Последний танец

Говорят, что первые вспоминания появляются у человека в тот момент, когда он  осознаёт себя как личность. Моё первое воспоминание относится к тому времени, когда мне было года три. 

Помню низкое серое небо и мелкую осеннюю морось. Я стою посреди скотного двора и рыдаю, глядя на испачканный в коровьем навозе ботинок.  Холодная рука матери опускается мне на лицо и вытирает слезы, перемешанные с каплями дождя.

– Не плачь, мой мальчик, – говорит мать хриплым голосом. Её речь прерывается тяжёлым кашлем и рука, вспорхнув с моей щеки, на секунду исчезает. После долгого и мучительного приступа кашля мать вытирает руку о серую застиранную юбку и на ней остаются две красные полосы, – это всего лишь коровье дерьмо. Оно легко отмывается. А теперь посмотри вокруг, – она показывает мне на двор, по которому бродят худые и грязные козы, всклокоченные куры и злой индюк, которого я боялся больше Сатаны. Вокруг лежат кучи прелого сена и раскисшие под дождём коровьи лепёшки, – это твоя жизнь. И от неё отмыться никак не получится.

Это единственное воспоминание, оставленное мне матерью. Через месяц её не стало, и меня взяла на воспитание моя родная тётка и крёстная мать Эльза.

Эльза работала горничной и прислуживала юной принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербстской. Будучи молодой барышней с большими амбициями и желанием удачно выйти замуж, как минимум, за сына булочника, крёстная не была готова воспитывать четырёхлетнего мальчика, да ещё и физически  немощного.  Она забрала меня к себе, но мною вовсе не занималась. Покинув грязный скотный двор и переехав в княжеский замок, а точнее, в трёхэтажную пристройку к нему, я ждал, что моя жизнь изменится. На деле – я оказался узником. Целыми днями я сидел в комнате, и моим единственным развлечением было изучение вида из окна. 

Холодными зимними днями я накидывал на плечи одеяло, забирался босыми ногами на огромный сундук и, встав на цыпочки, утыкался носом в заледеневшее стекло. Старательно подышав на него, а затем прогрев ладошкой небольшое окошко, я часами любовался развлечениями знати. 

Изредка Эльза брала меня в город за покупками. Я не любил эти поездки. Меня пугали громкие голоса торговцев на рыночной площади, странные танцы оборванцев на улице и грохот повозок на дороге.

– Он дикий какой-то… – фыркала Мари, подруга Эльзы, работающая прачкой в том же замке. – Шарахается от всех, как припадочный.

– Его лошадь лягнула,  когда они с матерью на скотном дворе жили, – качала головой Эльза. – Он так перепугался, что говорить перестал.

– Досталось же тебе наследство… – вздыхала Мари, беря с прилавка большое красное яблоко и нюхая его.

Наверное, Эльза любила меня по-своему, но не умела это показать. Так я думал, когда она баловала меня вкусной выпечкой, которой её угощал булочник Густав. Но когда случались неприятности или у Эльзы просто было плохое настроение, она вымещала его на мне, таская за волосы или хлеща меня по щекам мокрой тряпкой. В такие минуты я старался залезть под кровать и, забившись в самый дальний угол, сидеть там, пока тётка не успокоится.

– Тварь юродивая! – кричала Эльза, пытаясь  палкой достать меня из-под кровати. – Ты мне всю жизнь испортил! Вот подрастёшь, продам тебя в работный дом, а на вырученные деньги прикуплю себе приданого.

Поначалу я боялся выходить из комнаты, когда Эльза работала, но потом моё природное любопытство взяло верх над страхом, и я принялся исследовать новый для себя мир.

Изучение я начал с пристройки, в которой мы жили. Запоминая дорогу домой словно крыса, я с каждым днём все дальше и дальше уходил от своей каморки. 

Сама пристройка была предназначена для слуг, которые жили при замке, и кроме спален и подсобных помещений для хранения разной утвари и погреба для  солений и вяленого мяса там ничего не было.  Я обошёл все коридоры и комнаты, не найдя ничего интересного для себя.

Ближе к следующей зиме я уже хорошо ориентировался в помещениях и начал потихоньку изучать хозяйскую часть дома, в которую вёл широкий коридор, заканчивающийся огромной дверью, обшитой железом.

Детям челяди было строго-настрого запрещено заходить на хозяйскую территорию, и я сильно рисковал. Ведь будучи пойманным, я рисковал получить жестокое наказание за непослушание. Но моё любопытство было настолько сильным, что я пренебрегал всеми запретами и, словно призрак, бродил по лестницам и коридорам замка, прячась за тяжёлыми пыльными портьерами от малейшего шороха.

В один из холодных зимних дней, бродя по коридорам замка, я наткнулся на приоткрытую дверь. В этой части замка я ещё не был  и, разумеется, никак не мог  упустить такую удачу.

Я потянул на себя тяжёлую ручку и дверь с тихим скрипом отворилась. Сделав шаг вперёд, я оказался в большом зале. Вдоль его стен располагались высокие шкафы с полками, на которых стояли книги.

Да, я знал, что такое книги. Несколько раз мы с Эльзой заходили в книжную лавку по приказу госпожи Иоганны-Елизаветы за изданиями Расина, Корнеля и Мольера.

– Нравятся книги? – спросил у меня тогда старик, листающий пыльный томик в углу лавки.

  Я испуганно вздрогнул и убрал руку, протянутую к одной из книжек.

– Да он ещё маленький и глупый, – грубо дёрнула меня за рукав Эльза. – Наверное, думает, что это коробка со сладостями. 

Но я точно знал, что это не коробки, и что там внутри находится нечто намного интереснее, чем конфеты. Оказавшись в огромной библиотеке замка, у меня, наконец, появилась возможность взять в руки книгу и открыть её. И я это сделал…

Это был небольшой томик в сером переплёте с золотыми вензелями на корешке и красивой картинкой на обложке. На ней был изображён рыцарь на грациозном чёрном коне, который пронзал длинной пикой страшного двуглавого дракона. Открыв книгу, я был несколько разочарован. Внутри оказались листы серой бумаги, похожей на ту, из которой в лавке со сладостями делают кульки для конфет. Правда, эта бумага была разрисована какими-то знаками, которые покрывали листы полосами. Я положил книгу на место и взял с нижней полки другую, в надежде, что она не так испорчена, как предыдущая. И я оказался прав! 

В этой книге оказались картинки. Они были красочными и яркими, как летний вид из моего окна. На них светило яркое солнце, цвели удивительные цветы, а в траве между деревьями прятались невиданные животные. Правда, некоторые листы книги тоже были испорчены полосками знаков, но я их просто пролистывал, надолго замирая и рассматривая очередную картинку.

Комната с книгами стала конечной точкой моего путешествия по замку. Я нашёл то, что искал так долго, и теперь мои ежедневные похождения заканчивались именно здесь. Крепко закрыв за собой дверь и усевшись на широкий подоконник, я открывал очередную книгу, взятую с полки.

Эти книги подарили мне яркий сказочный мир, в который я погружался, листая страницы. Тут были смелые и сильные рыцари, которые путешествовали по загадочным лесам и полям в поисках приключений. Они обязательно находили заколдованный дворец, в котором томились узники, сражались со страшными чудовищами и спасали несчастных узников из заточения.

Я тоже чувствовал себя таким узником, запертым в замке. Иногда я задумывался, за какие грехи меня наказали, но потом вспоминал слова матери о том, что свою жизнь невозможно изменить. Мне становилось страшно и горько, но я с надеждой вглядывался в морозное окно своей комнаты, пытаясь увидеть вдалеке бравого рыцаря с длинным копьём на чёрном коне.

В один из зимних морозных дней я, прихватив тёплую шаль Эльзы, пробрался по коридорам к заветной комнате и, войдя внутрь, крепко закрыл за собой дверь. Взяв с полки очередную книгу и, убедившись, что в ней есть картинки, я забрался на подоконник и, завернувшись по уши в пуховый платок, погрузился в свой сказочный мир.

Я представлял себя героем этой книги, сражающимся с кровожадным чудовищем. Мне на помощь приходили храбрые воины, которыми я командовал, и мы бились с целым сонмом нечисти.

Я так увлёкся, что не заметил, как дверь библиотеки тихонько отворилась и в тусклом свете свечи на пороге появилась тонкая фигурка. Она прошла к окну и, поставив подсвечник на стол, с любопытством заглянула в мою книгу.

– Ты любишь читать? – сказала она тихо. Я вздрогнул от неожиданности и выронил из рук книгу. – Сказки, – улыбнулась мне милая темноволосая девушка. Она была одета в простую домашнюю рубашку, на которую была накинута меховая жилетка, расшитая золотом. – Я так и думала. Ты просто разглядываешь картинки?

Я был так напуган её неожиданным появлением, что в панике попытался с головой закутаться в шаль.

– Какой ты смешной, – девушка подняла с подоконника книгу и, нежно взъерошив мои волосы, добавила, – похож на испуганного ёжика.

В моей голове, словно птички в клетке, метались мысли. Я с ужасом представлял, как рассерженная моим непослушанием Эльза возьмётся за розги и выпорет меня. Или, что ещё страшнее, эта с виду ласковая девушка отведёт меня к палачу, и тот повесит меня на центральной площади. Моё сердце так сильно билось в груди, что казалось, сейчас вырвется наружу или навек остановится. Почувствовав мой страх, девушка снова улыбнулась и, поправив на груди жилет, сказала:

– Не бойся, милый. Я никому не дам тебя обидеть. Более того, я поговорю с папенькой, чтобы тебе разрешили приходить сюда и брать любые книги. Если, конечно, ты пообещаешь быть с ними аккуратным.

Я быстро-быстро закивал головой, всем своим видом показывая, что буду очень аккуратен. Девушка задумчиво прошлась по библиотеке, что-то выискивая и, наконец, остановилась возле самой дальней полки. Встав на цыпочки, она взяла старый потрёпанный томик и, любовно стряхнув с него пыль, вернулась ко мне.

– Посмотри, что я для тебя нашла, – сказала она, осторожно листая страницы. – Это моя «Азбука». По ней меня учили читать. Ты знаешь буквы?

Я замотал головой, с интересом глядя на картинки в книге.

– А почему ты всё время молчишь, ёжик? И как тебя зовут? – спросила она, легонько щелкая меня пальцем по носу. Я снова замотал головой, показывая на свой рот. – Ты немой? – разочарованно вздохнула девушка. – Жаль. А я думала, что в твоём лице нашла собеседника. Ну да ничего. Эту книжку я оставлю вот здесь, – она положила «Азбуку» на нижнюю полку, – и ты сможешь в любое время её полистать. Я часто сюда захожу. Беру любовные романы и читаю их перед сном. Так что мы с тобой ещё встретимся не раз. И я буду учить тебя читать. Согласен?

Я радостно закивал головой, с восторгом глядя на девушку. Она была похожа на сказочную волшебницу, которую я видел на картинке. Густые блестящие каштановые волосы, бледная мраморная кожа, добрые и тёплые голубые глаза и тонкие губы с ярким контуром. Это была богиня, спустившаяся ко мне с небес и пообещавшая открыть тайну тех самых странных знаков, которыми были испещрены книжные страницы.

– А сейчас, – девушка взяла меня под руки и помогла спуститься с подоконника, – я провожу тебя домой и заодно прикажу принести мне чашку молока.

Она отвела меня в  пристройку, где у порога комнаты меня уже ждала недовольная Эльза.

– Это ваш малыш? – спросила её девушка, отворяя дверь.

– Это мой крестник, – недобро сжала губы Эльза. – Что натворил этот сукин сын? Вот я его сейчас розгами по хребтине отхожу!

– Не смей его трогать, Эльза, – строго сказала моя спасительница. – Этот милый ребёнок тянется к знаниям, что похвально, и я самолично займусь его образованием. А ты бы лучше пошла на кухню и принесла в мои покои молока. И не вздумай его наказывать!

– Слушаюсь, госпожа, – Эльза сделал легкий книксен, прихватив пальцами полы юбки. – Будут ещё распоряжения?

– Нет, – тряхнула тёмными кудрями девушка и спросила, – а почему он не говорит?

– В раннем детстве испугался сильно, – охотно объяснила ей Эльза, – с тех пор молчит. И вообще, я думаю, что он умалишённый. В родне его отца были такие, вот он в их породу и пошёл.

– И в чём это выражается? – снова нахмурилась моя спасительница.

– Да иной раз уставится в стену и смотрит, как будто чудную картину увидел. И глаза такие, словно он вообще не здесь, – затараторила Эльза. – Я уж думала его к лекарю отвезти или в дом терпимости сдать. Уж больно он меня этим пугает.

– Хм… – девушка задумчиво почесала подбородок. – Думаю, что тут дело вовсе не в душевном расстройстве, – и, увидев испуг в моих глазах, присела рядом со мной на корточки, добавив, – не бойся, малыш. Я не позволю, чтобы тебя обижали.

С этими словами она встала и направилась прямо по коридору.

– Тиль, его зовут Тиль! – крикнула ей вслед Эльза и, нагнувшись ко мне с довольной улыбкой добавила: – Да тебе повезло, мой мальчик. Кажется, ты стал любимчиком нашей благороднейшей Фикхен. Будь умницей и продолжай её очаровывать. Если и дальше так пойдёт, то, глядишь, и я повышение получу, стану старшей горничной.

Так я впервые встретил мою милую Фикхен, которую полюбил с первых же минут нашего знакомства. Лежа ночью в своей кровати, я поклялся самому себе, что за её доброту буду верен и предан ей до гробовой доски.

Долгими вечерами мы с Фикхен сидели за большим столом в библиотеке, и она показывала мне буквы, объясняя, как их складывать в слоги, а затем в слова. Я впитывал знания, как сухая губка впитывает воду, и уже через пару месяцев смог читать.

Книги, в которых я раньше только разглядывал картинки, открылись мне с новой стороны. Непонятные ранее знаки оказались магическими символами, которые рассказывали мне удивительные истории о бродячих артистах, смелых героях и бесстрашных рыцарях. 

Но увы… Не чувствуя отдачу от своих уроков, Фикхен быстро к ним охладела, и наши встречи в библиотеке стали носить совсем другой характер.

– Мой милый ёжик, – задумчиво рассуждала она, кладя мою голову к себе на колени, – скоро я покину этот душный замок. Меня ждёт удивительное путешествие. Я поеду в Россию! Знаешь, в романах, которыми я увлеклась в последнее время, говорится, что любовь может прийти к каждому. Главное, верить в неё и ждать. И я уверена, что она меня ждёт именно в России. И ещё… я хочу, чтобы эта удивительная страна стала для меня домом. Я уже люблю её всем сердцем и надеюсь, что и она меня примет и полюбит.

Эти разговоры о скором отъезде наводили на меня грусть. Я так боялся потерять мою Фикхен, а вместе с ней и этот красочный мир, который она для меня открыла, научив читать. Я был уверен, что принцесса сможет дать мне больше, и это будет тем самым спасением, которого я так ждал. 

Иногда Фикхен сама приходила за мной в каморку и уводила в хозяйские комнаты, где мне было позволено присутствовать на её уроках. Их проводила гувернантка и ещё несколько учителей. Я садился в самый дальний угол комнаты и снова впитывал знания.

Так я понемногу изучил географию, астрономию, начал понимать французскую речь и читать на этом языке. Единственным предметом, который не давался моему слабому детскому разуму, была философия, поэтому во время этих занятий я засыпал, свернувшись клубочком на небольшом диванчике в углу комнаты.

Когда Фикхен брала меня в учебный класс и усаживала в углу, я старался запомнить всё, что говорили ей учителя. Но особой моей любовью стала астрономия. И дело было вовсе не в самой науке, а в том, как давал предмет учитель – Ханс Шифман, худой и сутулый старик лет шестидесяти.

Его лицо украшала длинная седая борода, а редкие волосы на голове прикрывала нелепая феска.  Он был старым польским евреем, всю свою жизнь посвятившим астрономии и настоящим фанатом этой  науки. К тому же Шифман был прекрасным рассказчиком и, когда говорил о небесных светилах, его мутные карие глаза оживали, из них словно струился завораживающий свет. Старик напоминал мне волшебника из книжки, которую я недавно прочитал. 

– Ослепительный бог солнца Гелиос, – рассказывал он тихим, вкрадчивым голосом, – каждое утро садился в свою огненную колесницу, запряжённую крылатыми конями, и поднимался на небосвод, даря миру тепло и свет. А вечером спускался на землю, освобождая небо луноликой Селене. Сын Гелиоса и прекрасной нимфы Климены Фаэтон был пылким и своенравным юношей. Он мечтал управлять колесницей отца и, как и Гелиос, сиять над землёй. Однажды, втайне от Гелиоса, Фаэтон взял колесницу и, забравшись в неё, взмыл высоко в небо. Но кони не послушались неумелого возницу и рванули вниз, к земле, сжигая всё на своём пути. Богиня земли Гея взмолилась, воззвав к великому Зевсу, чтобы тот остановил Фаэтона. Зевс ударил в колесницу молнией и та, упав на землю, разбилась. Вместе с ней погиб и Фаэтон.

– Красивая легенда, – улыбнулась Фикхен, – из неё можно сделать неутешительный вывод, что большие амбиции без знаний могут привести к необратимым последствиям. Или: чем выше ты взлетишь, тем страшнее падать.

– Ну, философия не мой конёк, – беззубо ухмыльнулся Шифман. – Я только хотел рассказать легенду, чтобы подвести вас к предположению Иоганна Кеплера, который просчитал, что между Солнцем и Юпитером должна была быть ещё одна планета. Она, словно мифический юноша Фаэтон, разбилась на мелкие куски, которые образовали шлейф из астероидов.

Слушая рассказы старика, я пребывал в неком трансе. Перед моими глазами на огненной колеснице в ярко-голубом небе летел прекрасный юноша с рыжими волосами. В руках он держал длинные вожжи, которыми правил тройкой крылатых коней, а под колёсами повозки простирались необъятные зелёные просторы.

– Что-то не так, молодой человек? – старый еврей сердито посмотрел в мою сторону, придерживая рукой монокль.

Оказалось, что замечтавшись, я выронил из рук книгу, которую листал во время урока, и она с грохотом упала на пол.

– Мальчик не говорит, – ответила за меня Фикхен, – но он любит разные сказочные истории. Вот я ему и разрешаю присутствовать на занятиях.

– Ну, раз вы так любите легенды, – улыбнулся мне Шифман, – тогда советую вам почитать легенды и мифы Древней Греции. Эта история как раз оттуда.

– Он просто смотрит картинки, – Фикхен подошла ко мне и привычно взъерошила рукой волосы, – читать его я так и не научила.

– Что ж… там много интересных картинок, – закивал старик и продолжил урок.

В тот же вечер я нашёл на полках нужную книгу и, как всегда, усевшись на подоконник, стал жадно читать. Я так увлёкся греческой мифологией, что за месяц изучил всю литературу на эту тему, которую смог найти в библиотеке.

– Бесполезное животное, – бурчала Эльза, ставя передо мной на стол миску с остывшей похлёбкой, – я его кормлю, пою, одеваю, а от него никакого толку. Давно бы намекнул госпоже, чтобы она дала любимой крёстной повышение. Нет! Он только и делает, что сидит в библиотеке или слушает разный бред, предназначенный для господ. 

Я оторвал от сухого куска хлеба корку и, положив её в рот, зачерпнул ложкой мутную жижу. Прожевав, я покачал головой и поднёс палец к своим губам, пытаясь напомнить Эльзе, что немой.

– Немой он, – этот жест ещё больше разозлил крёстную. – Мало тебя моя покойная сестра порола! Глядишь, и не напугался бы той лошади.

Но ворчание Эльзы меня не особо волновало. Куда больше я переживал оттого, что предстояла скорая разлука с Фикхен.

– Россия удивительная страна, – говорила она, сидя за большим библиотечным столом. На розовых щеках принцессы играли блики от догорающей свечи, и мне казалось, что её лицо постоянно меняет своё выражение, становясь то весёлым, то грустным. – Эта страна такая огромная, что на её землях могут рождаться как экзотические фрукты, так и простой картофель. А народы, населяющие её, говорят на сотнях разных языков. Летом там жарко, и земля наполняется запахами цветущих садов, а зимой выпадает столько снега, что если прыгнуть в сугроб, тебя накроет с головой. Я уже люблю эту страну и этих людей. И ещё я попросила учителя богословия объяснить мне разницу между нашей религией и православием. И знаешь… Большой разницы я не нашла. Я бы даже сказала, что многие понятия в  православии более мягкие, нежели в лютеранстве. Вот, например, у нас грех – это вина человека, а в православии – это болезнь, которую можно исцелить. И Церковь для православных – это не просто сообщество людей, верующих в Христа, а некий организм, в котором эти верующие соединяются с Христом. Я очень хочу побывать на богослужении в православном храме. Мой учитель рассказывал, что оно сродни византийскому: очень пышное и зрелищное. 

Я слушал Фикхен и мне становилось всё грустнее и грустнее. Я понимал, что для неё это путешествие – своего рода спасение от унылой и скучной жизни в замке. Она ведь тоже была узницей в нём, отрезанная от всего мира и живущая по принятым здесь законам. Если бы не её живой ум и тяга к наукам, она стала бы одной из тех принцесс, которые навещали замок по праздникам. Эти барышни только и мечтали о выгодных браках и богатых женихах. Они открыто завидовали Фикхен, которой выпало счастье стать женой наследника русского престола, и часто шептались за её спиной, называя Фикхен худышкой и серой мышью. 

– Ты чего загрустил, ёжик? – вырвал  меня из  мрачных мыслей голос Фикхен. – Тебе неинтересно, что я рассказываю?

Я замотал головой, показывая, как заинтересован. Потом поднялся со скамейки и, подойдя к Фикхен, сел на пол и, обняв её колени, прижался к ним всем телом.

– Ах, вот в чём дело… – догадалась она. – Тебе грустно оттого, что я уезжаю? Не грусти, мой милый ёжик. Я тоже не хочу с тобой прощаться. Ты прекрасный слушатель и мой самый верный друг. Мне будет не хватать тебя и наших бесед вечерами. Но я обязательно что-нибудь придумаю...

И она придумала! Через неделю Эльза влетела в нашу каморку и радостно сообщила, что в Россию принцессу будут сопровождать четыре горничные, в том числе и она.

– Тут мне уже нечего ждать, – говорила крёстная, ставя на стол миску, в которой был суп с крупой и мучными клёцками. – Густав собирается жениться на этой толстухе – дочери молочника. А Россия, говорят, страна богатая. Найду себе там женишка. Авось, получше этого ушастого Густава будет.

Ещё через несколько дней я узнал, что Эльзе разрешено взять с собой одного родственника, а так как кроме меня у неё никого не было, в далекую и загадочную Россию должен был поехать я…

Мне было и страшно, и радостно. Я привык к тихой и размеренной жизни замка и не знал, что ждёт меня в этой далекой и загадочной России. Одно меня успокаивало: я ехал туда вместе с моей милой Фикхен.

Стоя у подножки кареты, я смотрел на принцессу, которая шла к своему экипажу в сопровождении матери. Она была напугана, хотя и не подавала вида. По её широко открытым глазам и сжатым губам я видел, что она тоже волнуется.

– Ты что, уснул? – Эльза сунула мне в руки кулёк с моими пожитками и подтолкнула к двери кареты.

Наша дорога шла через несколько княжеств Померании, Пруссии и Курляндии, и чем ближе мы подбирались к границе России, тем становилось холоднее.

Иногда мы останавливались на постоялых дворах, чтобы отдохнуть и сменить лошадей. Тогда Фикхен звала меня к себе и мы, устроившись на кровати в её комнате, долго «беседовали», глядя на тяжёлые хлопья снега за окном.

– Я возлагаю очень большие надежды на эту поездку, – говорила Фикхен, гладя меня по волосам, – но я очень боюсь. Боюсь, что не понравлюсь Елизавете Петровне. Боюсь, что не смогу полюбить Петра Алексеевича. Но больше всего боюсь, что народ России не примет меня. Я очень хочу, чтобы жизнь в этой стране стала лучше, и уже люблю её народ всем сердцем.

А наутро она снова садилась в свой экипаж, в котором ехала вместе с матерью и фрейлиной, а я забирался в нашу продуваемую всеми ветрами карету и, завернувшись в тёплую шаль, прижимался боком к Эльзе, чтобы не замёрзнуть.

Я закрывал глаза и погружался в свой удивительный и сказочный мир, где в лазурных водах моря пели и плескались сирены. Где на огромном камне в тени сада спал молодой фавн, а стройные нимфы на поляне под лучами палящего солнца танцевали свои танцы. Там, в тенистых лесах, охотились кентавры, а у подножья гор пасли стада овец великаны циклопы.

Мои фантазии были настолько реальны, что я чувствовал запахи, и палящие лучи солнца согревали моё тело, а на своём лице я ощущал брызги воды, летящие от хвостов сирен.

– Господи! Да ты весь горишь! – услышал я сквозь сон голос Эльзы.

Дивный сон превратился в мрачный кошмар. Я падал в чёрную бездонную пропасть, где меня окружали уродливые чудовища. Их мокрые холодные щупальца обвивали мои руки и ноги и утягивали всё ниже и ниже, в темноту. Они душили и связывали, не давая возможности подняться вверх, и я задыхался в их адских объятиях.

– Мой милый ёжик! Очнись! – услышал я издалека голос Фикхен. Я ухватился за него, словно за спасательный круг и начал подниматься вверх, навстречу яркому свету. – Он пришёл в себя! – бледное и испуганное лицо принцессы склонилось надо мной. – Где этот лекарь?! Пусть снова даст мальчику своих настоев и, ради Бога, перенесите его в мою карету!

Я выздоравливал очень медленно. Моё слабое тело с трудом справлялось с болезнью. Фикхен ухаживала за мной, хотя сама тоже была не совсем здорова. Долгий путь по зимней заснеженной дороге сказался и на ней. Но её крепкий организм шёл на поправку гораздо быстрее моего.

Примерно через три недели мы, наконец, достигли границы России, и первое, что я увидел в окно – это огромное поле, занесённое снегом. Оно было необъятным, словно белое море, волнуемое ледяным ветром. Лишь по его кромке вдаль тянулась тонкая полоса чёрного леса. 

Мне стало совсем страшно. Я решил, что это поле, по которому мы ехали уже несколько часов, и есть Россия. Что кроме этого холодного белого простора в этой стране нет ничего. Фикхен пыталась меня отвлечь, читая вслух какой-то роман, но я её почти не слушал, с ужасом глядя на это ледяное безмолвие.

На следующее утро меня разбудил топот копыт и громкие голоса. Я проснулся и отдёрнул занавеску на окне кареты. Нам навстречу по дороге мчались несколько десятков всадников.

Фикхен тоже проснулась и с интересом наблюдала за приближающимися людьми. Один из них, поравнявшись с нашей каретой, нагнулся к окну и, стукнув в него рукой, затянутой в кожаную перчатку, громко сказал по-французски:

– Её величество Елизавета Петровна, ради вашей безопасности, приказала сопровождать вас в Петербург, а затем в Москву. Офицер лейб-гвардии Измайловского полка Алексей Адушев, к вашим услугам, принцесса! 

С тех пор и до конца путешествия нас сопровождал отряд лейб-кирасиров его императорского высочества, день и ночь гарцуя на лошадях рядом с нашей каретой. Вместе с ними к нам прибыл учитель русского языка, который тут же приступил к занятиям.

Долгими тёмными вечерами я с интересом прислушивался к разговорам, которые вели солдаты, охраняющие нас. Их речь была похожа на шум тростника и журчание речки в жаркий полдень. Иногда они пели грустные баллады, и я слушал их, пытаясь понять смысл.

Но сам язык давался мне с трудом. Он не был похож на уже знакомый мне французский, и тем более не походил на родной немецкий. Он долгое время оставался для меня мелодичным набором звуков, и лишь ближе к месту назначения я понемногу начал понимать значение многих слов и даже выучил алфавит.

Комната, в которую поселили нас с Эльзой, мало чем отличалась от каморки в замке. В ней было две кровати с жёсткими матрасами из соломы, большой стол с двумя грубыми табуретами, платяной шкаф со скрипучими дверцами и небольшая печка в углу. 

Первым делом Эльза затопила печь, и по комнате сразу пошёл тёплый воздух, пахнущий шишками и хвоей. Разложив вещи и застелив постели, крёстная ушла, оставив меня одного. Я тут же подставил к высокому окну табурет и, забравшись на него, посмотрел на улицу.

Окно выходило на большой сад, спящий под толстым слоем снега. За садом был пруд, затянутый тёмным льдом. Вдалеке  виднелась горка, по склону которой змеилась длинная блестящая дорожка.

Я никогда не общался со сверстниками. В замке не было детей, за исключением сына прачки Иоганна, который целыми днями помогал матери таскать воду из колодца, да дочери плотника Флоры – замкнутой и злой девочки с тонкими, как крысиные хвостики, косичками. Они были старше меня года на четыре, и играть со мной не хотели, называя юродивым.

На горке, залитой водой, я увидел с десяток детей разного возраста, которые весело смеялись, скатываясь на деревянных салазках вниз. Я удивлённо смотрел на их забавы, не понимая сути веселья. Мне казалось, что съезжать с горы, отбивая себе зад деревянными санками, больно и неприятно. К тому же это было совершенно бесполезное занятие, в отличие от чтения книг.

Вспомнив про книги, я решил, что пора бы мне поискать в этом дворце библиотеку. Я накинул на себя меховую безрукавку, надел на ноги тёплые сапоги и вышел из комнаты.

