Последний танец

Когда в назначенный день в мою комнату вошёл Женечка, я быстро захлопнул за ним дверь и, толкнув на кровать, впился в его губы горячим поцелуем.

– Да тише ты… – страстно шептал юноша, игриво отбиваясь. – Я уверен, что маман прислала няньку следить за мной, и она сейчас подслушивает под дверью.

Довод был веский, и я выпустил из рук раскрасневшегося Женечку. Увы, но даже наедине в моей комнате мы не могли предаться любви. Увидев моё расстройство, Женечка хитро улыбнулся и, уведя меня подальше от двери, прижал спиной к стене и зачем-то опустился передо мной на колени.

– Неужели ты решил, Никитушка, что я оставлю тебя без сладкого, – томно прошептал юноша, расстегивая мои кюлоты. – Только обещай  быть тихим, как мышка, – продолжал он, приспуская с меня штаны. – Этой премилой штучке меня научил один французишка, и назвал это… – Женечка щёлкнул в воздухе пальцами, пытаясь вспомнить слово. – Не помню точно, но что-то связанное с танцами.

Сказать по правде, меня немного напрягало происходящее. Я ожидал от Женечки лекарства от своей любви, но быть покусанным за самые нежные места тела мне не хотелось. Я внутренне сжался, когда он уверенной рукой огладил мой член и прикоснулся к нему губами. Я даже прикрыл глаза и прикусил язык в ожидании боли, но вместо неё я почувствовал невероятное блаженство.

То, что делал Женечка, было непередаваемо хорошо. Я даже подумать не мог о том, что любовные игры могут быть такими, и сам бы никогда не решился заглотнуть член, да так, чтоб ещё и не стошнило.

Почувствовав, что пик наслаждения близок, я попытался оттолкнуть юношу, но тот, словно нарочно, взял меня ещё глубже, и извергнуться пришлось ему в горло. Я любовался довольным Женечкой, вытирающим уголки рта носовым платком, и нежно гладил его набухший член рукой.

– Я вспомнил, как это называл француз, – сказал Женечка, излившись мне в руку, – минет! – он победно поднял палец вверх. – Я же говорил, что похоже на танец. Теперь ты доволен и мы можем приступать к занятиям?

Сказать честно, я был немного разочарован. Нет, этот самый «менуэт» мне очень понравился, но я ждал от встречи со своим юным любовником несколько другого. Пока я вёл урок и делился новыми знаниями, полученными у Висконти, Женечка болтал без умолку. Повторяя упражнения, которые я задавал, он рассказывал мне о своём детстве. О том, как путешествовал с матерью и сестрой по разным странам и о том, как Катюше доставалось от него. Он не скрывал, что ему нравилось, когда сестрица рыдает над поломанной куклой или из-за съеденной им конфеты. В этом был весь Женечка, и именно это мне было от него нужно. 

Отдать должное, у Женечки определённо имелся талант к художеству. Его твёрдая рука оставляла на бумаге уверенные мазки, но чувство цвета хромало. Его работы больше походили на диковинную мозаику, выполненную в великолепной технике, но реалистичными их назвать было трудно.

Наш урок продлился до полудня, а после обеда и небольшого отдыха я поехал в город, по заданию Фикхен, и вернулся обратно уже ближе к полуночи, замёрзшим и голодным.

Наскоро перекусив на кухне, я вернулся в свою комнату и, сделав небольшой глоток коньяка, чтобы согреться, залез под одеяло. 

Я очень надеялся провалиться в глубокий сон, но во мне снова зашевелились воспоминания, смахивая своими огромными крыльями пыль с памяти. Я видел берег пруда, коня, мирно гуляющего вдали, ветвь плакучий ивы, склонившуюся надо мной. Розовое небо, окрашенное последними лучами заходящего солнца, высокие перламутровые облака, напоминающие кудрявых овец. Я слышал плеск воды о берег, кваканье одинокой лягушки и шелест травы. А рядом со мной на смятой траве лежал он – Бессонов.

«Ненавижу!» – гневно подумалось мне, и я с раздражением махнул рукой, пытаясь стереть навязчивое воспоминание.

Поняв, что уснуть не смогу, я уселся за стол и, положив перед собой тетрадь, открыл её на первой попавшейся странице. Воспоминание, которое я только что прогнал, теперь открылось мне на листе бумаги. На нём был берег пруда с нависшими ветками ивы, вдалеке гулял конь, а на смятой траве, в лучах заходящего солнца лежал Гришка. Расслабленное смуглое тело, руки, закинутые за голову, поломанные стебельки травы в растрёпанных рыжих волосах. Его длинные крепкие ноги были раздвинуты, а на животе покоился расслабленный член. 

Взгляд на довольно большое, даже в таком состоянии, достоинство Бессонова, породил в моей голове достаточно смелую мысль.  Я провёл пальцем по рисунку и попытался представить, как облизываю языком ствол и беру его целиком в рот.

Воображаемый процесс прервал резкий стук в дверь, от которого я вздрогнул и, быстро захлопнув тетрадь, спрятал её в ящик стола. В надежде, что это снова Женечка, я кинулся открывать и отодвинул щеколду.

– Даже не думай захлопнуть дверь, ёжик!

Передо мной стоял Бессонов с выставленной вперёд ногой. Я всё же не послушал его и попытался закрыть дверь, но носок его сапога помешал мне это сделать.

– Ты не представляешь, сколько сил мне потребовалось, чтобы  прийти к тебе, – продолжал говорить Гришка, напористо продвигаясь вперёд и заставляя тем самым меня пятиться, впуская его в комнату. – Ты избегал меня всё это время и не давал поговорить. А если мне и удавалось остаться с тобой наедине, ты вёл себя как безумец. И вот… – он остановился посреди комнаты и развёл руки в стороны, – мне пришлось идти на крайние меры.

Из-за его наглого нахрапа я оказался зажат между столом и кроватью. Чувствуя, что во мне пробуждается страсть, я начал судорожно искать вблизи что-то острое. Но, как назло, стол был пуст, а на кровати лежало лишь пуховое одеяло и подушки. 

– Прошу тебя… – снова заговорил Гришка, – выслушай. Клянусь, я не дотронусь до тебя, если ты сам не захочешь. И перестань смотреть на меня, как на врага. Я всего лишь хочу, чтобы ты простил меня.

