новостей? – спросил Максимка, прихлёбывая чай из блюдца. Его щёки, покрытые рыжей бородкой, раскраснелись, а на лбу выступили крупные капли пота. Я в ответ лишь покачал головой.

– А ты, когда в Петербурх ездил, его не встречал? – спросила Лизонька, протягивая мужу чистый рушник.

– Он по государевым делам ездил. В Курляндию, – ответил жене Максимка, вытирая рушником пот со лба. – Али ты думаешь, что он только и делал, что по городу гулял?

– Ох, Ёжка… – покачала головой Лизонька. – Неужто и впрямь сама Лисавета Петровна тебя в обе щеки лобызала? Я бы от страха прямо там на пол упала бы!

– Это тебе страшно с ампираторским двором якшаться, – подмигнул Максимка, – а Никита Андреевич у нас привычный. Сызмальства с прынцессами да прынцами общается. А скажи-ка мне, друже, правда, что на балах мужики баб тискают? А называют энто безобразие полонезами да вальсами?

Я громко рассмеялся, представляя картину бала глазами Максимки.  Слушая мирные разговоры супругов, я отдыхал душой. Рядом с ними мне было так хорошо и спокойно, словно я снова возвращался в своё детство.

А вот наши отношения с Фикхен осложнились. И причиной тому были изменения в моей жизни.

- Тебя нужно срочно спасать, дорогой, – качала головой Фикхен, примеряя очередной наряд, – иначе ты станешь затворником. Погряз в своих иконах, да в разговорах с отцом Владимиром. Ты молодой дворянин, привечаемый самой императрицей, а не служка при церкви. Так что собирайся! Мы едем в Петербург веселиться!

Я пытался отказаться от неожиданного предложения Фикхен, жестами объясняя, что мне нужно закончить несколько начатых икон, но она и слушать ничего не хотела.

– Я просто настаиваю на этом, – хмурила она брови. – Я хочу, чтобы ты вкусил жизни и веселья. Неразделённая любовь – это ещё не конец света. Ни одна женщина не стоит того, чтобы из-за неё ставить крест на себе. Оглянись, Ёшик! Сколько вокруг интересного, красивого и привлекательного, кроме твоих икон. 

Я никак не мог достучаться до Фикхен и объяснить ей, что жизнь в Царском меня вполне устраивает. Мне нравится писать образа и заниматься со своими учениками. Нравится вечерами навещать Максимку с Лизонькой и тетешкаться с маленьким крестником. Нравится сидеть в кухне у Натальи, смотреть, как она чистит картошку для ужина и слушать её тихое пение. А все эти шумные балы с танцами мне неинтересны. Но Фикхен меня не понимала. Ей хотелось изменений в своей жизни, а заодно изменить и мою.

Придя на следующий день в церковь, я первым делом зашёл к отцу Владимиру и поделился с ним своими мыслями.

– Увы, но я давно потерял власть над помыслами Екатерины Алексеевны, – вздохнул священник. – Она мне высказала своё недовольство ещё когда я просил отпускать тебя иконы писать. Сказала, что тебя для себя растила, а не для церкви.  Но потом, скрепя сердце, всё же согласилась. А отпросить тебя от поездки в Петербург я вряд ли смогу. Ничего, Никита, иконы подождут. Может, тебе и правда лучше  немного переменить обстановку. Меня тоже  беспокоит твое настроение, ты словно смирился со своей участью и похоронил себя заживо.

Известие об отъезде мои ученики восприняли по-разному. Фомка вздохнул и, блаженно закатив глаза, сказал:

– Эх… мне бы тока одним глазком поглядеть, как высокие господа на балах веселятся. Говорят, там фейерверки разные устраивают и зверей невиданных показывают в клетках.

– Я бы тож пожрать там не отказался, – вздыхал Костюха. – Слыхал, что там еды и сладостей подают столько, что всю страну зараз накормить можно.

– Тебе бы тока пожрать, – засмеялся Фомка. – Никита Андреич-то туда чай не жрать едет. Там на балу дамы будут. Все такие в нарядах и самоцветных каменьях. Никита Андреич выберет там самую красивую да богатую и пригласит танцевать. А потом женится!

– Почему сразу женится? – встрял в разговор Клим. – Да и вообще: самая богатая и красивая там будет Катерина Ляксевна. А она ужо замужем. Так что не женится наш Никита Андреич. Обратно к нам возвернётся, и всё будет как раньше.

Как всегда, разговоры моих учеников вызвали у меня добрую улыбку. Но на душе было неспокойно. Я боялся. Боялся снова оказаться в том месте, где мне причинили боль. Где меня предали, и где растоптали мою любовь. Я боялся встретить на балу Гришку и увидеть, что он счастлив. Всё это время, проведённое в Царском, я пытался уговорить себя, что нам обоим так лучше. Этим браком Гришка закрепил своё положение при дворе и стал богатым. А я начал заниматься своим любимым делом. Всё это я понимал головой, но сердце не   хотело верить в счастье Гришки.

Я снова оказался в Зимнем дворце, в своей комнате, где когда-то тяжело болел любовью. Воспоминания об этом навалились с новой силой и железным кольцом сдавили сердце. Я подошёл к окну и, распахнув тяжёлые рамы, вдохнул морозный воздух.

На улице горели яркие огни, рассыпая по свежему снегу разноцветные блёстки. Берега реки были скованны льдом, и он блестел, как начищенное зеркало. Несколько парочек в обнимку скользили по нему, устроив себе романтическое свидание. Всё дышало праздником и весельем. Внезапно я вспомнил нашу последнюю встречу с Бессоновым в беседке, в том самом парке, что виднелся из окна, и тело тут же отозвалось горячей истомой.

Может, Фикхен права, и мне не нужен такой аскетический образ жизни? Возможно, и правда стоит попробовать дышать жизнью полной грудью? Почти два года моё тело было холодным и совсем забыло о ласке. Вот оно и загорелось от воспоминаний, словно сухая солома, на которую попала искра. 

В тот момент, когда над моей головой зазвонил колокольчик, я был полон решимости начать всё с чистого листа и, открыв дверь, бодро шагнул в коридор.

– Я так рада, что снова могу танцевать и веселиться, – щебетала Фикхен, кружась по комнате. – Это будет бал-маскарад. Всем приказано прийти в костюмах и масках. Мне уже готовят костюм гвардейца. А поскольку ты будешь меня сопровождать, то я позаботилась обо всём и заказала наряд и для тебя. Только обещай, что не станешь противиться моему выбору!

Я улыбнулся Фикхен и она, обняв меня за талию, закружилась в вальсе. Это была моя Фикхен. Та самая милая принцесса, которая когда-то привезла меня в эту страну. Несмотря на то, что она повзрослела и набрала вес после родов, её улыбка   осталась прежней, открытой и доброй. И лишние килограммы совсем не мешали ей быть всё такой же лёгкой и изящной в танце.

После обеда принесли наши костюмы, и Фикхен снова позвала меня в свои покои звоном колокольчика.

– Смотри, что я тебе приготовила! – прошептала она, подводя меня к кровати.

На ней лежало воздушное платье кремового цвета с жемчужной вышивкой. Поначалу я решил, что она передумала играть гвардейца и решила одеться, как подобает принцессе. Но прикинув, что наряд явно на неё не налезет, понял, что оно для меня.

– Да-да, – хитро улыбнулась мне Фикхен, – ты будешь милой кокеткой в этом платье. К нему прилагается парик, туфельки и маска, – и, заметив моё недовольство, цесаревна добавила: – Ты пообещал мне надеть костюм. Так что держи слово!

Несколько часов умелые мастера подгоняли платье по моей фигуре. Из-за отсутствия некоторых частей тела, коими природа одаривает лишь женщин, в зоне декольте пришлось вшить тонкую сеточку и набить лиф пухом. Мои бёдра тоже оказались слишком узкими для юбок, и к ним внутри нашили небольшие подушки.

– До чего хороша, – восхищённо вздыхала Фикхен, глядя на меня. – Да ты дашь фору любой местной красотке! Добавим ещё немного блеска твоим губкам и положим пудру и румяна на щёчки. Эх, жаль, что маска закроет половину лица. Перед таким огненным взором никто бы не устоял.

Она развернула меня к зеркалу, и я обомлел. На меня смотрела хорошенькая барышня с соблазнительными формами и милым личиком.

«Ну и страшная же из тебя девка вышла!» – неожиданно вспомнил я обидный оклик пьяного мужлана. Подойдя к зеркалу поближе, я усмехнулся. И что ты теперь сказал бы в мой адрес, Гордей? Хороша! Как есть принцесса!

Ближе к началу бала я начал нервничать. А что если меня узнают в этом наряде и станут  смеяться? Но войдя в покои Фикхен для последних приготовлений, я успокоился. Цесаревну уже облачили в костюм гвардейца и выглядела она в нём достаточно комично. Гвардеец в её исполнении был излишне тучен, а пышные усы, прикрывавшие тонкие губы Фикхен, больше походили на щётку, которой тётка Наталья обычно мыла кастрюли.

Цесаревна сама помогла мне облачиться в платье, недовольно цокая языком на мои исподние портки, которые я не захотел менять на ажурные панталоны. Потом я долго чихал от пудры и румян, которыми Фикхен украшала мое лицо. А вот красная помада с ароматом вишни, которую она нанесла на губы, мне понравилась, и первую порцию я с удовольствием слизнул языком.

– Взгляни на себя, милый! – Фикхен подвела меня к зеркалу.

В этой девушке узнать меня было просто невозможно, особенно если учесть, что половину лица скроет маска.

Я первым вошёл в залу, украшенную свечами и блестящую мишурой. Фикхен задержалась на входе, встретив кого-то из старых знакомцев. Эта заминка с её стороны сыграла мне на руку, ибо цесаревну в гвардейском костюме узнали бы мгновенно и мою скромную персону сразу рассекретили.

Я скромно встал возле окна и услужливый лакей тут же поднёс мне бокал шампанского. Попивая вино, я стал разглядывать народ, пришедший на бал-маскарад. Узнал я не многих. Мне мешали маски, парики и большое количество грима на лицах. Первым, кого я признал, был тот самый  Гордей. Он нарядился пиратом, и один его глаз прикрывала чёрная повязка. Выдали его густые чёрные усы и громкий голос, когда он крикнул лакею, что хочет рому.

Прихрамывая и опираясь на палку, как настоящий морской волк,  Гордей  прошёл через весь зал и остановился возле меня.

– И откуда же взялась сия милая пастушка? – спросил он, прижимая меня грудью к стене. – Мы раньше не встречались? 

Я замотал головой, пытаясь отстраниться от навязчивого кавалера, но не тут-то было. «Пират» отбросил в сторону свою палку и крепко обнял меня за талию.

– Какая ты горячая, – зашептал он, щекоча усами мою шею, – и ретивая, как необъезженная кобылка! Я люблю таких! – и его усы неприятно кольнули плечо. 

Поняв, что он просто так от меня не отстанет, я сложил веер, который держал всё это время в руках, и с силой ударил его по повязке на глазу.

– Люблю таких несговорчивых! – засмеялся Гордей, продолжая лапать и оглаживать меня. Когда его руки добрались до подушечек, крепящихся на бёдрах, я прикрыл глаза от ужаса, ожидая сиюминутного разоблачения. Но в тот же момент рядом раздалась французская речь с неизвестным мне доселе акцентом.

– Мне кажется, дама не расположена к вам! Извольте её отпустить!

Руки Гордея ослабли и я, открыв один глаз, посмотрел на своего спасителя.

Это был мужчина в белом парике с золотой диадемой в волосах. По его крепкому телу струилась белая туника с широким поясом, а ноги украшали кожаные сандалии с высокой шнуровкой. Нет, это был не Фаэтон. Судя по арфе, которую незнакомец держал в руке, он вырядился сладкоголосым Орфеем. 

Видимо, Гордей узнал мужчину в костюме и,   отпустив меня, ретировался в другой конец зала. Я же попытался разглядеть лицо своего спасителя за маской из белых перьев.

– Не пытайтесь меня узнать, – улыбнулся незнакомец, – в вашей стране я проездом. Для всех я сегодня Орфей, но вы, моя красавица, можете звать меня Джакомо.

Мой случайный кавалер оказался очень интересным человеком. Поняв, что я не могу говорить, он ничуть не смутился.

– Твои уста скованы молчанием, дитя моё, но твой ум открыт знаниям. Догадываешься, кто самые лучшие собеседники? Молчаливые люди. Так что мне сегодня вдвойне повезло.

Оказалось, что в России он проездом и посещает Петербург инкогнито, по приглашению цесаревны, с которой знаком по переписке. Я догадался, что Джакомо не просто путешественник, как тот утверждал. Как бы вскользь, он упомянул, что побывал в тюрьме, и что ему не очень благоволят в некоторых странах. Его дивные рассказы об Италии, Англии и Франции меня просто заворожили. Джакомо так сочно описывал свои путешествия, что я буквально кожей ощущал то жаркое  сицилийское солнце, то холодный лондонский дождь.

– А какие женщины там живут! – продолжал рассказывать мне итальянец. – Такие же горячие и страстные, как солнце Италии. Их глаза могут прожечь дыру в твоём сердце, а смуглые плечи, слегка прикрытые тонкой тканью, будоражат фантазию. Ох, прости меня, дитя! Я, наверное, поднял тему, которая тебе незнакома. Тебе ведь не больше шестнадцати?

Я покачал головой, показывая на пальцах, что мне почти девятнадцать. Джакомо взял мою руку, затянутую в тонкую перчатку и, галантно поклонившись, начал целовать мои пальцы, томно глядя в глаза.