Но ушёл я недалеко. Тихонько прокравшись по длинному коридору, я сунул нос в первую попавшуюся дверь, и моё ухо тут же попало в цепкие пальцы дородной женщины с красным лицом.

– Варька! – крикнула она вглубь комнаты, которая оказалась кухней. – Не твой малой?

– Не, – молодая женщина в белом переднике, моющая в деревянной лохани посуду, вытерла рукой мокрый лоб, – мой ещё и ходить не умеет.

– Ты чей будешь? – женщина продолжала крутить мое ухо. – Говори, мелкий воришка! Зачем пришёл?

– Это прынцессы немецкой мальчонка, – подала голос вторая девушка, чистившая картошку у окна, – она его с собой из Пруссии привезла. 

– Да отпусти ты пацана, тётка Наталья! – встряла Варька. – Он тебе и ответить ничего не может, немчура же! Языка не понимает.

– Да немой он, – снова подала голос вторая девушка. – Мне давеча Антоха-плотник про него рассказывал. Говорил, что прынцесса эта уродца немого с собой привезла, и что он для неё как зверушка любимая. Она его всяким там трюкам учит, как в цирке. Отпусти его, тётка Наталья, от греха подальше. Может, он бешаный, глянь, как глазёнки пучит!

– Болезный… – тётка Наталья отпустила моё многострадальное ухо и погладила по голове. – Игрушка царская, да ещё и немой. Иди-ка… я тебе молока налью, да хлеба дам. Вона какой худющий. Видать, твоя хозяйка-то не кормит тебя вовсе.

Как только рука странной тётки отпустила моё ухо, я молнией метнулся к двери и что есть силы побежал по коридору. Оказавшись в своей комнате, я захлопнул дверь и присел на корточки, чтобы перевести дух. Отдышавшись, я вылез наружу, и мой   взгляд случайно упал на окно, где в мутном стекле я увидел себя.  Несмотря на ранний вечер, за окном было уже темно, и, подойдя ближе, я стал с интересом разглядывать своё отражение.  

Узкое худое лицо с большими испуганными глазами, длинный нос, широкий рот с приоткрытыми пухлыми губами, ёжик редких волос, неряшливо постриженных портняжными ножницами. Из-за длинных рук и ног моё худое тело казалось непропорциональным. Я и правда напоминал зверька, загнанного в ловушку.

В расстроенных чувствах я присел на старый, протёртый до дыр половик и задумался. А вдруг эти женщины правы, и для Фикхен я всего лишь забавная зверушка, а то, что я принимаю за любовь, всего лишь жалость к маленькому немому уродцу?

Мои горькие раздумья прервали шаги за дверью. Она открылась, и на пороге появилась Фикхен в тёплом домашнем платье и меховых расшитых золотом сапожках.

– Кто обидел моего ёжика? – спросила она, заходя в комнату и садясь рядом со мной на корточки. Я замотал головой и, притянув колени к груди, уткнулся в них носом. – Ты не хочешь со мной говорить? Жаль… – нарочито грустно сказала она. – А я хотела позвать тебя пить чай с мёдом и вареньем. Уверена, ты никогда не пробовал мёда в сотах. Если его пожевать, то во рту остаётся воск, и из него можно лепить разные фигурки. А какие райские яблочки в варенье! М-м-м… – она блаженно закатила глаза. – Их надо вынимать за хвостик, а если посмотреть через яблочко на свет, то можно увидеть косточки внутри.

Я был заинтригован её рассказом. К тому же вспомнил, что обед был очень давно, а за делами Эльза забыла меня покормить. Представив, как я ем все эти сладости, мой пустой желудок заурчал. Я поднял голову и, посмотрев на Фикхен, взял её за руку.

– Это значит, что тебе уже не грустно, и ты пойдёшь со мной пить чай? – с надеждой в голосе спросила она, поднимаясь на ноги.

Я улыбнулся, кивнул головой и встал вслед за ней. Держась за руки, мы вышли из комнаты. 

В своё первое путешествие по дому я так и не дошёл до хозяйских покоев, поэтому, идя с Фикхен по длинным коридорам дворца, с интересом рассматривал убранство.

Это было впечатляющее зрелище. Тут не было холодной  немецкой скромности, граничащей с нищетой. Стены коридора были обиты китайским шёлком, а на полу  расстелены ворсистые персидские ковры. Вдоль стен расставлены мягкие стулья и банкетки. На высоких изящных подставках сияли позолотой затейливые светильники. Всё дышало богатством и роскошью, и мне казалось, что я попал в сказку. Миновав большой зал, служивший для приёмов, мы оказались в ещё одном коридоре, где были расположены покои для гостей.

Открыв одну из дверей, Фикхен жестом пригласила меня войти, и я шагнул внутрь, споткнувшись о высокий порожек.

Комната была нарочито богатой, но уютной. Посреди неё стояла огромная кровать, покрытая на восточный манер тяжёлым красным пологом с золотыми кистями. В углу притулился изящный туалетный столик с зеркалом, на котором сверкали разноцветными стеклянными боками бутылочки и флаконы. Возле него примостился низенький пуфик, расшитый золотой парчой. В другом углу блестел натёртыми воском дверьми платяной шкаф. На полу стояла китайская ваза с засушенными цветами и пушистой травой.

Я тут же подбежал к столику и, плюхнувшись на мягкий пуфик, стал открывать разноцветные флаконы, вдыхая запахи парфюма, и корчить в зеркало смешные рожицы.

В этот момент в дверь постучали, и на пороге появилась та самая девица, которая так нелестно отзывалась обо мне в кухне. Она вошла, толкая впереди себя высокий столик на колёсиках, на котором стоял пузатый чайник, две чашки с блюдцами и розетки, доверху наполненные мёдом и вареньем.

Я сорвался с пуфика и с разбега плюхнулся на широкую кровать, утонув в мягком облаке пуховой перины.

– Ёжик! – засмеялась Фикхен  и, последовав моему примеру, тоже упала ничком на кровать.

Служанка с надетой на лицо благожелательной улыбкой оставила столик возле кровати и, не обращая внимания на наши шалости, любезно поинтересовалась, не нужно ли нам ещё чего-нибудь.

– Нет. Ты свободна, – на ломаном русском ответила ей Фикхен.

Пока принцесса не видела, я приподнялся на кровати и, посмотрев на служанку, показал ей язык. Та скорчила недовольную гримасу и, поклонившись Фикхен, вышла из комнаты.

Я держал за тонкий хвостик маленькое, словно налитое мёдом, яблочко и смотрел через него на Фикхен. Она старательно читала речь, которую приготовила к визиту русской императрицы, и я слушал её, слегка морщась, когда она допускала ошибки.

– Чего ты рожицы корчишь? – обиженно нахмурилась Фикхен, убирая листок под подушку. – Можно подумать, что ты понимаешь русский. Я очень волнуюсь, между прочим. Говорить в присутствии великой Елизаветы Петровны – это большая честь и ответственность для меня. Я вроде бы понравилась ей при нашей первой встрече, но если попаду в немилость сейчас, то меня ждут нелёгкие времена. И что ещё хуже, меня могут отправить обратно домой. Ты даже не представляешь, какой тогда позор меня там ждёт. Но даже не это самое страшное! Страшнее, что я не смогу воплотить всё то, чего хочу всем сердцем.

Мне стало её жаль, и я, засунув яблоко целиком в рот, прижался к её тёплому боку. Она гладила меня по голове, как котёнка и продолжила говорить о том, как ей хочется жить в России и как она любит эту страну, а мне хотелось спросить у неё лишь одно: кто же я ей на самом деле?

Нет, мне было достаточно той заботы, что она дарила, но так хотелось услышать, что я не ручная зверушка, а друг. Своим детским умом я, конечно, понимал, что я всего лишь маленький немой мальчик, стремящийся к чему-то большему, чем простое прозябание. Всего лишь жалкая травинка, которую может растоптать любой. Внезапно осознав своё ничтожество, я расплакался, уткнувшись в колени моей Фикхен.

– Эй, ёжик! – она отпрянула от меня и, приподняв за подбородок, стала вытирать платком мокрое от слёз лицо. – Не нужно плакать, мой милый! Ты один из немногих, кому я могу довериться и мне больно видеть тебя грустным, – она поцеловала меня в нос и добавила: – А знаешь как будет ёжик по-русски? Ё-шик… – произнесла она по слогам и добавила на русском, – мой мылый Ёшик. По-моему, тебе очень подходит это имя, – продолжила Фикхен на родном языке. – А хочешь, я научу тебя танцевать вальс? – неожиданно предложила она. – Я не звала тебя на уроки танца, думая, что тебе это будет неинтересно. Знаешь, танец очень поднимает настроение. А тебе это сейчас необходимо. Ну-ка… – она встала и потянула меня к себе за руки. – Иди сюда и слушай счёт.

Мы медленно двигались по комнате в ритме вальса. Она тихо считала «раз-два-три», а я неумело перебирал ногами, слегка обнимая её за талию. 

Из меня вышел никудышный танцор. Принцесса громко хохотала, когда я наступал ей на ноги, и я смеялся ей в ответ. На душе царило спокойствие и умиротворение. Я получил ответ на свой вопрос, и это было главное. 

Её тихий голос напевал какую-то мелодию, а моё маленькое сердечко то замирало от любви к моей принцессе, то начинало бешено скакать в груди от волнения за её будущее.

Всё поместье жужжало, как встревоженный улей. Приём по поводу приезда императрицы был намечен на ближайшие дни, и по этому поводу была устроена генеральная уборка.

Во дворе здоровенные молодцы расчищали большими скребками дорожки от снега. По коридорам метались половые, чистящие ковры. Молоденькие дворовые девки протирали пыль и, заправив подолы юбок за пояс и надев щётки на ноги, в плавном танце натирали в главном зале паркет.

Я, не зная чем себя занять, пробрался в комнату Фикхен, где несколько швей делали последнюю подгонку её платья, и уселся в углу на мягком пуфике.

– Я позволил себе украсить ваш парик жемчугом, – сказал пожилой парикмахер, ставя на туалетный столик тяжёлую болванку с огромным белым париком.

– Восхитително, Селанти, – ответила ему по русский Фикхен, утвердительно кивая, – ты превозмог сам себе.

– Правильней сказать «превзошёл себя», – поправил её парикмахер.

Фикхен не обиделась на него и учтиво улыбнулась, но тут же наморщила носик, когда одна из швей уколола её иголкой. Бросив взгляд в зеркало, Фикхен заметила меня и, нахмурившись, сказала:

– Ёшик, милый, тебе нужно больше бывать на воздухе. Сходи погулять и поиграй с детьми. Книги – это, конечно, прекрасно, но общения со сверстниками они не заменят.

Я поднялся с пуфика и, тяжело вздохнув, вышел из комнаты. Через полчаса я уже стоял во дворе, одетый в новенький овчинный тулупчик, шапку из зайца и тёплые сапожки, которые тут все называли валенками. 

День выдался солнечным и морозным.  Я вдохнул полной грудью холодного воздуха и тут же закашлялся от его ледяных колючек. Небольшая шапка снега упала с козырька крыльца мне на голову, заставив тихо взвизгнуть и кинуться бегом по расчищенной дорожке в сторону пруда.

Я совершенно не понимал, как можно гулять в таком холоде, но это была просьба моей Фикхен, и я не мог противиться ей.

Пройдя вдоль пруда, я поднялся на горку и, прищурив глаза от яркого солнца, стал наблюдать за забавами дворовых детей. Их было трое. Белобрысый розовощёкий мальчик моего возраста, девчушка лет пяти с выбившимися из-под платка рыжими волосами и мальчик лет восьми с умными и хитрыми карими глазами. Садясь на длинную деревяшку друг за дружкой, детвора с визгом и хохотом катилась с ледяной горки, и в самом низу всей кучей падала в огромный сугроб.

Я смотрел на них, недоумевая, что весёлого в этом развлечении. Им должно было быть холодно, мокро и больно. Но детей это не останавливало и, как только они оказывались внизу, старший мальчик подхватывал за верёвку деревяшку и тащил её на горку. За ним бежали его друзья, вытирая мокрые и красные лица варежками и, заливисто смеясь, толкали друг друга боками.

– Эй! – кареглазый мальчик заметил меня и, бросив доску наверху, подбежал ко мне. – Ты чего тут один стоишь? Айда с нами с горы кататься!

Я покачал головой, показывая, что это предложение мне неинтересно. 

– Сашка, да он тебя не понимает, – сказал кареглазому его друг, тоже подбежавший к  нам, – он с гишпанской прынцессой приехамши. По-нашему вообче не говорит.

Я замахал на него руками и, по обыкновению, показал на свой рот.

– Да он немой, – фыркнула девчушка, пытаясь заправить под платок рыжую прядь волос.

– Ну и что, что немой, – пожал плечами Сашка, – не дурак же.

Я снова замотал головой, пытаясь дать им понять, что я не дурак, а Сашка деловитой походкой подошёл ко мне и, протянув руку, представился:

– Меня Сашкой звать. Это, – он кивнул в сторону белобрысого мальчика, – Максимка, – Максимка подмигнул мне опухшим глазом, под которым красовался огромный синяк, – а это Лизонька. Обидишь её – будешь иметь дело со мной.

– Да он тебя не понимает, – снова махнула рукой Лизонька. Я замотал головой, стараясь донести до них, что это не так.

– Глянь, Сашка, – засмеялся Максимка, – кажись, он тебя понимает!

– Тогда пусть назовёт своё имя, – капризно надула губки Лизонька.

Я взял с земли палочку и, найдя ровный участок, запорошённый свежим снегом, криво написал на нём печатными буквами слово «ЁШИК».

– Глянь! – Максимка расхохотался и повалился навзничь в снег. – А ты говоришь, что он не дурак. Вона какие палочки на снегу нарисовал.

Дети тоже засмеялись, но я на них не обиделся. Я понял, что они просто не умеют читать, поэтому, расчистив снег варежкой, я начал рисовать на нём ежа.

Максимка поднялся и, подойдя ближе ко мне, стал с интересом наблюдать за моим творчеством. Потом, поправив шапку на голове, сказал с умным видом:

– На кошку Варвары похоже. Такая же бешаная.

– Не, – вылезла из-за его спины Лизонька, – это клубок ниток.

– Это ёжик, – сказал своё слово Сашка. – Стало быть, тебя ёжиком кличут?

Я радостно улыбнулся и закивал.

– Так чаво, ёжка? Пойдёшь с нами с горы кататься, али спужался? – хитро сощурил подбитый глаз Максимка.

Я уверенно кивнул головой и пошёл вслед за своими новыми знакомцами на склон горы.

Кататься оказалось не больно, а очень даже весело. Меня посадили на доску третьим. За мной уселся Максимка, а передо мной, крепко обняв за плечи Лизоньку, плюхнулся Сашка.

– Держись крепше за меня, – скомандовал он и, оттолкнувшись ногами, пустил всю нашу команду вниз по гладкому серому льду.

Сначала у меня перехватило дыхание от скорости, но потом я вдруг ощутил такую радость, что захохотал в голос. Я продолжал хохотать доже тогда, когда мы повалились в сугроб. Уткнувшись лицом в снег, я продолжал смеяться от внезапно охватившего меня счастья, не в силах подняться, чем здорово напугал  моих друзей.

– Сашка… – услышал я испуганный голос Максимки, – мы его убили чо ли?

– Не, – ответила ему Лизонька, – он ушибся и плачет!

– Эй, ёжка! – тронул меня за плечо Сашка. – Живой али чо?

Я с трудом выбрался из снега и, вытерев лицо руками, счастливо улыбнулся им.

– Фух… – вдохнул Максимка, – дурнина немая! Напужал!

– Ну чо? Пошли ещё кататься? – подмигнул мне Сашка. Я отряхнул одежду и, тяжело ступая по снегу валенками, начал подниматься наверх.

Смеркалось. Сашка привязал доску с верёвкой к дереву на горке, и мы пошли домой налегке.

– А откуда у тебя синячище такой? – спросил у Максимки Сашка.

– Так давеча мать приказала коз напоить, – начал рассказывать Максимка. – Я в загон захожу, все козы ко мне подбежали. Смотрю, а одна стоит в углу и в стену пырится. Ну, я к ней тихохонько подкрался, да как гаркну ей на ухо. Она со страху аж присела. Мамка на мой крик прибегла, глядь, а у козы той молоко ушло. Вот она мне дома по мордасам сапожищем и дала.

Вся компания дружно расхохоталась, а Сашка добавил для смеха свою историю:

– Энто что, – деловым баском сказал он, – меня тут тятя послал гнилую картошку свиньям дать. А я её всю в забор покидал. Пытался в дырку с расстояния попасть. Так меня тятя потом вожжами по хребтине так отходил, что я еле от него убёг.

Я не совсем понимал, почему эти истории так веселят моих новых друзей, да и самих этих странных забав не понял. Как может быть интересным пугать козу или кидать картошку в дыру в заборе? Но, несмотря на это, мне понравилось общение с этими странными русскими ребятами. И больше всего меня удивила их доброта. Никто из них ни разу не назвал меня уродом, калекой или юродивым. Для них я не был заморской зверушкой, прирученной принцессой. Именно за эту доброту я был им очень благодарен и, прощаясь, пообещал, что приду играть с ними снова.

В назначенный день к воротам усадьбы подъехали две кареты в сопровождении нескольких десятков гвардейцев. Встречать именитую гостью вышли все обитатели села. На высоком крыльце стояла Фикхен, её мать, фрейлины и несколько особ, приближённых к малому двору. Внизу толпились разодетые девки и парни. У одной из девиц на расшитом петухами рушнике, по старой русской традиции, лежал каравай с солонкой на верхушке. Челядь низшего ранга кучковалась вдалеке и, вытянув шеи, старалась разглядеть блистательный кортеж.

Я умудрился прибежать на место событий самым первым и спрятался в кустах недалеко от крыльца. За время ожидания я промёрз до костей, но это не остановило меня. Посмотреть на саму Елизавету Петровну во всей её красе было моей давней мечтой.

Ворота отворились, и первая карета, въехав во двор, остановилась напротив крыльца. Дверца открылась, и из неё на снег резво выпрыгнул вёрткий лакей в синей ливрее. Он опустил вниз железные ступеньки и, вытянув руку в белой перчатке вверх, замер. Из кареты появилась пухлая холёная ручка, пальцы которой были украшены кольцами с дорогими каменьями. Шуршащая пена юбок на секунду открыла ножку в изящном сапожке. Щёлкнув пальцами, ручка привела в чувство зазевавшегося лакея, и на расчищенную от снега дорожку шагнула сама императрица.

На ней было широкое голубое платье с огромным количеством юбок, делавшее её похожей на облако. Поверх платья, на голые плечи, был накинут песцовый палантин, а голову императрицы украшал высокий парик, в центре которого сияла камнями изящная диадема.

Елизавета была ещё не стара, и её лицо всё ещё хранило девичью красоту, но лишний вес и больные ноги делали её походку похожей на гусиную. 

В тот момент, когда императрица шла к ступеням лестницы, я неожиданно для себя чихнул. Елизавета нахмурилась и кивнула гвардейцу, идущему рядом с ней, в мою сторону. Не успел я вытереть нос, как крепкая рука солдата вцепилась мне в плечо. Хватка была настолько сильной, что мне показалось, будто я  слышу треск своей кости.

– Что ты тут делаешь, поганец? – грозно рявкнул гвардеец, перехватывая меня за шкирку и приподнимая над землёй.

– Прошу прошения… – Фикхен, испуганная и бледная, спустилась на ступеньку вниз и, сложив ладони, с мольбой посмотрела на императрицу, – это дворовый малчик. Он приехал со мной из Пруссия, чтобы увидет великий русский императрица. 

– Отпусти его, – Елизавета махнула пухлой ручкой гвардейцу, и тот нехотя поставил меня на землю, – не казнить же ребёнка за любопытство.

Все с облегчением выдохнули, а я что есть мочи кинулся в сторону чёрного входа и, влетев в свою комнату, спрятался под кроватью. Моё сердце вырывалось из груди от страха, который я только что испытал. Нет, я испугался вовсе не за себя. Моё неловкое поведение могло плохо отразиться на Фикхен. Но к счастью, императрица оказалась женщиной доброй и не стала наказывать ни меня, ни мою принцессу.

Когда страх прошёл и дыхание выровнялось, я вылез из-под кровати и, раздевшись, решил выйти в коридор, чтобы разведать обстановку.

Возле дверей главной залы толпилась челядь. Дворовый люд тянулся вверх, словно ростки цветов к солнышку, чтобы разглядеть приём в дверную щель.

Попытавшись протиснуться в толпе зевак, я получил лишь пару тумаков и тычки локтями. Тогда я лёг на пол и по-пластунски пополз в сторону двери. Лёжа на пушистом ковре, я заглянул в полуоткрытые двери и увидел Фикхен, сидящую по правую руку от императрицы. Они мило беседовали о чём-то, и я заметил благожелательную улыбку на губах Елизаветы. Я понял, что моя Фикхен пришлась по душе русской императрице и даже тихо пискнул от восхищения, но тут произошло непредвиденное.

Зеваки, стоявшие у двери уже не один час, привыкли к тому, что периодически дверь открывалась, пропуская внутрь лакеев с очередной порцией закусок и горячих блюд, или напротив, выпуская их для смены посуды.

В тот момент, когда люди вокруг меня отпрянули от двери, я, не ожидая ничего плохого, продолжил лежать на полу. Сначала меня больно ударило в лоб и чуть отбросило назад. Потом я почувствовал на своих рёбрах чей-то тяжёлый башмак, и грубый голос сказал мне:

– Пшёл вон, щенок! Не путайся под ногами!

– Илюха! – возле меня выросла огромная фигура тётки Натальи. Она стояла, уперев руки в широкие бока и недобро смотрела на лакея, ударившего меня. – Я вот Роману Савельевичу-то скажу, как ты у него водку из закромов воруешь! Ишь, разорался тут! Ещё и лягается, как конь укушанный!

Лакей быстро ретировался, испуганно глянув на разгневанную повариху, а тётка нагнулась ко мне, улыбнулась и помогла подняться.

– Ну-ка, пойдём со мной, – сказал она, подталкивая меня к дверям кухни. – Сейчас тебе холодного ко лбу приложим, чтобы синяка не было.

Усадив меня за широкий кухонный стол, тётка Наталья приоткрыла окно, зачерпнула в руку пригоршню снега и, скомкав его в лепёшку, приложила её к моему лбу.

– Ты, наверное, кушать хочешь? – внезапно всполошилась женщина. Я даже не успел ей кивнуть, как она быстро удалилась в дальний угол кухни и через несколько секунд вернулась оттуда с тарелкой, доверху наполненной разной снедью. – Накось, покушай объедков с барского стола, – и, придвинув тарелку ко мне, тётка уселась напротив меня на лавку.

Назвать то, что она принесла, объедками, было неправильно. Тут был целый кусок запечённого молочного поросёнка, фаршированного гречкой и квашеной капустой. Там же лежала румяная жареная картошка, присыпанная пряностями,  половинка мочёного яблока и ломтик варёного языка.

Я с аппетитом ел «объедки», тайком поглядывая на повариху, которая с умилением смотрела на меня, подперев красные щёки огромными кулаками.

– Ой, тётка Наталья… – в комнату вошла Варька, неся с собой ведро с горячей водой. Она вылила её в огромный таз, где лежала грязная посуда и, добавив в него холодной воды из другого ведра, засучив рукава рубахи, принялась её мыть. – Зря ты приваживаешь его. Прынцесса заморская его сладостями кормит. Вот пусть у неё и столуется.

– Много ты понимаешь, Варька, – вздохнула Наталья. – Наслушаешься ерунды, что Фимка несёт. Посмотри на него – кожа да кости. Как такого не покормить? Эх… – тётка протянула руку и погладила меня по волосам. – Мой Васятка сейчас как ты был бы. В тот год, когда он народился, мор прошёл. Сначала моего Илью Савыча прибрал, а потом и Васеньку. Он слабеньким родился, вот и не перенёс болезни. 

– Ой, помню я мужа твово, – Варька разогнула затёкшую спину, вытерла мокрой рукой лоб, подошла к нам и села рядом с тёткой Натальей. – Столяр был знатный и мужик хороший. А как песни пел…

– Да-а-а… – протянула Наталья и вдруг запела низким грудным голосом: – Ка-ак мой милый да уходи-и-ил во солдаты. Обещался мне вернутся целым и богаты-ы-ым.

– Обещался под венец меня забрати-и-и, чтобы больше никогда не горевати-и-и… – тоненьким голосом подхватила Варька.

Я слушал эту странную грустную песню и на глаза наворачивались слёзы. Нет, не из-за её слов про разлуку и смерть любимого. Мне до слёз было жалко эту сильную, добрую и такую одинокую женщину.

– Ой… – тётка Наталья прервала песню и с удивлением посмотрела на меня, глотающего слёзы вместе с куском варёного языка. – Варька, глянь… Плачет, болезный. А ты его уродом посчитала.  Разве урод может сострадать людям? Нет, Варька! Ничего ты в людях не понимаешь! – И, вытерев рукавом рубахи мои заплаканные глаза, Наталья добавила: – Ты приходи-ка завтрева сюда.  Я пироги спеку с брусникой. Ты таких никогда не едал, – с этими словами женщина поднялась из-за стола и стала помогать Варьке мыть грязную посуду.

Жизнь шла неторопливо и размеренно. Снежная и холодная зима сменилась ранней и очень буйной весной, которая наполнила леса и поля щебетом птиц, а во дворах разлилась журчащими ручейками. На проталинах стали появляться первые зелёные росточки, а сады, сбросив с себя ледяные оковы, начали наливаться жизнью.

– Эй, Ёжка! – Максимка помахал мне рукой и громко шмыгнул носом. – Иди с нами кораблики пускать!

Кроме Максимки во дворе меня ждала Лизонька. В руках она держала щепу, в которую  была вставлена палочка. Девочка, высунув от усердия язык, пыталась накрутить на палочку ярко-красную ленту, но ленточка скользила и не хотела крепиться на место. У Максимки тоже была щепа, но подлиннее. Он гордо держал её в руке, демонстрируя мне своё сокровище.

Я подошёл к друзьям и замычал, размахивая руками, пытаясь объяснить, что тоже хочу кораблик.

– Вона, видишь дровницу у дома? – ответил мне Максимка. – Там таких щепочек много. 

Я побежал к небольшому сарайчику, который служил дровницей, чтобы тоже найти себе кораблик. Роясь в дровах, я снова удивился тому, как дети понимали меня. Моё мычание совсем не походило на речь, но они отвечали, как если бы я говорил обычным языком.

Вынув из кучи опилок кусочек коры, по форме напоминающий лодку, я кинулся обратно к друзьям, размахивая в воздухе своей находкой.

– А давайте пущать кораблики, чей быстрее вона до тех кустов доплывёт, – предложил нам Максимка, размазывая рукавом тулупчика по щекам длинную зелёную соплю.

Я и Лизонька согласились и, присев возле бурного ручейка, приготовились спустить свои «корабли» на воду. По команде Максимки мы отпустили их и побежали вдоль ручья, следя каждый за своим. Лизонькина щепка с красной ленточкой несколько раз перевернулась и, зацепившись лентой за веточку, потонула в бурлящих водах. Девочка громко заревела, вытирая глаза пуховыми варежками, и я кинулся её успокаивать, забыв о своём корабле.

Максимка, охваченный азартом соревнования, пробежал мимо нас, поправляя ход своей щепы длинной палочкой. Краем глаза я заметил, как мальчик несколько раз, как бы случайно, ткнул палкой мою кору, и она разлетелась на две части, не выдержав удара.

– Всё… – Максимка подошёл к нам, гордо держа на вытянутой руке свою щепку. – Я победил! 

Я стал возмущённо мычать и размахивать руками, пытаясь сказать, что жульничать нехорошо. Максимка на это только криво усмехнулся и, заткнув одну ноздрю, громко сморкнулся другой. Здоровая сопля упала точно на сапожок Лизоньки, отчего девчушка снова зарыдала.

– Ничаво не знаю, – пожал плечами Максимка, – уговор был: чейный кораблик первый доплывёт, тот и выиграл. Так что вы мне по одному желанию должны. Каждый.

Я было полез на обидчика с кулаками, но меня остановила крепкая рука Сашки.

– Чаво тут у вас? – хмуро спросил он, поправляя платок на голове Лизоньки.

Я снова стал мычать, рассерженно  жестикулируя и пытаясь «рассказать» о подлости Максимки.

– А ещё вот… – поддержала меня Лизонька, показывая Сашке испачканный сапожок.

– Максимка! – сердито нахмурив брови, сказал Сашка, доставая из кармана тряпицу и вытирая сапожок Лизоньки. – Опять ты за своё?

– А чаво я? – возмутился Максимка. – Мой кораблик первым доплыл. Они мне тепереча желания должны.

– А мухлевал зачем? – Сашка отвесил Максимке хорошего леща, отчего у парня из носа выскочила здоровенная зелёная «коза». Обиженно засопев, Максимка втянул «козу» обратно и, всхлипнув, сказал:

– Я только хотел, чтобы Лизонька меня в щёку поцеловала, а Ёжка принёс тётки Натальиных пирожков с брусникой. Он с ней дружбу водит.

– Вот сопля зелёная! – буркнул Сашка. – Ладно. Никто никому ничего не должен. Понял? – он дернул шапку Максимки вперёд, и та закрыла ему глаза. – А будешь ещё жулить, я тебя сам поцелую.

Представив эту картину, я и Лизонька громко рассмеялись, а Максимка, поправив шапку, засмеялся вслед за нами.

– Ладно, – махнул рукой Сашка, – будет вам. Побегли на речку, смотреть как лёд идет. Айда за мной!