Деваться было некуда, поэтому я уселся на кровать и уставился в окно, давая понять Гришке, что этот разговор мне неинтересен.

– Вот и хорошо, – немного расслабился Гришка и сел на стул возле стола. – А теперь, когда ты успокоился, скажи, что мне нужно сделать, чтобы вымолить твоё прощение? Может, прыгнуть с колокольни? Или неделю прожить без еды и питья? Или, может, мне пойти в лес и завалить медведя? Только скажи, что? Я всё исполню, что ни прикажешь! – он поискал глазами карандаш и бумагу, чтобы я написал ответ. Не найдя ничего подходящего, Гришка открыл ящик стола и достал оттуда мою тетрадь…

Его глаза удивлённо расширились, когда он открыл её на первой странице. Каждый перевёрнутый лист вызывал на его лице бурю эмоций. Он то грустно улыбался, то вспыхивал румянцем стыда, то довольно ухмылялся.

На этот раз желания чем-нибудь стукнуть Гришку у меня не возникло. Напротив, я  вместе с ним мысленно разглядывал рисунки и утопал в воспоминаниях.

Перескакивая взглядом с Гришкиного лица на тетрадь и чувствуя, что больше не могу справляться с желанием кинуться в его объятия, я внезапно зацепился глазами за горящую свечу на столе.

Мысль поднести к ней руку и получить долгожданное лекарство от своей слабости блеснула, как молния. Убедившись, что Гришка полностью погружён в изучение содержимого тетради и потерял связь с реальностью, я быстро метнулся вперёд и схватил со стола подсвечник. Но в тот же момент Гришка вскочил со стула, и я оказался в его руках.

– Даже не думай себя калечить, – прошептал он на ухо, и я стал медленно таять в его объятиях. 

Ещё немного, и моя слабость обернулась бы моим поражением. Я был почти готов к тому, чтобы впиться поцелуем в такие близкие и манящие губы, но в этот момент большие железные пуговицы на Гришкином камзоле больно оцарапали кожу на моём запястье. Это привело меня в сознание и, собрав последние силы, я оттолкнул Бессонова. Подойдя к двери, я распахнул её настежь.

После этого ночного свидания всё стало только хуже. Я внезапно осознал, что все эти годы продолжал любить Бессонова, и что  он до сих пор остался моим счастьем. Любовь внутри меня выпрямилась в полный рост и с облегчением вздохнула. Но на её пути снова встала гордость.

Эта дородная и самоуверенная дама, широко расставив руки, закрыла дорогу моему чувству. Долгими ночами она нашёптывала мне на ухо, что Гришка сволочь, что он использует всех и вся ради достижения своих целей. И если цесаревича и свою жену он пользует ради власти и денег, то мною просто удовлетворяет свою похоть.

Мои мучения стали ещё болезненнее, и я решил бороться. Но не за любовь, а за свою честь. К счастью, судьба оказалась благосклонной ко мне и дала передышку. На цесаревича нашла осенняя хандра, и он решил поехать в тёплые страны, чтобы развеяться, и Бессонова он, естественно, забрал с собой.

– Это же надо … – возмущалась Фикхен, – какое неуважение! Его жене вот-вот рожать, а он поехал на отдых! Хандра у него, видишь ли… Уверена, что главный зачинщик этого – Бессонов. Я давеча видела его в кулуарах дворца, на нём лица не было. Шёл весь такой понурый, словно воды болотной хлебнул. Это он Петрушу на поездку подбил. Надо что-то с этим Бессоновым делать. Эх, нет у меня такой власти, чтобы отослать его на войну. Или в монахи постричь. Была бы моя воля, я ему не только волосы, а вместе с ними и голову остригла!

Близился мой день рождения и, как обычно, я ждал от Фикхен бала или охоты. Я стал недолюбливать этот праздник, так как быть в центре внимания мне не нравилось. Примерно за неделю до него Фикхен слегла с  простудой. Болезнь была не такой уж и тяжёлой и выражалась в насморке и небольшой температуре, но лекари, обеспокоенные положением цесаревны, рекомендовали соблюдать строгий постельный режим.

– Ах, как мне жаль, Ёшик! – вздыхала Фикхен, лёжа на огромной кровати в своих покоях. – Я так тебя подвела! Даже подарок выбрать не успела… – я гладил её по горячей руке и качал головой, показывая, что для меня это не главное. – Хотя… я кое-что придумала! – внезапно оживилась она. – Ты ведь за все эти годы ни разу по-настоящему не отдыхал. В общем, я дарю тебе недельные каникулы! Ещё выпишу денег, чтобы ты ни в чём себе не отказывал и мог поехать, куда захочешь.

Я очень обрадовался такому подарку и в знак благодарности поцеловал ручку Фикхен. Но вернувшись в свою комнату, я внезапно понял, что ехать  мне некуда. Единственным местом, где меня всегда ждали, было Царское село. Вот туда я и решил отправиться. Но судьба распорядилась иначе.

Через пару дней состоялся новый урок с Женечкой. Я ждал его, как обычно, для того, чтобы выплеснуть любовную энергию, которая накопилась во мне. Увы, но я понял, что тоже умею использовать людей, и Женечка был тому примером. Нет, мне, конечно, нравился этот милый дьяволёнок, жадный до ласк, но это не было любовью.

– У меня есть для тебя сюрприз, мой любезный Никитушка… – жарко шептал он на ухо, смело орудуя рукой в моих штанах, – только ты должен мне немного подсобить… – услышав мой стон облегчения, юноша, вытерев её о платок, продолжил: – У моего батюшки разыгралась подагра и он вместе с матушкой и сестрицей через два дня собирается на горячие источники. Меня, разумеется, он тоже хочет взять с собой, но… – Женечка хитро улыбнулся, – завтра я скажусь больным и никуда не поеду. А дальше всё просто. Нужно подкупить лекаря и нянек, которые останутся за мной приглядывать. И мы с тобой уедем в имение моего давнего друга и будем целых пять дней вместе. Только вот… – Женечка замялся, – только вот денег у меня нет. Матушка с батюшкой мне их в руки не дают.