От его прикосновений меня пробрал озноб, вызванный лёгким возбуждением. Я выдернул свою руку и активно замахал веером, дабы разогнать жар, охвативший мои щёки.

– Сдается мне, что вы далеко не девственно невинны, – почти пропел Джакомо с лёгкой улыбкой, – и вам знакомы яркие ощущения физической близости. И ещё, мне    показалось, что вас что-то тревожит. 

Да, меня действительно охватила тревога. Я страстно желал этого мужчину. Его тихий голос с мягким итальянским акцентом, его ненавязчивые, но в то же время требовательные прикосновения, заставляли тело трепетать. Я мысленно отдавался ему прямо здесь, в зале, полном народа. Но… я не знал, как Джакомо  отнесётся к моему маленькому секрету, спрятанному под пышными юбками.

Разгорячённые вином и флиртом, гости начали разбиваться на пары в ожидании танцев. После пафосного и гордого менуэта зал наполнился цоканьем каблуков.   Собравшиеся весело отплясывали мазурку, прыгая по паркету, словно дети. 

Я отказался от этого танца, боясь, что пух, наполняющий мой лиф, может выскочить от интенсивных движений. Но как только оркестр заиграл вальс, Джакомо мягко обнял меня за талию и, протянув руку, потянул на середину зала.

Кружась в танце, итальянец всё крепче прижимал меня к своей груди и шептал на ухо незнакомые слова. Они звучали песней, которую исполнял сладкоголосый Орфей, и моё естество распалилось так, что я едва сдерживал себя.

– Mio bel bambino! Il tuo corpo arde di passione e io sono pronto a condividerlo con te. (Мое прекрасное дитя! Твоё тело горит от страсти, и я готов разделить её с тобой), – шептал Джакомо, и я дрожал  от возбуждения в его крепких руках.

Вальсируя мимо дверей, я резко остановился и, перехватив руку Орфея, потянул его к выходу. Он охотно последовал за мной по коридору, стараясь не отставать, а я бежал в сторону своей комнаты, забыв об осторожности.

Как только двери за его спиной закрылись, я сорвал с лица своего спасителя маску и, кинувшись на шею, начал жадно целовать его мягкие губы.

– Perfettamente! Divine! (Прекрасно! Божественно!), – шептал Джакомо, расстёгивая жемчужные пуговички на моём платье. 

Почувствовав его руки на своем теле, я совсем потерял голову. Я рванул с себя лиф и замер, испуганно глядя через прорези маски на произведённый эффект.

– Меня это не остановит, il mio ragazzo (мой мальчик), – прошептал итальянец, оглаживая тёплой ладонью мою грудь. – Мне неважно, какого пола человек. Какого он вероисповедания и телосложения. Моя любовь не знает границ и не терпит рамок. Ты прекрасен! Твоё тело молодо, а глаза пылают страстью. Большего мне не нужно! –Джакомо толкнул меня на кровать и, сорвав маску и парик, начал покрывать тело страстными поцелуями.

Он был настоящим мастером в вопросах любви. Его умелые руки и язык довели меня несколько раз до предела ещё до того момента, как он нежно овладел мной. Зарывшись лицом в подушки, я мог только  кричать и стонать от удовольствия. Когда его горячее семя окропило мне спину, он устало лёг рядом со мной, а я, обернувшись, начал рассматривать его лицо.

Джакомо не был красавцем. Его большой нос был крючковат, а губы больше походили на тонкие нити. Вся его красота заключалась в больших карих глазах, в которых я тонул, словно в тёмном омуте.

– Ты удивительный, ragazzo, – сказал он, погладив меня по волосам, – и я никогда не забуду ту страсть, которую ты подарил мне этой ночью.

Итальянец  продолжал говорить, но я уже не мог понять, на каком языке. Сон быстро накинул на меня свой лёгкий покров, и я забылся от тревог в руках сладкоголосого Орфея.

Утро разбудило меня громкими криками дворовых, которые убирали выпавший за ночь снег и ошмётки петард и фейерверков. Я был удивлён, что не услышал ни одного залпа, так крепко и глубоко спал этой ночью. Джакомо рядом не оказалось, но это меня ничуть не расстроило. Обиды, что вчерашний любовник покинул меня, не простившись, не было.  Наша связь и не обещала быть долгой. Это не было любовью. Джакомо просто утолил мой физический голод и снял с меня никому не нужный обет воздержания, за что я был ему благодарен.

Смыв со своего лица остатки пудры и помады, я переоделся и, наскоро уложив волосы, пошёл в покои Фикхен, дабы уточнить её пожелания насчёт завтрака.

Открыв двери, я замер на пороге. Рядом с цесаревной в высоком кресле сидел бодрый и свежий Джакомо.

– Ёшик! – обрадовалась моему приходу цесаревна. – Проходи! Позволь представить тебе моего большого друга Джакомо Ка…

– Давайте не будем называть фамилий, – остановил её итальянец, – к  тому же, я вчера имел честь познакомиться с вашим другом на балу.

Моё сердце замерло от страха. Неужели Джакомо выдаст Фикхен нашу с ним маленькую тайну?

– Один из кавалеров имел наглость приставать к нему, не узнав юношу в женском платье. Я осадил обидчика и тем самым спас Ёшика от позора, – закончил Джакомо и улыбнулся мне.

– О-о-о… Мой милый Джакомо! – Фикхен взяла его за руку. – как это смело с вашей стороны. И кстати… – она бросила на меня игривый взгляд, – согласитесь, что и вы не сразу поняли, что перед вами юноша. Вчера, в платье, мой Ёшик выглядел премило!

– О, да! – засмеялся итальянец. – Сказать честно, я хотел было приударить за барышней. Но вовремя увидел кадык на её длинной шейке. 

Джакомо стал мне настоящим другом. Мы подолгу гуляли с ним по аллеям парка. Иногда мы выходили в город и, устроившись за столом в уютной харчевне, обсуждали литературу, музыку и живопись. Мне очень хотелось, чтобы Джакомо понимал меня, поэтому уже на второй день знакомства я открылся ему в том, что умею читать и писать на трёх языках. Прочитав моё первое сообщение, Джакомо был счастлив и с улыбкой сказал:

– Конечно, mio caro, я никому не выдам твою тайну. Я очень рад, что теперь мы сможем разговаривать. Но скажи мне, il mio ragazzo, что так тревожит твою душу? Впервые встретив на балу, я увидел в твоих  прекрасных глазах печаль.

Я долго рассказывал Джакомо о своей несчастной любви, чиркая мелом по чернёной доске. Он улыбался моим воспоминаниям и грустил вместе со мной. «Выслушав» мою историю до самого конца, он похлопал меня по плечу и сказал:

– Всё это очень грустно, bambino, но ты ещё молод и тебе не стоит хоронить себя. А твой… Amati… – Джакомо пощёлкал пальцами в воздухе, – возлюбленный много потерял. Это я понял той ночью, когда мы предавались любовным утехам. Ты как бокал молодого вина. Удивляешь дивным букетом аромата и бьёшь наповал крепостью. Этот твой Бессонов не смог удержать тебя в руках, но бокал не разбился. Он всё еще полон вина. Так позволь осушить себя кому-то другому, кто будет более бережным с тобой.

После этих слов я взял Джакомо за руку и крепко сжал её, давая понять, что готов к новым отношениям. 

– О нет, il mio ragazzo, это точно не я! Увы, я случайный путник, пригубивший твоё вино. Сегодня я здесь, а завтра… Одному богу известно, из чьего бокала я буду пить. Тебе стоит приглядеться к людям, которые тебя окружают. Я уверен, что среди них есть человек, который будет тебя достоин.

Я не был расстроен отказом Джакомо. То, что я испытывал к нему, не было любовью. Это  было скорее восхищение его острым умом и тонким чувством прекрасного. Он не был моногамен, как я, и не хотел причинить мне боль. И я был благодарен ему за этот отказ.

Так в беседах, званых ужинах и играх в карты по вечерам прошла неделя. В одну из ночей, когда я уже собирался ложиться спать, в дверь моей комнаты постучали.

На пороге стоял Джакомо с корзиной фруктов и вином. Я с радостью впустил его и, закрыв дверь на засов, поставил на стол два бокала.

– Я пришел проститься с тобой, il mio ragazzo, – вздохнул Джакомо, разливая вино. – Утром экипаж увезёт меня… далеко отсюда. Но я очень надеюсь, что наше знакомство на этом не закончится. Я буду писать тебе, bambino. А напоследок хочу сделать тебе подарок…

Он  велел  мне раздеться и лечь на кровать. Я покорно исполнил его приказ и дал завязать себе глаза шейным платком.

– А теперь, dolce, думай о нём. Я знаю, как ты желаешь снова оказаться в объятьях своего Фаэтона. И именно это я хочу тебе подарить.

Он был прав. Я всё ещё страстно хотел горячих Гришкиных ласк, но моя гордость не позволила бы мне этого сделать. Стоило мне услышать слова Джакомо, как перед внутренним взором тут же встал образ рыжеволосого юноши. Это был он: моя любовь и моя печаль – Гришка Бессонов. Я снова смотрел в его  глаза, полные любви и нежности. Крепкое тело манило меня, и я, протянув руку, коснулся тёплой груди.

Горячий поцелуй обжёг губы и жадные до ласки руки начали оглаживать моё тело, наполненное любовным томлением. Я рвал рубаху на его груди, впивался пальцами в рыжие волосы, кусал мягкие губы и рычал от страсти.

Когда я немного успокоился после яркого извержения, повязка с глаз спала. Довольный и уставший Джакомо сидел подле меня и улыбался. На его плечах и груди горели яркие полосы, а губы были искусаны в кровь. Я ахнул и, сорвавшись с кровати, принёс ему бокал холодного вина и несколько груш, чтобы он приложил их к ранам.

– Это было превосходно, ragazzo, – Джакомо коснулся груши опухшим губами. – Ну и дурак же твой Бессонов! Надеюсь, тебе понравился мой подарок?

Я с улыбкой закивал головой, поглаживая полосы от своих ногтей на его груди.

– Ах да, – Джакомо откусил грушу и протянул её мне вместе с бокалом  вина. – Мы так много общались в последнее время, но я всё время забывал сказать тебе главное. Путешествуя по Венеции, я познакомился с одним учителем пения. Вернее, я сначала   сблизился с его женой Клариссой, а потом уже с Джузеппе, но… не это главное. Так вот… этот самый Джузеппе Гальяни – один из самых знаменитых учителей  во всей Италии. И знаменит он тем, что помогает заикам излечиться от их болезни. Как-то за кувшином вина мы разговорились, и он сказал, что люди, которые не были немы при рождении, вовсе не утратили способность говорить. У них работает гортань, и они могут издавать звуки. У них есть язык, и они слышат, а стало быть, могут говорить. Просто им это даётся очень тяжело. Так вот…  Джузеппе сказал, что нужно попробовать петь слова. Сначала  тянуть слоги, потом простые слова, а затем и предложения. Попробуй такой метод,  ragazzo! Может быть, тебе это поможет и в нашу следующую встречу, если бог даст нам её, ты назовёшь меня по имени.

С отъездом Джакомо пребывание во дворце потеряло для меня всякий смысл. Фикхен всё так же звала меня на балы, которые бывали часты в это время года, но я под разными предлогами старался их избежать.

Выбравшись в очередной раз в город, я зашёл в лавку букиниста и купил там самоучитель итальянского. Ещё мне попалась на глаза книга с яркими иллюстрациями, изображающими различные виды Италии. Увидев там картину Венеции, я, не раздумывая, купил эту книгу, потратив почти всё своё жалование. 

Вечером в свои покои меня позвала Фикхен и за чашечкой чая сообщила новое известие:

– Мы переезжаем в Ораниенбаум! – сказала она, довольно улыбаясь. – Елизавета Петровна распорядилась, чтобы мы с супругом жили ближе к ней. А это значит, что в её глазах я снова возвысилась. До императрицы дошли слухи, что Пётр Фёдорович завёл себе любовницу, и ей это не понравилось. Вот Елизавета Петровна и решила, что под её крылышком цесаревич не наделает больших глупостей! Нам дали сроку две недели для переезда. Так что завтра мы едем в Царское, а оттуда в Ораниенбаум.

Мне стало грустно. За эти почти двенадцать лет я душой прирос к Царскому селу. С этим местом были связаны мои детские воспоминания. Там жили люди, которые были мне дороги. Максимка, Лизонька, мой крестник Сашенька, тётка Наталья, дед Савелий, конюх Илья. Мои ученики Фома, Костюха и Клим. Отец Владимир, с которым я последнее время очень сблизился.

Что меня ждет в этом новом и незнакомом месте? Как отнесётся к нашей дружбе с Фикхен цесаревич, и сможет ли она защитить меня перед мужем? Найду ли я там новых друзей, а главное… не встречу ли я в Ораниенбауме свою грешную любовь – Гришку Бессонова!

За последние годы мне со многим пришлось проститься. Со своей любовью, с добрым другом и учителем, и со своей прежней жизнью. Я думал, что моя душа уже не может плакать по новой потере и слёзы закончились, но я ошибся. Душа рвалась и рыдала, прощаясь с Царским селом.

Я подолгу бродил по знакомым местам и никак не мог надышаться крепким морозным воздухом своей родины. Да, Царское село было для меня именно Родиной, которая на всю жизнь привязывает к себе и не отпускает.

На протяжении выделенных на переезд двух недель я каждый вечер приходил в кухню к тётке Наталье и молча садился на лавку за большим столом.