Мне нравилось проводить время с этими ребятами. В их простых и незатейливых играх была своя прелесть. Иногда мы просто садились на завалинку какого-нибудь дома и, прижавшись друг к другу, словно воробушки, чтобы не замёрзнуть, вели долгие разговоры.

Из них я узнал, что Сашка цыганёнок. Мать у него сбежала из табора, чтобы быть с его отцом. Мать Максимки – сердитую и недовольную Устинью, я знал. Его отец был местным столяром. Но не только своими столярными работами славился дядька Иван. Его игрушки, которые он мастерил из дерева, пользовались большим спросом и у нас в селе, и в городе, куда он ездил  продавать свои поделки.

А вот Лизонька про своего отца ничего не рассказывала. Воспитывала её мать – тихая и скромная Катерина. Злые же языки поговаривали, что отцом Лизоньки был один из офицеров, которые сопровождают императрицу.

Все вечера я просиживал в библиотеке. В неё меня привела Фикхен примерно через месяц  после того, как мы приехали в Царское село. Я с удовольствием читал немецкую и французскую литературу, которой было очень много в библиотеке. Русские книжки давались мне с трудом. Этот удивительный и красивый язык просто пестрел метафорами, «опишизмами» и литературными сравнениями. Но куда больше мне нравились тихие и грустные песни тётки Натальи. Они окутывали меня тихой и светлой печалью, были наполнены народной мудростью и добротой. Я приходил в кухню, садился на скамейку у большого стола и слушал низкий грудной голос поварихи.

– Милай! – заметив меня, Наталья подскакивала и начинала ставить на стол еду. – Проголодался? – она гладила меня по голове своей огромной тёплой рукой, и я таял от этих ласк. Сильно изголодавшись по материнской любви, я сполна получал её от этой доброй и приветливой женщины.

Что касается Фикхен, то наши встречи стали редкими. Моя принцесса часто и надолго отлучалась в Петербург, то на званый ужин, то на приём, то на бал, то просто по зову императрицы, чтобы обсудить предстоящую свадьбу. Весь двор внимательно следил за юной принцессой и ждал, когда же Елизавета Петровна объявит день венчания.

– Так и знала, что найду тебя тут, – мне на плечо легла её мягкая рука и я вздрогнул от неожиданности. Только моя Фикхен умела так тихо заходить, и только у неё были такие мягкие руки и ласковый голос. – Мольер? – она заглянула в книгу, которую я читал, и удивлённо подняла брови. – Не знала, что тебе нравятся французские комедии, – я испуганно тыкнул пальцем в серую картинку. – А-а-а… – протянула она и улыбнулась. – Конечно, ты рассматриваешь картинки! А я уж решила, что ты читаешь на французском, – засмеялась Фикхен и, потрепав мои волосы рукой, присела рядом на лавку. – А я вот поговорить пришла, – вздохнула она и стала серьёзной. – Знаешь, я так много думала о любви и так её ждала, но… Петр Фёдорович на меня вовсе не обращает никакого внимания. Ему интереснее разговоры о войне и о Кайзере Вильгельме, который является его кумиром. Елизавета Петровна недавно оставила нас наедине в саду, чтобы мы лучше узнали друг друга, и я попыталась поговорить с ним о литературе. Великий князь сначала смотрел на меня, как на умалишённую, а потом сменил тему и начал расспрашивать меня о Пруссии и о Кайзере Вильгельме. Наверное, я для него не слишком умна и недостаточно красива…  – закончила она грустно.

Моё сердце сжалось от любви к ней. Как? Как можно посчитать это чудесное создание глупым? Как можно было не увидеть эту красоту? Я провёл рукой по её тёмным волосам и, чуть приподнявшись, робко поцеловал в розовую щёчку.

– Мой милый Ёшик, – улыбнулась она, – ты молчишь, но я знаю, что ты хочешь сказать. И я благодарна судьбе, что встретила тебя в тот зимний день.

На смену капризному апрелю пришёл май,     неся  с собой летний зной и жаркое солнце. 

Ранним утром меня разбудило пение птиц за окном и я, спрыгнув с кровати, быстро пробежал босыми ногами до стола и, сунув в рот кусок вчерашней коврижки, запил его глотком молока. Плеснув себе в лицо прохладной водой из тазика, я оделся и выбежал во двор.

Меня оглушили сотни звуков, которые раздавались вокруг. Это было кудахтанье кур, блеяние коз, нудное мычание коров, стук топора и ругань прачек, которые вешали на улице бельё. Я потоптался по мягкой молодой траве, осыпанной капельками росы и почувствовал босыми ногами её прохладу.

Максимку и Лизоньку я нашёл на заднем дворе. Они сидели на пыльной дорожке и играли камушками. По своему обыкновению я замахал руками и замычал, пытаясь узнать, где Сашка.

– Сашка? – переспросил меня Максимка. – Так он в конюшне. Его Игнат, конюх наш, позвал помочь. Кобыла вторые сутки мучается, никак разродиться не может.

Я удивленно поднял брови и замычал.

– Так Сашка ж цЫган, – ответила мне Лизонька. – Говорят, цыгане слово особое знают, как к лошадям подойти. Его мамка у нас знахаркой была и всех лечила.  Она        своё умение Сашке передала.

– Хорошая баба была Зорюшка, – подхватил наш разговор дед Савелий, гревший свои старые кости на солнышке, сидя на завалинке. – Как кто заболеет, или рожать удумает, сразу Зорюшку звали. Вас вон тоже она принимала. Травы разные знала и отвары варила. Её кто целительницей считал, а кто ведьмой. Два года назад пошла она, стало быть, в соседнее село роды принимать. В тот год мор случился. Коровы дохнуть стали. Вот местные мужики и решили, что ведьма виновата в энтом, и камнями её закидали. Убивцев, конечно, нашли и наказали, а Зорюшка померла.  А какая красавица была… – дед мечтательно вздохнул. – Смуглая, грудастая, волосы чёрные, как смоль. Бровями как поведёт, плечами передёрнет и в пляс. Ай-не-не… – нестройно пропел старик и, уронив голову на грудь, захрапел.

Рассказ деда нас расстроил. Сидя под палящим солнцем, мы с друзьями вяло кидали камешки, и каждый думал о своем. Я представлял себе танец цыганки, но, поскольку я не знал, как он выглядит, мне виделся вальс. Перед моими глазами, улыбаясь, медленно кружилась красивая стройная женщина с чёрными волосами. 

– Вы чего смурные такие сидите? – к нашей компании подошёл Сашка, держа в руках длинную палку. – Айда на пруд карасей ловить! Вона какую удочку мне тятя сробил.

Рыбалка стала ещё одной забавой, с которой меня познакомили друзья. Прибежав к пруду, мы сначала поползали по берегу, поднимая коряги, чтобы набрать червей. Потом Сашка нанизал одного червяка на железный крючок и встал у самой кромки воды.

– Ну, с Богом, – сказал Сашка и, зачем-то перекрестив червя, извивающегося на самодельном крючке, забросил тонкий лес, сплетённый из конского волоса, в воду. Лес тонко взвизгнул над нашими головами и крючок  булькнулся в пруд, оставив на поверхности белое перышко, воткнутое в пробку от вина.

Мы разлеглись на берегу в тени густой ивы и, глядя на поплавок, слушали громкие трели соловья.

– А вот кто кем стать хочет, когда вырастет? – неожиданно спросил Максимка. – Я хочу мастером быть знатным! Чтобы как тятя, кукол делать, но таких, чтоб меня все знали и игрушки мои прямо скопом покупали.

– А мне куколку сделаешь? – оживилась Лизонька.

– Сделаю, – кивнул Максимка. – Тятя обещался, что когда подрасту, ножик по дереву мне подарит. Вот тада и сделаю.

– А я хочу дохтуром лошадиным быть, – отозвался Сашка. Он лежал на спине и, закинув руки за голову, кусал травинку, зажатую в губах.

– А почему не людёв? – подняв голову с травы, спросил у друга Максимка.

– Людей не хочу. Недобрые они, – хмуро ответил Сашка и выплюнул травинку.

– А я вырасту и стану первой красавицей, – мечтательно пропела Лизонька и, подоткнув подол юбки под коленки, села на корточки возле пруда. – Выйду замуж за богатого князя. Вот…  – закончила она свою мысль, шлёпая рукой по воде.

– А почему за князя? – поднял голову Сашка. – Али в селе парней хороших тебе мало?

– Ну не за цЫгана же ей замуж идтить! – засмеялся Максимка, хлопая друга по пузу. – А ты, Ёжка, кем стать хочешь?

Этот вопрос заставил меня задуматься. И правда, кем я хочу стать? Не могу же я всю жизнь просто читать книжки и слушать речи Фикхен. И тут мне в голову пришла одна мысль. Я взял в руку палочку, открыл невидимую книгу и стал туда «записывать» свои мысли.

– О! – воскликнул Максимка. – Он будет фокусником. Помните, к нам на ярмарку такой араб приезжал? Тоже палочкой махал.

– Не… – замотала головой Лизонька. – Это он мух так отгонять будет.

– Сама ты, мух отгонять, – не согласился Максимка. – Фокусы он будет показывать.

– Он хочет книги писать, – бросив на меня взгляд, ответил друзьям Сашка и добавил: – Что ж… дело хорошее. Недаром же ты цельными днями в библиОтике сидишь.

В этот момент пёрышко в воде дёрнулось и его, словно течением, повело влево.

– Клюёть! – заорал Сашка, срываясь с места.

Мы подскочили и вслед за ним кинулись к воде. Рванув на себя удило, Сашка немного не рассчитал силы и большая рыбина, вылетев из воды, больно ударила меня по щеке и упала на берег.

Сначала я хотел расплакаться от обиды, но,  услышав хохот друзей и представив, как это выглядело со стороны, тоже весело рассмеялся, повалившись на траву.

– Пасха скоро… – снова завёл разговор Сашка, опять закинув удочку в воду. – Я так куличи люблю, которые тётка Наталья печёт. И яйца, в луковой кожуре крашеные. Вот вроде обычные яйца, а вкус совсем другой!

– А почему ты с нами в церкву не ходишь? – спросила у меня Лизонька.

– Так он же ентот… – Сашка почесал затылок, – лютеранин. У них своя церква есть.

– А правду говорят, что когда вас крестят, вам писюны режут? – спросил у меня Максимка.

– Во дурак, – засмеялся Сашка, – это мусульманам режут! И не писюны, а кожицу только отрезают. 

– А ты откудова знаешь? – засмеялась Лизонька. – Ты сам мусульман чо ли?

– Ничего я не мусульман, – обиделся на неё Сашка, – просто слышал, как мой тятя с истопником Рашидкой говорил про енто. А Рашидка и есть мусульман.

Тема церкви плавно продолжилась вечером. Я, как обычно, сидел в библиотеке и совсем не ожидал Фикхен, которая неделю назад уехала в Петербург. Она вошла в зал и, чмокнув меня в лоб, сказала, садясь рядом:

– Мы тут говорили с Елизаветой Петровной, и знаешь… Я решила, что раз я буду жить в православной стране, то мне тоже нужно принять эту веру. Елизавета Петровна поддержала меня и даже предложила стать моей крестной матерью.

Я был немного озадачен. Не то чтобы меня удивило решение Фикхен. Я просто не знал, что человек может поменять свою веру.

– Понимаешь, нам дают нашу веру родители в том возрасте, когда мы сами ещё не осознаем, кем нам быть, – объясняла мне своё решение Фикхен. – Я много беседовала с моим учителем православия и поняла, что эта вера мне по душе. Так что через пару месяцев меня уже не будут звать Софией.  Мне дадут православное имя!

Мне почему-то стало грустно. Я так привык называть её Фикхен. А вдруг, сменив веру и имя, она тоже изменится? Эта мысль мне не давала покоя несколько дней и, наконец решившись, я поднялся на пригорок, где стояла православная церковь.

Несколько минут я в нерешительности стоял у калитки. Меня пугала мысль, что мой лютеранский бог разгневается за то, что я пытаюсь пройти на православную землю. Я думал, что если открою калитку и сделаю шаг, то на меня с неба упадёт огромный камень и раздавит насмерть. Из долгих раздумий меня вырвал недовольный голос:

– Эй, малой! Ты давай либо сюда, либо мимо иди. Чаво стоишь и глазами мОргаешь?

Я увидел юношу лет пятнадцати, сидящего на корточках по ту сторону ограды у длинной грядки. Его худое тело было одето в пыльную чёрную рясу, а длинные сальные волосы неряшливо свисали и закрывали почти всё лицо.

Я решился и дёрнул на себя калитку. Сделав шаг вперёд, я оказался на дорожке, выложенной досками, которая вела к ступеням деревянной церкви. По одну сторону дорожки буйно цвёл яблоневый сад, по другую – располагались длинные грядки с молодой низкой порослью. Как только я сделал несколько шагов вперёд, позади меня что-то оглушительно громыхнуло. От испуга я присел на корточки и закрыл голову руками, ожидая удара.

– Вот чумной! – засмеялся парень. – Спужался калитки.

Я поднял голову и, обернувшись, увидел позади себя захлопнувшуюся калитку. Мне стало обидно и стыдно одновременно, и на глаза  навернулись слёзы.

– Федька! – услышал я приятный баритон. На пороге  церкви стоял высокий стройный мужчина в чёрной рясе, подпоясанной простым кушаком. На груди мужчины висел большой крест на верёвке. Мне понравились его глаза. Они излучали свет и доброту, а в тёмной, аккуратно стриженой бороде, таилась хитрая улыбка. – А ну-ка за работу! Хватит лыбу давить. Грядки сами собой не прополятся, – мужчина подошёл ко мне и, наклонившись, протянул руку. – Меня величать отцом Владимиром. А ты, мил человек, кто таков будешь?

Я встал на ноги и, протянув ему руку, хотел по обыкновению замычать, объясняя, что не могу говорить, но меня опередила прачка, которая служила во дворце и знала меня. Она вышла из-за угла церкви, держа под мышкой корзину с грязным бельём и, увидев нас, сказала:

– Так он ничего вам не ответит. Немой он, да ещё немец. Его наша прынцесса с собою из Пруссии привезла.

– Раз ты из Пруссии, то лютеранин? – догадался отец Владимир. Я сжался в комок, ожидая брани, но священник лишь улыбнулся и, похлопав меня по плечу спросил: – Ты не был ещё в православной церкви? – я замотал головой. – А посмотреть хочешь? – снова спросил он меня с улыбкой. Я быстро закивал головой, искоса поглядывая на прачку.

– На кой его в нашу церкву водить? – хмыкнула она. – Пусть своему богу молится. У нас есть лютеранская церква для таких, как он.

– Эх, Варвара! – вздохнул отец Владимир. – Нет православного бога и лютеранского. Даже мусульманского бога нет.

– Хосподи… – испуганно закрестилась прачка, выронив корзину. – Вы чего говорите-то, батюшка?

– Бог един, Варвара! – засмеялся отец Владимир. – Он не делится по религиям. Вероисповедание – это всего лишь разное трактование его деяний.

Варвара обиженно насупилась, подхватила плетёную корзину и быстрым шагом направилась к калитке, а отец Владимир взял меня за руку и повёл к ступеням.

Внутри церковь оказалась достаточно просторной. Из высоких окон струился солнечный свет, который падал на образа в золотых ризах. Лики святых смотрели на меня сердито и хмуро, и я, испугавшись их взглядов, спрятался за спину священника.

– Не нужно их бояться, – погладил меня по голове отец Владимир, – они токмо добра всем желают. Каждый образ – это лик святого. Кто-то помогает в семейном благополучии, кто-то в быту, кто-то даёт силы справиться с болезнью. Надо только подобрать нужные слова и зажечь для них свечку, – он показал на резные деревянные кандила, утыканные свечными огарками.

Я подошел к одному образу ближе и внимательно посмотрел в глаза старцу, изображённому на нём. Теперь его взгляд мне не казался таким страшным. Скорее, он был грустным и мудрым. Отец Владимир снова взял меня за руку и хотел провести дальше к центру залы, где в окружении бумажных цветов стояла небольшая икона с изображением женщины, но в этот момент в церковь вошли четыре монашки. Одна из них начала чистить от воска кандило, вторая поставила тяжёлое ведро с водой и начала мыть полы, ещё две внесли в зал серебряную купель, наполненную водой, и поставили её в центре на высокую тумбу.

– Эх, не вовремя ты зашёл, – вздохнул отец Владимир, – у нас через полчаса обряд крещения намечен. Давай не будем мешать наводить тут чистоту. Лучше я тебе нашу свечную артель покажу. Хочешь посмотреть, как льют свечи?

Я закивал и пошёл следом за священником в сторону двери.

За зданием церкви оказалось несколько пристроек. В одной из них, судя по громкому кудахтанью, был курятник. Вторая была, скорее всего, дровницей. Дальше шёл длинный деревянный барак, а за изгородью виднелся погост с чёрными от дождей и ветров крестами.

Пока мы шли к зданию артели, отец Владимир расспрашивал о моей жизни:

– А родители твои живы ли? – я отрицательно покачал головой. – Эх… – вздохнул священник, – сирота-а-а… Ну, а чем любишь заниматься? – я на секунду вытащил свою руку из его руки и, сложив ладони вместе, раскрыл их, как книгу. – Читать любишь? – улыбнулся мужчина. – Это богоугодное дело. Знания дают нам силы и делают мудрее. Вот мы и пришли, – сказал он, останавливаясь возле крепкой деревянной двери.

Войдя внутрь, мы оказались в просторной длинной комнате, где за столами, поставленными вдоль стены, сидели несколько женщин. По всей комнате плыл дух благовоний и расплавленного воска.

В руках женщин, сидящих за столом, были небольшие доски. Работницы соединяли их вместе, скрепляли верёвками и вставляли длинные нити в желобки, симметрично проделанные в досках. Потом они заливали туда воск, который до этого томился на медленном огне печи и, подождав, пока он остынет и схватится, раскрывали дощечки и, обрезав фитильки, доставали готовые свечки.

– Батюшка… – в помещение влетел всё тот же Федька и, замахав длинными рукавами рясы, затараторил: – Тама собрались все! Токмо вас и ждуть. Дитё у них орёт, надрывается, а они нервничают, просят пораньше крестины начать.

– Иду, – кивнул ему отец Владимир и, усадив меня на высокий табурет возле одной из работниц, сказал: – Ты можешь смотреть сколько захочешь. Думаю, дорогу обратно ты запомнил. Не заблудишься? – я закрутил головой и священник, потрепав меня по волосам, вышел из комнаты.

Я с удовольствием смотрел на работу мастериц, вдыхая пряный аромат благовоний. Свечки выходили ровные, с небольшими выпуклостями по краям, которые оказались буквами. Наконец мне надоело это занятие, а от духоты и запахов начала кружиться голова. Я уже собрался выходить на улицу, чтобы идти домой, как заметил в самом дальнем углу комнаты мужчину, склонившегося над столом. Он сидел спиной к окну и что-то старательно выводил на небольшой дощечке, лежавшей перед ним.

Я подошёл к одной из женщин и, дернув её за рукав, показал глазами на мужчину.

– Это Илья. Богомаз. Малюет лики святых, а мы потом эти иконки продаём.

Мне стало любопытно и я, крадучись, прошёл по всей мастерской и встал подле стола, где работал Илья.

Богомаз был ещё достаточно молод. Его длинное бледное лицо напоминало те самые лики, что я видел в церкви на образах, если бы не густые вьющиеся волосы, в которых торчали тонкие кисточки.

Я, стараясь быть незаметным, остановился у него за спиной и замер, любуясь его работой.

Я, затаив дыхание, следил за тем, как тонкая кисточка порхает по гладкой поверхности  доски и на ней, как по волшебству, проступает лицо старца.

– Это Николай Чудотворец будет, – услышал я тихий голос.

Я всегда боялся незнакомых людей, но этого человека совсем не испугался, даже когда он заговорил со мной. Я смотрел в пронзительно-голубые глаза богомаза, на частые завитки его светлых волос, через которые пробирался коварный солнечный луч, и мне казалось, что над его головой сияет нимб.

– Нравится смотреть? – спросил меня Илья. Я кивнул и, чтобы  избежать вопроса, почему молчу, показал на губы. – Немой, – понял меня художник, – это не так страшно, как ежели ты был бы глухим или слепым. Что есть голос? Вибрации, которые посылает организм, чтобы его поняли. Понять человека можно по выражению лица, или просто взглянув в его глаза. А вот не видеть этот мир вокруг себя и не слышать его – это страшно. Попробуй  закрыть глаза и представь на минуту, что ты никогда больше не увидишь солнца, снега, лиц друзей. Или заткни уши, и подумай о том, что не услышишь пения птиц и журчание ручья.

Я послушно зажмурил глаза и закрыл уши руками. Темнота и тишина, окутавшие меня, были страшными и, испугавшись, я заплакал.

– Плачь, – улыбнулся мне Илья. – Слёзы – это роса души. Они очищают её и делают светлее.

– Илюшка! – прикрикнула на богомаза одна из женщин. – Пошто дитё напужал?  

– Я не пужал, – покачал головой Илья, и лучик солнца из его волос прыгнул на разрисованную дощечку. – Я ему объясняю, насколько он счастливый человек. А ты, малой, садись-ка подле меня и смотри сколько хочешь.  

Он выдвинул из-под стола небольшую скамейку и толкнул её ногой в мою сторону. Я сел и снова начал любоваться его работой.  Так продолжалось до глубокого вечера. Очнулся я от того, что солнце перестало путаться в волосах Ильи и залило  красным заревом небо. Я вскочил со скамьи и пулей помчался к выходу.

У самой калитки меня остановил громкий окрик:

– Эй, малой! – в мою сторону бежал Федька, держа в руке небольшую толстую книжку, – вона, держи. Ето отец Владимир передать велел. Сказал, что тебе  понравится.

Прижав к себе книгу, я прошмыгнул в калитку и резво побежал в сторону села. На ужин я не успел, но добрая тётка Наталья накормила меня холодными варёными цыплячьими ножками.

Оказавшись в своей комнате, я дождался, пока Эльза уснёт. Потом, накинув на плечи покрывало и сунув подаренную священником книгу под мышку, я выскочил в коридор и крадучись пробрался в библиотеку.

Усевшись за стол и положив книгу перед собой, я стал разглядывать её под тусклым светом огарка. Это была Библия, старенькая и затёртая до дыр. Буквы, с витиеватыми шапочками и красивыми закорючками, были явно написаны вручную. Я открыл первую страницу и приступил к чтению.

На изучение Библии у меня ушло несколько дней. Язык, которым она была написана, сильно отличался от того, каким говорили люди вокруг меня. Поэтому некоторые страницы мне приходилось не раз перечитывать, чтобы понять их смысл.

На чтение я теперь выделял вечера и ночи, а утром, только проснувшись и умывшись, я мчался на пригорок к церкви и, махнув рукой вечно сидевшему возле грядок Федьке, бежал в здание артели.

– Шустрик прискакал, – смеялась одна работница, когда я, спотыкаясь о порожек, влетал в комнату. – Сейчас опять возле Илюшки сядет. И как ему не надоедает смотреть на энту мазню?

– Чего б ты понимала, Глашка, – отвечала ей женщина постарше. – Интерес у него к этому делу, то похвально.

– Здравствуй, малец, – Илья по-взрослому протягивал мне руку, и я сжимал что есть мочи его испачканные краской пальцы. – Вставай-ка вот тут. Сейчас будем с тобой краски месить. Вот смотри: если смешать желток яйца вот с ентой пудрой, что свинцом зовётся, получатся белила. Мне они для бликов нужны. Видишь, как у Николая глаза светятся? – я кивнул, бросив взгляд на почти готовую икону. – А энто потому, что я в их белилами точки поставил. Присмотрись, – и правда, в тонких радужках глаз старца я увидел маленькие белые точки. – А туточки у нас охра. Если её смешать вот с ентим порошком, то выйдет кроваво-красный.

Я наблюдал, как Илья замешивает краски, слушал его рассказы о тонкостях иконописи и, как обычно, впитывал всё в себя.

– Ах вот ты где! – на пороге артели стоял отец Владимир. – Мне Фёдор сказывал, что ты к Илье бегать повадился?

Я часто заморгал глазами, испугавшись, что  батюшка заругает меня или, что ещё хуже, запретит сюда приходить.

– Смышлёный малый, – вступился за меня Илья, – по глазам вижу.

– Так это ж хорошо, – улыбнулся отец Владимир. – Будет тебе помощник и ученик. Он ещё и читать у нас любит. Правда? – подмигнул мне священник. Я кивнул и улыбнулся батюшке. – А книжку мою читаешь ли? – я снова закивал, пытаясь сказать, что прочитал её всю. – Похвально для такого молодого отрока. Ты книжку ту мне верни, она мне дорога. И заходи, когда захочешь. Я тебе объясню, что в ней непонятно.

Став   помощником богомаза, я начал всерьёз задумываться о том, чтобы тоже принять православие. В один из первых летних вечеров ко мне в библиотеку зашла Фикхен и, по обыкновению, присев рядом со мной, начала вести беседу.

– Знаешь, я ни капли не жалею, что приехала сюда, – говорила она, задумчиво водя пальчиком по столу. – Прекрасная страна с удивительным народом. И Елизавета Петровна ко мне благосклонна. Только вот меня немного пугает замужество. Нет, не сам его факт. Я с радостью и волнением жду венчания. Меня пугает Пётр Фёдорович. Странный он какой-то. Кроме войны ему ничего не интересно. Я вот недавно о православии разговор завела. Сказала ему, что решила принять православие, а он только хмыкнул и плечами пожал.

Как только разговор зашёл о вере, я заёрзал на скамье, пытаясь привлечь её внимание.

– Тебя что-то беспокоит, Ёшик? – отвлеклась от своих раздумий Фикхен.

Я мычанием и интенсивным жестикулированием попытался донести до неё, что тоже хочу быть православным. Поначалу она только смеялась над моими ужимками, но наконец, до неё дошло то, что я пытался сказать.

– Это прекрасная идея, – обрадовалась она. – Только давай договоримся, что сначала креститься буду я, чтобы потом стать твоей крёстной матерью.

Услышав это предложение, я запрыгал от радости, что вызвало ещё больше смеха моей Фикхен.

– Мой милый Ёшик, – сказала она, обняв меня за плечи, – ты своими плясками  развеял мою печаль. Последнее время мы мало общаемся, но я тебе обещаю – как только закончатся хлопоты, связанные с крестинами и венчанием, мы снова будем вместе и, как и прежде, станем вечерами болтать о том о сём.

Друзья тоже с радостью приняли весть о моём крещении. Их я застал за игрой в салки на заднем дворе.

– Максимка! Ты опять жулишь! – визжала Лизонька, выворачиваясь из рук Максимки. – Ты меня за подол схватил. А нужно было по плечу салить!

– Ничего и не жулю, – обиделся Максимка, – подол сам мне в руку залетел, када ты мимо меня пробегала. О! Ёжка! – радостно окликнул меня Максимка. – А тебе имя ещё не выбрали для крещения?

– Я предлагаю Феофан, – подбежала ко мне Лизонька, – у меня так кота звали.

– Не, – замотал головой Максимка, – какой из него Феофан. Стёпка он! Степан.

– Дурни вы, – к нашей компании подбежал Сашка. – Отец Владимир недавно к тяте заходил, и они говорили о ёжкином крещении. Никитой он будет. Никита Андреевич. А фамилию ему дадут по деревне, что за выселками лежит. Межуев. Ну как? Нравится тебе? – спросил у меня друг.

Я был доволен. Быть Феофаном или Степаном мне не хотелось, а имя, предложенное отцом Владимиром, было звучным и красивым. Стоя ночью в комнате возле тёмного окна и глядя на своё отражение, я сделал вывод, что имя Никита мне очень подходит.

Моё утро начиналось с первыми петухами. Едва из-за горизонта появлялся робкий лучик солнца, я вскакивал с кровати и, плеснув себе в лицо холодной водой из ведра, одевался и бежал по делам.

Эльза всё-таки вышла замуж, как и мечтала, и теперь жила в городе, в доме своего мужа – местного торговца. Моя милая Фикхен, которая после крещения стала зваться Екатериной Алексеевной, приказала оставить за мной комнату, в которой я раньше жил с Эльзой, чему я был несказанно рад.

– Никитка! Беги скорее. Тебя тётка Наталья ждёт не дождётся! – крикнула мне молоденькая горничная, махнув рукой.

Я ворвался в знакомую мне кухню, чуть не сбив с ног сонного лакея, стоящего у двери.

– Куда мчишься, как оглашеннай, – недовольно процедил он сквозь зубы, пытаясь отвесить мне подзатыльник.

– А ну, брысь отседова! – между нами встала огромная фигура тётки Натальи. – Размахалси тут ручишшами! Али у тебя своей работы мало?

Спорить с грозной поварихой никто не решался, поэтому лакей лишь тихо выругался себе под нос и вышел из кухни.

– Никитка, – ласково обратилась ко мне тётка Наталья, – поди воды натаскай с колодца. А то господа проснутся и кофею попросят.  

Я вылетел в дверь чёрного входа и, схватив в руки вёдра, кинулся к колодцу. Мимо меня степенно проплыла Варвара, поддерживая рукой большое «опустившееся» пузо. 

– Никитка, дров принеси, и в подпол слазь за картошкой! 

Я кивнул Варваре и, подвесив ведро за крючок, стал медленно спускать его вниз. Холодная колодезная вода, плеснувшись из ведра, обожгла мои босые ноги. Я нагнулся и кинул ещё одну пригоршню воды себе в лицо, чтобы  окончательно проснуться.

Я торопился выполнить все поручения, поэтому, поставив у стола на кухне воду, кинулся на задний двор за дровами, сбивая себе ноги о камни на дороге.