Я очень обрадовался этому предложению. Так я мог убить сразу двух зайцев. Во-первых, сменю обстановку, а во-вторых… мне была просто необходима доза лекарства от любви, которую мог дать только Женечка.

Я отдал ему все деньги, которые мне подарила на день рождения цесаревна, а также часть полученного жалования. Мой юный любовник заверил меня, что этого должно хватить на всё, и попросил через два дня ждать его до полуночи в определённом месте.

Я сообщил Фикхен, что решил ехать путешествовать и что, как и договаривались, меня не будет неделю. Собрав всё необходимое для поездки, я заплатил возничему и в назначенный час подъехал в нужное место.

Женечка появился через полчаса. Он кинул под лавку свои пожитки и, захлопнув за собой дверь крытой кареты, кинулся мне на шею.

– Куда ехать-то прикажете, господа хорошие? – крикнул нам возничий.

– Поезжай через Петербург, а там на север. Как из города выедешь, я скажу, куда коней гнать, – ответил Женечка и нежно коснулся моих губ. – Ах, мой милый Никитушка, – шептал он, прижимаясь ко мне, – ты даже не представляешь, как я рад этой поездке. Я уже больше года дальше дома Висконти не бывал. Да и то, всё под наблюдением мамок да нянек. Даже когда в отхожее место иду, за мной следят. Я все эти полтора года мечтал о свободе. Хотел снова вдохнуть веселья и радости. А тут ещё и подарок мне вышел – с тобой вместе куражиться! – ворковал он. – К следующему вечеру мы прибудем в усадьбу графа Раду Мареша. Этот титул его дед, Люба Мареш, верой и правдой заслужил, сражаясь вместе с Петром Первым. Бравым солдатом был, говорят. А с Раду мы знакомы ещё по моей учёбе в школе при коллегии. Ух, и веселились мы с ним! Всегда были зачинщиками всех проказ. Когда учёбу закончили, ещё долго вместе кутили, пока меня батюшка с матушкой в четырёх стенах не закрыли.

Я начал понимать, что всё то время, которое мы проводили вместе, Женечка сдерживал себя. Но сейчас джинн вылетел из бутылки и я не знал, как он поведёт себя на свободе. Нет, я не боялся ни Женечки, ни его поведения. Мне нужно было лекарство, и я ждал своей дозы, как пьяница глотка бражки с похмелья.

К следующему вечеру наши сани съехали с просёлочной дороги на расчищенную и широкую и подвезли нас к воротам усадьбы, где, по словам Женечки, обитал румынский граф.

Хозяин дома ожидал нас в гостиной. Высокий и стройный юноша, ровесник Женечки, Раду Мареш был смугл и черноглаз. Его диковинная красота поразила меня. Длинные чёрные волосы подчёркивали благородный овал лица с ярко выраженными скулами. Увидев нас, Раду ослепительно улыбнулся и кинулся обниматься с Женечкой.

– Мой невинный чертёнок! – воскликнул Раду, целуя его в губы. – Как я рад тебя видеть, мой ангел! Да ты не один! – юноша выпустил Женечку из объятий и, подойдя ко мне, вежливо склонил голову в приветствии. – Приятно познакомиться с вами. Можете называть меня просто Раду.

Я кивнул в ответ и смутился, заметив его   оценивающий взгляд с лёгким прищуром.

– Раду, это мой Никитушка, – Женечка подошел ко мне и звонко поцеловал в щёку. – Увы, но он не сможет тебе ответить, так как нем с детства. И да, ты прав, Раду. Давай забудем о титулах и званиях. Хочу веселиться, как встарь, ибо чуть не сошёл с ума от опеки моих родителей за эти полтора года!

Я был несколько удивлён столь вольному обращению Женечки в присутствии Раду. И ещё более меня удивило предложение хозяина дома всем вместе пойти в баню, которую он тут же приказал готовить.

– Женечка, милый, как ты смотришь на то, чтобы мы сегодня развлеклись втроём? – спросил он, раздеваясь в предбаннике. – Или, может, Никита не любитель чернявых да смуглых? – и Раду игриво подмигнул мне,  облизнув свои пухлые и сочные губы.

– Не пугай Никитушку, Раду! – Женечка игриво хлопнул друга по голому заду ладошкой. – Не думаю, что он оценил твою шутку, – и я заметил, как он сделал какой-то знак рукой, думая, что я этого не вижу. 

Раду оказался гостеприимным хозяином. После бани он пригласил нас на ужин и даже приказал достать из погреба бутылочку вина, по его словам, привезённую с его Родины. Пока мы ели, я ловил на себе знойные взгляды румына. Чёрные глаза Раду горели огнём, словно он хотел прожечь мою одежду, а его язык облизывал губы, как будто он хотел мной полакомиться.

На правах моего любовника, ухаживал за мной Женечка. Он подливал в мой бокал вино, подавал понравившееся блюдо и даже пару раз промокнул мои губы салфеткой, когда я был немного неаккуратен. Раду тоже решил побороться за моё внимание, и мой бокал стал наполняться ещё быстрее. 

Я никогда не был любителем горячительного, но чтобы не обидеть обоих юношей, мне пришлось пить вина вдвое больше, чем им, и к концу ужина я едва  держался на ногах. 

– Мой Никитушка устал, – сообщил хозяину дома Женечка. – Пожалуй, мы пойдём почивать.

– Я приказал приготовить для вас гостевую комнату, – хитро улыбнулся ему Раду. – Там вы можете найти всё, что нужно для… – юноша вожделённо прикусил губу, – здорового сна.

Женечка помог мне подняться по лестнице на второй этаж и открыл передо мной дверь. Покои показалась мне несколько мрачноватыми и даже готичными. Вероятнее всего, главную роль в их оформлении сыграла национальность хозяина. Примерно так я и представлял себе румынские замки, наполненные старинными преданиями и легендами. 

Стены комнаты был обиты тёмным бархатом. Мебель вокруг была объёмной и немного грубой. Посредине стояла огромная кровать, верх которой закрывала конструкция с тяжёлым пологом.

Женечка прошёл к столу и зажёг свечи в медном канделябре. От этого мерцающего света комната стала ещё более мрачной. Женечка уселся в кресло с высокой спинкой, больше походившее на трон и, взяв со стола палку, постучал ей по своему сапогу.