– Никитка, – улыбалась мне повариха, – опять ты грустить пришёл. Чего ты так убиваешься? Радоваться должон, что уезжаешь из этого болота. Тебя ждёт светская жизнь: балы, охота и веселье. А тут чего? Тишь, гладь, да божья благодать. Разве ж энто жизнь для молодого дворянина?

Как мне хотелось сказать ей, что именно божью благодать и тишину я и любил в этом месте. Все эти развлечения  и дворцовая суета были мне в тягость. Одна мысль о том, что мне придётся вести эту самую светскую жизнь, вводила меня в панику. В отличие от  остальных придворных я не умел льстить, а интриги – совсем не моё.  И ещё… В Ораниенбауме мне не будет хватать её – моей милой, доброй и мудрой тётки Натальи, которая заменила мне мать.

Максимка с Лизонькой опечалились известию о моём отъезде. Мы сидели за большим обеденным столом в их доме и снова вспоминали детство.

– Кто ж знал, что жизть так всё перевернёт, – вздыхал Максимка. – Помнишь, ты мечтал быть писарем? Все дни в библиОтике штаны протирал. Я думал, ты и впрям писарчуком станешь.

– Писателем, – мягко поправила мужа Лизонька. – А ты вот кукольником мечтал быть. А сам шкапы да стулья делаешь. 

– Лизок, – вдруг встрепенулся Максимка, – а ежели мне и вправду небольшую кукольную мастерскую открыть? А что… Настоящих хороших кукол у нас никто не делает. Глядишь, ещё одно дело пойдёт.

– Ой, и деловой ты у меня, – засмеялась Лизонька. – Вон погляди, Ёжка, он мне опять куколку сробил, – и она погладила себя по округлившемуся животу.

– Это да… – довольно улыбнулся Максимка. – В энтом деле я мастером оказался. Мы тут с Лизонькой подумали и решили, что ежели опять мальчик народится, мы его Никиткой назовём.

Я слушал своих друзей, игрался погремушкой с маленьким Сашенькой, и моя душа переполнялась любовью и теплом. И ещё я ловил себя на мысли, что завидую им  чистой и светлой завистью. Нет, я не думал сам заводить семью, но мне очень хотелось вот так же сидеть за столом и наслаждаться простым человеческим счастьем.

Слухи о том, что Фикхен вместе со всем двором переезжает в Ораниенбаум, быстро распространились не только по Царскому, но и по соседним сёлам.  Поэтому, когда я пришёл в церковь, чтобы проститься с учениками и с отцом Владимиром, о моём отъезде там уже знали.

– Ох, и высоко же ты сиганул, Никитка, – Федька гладил рукой жиденькую длинную бородку. – Не думал я, что малец, испужавшийся грохота калитки, станет таким знатным.

В мастерской меня встретили Фома и Костюха. Они смирно сидели на лавке в ожидании последнего урока. Удивившись, что с ними нет Клима, я задал им немой вопрос.

– Дык он как услыхал, что вы уезжаете, так сразу убёг куда-то, – ответил мне на него Костюха.

– Да знамо дело, куды, – махнул рукой Фома, – в конюшне он. Он завсегда туды бежить, када ему на душе тошно.

Я дал задание ученикам подготовить доски и намешать красок, а сам направился по свежему хрустящему снегу в сторону конюшни.

Пол в самом помещении был покрыт толстым слоем сена, что делало мои шаги бесшумными. Я шёл мимо коновязи, где в отдельных стойлах фыркали церковные лошади, и с опаской смотрел на их большие головы с крепкими жёлтыми зубами. От их морд поднимались клубы пара, и мне казалось, что в стойлах стоят не кони, а демоны ада.

Услышав тихое всхлипывание из дальнего угла, я забыл про свой страх и быстро пошёл в этом направлении. Клим сидел на связанном верёвкой тюке сена, и его плечи вздрагивали от рыданий. Я подошёл ближе и положил руку ему на голову. От неожиданности парень подскочил с места и, обернувшись, испуганно захлопал мокрыми от слёз ресницами.

– Никита Андреевич! – всхлипнул он и кинулся ко мне на грудь. – Я уж и не чаял с вами свидеться! Думал, что вы ужо и проститься не придёте!

Я обнимал Клима, похлопывая его по спине. За эти два года Клим возмужал и из худого жилистого подростка превратился в крепкого высокого юношу с чистой и всё такой же детской душой. Его бесконечное восхищение всегда вгоняло меня в краску. Иногда он злился, что я уделял больше внимания другому ученику, и это напоминало приступы ревности.

Крепкие руки Клима прижимали меня к широкой груди, и я чувствовал, как бьётся его большое и доброе сердце.

– Вы и правда бросаете нас? – Клим отстранился и внимательно посмотрел мне в глаза. Я вздохнул и утвердительно кивнул головой. – А как же я? – совсем по-детски спросил юноша. – Мне-то как без вас быть? Я помру от тоски!

Я удивлённо приподнял брови, пытаясь понять ход его мыслей. Клим оттолкнул меня и, словно обиженный ребёнок, отвернулся к стене.

– Вам просто всё равно, – сказал он тихо. – Вам главное жить в Петербурге, при дворе. А то, что я умру тут, вам плевать. Наверное, и невесту себе ужо богатую подыскали.

Я снова услышал в его голосе нотки ревности. Развернув Клима к себе лицом, я хотел его как-то успокоить и объяснить, что пусть редко, но обязательно буду приезжать в Царское. Но, взглянув в его огромные карие глаза, замер в смятении. Они были полны нежности и любви. Той самой любви, которая была мне сейчас так нужна.

Не справившись со своими чувствами, я притянул Клима к себе и, проведя рукой по его щеке с мягкой порослью первой бородки, потянулся к его губам.

Выражение лица парня тут же изменилось. Оно стало испуганным и удивлённым. Клим   резким движением оттолкнул меня, отчего я завалился на соломенный тюк. Тут же пожалев о своих действиях, Клим протянул мне руку, помогая подняться и, опустив глаза в пол, пробубнил:

– Простите, Никита Андреевич! Я попутался! Решил, что вы меня в губы целовать собрались. Вот и толканул. Вы уж, не гневайтесь на меня шибко. Дурак я бестолковый! Это надо же было такое подумать об вас!

Это я был бестолковым дураком, приняв детское обожание за любовный порыв. Но у меня были смягчающие обстоятельства: я был открыт для новых чувств и ждал любви. Вот поэтому она мне и привиделась там, где её не было.

После урока я зашёл к отцу Владимиру и, прежде чем попрощаться, попросил его не бросать Клима, а продолжить его обучение. 

– Тут в соседней волости богомаз Силантьевского монастыря учеников набирает, – ответил мне священник. – За уроки денег не берёт, а вот настоятель за проживание мзду требует. Так что придётся нам пару приходских лошадей продать, чтобы оплатить. На первые полгода денег хватит, а потом решим.

Я достал из кармана мешочек с монетами, которые были моим жалованьем, и протянул его отцу Владимиру, пообещав, что каждый месяц буду высылать деньги в монастырь.

Я шёл по заснеженной дороге в сторону Царского села. Как обычно, после разговора с отцом Владимиром на душе было светло и радостно. Я поднял глаза в зимнее небо и обомлел… После сильной бури, которая бушевала два дня, тёмные низкие тучи разошлись, открывая  голубую полоску неба, и мои глаза ослепил яркий солнечный луч.

Глава 51

Буйная весна раскрасила нежно-зелёными красками парк. Очумевшие от внезапно нахлынувшего тепла птицы горланили свои песни, порхая с ветки на ветку. Деревья и кустарники оделись в лёгкие прозрачные изумрудные накидки, а на клумбах расцветали первые цветы.

Я смотрел на всю эту весеннюю радость из окна третьего этажа дворца Ораниенбаума и  щурил глаза от ярких солнечных лучей. Вокруг меня крутился седовласый портной, умело тыкая в ткань иголками.

– Я бы добавила на камзол большие карманы, – заметила Фикхен, сидя на небольшой кушетке в углу и попивая ароматный кофе.

– Моя дорогая Екатерина Алексеевна, – слегка грассируя, ответил портной, – у вашего друга просто дивная фигура. Он словно статуэтка на торте. Посмотрите, какие у него широкие плечи и узкие бёдра. Классическое мужское телосложение в виде треугольника. Поверьте старому еврею, что карманы только сломают весь силуэт.

– Да, но европейская мода диктует свои правила, – Фикхен отставила чашку в сторону и, поднявшись, обошла вокруг меня, оценивая работу портного. – Но вы правы... Фигура моего Ёшика просто дивная.

– Посмотрите на Европу и на Россию, – улыбнулся ей старый еврей. – Да мы эту Европу одними габаритами задавим. Так не пора ли нам диктовать ей правила?

– Хм… – довольно усмехнулась цесаревна, – а и правда. К черту их карманы! Кстати, – кивнула она мне, – тебе не кажется, милый, что это хорошая тема для наших посиделок?

Посиделками Фикхен называла встречи с молодыми образованными аристократами, которые устраивала каждые две недели. На них она задавала тему для разговоров, а гости до хрипоты спорили и обсуждали её под пристальным и умным взглядом моей цесаревны. Говорили про разное, от политики до разведения редких пород охотничьих собак. Но особенно мне нравилось обсуждение искусства. Было жаль, что я не могу принимать участие в дебатах физически, но я с удовольствием слушал этих умных и образованных людей и, как обычно, впитывал в себя услышанное.

– Художники просто помешались на портретах, – возмущался молодой граф Воронцов. – Каких только не пишут: парадные, камерные, автопортреты. Ещё взяли моду писать дуэты. 

– Так их и заказывают больше всего, – улыбался ему князь Дашков. – Каждый хочет запечатлеть свою физиономию для потомков. Вы не представляете, сколько заказов у Антропова и Аргунова!

– Да бог с ними, – махала веером княжна Голицына, – сейчас вошли в моду портреты в исподнем. Какой срам! Я никогда не согласилась бы позировать художнику в неглиже!

– А стили… – продолжил возмущаться Воронцов. – Вблизи на   работу  смотреть страшно – одни мазки из засохшей краски. А сам портрет нужно смотреть только с расстояния.

– Так это и есть мастерство художника, – спорил с ним долговязый граф Завадовский. – Видимо, вам ближе искусство богомазов, которое не менялось веками. Уж простите меня, Никита Андреевич, за сей дискурс, – кивнул Завадовский в мою сторону, – но я считаю, что искусство должно развиваться и искать новые формы и манеры письма.

В этом споре я был на стороне Завадовского. Меня, как художника, тоже тяготила необразованность. Я бы с удовольствием написал картину в иной технике, но увы… кроме богомазанья ничем не владел.

Днём значительно потеплело и Фикхен вытащила меня на конную прогулку. Она нарочно приучала меня к лошадям, чтобы перебороть мой детский страх. Поэтому охота и такого рода прогулки стали для меня обычным делом.

Для начала я зашёл в свою гардеробную и выбрал себе костюм для верховой езды. С момента моего переезда в Ораниенбаум мой гардероб так расширился, что занял целых две комнаты, смежные с моей. Тут висели   костюмы, которые мне приходилось менять в течение дня. Камзолы для званых ужинов, для праздничных мероприятий и для обедов с высокими гостями. Отдельно висели шубы и тулупы, завёрнутые в тряпку с высушенной лавандой от моли. Обуви тоже было предостаточно. Она занимала несколько полок и сильно пахла гуталином.

– Как же хорошо, дорогой! – Фикхен вдыхала весенние ароматы и улыбалась. – Весна! Природа ожила и дышит любовью! Как жаль, что сия участь ещё не настигла тебя. Ты не представляешь, насколько легче становиться жить, когда сердце наполнено чувствами!

Я прекрасно понимал, о чём она говорит. Её роман с польским графом Понятовским, который начался ещё осенью, не был для меня секретом. К счастью, на этот раз посланником в делах амурных был не я, а Нарышкин. Посещая вместе с Фикхен театры, я часто замечал, как Лев Александрович передавал через свою сестру, подругу Фикхен, тайные послания. Меня давно перестали волновать влюблённости цесаревны. К тому же я заметил, что влюбляясь, она становилась более мягкой и спокойной.

– Ты совсем завял, мой цветочек, – Фикхен чуть пришпорила коня, чтобы поравняться со мной, и её пышные груди, как волны, колыхнулись в глубоком вырезе платья, – тебе нужно чем-то заняться. Я знаю, что бездействие угнетает. К тому же все эти балы и празднества для тебя тяжёлая повинность. Я понимаю, что ты это делаешь только ради меня, и хочу тебя немного взбодрить. Тебе надо сменить обстановку, и поэтому – ты едешь в Митаву, к Хофману. Хочу заказать ему украшение к своему дню рождения, чтобы удивить им всех. Так что собирайся.

Я не был рад этому известию. Поездка могла разбередить затянувшуюся свежей кожей рану. Но отказаться от неё я тоже не мог. Посему через два дня я сел в приготовленный специально для меня экипаж и отправился в дорогу.

Чтобы не скучать, я взял с собой небольшой блокнот и карандаши. Всю дорогу я рисовал эскизы украшений, которые приходили в мою голову. Кулон в виде ящерки, сидящей на камешке, ожерелье из ягод малины, броши-бабочки и серьги-розы.

Перейдя к мужским украшениям, я нарисовал запонки с тонкими очертаниями греческой лиры и мне вспомнился Джакомо. И тут же в уголке листа появился его горбоносый профиль с тонкими нитями губ.

Первое письмо от моего итальянского друга я получил сразу после крещенских морозов. Он писал, что находится в Испании, и в конверте, кроме листа бумаги, я нашёл засушенный цветок дикой розы. Джакомо описывал мне прекрасные виды Средиземного моря, весёлые карнавалы и  корриды. Как бы невзначай он рассказывал, что в Барселоне встретил на улице мальчика, который напомнил ему меня. Я улыбался, перечитывая эти строки и, зная пылкий нрав Джакомо, представлял, как он шепчет босоногому испанскому мальчишке пылкие слова любви. 