– Ежка! – бегая от дома к дровнице, я наткнулся на Максимку, идущего в сторону пруда с ведром, над которым жужжали мухи. – Ты ввечеру на пруд приходи. Мы с ребятами раков ловить будем, а потом их сварим на костре. Я вона для прикорму у матери требухи тухлой прихватил. 

Я кивнул Максимке и, проводив взглядом его крепкую невысокую фигуру, побежал дальше за дровами.

За эти семь лет мои друзья сильно изменились. Максимка превратился в низенького крепкого парня, розовое лицо которого было всё сплошь усеяно веснушками и красными прыщами. Лизонька стала круглолицей пухлой девицей – капризной и самовлюблённой. Но сильнее всего изменился Сашка. Цыганские корни переплюнули русские, и из худого чернявого мальчугана он превратился в высокого стройного красавца с кучерявыми тёмными волосами и масляными карими глазами. По Сашке сохли все девки округи, а парни звали «цЫганом» и побаивались. Сам же Сашка не глядел ни на одну девицу, продолжая, как и  в детстве, ухаживать и оберегать Лизоньку. Та вроде бы и принимала эти ухаживания, но каждый раз пыталась задеть чувства парня колкостями.

Что касается меня, то по моим соображениям, я стал ещё страшнее, чем раньше. Худое тело вытянулось и при ходьбе сутулилось, невыразительное лицо с длинным острым носом прикрывали прямые тёмные волосы, которые я специально не стриг. В общем, я теперь больше походил на облезлого барана Зюзю, которого шугали во дворе не только люди, но и его собратья – бараны.

Закончив все дела в кухне и наскоро перекусив горбушкой свежего хлеба и стаканом парного молока, я, прихватив с собой несколько ещё теплых буханок, побежал к церкви, где меня уже ожидал отец Владимир.

– Как пойдёшь в мастерскую, посмотри на дворе Федьку, – сказал отец Владимир, принимая дары. – Этот лентяй, наверное, опять на дровах пузо греет. Пусть чешет на огород, картошку окучивать. Скажи: отец Владимир на него серчает, ибо лень –страшный грех.

Конечно, сказать Федьке я ничего не мог, и отец Владимир это знал, но продолжал общаться со мной, как с равным, не обращая внимания на мой недуг. Найдя Федьку в кустах чёрной смородины, я долго мычал на него, размахивая руками, стараясь передать гнев батюшки. Послушник только посмеялся над моими ужимками и, надвинув на глаза длинную чёрную шапку, снова зашёлся громким храпом.

– Ты пошто вчера олифу на окно не поставил? – грозно спросил меня с порога Илья. – Она таперича почернела! Беги в подпол и принеси масло льняное, да ставь его варить. У меня две листовушки уже готовы. Их пора лаком покрывать.

Илья, как истинный художник, был человеком настроения. Иногда он кричал на меня, отвешивая подзатыльники за нерасторопность или, наоборот, за излишнюю суетливость, но я на него не обижался. То, что он дал мне за эти семь лет, я считал бесценным даром.

Я научился смешивать краски, получая нужный колер и делал это, по словам того же Ильи, очень хорошо. Я умел так отполировать доску для иконы, что краски на нее ложились ровно и гладко. Последнее время Илья доверял мне покрывать олифой готовые иконы, что для меня было настоящим признанием с его стороны.

Сидя за столом и крутя ручку мельницы, я часами тёр в ней порошки для красок, глядя на работу богомаза и слушая его неторопливые речи:

– Вот не пойму я: отчего в людях столько злобы и ненависти? – рассуждал он, доставая из волос нужную кисточку. – Ведь по сути, причины ссор мелочны. Вот жена на мужа ругается, что тот в кабак ходил. Зло своё на нём вымещает. Или муж жену бьёт за то, что та кашу в печи сожгла. А ежели подумать: что страшного случилось? Ну, каша сгорела. Ну, мужик выпил немного с устатку. А сколько дурных слов в воздух пущено? Словно катастрофа какая произошла. Я уж не говорю о зле, которую войны приносят. А ведь монархи узко мыслят, мечтая о захвате части земли другого государства. Столько людей за энто помирают, подумать страшно. А ведь ни одно сокровище на земле не сравнится с человеческой жизнью!

– Тю-у-у… – тихо протянула молоденькая работница Глашка. – Опять нашего Илюху понесло. А то тебя наши монархи не спросили, чего важнее: земля или жизнь человеческая.

– Да оставь ты его, – вздохнула старая Устинья, – пущай человек свои мысли высказывает, ежели от ентого ему легше становится.

Вечером, я, как и обещал, пошёл к пруду, около которого меня уже ждали Максимка, Сашка и Лизонька.

– И как тебя мамка на ночь глядючи с нами отпустила? – спросил Лизоньку Максимка, спускаясь к воде по скользкому склону.

– А я и не спрошала, – хмыкнула Лизонька, поднимая подол платья выше, чтобы не замарать его о грязь. – Они почивать улеглись, а я в окошко выпрыгнула и сюда прибежала.

Босая ножка девушки соскользнула по мокрой траве и, упав на колено, Лизонька проехалась на нём несколько метров, тихо взвизгнув.

– И в кого ты у меня такая тёха, – сказал Сашка, подхватывая Лизоньку под руки и помогая подняться.

– А с чего это я у тебя-то? – Лизонька села на траву у берега и, выставив вперёд ножку, стала промывать поцарапанную коленку водой. – А может, я хочу вон с Ёжкой быть, – она тихо зашипела, когда Сашка приложил к ранке лист подорожника.

– Да нашему Ёжке, кроме богомаза и книжек, ничего и не надоть, – засмеялся Максимка. – Не… он по своей королевишне сохнет. Так жешь, Ёжка?

Я обиженно засопел и отвернулся от Максимки, чтобы тот не заметил, как вспыхнули мои уши при упоминании о Фикхен. Да, я страдал. Страдал от того, что у неё было слишком мало времени, чтобы   проводить его со мной. Страдал от того, что её статус сменился, и из прусской принцессы она стала женой наследника престола. Страдал от того, что из наивной милой девушки, она превратилась в томную чувственную женщину. При встречах с ней я старался не обращать внимания на эти изменения, но не заметить их не мог.

Несмотря на новый статус, место жительства Фикхен осталось прежним. Иногда она уезжала в Петербург, но через неделю-другую возвращалась обратно в Царское село. Наши встречи в библиотеке и чаепития в её комнате так и остались хорошей доброй традицией. Вот только темы наших разговоров   изменились.

– Знаешь, я так устала от бездействия, – говорила она, задумчиво поглаживая пальцами корешок книги. – У меня в голове столько хороших и нужных идей, вот только… меня никто при дворе не воспринимает всерьёз. Даже Елизавета Петровна. Я её раздражаю, когда озвучиваю какую-нибудь свою мысль. Ей не нравится, что она пришла не к ней в голову, а в мою. И Пётр… Кроме военных парадов и оружия его ничего не интересует. Иногда мне кажется, что я замужем всё за тем же самым мальчиком, который в первую брачную ночь предложил поиграть в солдатиков.

Это были мысли вслух, которыми она, как обычно, делилась со мной. Иногда я задумывался: а рассказывала бы она обо всём, если бы знала, что я могу читать и писать? Или я для неё живой дневник, которые так любят вести девушки? Дневник с потайной застёжкой, которую открыть может только она.

Одним из дождливых осенних вечеров мы, как обычно, сидели у неё в комнате и пили горячий чай со свежими бисквитами и ароматным вишнёвым вареньем. У неё было то самое настроение, которое меня пугало и будоражило одновременно. Фикхен сидела напротив небольшого камина на низеньком пуфике и смотрела на пламя. Её щёки пылали от жара, а в глазах вспыхивали искорки странного огня. Она задумчиво положила ложечку варенья в рот, испачкав губы и, прикрыв глаза, облизала их языком.

– А помнишь, как мы с тобой танцевали  вальс? – вдруг встрепенулась Фикхен и повернулась ко мне. – Давай потанцуем? – она быстро встала и, подойдя ко мне, взяла за руку. – Ну пожалуйста! – улыбнулась цесаревна и потянула меня к себе.

Я послушно встал и обнял её за талию одной рукой,  а другой легонько сжал горячую ладонь.

– И-и-и… – тихо произнесла она, – раз-два-три…

Мы медленно поплыли по комнате. Она считала, склоняя голову к моей груди, а я вдыхал запах её волос и чувствовал тепло её тела через тонкую ткань платья.

– Ты уже такой взрослый… – сказал она, останавливаясь. – Тебе уже есть пятнадцать? – я покачал головой. – Значит, через пару месяцев исполнится, – вспомнила она дату моего рождения. – Ты так вырос, что я едва достаю лбом до твоего плеча. А ведь всего несколько лет назад я вполне могла взять тебя на руки, а сейчас это уже можешь сделать ты… – её рука скользнула по моей спине. – Ты стал таким крепким и налился мужской силой, – её тонкие пальчики коснулись моего лба и приподняли длинную чёлку с лица. – Ты становишься очень интересным юношей.

Моё сердце остановилось в груди, во рту пересохло, а руки стали холодными и потными. Несколько секунд она стояла, глядя мне прямо в глаза, потом резким движением оттолкнула и ничком упала в пуховые перины на кровать. Её рука быстро пробежала по животу, потом скользнула выше и на секунду пропала в складках платья на груди.

– Господи… – простонала она, – я так соскучилась по мужской ласке, что даже повелась на тебя, мой милый. Не сердись, Ёшик! Для меня ты навсегда останешься добрым мальчиком с умными карими глазами, которого я когда-то встретила в библиотеке. Даже когда ты станешь мужчиной и отрастишь бороду, ты будешь моим милым ёжиком.  Не сердись на меня за этот вальс. Я просто сгораю от безумного желания быть любимой. Когда я вижу красивого юношу или мужчину, моё тело начинает пылать, а голова кружиться. Я знаю, что это грех, желать кого-то при живом муже. Но… мой муж не питает ко мне любви. Елизавета Петровна говорит, что ждёт наследника, хотя прекрасно знает о наших отношениях с Петром Фёдоровичем.  И знаешь, что она мне предложила? – Фикхен приподнялась на локтях и, бросив взгляд на закрытую дверь, прошептала: – Она предложила мне завести любовника. Господи! – Фикхен снова упала на подушки. – Я знаю, что это не по-христиански и что это большой грех, но… Я  так хочу любви и страсти!

Я понимал, что то, о чём она говорит сейчас – страшная крамола, и что если кто-то прознает про это, ей не поздоровится. Но обещание, данное самому себе ещё в детстве – быть ей верным, помогало мне держать себя в руках, и я был уверен, что ни одна живая душа от меня этого не узнает.

Разговоры о плотских утехах велись не только со стороны Фикхен. Я слышал, как шепчутся молодые дворовые девки за моей спиной, думая, что я глухой. 

– Глянь, Василиса, каким красавчиком становится царский любимчик, – говорила пухлая девица с длинной русой косой.

– Не… – гулко тянула её некрасивая коренастая подруга, – худой слишком. Да и молод ещё. Вона, даже усов не отрастил.

– Да… – соглашалась деваха. – Жаль, молодой совсем. Но будь он постарше, уж я бы его прижала к стенке и зацеловала до смерти.

Ни одна, ни другая девица мне не были интересны, поэтому такие разговоры меня только забавляли. Желания прижать кого-то из дворовых девок во мне тоже не возникало, а вот мой друг Максимка переживал своё одиночество намного тяжелее, чем я.

– Ёжка… – друг перехватил меня возле колодца и, взяв за рукав рубахи, потянул за сарайчик. – Что я счас тебе расскажу… Слушай!  Давеча пошёл я к пруду. Там мостик есть, где прачки бельё полощут. Сел я там, значит, в кустах, рыбу удить, а тут  девки пришли. Я не стал показываться и присел за кустами, чтоб их лучше видать было. Гляжу, Пелагея с ними. Ну, ты её видел. Такая вся налитая и грудастая. Полощет она, стало быть, бельё. Юбку почти до сраму завернула, а тут кофта её возьми да и разойдись. А из ворота груди вывалились. А Пелагея всё бельё полощёт, не видит энтого. А груди такие большие, белые и ходют туды – сюды, туды – сюды, – Максимка приставил к своей груди руки и показал, как тряслись груди прачки. – У меня аж сердце зашлось! Ну, я руку-то в штаны сунул… И тут мне как мокрой тряпкой по щеке прилетело! Смотрю, надо мной Прасковья стоит и опять на меня тряпкой замахивается. Ну, я ноги в руки и тикать. Добежал до ближайшего лесочка и только там  в траву спустил.

Я поморщился, представив эту неприличную картину, но Максимку это не смутило.

– А чего ты морду воротишь? – ухмыльнулся он и толкнул меня плечом. – Чай сам-то тоже иногда балуисся!

Но он ошибался. Рукоблудством я не занимался. Мне казалось это чем-то мерзким и позорным. Правда, иногда я просыпался ночью от того, что мое тело томится и горит. Тогда я начинал представлять себе что-нибудь неприятное, вроде жёлтых длинных ногтей на ногах деда Серафима, или огромные волосатые яйца хряка Борьки. От этих картин моё возбуждение уходило, оставляя только тяжесть внизу живота.

Илья тоже любил поговорить о женщинах, и его жизненная позиция мне нравилась больше всего.

– Никада не жанись, Никитка, – говорил он, рисуя очередной лик святого, – от баб одни неприятности. Вот сам посуди: она сначала цветочки-веночки требует, ткани разные для платьев да прочую ерунду, а потом пилит тебя ни за что и ест поедом. Не, малой, не жанись!

– Тю-у-у… – смеялась над словами богомаза Ульянка. – А кто давеча за девками в бане подглядывал и поленом по хребту получил?

– Дык это я для вдохновения смотрел, – обиженно зыркнул на неё Илья. – Я художник, а у художника над плечом всегда должна муза висеть. А жаниться я всё одно не буду. В жизни что главное?

– Дык семья и дети всего важнее, – ответила ему Евдоха, – продолжение рода человеческого.

– Вот узко ты мыслишь! Одним словом – баба, – покачал головой Илья. – Главное в жизни – добиться чего-то. Каждый человек должон кем-то стать в этой жизни. Плотником там, конюхом  али художником. Найти себя в каком-то занятии и совершенствоваться. А продолжают род пусть те, кто в жизни себе дела по душе не нашёл. Ты не слухай их, Никитка. Учися иконы писать. А похорониться в семейных проблемах завсегда успеешь.

Мой день рождения приходился на начало зимы, и мы всегда проводили его вместе с Фикхен. Начиналось всё, как правило, с того, что я прибегал в её покои, и мы вместе завтракали. Потом были прогулки по зимнему лесу, игры в снежки и катания с горки. Фикхен веселилась наравне со мной. На это время она отпускала себя, становясь  ребёнком и, громко хохоча, бегала по  снегу, пытаясь столкнуть меня в сугроб. Обед проходил как самый настоящий приём. Нам прислуживали лакеи, и я ощущал себя очень важной персоной. Затем мы долго болтали, играя в карты и, проигрывая, она подставляла мне лоб для щелбана. Я целовал её, а Фикхен громко смеялась и гладила меня по волосам. Заканчивался день ужином при свечах в её покоях, а после него цесаревна дарила мне подарок.

Поначалу это были игрушки: набитые хлопчатою бумагою сафьяновые медведи, деревянные трещотки или настольные игры. Когда Эльза вышла замуж и уехала в город,   я донашивал одежду, отданную мне сердобольными людьми. Зная это, Фикхен стала дарить мне то кожаные сапожки, то курточку, то добротный меховой полушубок. Игрушки давно растерялись, из вещей я вырос, и некоторые я отдал Варваре, которая ждала уже третьего ребенка. Из всего подаренного у меня осталась тройка лошадей, которые когда-то были прикреплены к маленькой карете. Увидев игрушку впервые, я испугался бешеного оскала коней и их безумно выпученных глаз. Фикхен отделила эту бешеную тройку от кареты и положила в мой ящик с бельём, где они и лежали по сей день.

Я долго не мог уснуть в преддверии дня рождения, а проснулся, по обыкновению, с первыми петухами. Забежав в кухню, я, как всегда, помог по хозяйству тётке Наталье, потом перетаскал колотые дрова в дровницу и аккуратно разложил их рядами.

Услышав, что главный двор уже проснулся, я помчался по коридору в сторону господских покоев и в растерянности замер в проёме открытой двери комнаты Фикхен. Её самой там не было, а по аккуратно заправленной постели я понял, что она тут и не ночевала.

– Никитка! – окликнула меня молодая горничная, которая пришла убираться. – А цесаревна уехамши ещё вчера. Её императрица вызвала к себе…

Я был так расстроен, что, не дослушав девушку, резко развернулся и бегом побежал обратно по коридору в свою комнату.

– Эй! Никитка! – услышал я за своей спиной. – Да погоди ты, оглашенный! – за мной бежала та самая горничная, держа в руках небольшую коробочку. – Катерина Ляксевна тебе подарок передала. Сказала, что вернётся через пару-тройку недель и уже лично поздравит.

Я взял коробку и медленно пошёл в свою комнату. Нет, она не забыла обо мне, как я решил поначалу. Просто теперь Фикхен была занята важными делами в силу своего высокого положения, но я очень ждал и надеялся, что когда она вернётся, всё будет, как раньше. 

Так я успокаивал себя, сидя на кровати в своей комнате. Но настроение у меня от этого не поднималось. Я даже не сразу открыл подарок, который Фикхен передала мне через служанку. Немного успокоившись и вытерев набежавшие слёзы, я, наконец, снял с коробочки праздничную ленту. 

Это была механическая музыкальная шкатулка. Я покрутил резной ключик и, открыв крышку, услышал нестройные звуки вальса, которые издавал музыкальный барабан. На небольшом постаменте под звуки вальса кружилась счастливая пара: девушка со светлыми волосами в нежно-розовом платье и юноша в синем камзоле.

Я целый день провёл в своей комнате, слушая вальс и глядя на танцующую пару. Ближе к вечеру в дверь моей комнаты постучали. Тётка Наталья своей широкой фигурой на секунду загородила свет свечи, а затем тяжело плюхнулась  рядом со мной на кровать.

– Никитка… – улыбнулась мне повариха, – ты ведь сегодня и не кушал ничего. Расстроился, что твоя королевишна забыла про праздник?

Я покачал головой и поставил на стол пред тёткой музыкальную шкатулку. Снова заиграла мелодия и парочка начала кружиться на своем постаменте, слегка поскрипывая колёсиками.

– Эх, милый… – вздохнула тётка Наталья, погладив меня по голове. – Вот вроде умный, и книжки читаешь, а в жизни совсем ничего не смыслишь. Она тебя вот в такой же коробочке держит и открывает её, когда хочет посмотреть на свою любимую игрушку. 

Слова поварихи заставили меня задуматься снова, как тогда, в далёком детстве. В действительности, кто я такой? Кем меня считает Фикхен? И неужели в её руках я всего лишь игрушка?

– Хоть и не для простого народа это, но я тебе тоже подарочек приготовила, – улыбнулась Наталья и положила передо мной небольшой свёрток.

Это были новенькие, хорошо наточенные коньки с крепкими ремешками, которые должны были крепиться к валенкам. Я поцеловал Наталью в красную щёку и откусил кусок пирога, который она мне протянула.

Решив испробовать подарок, я оделся и, перекинув коньки через плечо, побрёл на пруд, где для зимних забав обитателей села был расчищен лёд и расставлены яркие фонари.

– Ёжка! – розовощёкая и весёлая Лизонька подхватила меня под руку, когда я поскользнулся на льду. – Ты тоже решил на коньках покататься? 

Я кивнул и начал оглядываться по сторонам в поисках Сашки и Максимки.

– Я тут с подружками, – пояснила мне Лизонька. – У Максимки отец сильно приболел – ноги совсем не движутся. Так Максимка все его заказы на себя взял. Уже с неделю в мастерской пыль глотает. А Сашка со своими лошадьми возится. 

Битый час Лизонька пыталась научить меня кататься на коньках, но моему неуклюжему телу никак не давалась эта наука. Устав сам, и утомив свою учительницу, я отвёл Лизоньку к берегу, где  мы уселись на поваленной берёзе и, вытянув разболевшиеся ноги, стали смотреть, как катаются на льду парочки.

– Я замуж хочу, – внезапно сказал Лизонька. – Вон у Зойки уже жених есть. Он в городе при слесарной артели работает и к ней часто приезжает. Её мать уже и приданое готовит. Раиса с ловчим встречается. Он мужик-то при деньгах. Катерина Ляксевна ему хорошо платит, когда он ей охоту с соколами устраивает. А я уже в девках засиделась. Пора бы и мне жениха какого найти.

Я попытался изобразить Сашку, с его вечно серьёзной физиономией, и легонько толкнул Лизоньку в бок.

– Сашка? – рассмеялась Лизонька. – Да на кой мне  цЫган сдался! Мне жаних либо родовитай либо богатый нужОн. Вот за тебя бы я пошла, – внезапно сказала девушка и игриво подмигнула мне. – А что? Ты при дворе живёшь и у цесаревны в любимчиках ходишь, – я  удивлённо приподнял брови и открыл рот. – Вот только… – продолжила свою мысль Лизонька, – куда мне с цесаревной-то тягаться? Кто она и кто я? – я нахмурился, пытаясь понять смысл её слов, но девушка продолжала болтать, не обращая на меня внимания. – Я давно заметила, как у тебя взгляд меняется, когда про неё говорят. Эх, Ёжка… Не по размеру ты себе тулупчик-то выбрал, – тут Лизонька встрепенулась и подскочила на ноги. – Совсем запамятовала! У тебя же сегодня день рождения. А у меня для тебя подарочек приготовлен. ПобЁгли ко мне, я его тебе подарю.

Это был вязаный шарфик из козьей шерсти. По словам моей подруги, она сама и нить пряла, и вязала подарок собственноручно. 

Илья тоже не забыл о моём скромном празднике. На следующий день, когда я пришёл к нему в мастерскую, он долго рылся в старой тряпичной котомке и, наконец, достал из неё блокнот в переливающемся кожаном переплёте. Он скреплялся небольшим замочком, ключик от которого висел тут же на верёвочке.

– Я купил эту тетрадку, когда учился на художника и в Курляндии жил, – сказал мне Илья. – На рынке её приглядел. Она тогда денег стоила немалых, а я их больше на эль да на шнапс спускал. Потом меня из академии выгнали, я перед отъездом наскрёб последние монеты в кармане и купил енту тетрадку. Теперича твоя она. В ей можно свои секреты хранить. Видишь ключик? Закроешь тетрадку, и никто её, окромя тебя, открыть не сможет.

Она приехала в канун Нового года, но не одна. Вместе с Фикхен в Царское село нагрянул весь большой двор. Я был расстроен этим фактом, так как каждый раз, когда приезжала императрица и цесаревич Пётр Фёдорович, Фикхен проводила время с ними, а я прятался в своей комнате, боясь попасться на глаза кому-нибудь из царской свиты.

Но в этот раз случилось странное. Фикхен сама пришла ко мне и, усевшись на мою кровать, несколько раз вздохнула. Начало мне не понравилось. Это означало, что с Фикхен что-то произошло.

– Ах, мой милый Ёшик, – начала она разговор, – я влюбилась… – от неожиданности я вздрогнул и с удивлением посмотрел на неё. – Он прекрасен, как Аполлон. Он умён. Он просто идеален!

Я в недоумении смотрел на цесаревну, понимая, что разговор идет не о её муже. О нём Фикхен, как правило, отзывалась как о человеке недалёком и глупом. Я никогда не видел Петра Фёдоровича, но, по словам дворовых девок, он не был красавцем и умом не блистал.

– Его зовут Сергей Васильевич, ему двадцать пять лет и он камергер моего мужа, – продолжила она. – Он был представлен Алексеем Петровичем Бестужевым на приёме, и я… Я влюбилась в него с первого взгляда. Но Сергей Васильевич ещё не знает о моих чувствах к нему. И я хочу, чтобы ты мне помог в этом.

Я подскочил на кровати, остервенело мотая головой.

– Да-да… Именно ты, – она погладила меня по плечу и усадила обратно, – ибо никому более я не могу поручить это дело. Ты станешь моим купидоном, который сделает возможной мою любовь.

Я был вконец растерян. К тому же мне не нравился этот кудрявый пухлый малыш с луком и стрелами. 

– Я понимаю, что женщине не подобает делать первый шаг, но больше не хочу быть паинькой. Я хочу кружиться в вальсе любви, чего бы мне это ни стоило. Скажи мне, мой милый Ёшик, я хороша? – она вскочила и стала кружиться на месте. От мелькания её пышных юбок у меня зарябило в глазах, я зажмурился и начал трясти головой. – Ты не одобряешь моего поступка? – она успокоилась и снова села рядом. – Поверь мне, мой милый Ёшик, когда ты встретишь свою любовь, ты поймёшь меня, и тебе будет наплевать на все запреты. Ты будешь лететь к ней, как мотылёк на свет свечи, не думая о том, что он опалит твои крылышки.

Я с тяжёлым сердцем согласился ей помочь и, получив записку, пообещал передать её Салтыкову. 

– Будь осторожен, Ёшик, – сказала мне на прощанье Фикхен, – моё письмо не должно попасть в чужие руки! Это я могу доверить только тебе!

Всю ночь клочок бумаги пролежал у меня под подушкой, и мне казалось, что он прожигает её, касаясь моей щеки. Наутро записка перекочевала в нагрудный карман моей куртки, но легче от этого не стало. Я метался из угла в угол, обдумывая, как передать письмо Салтыкову. К тому же я не знал, как выглядит этот человек, что ещё больше усложняло задачу.

Весь день я был рассеян, за что получил несколько тычков от Ильи, когда плохо смешал краски. На прощание, давая мне подзатыльник «впрок», богомаз изрёк с умным видом:

– Творчество – это отражение состояния твоей души, но никак не безалаберности.  

Уже в полной темноте я помчался в сторону села, понимая, что час моей миссии пробил. Но идеи, как найти Салтыкова и передать ему записку, так и не появилось.

В этот вечер для приехавшего большого двора на пруду было устроено гуляние с фейерверками и катанием на коньках. По такому случаю вокруг пруда снова зажгли яркие огни, а по его периметру разместили удобные лавочки. На пригорке развернули шатры, где на столах была выставлена лёгкая закуска и горячительные напитки. Челяди приказано было не попадаться на глаза гуляющим вельможам, и весь дворовый люд толпился на другой стороне пруда, в зарослях плакучей ивы, и наблюдал за весельем издали.

Я незаметно проскочил мимо охраны и, притаившись в кустах возле одного из шатров, стал ждать своего часа.

На катке было много молодых людей, среди которых выделялся полупьяный цесаревич, бегающий по льду в солдатских сапогах и хватающий за подолы девиц. Фикхен чинно каталась на коньках, держа под руку молодую фрейлину, и с брезгливостью   глядела на забавы своего мужа.

Через пару часов в шатре, возле которого я притаился, началось какое-то движение, и я увидел императрицу, которую вели под руки двое крепких мужчин. Она устроилась в большом кресле, устланном шкурами, и один из мужчин тут же накрыл её ноги мехами. 

– Спасибо, Серёженька, – улыбнулась ему Елизавета, – а теперь иди-ка ты повеселись. Будет уже развлекать старую тётку.

– Да какая же вы старая? – засмеялся мужчина. – Вы любой молодухе фору дадите!

– Иди-иди, льстец! – довольно улыбнулась императрица и даже напутственно шлепнула мужчину пухлой ручкой в мягкой перчатке по руке.

– Микола, выдай господину Салтыкову коньки, да проследи, чтобы он на них катался, – сказала она лакею. Тот утвердительно кивнул и через секунду принёс в шатёр пару коньков. 

– Я сам надену, – отказался от помощи вельможа, забрал коньки и направился к одинокой лавочке на берегу.

Это был мой шанс, и я им тут же воспользовался. Незамеченный никем, я быстро пробежал вдоль кустов и вынырнул из-за них точно перед Салтыковым.

– Ну-ка… – бросил на меня взгляд Сергей Васильевич и вытянул вперёд ногу. – Помоги закрепить, – и он показал взглядом на застёжки.

Я присел на корточки и стал застёгивать ремни, краем глаза разглядывая вельможу. Подтянутый, слегка курносый, с живыми и умными глазами. Не скажу, что он был красавцем, но в его лице была некая изюминка, которая притягивала взгляд.

Закрепив коньки на добротных кожаных сапогах, я изловчился и, быстро достав из кармана письмо, вложил бумажку в его руку, расслабленно лежавшую на колене. Салтыков не удивился и даже не повёл бровью, когда письмо оказалось в его ладони. Он ловко натянул на руку перчатку, и записка Фикхен исчезла в её недрах. Мужчина поднялся со скамьи, несколько раз притопнул ногами по снегу, проверяя, хорошо ли пристёгнуты коньки и, не глядя в мою сторону, пошёл на лёд.

Моя миссия была выполнена, и я с лёгким сердцем побрёл в сторону дома.

– Ёжка! – ко мне подбежала Лизонька и, запрыгав рядом со мной по снегу, потянула за рукав полушубка. – Ты куда собрался? Сейчас самое интересное будет. Пошли смотреть фейерверки!

Поразмыслив, что дома, кроме как лечь спать, делать будет нечего, я принял её приглашение. Мы юркнули под ветви ивы, густо покрытые снежной шапкой, и стали ждать представления.

– Как же я им завидую… – вздохнула Лизонька, глядя, как веселятся гости. – У них в жизни есть всё: и шелка с парчой для платьев, и еда вкусная. Они спят вдоволь, едят досыта, путешествуют. Я вот тоже хочу быть богатой. Хочу не прислуживать господам, а самой госпожой стать. 