– Раздевайся! – скомандовал он мне.

От выпитого вина и грубого тона, которым вдруг заговорил Женечка, моё тело пронзила горячая игла возбуждения. Я начал быстро расстёгивать пуговицы камзола, но Женечка ударил меня палкой по ляжке.

– Не так быстро… – ухмыльнулся он, – я хочу насладиться зрелищем.

Когда с меня упали исподние портки, я был возбуждён до предела. Весь процесс раздевания сопровождался громкими окриками и шлепками, и моё тело реагировало на них мелкой дрожью.

– На кровать! – снова прикрикнул на меня Женечка.

Он поставил меня на колени и заставил поднять руки вверх. У меня бешено кружилась голова,  и я с трудом понимал, что происходит. Словно длинная тонкая змейка, прямо в Женечкины руки из ящика комода вынырнула верёвка и, скрутив мои запястья, взвилась над головой и исчезла в складках полога. Чёрная маска без прорезей упала мне на лицо, и на затылке щёлкнул  замочек.

Оказавшись беспомощным и в полной темноте, я  запаниковал, но мягкие губы, которые целовали мою грудь и живот, успокоили меня. Я был заласкан почти до предела, но в самый острый момент услышал тонкий свист, и яркая вспышка боли поглотила мой разум. Губы нежили моё тело, эти ощущения перемешивались со свистящей болью, всё продолжалось, пока я бурно не извергся на простыни.

Это отрезвило меня, и в голову внезапно пришла мысль: как же Женечка умудрился и ласкать, и бить меня одновременно? Ответ пришёл, когда с меня сняли маску.

Раду сидел рядом со мной на кровати, в накинутом на голое тело халате и, довольно улыбаясь, вытирал губы.

– Тебе понравилась игра, радость моя? – спросил  Женечка, целуя мою спину. В ответ я лишь болезненно сжался всем телом и зашипел сквозь зубы.

– Какой ты вкусный… – Раду провёл рукой по моей груди и потянулся своими губами к моим. Я отшатнулся от него и недовольно посмотрел на Женечку.

– Не сердись на меня, Никитушка, – улыбнулся тот, присаживаясь поудобнее. – Раду только помог мне развлечь тебя. Я тоже поначалу не хотел тобой делиться, но потом решил, что третий будет вовсе не лишним.

Мне стало мерзко и противно. К такому я не был готов. Для меня физическое соитие всё ещё оставалось таинством, совершаемым двумя людьми. Я слез с кровати и, покачиваясь, прошёлся по комнате, собирая разбросанную одежду. 

– Успокойся, Никитушка, – Женечка протянул бокал с вином, – выпей. Тебе станет легче, и ты поймёшь, как это хорошо, когда рядом с тобой сразу два горячих любовника.

После второго бокала вина, который я уже пил «на брудершафт» с Раду, мне в голову пришла совсем другая мысль. Я ведь не любил Женечку, а просто использовал его, чтобы забыть о Бессонове. Так может, помощь Раду будет тоже на пользу?

Я не знаю, что это было за вино, но уже после третьего бокала я целовал тёплые и влажные губы Раду, оглаживая рукой нежную кожу у Женечки в паху. Ещё через несколько минут я яростно бился в белоснежном и юном Женечкином теле, а крепкий и длинный член Раду доставлял удовольствие мне.

Наши любовные утехи продолжались всю ночь. А  наутро я проснулся с головной болью, в обнимку с моими прекрасными демонами, светлым и тёмным.

К завтраку я спускался последним. Раду и Женечка, бодрые и весёлые, уже сидели за столом и с аппетитом поедали хрустящие гренки с вишнёвым вареньем.

– Никитушка! – обрадовался моему приходу Женечка. – А мы вот с Раду планируем закатить праздник. Пригласим наших стародавних друзей и устроим ассамблею в греческом стиле. Ты ведь любишь Грецию?

Я, морщась от головной боли, сел на стул и отхлебнул из чашки горячего чая. Сказать честно, я больше не желал пить и веселиться. Мне хотелось сесть где-нибудь у окна и в тишине порисовать зимний пейзаж. Но прислушавшись к своим ощущениям, я вдруг понял, что не страдаю. Все мои чувства словно уснули,  и мне было наплевать на Фикхен с её беременностью и проблемами с мужем, на Висконти с его уроками и, главное, мне было ровным счётом наплевать на Бессонова. Обрадовавшись сему факту, я даже съел пару гренок и принял предложение моих друзей устроить ассамблею.

Весь день Раду и Женечка писали карточки с приглашениями и отправляли гонцов в разные части волости, чтобы собрать гостей. 

Ночь снова принесла мне ласки и звонкие удары плетью. На этот раз я был абсолютно трезвым и испытал все эти ощущения сполна. Я наслаждался сочными губами Раду, чувствуя, как в мой зад бьётся Женечка, шлёпая по нему ладонью. Я жадно хватал ртом влажный член черноволосого красавца и нежно-розовую головку Женечкиного члена. Я громко стонал, когда, заломив мои руки, Женечка вошёл в меня в тот момент, когда во мне уже был Раду, и обильно извергался на раскрасневшиеся от похоти лица мои юных любовников.

Гости начали съезжаться уже к следующему вечеру. Первым в имение Раду прибыл бородатый мужчина тридцати с лишним лет. Он крепко обнял Раду и смачно поцеловал в губы Женечку.

– Помещик местный, – представился он мне, – Илларион Прокопыч Крепышев. 

– Камер-юнкер Никита Андреевич Межуев, –  представил меня Женечка. – Илларион Прокопыч, а может, обойдёмся без регалий и отчеств? Всё же мы в кругу друзей.

– Лариоша! – Раду обнял мужчину, похлопал по широкой спине и ласково чмокнул в место, где должна была находиться его шея. – Давай, правда, по-простому. Уже не впервой собираемся. А ты заладил –  Прокопыч да Прокопыч…

– Дык, я Никиту Андреича первый раз вижу, – загудел Лариоша, – вдруг он казачок засланнай.

– Не переживай, – Раду подошёл ко мне и жарко облобызал губы, – Никитушка – человек, проверенный лично мной. Не  сомневайся.