Ответ моему милому другу я сочинил на неуверенном итальянском. Несколько месяцев я упорно изучал сей язык и добился некоторых успехов. Я писал, что безумно скучаю по сладкоголосому Орфею, который согрел моё озябшее тело и душу. Я рассказывал ему о своей жизни в Ораниенбауме и о том, как скучаю по друзьям, оставшимся в Царском селе.

Карета остановилась возле уже знакомого мне трёхэтажного дома старого ювелира. Исаак Хофман встретил меня как старого доброго друга и тут же усадил в кресло рядом с собой и налил коньяка. 

– На этот раз вы приехали один, друг мой, – улыбнулся ювелир, с интересом листая мой блокнот. Я написал ему на листке бумаги, что мой друг женился и поэтому не смог приехать. – Терять друзей всегда тяжело, – вздохнул старик, – особенно когда прикипел к ним душой. Вот и моего друга Ильи не стало. Знаете, молодой человек, с возрастом начинаешь понимать, что время вовсе не лечит. Оно просто покрывает память пылью. Но стоит её смахнуть воспоминанием, и все чувства возвращаются с новой силой.

Уж не знаю, догадался ли Хофман в первую встречу о наших отношениях с Бессоновым, или это были личные мысли, но я верил каждому его слову. 

Хофман пообещал справиться с заказом Фикхен за пару дней. Я снял комнату в гостинице на окраине города, где целыми днями сидел перед окном и рисовал. Митава просто кишела воспоминаниями о Бессонове и пыль, которой была запорошена моя память, имела тут слишком тонкий слой. Поэтому на улицу я почти не выходил. 

Выспавшись и плотно позавтракав, я решил рисовать пейзаж, для чего распахнул окно, чтобы лучше видеть картину города. Рисунок никак не выходил и после нескольких часов мучений я понял, что пейзаж – не моё.

Перевернув страницу блокнота, я начал набрасывать в карандаше вазу с фруктами, стоящую у меня на столе, но и натюрморт тоже не шёл. Тогда на новой чистой странице я быстро набросал образ, который выдала память. С листа бумаги на меня глянула шестилетняя Лизонька, с заплаканными глазами и опухшим курносым носиком. После неё я нарисовал Максимку, чихающего на яркий диск солнца. Потом Сашку, лежащего на траве возле пруда и внимательно смотрящего на поплавок.

Образы вспыхивали перед моими глазами один за одним. Отец Владимир, грозящий пальцем нерасторопному Федьке, тётка Наталья, вытирающая слёзы от лука широким рукавом, Илья с вечными кистями в волосах, рисующий икону, Фикхен в рубашке и меховом жилете со свечкой в руках, на фоне полок с книгами.

Я не заметил, как на последнем листе блокнота появилось лицо Гришки Бессонова. В его глазах застыли тоска и отчаяние. Я вздохнул, провёл кончиками пальцев по нарисованным губам и, вырвав лист из блокнота, смял его и бросил в корзину.

Через два дня Хофман исполнил заказ, как и обещал. Я был сильно удивлён, когда, открыв футляр, увидел на чёрном бархате комплект из серёжек, кольца и кулона, сделанных по моему наброску.

– Мне понравились ваши дикие розы, – улыбнулся мне Хофман, – я видел такие в Испании. Дай бог памяти в каком году… Да и не важно. Вы очень талантливы, молодой человек. Я сделаю украшения по всем вашим эскизам. Мало того, я настаивал бы на вашем обучении ювелирному искусству, если бы не портрет, который увидел на полях. Мой вам совет: найдите хорошего учителя и рисуйте!

Я расплатился с ювелиром и пообещал ему исполнить наказ. Сидя в карете, которая везла меня обратно в Россию, я несколько раз доставал футляр и с интересом разглядывал украшения.

Бутон розы был выполнен из золота, залитого красной финифтью. На лепестках, словно капельки крови, лежали гранаты. Сами бутоны крепились на золотых листах, так же залитых нежно-зеленой финифтью с капельками росы из изумрудов и бриллиантов. Комплект смотрелся дорого и очень изящно.

– Господи! – восхищённо вздохнула Фикхен, увидев драгоценности. – Они великолепны! Словно настоящие! Я уже вижу себя в атласном зелёном платье и с этими великолепными розами. Удивительно, как Хофман придумал такое? Он просто гений!

Я не стал скромничать и на пальцах объяснил Фикхен, что эскиз этих украшений – моя работа.

– Не может этого быть! – ещё больше удивилась Фикхен, и мне пришлось доказывать свои слова. Я принес ей блокнот с рисунками и показал. – Какое чудо… – стряхнула Фикхен слезы умиления с глаз, глядя на лица детей из моего детства. – Я помню их. Ты летом бегал с ними на речку, а зимой катался с горки. А это богомаз Илья из прихода. Отец Владимир, как всегда, сердит, а Наталья режет лук у себя в кухне. А это… Боже мой, Ёшик! Так вот какой я осталась в твоей памяти? – и Фикхен в порыве чувств обняла меня и прижала к своей пышной груди.

Через неделю цесаревна объявила, что нашла мне достойного учителя. Им оказался итальянец Лучиано Висконти. Ученик Грегорио Ладзарини приехал в Петербург расписывать один из соборов и так влюбился в этот город, что остался в нем жить, организовав школу живописи, где сам и преподавал.

Я в нерешительности стоял на лестнице перед серым трёхэтажным зданием, протянув руку к колокольчику. Дверь открыла молодая служанка, и я передал ей письмо от цесаревны, где та просила маэстро Висконти взять меня в ученики.

Лучиано оказался молодым мужчиной лет тридцати. Он был невысок и имел шарообразное тучное тело. Его голова, не покрытая париком, блестела лысиной. Он смешно щурил глаза, зажимая монокль, и читал полученное письмо.

– Екатерина Алексеевна пишет, что вы рисовали иконы при церкви, – поморщился он. – Это, конечно, похвально, но… Ваша рука уже набита под этот стиль. Не уверен, что смогу научить вас чему-то другому. Понимаете, эм-м-м… Никита Андреевич, стиль богомазания достаточно примитивен. А искусство живописи требует знаний анатомии. К тому же краски на иконах вы клали одним слоем, без наложения и растушёвки. М-да-а-а… И ваш возраст меня смущает. Моим ученикам не больше семнадцати, а вам, я вижу, уже двадцать. Не поздновато ли вы решили заняться образованием?

Я вынул из кармана  заранее приготовленный листок бумаги и написал на итальянском, что рисую не только иконы. Лучиано был в восторге, узнав, что я понимаю его родной язык и сказал, что возьмёт меня учеником в общую группу. 

В небольшом светлом зале сидели несколько учеников. Перед ними стояли мольберты, и они старательно водили угольными мелками по бумаге. Три мальчика лет пятнадцати были явно отстающими в классе. Их рисунки больше походили на каракули ребёнка, в руки которого попал карандаш. Ещё одного ученика скрывал от меня широкий мольберт. Я разглядел лишь светлый чуб и тонкие длинные пальцы, которыми он придерживал лист бумаги. Рядом с ним сидела девица, которая с нескрываемым интересом смотрела на меня и кокетливо улыбалась.

– Катрин! Дорогая! Прошу вас, займитесь искусством! Ваш батюшка платит мне немалые деньги, но с таким желанием рисовать, как у вас, он может усомниться в моём таланте учителя!

Лучиано усадил меня возле невидимого однокашника и, раздвинув мольберт и закрепив на нём лист бумаги, дал мне в руки угольный мелок.

– Надеюсь, все помнят задание, которое я дал вам на прошлом уроке? – строго спросил он у учеников. – Сегодня вам нужно продолжить писать сии предметы. И не забываем о светотени, про которую я вам говорил. Никита Андреевич, прошу, – кивнул он мне. – Просто начинайте рисовать предметы на постаменте, как вы их видите. Мне будет интересно, как справится с этим заданием богомаз!

– Богомаз…Пх… – фыркнул от смеха один из мальчиков и подмигнул своему сотоварищу.

– А что вас так насмешило,  Савелий Прокопыч? – строго посмотрел на него Лучиано. – Не ваш ли рисунок? Глядя на него, можно подумать, что куб сожрал половину шара и закусил пирамидой!

Класс дружно засмеялся шутке, а пятнадцатилетний Савелий Прокопьевич обиженно надул губы и уткнулся носом в мольберт.

– Не обижайтесь на этих недорослей, – услышал я тихий голос справа от себя. – Они столь же умны, сколь и талантливы. Я же, напротив, считаю богомазание одним из видов искусства. И заниматься им не только почётно, но и весьма интересно.

Я повернул голову и увидел рядом с собой милого и улыбчивого юношу. Он напомнил мне херувима, нарисованного на стене придворной часовни. Мягкие светлые волосы, пухлые губы и большие карие глаза, в которых была видна живость ума. Юноша белозубо улыбнулся мне и, встав с высокого табурета, представился:

– Меня зовут Евгений. Можно просто Женечка.

Весь урок Женечка помогал мне, шёпотом делясь знаниями, которые получил на предыдущем занятии. В результате наших стараний Лучиано довольно улыбнулся и кивнул, бросив взгляд на мою работу.

В перерыве, когда хозяин дома пригласил нас выпить чаю, Женечка подсел ко мне и, отхлебнув из чашки, сказал:

– Никита Андреевич, почему вы такой молчаливый? Или я вам неприятен? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – В этой обители искусств совершенно не с кем поговорить. Посмотрите вокруг, – он обвёл глазами гостиную, где сидели ученики, – дети богатых купцов и промышленников, для которых художество – лишь модное веяние. Их родители решили, что у отпрысков талант. А на деле – полные бездарности, умеющие лишь сладко жрать да веселиться. Вон видите тех двоих? Это Савелий и Александр Демьяновы. Сыновья сыровара. Их папенька решил привить им любовь к прекрасному. А у них только и разговоров, что о титьках служанок, да о катаниях с кузинами на лодках в парке. Савушка Самохин… Его сюда отправили в назидание. Его отец занимается разведением редких рунных пород овец. Так Савушку застали за рукоблудием в овечьем загоне. Это же надо было додуматься – наказать искусством! Дикость какая-то! Катерина Арапова. Она из дворян. Вот только в этой милой головушке пусто, как в бутылке из-под вина. Но ейная матушка решила, что дочка талантлива в рисовании. А у неё один талант – стрелять глазками в молодых мужчин! – Женечка посмотрел на меня в ожидании похвалы за рассказ, но, не получив одобрения от меня, пожал плечами и добавил: – Вы всё молчите, Никита Андреевич… Видать, я вам неинтересен нисколько…

Женечка ошибался. Всё то время, пока он рассказывал про своих соучеников, я любовался его удивительной красотой.

Его нежное юношеское лицо постоянно менялось, и Женечка становился то милым игривым Амурчиком, то хитрым и едким Сатиром. Его карие глаза то ярко светились, отражая лучи солнца из окна, то становились такими тёмными и непроницаемыми, словно в них притаилось ночное небо. Меня поражало то, как в этом милом ребёнке могли сочетаться светлая невинность и тёмная порочность.

Очнувшись от размышлений, я показал Женечке на свои губы и покачал головой.

– Ах, боже мой! – воскликнул юноша, ставя чашку на небольшой столик. – Вы не можете говорить! Прошу прощения, Никита Андреевич, за мою бестактность. Вы не подумайте, я не глупый юнец, как могло вам показаться из-за моей внешности. Мне почти восемнадцать и я дворянин. Я слышал про вас всякое, вот и решился познакомиться.

Мне стало интересно, что же Женечка знает обо мне, и услышанное заставило меня улыбнуться.

– Поговаривают, что вы полюбовник цесаревны. Что она ни на один званый вечер без вас не ходит. Что шага без вас сделать не может, так вас любит. Завидую я вам, Никита Андреевич, – подвёл неожиданный итог Женечка. – Вы в таких высоких кругах вращаетесь, сама императрица вас приветила. Балы да праздники посещаете, на охоту со знатными господами ездите. А меня батюшка дальше этой школы не пущает. Держит в заточении в доме. Зато сестрицу мою часто во дворец вывозит, всё ей пару достойную ищет. Мы с ней близняшки, вот только характерами разные. Ей больше нравится по театрам ходить, да дома вышивать у оконца, а моя душа праздника и веселья хочет. А вы что любите, Никита Андреевич?

Я попытался объяснить Женечке, что больше люблю тепло и уют дома и что светские развлечения мне не по нраву. И что рисование – это отдушина, которая даёт успокоение. На удивление, юноша меня понял.

– А правду сказал Лучиано, что вы иконописью занимались? – я утвердительно кивнул, и Женечка удивлённо поднял брови. – Так ведь чтобы иконы писать, нужно все посты блюсти да причащаться. Монаший образ жизни вести, – я снова утвердительно кивнул. – Да как же так? – подпрыгнул на стуле юноша. – Это вовсе не вяжется с придворной жизнью. Я слыхал, что она уж больно весела да развратна. Нет, не подумайте, что я верю во все эти присказки о вас с цесаревной. Просто не могу поверить, что молодой дворянин может себя на такой жёсткой цепи держать и не соблазниться сладостями мирскими.

Я смотрел на Женечку и улыбался. Он был мил до безобразия, а его умозаключения – забавны. Правда, как я заметил, во взгляде юноши проскакивали искорки далеко не праздного любопытства. Когда он говорил о тех самых мирских сладостях, в его глазах огнем полыхнула горячая похоть.