Я замычал, показывая рукой на левую сторону груди.

– Любовь? – хмыкнула Лизонька. – Ерунда эта ваша любовь. Разве можно любить человека, у которого нет ни гроша за душой? – мне не понравились слова Лизоньки, и я нахмурил брови. – А чего ты морду воротишь? – хмыкнула она. – Сам-то тоже поди не в девку дворовую влюбился, а в саму великую княгиню! Вот я посмотрела бы, как ты её любишь, если бы она простолюдинкой была.

Глядя на первые всполохи фейерверков, я  думал над словами Лизоньки. Она была права. Если бы Фикхен была простолюдинкой, я бы не обратил на неё внимания. Но дело было вовсе не в деньгах. Я полюбил Фикхен не за её богатства, а за доброту и цепкий ум. Не думаю, что простолюдинка смогла бы так изящно поддержать беседу, как моя Фикхен, или процитировать слова Ницше к месту. Нет, не богатую жену наследника престола я полюбил изначально, а милую, умную и добрую девушку из небогатого рода, живущую в старом замке с родителями и сестрой. Эта мысль меня успокоила, и я с восторгом стал смотреть на праздничные залпы салюта.

Минула долгая и тоскливая зима, и наступила долгожданная весна, которая потянула за золотую ниточку солнца лето.

Я очень любил именно это время года. Особенно его вторую половину. В лесу начиналось настоящее нашествие грибов и ягод, и мы с тёткой Натальей целыми днями пропадали в лесу, вдали от суетливого царского двора.

– Ты готов? – повариха стояла в дверях моей комнаты в тяжёлой мужской робе с длинными рукавами, в сапогах и платке, завязанном вокруг головы. – Ну-ка, надень на голову платок и рубаху в портки заправь. Хочешь, чтобы тебя в лесу обожрали до костей?

Я прекрасно знал нравы лесных насекомых, потому оделся подобающе: в рубаху до колен, плотные штаны и сапоги, которые одолжил у местного рыбака Василича. Бабий платок мне показался совершенно не к месту, но спорить с поварихой я не решился.

Несмотря на раннее утро, солнце, сонно поднимающее из-за горизонта, уже начало поливать землю своими горячими лучами. Пройдя через два села, мы перешли огромное поле и, наконец, вошли в лес.

– На-ка… – тётка Наталья протянула мне небольшой флакончик. В нём плескалась мутноватая коричневая жижа с дурным запахом. Это был эликсир деда Серафима. Он самолично настаивал самогон на каких-то специях и пряностях и добавлял к ним ингредиент, который хранил под секретом. От этой жидкости комары и оводы просто падали замертво, правда, и сам ты пребывал в некой прострации от жуткого запаха.

Если с комарами, мошками, оводами и клещами мы расправились, то с крапивой, которая буйно росла в кустах малины, приходилось бороться вручную. В этом странном, жарком, жужжащем и колющемся аду я отдыхал душой. В голове неторопливо текли мысли, в то время как я прислушивался к тихому пению тётки Натальи.

– Бросай энто занятие, – скомандовала она, ставя полный ягод берестяной короб на землю и вынимая из котомки краюху хлеба и бутыль с мутным квасом. – Сейчас перекусим и домой. Обратно по просеке пойдём. Господа опять охотиться удумали, неровён час пристрелят, приняв за медведя, – она присела на пенёк и протянула мне ломоть хлеба. – Цесаревна совсем ума лишилась с этой охотой. Ей бы поберечь себя, о своём здоровье подумать. Ведь пора бы и наследника Лизавете Петровне подарить. А она как оглашенная, цельными днями скачет по лесам с ловчими и собаками. 

Эту страсть Фикхен к охоте я тоже не разделял. Несколько раз она меня звала с собой, но я так и не решился на эту авантюру. Во-первых, останавливала моя боязнь лошадей. А во-вторых, мне было не по душе убийство. Фикхен смеялась, напоминая мне, что я ем мясо убиенных животных и не задумываюсь об их кончине, но, уважая моё мнение, особо не настаивала.

Придя в село, я быстро скинул у дверей сапоги и, прихватив с собой свежую рубаху, побежал на пруд, чтобы смыть с себя усталость и запах эликсира деда Серафима. Обратная дорога по душному лесу и горячему, как сковорода в чистилище, полю, далась тяжело. От долгой ходьбы ноги в тяжёлых сапогах заплетались, а короб с ягодами, который я нёс, казался набитым камнями. Поэтому искупаться в пруду мне было просто необходимо.

Добравшись до своего излюбленного места, где мы ещё детьми рыбачили и ловили раков, я скинул с себя одежду и, аккуратно пройдясь по скользкому илистому дну, с головой погрузился в холодную тёмную воду.

Немного поплавав, я перевернулся на спину и улёгся среди зарослей кувшинок. Слушая песни лягушек и плеск рыбы, я с блаженством ощущал, как медленно остывает моё тело  и уходит  усталость.

– Ежка! Срам-то прикрой! – услышал с берега голос Лизоньки. От неожиданности я вздрогнул и ушёл под воду с головой. – Да не боись! – снова крикнула девушка. – Я ничего не видела. Вылазь давай. Я отвернусь.

Я выбрался на берег, с опаской поглядывая на девушку, сидящую ко мне спиной. Наскоро обтеревшись, я надел на себя рубаху с портками, и только тогда подошёл к Лизоньке и тронул её за плечо.

– Меня мамка за молоком в коровник послала, а я по дороге тётку Наталью встретила, – объяснила мне девушка своё появление. – Она мне и сказала, что ты на пруд побежал. А место энто я ещё с детства знаю, – она посмотрела на меня внимательно и протянула руки к моим волосам. – Ты чего не стрижёшси-то? Оброс, как монах-отшельник. Такие патлы отрастил, – она пропустила мои мокрые волосы сквозь пальчики и зачесала со лба назад, – за ними и лица-то твоего не видать, – её взгляд стал задумчивым и томным. – А ты вона каким стал, Ёжка. Брови соболиные, нос прямой, глаза большие. Настоящий аристократ. А губы… – она провела пальчиком по моим губам и вдруг резким движением прильнула ко мне и поцеловала.

Поцелуй был мокрым и мягким. Она аккуратно прихватывала своими губками мои, нежно гладя ручкой волосы на затылке.

Я был в смятении. Не то чтобы мне не нравилось, что меня целуют. Просто я никак не ожидал этого от подруги. Да и мои ощущения от поцелуя крайне отличались от тех, которыми делился со мной любвеобильный Максимка.

– Она меня как прижмёт грудями к стенке, да как засосёт со всей дури, – рассказывал он с придыханием всё за тем же старым сарайчиком, – у меня аж в голове помутилось. А в штанах такое началось, что я думал, тут же и изольюся!

В голове у меня не помутнело, и в штанах никаких фейерверков не намечалось. Я просто спокойно ждал, когда Лизонька успокоится и перестанет лизать мои губы.

– Прости… – девушка, наконец, отпрянула и, обтерев губы уголком платка, отвернулась. – Чего-то мужской ласки захотелось. Я понимаю, что окромя княгиняшны тебе никто не нужон, просто ты оказался так близко, вот я и не удержалася. Простишь, аль нет? – она повернулась ко мне и с надеждой посмотрела в глаза. Я улыбнулся и закивал. – Вот и ладно, – обрадовалась Лизонька. – Только скажи: как я целуюсь? Хорошо ли? – я засмеялся и снова закивал ей в ответ. – А ты слышал, как наш Максимка-то разошёлся? Справил сарай и там свою артель организовал. Заказы у него прут, как рыба на нересте. С ним уже два помощника работают. Говорят, что давеча он заказ с самого Петербургу получил, на гарнитур в двенадцать стульев, стол и сервант. Эх… – закончила свой рассказ Лизонька, – а мне куколку так и не сделал. Я к нему вчерась в мастерскую забежала и напомнила, а он отбрехался, что некогда ему ерундой займаться.

Я слышал про неожиданный успех Максимки. Начался он с большого горя: прямо в канун Крещенья у него умер отец. Наш Максимка оказался докой и пустил доставшуюся ему в наследство небольшую сумму в оборот. К тому же у него оказался талант к ремеслу и, доделав невыполненные заказы отца, он получил новые. Местные мужики теперь уважительно звали его Максимом Ивановичем и даже кланялись  при встрече, а молодые девки гадали: кого посватает молодой и успешный столяр.

С друзьями я виделся теперь не часто, но Максимка, а вернее Максим Иванович, иногда забегал ко мне, чтобы похвастаться своими любовными похождениями. А было их немало, ибо наш Максимка оказался парнем любвеобильным. Он крутил жаркий роман с прачкой Пелагеей, с весёлой вдовицей Аннушкой из соседнего села и ещё положил глаз на жену нашего конюха, но к ней подойти боялся из-за тяжёлой руки её мужа.

А вот Сашка шёл к своей любви упорно и расчётливо. Он сам обучился читать и писать, а теперь копил деньги, отказывая себе в еде и одежде. Он целыми днями батрачил на конюшне, чтобы поехать учиться в «Конюшенную школу» на ветеринара.  После учёбы он планировал сделать себе карьеру тут же, в селе, поправить отцовский домик и пойти свататься к матери Лизоньки.

– Хм… – повела плечиками Лизонька, когда я попытался ей напомнить о Сашке. – Буду ещё я его ждать столько! Годы-то идут, а я не молодею. Подруги мои вона уже замужем, а у меня даже жениха нет. Пущай Сашка едет на все четыре стороны и исполняет свою мечту, а я исполню свою: найду богатого жениха и замуж выйду!

Я удивлялся такой странной тяге моих друзей к любви и не понимал их любовного томления. У меня самого эротических фантазий не было, а если вдруг я чувствовал прилив физического желания, то тут же представлял грязные яйца хряка Борьки, и возбуждение проходило.

Моя Фикхен тоже страдала. Из-за отъезда любимого Серёженьки по делам служебным она пребывала в удручённом настроении.

– Ты даже не представляешь, как это тяжело, когда любимого нет рядом, – вздыхала она, рассеяно макая бублик в малиновое варенье. Мы сидели в небольшой беседке, увитой диким виноградом. Вокруг благоухали цветущие розы и лилии, а мы с Фикхен пили чай с малиновым вареньем и болтали. – Мне кажется, что когда его нет рядом, мне не хватает воздуха. В груди такая тяжесть образуется, что дышать не можно, – я удивлённо смотрел на неё и задерживал дыхание на несколько минут, пытаясь понять, каково оно. – Какой ты смешной! – улыбалась цесаревна, похлопывая меня рукой по колену, – это выражается не физически, а душевно. Понимаешь? Хотя… – она снова вздыхала, – откуда тебе это знать. Ты ещё слишком молод и не познал любви. Ты, наверное, даже не целованный ещё. А хочешь, – вдруг подскочила она, – я подарю тебе первый поцелуй?

Я растерялся, не зная как реагировать на такое предложение. Сказать, что уже целовался с девушкой, я не мог, потому что стеснялся, а отказаться от поцелуя Фикхен не хотел. И ещё я боялся, что со мной случится казус, о котором рассказывал Максимка, и я изольюсь прямо при ней.

Мои душевные метания Фикхен приняла за скромность и, подсев ближе, обняла за плечи и притянула к себе. Я решил, что буду вспоминать о яйцах Борьки, чтобы не опростоволоситься, но взглянув в прекрасное лицо цесаревны, понял, что думать о них не смогу.

– Закрой глаза, мой мальчик, – прошептала она, – и чуть приоткрой губки, – я послушно зажмурился и открыл рот. – А теперь просто прислушайся к своим чувствам. Это твой первый поцелуй…

Она мягко тронула мои губы своими. Её язык описал небольшую дугу и нежно проник между ними. Я замер, боясь пошевелиться. Конечно, ни про какого хряка я даже не вспомнил в этот момент, потому что поцелуй был удивительно нежным. Но… мой организм снова никак не отреагировал на него. Было приятно и немного мокро. Чувствовался вкус малинового варенья и запах парфюма Фикхен, но возбуждения не было.

– Ну как? – улыбнулась Фикхен, отстраняясь. – Тебе понравилось? – я быстро закивал ей в ответ, забыв открыть глаза и закрыть рот. – Господи, Ёшик! – она взорвалась весёлым смехом. – Какой же ты ещё ребёнок. А я, дура, к тебе с поцелуями полезла. Ты только выглядишь взрослым, а на деле – дитё дитём. 

Вечером я долго стоял возле мутного окна, разглядывая своё отражение. Из темноты на меня смотрел невысокий поджарый юноша с прямыми тёмными волосами, закрывающими половину лица. Я отодвинул волосы рукой, и юноша в окне мне улыбнулся. Его большие глаза смотрели на меня с легким прищуром из-под красиво очерченных бровей. Уголки больших полных губ были немного приподняты, а на горбинке длинного острого носа появилась тонкая морщинка. Возможно, Лизонька права, и я не такой уж и урод. Об этом мне намекнула и Фикхен. Но сам себе я не очень понравился, поэтому, задвинув  ненужные размышления в дальний угол, улёгся спать.

Ранней осенью произошло событие, которое в селе бурно обсуждалось. Максимка посватал Лизоньку, и они наметили свадьбу на начало зимы. Девицы на выданье кусали локти от зависти, и не только от неё. Первый красавец на селе, Сашка-цыган, услыхав о помолвке, собрал свои вещи и уехал, чем поверг в ещё большее уныние местных невест.

– Ты присматривай за ней, – говорил мне Сашка, прощаясь. – Ежели он хоть раз её обидит,  сразу  мне весточку шли. Приеду, убью его. Видит бог, убью!

Я хлопал Сашку по плечу и кивал в ответ. Мне было грустно и не хотелось расставаться со своим верным другом. Максимку я не понимал. Как можно было предать Сашку, зная, что тот с самого детства влюблён в Лизоньку? Сама же невеста была счастлива. Её мечта найти себе богатого мужа исполнилась. Дела мебельной артели Максимки шли в гору, и он уже подумывал расширить производство и набирать новых работников. К своему старому дому он сделал пристройку, в которую хотел привести молодую жену и все расходы по свадьбе обещался покрыть самолично. При этом он не торопился прекращать своих бурных романов и продолжал захаживать к Пелагее и ездить в соседнюю деревушку к Анне. Конечно, свои похождения он не афишировал, но и отказываться от них не хотел.

Дата свадьбы друзей совпала с днём моего рождения, и я потихоньку стал откладывать деньги на свадебный подарок, но судьба в лице Фикхен перемешала все мои планы.

– Я виновата перед тобой за прошлый день рождения, – сказала она, – но обещаю, что в этот раз всё будет по-другому. Я возьму тебя с собой на охоту. Знаю, что ты не любишь убивать животных, поэтому охота будет соколиной. 

Как всегда, в преддверии Нового года в Царское приехал весь двор, за исключением занедужившей Елизаветы Петровны. Фикхен не особо этому радовалась, так как её муженёк привёз с собой ораву собутыльников, которые пили и веселились целыми днями, хулиганя и лапая дворовых девок.

Я по обыкновению прятался  в своей комнате, когда у меня не было дел, или убегал в библиотеку, стараясь не попадаться на глаза пьяным придворным.

– Господи… – вздыхала Фикхен, присаживаясь рядом со мной на лавку и листая книгу, которую я читал, – я не вынесу всего этого кошмара. Великий князь меня просто выводит из себя своим поведением. Вчера в главном зале такое устроил, что пришлось вставлять стёкла в окна. Его дружки привели в зал лошадей и поили их шампанским. Теперь весь пол в  царапинах и лошадином дерьме.

Кроме работы при кухне, я не забывал своих обязанностей в мастерской Ильи. С недавних пор он доверил мне делать копии со своих икон для тиражирования. Я уже неплохо владел мастерством лессировки и умело наносил главный тон и контуры будущей иконы.

– Кисточку держи ровнее, – поучал богомаз, поглядывая на мою работу. – Вот эту, плоскую, используй для тона. А косую – для рисования форм. Тонкая кисть – для мелких деталей. Она должна двигаться мягко, как лапка котёнка. Нежнее… чего ты ей машешь, будто стену белишь?

В результате учения, к зиме я уже неплохо подделывал руку мастера, но мне хотелось нарисовать что-то своё. Илья это понимал, потому перед моим днём рождения позвал к себе и вручил небольшую дощечку, кисточки и баночки с порошками для красок.

– Держи… – сказал он, отдавая подарок. – Я знаю, как тяжело художнику копировать. Так что… рисуй, что пожелается, но… – он насупил брови и поднял вверх указательный палец, – не забывай, что ты всё ещё мой подмастерье!

В назначенный  день всё было готово к охоте. В лесу расставлены шатры, которые подогревались небольшими печами, на которых жарилось мясо. Столы ломились от различных закусок в виде квашеной капусты, хрустящих огурчиков и солёных грибов. Прямо в снегу стояли корзины с водкой и вином, а неподалеку у коновязи топтались и фыркали возбуждённые лошади.

Я стоял подле Фикхен, одетый в новый овчинный тулуп, заячью шапку и тёплые кожаные сапоги со шпорами. С опаской поглядывая на лошадей, я слушал тихий голос Фикхен, которая, понимая моё волнение, пыталась меня успокоить.

– Ёшик, представь, что это приём в честь твоего дня рождения и все эти люди вокруг – твои гости. И перестань бояться лошадей! Они специально обучены охоте и хорошо слушают всадников.

Мимо нас прошла шумная компания молодых людей, уже изрядно подпитых и возбуждённых. Фикхен наморщила носик и брезгливо прикрыла рот ладошкой. Это были приближённые её мужа. На охоту их пригласил сам Пётр Фёдорович, несмотря на отговоры Фикхен. Она любила охоту, а не пьяную гульбу с бесполезной пальбой по бутылкам, но пойти против желания мужа не могла. Поэтому ей оставалось только недовольно морщиться и хмыкать.

Я чувствовал себя неловко среди напыщенных и разодетых вельмож, поэтому всё время старался забиться в самый дальний угол шатра. Фикхен, пытаясь меня успокоить, сунула мне в руки бокал с игристым вином. Весёлые пузырьки сначала защекотали нёбо, потом ударили в голову и мне стало спокойнее.

– Если ты так не хочешь охотиться, то я не буду настаивать, – смирилась Фикхен, – поэтому просто постой тут и хорошенько выпей. Всё-таки это твой день рождения!

Вино мне очень понравилось. Оно придало смелости и я, выйдя из своего укрытия, шагнул в сторону столов, где услужливые лакеи разливали напитки. Но стоило потянуться к фужеру с игристым, как на моё плечо опустилась чья-то рука в кожаной перчатке.

– Негоже мужчине бабские напитки употреблять, – услышал я грубый голос, – возьми-ка лучше водки. Да огурчиком её закуси!

Я обернулся и обомлел. Рядом со мной стоял высокий худой мужчина Я его сразу узнал. Это был великий князь Пётр Фёдорович собственной персоной. Весёлый, краснощёкий и сильно пьяный. Он был одет в синий мундир, а на его голове красовалась богатая лисья шапка с пышным хвостом.

Я дрожащей рукой принял от него стопку прозрачной ледяной водки и маленький солёный огурчик на вилке. В своей жизни я ещё никогда не пил, но много раз видел, как это делают мужики. Шумно выдохнув, я обнял губами рюмку, сделал резкий рывок головой назад и, проглотив напиток, не вдыхая, сунул в рот огурец. Водка горячей струёй полилась в мой пустой желудок, а острый вкус огурца заглушил её горечь во рту.

– Вот это по-нашему! – засмеялся цесаревич и одобрительно похлопал меня по плечу. – А теперь айда на охоту. Кони ждут! – и он рукой подтолкнул меня к выходу.

Я шёл в сторону коновязи, судорожно пытаясь найти глазами Фикхен, но её, как назло, нигде не было.

– Вот этого бери, – сказал мне Пётр Фёдорович, отвязывая от длинной балки чёрного, как смоль, жеребца. – Добрый конь и резвый. Не подведёт.

Я с ужасом смотрел на косящего чёрными глазами коня и представлял, как он кусает меня своими огромными жёлтыми зубами. Видя, что я застыл соляным столбом, цесаревич всучил мне в руки поводья и помог прыгнуть в седло.

Меня трясло от страха, когда я поставил ногу в стремя и подпрыгнул, перекинув вторую ногу через широкую спину лошади.

– Давай, родной! – крикнул Пётр и хлопнул коня по крупу.

К счастью, конь не испугался и спокойно побрёл в сторону группы всадников, которые у окраины леса ждали сигнала к началу охоты. Один из них держал на вытянутой руке в жёсткой перчатке сокола, на голову которого была надета кожаная шапочка.

– Принимайте ещё одного охотника, – крикнул Пётр Фёдорович, обгоняя меня на рыжем скакуне. – Сейчас ещё Гришка подоспеет, и можно будет ехать.

В этот момент яркий солнечный лучик упал на гладко отполированную серебряную пряжку на ремне цесаревича  и, переломившись пополам, стрельнул точно в глаза моему коню. Тот встал на дыбы, захрапел  и понёс меня вперёд, не разбирая дороги.

Я вцепился руками в густую гриву, сжал колени и всем телом навалился на шею коня, чтобы не упасть. От ужаса у меня кровь застыла в жилах. Я чувствовал, как рвётся наружу ярость коня и его желание сбросить непутёвого всадника. 

Решившись приподнять голову, я увидел, что мы свернули с широкой дороги и во весь опор несёмся в лес. Ещё секунда, и жеребец, оттолкнувшись задними ногами от земли, прыгнул вперёд, пытаясь перескочить через поваленное дерево. Меня резко подбросило вверх, и ноги вылетели из стремян. Я почувствовал, что лечу и мысленно стал прощаться со всеми, кто был мне дорог: с Фикхен, Лизонькой, тёткой Натальей, Ильёй, отцом Владимиром, Сашкой и Максимкой.

Я закрыл глаза, ожидая удара о землю, но вместо этого чьи-то сильные руки подхватили меня попёрек тела и боком усадили в седло.

– Спужался? – услышал я низкий бархатный голос. – Тебе не бросать поводья надо было, а потянуть за них. Черныш бы остановился, он коняга умная.

Я открыл глаза и повернул голову. Из-за яркого солнца, светившего мне в лицо, я не смог рассмотреть своего спасителя и увидел лишь голубые смеющиеся глаза и большую соболью шапку. 

– Ты поп что ли? – спросил он. – Али девка? Вон патлы-то какие отрастил. А шапку куды дел? Посеял? Эх, тёха-матёха! На-ка… мою надень. А то застудишься.

Он снял со своей головы шапку, и я замер от восхищения. Это был прекрасный Фаэтон, в рыжих волосах которого запуталось солнце. Его голубые глаза смотрели на меня весело и игриво. Тонкий нос морщился, а яркие полные губы разошлись в улыбке, открывая ряд ровных белых зубов.

– Ты онемел, что ли, со страху? Мог бы и спасибо сказать, – снова обратился ко мне юноша. Я, не в силах оторвать взгляд от дивных рыжих волос, закивал, рукой показывая на рот. – Немой, что ли? Ну, тада ладно. Можешь не благодарить. 

– Гришка! – услышал я голоса. В нашу сторону мчались несколько всадников, размахивая руками. – Живой? – спросил меня один из подъехавших мужиков. Я кивнул, пытаясь устроиться поудобней на своей половине седла. – Черныш у нас жеребец смирный, но яркого света не любит, – объяснил мужик и обратился к моему спасителю: – Гришка, вези бедолагу обратно к шатрам, а мы поедем коня в лесу искать.

Гнедой жеребец Гришки шёл по дороге тихим шагом, похрустывая свежим снегом. Вспомнив бешеную скачку, я поёжился от ужаса.

– Замёрз? – спросил меня Гришка, наклонившись над ухом. Я зачем-то кивнул, и он, расстегнув на себе кафтан, подбитый мехом, вновь запахнул его, обняв меня поперёк груди рукой. Спиной я почувствовал тепло, которое исходило от крепкого тела Фаэтона. В голове зашумело, и мне стало жарко от внезапно нахлынувшего возбуждения.

Яйца несчастного хряка Борьки не помогали. Не помогали и грязные ноги старика Серафима. Моё естество внезапно проснулось и я, стыдясь этого, стал тянуть свой короткий тулуп к коленям. К счастью, дорога до лагеря оказалась недолгой. Как только конь Гришки остановился возле первого шатра, к нам навстречу выбежала Фикхен.

– Господи! Ёшик! Я так испугалась за тебя, – заговорила она, хватая меня за руку. Гришка, лихо спрыгнув с коня, помог мне спуститься на землю, и я оказался в нежных объятиях цесаревны. – Спасибо тебе, Григорий Василич, что спас моего Ёшика. Если б не ты, я лишилась бы доброго старого друга.

– Да не за что, Катерина Ляксевна, – ответил ей Гришка, беря своего коня под уздцы. – Имя-то какое странное. Ёшик, – подмигнул он мне. – Да ты и есть ёжик, ни головы не ножек, – и с этими словами  Гришка повёл своего гнедого в сторону стременного, бегущего к нему от коновязи. Я слушал щебетание взволнованной Фикхен и провожал взглядом прекрасного Фаэтона, который шёл навстречу яркому солнцу, ласково играющему с его огненной шевелюрой.

Всё, что происходило дальше, виделось мне через мутный белый туман. Вокруг суетились люди. Они кутали меня в меха и совали в руки фужеры с вином. Рядом со мной постоянно находилась Фикхен и что-то говорила, яростно жестикулируя. Потом нас с ней устроили в санях и отправили в село.

– Как он посмел! – услышал я её голос, очнувшись. – Он прекрасно знал, что я тебя люблю и дорожу нашей дружбой. Он хотел убить тебя, чтобы сделать мне больно! А этот, его любимчик, Гришка Бессонов… Тоже мне герой! Первый похабник, пьяница и скандалист в свите моего муженька. Его отец, царствие ему небесное, проиграл в карты всё состояние. А это пять деревень с крепостными! Потом повесился спьяну на чердаке собственного дома, оставив сынку фамильный особняк, кучу долгов и дурную наследственность. А знаешь, как Пётр с ним познакомился? На одном приёме, где Гришка научил его пить водку из стакана без рук. Потом этот мальчишка втёрся в доверие к моему слабоумному муженьку и стал зачинщиком всех пьянок и дебошей. Шут, смутьян и грубиян этот Гришка. Я, конечно, благодарна  ему за твое спасение, но продолжаю ненавидеть его всей душой!

Я страшно устал, и меня разморило от выпитого спиртного. Мой мозг тщетно пытался понять, про какого Гришку говорит Фикхен, ведь всё это никак не вязалось с сильным, смелым и прекрасным Фаэтоном, которого я встретил.

Оставшись, наконец, один в своей комнате, я, не раздеваясь, ничком упал на кровать и прикрыл глаза. Передо мной снова возникло прекрасное лицо юноши с огненными волосами. Я вновь почувствовал тепло его тела и сильную руку, обнимающую меня поперёк груди. Поднявшаяся изнутри горячая волна взбудоражила мою кровь и разнесла жар  по всему телу. Моё естество напряглось и отозвалось тяжестью внизу живота.

Я расстегнул полушубок, снял с головы шапку и, развязав пояс, стягивающий мои штаны, сунул в них руку. Член запульсировал в ладони, разгоняя по всему телу приятную негу.  Несколько раз проведя по нему рукой, я испытал небывалое блаженство и вязкая струя семени выплеснулась мне на живот. 

Блеск солнца в рыжих волосах юноши начал меркнуть, и через минуту лицо Гришки растаяло в глубоком и крепком сне.

Я проснулся с первыми петухами и, открыв глаза, тяжело сглотнул вязкую слюну. Голова гудела, желудок отзывался неприятной тошнотой, а тело простреливало вспышками боли. С трудом поднявшись с кровати, я подошёл к ведру с водой и, окунув в него голову, с жадностью начал пить.  Поклявшись себе, что больше никогда не притронусь к горячительному, я снял праздничную рубаху и потащил вниз штаны.  Волоски на лобке, прилипшие к ткани, заставили поморщиться и вспомнить, чем я занимался перед сном. Мне стало стыдно, и я снова пообещал себе, что  больше этого никогда не повторится.

Мне было странно лишь одно. Я не испытал возбуждения от поцелуя Лизоньки и ничего не почувствовал, когда меня целовала Фикхен. Почему тогда при одной только мысли о рыжеволосом Фаэтоне мой член встал дыбом? 

Эта мысль не давала мне покоя, пока я носил воду и дрова в кухню. Она даже забила все неприятные ощущения от похмелья. Решив развеяться, я пошёл на второй день празднования свадьбы к Максимке  с Лизонькой, чтобы поздравить новобрачных и извиниться за свое вчерашнее отсутствие.

Дверь мне открыл сам Максимка и с довольной улыбкой пригласил в ещё пахнущий свежим деревом дом. Усадив меня по правую руку, как дорогого гостя, Максимка плеснул в чарку водки и громко сказал остальным гостям:

– Мой друг, Никита, не может говорить с детства. Вы это и так все знаете, но я уверен, что он хотел бы пожелать нам с моей женой Лизонькой счастья и много детишек. Так ведь, Ёжка?

Я кивнул и, улыбнувшись, поднёс к губам чарку. Резкий запах водки ударил мне в нос, и я почувствовал сильный рвотный позыв. Вскочив из-за стола, я кинулся в сени, а из них на двор. 