Следующим в дом вошёл невысокий юноша, с бледным лицом и длинными сальными волосами. Его прыщавые щёки покрывала реденькая козлиная бородка. Я сразу признал в нём священника, хотя одет он был в мирскую одежду.

– Саввушка! – обнял гостя хозяин дома. – Не думал, что ты приедешь. Слыхал, ты собираешься жениться и приход принять под Костромой.

Саввушка испуганно выкатил глаза, глядя на меня и, отойдя в сторону, начал тихо шушукаться с Женечкой.

– Не удивляйся, Никита Андреевич, – подсел ко мне на диванчик Лариоша. – Сам понимаешь, что наши сборища греховны. Я бы даже сказал, преступны. Поэтому, когда в наш круг входит новый человек, становится немного не по себе. Тем более, что у нас тут скандал разыгрался полтора года назад… да такой, что и не знаю, как мы из него сухими вышли.

Мне было очень любопытно, что за беда случилась с этими людьми, но почему-то я был уверен, что причиной ей был именно мой любезный Женечка.

Выпив стопку водки, поднесённую хозяином, Саввушка немного успокоился и подошёл ко мне для знакомства. Из всей собравшейся компании он был особенно мне неприятен. Во-первых, из-за неопрятного вида, прыщей и реденькой бородки. А во-вторых, он был священнослужителем, и я всегда полагал, что все они – святые люди, как отец Владимир.

Мы сели ужинать и, по мере приёма горячительных напитков, компания веселела на глазах. Иллариоша расстегнул рубаху почти до пупа, оголив широкую волосатую грудь и огромное пузо. Саввушка противно хихикал над грубыми шуточками помещика. Женечка под столом ласкал рукой моё колено, а сам хозяин дома был в ударе, поэтому шутил и юродствовал, как мог.

Ближе к полуночи раздался стук в дверь и Раду, вскочив со стула, кинулся её открывать. Мне тоже стало интересно, кем же будет новый персонаж сей пьесы и, под предлогом посещения отхожего места, вышел из столовой и направился в прихожую.

В дверях стоял высокий мужчина в засыпанной снегом барсучьей шапке и шубе. Он потопал ногами, стряхивая снег с сапог, а потом стащил с головы шапку  и начал обмахивать ею себя. Я застыл на пороге, словно поражённый молнией. Ярко-рыжие волосы нового гостя полыхнули огнём в свете канделябров, и я прижал к груди руки, чтобы успокоить взбесившееся сердце.

– Раду! – гость скинул на пол шубу и остался в офицерской форме.

– Поручик! – Раду бросился целоваться с рыжеволосым военным, а я так и остался стоять в стороне, с интересом разглядывая мужчину.

Он был похож на Бессонова только цветом волос. Поручик имел шикарные усы, которые он постоянно подкручивал пальцами, крупный нос и маленькие голубые глаза с хитрецой. Его фигура была статной, с явной солдатской выправкой.

– Познакомься с нашим новым компаньоном, – обратил на меня внимание Раду. – Это Никита Межуев. Его к нам Женечка привёз. Очень горячий и страстный любовник. Рекомендую… – и Раду сладко улыбнулся мне.

– Николай Стоцкий, – представился мне офицер и снова обратился к Раду. – Повезло, mon cher, что мой полк оказался рядом. Иначе мы потерялись бы с тобой на долгие годы.

– Николенька, мне вот буквально на днях сорока на хвосте принесла, что ты совсем рядом с моим имением квартируешься, – залепетал Раду, ластясь к поручику. – Я сразу захотел тебя увидеть. А потом ещё и Женечка приехал с Никитушкой, и я понял, что сам бог велел всех собрать.

– И Лариошка туточки? – зычно гаркнул Коленька и направился в столовую, громко цокая подкованными сапогами.

С появлением поручика обстановка оживилась ещё больше. Разговоры, как вино, лились бурным потоком.

– Как ты поживаешь в своем имении-то, Лариошка? – громко гудел Стоцкий. – Много детишек настругал?

– Полгода назад третьего рОдил, – смеялся захмелевший Лариоша. – От меня ж половина деревни с пузАми ходят. Хорошо ещё, что мальчишки дворовые рожать не можут. 

– А ты, Саввушка, завязывал бы с воздержанием, – обернулся к козлобородому поручик, – а то вона какими прыщами покрылся. У тебя в церкви-то поди монашек да послушников много, есть с кем порезвиться!

– А вам бы, Николай Романыч, токмо зубы скалить, – скорчил недовольное лицо Саввушка. – Сами-то, поди, в своих казармах не грешите, а ведь у вас там добрых молодцев много.

– Мои ребятки – огонь! – гордо поднял подбородок поручик. – В бою, как медведи, врагов ломают. Негоже таких красавцев и смельчаков нашей грязью-то мазать.

Укладываясь спать, все договорились не шалить и не буйствовать, чтобы на празднике горячее было. Гости разошлись по отдельным комнатам, и только мы с Женечкой пошли спать вместе.

Лёжа на моем плече, он мягко игрался крестиком и задумчиво смотрел на свечку. Весь вечер меня мучил только один вопрос: как все эти совершенно разные люди оказались вместе, да ещё в такой странной атмосфере разврата и содомии? Как смог, я задал его Женечке.

– О-о-о… – протянул он, – это интересная история. А вернее истории, – начал он охотно. – Ну, про нас с Раду ты знаешь. Мы учились вместе и, как только почувствовали, что наши чресла ожили, начали играться. Однажды летом мы сбежали на волю и, забравшись в стог сена, начали свои шалости. Вот там-то мы и поймали за рукоблудием Саввушку. Он тогда при монастыре учился, неподалёку от школы. Застукали его, когда он любовался нашим баловством и свой член ярил. Потом его в свою игру взяли. Лариоша – это рОдный братец подруги моей матушки. Смешно вышло… Мы поехали на моря отдыхать, наша семья и матушкина подруга с братом. Как-то ночью, проходя мимо комнаты Иллариона, я заглянул в щёлочку и увидел, как он себя ласкает. И член у него такой большой и сочный, что мне его страсть, как в себя захотелось. Я в комнату зашёл, а Иллариоша меня увидел, да ещё быстрее ярить стал. Оказалось, что желал он меня страстно. Вот так мы с ним весь отдых ночами и прокувыркались. А вот поручик – заслуга Раду. Его полк, так же, как и сейчас, вблизи поместья лагерь разбил, и Раду бегал на речку, смотреть, как солдаты коней моют да голышом купаются. Вот там его Коленька и поймал с членом в кулаке. Разложил он Раду через седло, что на бережку валялось, да по всем военным законам и оприходовал.