Со своего первого занятия я ехал довольный и окрылённый.  Во-первых, Лучиано похвалил мою работу и даже поставил её на вид другим ученикам. А во-вторых… у меня из головы не выходил Женечка. Пока я ожидал свой экипаж, мы успели ещё немного поболтать, и я позволил ему называть себя по имени, ибо разница в возрасте у нас была невелика.

– Я буду ждать следующий урок, как никогда не ждал раньше, – шепнул мне Женечка, когда я садился в карету, и от его тёплого дыхания моё тело затрепетало.

Я отчитался Фикхен о своих успехах на занятиях у Лучиано, и она радостно расцеловала меня в обе щеки.

– Я так и знала, что маэстро Висконти оценит твой талант, – обрадовалась она. – Надеюсь, он согласится давать тебе частные уроки. И запомни, мой милый, я первая, чей портрет ты нарисуешь. Обещай мне!

Конечно, я дал ей слово, что нарисую портрет, заметив, что это будет ещё очень нескоро. Оставшись наедине с собой в комнате, я долго рылся в вещах и, наконец, нашёл то, что искал. Это был свёрток из старой тряпицы, перевязанный верёвкой. Первое, что я увидел, развязав тугой узел, была икона. Я долго разглядывал её, подставляя под свет свечи и разглядывая лицо святого, так похожее на лицо Бессонова.

Я раскрыл старую тетрадь и вздрогнул всем телом. Воспоминания о былой любви волной хлынули на меня с пожелтевших листков. Даже спустя столько времени красота образа Бессонова не утратила для меня привлекательности. Я листал тетрадь, наслаждаясь фривольными видами, и меня, как и раньше, охватывало горячее желание. 

С шумом выдохнув воздух из легких и усмирив бьющееся сердце, я взглянул на рисунки с другой точки восприятия и   понял, что со временем моя техника стала намного лучше и реалистичнее. Я открыл тетрадь на пустом листке и, взяв в руки карандаш, представил милое лицо Женечки. 

Я в упоении рисовал несколько часов, но, взглянув на результат, был разочарован. Женечка вышел каким-то камерным и неживым. Я снова перевернул листок и попробовал изобразить эмоции, коими Женечкина мимика была очень богата. Но и тут меня ждал провал. Нет, рисунок был хорош, вот только Женечка на нём был словно в застывшей маске.

Я разозлился на себя за беспомощность и неумение, но внезапно меня осенила мысль. Я вновь перевернул страницу и быстро набросал на нём другой портрет.

С белого листа на меня смотрел Гришка Бессонов. Его лицо было настолько живым, что моё сердце болезненно сжалось. Его взгляд был полон любови и нежности… Так мог смотреть на меня только он, мой Фаэтон. Моя боль и любовь.

Женечка забавлялся со мной, как игривый котёнок. То мягко подкидывал лапкой, то покусывал, то равнодушно наблюдал издалека. На людях наши отношения выглядели, как дружеские. Женечка помогал мне нагнать класс, подсказывая уже изученные материалы. Он честно высказывал своё мнение насчёт моих работ и поправлял, если я ошибался. Но стоило нам хоть на секунду остаться наедине, как он менялся, и его взгляд становился мутным и томным.

– Ах, до чего же у тебя приятный парфюм, – Женечка тыкался носом в мои волосы, когда весь класс уходил пить чай в гостиную. – Я бы всё отдал, чтобы оказаться сейчас в вашей карете, Никитушка, – вздыхал он, как бы случайно касаясь моей руки в тот момент, когда я ставил ногу на подножку.

Эти игры распаляли мою фантазию, и  одинокими ночами я грезил о его ласках. Я целовал его сочные, как вишня и мягкие, как зефир, губы, смотрел в тёмную бездну его карих глаз, гладил его тёплую нежную кожу и, спускаясь всё ниже, трогал его горячий и пульсирующий член. Моя страсть разгоралась всё сильнее, и мне уже было плевать на запреты и правила. Я желал насладиться его юным телом, чего бы мне это не стоило.

Тем временем мои старания и помощь Женечки возымели благоприятные последствия. Лучиано хвалил мои работы, называя одним из лучших учеников. Фикхен тоже была довольна моими успехами. Во время наших прогулок по парку она часто просила брать с собой блокнот, и я рисовал для неё всё, что видел: одинокую скамью под раскидистой елью, кошку, греющуюся на крыше, служанку, подающую нам в беседку чай. Мы даже придумали для себя особую игру. Я рисовал кусок пейзажа, или лицо слуги, а она старалась найти это место или этого человека.

Моя жизнь снова пошла на лад. Я наслаждался учёбой, общением с Фикхен и флиртом с Женечкой. Последний уже не скрывал от меня своих чувств, и на уроках я часто ловил на себе его горячий страстный взгляд.

Этот странный юноша не походил ни на кого из тех, с кем когда-либо сводила меня судьба. Ни на тонкого ценителя любви Джакомо, ни на покорного и восхищённого Клима. И особую радость вызывало то, что он не был похож на Бессонова. Головой я понимал, что Женечка для меня всего лишь манящая картина с дивным пейзажем, куда хотелось отправиться погостить, зная, что это место никогда не будет тебе родным. Но моё тело пылало страстью к нему, не слушая разум.

В начале лета Женечка радостно сообщил, что его семейство переезжает в Ораниенбаум. Его мать была назначена фрейлиной при малом дворе. И хотя отец был против переезда, в доме всё решала властная баронесса.

Как-то раз, сидя в душно пахнущем крепкими духами зале театра в ожидании окончания антракта, я обратил внимание на молодую барышню. Она поднялась по высоким ступеням на наш балкон и стала искать кого-то глазами. Не найдя нужного ей человека, барышня приняла из рук лакея фужер холодного вина и, присев на кресло рядом со мной, сделала из него глоток. С шумом открыв веер, она обдала меня нежным ароматом фиалок и сказала:

– Боже, как жарко этим летом! В такую погоду лучше сидеть в тени деревьев где-нибудь на берегу реки и кидать в воду камешки, – я улыбнулся девушке и кивнул, – а вместо этого приходится слушать оперу в страшной духоте, – продолжила она свой монолог. – Правда, мне очень нравятся эти герои – пастушок и пастушка.  Они очень милы и романтичны! – Я снова закивал и она, внимательно посмотрев на меня, спросила: – Я вам помешала, сударь? Мы не представлены, простите меня за эту вольность, – я замотал головой, показывая ей на свои губы. – Ещё раз прошу у вас прощения, – вспыхнула румянцем барышня, – я не знала, что вы не можете говорить.

Я с интересом разглядывал девушку. В её облике было что-то очень знакомое, но я никак не мог понять, кого же она мне напоминает.

В этот момент на балкон вошла Фикхен и, тяжело пыхтя, плюхнулась на кресло. Она была уже на шестом месяце беременности, но продолжала участвовать во всех светских развлечениях и посещать театр. В антракте она выходила на широкую балюстраду театра, чтобы подышать воздухом и немного расслабить корсет, а во время представления пила прохладительные напитки и  обмахивалась веером.

Выпив залпом бокал морса, который был приготовлен специально для неё, она кивнула моей новой знакомой и, довольно улыбнувшись, спросила:

– Тебе уже представили баронессу? – я неуверенно кивнул и бросил взгляд на девицу.

– Это я самым наглым образом нарушила покой этого господина, – вздохнула она. – Отвлекла его своими глупыми разговорами.

Я замотал головой и стал руками показывать, что меня вовсе не побеспокоили.

– Никита Андреевич считает, что ваш разговор   очень приятен ему, – перевела моё мычание Фикхен. – Давайте я сама вас представлю, как положено. Это мой помощник и друг – камер-юнкер Никита Андреевич Межуев. Подающий большие надежды художник и просто замечательный человек. А это Катюша – дочка баронессы Анны Павловны Преображенской, моей фрейлины. 

И тут всё встало на свои места. Катюша была родной сестрой Женечки. Вот почему её лицо показалось мне таким знакомым. Те же большие карие глаза, полные яркие губы, прямой нос и светлые кудри. Вот только в отличие от брата взгляд Катюши был наивным и детским. 

– Мне очень приятно это знакомство, Никита Андреевич, – она поднялась и сделала лёгкий книксен. Я тоже встал с кресла и, склонив голову в приветствии, поцеловал ручку Катюше. – Мой братец – Женечка, рассказывал про вас. Говорил, что вы учитесь с ним вместе у господина Висконти и что он вас очень ценит как друга.

При упоминании о Женечке я немного напрягся, не зная какие отношения у него с сестрой, и что он мог ей наболтать. Но судя по словам Катюши, он рассказывал обо мне только хорошее.

На следующий день я встретил Женечку в парке. Он сидел на лавочке в одной из беседок и читал книгу. Увидев меня, он быстро вскочил и, схватив меня за руку, увлёк за собой в тень раскидистой пихты.

– Я специально караулил вас, Никитушка, – зашептал он, целуя мою ладонь, – уж не серчайте. Мне очень трудно отделаться от нянек, которых ко мне приставил отец. Пришлось целых полчаса сидеть тут и читать эту скучную книжку только чтобы провести несколько минут в вашем обществе. Ах, милый Никитушка! Мы с вами так долго знакомы, что вы уже должны были догадаться о моих чувствах! Скажите мне, мой любезный друг, чувствуете ли вы ко мне ту же страсть, что и я испытываю к вам?

Я бросил быстрый взгляд между ветками кустарника и, убедившись, что нас никто не видит, прижал тонкое тело Женечки к себе и жадно впился в его губы.

А через пару дней, когда мне нужно было ехать на занятие к Висконти, в поданной мне карете я увидел Женечку.

– Я поговорил с маменькой, и она попросила Екатерину Алексеевну, чтобы я ездил на занятия вместе с вами, – счастливо улыбнулся юноша. – Надеюсь, вы не будете против этого, Никита Андреевич? – и в его карих глазах вспыхнули искорки похоти.

Целый месяц мы ездили к Висконти вместе. Нам было дано не так много времени, чтобы побыть наедине – всего полчаса до дома учителя и столько же на обратную дорогу, поэтому мы не теряли ни минуты.

Страстные поцелуи и ласки доводили нас до исступления. Наши губы горели огнём, а тела желали приятного исхода. Но этого было так мало! Наша страсть требовала большей близости, но увы…  Этого мы не могли себе позволить.

Наша любовная идиллия продлилась целый месяц. В середине лета меня позвал к себе Висконти и, налив в бокал холодного молодого вина, усадил в гостиной на кресло. Выдержав недолгую паузу, внимательно глядя мне в глаза, Лучиано, наконец, заговорил:

– Я сильно сомневался, когда брал вас в ученики, Никита Андреевич. Переучивать художника с уже набитой на иконописи рукой, да ещё и в сознательном возрасте – дело бесполезное. Тут, конечно, большую роль сыграла личная просьба великой княгини и ваше знание итальянского. Я решил, что поучу вас в группе с бесталанными недорослями, и вы сами поймёте свою беспомощность в художестве. Но вы меня удивили… – Висконти легко поднялся с кресла и прошёлся по периметру гостиной. – Какое изящество линий! Какое бесподобное чувство света и цвета! Вы истинный талант, мой дорогой! Вы можете работать в абсолютно любой технике, но я вижу, что ближе всего вам портрет. Засим, я хотел бы предложить частные занятия. В первую очередь мы проработаем анатомию, хотя вы и чувствуете её. Но теория вам всё же не помешает.

Разумеется, я с радостью согласился на это предложение и донёс его до Женечки по дороге домой. Юноша внезапно изменился в лице. В его глазах мелькнула злость, а брови сдвинулись над переносицей, образуя глубокие морщины. Его полные губы сжались в тонкую нить и побелели.

– То есть, эти занятия вам важнее, чем наши чувства? – процедил он сквозь зубы.

Я был удивлён такой реакции. Я ожидал, что Женечка порадуется моим успехам, но он, видимо, думал только о своём благополучии. Увидев, что я растерян, Женечка взял себя в руки и, разгладив сердитые морщинки на лбу, мило улыбнулся.

– Простите меня, Никитушка, – заворковал он, прижимаясь к моему плечу, – я просто был расстроен тем, что мы не сможем часто видеться, как теперь. Вы действительно очень талантливы и достойны уважения. А насчёт наших встреч… обещаю, я что-нибудь придумаю.

Следующие две недели мы тайно встречались в саду. Женечка присылал мне записку, в какое время мне прийти в ту или иную его часть, и я, преисполненный желанием, бежал к нему на свидание. Но увы, уединиться получалось только на несколько минут. Скрытые пышной листвой от пристальных взглядов мамок и нянек, мы страстно целовались, но до приятного завершения дело редко доходило, так как поцелуи прерывались от малейшего шороха.

– Я больше так не могу, – задыхался в моих объятиях Женечка. – Я хочу большего, а не этих краденых ласк!

Моё тело тоже страдало от неоконченной страсти и, оказавшись в комнате, я яростно терзал свою плоть рукой, представляя нежный Женечкин облик.

Беременность плохо сказывалась на характере Фикхен. Она постоянно гоняла меня по дворцу со странными заданиями, и иногда мне казалось, что именно я виновник её теперешнего состояния, а не Понятовский.

– Я просила принести мне что-нибудь романтическое, – выговаривала она, откидывая в сторону книгу, которую я только что принёс из библиотеки. – Иди и принеси моего любимого Вольтера! «Кандид»! Да, именно этот роман! Хочу рыдать от переживаний!

Я, пожимая плечами, уносил вполне романтичного Ретифа де ла Бретонна в библиотеку, чтобы принести Фикхен философский роман Вольтера, пытаясь вспомнить в нём хоть одно место, над которым можно было бы рыдать от переживаний.