– Надеюсь, тебя полощет не из-за того, что я у Сашки бабу увёл? – услышал я за спиной голос Максимки. Я поднялся с колен и вытер рукавом губы. Максимка смотрел на меня с улыбкой, но в его глазах плескалась злоба. Я мотнул головой и попытался показать руками, что вчера на охоте много пил. Но Максимка впервые в жизни меня не понял. – Что бы ты ни думал, я сделал то, чего хотел. Лизонька никогда не принимала меня всерьёз, считая неудачником. А я вона какой удачливый оказался! Всё, что я имею,   сробил вот ентими руками! – он протянул вперёд руки. – А Лизонька, это как подарок за мои труды. И не тебе меня за это судить. Ты всего лишь любимчик цесаревны. Вот надоешь ты ей, и забудет она о твоём существовании. И кем ты тогда станешь? 

Мне стало обидно и больно от этих слов. Но ещё было обиднее, что Максимка совсем не чувствует за собой вины перед Сашкой. А слово «баба», обращённое к Лизоньке, было вовсе неуместным. Я решил уйти домой, чтобы не портить Максимке его праздник и заскочил на минуту обратно в дом, чтобы забрать шубу и шапку. Лизонька поймала меня за руку в сенях и быстро утащила в пустующую клеть.

– Ты рад за меня, Ёжка? – спросила она с улыбкой. – Теперь я мужья жена и Максимка не последний человек в селе. Он парень работящий, так что у меня всего будет вдоволь. Как я и хотела!

Я только вздохнул и, притянув подругу к себе, обнял за плечи.

– Я очень хочу, чтобы ты тоже исполнил свою мечту, Ёжка, какой бы она ни была. И ещё хочу, чтобы ты встретил свою любовь и был счастлив, – прошептала она, поцеловав меня в щёку.

Я старался не думать про Гришку, не вспоминать своего позорного поведения, и чтобы забыться, постоянно искал себе занятие. Я носился по двору и всем предлагал свою помощь. Я натаскал воду для бани, помог дядьке Николаю пилить берёзу, которую тот привёз из лесу, носил мешки с мукой из телеги в кладовку вместе с дворовым Сенькой. В результате к вечеру я не чувствовал ни рук, ни ног. Решив немного почитать перед сном, я пробрался в библиотеку и, открыв томик стихов, уселся на лавку перед горящим огарком свечи.

– Ты еще не спишь? – услышал я за спиной голос Фикхен. Она по обыкновению села рядом и мне пришлось отложить книгу в сторону. Она не замечала, что я часто листаю книги без картинок и всё так же не догадывалась, что я умею читать и писать. Её невнимательность объяснялась тем, что общаясь со мной, она пребывала в своих мыслях и спешила ими поделиться.

– Знаешь, я раньше думала, что любовь – это чувство лёгкое и прекрасное, как крылья бабочки, – начала она разговор, – но это не так. Так кажется лишь со стороны. На самом деле любовь – это большой труд. Нужно уметь не показывать своих душевных переживаний другим. Делать вид, что у тебя всё хорошо, а при этом страдать и ночами плакать в подушку от тоски. Это мой удел… Моя любовь должна быть тайной для всех, и только ты можешь знать, что творится в моей душе. Я страдаю, Ёшик! Моё сердце рвётся на свободу! К нему! Но… я должна делать вид, что я примерная и любящая супруга. Ты ведь не осуждаешь меня, Ёшик? Не сердись. Не нужно. Если ты отвернёшься от меня, то я останусь совсем одна, и мне не с кем будет поделиться горем или радостью…

Неожиданно она расплакалась, и  мне стало её жалко. Рядом со мной сейчас сидела несчастная одинокая женщина, страдающая от любви. Я обнял её за плечи и прижал к себе, чувствуя, как на мою шею капают горячие слёзы.

Несколько дней меня мучила совесть. Образ рыжеволосого Гришки Бессонова преследовал меня днём и ночью. Я видел его в хозяйских покоях, его огненная шевелюра мелькала между ветвей ивы на берегу пруда, а его отражение мне чудилось в тёмном ночном окне. 

Я гнал мысли о нём прочь и пытался найти себе занятие, чтобы отвлечься, но всё было тщетно. Как только наступала ночь, я снова чувствовал, что за моей спиной бьётся его сердце, и как его рука обнимает меня, обхватив грудь. Я вскакивал с кровати и плескал в лицо холодной водой, чтобы отогнать морок. Но желание снова оказаться в руках прекрасного Фаэтона не оставляло меня, я снова и снова запускал руку в штаны, чтобы ослабить напряжение.

А утром я чувствовал стыд за содеянное и злился на проклятого Гришку за то, что он меня спас. Понимая, что со мной что-то не так, и дальше это продолжаться не может, я решился пойти в церковь, чтобы отец Владимир отпустил мне грех, избавив от наваждения.

Я подгадал время, когда в церкви, кроме батюшки, никого не будет, и робко вошёл в большой светлый зал. Недолго постояв среди икон, комкая в руках шапку, я обдумывал, кому из святых мне помолиться и, выбрав  Святого Вонифатия, сделал шаг к его образу.

– Никитка… – услышал я голос отца Владимира, – а ты что тут делаешь?

Батюшка стоял передо мной и дружелюбно улыбался. Я начал на пальцах объяснять, что хотел исповеди и отпущения грехов, на что отец Владимир кивнул мне, пригласив  в исповедальню. Он уселся на стул напротив меня и внимательно посмотрел в глаза.

– Что тебя так тревожит, отрок? – спросил он. – Не волнуйся. Мне ты можешь рассказать всё, что беспокоит твою душу.

И тут я впервые пожалел, что не могу говорить. Я изо всех сил старался произнести хоть одно слово, но вместо этого, как всегда, мычал. Устав от усилий, я начал жестами объяснять отцу Владимиру, что моя плоть взбунтовалась, и что я грешу, занимаясь рукоблудием.

– Я тебя понял, – кивнул мне отец Владимир, – ты не в силах обуздать своё тело. И как священнослужитель я должен тебя порицать, но… послушай меня, мальчик. Ты вступил в тот возраст, когда твой организм стал требовать выхода мужской силы. И, так как ты ещё не женат и не можешь осуществлять соития с законной супругой, твоё тело бунтует. Дам тебе один совет. Он далёк от веры, но вполне может тебе помочь справиться с похотью. Как только ты почувствуешь, что хочешь грешить, ороси чресла свои холодной водой. Или когда лето, сбегай на пруд и освежись в нём. Во имя отца и сына и святого духа, отпускаю тебе сей грех, отрок. Иди с миром, – и, дав мне просвирку и ложку кагора, отец Владимир перекрестил мою макушку, прочитав над ней молитву.

Как ни странно, мне стало легче, и я на радостях кинулся к Илье в мастерскую, чтобы навестить его и помочь в работе.

– Ты иконку-то свою рисовал аль нет? – спросил меня богомаз. Я отрицательно покачал головой. Сказать честно, я забыл про подарок своего учителя и только сейчас вспомнил о нём. – А ты рисуй. У тебя талант! Это я тебе как художник говорю. Вона как ты меня копируешь. Только, когда рисовать удумаешь, выбери себе святого по душе. Я, например, частенько Николу Угодника рисую. Он мне по духу близок, потому и выходит ладно.

Я согласился со своим учителем и пообещал, что начну рисовать прямо сегодня. Поздним вечером, вернувшись домой, я забежал к тётке Наталье, которая угостила меня холодной жареной рыбой. Наевшись и выпив с поварихой чаю, я закрылся в своей комнате и достал из ящика с бельём подарок Ильи.

Для иконы я выбрал образ  Святого Вонифатия, так как его житие было чем-то похоже на моё. Он был рабом своей госпожи и, когда та послала его за мощами мученика,  объявил себя христианином, пожертвовав  собой ради своей хозяйки. 

Я долго и упорно рисовал на доске кусочком угольного стержня, чтобы набросать эскиз образа. Работа захватила меня и, ложась спать, я с радостью заметил, что ни разу не вспомнил о Гришке. Помолясь на ночь и, на всякий случай окропив себе голову святой водой, я уснул с улыбкой на лице, так ни разу и не подумав о рыжем дьяволе.

Утро было морозным. За окном ещё не рассвело, а я уже был на ногах, бодрый и весёлый. Я умылся, оделся и уже собирался идти на кухню помогать по хозяйству, но тут взгляд упал на мою ночную работу. Я подошёл ближе и обомлел… С небольшой дощечки на меня смотрел Гришка Бессонов. Его глаза были серьёзными и грустными, а губы тревожно сжаты. Волосы, нарисованные углём, не были рыжими, но именной таким цветом окрасил их мой мозг.

В сердцах я скинул дощечку на пол и несколько раз топнул по ней сапогом. Тонкая деревяшка хрустнула и развалилась на две равные части. Я отшвырнул их под стол и вышел из комнаты, зло хлопнув дверью.

– Никитка! Ты надорвёшься! Чего удумал-то, в одного мешок с мукой ташшить? – тётка Наталья выбежала мне навстречу, подхватывая мешок из моих рук. – Куды ты тяжести такие подымаешь? И воды накой столько принес? Я тебе сколько вёдер принести казала? А ты мне на год вперёд воды натаскал. Ты убиться что ли хотишь, окаянный?

Дотащив вместе со мной мешок до стола, повариха отвесила мне для начала оплеуху, потом пожалела, погладив по щеке и, усадив за стол, налила ромашкового чая.

– Нут-ка… рассказывай, что у тебя стряслось, – сказала она, садясь напротив.

Я, как мог, стал ей объяснять, что схожу с ума, и что мне постоянно мерещится человек, который в моем теле возбуждает похоть. Повариха все «выслушала» и ласково потрепала меня по волосам.

– Совсем взрослым ты стал, Никитка, – улыбнулась она, – и никакими исповедями и молитвами ты от желаний плоти своей не отделаешься. 

Я снова замычал и замахал руками, объясняя, что ни к кому раньше не испытывал такого, а тут словно проклял кто. Она бросила грустный взгляд в окно, где первые солнечные лучи начали рассыпать гроздья бриллиантов в чистый снег, и сказала:

– Если ранее ты ни к кому такого не испытывал, значит, не встречал своего человека. Оно ведь как выходит: вроде и человек хороший рядом с тобой, и чувства к нему у тебя имеются, а вот не берёт он, и всё тут. А бывает, случайно увидишь в толпе незнакомца, и мурашки бегут по коже, и горячо внутри становится.

Я вздохнул, и задал тётке Наталье немой вопрос: «И что мне теперь делать?»

– А ничего ты с этим не сделаешь. Знающие люди советуют водой холодной мыться, но я так тебе скажу: ежели твоё желание быть с этим человеком настоящее, то никакая вода его не смоет.

Вернувшись вечером в свою комнату, я первым делом полез под стол и достал оттуда сломанную доску. Сложив половинки вместе, я снова посмотрел на лицо  Святого Вонифатия и понял, что ошибся. Нет, не в выборе святого. Я ошибся, отождествляя его с собой. То, что Святой Вонифатий вышел похожим на Гришку лицом, и было ответом. Я достал из ящика мешочек  с сухим клеем, размешал порошок с водой и, промазав им края разлома, крепко стянул доску верёвкой.

Время шло, стирая из памяти образ рыжеволосого Фаэтона. Он перестал мучить меня по ночам, и я стал спокойно засыпать, не боясь греха. И только маленькая дощечка с тонкой трещиной посередине всё ещё напоминала мне о прекрасном юноше. Но и этот образ начал медленно тускнеть.

Моя жизнь наладилась и даже пошла в гору. После того несчастного случая на охоте Фикхен не отпускала меня ни на шаг. Она даже захотела взять меня с собой в Петербург, но я отказывался, боясь, что там могу столкнуться с Гришкой.

Я был освобождён от обязанностей по дому и всё своё время посвящал принцессе. Утром я самолично приносил ей воду для умывания, потом бегал за одеждой и приглашал в комнату фрейлину, чтобы та помогла Фикхен одеться. После утреннего моциона и завтрака у меня было несколько часов свободного времени, пока цесаревна принимала гостей или гонцов из Петербурга. Днём мы гуляли по парку или сидели в библиотеке, где она читала книги вслух и делилась со мной мыслями о прочитанном. Затем был час отдыха, после которого мы пили чай и готовились к светским вечеринкам.

Иногда мы устраивались в её покоях и  рассматривали модные журналы, или приходила швея и представляла нам материалы для пошива платьев по новому указу императрицы. За эти труды мне было положено неплохое жалованье, которое в основном уходило на одежду и обувь.

– Ты должен выглядеть, как настоящий придворный кавалер, – улыбалась Фикхен, примеряя на меня очередной камзол или костюм. – Завтра же позову цирюльника, и он пострижёт твои волосы. Негоже молодому юноше ходить с монашьими патлами.

В результате её стараний я неплохо приоделся, и мой шкаф, столько лет стоявший практически пустым, наполнился одеждой. А вот волосами пришлось пожертвовать. Наш придворный цирюльник Савелий остриг мне их по скулы, но я продолжал прятать в длинной чёлке свое лицо.

Несмотря на то, что моя помощь цесаревне могла понадобиться в любой момент, по утрам я всё так же забегал к тётке Наталье и, как и раньше, таскал ей воду, дрова и продукты из погреба.

– Каким красивым стал мой мальчик, – улыбалась мне повариха. – Я рада, что Катерина Ляксевна оценила тебя по достоинству. Эх, если б ты ишо и говорить мог, цены б тебе не было.

Но тётка Наталья ошибалась. Именно тот факт, что я не могу говорить, и стал отправной точкой моей карьеры. Я тщательно скрывал ото всех своё умение читать и писать, ибо понимал, что являюсь кладезем слишком опасной информации.

Не забывал я и Илью. Правда, теперь я не помогал ему, а просто заходил посмотреть на его работы и послушать длинные мудрые речи. Илья обзавёлся новым учеником и помощником, которого ругал, на чём свет стоит, за безрукость и разгильдяйство.

– Куды этот Фимка запропастился? Опять, наверно, лясы с Федькой точит. Они два сапога пара. Оба лентяи, каких свет не видывал! Ну, раз ты пришёл, Никитка, давай, по старой памяти мне красок-то намешай! А то я этого зубоскала Фимку не дождуся. Ты иконку-то закончил свою? – каждый раз спрашивал меня богомаз. Я качал головой, руками объясняя, что у меня при малом дворе много дел и времени совсем нет. – Жаль… – вздыхал Илья, – я б посмотрел на неё. Чую, была бы справная она. Ты человек, хоть и здоровьем обделённый, зато душой полный. Я енто сразу по твоим глаза понял, когда впервые тебя увидал. Вот Фимка, на пару лет старше тебя тогдашнего, а глаза пустые. У него две мысли в башке – пожрать да поспать. Эх… жалко на другом ты карьеру делать решил. Хороший из тебя богомаз вышел бы!

Одно в моей новой жизни меня тяготило: я давно не видел своих друзей. От Сашки не было никаких вестей, а после ссоры на свадьбе к Максимке я не заходил и не видел ни его, ни Лизоньку. 

Очередное лето пролетело, и на землю снова пришла старуха-осень. Небо затянули низкие серые тучи и заморосил тоскливый холодный дождь. Он сменился зимней стужей, а к концу октября землю запорошило первым снегом.

Фикхен снова уехала на охоту, дабы развеяться и избавиться от хандры. Я оказался совершенно один и поэтому решил навестить отца Владимира и Илью. Выйдя на дорогу, ведущую к церкви, я увидел Максимку, который громко отчитывал своего работника возле телеги, запряжённой понурой лошадёнкой.

– И как ты мог не заметить гнилые доски, када в телегу их складал? – кричал Максимка. – Теперича вертайся в зад к Архипу и требуй, чтоб он труху эту заменил!

– А коли он откажет? – хмуро спросил работник.

– А коли откажет, скажи ему, что я буду закупаться на лесопилке в соседней деревне. У Прошки! – топнул на него ногой Максимка. – Я не за то ему деньги плачу, чтобы он мне гнильё сувал!

Я попытался проскользнуть мимо старого друга, но он меня заметил и замахал руками.

– Ёжка! Эй! Здорово!

Я кивнул и хотел уже идти дальше по своим делам, но Максимка подбежал и, схватив меня за рукав полушубка, потянул в сторону.

– Э, нет! Так просто ты от мене не уйдёшь! Ты не заходишь-то чаво? Аль обиделся? Ты уж прости меня за слова, сказанные тогда на свадьбе. Не со зла я. Вырвались они у меня по глупости да от чувства вины. Пойдем-ка к нам до дому? Вона и Лизка про тебя всё время спрашивает. Соскучилася, поди. Пойдём, а? Как друга старого прошу.

Я согласился, и через пять минут уже притоптывал, отряхивая снег, на пороге добротной Максимкиной хаты. В сенях нас встретила Лизонька и, увидев меня, бросилась на шею.

– Ёжка! Милый! Чего ж ты нас совсем забыл?

– Ну-ка, – строго сказал Максимка, обращаясь к жене, – хватит нежностей. Видишь, гость у нас. Попотчуй, как говорится, чем бог послал, и беленькой подать не забудь!

Максимка усадил меня за большой стол в красный угол, а сам сел напротив и стал рассказывать о своей жизни.

– Я хорошо развернулси. Отстроил себе мастерскую в два разА больше, чем была. Заказы идут с самого Петербургу. Давеча вона получил заказ на спальный гарнитур от баронессы Корф. А она знаешь кто? Статс-дама при самой Елизавете Петровне. Пришлося вона парчу заказывать дорогую. Мне её с самого Парижу везут. Денег заплатил – немеряно, но дело того стоит.

В этот момент в комнату вошла Лизонька с подносом в руках, на котором стояли тарелки и чугунок с варёной картошкой.

– Ты чаво у меня тяжести такие таскаешь? – нахмурился Максимка. – Али слуг у нас нету?

– Дык гость дорогой, – улыбнулась мне Лизонька, – сама хотела на стол подать.

– Смотри, не балуй у мене, – погрозил ей пальцем Максимка и, по-хозяйски приобняв, погладил жену по животу. – Вона, первенца ждём, – подмигнул он, отпуская   раскрасневшуюся и смущённую Лизоньку. Та быстро убежала из комнаты, а Максимка, поглядев на закрывшуюся за ней дверь, полушёпотом сказал: – Она, конечно, баба красивая, но в постели – рыба холодная. Не приласкает сама никогда, не приголубит. А ежели и выпросишь у неё ласки, так она как чужая становится. Не то что Аннушка или Прасковья. Вот это огонь бабы! Как обнимут, так аж косточки хрустят.

Я понял, что Максимка не избавился от своей слабости к сладострастию, и мне стала понятна причина грустных глаз Лизоньки, которую я заметил при встрече. Пообедав с гостеприимным хозяином, я отказался от чая и, раскланявшись с Максимкой, вышел на улицу.

– Ёжка… – меня догнала Лизонька и сунула в руку кулёк, – вот… Максим Иванович просили тебе передать, – сказала она. – Сказали, что энто подарок тебе от него. Авось пригодится.

Я обнял подругу, а она, прильнув к моей груди, вдруг горько расплакалась.

– Какая же я дура, Ёжка! – причитала она, вытирая горькие слёзы. – На богатство позарилась. Всё село за моей спиной шепчется, что он гуляет, как кобель последний. А я… Я во сне Сашку вижу, и мне так хорошо становится, что просыпаться не хочется…

Мне было жаль друзей. Я жалел Лизоньку с её лопнувшей, как воздушный шар, мечтой. Жалел Сашку с его несбывшимися надеждами, да и Максимку с его мнимым счастьем мне было тоже жаль.

Вокруг меня кипели страсти, и жизнь била ключом, а я пребывал в какой-то странной тревоге. Я всей душой ждал своей любви и   приглядывался к окружающим меня людям. Но напыщенные и разодетые, как павлины, девицы из окружения Фикхен меня не интересовали, так же, как и розовощёкие молодухи, жаркие взгляды которых я часто ловил на себе.

Здоровье Фикхен в последнее время сильно беспокоило меня.  По утрам я часто заставал её в кровати, бледную и беспомощную. Её настроение менялось, как погода весной, а вечная тошнота наводила на мысли о болезни.

– Опять тебя цесаревна за огурцами прислала? – спрашивала меня тётка Наталья, когда я в очередной раз вылезал из погреба. – Похоже, Лизавета Петровна дождалась-таки наследника.

Я не сразу понял слова поварихи, и только когда к Фикхен приехал доктор из Петербурга, всё встало на свои места.

– Ёшик, милый… – взволнованная Фикхен встретила меня, лёжа в своей кровати и утопая в мягких перинах. – Это очень плохо… – я по её велению присел рядом и наклонился к губам. – Я беременна. Но не это страшно, – прошептала она, поглядывая на закрытую дверь. – Это ребёнок не моего мужа, – после этих слов я испуганно отпрянул от неё. Цесаревна устало прикрыла глаза и вздохнула. – Знаю, что это грех великий, но меня пугает вовсе не он. Если кто про это узнает… бог весть, что меня ждёт. Ёшик, милый! – она снова притянула меня к себе и, обняв, прижала к груди. – Ты ведь не оставишь меня в беде?

Я обнял мою принцессу в ответ и кивнул. Я готов был отправиться вместе с ней в острог или в монастырь. Я, не раздумывая, побежал бы за ней босиком по снегу, в ссылку, только чтобы она не страдала одна.

Лекарь передал благую весть Елизавете Петровне, и та прислала в Царское Село гонца с поздравлениями Фикхен и приказом явиться в Петербург, на бал по поводу празднования великого события.

– На этот раз ты едешь вместе со мной, – сказала Фикхен, собираясь в путь. – Ты пообещал, что не бросишь меня в беде. Поэтому собирайся. Мы едем в столицу!

Я никогда ещё не был в этом городе, и тем более при дворе, поэтому всю дорогу страшно волновался. Я смотрел на широкие поля, занесённые снегом, на почерневшие от мороза леса и надеялся, что в императорском дворце мне удастся остаться незаметным.

Зимний дворец встретил нас яркими огнями. Деревья в парке и цветники, окружавшие дворец, были увешаны яркими гирляндами. Напротив широких ажурных ворот, украшенных позолоченными орлами, нас встречала целая делегация во главе с императрицей. Оркестр грянул бравурную музыку, и я, первым выйдя из кареты, как и полагается пажу, подал руку Фикхен.

Я был ошеломлён изяществом и помпезностью этого места. Шагая рядом с Фикхен по расчищенным дорожкам, я смотрел на блеск огней, отражавшихся в окнах дворца, на дорогие ливреи лакеев, расшитые золотом, на гранитные ступени с высокими колоннами, ведущие в сам дворец. Внутреннее убранство было изысканным и чопорным. Этот дворец напомнил мне Елизавету Петровну. Все помещения были украшены зеркалами, богатой скульптурой и позолоченными подсвечниками. На полах лежали мягкие ковры, а стены украшали картины модных художников. Изысканный вкус, роскошь и  изящество. В этом была вся русская императрица.

– Эй, – окликнул меня молодой слуга, когда Фикхен принимала поздравления от императрицы. – Мне поручено проводить тебя в твою комнату и показать дворец. Екатерина Алексеевна приказала поселить тебя рядом со своими покоями. Пойдем-ка, я покажу тебе кухню, прачечную и остальные помещения, которые тебе могут понадобиться.

Я заметил, что местная прислуга смотрит на меня с интересом и любопытством. Тихое шушуканье за  спиной говорило о том, что для них я был тёмной лошадкой, значимость которой была им неведома.

В моей комнате оказалось всё необходимое для жизни. Стол с двумя стульями, кровать, тумба с зеркалом, шкаф для платья и отдельный комод для обуви. Через небольшое отверстие в стене тянулась верёвочка, к которой был привязан колокольчик.

– Это на случай, ежели ты понадобишься Екатерине Алексеевне, – объяснил мне слуга. – Она у себя в комнате дёрнет за верёвочку, а у тебя колокольчик зазвенит.

Возле кровати уже стоял мой сундук с вещами, и я, скинув с плеч шубу, подошёл к окну. За ним виднелись речка и сад, занесённый снегом. 

Я разобрал вещи, поставил на тумбу возле кровати несколько флаконов с парфюмом, которые подарила мне на день рождения Фикхен, и присел на мягкую кровать в ожидании ужина.

Верёвка над моей головой дёрнулась, и колокольчик издал мелодичный звук. Я сорвался с места и побежал в соседнюю комнату, где меня уже ждала Фикхен.

– Я приняла одно очень важное решение, – сказа она уверенно. – Ни одна душа, кроме тебя, не знает об истинном отце моего ребёнка. Поклянись мне, мой друг, что и ты унесёшь сию тайну с собой в могилу!

Я встал перед Фикхен на одно колено и прижал руку к груди, таким образом дав ей клятву. Она впервые за несколько дней улыбнулась, и я почувствовал, что ей на душе стало легче.

– А теперь пригласи ко мне слуг, чтобы они помогли мне переодеться, – сказала Фикхен, поднимая меня с колена. – Через пару часов начнётся бал, и мне нужно будет ещё раз сменить платье и туфли для танцев. Ах, мой мальчик… – она схватила меня за руки и закружила по комнате. – Я так хочу танцевать! Мне так спокойно рядом с тобой! И я счастлива в надежде, что всё будет хорошо!

Ужина я так и не дождался, но мне было не до него. После праздничной церемонии перед танцами на берегу реки был устроен салют, и я с восхищением любовался разноцветным заревом в небе. Колокольчик снова тренькнул, позвав меня  в покои Фикхен, чтобы получить новые распоряжения.

В её комнате уже суетились служанки и фрейлины, помогавшие ей облачиться в наряд для танцев. Моя Фикхен вся светилась от счастья и, увидев меня, кивнула, чтобы я подошёл ближе.

– Прости меня, Ёшик! – сказала она,  погладив по щеке рукой. – Я совершенно забыла, что ты ещё ничего не ел. Возьми это платье и отнеси его в прачечную, а потом зайди в кухню. Я распорядилась, чтобы тебя хорошенько накормили, и можешь отдыхать. 

На часах было почти половина второго ночи, когда я оделся и, перекинув через руку тяжёлое платье, пошёл по коридорам замка, стараясь не заблудиться в их лабиринте. Я спустился на этаж вниз, и мне оставалось пройти один коридор, когда за спиной послышался громкий мужской голос.

– Куда ты так бежишь, торопыга?

Я обернулся. В дверях одной из комнат, расположенных вдоль коридора, стоял крепкий мужчина с пышными усами. На нём была офицерская форма, а в руках он держал бутылку вина.  Я прибавил шагу, чтобы избавиться от лишнего внимания, но неожиданно налетел на высокого гвардейца в богато расшитом золотым галуном мундире. Он пьяно улыбнулся и ответил усатому:

– Так это любимая собачонка великой княгини. Я смотрю, ты любишь бабские платья? – подмигнул он мне. – А ну-ка, Гордей, тащи его к нам в гости! Пущай ребят повеселит!

Я упирался ногами и мычал, но мужчины не обращали на это внимания, продолжая тащить меня по коридору. Распахнув  пинком дверь, усатый Гордей толкнул меня вперёд, и я оказался в большом зале, служащем, видимо, классом для танцев. По одной его стене располагалось окно, вдоль которого были расставлены скамейки. Другая стена представляла собой большое зеркало. На скамейках сидело ещё трое мужчин, которые пьяно смеялись, распивая вино из высоких фужеров.

– Кого ты нам приволок, Гордей? – пьяно возмутился один из сидящих. – Лучше б девок дворовых позвал, мы бы порезвились с ними!

– Этот лучше любых девок, – засмеялся Гордей, подталкивая меня вперёд, – он нам и станцует!

– Пусть только платье наденет, – поддержал друга высокий мужчина.

– Погодите… – подскочил с места гладко выбритый лысоватый мужик в тёмно-синем мундире. – Это не любимец ли нашей великой княгини будет, Илюх?

– Он самый, – довольно улыбнулся длинный Илья.

– Дык, Катерина будет недовольна, коли узнает, что мы с её игрушкой развлекались, – хмуро заметил толстый мужичок в белой рубахе и отхлебнул вина прямо из горла бутылки.

– А он ничего ей и не скажет, – подмигнул мне Гордей, – немой он. Юродивый.

Он подошёл ко мне  и резко дёрнул за ворот рубахи. Она упала на пол, осыпаясь градом пуговиц, и Илья нахлобучил мне на голову пышные юбки, пытаясь продеть их до широкого выреза.

Платье оказалось узко в талии, но Гордей, упёршись мне в спину коленом, затянул широкие ленты корсета. От страха и волнения у меня потемнело в глазах. Корсет сжал рёбра так, что стало тяжко дышать, и моё лицо покраснело от натуги.

Толстый мужичок поднялся со скамьи и, покачиваясь, обошёл меня вокруг, любуясь работой друзей. Посмотрев на мою грудь, где топорщились складки ткани, он  наклонился к блюду с фруктами, стоящему на полу и, достав оттуда два апельсина, запихнул их в пустой лиф.

– Вот теперь хорошо, – весело заржал он, подмигивая дружкам.

Я поднял глаза и, посмотрев на их пьяные потные лица, испуганно прижал руки к апельсинам.

– Скромный какой! – засмеялся Гордей. – Стесняется.

– Ох и страшная из него баба вышла! – катался со смеху по скамье толстяк.

– Ага… – поддержал его бритый, – зато посмотри, какие груди у него сочные!

Я с тоской бросил взгляд на дверь в надежде, что она откроется и сюда войдёт Фикхен и спасёт меня. Но дверь была плотно закрыта, а в зеркале подле неё я увидел испуганного загнанного зверька в роскошном голубом платье.

– Потанцуем, красотка? – толкнул меня в бок Гордей и, перехватив рукой за талию, закружил в неровном пьяном вальсе. 

Мои ноги путались в юбках и подгибались от страха. Голова кружилась, а из-за жёсткого корсета я не мог толком вдохнуть. Но никто из собравшихся на моё полуобморочное состояние не обращал внимания. 