Выслушав рассказ Женечки, я был удивлён. Нет, не странным стечениям обстоятельств, при которых произошло их знакомство. Я был возмущён, как люди могут совершать таинство любви, не любя друг дружку? Как у них всё это выходит просто и быстро? Но когда я вспомнил предыдущие ночи в компании Женечки и Раду, моё возмущение пропало. Я был ничуть не лучше этих людей и не имел права их осуждать.

На следующий день, после обеда, Раду отпустил прислугу, оставив лишь четырёх избранных. Это были банщик, два дворовых юноши и страшного вида баба, которая оказалась поварихой. Им Раду доверял и щедро платил за молчание.

Поскольку купальни, такой, как в Греции, в усадьбе не было, ассамблею решено было проводить в огромной бане. Оформлять праздник взялась вся компания, для чего в предбанник снесли простыни и лавки со всего дома. Вместо виноградной лозы стены украсили еловыми ветками. Посреди комнаты расставили длинные низкие столы, а лавки укрыли простынями. 

– Барин, ещё веток ташшить ли? – громогласно спросил широкоплечий бородатый банщик, впуская в тёплый предбанник мороз с улицы.

– Тащи, Емеля, – махнул рукой Раду, расставляя столы, – вон та стена ещё пустая. Поручик, – окликнул он Коленьку, – ты гвозди-то глубже вбивай. А то, неровён час, нам эти ветки на головы попадают.

– Не учи вбивать, – весело подмигивал Коленька, – глубже меня этого никто не делает.

Женечка и Савушка покрывали лавки простынями и весело переговаривались, а Лариоша таскал с кухни блюда с фруктами и овощами, головки сыра, и в конце принёс целого зажаренного поросёнка. Но из всех собравшихся меня больше всего привлекал именно поручик. Под тонкой тканью его рубахи перекатывались крепкие мышцы, что крайне возбуждало, а рыжие волосы манили, как солнечные лучи. 

– Ты бы так откровенно на Коленьку-то не пялился, – шепнул мне Женечка, проходя мимо с ворохом простыней, – у нас тут правило есть. Никого не выделять и быть ласковым со всеми. Я ещё вчера заметил, как ты разомлел, когда поручик приехал. Или вспомнился тебе кто важный?

Я мотнул головой в ответ и быстро пошёл помогать Лариоше расставлять на столах еду.

Начало ассамблеи было больше похоже на дружеский ужин. Члены странного братства мирно беседовали, попивая вино и закусывая. Все были завёрнуты в туники из простыней, и по договорённости никакой одежды на нас больше не было. 

– По-моему, господа, – заметил Коленька, – вы какие-то скованные. Не помогает, видать, винцо. Есть у меня порошок один. Он нам всем настроеньице и поднимет, – с этими словами он сунул руку в складки туники и достал оттуда склянку. – Шпанская мушка и ещё немного всякого, – подмигнул поручик, высыпая порошок в бутылку.

– А мы не отравимся? – насторожился Савушка. – А то ты, может, яду нам какого подсыпал.

– А я, Савелий, не по мёртвым, я по живым, – громко хохотнул поручик. – И желательно, чтобы эти живые были до любви охочи. А вот ты больше мертвяка мне напоминаешь. Бледнющий и мрачный, словно только из могилы поднялся.

– Не ссорьтесь, – улыбнулся друзьям Раду. – Мы, помнится, уже веселились под шпанской мушкой. Её нам Леон привозил. Помнишь, Женечка, учителя-француза?

– А как же не помнить, – снова засмеялся поручик. – Ох и шум подняла тогда баронесса Преображенская! Грозилась нас всех в тюрьме сгноить, пока в усмерть пьяного Женечку с того француза не сняла. Помнишь, как ты орал, что в тебе его член остался, пока она тебя пыталась в одежды нарядить и домой увезти, – подмигнул он Женечке.

– Да уж… – вздохнул Лариоша. – Я тогда испугался скандала и в шкафу спрятался. Побоялся, что баронесса всё моей сестрице доложит.

– А я думал, что на том все наши праздники и закончатся, – улыбнулся Раду и, налив себе вина, поднял бокал. – У меня созрел тост! Чтобы наше веселье никогда не кончалось!

Все дружно последовали его примеру, и бутылка со шпанской мушкой тут же опустела. Я всё сидел и смотрел на мутноватую жидкость в своём бокале, не решаясь её испробовать.

– Ну же… – рядом со мной присел рыжеволосый поручик и, положив руку на дно бокала, начал подталкивать его к моим губам. – Разве твоя душа не хочет праздника и любви? Это  можно назвать эликсиром счастья. От него ты забудешь все свои беды.

Он подвинулся ближе и обнял меня за плечи, отчего я совсем размяк и смирился. Я залпом осушил бокал и поставил его на низкий столик под радостные выкрики своих новых друзей.

Поначалу ничего не происходило. Я настороженно прислушивался к своему организму, но кроме тёплой волны по всему телу от вина ничего не ощутил. Через полчаса мне показалось, что звуки вокруг стали громче. Свет свечей больно бил по глазам и чтобы от него избавиться, я даже задул пару свечек в ближайшем канделябре.

Я очутился в каком-то ином мире. Меня окружали греческие боги, веселящиеся на Олимпе. Нагой черноволосый Гефест мерно покачивал бёдрами, оседлав бородатого Зевса. Бледный и худой Аид стоял на коленях перед юным белокурым Эротом и, приподняв его тунику, губами ласкал его член. А рядом со мной сидел сам прекрасный Арес и его рука оглаживала мою грудь и живот.