– Этот суп пересолен! – морщила нос Фикхен, отталкивая тарелку в сторону. – И он вовсе не пахнет грибами! Вели принести мне сушёных грибов! И кисель из ревеня.

Я, вздыхая, уносил поднос с грибным супом, а потом ещё полчаса, сдерживая тошноту, наблюдал, как Фикхен хрустит сушёными грибами и запивает их киселём.

В остальном её режим дня практически не изменился. Всё так же закатывались балы, проводились обязательные посещения театров и даже конные прогулки она не отменила. Я очень боялся за её здоровье, но Фикхен была переполнена энергией и могла по несколько часов принимать послов или слушать долгие доклады своих помощников о политическом положении в стране.

– Елизавете Петровне неможется, – говорила она, морща лоб, – да ещё мой муженёк со своей Лизкой Воронцовой совсем стыд потеряли. Является с ней на званые вечера, будто она его супруга! Так мне недалеко и до монастыря. Ещё эта беременность… Она сейчас совсем некстати! Пётр прекрасно осведомлён, что ребёнок не от него. Он посмел высказаться при свидетелях, что не знает, каким образом я беременею. К счастью, Елизавета Петровна так озабочена своим здоровьем, что не услышала этой реплики.

Да, Фикхен действительно висела на волоске, и её положение при дворе значительно пошатнулось в связи со всеми этими событиями. Но она старалась быть в курсе всех политических и внутренних дел страны, чтобы не ударить в грязь лицом при беседах с императрицей.

Мои частные занятия живописью начались уже со следующей недели. Весь день я просидел за мольбертом, рисуя портрет девушки из прислуги.

– Откуда у вас на картине взялись эти блики? – недовольно стучал тростью по полу Висконти. – Из-за них лицо кажется мокрым. Уберите их! Художество не терпит самодеятельности! Правдивость – вот его кредо! 

Я мычал, пытаясь объяснить учителю, что с моего ракурса эти блики видны и что лицо натурщицы не мокрое, а жирное от пота, но Лучиано только недовольно топал ногами и требовал реализма.

Свободные от светской жизни вечера я проводил в парке и рисовал в этюднике фонтаны и цветы, набивая руку по наставлению своего учителя. В один из таких вечеров я засиделся в тенистой аллее, наслаждаясь последними лучами заходящего солнца и  рисуя открывающийся мне вид. Внезапно, на мои глаза мягко легли две тёплые ручки, и тихий голос прошептал на ухо:

– Угадайте, кто?

Я вздрогнул. Интонации голоса до боли напоминал голос Женечки, с которым я не виделся почти неделю. Но шелест юбок за моей спиной и запах фиалок говорили мне, что это барышня.

Нежные ручки слетели с  глаз, как испуганные птички, и рядом со мной на скамью опустилось нежно-розовое облачко.

– Господи! Никита Андреевич! Простите меня, дурёху! Я совсем забыла, что вы не можете говорить!

Это была Катенька. На ней был модный парик с крупными буклями и воздушное розовое платьице, удивительно подходящее к её бледной коже. Я улыбнулся девушке и кивнул головой в знак приветствия.

– Вы, наверное, и не помните меня, – опустила глаза Катенька, – я Екатерина Преображенская. Нас с вами Екатерина Алексеевна знакомила в театре, – я взял девушку за руку и поцеловал её тонкие пальчики, пытаясь тем самым сказать, что прекрасно её помню. – А что вы рисуете? – осмелела Катенька, заглядывая в мой этюдник. – Какие красивые цветы! Мой братец тоже постоянно рисует, только мне не показывает. Мне кажется, что у него просто плохо получается, вот и не показывает, потому как стесняется. Вот вы, Никита Андреевич, хорошо рисуете и не скрываете. И ещё я вижу, что вам художество по нраву. А Женечка от безделья рисует и не старается, и души не вкладывает, вот у него ничего и не выходит. Ведь главное – это душа художника. А ежели её там нет, то и рисунок выйдет неживой.

Я слушал милый щебет этой райской птички   и удивлялся, как брат и сестра могут быть такими разными. Насколько Катюша была наивной и невинной, настолько же Женечка был развратен и похотлив. Я давно понял, что за его ангельской внешностью скрывается далеко не милый Амурчик. Женечка уже не раз топал на меня своим козлиным копытцем и выставлял вперёд маленькие рожки, но…от этого он не переставал притягивать меня своей удивительной сексуальностью.

В этот вечер, заболтавшись с Катенькой в парке, я возвращался в свою комнату уже в сумерках. Положив в карман коробочку с мелками и зажав под мышкой этюдник, я шёл по коридорам дворца Ораниенбаума, погружённый в свои мысли. Поднявшись на второй этаж по высокой мраморной лестнице, я оказался в полутёмном проходе. Неожиданно из-за угла мне навстречу вышла тёмная фигура. От испуга я вздрогнул и выронил на пол этюдник. 

– Эх, ёжик – ни головы, ни ножек, – услышал я знакомый голос, и моя душа вспыхнула огнём.

Я сотни раз представлял нашу встречу! Я видел, как прохожу мимо Бессонова, гордо подняв голову, и бросаю в его сторону равнодушный взгляд. Я мечтал, что он увидит меня в объятиях прекрасного любовника и в бессилии будет биться о стену. Вариантов было так же много, как опавших листьев осенью. Но о такой встрече я даже подумать не мог!

От испуга и растерянности я не знал, что мне делать и глупо таращился в темноту за колонной. Опомнившись, я взял себя в руки и у меня голове мелькнула мысль о побеге. Я  присел на корточки и начал судорожно закрывать распахнувшийся на полу этюдник. Справившись с ним, я резко поднялся, и коробочка с мелками вылетела из моего кармана, рассыпав содержимое по полу. Собрав мелки, я выпрямился, и нос к носу столкнулся с Гришкой, который вышел из тени.

Меня обуяла злость. Я злился на себя, на эти глупые мелки и на Бессонова, который своим появлением разрушил сотни моих сценариев. Я размахнулся, чтобы дать ему за это пощечину, но моя рука замерла в воздухе. Я взглянул в его глаза, и моё сердце затопила жалость. Они были темны, словно в них притаилась пустота, и только на самом дне горел огонёк смертельной тоски.

– Что же ты остановился? – грустно усмехнулся Гришка. – Набей  мне морду, может, тебе хоть от этого полегчает. Да и мне тоже… Я знаю, что виноват перед тобой. Виноват в том, что променял нашу любовь на своё благополучие. Виноват, что был глуп и думал, что деньги и положение в обществе заменят мне счастье. Виноват, что не сберёг то, чем обладал. 

Я слушал его тихий голос и моя любовь, покоящаяся под слоем прошлогодней листвы, вдруг словно очнулась. Она начала медленно подниматься из своей могилы, и я с ужасом понял, что поторопился её хоронить.

– Да, я оступился, – продолжал Гришка, делая осторожный шаг ко мне. – Но поверь, я расплатился сполна! Ты не представляешь, каково это – делить жизнь с нелюбимым человеком! Я возненавидел сначала свою жену, а потом себя, и вдруг понял, что этот богатый дом и столы с дорогими яствами мне не нужны. Это всё тлен по сравнению с любовью, которую я потерял! И тогда я решился на отчаянный шаг. Я написал Петру Фёдоровичу, чтобы тот снова взял меня на службу, а когда получил от него добро, бросил постылую жену и приехал сюда, – Гришка попытался взять меня за руку, но я отшатнулся в сторону, как от привидения. – Ты меня ненавидишь… – вздохнул Бессонов, – и я тебя не виню. Но знай, я не намерен отступать! Я буду добиваться твоего прощения! – мои руки дрогнули и мелки снова рассыпались по полу, как разноцветная карамель. – Я решил, что не буду изводить тебя долгой осадой, а возьму штурмом! И ты сдашься мне, ибо я вижу, что ты всё ещё любишь меня! – и Гришка, схватив меня за плечи, потянул к себе.

Мне хотелось кричать во весь голос, как я его ненавижу! Как долго болел любовью к нему и как больно выздоравливал от неё. Мне хотелось  кричать ему в лицо, что любовь прошла, и что у меня теперь совсем другая жизнь, где ему нет места. Но мои уста были немы, а тело предательски отказалось слушаться разума, и как воск, таяло в Гришкиных объятьях. 

Наконец, взяв себя в руки, я оттолкнул от себя Бессонова и, оскальзываясь на мелках, побежал по коридору в свою комнату.

Захлопнув за спиной дверь, я бессильно опустился на корточки и, обхватив голову руками, тихо завыл. Моя душа разрывалась от боли и тоски, а погребённая заживо любовь поднялась в полный рост и стряхнула с себя сухие листья забвения. Она была ещё слаба и едва держалась на ногах, но была жива.

Всю ночь я метался, не в силах уснуть, и лишь под утро, уставший от мучений,   погрузился в тяжёлый сон.

Проснувшись к полудню, я плеснул себе в лицо холодной водой, смывая духоту бессонной ночи, и уселся за стол, чтобы   собраться с мыслями.

Бессонов снова ворвался в мою жизнь, перевернув её с ног на голову и мне ничего не оставалось, как принять сей факт. Я понимал, что придётся смириться с тем, что в любой момент Гришка может оказаться на моём пути, и я должен быть к этому готов.

Прощать, а тем более допускать его до себя я не собирался. На пути моей проснувшейся любви встала злая и сердитая гордость. Я решил, что больше не буду столь беспомощным, как прошлым вечером. Холодный и бездушный взгляд – вот моё оружие против Гришки. Главное, постоянно быть настороже и не давать себе слабины.

На глаза попалось недавнее письмо Джакомо, где он напоминал о нашем последнем разговоре и просил обязательно воспользоваться методом учителя пения из Венеции. Он писал, что желает мне счастья и изменений в жизни.

Да! Мне нужно изменить свою жизнь и обрести голос, дабы высказать Гришке всё, что думаю! С решимостью и энтузиазмом я вышел на небольшой балкон и, набрав в лёгкие воздуха, попробовал «спеть» своё имя.

Это оказалось не так просто, как я думал. Несколько минут я усердно пытался пропеть первый слог, но кроме долго мычания у меня ничего не выходило. Я продолжил свои старания, в результате которых заработал лишь резь в горле и пульсирующую боль в голове.

И, наконец, свершилось! Я прижал язык к нёбу и вместо мычания из меня вырвалось долгое:

– Ны-и-и…

Это была победа, и я с удвоенным рвением решил продолжать занятия. Но на следующем слоге я сломался. «Ки» в моём исполнении больше походил на сиплый кашель. Глянув на настенные часы, я вспомнил, что должен быть у Фикхен к обеду, поэтому прервал занятие и начал одеваться.

Цесаревна ждала меня в саду с томиком Вольтера на коленях и вяленой рыбой в руке.

– Сегодня я проснулась и решила, что пора налаживать отношения с мужем. Все эти амурные дела приятны и увлекательны, но стоит подумать и о будущем. Елизавете Петровне вчера ввечеру снова немоглось. Я даже посылала к ней своего лекаря, чтобы тот участвовал в лечении. Он мне передал, что дела у императрицы обстоят не лучшим образом, – она вдруг встрепенулась и отложила надкусанную рыбу в сторону. – Ты слыхал новость? Гришка Бессонов снова на службу вернулся! Никогда бы не подумала, что скажу это, но… я рада его возращению. Пётр Фёдорович сразу же забыл о своей Лизоньке Воронцовой и отправился с Бессоновым в полки смотр учинять. Мне это только на руку и я надеюсь, что этот рыжий чёртушка отвлечёт Петрушу от полюбовницы. А там, глядишь, я разрожусь, приду в форму и перетяну внимание цесаревича на себя!

Судьба дала мне фору, чтобы собраться с мыслями. Я знал, что ещё несколько дней Бессонова не будет в Ораниенбауме, но продолжал находиться в постоянном напряжении. Завтракая с Фикхен в столовой, я поглядывал на дверь, боясь, что в зале появится Гришка. Гуляя по парку, я постоянно оглядывался, пытаясь разглядеть сквозь голые ветки рыжие волосы. 

К счастью, Фикхен так была поглощена своими мыслями, что не замечала моего состояния.

– От мужчин одни неприятности, – рассуждала она, потихоньку опустошая розетку с клюквой в меду, – а мне приходится все это расхлёбывать, – она погладила рукой свой округлый живот и поморщилась от кислой ягоды. – В этом плане Пётр Фёдорович просто идеальный мужчина, – рассмеялась она, – от него нет этих проблем. И с чего я вздумала нервничать из-за Воронцовой? Она заменяет меня в постели, но ведь беседовать Петруша любит именно со мной. До его отъезда, например, мы жарко обсуждали союз  с Пруссией, и он мне сказал, что я интересный собеседник. А знаешь, что подумала я? – попыталась вовлечь меня в свой монолог цесаревна. – Что у моего муженька ума, как у котёнка, который играет со своим хвостом. Это и Елизавета Петровна прекрасно понимает, поэтому так и ценит наш брак. Знаешь, что она мне сказала при нашей последней встрече? Что дела амурные нужно вести с умом и скрывать их от посторонних глаз, как государственную тайну. И заметь: она сама строго блюдёт этот закон. Ведь до сих пор никто не знает подробностей её отношений с Разумовским. Одни только слухи, распущенные дворней.

Я был согласен и с Фикхен, и с императрицей. Свои любовные похождения нужно держать подальше от людских глаз, и в этом цесаревне не было равных. И насчёт ума великого князя она была права. Живя в Ораниенбауме, я часто видел его в зале для банкетов, где он, одетый в прусскую форму, маршировал под бой барабанов.