Вслед за усатым Гордеем на танец меня «пригласил» Илья, а затем толстяк в белой рубахе прыгал вокруг, изображая что-то вроде польки. Остальные мужчины сидели на скамье и дружно звенели бокалами об бутылки, создавая эффект музыки.

Силы покидали меня, и пол начал уплывать из под ног. В этот момент дверь распахнулась, и сквозь пелену в глазах я увидел высокий силуэт в зелёном камзоле с корзиной в руках. 

– Вы чего чудите? – услышал я до боли знакомый голос.

– Да не боись, Гриш! – засмеялся Гордей, крепко сжимавший мою талию. – Мы позабавимся и всё. Тем более, он и сказать никому не сможет, потому как немой.

– Немой? – Гришка опустил корзину с вином на пол и подошёл ближе. – Так это ж княгинин парнишка. Ох, и снесёт она вам за него бошки-то!

– Не снесёт! – засмеялся Гордей и, крутанув меня что есть мочи, выпустил из рук.

Не удержавшись, я полетел в сторону и оказался в крепких объятиях Гришки.

– Рубаху отдай, – властно сказал тот Гордею, придерживая меня под руки. – Ежели мальчишка немой, то в чём его вина? А княгиня любит его. Заканчивайте свой балаган и спать идите. Не ровён час, и правда кто Лизавете Петровне доложит про ваше веселье.

С этими словами он накинул мне на плечи рубаху и вывел из зала.

– Ты как вообще ночью тут оказался? – спросил меня Гришка, отпуская. – Да ещё и в платье?

Я замахал руками и замычал, рассказывая, что должен был отнести платье в прачечную для чистки.

– А-а-а… – протянул Гришка, – тогда понятно. Давай провожу тебя, что ли. А то снова в неприятности какие вляпаешься.

Мы долго шли по коридорам дворца. Я прикрывал рубахой открытую грудь и быстро семенил за Гришкой по мягким коврам, путаясь ногами в пышных юбках.

– Ты на ребят-то не серчай, – говорил он, подходя к дверям прачечной, – они, когда пьяные, дурные. Но ничего такого с тобой бы не сделали. Просто повеселились бы и отпустили.

Я вошёл вслед за ним в тёмную комнату, уставленную столами с разложенными под ними разнокалиберными лоханями и вёдрами. При воспоминании о недавнем унижении на меня внезапно накатил гнев и я, вынув из лифа апельсины, со злостью швырнул их об стену. От резкого движения рубашка упала с моих плеч, и я начал яростно рвать на себе платье, пытаясь высвободиться из корсета.

– Да успокойся ты, чумной! – Гришка оттолкнул мои руки, которыми я пытался дотянуться до шнуровки корсета и, чуть подтолкнув вперёд, начал развязывать ленты.

Я упёрся животом о стол и замер, чувствуя, как чужие руки скользят по моей спине. Возбуждение горячей волной захлестнуло меня, обдав всё тело жаром. Я сжал кулаки и крепко стиснул зубы, чтобы не выдать свое состояние случайным звуком.

Корсет медленно ослабил свою хватку, и верхняя часть платья упала вперёд, оголяя плечи и грудь. К моему разочарованию, Гришкины руки исчезли со спины, и через секунду меня снова укрыла мягкая ткань рубашки.

– Прикройся, – услышал я хриплый Гришкин голос, – простудишься.

Я продолжал стоять к нему спиной, прислушиваясь к своим ощущениям. Внезапно моё ухо обожгло горячее дыхание, а шеи коснулись мягкие тёплые губы. В меня словно ударила молния, и с губ сорвался тихий стон.

– Считаешь, что это я спьяну чудю? – спросил Гришка, резко разворачивая меня к себе лицом. – А может, я об этом думал с нашей первой встречи!

Он налёг на меня всем телом, распластав по столу, и запечатал мои губы жарким поцелуем.

Этот поцелуй не был похож на те, что когда-то подарили мне Фикхен и Лизонька. Моё тело налилось страстью, а душа растворилась в блаженной неге. Я старался не шевелиться, чтобы не спугнуть чувства, которые были словно райская птичка, усевшаяся мне на грудь. Это был именно он, тот самый поцелуй, которого я так ждал одинокими ночами, обнимая подушку. 

Поцелуй оборвался так же резко, как и начался. Гришка отшатнулся, а я привстал на локтях и удивлённо уставился на него. Гришка выглядел испуганным и растерянным. Вытерев рукавом губы и с трудом переведя дыхание, он пробормотал:

– Забудь… Я не хотел… – и с этими словами опрометью кинулся прочь из комнаты.

Он врал. Он вовсе не хотел, чтобы я забыл об этом. Он просто был испуган внезапно нахлынувшим чувством, а вот то, что помнил меня всё это время, как раз было правдой.

Я поднялся со стола, сбросил с себя пышные юбки ненавистного платья и, надев разодранную рубаху, почувствовал, как от холодного воздуха в помещении меня неприятно знобит. Я вышел из прачечной и, словно вор, оглядываясь по сторонам, побежал по коридорам.

Я влетел в свою комнату и, не раздеваясь, повалился на кровать. Любовь распирала меня изнутри. В тот момент я не думал, что это неправильно, и что за такую любовь меня осудят люди. И о том, что это великий грех, я тоже не задумывался. Мне было всё равно. Я одним махом скинул с себя рубаху, дорвав её до конца и, стянув с себя штаны, провёл рукой по горячему животу вниз.

Да, я грешен! Да, за это я буду гореть в аду,  и терпеть муки, но оно того стоило! Я всё ещё чувствовал на губах огненный поцелуй Фаэтона, и мой член нервно пульсировал в руке. 

Увы, но за всё время пребывания во дворце я больше не встретил Гришку. Фикхен была удивлена моей внезапной смелостью, когда я сам попросился прогуляться по окрестностям. Я подолгу бродил по дворцу, делая вид, что заблудился и не могу найти кухню или прачечную.  Несколько раз даже забегал в конюшню, но Гришки нигде не было.

Перед самым отъездом Фикхен попросила исполнить несколько её поручений, и я впервые выехал в город. Посетив лавку букиниста и модный салон ювелирных дел мастера, я кивнул вознице, ждавшему у входа, чтобы тот уезжал, и пошёл до дворца пешком. Я разглядывал тяжёлые мрачные здания вдоль набережной Мойки и улыбался молоденьким девицам, пробегавшим мимо. На моей душе было тепло и светло, несмотря на холод и полумрак улицы.

Засмотревшись на уток, вразвалочку шествовавших по льду, я случайно задел плечом прохожего.

– Глаза дома забыл? – услышал я знакомый голос и оглянулся.

Это был Сашка. За полтора года, что мы не виделись, он возмужал и окреп. Догнав друга и дёрнув его за рукав, я бросился обнимать его, несмотря на то, что он не сразу меня узнал.

– Ёжка! – удивлённо поднял брови Сашка. – Дружище! Какими судьбами? Вот тебя я точно не ожидал тут увидеть!

Я знаками предложил Сашке зайти в какой-нибудь трактир и поболтать. Друг с радостью согласился, и мы, найдя небольшой кабачок в немецком стиле, уселись за столик и заказали по кружке пенного пива и баварских сосисок.

– Ну, как там дела в Царском? Что нового? – спросил меня Сашка, делая большой глоток пива. Пена выкрасила его чёрные усы белым, и он слизнул её языком. Я прекрасно понимал, о чём он хочет узнать и стал жестами рассказывать ему про жизнь в селе. Когда речь зашла о Лизоньке и Максимке, Сашка задумчиво сказал мне:

– Знаешь… хорошо, что всё так вышло. Эта моя детская любовь к Лизоньке мила и забавна. Не больше. Если бы она не вышла замуж за Максимку, то я не стал бы тем, кем сейчас являюсь. Я ведь не поступил куда хотел, приехав в город. Мне сказали, что у меня недостаточно образования, чтобы учиться. Зато взяли в госпитальную школу. Там я и познакомился с Настей. Она врач-акушер, повитуха проще говоря. Приметила моё стремление к знаниям и взялась учить меня всем тонкостям, так что скоро я буду фельдшером. И знаешь… Она изменила моё отношение к людям. Я понял, что не все люди плохие. Среди них больше хороших и добрых, таких, как моя Настенька. В общем, мы поняли, что любим друг друга. Она старше меня на семь лет. Вдова, сама растит сынишку. Решили свадьбу сыграть по осени, а летом собираемся посетить Царское. Надо бы Настеньку с отцом познакомить, да благословление испросить.  

Я был рад за друга. Правда, в его глазах  я заметил всплеск печали, когда рассказывал про Лизоньку. Я не был глупцом, поэтому не стал упоминать, что она постоянно думает о нём. Сашка сделал свой выбор и Лизонька тоже, так зачем бередить прошлое, подумал я и перевёл разговор на другую тему.

– Ёшик, милый! – кинулась ко мне Фикхен, когда поздним вечером я пришёл в её покои. – Ты где пропадал? – она взяла из моих рук привезённые для неё свертки и принюхалась. – Ты пил пиво? – я кивнул и, размахивая руками, стал ей рассказывать, как встретил в городе старого друга. – Господи! А сколько эмоций-то! – рассмеялась цесаревна и обняла меня за плечи. – Я рада, что ты, наконец, вылез из своей норки, Ёшик! Ты стал общительным и весёлым. Я заметила изменения в тебе сразу по приезду сюда. Не замыкайся в себе, милый! Я всегда поддержу тебя, что бы ни случилось, не забывай, что ты – мой единственный друг! Только прошу, если отлучаешься надолго, предупреждай об этом. Беременным женщинам вредно нервничать, – и она с улыбкой погладила себя по животу.

В день нашего отъезда я ещё раз прошёлся по дворцу, в надежде попрощаться с Гришкой. Но он так и не появился. Однако, когда я садился в карету, могу побожиться, что видел его рыжий чуб в толпе провожающих.

Этого было достаточно, чтобы всю дорогу до дома думать о нём и мечтать о новой встрече.

Оказавшись в своей каморке, я, не распаковывая вещи, подошёл к окну и взял в руки дощечку с нарисованным углём ликом. На меня снова смотрел мой Фаэтон, и его волосы горели жарким огнём. Я дал себе слово снова взяться за работу и дорисовать икону, чем и занялся в ближайшие дни.

Елизавета Петровна приставила к Фикхен кучу мамок и повитух, и цесаревна больше не нуждалась в моём постоянном присутствии, поэтому большую часть дня я был предоставлен сам себе.

Улучив момент, когда Фикхен прилегла отдохнуть, я закрылся в своей комнате, намешал краски и приступил к рисованию. Я хорошо помнил все уроки, которые давал мне Илья. Широкая кисть быстро нанесла нужный тон на доску. Потом в ход пошла плоская косая кисточка, обрисовывая контуры фигуры и, наконец, я взялся за  самую тонкую, чтобы прорисовать детали.

Я делал мелкие мазки, и на деревяшке, как по волшебству, проступал образ с лицом Гришки Бессонова. Только теперь он не был грустен или суров. Его лицо расцвело улыбкой. Той самой, что я видел в первый день нашего знакомства. Оставшись довольным своей работой, я отложил иконку сохнуть и снова принялся за привычные дела.

Фикхен всё так же просила, чтобы я присутствовал на прогулках и развлекал её разговорами за чаем. Наши беседы в библиотеке тоже остались в её распорядке дня.

Иконка высохла через неделю, и я хотел покрыть её лаком, но оказалось, что льняное масло, по неосторожности оставленное мной в ящике комода, потемнело. Пришлось бежать в церковь и просить помощи у своего учителя Ильи.

– Хм… – Илья потёр бороду испачканными краской пальцами, задумчиво глядя на мою работу. – Странный образ. Никогда не видел святого Вонифатия улыбающимся. Да ещё с рыжими волосами. Думаю, освятить сие творение отец Владимир откажется. Слишком оно далеко от канонов. Но скажу тебе как художник, мне нравится твоя подача настроения и цвета. Если б это был просто портрет, то написан он блестяще.

Я знаками объяснил своему учителю, что рисовал просто для души и что не собираюсь освящать икону. На прощание богомаз одобрительно похлопал меня по плечу и сунул мне в руку бутылочку с лаком.

Изменения, которые случились со мной, заметила не только Фикхен, но и все близкие мне люди.

– Что с тобой произошло? – спрашивала меня цесаревна. – Может, у тебя нервный тик, и поэтому ты кажешься счастливым? Или в кладовке у Натальи ты нашёл какие-то волшебные грибы, которые веселят?

Я в голос хохотал над её предположениями и мотал головой, отводя рукой волосы с лица.

– Мой мальчик влюбился… – сразу поняла причину такого настроения тётка Наталья. – Это прекрасно. Значит, ты нашёл то, что искал. Любовь даёт смысл жизни, поэтому ты и стал таким открытым. Вона даже патлы с лица всё время убираешь, чтобы все видели, как ты счастлив.

Я и правда был счастлив. Несмотря на то, что не знал, когда снова увижу Гришку, и увижу ли его вообще, любовь придавала мне сил.

Через неделю я встретил на улице Лизоньку. Она медленно шла по дорожке, обходя заледеневшие лужи, и придерживала рукой небольшой животик. Увидев меня, она   радостно замахала рукой и подошла ближе.

– Ёжка! Ты чего к нам не заходишь? Максим Иванович спрашивали давеча про тебя. Где ты пропадал?

Я, как мог, объяснил ей, что ездил вместе с двором великой княгини в Петербург. Потом, немного подумав, сказал, что встретил там Сашку.

– Он не спрашивал обо мне? – Лизонька посмотрела с мольбой, и моё сердце сжалось в груди.

Я рассказал ей всё, о чём говорил с Сашкой, и она вздохнула. 

– Вона как оно всё обернулось. Каждый получил то, чего заслуживает. Ладно, Ёжка… Пошла я в коровник. Максим Иваныч молока попросил парного. А ты не забывай нас. Забегай. Мы всегда тебе рады.

Шли месяцы, и вот уже новое лето робко вступило в свои права, одев землю молодой зеленью. В село, как и обещался, приехал Сашка. Вместе с ним прибыла и его будущая жена Анастасия с пятилетним сыном. Отец Сашки поначалу неприветливо встретил немолодую невесту с «приданым», но потом смилостивился и дал согласие на свадьбу.

К Максимке и Лизоньке Сашка так ни разу и не зашёл, хотя сам Максимка про него у меня справлялся.

– Обиду на меня всё ещё держит Сашка за Лизоньку, – вздыхал он, опрокидывая стопку водки. – Да я его не виню. Прав он, подло я с ним поступил. Я ж на ней назло всем женился. Али по глупости… – Максимка сунул в рот квашеную помидорку и кусок варёной картошки. – А сейчас даже не знаю, как поступить? Может, поговорить с Сашкой и повиниться? Уж больно гнетёт меня всё это.

Я похлопал друга по плечу и покачал головой. Жизнь сама поставит всё на свои места, хотел сказать я. И Максимка, как в далёком детстве, понял меня и согласился.

А жизнь и правда разложила всё по полочкам. Это случилось в день летнего солнцестояния, когда Максимка позвал меня отужинать. Мы сидели за столом, и он делился своими планами на жизнь.

– Думаю свою лесопильню организовать. Надоело деньги на ветер кидать, када я могу сам себя деревом обеспечить. Зато мои досточки будут одна к одной. Ровные… Гладкие…. – он мысленно положил перед собой доску и любовно огладил её рукой.

В это время в комнату вошла бледная и испуганная Лизонька и, придерживая рукой   живот, прошептала:

– Началось!

Максимка тут же погнал служанку за повитухой и наказал матери готовить баню. Потянулись долгие часы, которые мы провели у бани, слушая громкие крики Лизоньки. Максимка метался вдоль заборчика, огораживающего баню, заламывая руки от бессилия чем-либо помочь жене.

– Что ж долго-то так? – постоянно спрашивал он меня, тяжело плюхаясь рядом на скамейку. – Что ж так мучается-то она?

Так прошла ночь, а под утро крики Лизоньки затихли. Из бани, вытирая руки о фартук, вышла пожилая повитуха.

– Ну, чего там? – подлетел к ней Максимка. – Разродилась?

– Плохо всё… – вздохнула женщина. – Воды сошли, а матка не открывается. Схватки тоже прекратились. 

– Ты чаво сказать энтим хотишь? – взбесился Максимка.

– В госпиталь бы ей, – ответила повитуха и тяжело вздохнула, – но не знаю, довезёте ли.

И тут меня внезапно осенила мысль. Я кинулся в калитку и быстро побежал по селу в сторону Сашкиного дома.

Дверь мне открыл его отец и, увидев моё взволнованное лицо, сразу позвал сына.

– Скажи Максимке, что мы с Настей сейчас будем. Только инструменты возьмём и лекарства нужные. Пусть чистое бельё готовят и воду кипятят, – выслушав моё мычание, сказал Сашка и скрылся в дверях комнаты.

Я застал Максимку в бане, на коленях возле бледной и мокрой от пота Лизоньки. Как мог, я объяснил ему, что сейчас будет доктор, и с ним придёт Сашка. Максимка никак не среагировал на мои слова. Он с тоской посмотрел на Лизоньку, поднялся и вышел на улицу.

Анастасия оказалась высокой худой женщиной в пенсне. В руках она несла небольшую чёрную котомку. За ней шёл Сашка и тащил внушительный баул. Выгнав всех из бани, они начали осмотр роженицы.

– Ну, чаво там? – спросил Максимка у вышедшего из бани Сашки. 

– Дела плохи… – вздохнул Сашка. – Лизонька слаба совсем. Боюсь, не выдюжит. Так что решай сам, кого нам спасать, ребёнка али её.

– Сашка… – Максимка упал перед ним на колени и взмолился, – спаси её. Богом молю, спаси! Ежели она помрёт, так и мне не жить!

Сашка поднял друга с коленей, похлопал по спине  и ушёл обратно в баню.

– Господи! – шептал Максимка, обратив глаза к светлеющему небу. – Спаси её! Клянусь, больше не обижу. Холить и лелеять буду! На руках носить, в глаза, аки пёс преданный, смотреть! Знаю, что ты караешь за грехи мои! Клянусь, больше ни на одну бабу не гляну! Лишь её любить буду! Только спаси!

Мне показалось, что вся боль моего друга передалась мне,  сжав раскалённым железным кольцом сердце. Я на минуту представил, насколько страшно терять близкого и любимого человека. Как ужасна смерть и как тяжелы её последствия. Я тоже мысленно молился за Лизоньку и за Максимку, желая им здоровья и любви. 

Через час из бани раздался громкий писк и мы с Максимкой удивлённо переглянулись.

– Ну, друг! – к нам вышел улыбающийся Сашка и, вытирая руки о полотенце, добавил: – Сын у тебя. Поздравляю!

– А Лизонька как? – Максимка, побледнев, пошатнулся, и я едва успел подхватить его и усадить на лавку.

– Жива Лизонька, – кивнул Сашка, – сильная она оказалась. Ну, и Настя моя молодец. До последнего билась и за её жизнь, и за жизнь малыша.

– Сашка! Друг! – Максимка снова повалился на колени перед Сашкой. – Как благодарить-то тебя?

– А ты вон его благодари, – Сашка поднял Максимку с колен и кивнул в мою сторону. – Если б он нас с Настей не догадался привести, то до госпиталя довезли бы два трупа. 

Лизонька быстро шла на поправку. Уже через неделю я смог увидеть и её, и малыша. Максимка провёл меня в чистую и светлую комнату, где на большой кровати лежала его жена, а рядом с ней кряхтел маленький комочек.

Лизонька выглядела измождённой, но на её впалых щеках уже играл лёгкий румянец.

– Ёжка! Милый! – она протянула ко мне обе руки. Я присел на табурет рядом с кроватью, и поцеловал её тонкие тёплые пальчики. – Я хотела сказать тебе спасибо, за то, что не растерялся. И мы с мужем решили, что именно ты должен стать крёстным для нашего сына.

Я радостно закивал головой, давая своё согласие и, тыкая пальцем в сторону дитя, замычал, спрашивая его будущее имя.

– Так Сашка же, – улыбнулась мне Лизонька. – Мы с Максимом Иванычем сына Сашкой решили назвать.

В этот момент в комнату вошёл наш друг Сашка и улыбнулся, услышав новость.

– А теперь попрошу всех выйти. Мне нужно осмотреть пациентку напоследок, – строго сказал он. – Завтра мы с Настей уезжаем и наша помощь тут уже будет не нужна.

Моя Фикхен тоже готовилась к родам. Она так устала от беременности, что вечно ныла и страдала. Весь день у неё проходил в постели, и лишь иногда мне удавалось вывести её на улицу. Я усаживал цесаревну в беседке в плетёное кресло, накидывал на ноги лёгкий плед, наливал горячий цветочный чай. Мне приходилось часами выслушивать причитания о том, какая она стала толстая и некрасивая. Я только качал головой и, гладя пухлую ручку, улыбался в ответ.

Так как я был нужен Фикхен только по утрам, весь оставшийся день у меня был свободен. И я подрядился помогать в строительстве новой мастерской при церкви для Ильи. На заднем дворе уже был вырыт котлован и поставлены сваи, на которых лежали три первых ряда брёвен. Строили мастерскую всем миром, и я вместе с остальными мужиками пилил, строгал  и обтёсывал бревна.

– Эх, Никитка… – вздыхал Илья, раскладывая немудрёный обед, состоящий из варёных яиц, тоненьких ломтиков сала и горбушки хлеба, – хороший богомаз из тебя бы вышел. Вот смотрю я на своих подмастерьев – нет у них таких талантов, как у тебя. Они даже красок намешать хорошо не можут. Хоть я их выбирал по тому же принципу, что и тебя. По глазам. Чтоб в их душа видна была.

Как правило, заканчивалось строительство ближе к ночи, и возвращаться домой приходилось уже в сумерках. Шагая по просёлочной дороге, я с удовольствием слушал пение птиц и вдыхал терпкие ароматы полей, глядя на последние отблески заходящего солнца.

В один из таких вечеров, когда я возвращался во дворец, за моей спиной послышался топот копыт. Я сошёл с середины дороги на обочину, чтобы невзначай не быть сбитым всадником в темноте, и продолжил свой путь.

– Эх, ёжик – ни головы, ни ножек! – послышался знакомый голос, и моё сердце радостно забилось в груди.

Это был Гришка Бессонов. Он гарцевал на гнедом жеребце и радостно махал мне рукой. Поравнявшись со мной, Гришка натянул поводья и медленно пошагал вровень со мной.

– Тебе, видать, нравится бродить по ночам в опасных местах? – спросил он, пригнувшись к ухоженной гриве коня. Я развёл руками, дескать, никакой опасности мне не угрожает. 

– А ежели кабан из лесу выскочит? Али медведь? Полезай-ка ко мне. Я тебя до села в целости и сохранности доставлю, – и Гришка протянул мне руку.

Я с опаской глянул на гнедого. Тот скосил на меня огромный карий глаз, фыркнул и отвернул морду, всем своим видом показывая безразличие. Решив, что ждать подвоха от него не стоит, я крепко схватил протянутую руку и, забравшись на коня, уселся в седло впереди Гришки. С минуту мы ехали молча, напряжённо вслушиваясь в жаркое биение своих сердец.

– Ты думал обо мне? – прервал молчание Гришка. Я, не оборачиваясь, кивнул ему. – Ну и дурак! – взорвался он хохотом. – А я вот ни разу о тебе не вспоминал! Было б чего вспоминать-то?

Глядя на последние солнечные лучи, красящие небо в нежный розовый цвет, я улыбался. Гришка врал. Врал не мне, а скорее всего себе. Я точно знал, что он, так же как и я, ночами терзал свою плоть, вспоминая тот поцелуй. Он, как и я, помнил касания наших тел и слышал стук моего сердца. 

До села ехать было чуть меньше полумили, и можно было пройти этот путь пешком всего за полчаса, но Гришка развернул коня в сторону, и мы поехали по объездной дороге, которая была вдвое длиннее.

Я немного поёрзал, делая вид, что мне неудобно сидеть, и мой зад упёрся в крепкий бугорок в Гришкиных штанах. Его рука тут же скользнула по моему животу и замерла между ног.

Конь медленно шёл по дороге, с каждым шагом чуть подбрасывая нас вверх. Гришкина ладонь терлась о мой член, каждым движением доставляя мне удовольствие. Я прикрыл глаза и крепче прижал свои ягодицы к его члену. Отпустив поводья, Гришка оттянул мою голову назад, чуть прихватив за волосы. Я открыл   горячим поцелуям шею и плечо, а его свободная рука юркнула в ворот рубашки, лаская и поглаживая мою грудь. Почувствовав, что им не управляют, конь свернул с дороги и побрёл по полю, лениво жуя молодую траву. Но мы этого даже не заметили. Наше горячее дыхание слилось в долгом поцелуе, а руки, ласкавшие тела, сплелись в крепкие объятиях.

– Ну вот… – тяжело вздохнул Гришка, отрываясь от меня. – Штаны замарал. 

Внутри моих портков тоже было горячо и сыро. Я кивнул Гришке в сторону пруда, к которому завёз нас неуправляемый гнедой, приглашая искупаться. Гришка согласился, и направил коняку к берегу, покрытому зарослями камышей и плакучей ивы.

Скинув с себя одежду, мы окунулись в прохладную воду, смывая с себя итог нашей страсти, и долго игрались в воде, словно дети.

Выбравшись на берег, мы наскоро обтёрлись исподним и, надев сухую одежду, улеглись на мягкую траву.  На противоположном берегу озера поблёскивал редкими огнями Екатерининский дворец, а над нами раскинулось чёрное ночное небо с миллионами ярких звёзд и молодым месяцем.

– Знаешь, об чём иногда думается, – задумчиво проговорил Гришка, глядя на мерцающие небесные фонарики. Я повернул  голову и вопросительно посмотрел на него. – Вот почему мы грешим? Нет, не так… – мотнул он головой. – Если всё это грех, то почему Бог разрешает нам грешить? Почему сразу не разразится гневом, не убьёт нас молнией?  И вообче… Зачем он нас такими создал, раз это грех? И вот что мне разумеется: а может, все эти апостолы неправильно поняли слово Божье, и такая любовь вовсе не грех? 

Я задумался над его словами. И ведь правда, что грешного мы делаем? Кому плохо от нашей любви? Ведь по своей сути она ничем не отличается от любви между мужчиной и женщиной. Только вот детей у нас быть не может, но не в этом же заключается смысл людской любви?

Погрузиться в эти размышления дальше мне помешали горячие Гришкины губы, коснувшиеся моего плеча. Я повернулся к нему, и тут же окунулся в страстный поцелуй.

– Опять в воде полоскаться придётся, – улыбнулся он мне, спускаясь поцелуями по моему животу всё ниже и ниже. 

Я вытянулся всем телом в струнку, отдаваясь своему желанию и ощущая Гришкину руку между ног.

– К чёрту всё… – шептал он, когда и моя рука скользнула вниз по его груди. – Пусть грех! Пусть меня потом вечность жгут костры адовы! Всё одно там буду. А ты? Ты готов со мной в грехе этом быть?

Я на секунду замер, глядя ему в глаза. Там отражался яркий свет звёзд, а вовсе не огни преисподней. В них светилась такая нежность и страсть, что я был согласен идти за ним куда угодно. Пусть даже в ад!

Я проснулся и, почувствовав под своей щекой крепкое плечо Гришки, блаженно улыбнулся. Открыв глаза, в ярких лучах восходящего солнца я увидел красивый профиль моего Фаэтона.  Казалось, что свет идёт от Гришкиного лица, и мне захотелось дотронуться и почувствовать его жар.

Я потянулся к солнечному Фаэтону, но Гришка  внезапно повернул ко мне голову и его ледяной взгляд заставил меня испуганно убрать руку. Он дёрнул плечом, скидывая меня, подскочил с земли и, быстро одевшись, свистнул гнедого. Закинув ногу в стремя и не глядя на меня,  Бессонов процедил сквозь зубы:

– Ежели скажешь кому, что тут было – убью, – с этими словами он легко запрыгнул в седло и оглянулся. – Хотя… ты же немой, – зло ухмыльнулся Гришка. – Твоё счастье, – и, пришпорив коня, погнал его прочь.

Я несколько минут сидел неподвижно, глядя  ему вслед и пытаясь понять, что же произошло за ночь. Что так повлияло на поведение Бессонова? Моя голова потихоньку остыла после обидных слов и стала думать яснее.

Я понял, что Гришка снова запутался в своих чувствах. Вряд ли это был страх перед божьей карой. Скорее всего, он просто испугался, что если кто-то узнает о его греховной связи с простолюдином, то он может потерять расположение Петра Фёдоровича. По большому счёту, кроме своего шаткого положения при дворе, у него ничего в жизни не было. И мне это было понятно, как никому другому. Ведь я тоже был любимой собачкой цесаревны, а он – любимым шутом при цесаревиче. 

Я брёл вокруг пруда в сторону дворца, задумчиво глядя на солнце, и ловил себя на мысли, что мне жаль Гришку. Жаль этого красивого, смелого и неглупого парня, которому приходилось играть роль недалёкого шута, чтобы удержаться при дворе.  

По привычке я забежал на кухню, дабы помочь по хозяйству, но оказалось, что уже запоздал с этим. Воды и дров натаскал дворовый Петька, за что получил от поварихи кусок пирога. Я хотел было уже уйти, но тётка Наталья усадила к столу и поставила передо мной кружку молока и горбушку хлеба.