Я не помню, как оказался голым и распятым на лавке. Меж моих раздвинутых ног громко пыхтел Лариоша, удовлетворяющий свою похоть. Потом, сидя на полу в бесстыдной собачьей позе, я громко стенал, когда моим задом овладел Раду. В то же время Женечка, грубо прихватив за волосы, тыкался мне в губы своим членом. Затем меня долго и мокро облизывал Савушка, наяривая свой член и, оросив мне ноги своим семенем, слизал его до последней капли. Передо мной оказалась голая попка Женечки, и я пытался доставить ему удовольствие, чувствуя, что мой зад тоже кем-то наполнен.

Перед глазами двигались картинки, словно всё это происходило не со мной. Словно я смотрел бредовый сон, который взрывал мою голову. Сквозь странный красноватый туман я видел людей, слышал их голоса, но самого меня там не было.

Только очутившись рядом с поручиком и  усевшись на его член, я начал приходить в себя. Я бился на нём, путаясь пальцами в рыжих волосах и чувствуя, как при каждом движении из меня выливается чужое семя и грязно чавкает под задом.

Я открыл глаза и несколько минут пролежал, пытаясь понять, где нахожусь и который теперь час. Сознание медленно возвращалось и, наконец, я понял, что проснулся в гостевой комнате. Рядом со мной тихо сопел Женечка, похожий на уснувшего на траве нагого Амурчика. В ногах похрапывал Савушка, одетый в бобровую шапку поручика и один сапог.

Внезапно перед глазами вспыхнули картины ночной вакханалии, и мне стало тошно не только морально, но и физически. Я быстро опустил голову с кровати, и меня стошнило в чей-то огромный валенок. Хозяина валенка  я увидел только с этого ракурса. Лариоша спал на полу, завернувшись в ковёр, из которого торчала только его всклокоченная борода и нога, обутая во второй валенок.

Рыжеволосого поручика и Раду в комнате не было, и я решил, что они продолжали праздник в другом месте. Превозмогая головную боль, я сел, а попробовав подняться на ноги, ощутил сильное головокружение. Казалось, что пол – это платформа моей шкатулки, на которой танцует вальс игрушечная парочка.

С трудом преодолев расстояние от кровати до двери, я выбрался в коридор и, держась обеими руками за перила, спустился в прихожую.

– Барин! – окликнул меня огромный бородатый банщик Емеля. – Пойдёмте-ка со мной. У вас все сосуды гадостью забиты. Вот мы их сейчас в баньке-то и прочистим. Извольте, барин! – и мужчина подставил мне свое плечо.

В моей жизни это был второй банщик, которого я бы назвал волшебником. Емельян отхлестал меня вениками и, ловко перекинув на лавку, обмазал ароматными маслами и сделал массаж. После того, как он с головой окунул меня в сугроб, стало совсем хорошо, а острый и ядрёный квас завершил моё преображение.

Банщик помог мне одеться и, усадив на большой диван, возвращённый в предбанник, сунул в руки чашку с травяным чаем, а сам начал уборку.

Только сейчас я заметил, что еловые лапы со стен были сняты, а столы и лишние лавки из бани исчезли. От прошлого веселья остались лишь пустые бутылки и еловые иглы на полу. Емеля собрал стекло в корзину и, взявшись за веник, стал сметать в кучку мелкий мусор.

– Да уж… – бормотал он себе под нос, – знатно, видать, погуляли. Даже думать не хочу, что тут делалось. Хорошо, что я парилку на замок затворил, прежде чем ушёл, а то спьяну бы угорели ишшо, – он покосился в мою сторону, и дальнейший монолог был адресован уже мне. – Под утро слышу, как-то тихо стало. Спужался. Думаю, а вдруг господа до парилки всё ж таки добрались. Захожу, а тут… – он тихо вздохнул. – В обчем, решил я, что хватить гулять, и пора бы угомониться. Труднее всего было поручика отсель вывести. Крепким он мужиком оказался. Сопротивлялся бойко, да ногами лягался. Пришлось его энто… усмирить кулаком по лбу. Евгения Степаныча и святошу энтого я вынес, перекинув через плечи сразу обоих. Иллариона Прокопыча мне Петька с Гаврюхой перетащить помогли. Уж больно он тяжёлый. А потом я вас нашёл в самом дальнем уголку.  Как увидел, ажно перекрестился. Думал, что вы померли. Я вас, как дитятку малую на руки-то взял и в дом и отнёс. – Емельян сел рядом на диван и, серьёзно посмотрев мне в глаза, добавил: – Вы непохожий на них. Глаза у вас чистые, и душа в них светлая. Не водились бы вы с энтими окаянными. До беды, боюсь, доведут они вас. Вижу, что не по своей натуре вы с ими распутствуете. Обида вас гложет.  Может, проще простить обидчика и жить с радостью в душе, а не в таком бедламе? Не мово ума энто дело, барин, просто жаль, когда хороший человек пропадает.

Емеля поднялся с дивана и, собрав еловые иголки в короб, взял его под мышку, во вторую руку прихватил корзину с пустыми бутылками и вышел на улицу, оставив меня одного в смятении чувств.

Откуда простой сельский мужик мог увидеть всё это во мне и, главное, как смог понять то, что творится в моей душе? Как смог по глазам определить обиду и боль, которые меня съедали живьём, и как легко он нашёл решение моих проблем!

Простить… Гордость в моей душе отошла в сторону, давая дорогу окрепшей и сильной любви, и медленно растаяла в её светлых лучах. Мне стало так тепло и хорошо, словно банщик очистил от скверны не только моё тело. Захотелось полететь в Ораниенбаум на лёгких белых крыльях, найти там Гришку и…

– А вот и наш Никитушка… – услышал я пьяный Женечкин голос от дверей. 

Юноша стоял в дверном проёме в обнимку с Раду и они, громко смеясь, поили друг друга вином. Я соскочил с дивана и, возмущённо мыча, попытался вырвать бутылку из Женечкиных рук, но тот игриво увернулся, и я со всего маху выпал из бани в большой сугроб.

– Вот чего ты ругаешься, Никитушка? – покачивался надо мной Женечка, пока я выкарабкивался из глубокого снега. – Ну не поедем мы домой сегодня. Моя душа по празднику стосковалась, веселиться хочет. А может, ну его, этот Ораниенбаум? Маман эту… Сестрицу глупую… Отца-подкаблучника… Давай тут останемся навсегда. Ты же прокормишь двух таких шикарных любовников, Раду? – Женечка хлопнул друга по заду, отчего тот по-бабски пьяно взвизгнул.