Немного расслабиться мне всё же удалось. В этот день был назначен очередной урок у Висконти и я, прибыв в его дом, несколько часов усердно рисовал. Работа успокоила мои нервы и я потерял счёт времени. Из медленной реки творчества, несущей мысли своим неспешным течением, меня вырвал недовольный голос Лучиано.

– Что это? – спросил он, громко стуча тростью о пол. – Я дал вам задание. Вы должны были прорисовать тонкий переход от белого к чёрному, через несколько цветов! Для этого я задал вам рисовать зимний лес. И что я вижу? – он недовольно наморщил лоб. – Стесняюсь спросить, где вы видели зимой такое солнце? Где вы вообще видели солнце такого странного рыжего цвета? И этот портрет? К чему он среди зимнего пейзажа?

Я в недоумении хлопал глазами, пытаясь понять, о каком портрете идёт речь. И лишь отойдя от своей работы на несколько шагов, я замер от удивления. В узоре тонких веток, усыпанных снегом, проступало лицо Бессонова, а от солнца, заходящего за кромку зимнего леса, его волосы горели рыжим.

Ночи для меня стали сущим адом. Как только я оставался наедине с собой, внутри начинал разматываться клубок воспоминаний, пронизанный острыми осколками счастья, которые до крови царапали мою душу.

Я вспоминал сладкие минуты, проведённые когда-то с Бессоновым и сознание того, что я был тогда счастлив, мучило меня, причиняя нестерпимую боль. Я опять садился за стол и, раскрыв тетрадь, пытался рисовать, чтобы успокоиться, но на листе, словно привидение из моей прошлой жизни, проступало лицо Гришки Бессонова. Снова и снова…

В одну из осенних ночей природа взбунтовалась и разразилась страшной грозой. Ветер в трубах гудел с такой силой, что заглушил бы любой оркестр. Раскатисто грохотал гром, а небо рассекали яркие вспышки молний. Перепуганные гневом матери-природы, деревья стучались в окна дворца, словно просили убежища, а потоки воды с неба больше походили на водопад.

Я метался по кровати, пытаясь уснуть, но стоило мне закрыть глаза, как острой иглой, пропитанной ядом счастья, в мою душу вонзалось очередное воспоминание. 

Вдруг между раскатами грома я услышал тихий стук в дверь и очень удивился такому позднему визиту. Поднявшись с кровати и подойдя к двери, я с осторожностью отодвинул щеколду.

Дверь распахнулась, и на пороге я увидел человека в мокром чёрном плаще с капюшоном. Я не успел опомниться, как мой ночной гость сделал шаг вперёд и, прижав меня к стене, впился в мои губы поцелуем.

Он пах дождём и осенним ветром. Он был таким страстным и жарким, что я покорился его власти. Я сдёрнул капюшон с головы моего гостя и в яркой вспышке молнии увидел светлые завитки волос. 

– Ты рад меня видеть? – спросил Женечка, выпуская меня из рук и закрывая за собой дверь. Я кивнул и помог ему освободиться от мокрого плаща. – Я сбежал! Нянька уснула на стуле возле моей комнаты, батюшка с матушкой уехали в гости, а я вылез в окошко и по карнизу спустился вниз. Оставалось лишь обойти дворец вокруг и вот… – он распахнул руки и довольно улыбнулся, – я в твоих объятиях! И умоляю, давай не будем терять времени. Мне нужно вернуться до того, как меня хватятся.

Я не стал препятствовать столь сильному напору и, сбросив с себя ночную рубаху, упал на кровать.

Женечка был великолепен! Его стройное тело было по-юношески нежным, белая кожа поражала своей мягкостью и бархатистостью, а страсть, с которой он ласкал меня, была сильной и горячей, но… Целуя его круглое плечико и спускаясь ниже по груди до трепетного живота, мне виделось смуглое крепкое тело Бессонова. Несколько раз я прерывался, чтобы отогнать от себя проклятое ведение, но оно снова возвращалось, отвлекая меня душевной болью.

Когда я губами коснулся нежной кожи возле пупа, мою руку пронзила острая боль. Я вскрикнул и удивлённо поднял голову.

– Прости, Никитушка, – виновато улыбнулся Женечка, игриво прикусив губу, – не сдержался.

Я потёр укушенную руку и вдруг понял, что физическая боль приглушила душевную. Она лечила меня, пронзая острыми зубками мои губы и прищипывая тонкими пальчиками соски. Она страстно царапала мою спину коготками и шлёпала меня ладонью по разгорячённой страстью груди. Когда мой юный любовник уложил меня на живот и резко вошёл внутрь, прихватив рукой за загривок, я уже был полностью свободен от ядовитых игл воспоминаний и душевных мук.

Ночь близилась к утру, когда я, тихо постанывая, присел на кровати. Женечка уже накинул на голову мокрый капюшон и, взглянув на меня с хитрой и довольной улыбкой, сказал:

– Не думал, что встречу в твоём лице любителя необычных ощущений, – он  подошёл ближе и властно поднял мое лицо за подбородок. – Я тоже люблю такие забавы и обещаю в следующий раз подготовиться, – он слизнул с моей губы капельку крови и, нежно поцеловав меня, вышел из комнаты.

Я лежал на кровати и прислушивался к   непривычным ощущениям. Мыслей о Бессонове не было. Всё моё естество было сконцентрировано на саднящих царапинах на спине и горящих от шлепков ягодицах. Я пошевелился, чтобы немного оживить боль и  блаженно улыбнулся своей спасительнице.

Фикхен сразу заметила моё возбуждённое состояние и прокушенную губу. Мне пришлось соврать ей, и цесаревна долго смеялась, глядя на то, как я изображаю своё падение с кровати во время грозы.

Но боль оказалась недолгой подругой. К вечеру она почти утихла, а утром следующего дня и вовсе исчезла, вместе с затянувшейся ранкой на губе. Я тут же почувствовал надвигающееся волнение, которое поднималось в моей душе. Любовь скинула с себя оковы боли и зло бросила в меня иглами воспоминаний.

Одним поздним вечером я возвращался из Петербурга, куда ездил по заданию Фикхен,  и, выходя из кареты, протянул руку лакею, чтобы тот помог мне выйти. Но, сделав шаг на землю, я вздрогнул от знакомого голоса рядом со мной:

– Ты, наверное, решил, что я пошутил о своих намерениях, ёжик?

Вместо услужливого лакея я держал за руку Бессонова, который радостно улыбался мне. Я резко убрал руку и пустился бежать по тёмным аллеям парка, держа путь к дворцу.

Отдышавшись в своей комнате, я задрал рукав рубахи и больно ущипнул себя за нежную кожу. Боль вспыхнула молнией,  заставляя меня переключить своё внимание на неё.

«Действует!», – радостно подумал я. Несколько часов я просидел за столом,   терзая  свою руку и мысленно молясь о том, чтобы сегодня ночью ко мне снова пришёл Женечка и дал мне новую дозу «лекарства».

Но мой недовольный желудок тоскливо заурчал, напоминая, что ничего не ел с самого утра. Мне пришлось покинуть своё убежище и идти на кухню в поисках еды. 

В кухне горела одинокая свеча, а на столе обнаружилась тарелка с тёплой массой, которую я принял за кашу. Усевшись на лавку, я взял в руки ложку и уже зачерпнул ею кашу, как вдруг услышал знакомый голос за спиной.

– Как тебе итальянская паста? – Бессонов подошёл ближе, и его крепкая рука усадила меня обратно, когда я попытался вскочить с лавки. – Останься, ёжик… – попросил он тихо, ставя на стол бутылку вина и два бокала. – Я узнал у возничего, что весь день ты колесил по городу и ничего не ел. Поэтому решил, что ты обязательно придёшь перекусить. Попробуй это блюдо. Я специально подогрел его и натёр сыра. Мой любезный тестюшка – поклонник всего заморского, поэтому держал у себя в услужении итальянского повара. Он мне и сказал, что пасту нужно подавать с белым вином.

Я смотрел на Бессонова, и в моей душе бушевала буря страстей. Мне хотелось то ли разбить ему лицо до крови, то ли кинуться в объятия и целовать эти желанные губы.

– Знаешь, все эти годы, которые я прожил в доме жены, мне хотелось умереть, – продолжал Гришка, с грустью глядя на огонь свечи, – и единственное, что давало мне силы жить – это была любовь к тебе. Сначала я пытался полюбить жену и забыть тебя, но понял, что не могу сделать ни того, ни другого. Я со скукой слушал глупые разговоры Антонины о том, что ей хочется путешествовать в тёплые страны и увидеть   пальмы и обезьянок. Мне приходилось терпеть упрёки тестя в том, что всё, что я имею – его заслуга, и что мой титул лишь пропуск в высший свет для него и его дочери. Мысли о самоубийстве часто посещали меня, но я вспоминал счастливые минуты, проведённые с тобой, и мне становилось легче. Я не хочу вернуть твою любовь, вызвав жалость к себе. Я лишь хочу, чтобы ты понял – я всё ещё люблю тебя. И, пожалуй, даже сильнее, чем раньше. Вернись ко мне, ибо мои чувства к тебе проверены временем! Прости мою ошибку!

В моей голове разорвался артиллерийский снаряд, от которого меня бросило в жар и заложило уши. Я смотрел в Гришкины глаза и видел в них, как и прежде, любовь и бесконечную нежность. Только он мог смотреть на меня так! Только его я желал видеть подле себя и только его мог любить до гробовой доски!

Гришка с громким чпоком открыл пробку бутылки и плеснул в бокалы вина. Я схватился за бокал, как за спасательный круг, и залпом выпил холодный напиток. Вместо того чтобы опьянить, вино отрезвило мой разум.

Бессонов ни слова не сказал о том, что хочет уйти от постылой супруги и отказаться от богатства. Он хотел вернуть моё расположение и любовь, не делая ничего взамен! А что будет со мной, когда ему придётся уехать к жене? Получается, что он снова делает мне предложение стать его тайным любовником?

Эта мысль заставила мою любовь скорчиться в страшных муках.  Бросив взгляд на стол, я увидел кухонный нож и, потянувшись, взял его в руки.

– Согласен, – сказал Гришка, по-своему истолковав мои действия, – убей, если разлюбил! Вонзи нож в моё сердце, потому что без тебя мне всё одно жить незачем! – с этими словами он дёрнул ворот рубашки и оголил свою крепкую грудь.

Я был готов кинуться к нему на шею и отдаться Бессонову прямо на кухонном столе, но вместо этого я зажал тонкое лезвие в ладони и медленно вытянул его, прорезав глубокую рану.

Боль заполнила меня до самых краёв, заставив любовь захлебнуться в крови. На стол упало несколько крупных тёмных  капель, но стоило чуть ослабить кулак, как кровь хлынула на стол потоком.

– Господи! Да что же ты творишь? – вскочил со своего места Гришка и стал бегать по кухне в поисках воды и чистой тряпицы.

Мне было смешно смотреть, как он мечется. Своими действиями он напомнил мне курицу, которую спугнули с насеста и теперь она никак не может успокоиться. От этой мысли я громко расхохотался, стуча по столу здоровой рукой.

– Ты сошёл с ума? – замер посреди кухни Гришка, и в его глазах я увидел ужас. – Господи! Это я виноват! Что же я натворил?

Я перестал смеяться так же резко, как и начал. Поднявшись с лавки, я вынул из штанов подол рубахи и, оторвав от него кусок, замотал им руку. Окинув Гришку равнодушным взглядом, я хлебнул ещё вина прямо из бутылки и, пошатываясь, вышел из кухни.

Лекарство подействовало, и мне было плевать, что там подумалось Бессонову. Пусть считает, что я сошёл с ума из-за любви к нему. Пусть думает, что виноват в этом, и мучается. Пусть! У меня теперь есть средство, которое поможет мне жить без любви. И есть прекрасный лекарь, который поможет мне выздороветь!

Придя в свою комнату, я нашёл в одном из ящиков бутылку с самогоном, который держал для растирания и, плеснув на рану мутноватую жидкость, получил новую порцию боли, которую принял с благодарным стоном.

Когда кровь остановилась, я снова замотал руку чистой тряпицей и, убедившись, что могу шевелить пальцами, с блаженной улыбкой завалился спать.

Мне всё же пришлось показать руку лекарю. Цесаревне я соврал, что поранился ножом, когда нарезал гуммиарабик для пастельных карандашей. Лекарь промыл рану каким-то раствором и, помазав мазью, сказал, что к счастью, я не повредил ничего серьёзного и в скором времени порез затянется. 

Но ни в ближайшие дни, ни через неделю рана не зажила. Как только мы пересекались с Бессоновым в длинных коридорах дворца или в парке, моя рука сжималась в кулак и на тряпице, которой она была замотана, выступала полоска крови. 

В один из дней Фикхен решила посетить театр, чтобы посмотреть премьеру новой оперы и, разумеется, мне пришлось сопровождать её. Она тяжело опустилась на сидение кареты напротив меня и, укутав руки в мягкую муфту, поёжилась от холода.

– Любезный! – крикнула она вознице. – Прибавь-ка жару, а то мы тут замёрзнем по дороге, – и, взглянув на меня, вздохнула. – Как быстро наступает зима. Вот так бы лето скоро приходило! Ничего… Главное, пережить эти холода. Весной всё легче будет. Я вот разрожусь, и начну муженька окучивать. К Воронцовой он вроде немного охладел, да теперь этот Бессонов на моём пути встал. Рано я его приезду обрадовалась! – она досадливо цыкнула. – Думала, что Гришка скоро снова вернётся в усадьбу своей жены, ан нет! Он и не собирается возвращаться! Так и таскается с моим Петрушей по полкам да по кабакам. И ладно бы только это. Так теперь даже во дворце Пётр Фёдорович только с ним и общается, а меня сторонится. Я вот всё думаю, как бы отвлечь Бессонова от моего Петруши? Но пока ничего на ум не приходит.