– Тебя что-то тревожит, Никитка? – спросила она, серьёзно глядя мне в глаза. – Вижу, тяжело тебе любовь даётся, – я поцеловал повариху в красную щёку и, с трудом обхватив её огромное тело, прижался к груди. – Не переживай, Никитка, – она рассеяно гладила меня по голове. – Любовь… она на игру похожа, в какую господа развлекаются вечерами в зале. Разница только в том, что если любовь уходит, то проигрывают все. Победителя в ней нет, и главное здесь, чтоб игра длилась бесконечно. Вот так играешь и думаешь: «Все… Это конец. Я проиграл!», – и вдруг – хоп! всё переворачивается, и тебе начинает везти. Жди своего часа, сынок, и всё получится!

Гришка снова избегал меня, но на этот раз я знал о каждом его шаге…

– Давеча к нам забегал любимчик цесаревича, – шептались в коровнике молочницы, – такой рыжий красавец. Григорий Василич, что ли… Звали меня с Нюркой и Глашкой к ним на веселье. Нюрка с Глашкой пошли. Уж больно хорош Григорий-то этот. Так сказывали, что он на них никакого внимания так и не обратил. Только пил, как чёрт, а потом песни стал горланить, пока его не срубило.

О следующем Гришкином  «подвиге» я узнал через пару дней от Фикхен. Я поутру зашёл в её покои, чтобы справиться о здоровье и узнать, чем она хочет заняться сегодня.

– Нет, милый… – вздохнула она, – сегодня я не хочу вставать с постели. Спала просто ужасно. И во всем этот чёрт рыжий виноват! Устроил под окнами настоящий концерт со своими дружками. Песни орали да танцевали полночи, пока я не приказала собак на них спустить! Совсем ополоумел этот Бессонов от пьянок!

Тётка Наталья тоже была недовольна поведением дружков цесаревича. По её словам, они всё вино из подвалов повыпивали, а потом очистили закрома деда Серафима, затоварившись у него бражкой да самогоном на три дня вперёд.

В этих пьяных дебошах все винили Гришку, как главного зачинщика, ссылаясь на его дурную наследственность. И только я один знал причину всей этой вакханалии. Он пытался залить вином свои истинные чувства. Возможно, наследственная склонность к алкоголю и имела место быть, но всё происходящее свидетельствовало о том, что Гришка любит меня и никак не может смириться с этим.

Всё случилось на пятый день после нашей с ним встречи. Поздним вечером, как обычно, возвращаясь со строительства мастерской, я решил сократить путь и пройти через скотный двор. У ворот стоял пастух Игнат и беседовал с конюхом Силантием. Тот возмущённо размахивал руками, что-то рассказывая товарищу:

– … ить что удумал, паршивец! Поймать нашего Борьку захотел и оскопить его, дабы потом ему с дружками яйца свиные пожарили на закусь. А сам-то еле на ногах стоит. Ну, Борька ему спуску не дал. Прогнал через весь двор, да в сточную канаву уронил. Дык он до сих пор там и валяется, бес этот рыжий! Вот пущай завтра утром и опозорится, когда его найдуть и приведуть во дворец всего в дерьмище!

Услышав про рыжего беса, я сразу понял, о ком идёт речь. Я не мог допустить, чтобы Гришка провёл ночь в жиже из помоев и коровьего дерьма. Конечно, его поведение было глупым, но такого унижения он не заслуживал.

Я быстро свернул в сторону и прошёлся по всему периметру забора. Боязнь, что в темноте не увижу Гришку, развеялась, когда я услышал громкие рулады храпа, которые доносились из сточной канавы.

Гришка лежал в грязи звездой, раскинув руки и ноги, и громко храпел. Морщась от неприятного запаха, я подхватил его под мышки и волоком потащил вдоль забора, в сторону входа для слуг.

Гришка был не очень тяжёлым, но стоило мне потянуть его за собой, как он очнулся и начал  упираться ногами. Несколько раз ему  даже удалось вырваться из моих рук, и он пытался уползти в кусты, но съехавшие до колен штаны зацепились за ветки и не дали ему скрыться.

– Какого хрена ты меня лапаешь, сопляк! – орал Гришка, пока я пытался его раздеть. – Али ограбить хочешь? А ну-ка… руки прочь! Вот пожалюсь на тебя Петру Фёдоровичу, он тебя батогами… Ой! Осторожней! Ты мне чуть ухо не оторвал!

Я усадил его в большое корыто, взятое на время из кухни у тётки Натальи, и принёс несколько вёдер холодной воды. Пока я таскал воду, голый Гришка громко храпел, сидя в корыте, пытаясь во сне удержать равновесие и не вывалиться на пол.

– Ты совсем охренел! – заорал он, когда я окатил его из первого ведра. – Да я тебя…! Щенок! – после третьего ведра сознание к нему частично вернулось и он, узнав меня, стиснул зубы и молча принял на себя последнее, четвёртое ведро.

Я подал ему простынь и помог вылезти из корыта. Гришка вырвал из моих рук край тряпицы, показывая тем самым своё нежелание иметь со мной дело, но не удержался на ногах и рухнул на кровать. Я замер, испугавшись, что он убился, но   услышав тихое похрапывание, понял, что Гришка уснул. Я с трудом перевернул его на спину и, стащив мокрую простыню, укрыл одеялом. Немного подумав, я решил крепко привязать его к кровати, чтобы наутро он не сбежал. Пошарив в шкафу, я нашёл крепкую верёвку и, закинув Гришкины руки за голову, примотал их к изголовью кровати. 

В эту ночь мне пришлось лечь спать на полу. Накрывшись покрывалом и положив под голову свёрнутый тулуп, я долго не мог уснуть, ворочаясь на жёстких досках. Взгляд постоянно возвращался к кровати, где в лунном свете было видно прекрасное лицо моего Фаэтона. Оно было спокойным и умиротворённым. Чуть приоткрытые губы манили и распаляли желание прижаться к ним и поцеловать. 

Я поднялся с пола, сел на край кровати и, легонько коснувшись высокого лба, вытер капельки воды, стекающие с рыжего завитка волос. В этот момент Гришка сонно забормотал, и я замер, прикрыв свои губы ладонью.

– Эх, ёжик… – тихо вздохнул Гришка во сне. – Как же мне жить без тебя?

Я проснулся ранним утром под радостное щебетание птиц за окном. В комнату ворвался лёгкий летний ветерок и, словно малый котёнок, стал играть с занавеской. Я приподнялся и посмотрел на кровать. 

Гришка пьяно храпел, оголив стройное тело и раскинув ноги. Мой взгляд на секунду упал на короткие рыжие волосы в его паху, который не был прикрыт одеялом и я, смутившись, отвернулся в сторону.

Быстро одевшись и плеснув в лицо пригоршню холодной воды, я, не оглядываясь, юркнул в дверь и побежал по коридору в сторону кухни.

Натаскав дров и воды тётке Наталье, я пообещался зайти через час, чтобы помочь с обедом. Незаметно прихватив с собой жбан солёных огурцов, я вернулся к себе и с опаской открыл дверь.

В комнате было холодно и разило перегаром. Гришка пьяно вращал глазами и, пытаясь освободить руки, бухал спинкой кровати об стену, тихо матерясь. Увидев меня, он нахмурил брови и хрипло выкрикнул:

– Сукин сын! Немчура поганая! Да как ты смел меня, русского дворянина, голого к кровати привязать? Вот освобожусь и этими самыми руками придушу тебя, поганца!

Не обращая внимания на его выкрики, я поставил на стол жбан с огурцами и налил рассола в кружку. Подойдя к кровати, я  поднёс живительный эликсир к Гришкиным губам и тот, вдохнув ядрёный острый запах, замотал головой и снова закричал:

– Водки мне принеси, щенок! У меня всё нутро горит! – но я прихватил его за волосы и плеснул рассола ему в рот. Гришка невольно сглотнул, поморщился и залпом выпил весь рассол без остатка. – Всё одно водки хочу, – пробурчал он, – и коли ты мне её не принесёшь, знаешь, что с тобой сделаю?

Но я не стал дослушивать его брань. Отойдя от кровати, я демонстративно уселся за стол, спиной к Гришке, и начал листать пустые страницы тетради, которую мне когда-то подарил Илья. 

– Ты хоть объясни мне, за что ты так со мной? – снова заговорил Гришка. – Я тебя все эти дни не донимал. Жил своей жизнью. Мне вот дюже интересно, как ты будешь объяснять Петру Фёдоровичу, за что так обошёлся с его близким другом? – я продолжал сидеть к нему спиной и рисовать на листе бумаги тонким угольком. – Молчишь, гад? – снова разозлился Гришка. – Считаешь, всё продумал? Ан нет! – он заворочался на кровати и громко заявил: – Мне малую нужду справить нужно! 

Действительно, этот момент я как-то упустил из виду. Да и сказать честно, сам не до конца понимал, зачем всё это сделал. Неохотно поднявшись со стула, я несколько секунд постоял в раздумьях над ухмыляющимся Гришкой, потом поднёс к кровати ведро и потянул страдальца за ногу так, чтобы он лёг на бок на самом краю. Сдёрнув с него одеяло, я кивнул ему головой, показывая, что всё готово.

– Промахнусь, – совершенно серьёзно заявил Гришка, – кровать тебе обмочу.

Я вздохнул и, взяв двумя пальцами его вялый член, приподнял ведро. Пока Гришка делал свои дела, я смотрел в сторону, морщась и стараясь не дышать.

– Теперь стряхни, – скомандовал мне Бессонов, когда процесс закончился. Я тихонько потряс его член и, убрав ведро под кровать, быстро накинул на Гришку одеяло. – А чего это ты морду-то воротишь? – глядя на мои действия, спросил он, ухмыляясь. – Ты уже держал его в руке и тебе это даже нравилось. 

Не обращая внимания на Гришкины шуточки, я кинул в корыто с водой, оставшейся после вчерашнего омовения, грязные вещи, прополоскал их и, развесив на верёвке вдоль окна, потащил корыто на улицу.

Вернувшись в комнату, я снова увидел, как Гришка с недовольным лицом пытается освободить руки от пут.

– Вот балбес… – ворчал он, складывая ладони лодочкой, – ведь тебе знаешь как за меня влетит от Петра Фёдоровича? И даже твоя цесаревна не поможет. Прикажет он бить тебя батогами, пока не поумнеешь. Али ещё лучше, сошлёт в Сибирь, подальше с глаз моих. Может хоть тогда я тебя… – Гришка замолчал и устало выдохнул. – Ну развяжи ты меня, малахольный! Я про то никому не скажу!

Я покачал головой и, на всякий случай проверив прочность узлов, вышел из комнаты.

Ощипав и распотрошив на кухне несколько курей и куропаток, я начистил овощей для супа и, пообещав тётке Наталье прийти на обед, пошёл проведать Фикхен.

Я застал её в саду, сидящей в беседке, в плетёном кресле. Накинув на плечи цесаревне лёгкую вязаную шаль, я присел рядом на скамейку и приготовился слушать.

– Ты слышал последние новости? – спросила она. Я покачал головой, и Фикхен продолжила рассказ. – Гришка Бессонов пропал. С вечера его никто не видел. Дружки Гришкины говорят, что он отправился за закуской, а последний раз его видели на скотном дворе, где он гонялся за хряком. Потом Бессонова как ветром сдуло. Решили, что он пошёл на пруд и там спьяну утоп. Пётр Фёдорович самолично с самого утра по берегу пруда с багром ходит, тело Гришкино ищет, чтобы земле предать. А я вот думаю: пусть в пруду гниёт и рыб кормит. Хоть какая-то польза с него будет.

Новость о том, что Гришку ищет сам цесаревич, немного напугала меня, и я даже подумал пойти и отпустить Бессонова на все четыре стороны. Но немного поразмыслив, я понял, что если сейчас отпущу его, то история с прудом может случиться на самом деле. Гришка снова запьёт и может попасть в беду. За обедом я поел куриный бульон с нежной домашней лапшой и плеснул в свою миску ещё пару половников.

– Али не наелся? – поймала меня за руку тётка Наталья. Я растерялся и просто пожал плечами. – Ой, что-то темнишь ты, голубчик… – хитро сощурила глаза повариха. – Смотри, по молодости и по глупости в беду не попади. А то слыхал, люди у нас пропадать стали. Гришку Бессонова найтить не могут. Так что ты уж аккуратней.

Гришка полусидел на кровати, болезненно нахмурившись.

– Водки принёс? – спросил он меня. Я покачал головой, присаживаясь на кровать и показывая ему миску с супом. – Не смогу я есть. Морозит меня и голова трещит.

Но я не сдавался. Первая ложка пошла не в то горло и Гришка тяжело закашлялся. Вторую ложку он проглотил, словно я дал ему яда. А с третьей ложки дело пошло на лад. Опустошив миску, Гришка довольно улыбнулся и, кивнув мне на окно, попросил его прикрыть.

Я исполнил просьбу и даже накрыл его одеялом. Через минуту Гришка спал, улыбающийся и довольный, как младенец в люльке.

Чтобы как-то скоротать время, я снова уселся за стол и взял в руки тетрадь. На первой странице я увидел свой собственный рисунок, сделанный несколько часов назад, и удивился.

На нём был изображён Гришка с закрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице. Я вспомнил утро и спящего на моей кровати Гришку. Его умиротворённое лицо, длинную шею, широкую грудь. Я снова увидел тонкую рыжую полоску, спускающуюся от пупа вниз и скользнувшую в заросли коротких пушистых волос на лобке. От этих воспоминаний у меня внизу живота начало медленно разгораться пламя возбуждения и, сжав зубы, я тяжело выдохнул из себя воздух. 

Вечером Фикхен просила меня сопроводить её на танцевальный вечер, который устроили для домочадцев. Надев свой парадный костюм и расчесав волосы, я бросил взгляд на спящего в кровати Гришку и быстро вышел из комнаты.

Я не боялся, что кто-нибудь услышит шум или Гришкины стенания. Моя каморка находилась на самых задворках екатерининского дворца, а вокруг располагались кладовки, где хранился разный хлам, которым редко кто пользовался. Но даже если прислуга и забредёт в этот дальний коридор, то из-за добротной дубовой двери вряд ли что-либо расслышит.

Фикхен встретила меня в лёгком платье, подпоясанном под грудью, и мягких туфельках.

– Ах, милый… – вздохнула она, – я бы все богатства на свете отдала, чтобы порезвиться! Но теперь моё тело мне не принадлежит, внутри меня целыми днями отплясывает мой жилец, – она прижала руку к животу и поморщилась. – Ну вот… мой вечер танцев уже начался. А хочешь… – вдруг улыбнулась цесаревна. – Хочешь почувствовать моё дитя? – я не успел ответить, как она схватила мою руку и приложила к своему животу. Я вздрогнул, когда почувствовал, что изнутри живота в ладонь ткнулось что-то твёрдое. Отдёрнув руку, я испуганно захлопал глазами, глядя на Фикхен. – Ты ему понравился, – засмеялась она. – Видишь, как он тебя пяточкой толкнул?

Весь вечер я крутился возле Фикхен, то поднося ей закуски, то помогая устроиться поближе к окну, то, напротив, пересесть подальше от него. 

– Ах, дорогая моя Катенька! – к нам подбежала придворная дама Анастасия Мечникова, близкая подруга Фикхен, и плюхнулась рядом на банкетку. – Как хорошо и весело! Только жарко очень, – она открыла веер и начала обмахиваться им, обдавая нас запахом ядрёного пота. – Мне во время кадрили Василь Петрович на ушко шепнул, что сам Пётр Фёдорович на танцы пожалует.

– Неужели цесаревич решил отлучиться от своих важных дел? – хмыкнула Фикхен. – А то целыми днями со своими дружками по полям на лошадях скачет, а вечерами водку хлещет. Слыхала про Гришку Бессонова? Говорят, утоп.

– Слыхала, – кивнула Мечникова. – Жаль… такой красавец был! И говорят, в любовных утехах умелец!

От  этих слов внутри у меня поднялась горячая волна ревности. Так и хотелось разузнать у неё: кто это говорит и как часто он так развлекается. Но, разумеется, спросить я ничего не мог, да и не стал бы. К тому же в этот момент в зал вошёл Пётр Фёдорович. Мечникова вспорхнула и побежала приветствовать цесаревича.

Фикхен тоже поднялась и, оперевшись о мою руку, медленно пошла в сторону мужа. Получив от него холодный поцелуй в щёку, Фикхен тяжело опустилась на стул возле окошка и жестом пригласила цесаревича сесть рядом с ней.

– Что, так и не нашёлся твой Бессонов? – спросила она без интереса в голосе.

– Всё утро тело в пруду искали, – ответил ей цесаревич, наблюдая за кружащимися в танце дамами. – Верно, его в лес понесло. А там даже косточек не найти.

– А может, он с какой молодухой на сеновале веселится, а ты по нему убиваешься? – злорадно ухмыльнулась Фикхен.

– Возможно, – улыбнулся Пётр и задумчиво постучал пальцем по губам. – На Гришку это похоже. Я не удивлюсь, если к следующей весне в вашем селе появится штук пять рыжих сорванцов!

Ревность просто кипела во мне, пытаясь выплеснуться наружу. Я едва сдерживался, чтобы не сунуть горячую от мыслей голову в ведёрко со льдом. К моему счастью, через пятнадцать минут Фикхен сказалась уставшей и, раскланявшись с мужем, протянула мне руку, чтобы я проводил её в опочивальню.

Идя к себе, я вспомнил, что забыл покормить Гришку ужином. Забежав на кухню, я взял у тётки Натальи шматок варёного мяса, несколько яиц и ломоть хлеба.

– Снова проголодался? – улыбнулась мне повариха. – Я смотрю, ты ешь за двоих. На ка… возьми кваску, – она сунула мне под мышку ещё и бутыль с квасом. – Ночи-то жаркие. Пить захочется.

Я сделал вид, что не понял её намёков и, забрав тарелку с едой, пошёл по коридору в свою комнату.

Гришку я застал в плачевном состоянии. Он полусидел на подушках, свесив голову на грудь, и тихо стонал. Меня эта картина только разозлила. В душе, как картошка в масле, всё ещё шкворчала  ревность, и я, плюхнувшись на край кровати, грубо сунул ему в рот кусок мяса.

– Отпусти ты меня, ёжик… – устало вздохнул Гришка, вяло жуя мясо. – На кой я тебе сдался? Э-э-эх… – он мотнул головой и из его глаз потекли слёзы. – Ты думаешь, мне по душе цесаревича веселить? Думаешь,  легко шутить да зубоскалить, зная, что один неверный шаг, и ты окажешься на улице, как пёс. А ведь у меня за душой ничего нету. Ни дома, ни денег, да и образования никакого нету. Один титул, и тот не мной, а дедом моим заслуженный.  Жизнь я свою в самом начале профукал. Меня батюшка на последние деньги учиться послал. Все говорят, что он в карты состояние проиграл, а на самом деле всё мне на учёбу пустил. В Гишпанию меня отправил. А я, как свободу почуял, стал пить, гулять, да за красотками местными ухлёстывать. Так и промотал всё. Батюшка, узнав про то, повесился. Я домой вернулся, а у меня из богатств только поместье фамильное. Отца похоронил, поместье продал, да на вырученные деньги гульбу устроил. Вот на той самой гулянке меня Пётр Фёдорович и заприметил.

Мне было жаль Гришку. Жизнь у него, если задуматься,  действительно не сахар. Я не корил его за прежние ошибки. Он их осознал  и сейчас вкушал наказание за них, стоя у края пропасти. Одно неловкое движение и Гришка может рухнуть в чёрную бездну. А тут ещё я со своей любовью упал ему на голову. Может, действительно, не нужно всё это?

Моя рука медленно потянулась к верёвкам, но замерла на полпути. 

– Отпусти ты меня, ёжик! – сказал Гришка и поднял на меня полные слёз глаза. – Я никому не скажу про то, что ты меня в плену держал. Обещаюсь, что не услышишь ты обо мне боле. Напьюсь до чёртиков и в пруду  утоплюсь! На кой мне жизнь такая, бесцельная?

Я резко отдёрнул руку и с размаха ударил Гришку по щеке.

– Ты рехнулся! – взвыл он, но вместо ответа получил в открытый рот варёное яйцо.

Перед сном я снова проверил путы на Гришкиных руках и рассмотрел его красную от оплеухи щеку. Оставшись довольным своей работой, я лёг на пол и, укрывшись с головой одеялом, прикрыл глаза, готовясь уснуть. 

– Ты спишь? – послышался Гришкин голос спустя полчаса. Я решил не показывать, что ещё не сплю, и продолжил ровно сопеть. – Эх, ёжик… ни головы, ни ножек… – тихо прошептал Гришка. – И за какие такие заслуги мне счастье привалило? Ежели б не та охота, то и не встретил бы я тебя никогда. Да и тебя бы на свете белом не стало. И какой же моя жизнь без тебя была бы сейчас? – он замолчал, видимо, обдумывая эту мысль, потом снова заговорил: – А была бы она пустой и никчемной, как раньше. Мне не о ком было бы мечтать. Я бы не ждал встреч и не желал бы сладких поцелуев и объятий.  У меня не было бы тех счастливых минут на берегу пруда и ничьё сердце не билось бы в такт с моим. Ты не отпускай меня, ёжик! Только в тебе я жизнь свою вижу. Без тебя мне не жаль с ней и расстаться!

Гришка уснул, а мне не спалось. Я долго вертелся под одеялом, потом не выдержал и, тихо подойдя к кровати, ослабил верёвки.

В эту ночь мне так и не удалось уснуть. Меня то переполняла жалость к Гришке, то злость на его глупость, а мысли о будущем тяжёлыми камнями наваливались на мои плечи.

Действительно, что нас ждёт? Он – молодой дворянин, любимец цесаревича. Если Пётр Фёдорович взойдёт на престол, то Гришку ждёт блистательная карьера. А я… я так и останусь любимцем Фикхен. Безродным и нищим. Будут короткие встречи где-нибудь в будуарах дворца и страстные поцелуи в пряных травах на задворках Царского. Пока… пока я ему не надоем.

Уснуть удалось лишь под утро, а разбудил меня весёлый Гришкин голос:

– Эй, ёжик – ни головы, ни ножек! Тащи ведро. Мне по малой нужде нужно.

Я подскочил и несколько секунд сидел на полу, бессмысленно глядя в стену. Немного проснувшись, я  поднялся с пола и неохотно вытащил ведро из-под кровати. 

На этот раз Гришка сам подвинулся к краю и повернулся на бок. Но когда я отдернул одеяло, то замер, растерянно глядя на его член. Тот стоял по стойке смирно, как солдат в карауле, пытаясь спрятать головку в ярко-рыжих волосах на лобке.

– Чаво замер-то? – усмехнулся Гришка. – Никогда не видел хорошего утреннего настроения у здорового мужчины? Али у самого такого не бывает?

Я нахмурился и попытался, как раньше, взять член двумя пальцами и направить его в ведро, но не тут-то было. Чем больше я пытался согнуть его, что тем крепче он становился. Тогда я решился и, обхватив его рукой, нагнул над ведром.

– А стряхнуть? – игриво подмигнул Гришка, закончив свои дела.

Я, как положено, стряхнул последние капли и, задвинув импровизированную ночную вазу ногой под кровать, повернулся к Гришке. 

– Может, уже отпустишь? Или… раз тебе так нравится его держать, сними напряжение! – засмеялся он.

Я взглянул на свою руку и понял, что до сих пор держу Гришкин член в кулаке. Он, готовый излиться, нервно подрагивал и пульсировал. Я вспыхнул, как девица, резко отдёрнул руку и выскочил прочь из комнаты.

Отдышался я только в кухне и, нагнувшись над ведром, плеснул на свои горящие щёки пригоршню холодной воды.

– Ты чего это такой взъерошенный? – улыбнулась мне тётка Наталья. – Похоже, всю ночь не спал. Вон глаза какие красные. Неужто и взаправду любовь у тебя случилась? – женщина ласково погладила меня по волосам, а я плюхнулся на лавку и закрыл лицо руками. – Не нужно стыдиться счастья, – повариха присела подле меня. – Счастье такое короткое, что в этот момент ты даже не понимаешь, что это именно оно. – Я отнял руки от лица и начал жестами рассказывать ей свои ночные думы. – Эх, Никитка… – вздохнула она, – не нужно думать о будущем. Всё одно никому оно не ведомо и никто не знает, горем ли всё обернётся или же счастьем. Живи сегодняшним днём и наслаждайся любовью в полную силу. И не думай о том, ровня ты ему али нет. Любовь не делит нас на сословия. Не делит на богатых и бедных, на мужчин и женщин, на старых и молодых. Она просто приходит и дарит нам страсть и нежность, – я смотрел на эту мудрую и добрую женщину и удивлялся, как она понимает то, что творится у меня в душе. – Что удивляешься? – улыбнулась она. – Думаешь, откудова деревенская баба о любви знает? Я сама любила. Всего один раз, но на всю жизнь. Его уж и на свете нет, да и вместе мы не были никогда, а я до сих пор люблю. И жалею, что в своё время ему не открылась. Глядишь, и моя жизнь по-другому бы повернулась. А ты, милок, возьми-ка еды побольше, да питья, закройси с ним в комнате на пару дней и залюби так, чтоб он вечно тебя помнил, – я вздрогнул от её слов и оглянулся на дверь, не слышит ли кто наш разговор. – Думаешь, я не поняла, кому ты еду-то носишь? Мож для кого-то он бес рыжий, а для тебя красно солнышко, – и с этими словами тётка Наталья поцеловала меня в лоб.

Я был удивлён спокойствием, с которым тётка Наталья приняла мою грешную страсть. Наверное, только люди, любившие по-настоящему, могут понять чужие чувства, какими бы неправильными они не казались. И только мудрые люди могли принять такую любовь, как должное. 

Весь день мне пришлось провести с Фикхен, которая хандрила и желала поговорить хоть с кем-то о наболевшем. И конечно, этим кем-то оказался я.

Сначала мы гуляли по парку, и она, держа меня под руку, медленно шла по дорожке и рассказывала, как тяжело носить ребенка эти последние месяцы. Когда, нагулявшись, мы сели в беседке, она завела совсем другой разговор.

– Мне страшно за эту страну. Елизавета Петровна уже немолода и часто болеет. Мой ребёнок ещё не родился, и ежели что случится, то на престол взойдёт мой муженёк. И знаешь, что будет? – я отрицательно покачал головой. – Он сделает из России вторую Пруссию и втянет её в войны и смуты. Он заменит вековые традиции этой страны немецкими, а из душевного русского народа сделает солдат. У этого человека совсем нет ума. А его странные пристрастия ко всему военному меня просто шокируют. Даже в интимной жизни он ничего не может, если я не надену на себя немецкий мундир. Один раз он дал мне в руки мушкет и приказал нести караул в спальне. Мне так и хотелось пальнуть из этого мушкета в его глупую голову! А эти его нововведения? Он несколько месяцев лично рисовал эскизы нового военного обмундирования для солдат. И угадай, какую форму он копировал при этом? Правильно, прусскую. А его попойки и развлечения с дружками? Эта вечно пьяная братия просто неубиваема! Я уверена, что его Гришка Бессонов даже из ада вернётся, как ни в чём не бывало. 

Я внезапно вспомнил, что так и не покормил Гришку утром. Принеся в комнату завтрак, я застал его спящим и, не став будить, ушёл. 

К себе я вернулся только поздним вечером. Фикхен не отпускала меня до самого обеда, а потом отправила по своим нуждам в ближайший городок, откуда я вернулся только к ужину.

Я не ожидал увидеть Гришку, и был уверен, что он, освободившись от пут, уйдёт. Но ошибся. Гришка всё так же лежал на кровати с поднятыми вверх руками, привязанными к спинке кровати.

Я присел на краешек и поднёс к его рту куриную ножку, запечённую с чесноком.

– Я не голоден, – покачал головой Гришка, отворачиваясь от угощения. – Послушай меня, ёжик… – начал он, и моё сердце забилось от волнения. – В моей жизни всяко бывало. И грустное, и весёлое. Было много  женщин, но любви не случилось ни разу. Ты лучшее, что было со мной, и я готов расцеловать того жеребца, что свёл нас вместе. Не знаю, что с нами будет завтра и не хочу знать! Ты привязал меня к себе верёвками намного более прочными, чем эти. Я прошу об одном: не отпускай меня! Не ослабляй путы! 

С последними словами его рука вынырнула из верёвочного узла и мягко погладила меня по щеке. В глазах Гришки плескалось столько нежности и любви, что они волной обрушились на меня, и я захлебнулся в их тёплых водах.

Яркая луна выплыла из белых облаков на темнеющий небосвод. Звёзды яркими каменьями украсили тёмное небо. В открытое окно тёплым вздохом влетел летний ветерок, охлаждая наши разгорячённые страстью тела.

В эту ночь мы впервые любили друг друга «с пристрастием», и я всё ещё чувствовал внутри себя его горячий член.

– Не больно? – Гришка с улыбкой погладил меня по голому заду.

Я поднялся с кровати и, подойдя к столу, взял с него клочок бумаги и уголёк.

«Терпеть можно», – написал я на нём и передал Гришке.

– Постой! – Гришка подскочил с кровати. – Так мы можем с тобой говорить!

«Да, только никому ни слова!» – написал я снова.

– Это будет только наш язык, – кивнул он. – И знаешь, что странно? – он с улыбкой посмотрел на меня. – Когда читаю написанное тобой, мне кажется, что я слышу твой голос. Ну-ка… напиши ещё чего!

«Дурнина ты! – старательно вывел я и засмеялся. – И какой у меня голос, по-твоему?»

– Такой писклявый и немного гнусавый, как у попа во время службы, – Гришка засмеялся, схватил меня за руку, повалил на кровать и, подмяв под себя, крепко поцеловал.