Я отвернулся к окну и зло усмехнулся. Если бы она только знала, что причина приезда Гришки сидит рядом с ней и что только мне под силу отвлечь его от цесаревича! Но, как бы я ни любил свою Фикхен, и ни желал ей счастья, на такую жертву я был не согласен. Да и она вряд ли смогла бы понять сей странный адюльтер.

В театре собралась вся знать города. Зал благоухал дорогим парфюмом, который разносили трепещущие веера  расфуфыренных дам. Девицы поглядывали на молодых кавалеров и тихо перешёптывались, а те, в свою очередь, бросали на барышень страстные взгляды и поправляли пышные аксельбанты. Свечи в канделябрах нервно подрагивали, словно волнуясь перед премьерой, и в их мерцающем свете всё происходящее вокруг казалось дешёвым спектаклем.

Я сидел по правую руку от Фикхен, поглядывая на тяжёлый занавес сцены. Он периодически колыхался, а в щели между полотнами можно было разглядеть лицо актерки или актера. 

Штора, закрывающая вход на балкон, распахнулась, и внутрь вошёл великий князь Пётр Фёдорович в сопровождении своего верного пса Бессонова.

– Екатерина Алексеевна, – поклонился супруге цесаревич. 

Я был вынужден подняться и освободить  место законному супругу великой княгини. Дальнейшего их разговора я не слышал, ибо всё моё внимание было приковано к Бессонову. Я по привычке сжал руку в кулак, но боли не почувствовал. За две прошедшие недели рана затянулась и даже начала почёсываться, заживая.

Я поискал глазами свободное место и нашёл его подле Катюши Преображенской, которая сидела на первом ряду балкона и разглядывала публику.

Я прошёл через весь ряд и, остановившись возле барышни, поклонился ей и, поцеловав протянутую ручку, показал глазами на кресло подле неё.

– Разумеется, садитесь, Никита Андреевич! – радостно улыбнулась Катюша. – Батюшка всё одно на такие ассамблеи не ходит. Он, знаете ли, больше предпочитает охоту да рыбалку. А маменька всё время ангажирует места для всей семьи. Так что кресло подле меня свободно.

Я улыбался речам Катюши и нежно теребил её пальчики, краем глаза поглядывая на Бессонова, который сидел на пару рядов дальше. Он наблюдал за мной, недовольно сдвинув брови, и нервно постукивал пальцами по спинке переднего кресла.

Я понимал, что мстить Бессонову, используя милую и наивную Катюшу, подло, но мне так хотелось вызвать в его душе ревность,  что было плевать на нравственную сторону.

– Уф… Ну и народу в буфете! – на кресло по другую руку от Катюши опустилась тучная фигура баронессы. При виде меня её грубое отёкшее лицо расплылось в довольной улыбке. – Никита Андреевич! Очень рада вас видеть. Катюша отзывалась о вас, как о приятном собеседнике и галантном кавалере, – баронесса с шумом распахнула веер, и на меня пахнуло крепким потом вперемешку со сладкими духами. – Сказать по правде, я не совсем понимаю, как вы можете вести беседу, не имея голоса, но моя Катюша такая болтушка, что её хватит на двоих. Кстати, и мой нерадивый сынок о вас очень высокого мнения, – заметила она, и я снова напрягся при упоминании о Женечке. – Представляете, единственное место, которое он посещал, были уроки Висконти, так и там он успел опростоволоситься, – я удивлённо приподнял брови. – Ах, да… вы же учитесь частным образом и не в курсе этого! Женечка раздобыл где-то коньяку, хотя я строго-настрого приказала слугам следить за тем, чтобы в доме не было спиртного. Так этот паршивец по дороге к маэстро Висконти осушил всю бутылку и явился на урок в стельку пьяным! Да ещё и с кулаками на маэстро полез, когда тот сделал ему замечание, – баронесса вздохнула. – Вот до чего же природа хитра и непредсказуема. Одарила меня двумя такими разными детьми. Катюша – аки агнец, невинна и чиста. А Женечка – её полная противоположность. Удивляюсь его таланту притягивать к себе всё самое грязное и греховное!

История с Висконти показалось мне странной, ибо за всё наше с Женечкой знакомство я ни разу не замечал за ним тяги к пьянству. А вот слова о его греховности меня не удивили. Я уже и сам понял, что Женечка склонен ко всему тому, что считается запретным. Его странные   предпочтения, проявившиеся в нашу последнюю встречу, являлись тому свидетельством.

– А мне жаль, что он больше не занимается художествами, – продолжала говорить баронесса. – У него к этому есть талант, и к  тому же в последние несколько месяцев он так увлечённо посещал занятия, – вздохнула она. Я мысленно усмехнулся, зная причину  этой увлечённости. – Никита Андреевич, – встрепенулась баронесса, – вы ведь всё ещё занимаетесь живописью с маэстро? – она бросила на меня вопросительный взгляд, и я утвердительно кивнул. – Так может, вы дадите несколько уроков Женечке? Так сказать, будете проводником между Висконти и им? Я, разумеется, буду оплачивать вам эти занятия, а ежели мой сын будет отлынивать, то можете пожаловаться мне, и я приму меры.

Спасение от моих бед пришло неожиданно, но своевременно. Я с радостью согласился заниматься с Женечкой, и баронесса тут же назначила нам первый урок. Погружённый в мысли о новой встрече с Женечкой, я даже позабыл про Бессонова, но в антракте он напомнил о себе сам.

Я зашёл в буфет, чтобы выпить горячего чая с пирожным. Но усевшись за стол и потянувшись за эклером, лежащим на тарелке передо мной, увидел Гришку. Тот без приглашения  сел напротив и спросил, кивая на мою раненую ладонь:

– Как рука? – я никак не отреагировал на его вопрос и, взяв пирожное, засунул его в рот целиком, показывая, что разговора не получится. – Ты испугал меня тем вечером, – продолжил Гришка, – и я даже навёл о тебе справки у прислуги, нет ли в твоём поведении чего странного. Они меня уверили, что более милого и доброго господина не видели, и что ты всегда спокоен и уравновешен. Я так и не смог понять, чем был вызван сей поступок. Но успокоился, что твоё сознание не повреждено.

В моей душе снова всё забурлило и закипело. Противоречивые чувства, которые меня охватывали при общении с Гришкой, накрыли горячей волной. Мне хотелось то плеснуть в его лицо горячим чаем, то взять за руку и целовать каждый палец. Я то хотел встать и уйти, то напротив, сесть к нему на колени и ластиться, как котенок.

К моему счастью, зазвенел колокольчик, приглашая нас вернуться в зал, и я, запив сладость пирожного чаем, поднялся со стула и, холодно кивнув Бессонову, проследовал обратно на своё место.

Зал снова наполнился зрителями. Я тоже проследовал на балкон и хотел занять своё место подле Катюши, но заметил, что цесаревича нет. Бессонов тоже не явился на второй акт пьесы, чему я был несказанно рад, и окончание оперы уже смотрел сидя рядом с моей милой Фикхен.

По настоянию баронессы урок должен был состояться в небольшом зале на втором этаже дворца, под её чутким руководством. Этот момент меня несколько расстроил, поскольку я надеялся побыть с Женечкой наедине.

В назначенный час баронесса Преображенская привела в залу Женечку. Он счастливо заулыбался при виде меня и учтиво поклонился. Я уже приготовился к наискучнейшему времяпровождению, но нас неожиданно спасла Фикхен.

– Анна Павловна! Любезная! А я вас везде ищу, – воскликнула цесаревна, заходя в залу. – Мне необходима ваша помощь и острый взгляд. А мальчики тут и без нас разберутся.

Когда баронесса, тяжело пыхтя, поднялась со стула и скрылась в дверях, шурша парчовыми юбками, Женечка кинулся ко мне и повис на шее. Я отстранился, прижав палец к его губам, напоминая, что мы должны быть осторожными.

– Ах, Никитушка… – зашептал Женечка, – ты не представляешь, как я истосковался. Все ночи только о тебе и думал. 

Я замахал руками и замычал, пытаясь спросить, зачем он поссорился с Висконти.

– Обрыдло мне там всё, Никитушка, – ответил юноша, вставая между мной и открытым мольбертом. – Без тебя так скучно стало, что я решился завязать с рисованием. А тут такая неожиданная радость – занятия с тобой!

Говоря это, Женечка завёл руку себе за спину, и она юркнула мне в штаны, начав  нежно подёргивать мой член. После минуты такой экзекуции меня обуяла страсть. Недолго думая, я освободил свои  возбуждённые чресла и, смочив головку слюной, приспустил с  Женечки штаны, и вошёл в него.

Со стороны могло показаться, что строгий учитель что-то объясняет своему ученику, склонившись к его уху. Вот только лицо учителя пылало огнем, а ученик жарко покусывал  губы и судорожно сжимал рукой угол мольберта.

К тому моменту, когда в дверь стукнули, мы уже успели привести себя в порядок. И лишь наши глаза продолжали гореть от только что полученного удовольствия.

– Мне матушка сказала, что вы тут… – в залу вошла Катенька и присела в лёгком реверансе. – Здравствуйте, Никита Андреевич! Как продвигаются ваши занятия, Женечка?

– Это маман её за нами присматривать прислала, – шепнул мне Женечка и громко сказал: – Никита Андреевич очень недовольны выбранным местом. Тут свет плохой и духота страшная. Никита Андреевич даже весь взопрел, – услышав последнюю фразу, я едва сдержал улыбку. В этот момент в залу вошла баронесса, Женечка напрягся и замолчал. Тогда в игру вступил я.

Выйдя из-за мольберта и вытирая испачканные о палитру руки, я недовольно замычал, показывая на дверь и даже топнул ногой.

– Никита Андреевич недоволен уроком, – из-за спины баронессы вышла моя спасительница Фикхен и, подойдя ко мне, нежно взяла за руку. – Он говорит, что заниматься невозможно, когда в дверях постоянное движение происходит. Лично я считаю, что уроки живописи – это особое таинство, поэтому предлагаю следующее занятие провести в комнатах Никиты Андреевича и без посторонних глаз.

– Но… – насупила густые брови баронесса, – я не уверена, что настолько доверяю… – начала она, но Фикхен её перебила.

– А мне вы доверяете? – та уверенно кивнула цесаревне. – Тогда вы должны довериться и моему Ёшику, потому, что я полагаюсь на него, как на саму себя.

Заметив, что баронесса почти согласна на эти условия, в разговор вступил Женечка. Он подошёл к матери и, взяв её за руку, повёл к мольберту, куда я ещё до занятия для наглядности повесил рисунок.

– Матушка… – нежным голоском заворковал Женечка, – вы только взгляните, до чего дивный цветок нарисовал Никита Андреевич! Он словно только что сорван с клумбы! И его Никита Андреевич написал ещё на первом занятии у маэстро Висконти!

Это было последним доводом. Увидев мой рисунок, баронесса сдалась и согласилась на все условия, предложенные Фикхен.

Нельзя сказать, что в то время я был счастлив. Скорее, я пытался приноровиться к новым жизненным обстоятельствам в лице вернувшегося Бессонова. И именно уроки с Женечкой дарили мне надежду. Нет, не на счастье. А только на успокоение.

В ожидании следующего назначенного урока я продолжал заниматься делами Фикхен и вести светскую жизнь. Не бросал я и трудов по «пению», которые в каждом своём письме мне советовал Джакомо. Я заметил, что мне легче даются открытые слоги, и уже через пару недель мог довольно сносно «петь» некоторые из них. Соединять слоги в слова мне пока не удавалось, но я был рад и такому успеху.

Как и раньше, раз в неделю я посещал маэстро Висконти, и он обратил внимание, что рисовать я стал более уверено, но мои картины при этом выглядят несколько агрессивно.

– Дивный медведь! – хлопал он меня по плечу. – Очень удачный переход от бурого к чёрному. Но почему вы не изобразили Михайло Ивановича, например, мирно поедающим малину в кустах? Отчего он у вас встал на дыбы и скалится?

Я не мог объяснить ни поведение медведя на картине, ни своё состояние. Скорее всего, этим вздыбившимся зверем был я сам – загнанный в ловушку, но с явным намерением сражаться со своим обидчиком. 

Возвращаясь во дворец, я старался больше времени проводить с Фикхен, а в те часы, когда она отдыхала или была занята, закрывался  в своей комнате и рисовал.

Но как бы я ни старался спрятаться, всё равно временами сталкивался с Гришкой то в коридорах дворца, когда сопровождал Фикхен в переговорную залу, то в кухне, заказывая очередной кулинарный изыск для цесаревны, то в аллеях парка, прогуливаясь там с моей госпожой.

Но если днём мне ещё как-то удавалось не думать о Бессонове, ночами становилось хуже. Он упорно «стоял» перед  моими глазами и не собирался «уходить». Я старался думать о Женечке, о его прекрасном юном теле, счастливым обладателем которого я стал. Об амурном приключении на прошлом занятии и о том, что нас с ним ждет на следующем, но… Всё было тщетно. Образ Гришки продолжал призраком бродить по моей комнате, не давая уснуть. Помогало лишь одно: я поднимал рукав рубахи и со всей силы щипал кожу на запястье. Как следствие «Бессонных» ночей, руки были покрыты синяками, и мне приходилось ниже натягивать рукава камзола, чтобы никто не разглядел их через тонкую ткань рубахи.