Мне снова стало тошно. Вместо прекрасных юношей я видел отвратительных козлоногих Сатиров, корчивших мне морды и трясущих бородками.

Ближе к вечеру гости начали разъезжаться. Первым отбыл поручик, смачно расцеловав всех в губы. За ним тихо удалился восвояси Савушка. И самым последним уехал Лариоша, пообещав Женечке заехать погостить в Ораниенбаум.

Женечка и Раду не собирались расставаться. Они набрали в погребе вина и, усевшись прямо на полу в гостиной, продолжали пить и дебоширить.

– Барин… – услышал я тихий шёпот за своей спиной. Я обернулся и увидел Емельяна. – Вижу, что уехать хочите, да друга бросить не можете. Есть порошок один, снотворный.  Зять у меня лошадей да коров им лечит, чтоб спокойнее были. Энтим двоим и надо-то его, токмо понюхать. Вы потихоньку в бутылку щепотку сыпаните, а я пока пойду распоряжусь, чтобы вам сани готовили. Как баре уснут, вы Евгения Степаныча в шубу завертайте да к саням несите.

Я был благодарен Емельяну за помощь. Мысль о том, что мне придётся ещё одну ночь провести в обществе двух пьяных смутьянов, меня не радовала. К тому же я излечился от приязни к Женечке и не чувствовал к нему ровным счетом ничего.

Всю дорогу до Ораниенбаума этот мелкий дебошир проспал, позволив мне немного разобраться в своих чувствах. Я понял, что всё ещё злюсь на Гришку. Но это было скорее чувство непонимания. Если он так любил меня, то как мог согласиться на эту женитьбу? В своей любви к нему сомнений у меня уже не было. Мои чувства были живы, и всё это время я пытался заменить их другими, поддельными. Отсюда и внезапная страсть к Джакомо, который, к моему счастью, всё сразу понял и попытался помочь разобраться в себе. Я опростоволосился с Климом, преданность и привязанность которого принял за любовь. А болезненная страсть к Женечке была моей самой большой ошибкой.

Я с брезгливостью взглянул на юношу, который спал напротив меня на сидении, пуская на него слюни. К моему счастью, последние события помогли мне рассмотреть его, отодвинув пелену страсти и то, что я увидел, было мне не по душе.

По прибытии во дворец я, стараясь не попадаться никому на глаза, провёл Женечку в его покои и, убедившись, что он попал в руки своей няньки, быстро ретировался к себе в комнату.

К Фикхен я явился на следующее утро, бодрый и отдохнувший. Она встретила меня в постели, заспанная и нечёсаная.

– Как ты провёл это время? – сонно улыбнулась цесаревна. Я замахал руками и замычал, на ходу придумывая, как проводил время, парясь в бане и катаясь на санях по лесу. – Вот и отлично, – кивнула Фикхен. – И теперь, когда отдохнул, ты по достоинству оценишь ещё один мой подарок, – она похлопала по кровати, приглашая меня присесть. – Баронесса Преображенская очень лестно отзывалась о тебе и говорила, что ты хорошо влияешь на её сына. И ещё, она сказала, что ты с её дочерью откровенно флиртовал и, похоже, твоя симпатия к ней взаимна. Так вот… я подумала, что могу посодействовать и выступить в роли свахи, – я так растерялся от её слов, что не мог выдавить из себя ни звука. Приняв моё молчание за согласие, Фикхен радостно хлопнула в ладоши и подвела итог: – Вот и договорились!

Я оказался в той же ловушке, что и когда-то Бессонов. Только в отличие от него, не гнался за деньгами и положением при дворе. Я проклинал себя за то, что тогда в театре позволил себе флиртовать с Катюшей, чтобы раззадорить Гришку. Но увы… прошлое было уже не исправить.

К счастью, судьба снова подарила мне передышку. Близились роды, и Елизавета Петровна приказала малому двору переехать в Зимний дворец. С собой Фикхен решила взять меня и нескольких фрейлин, в том числе и баронессу Преображенскую. Она поехала с дочкой, а Женечка остался в Ораниенбауме, на попечении отца и нянек. Я был рад сему факту, так как после поездки в поместье Раду Женечка стал мне до тошноты противен. Жалел я только о пропущенных уроках у Висконти и о том, что так и не смог поговорить с Гришкой.

Роды случились в один из холодных декабрьских вечеров. Мы с Фикхен мирно пили чай в её покоях, и она рассказывала мне о прекрасном  офицере лейб-гвардии, которого она недавно приметила. Я смотрел на глубоко беременную цесаревну и улыбался. Несмотря на своё положение, она оставалась влюбчивой особой и продолжала ждать большое чувство. Внезапно она схватилась за живот и, охнув, послала меня за лекарем.

Через несколько минут комната была полна народа. Возле кровати стонущей Фикхен толпились мамки и няньки, стараясь уложить её как можно удобнее. Старая повитуха сердито глянула на меня и молча выпроводила из комнаты. Я пристроился на стуле  в углу коридора и решил ждать счастливого разрешения от родов моей цесаревны тут.

Дверь покоев постоянно открывалась и закрывалась, то впуская, то выпуская новых посетителей. Няньки бегали с тазиками, наполняя их в кухне горячей водой, служанки носились с простынями, а лекари торопились, гремя склянками с лекарствами.

К утру беготня утихла. Из покоев Фикхен вышел усталый эскулап и, увидев меня, вытер лысую голову платком и улыбнулся.

– Девочка народилась, – сказал он и удалился по коридору.

Я попытался проскочить в спальню к цесаревне, но мне перегородила дорогу всё та же старая повитуха.

– Негоже тут мужчине находиться, – и, увидев моё беспокойство, более миролюбиво добавила, – спять они. И мамка, и дочка ейная. Потом приходи, как отдохнуть.

Я так и сделал. Удалившись в свою комнату, я проспал до самого обеда, а проснувшись, снова занял свой пост в коридоре подле покоев Фикхен.

Не решаясь заглянуть, чтобы не навлечь гнев повитухи, я решил ждать, пока цесаревна сама меня позовёт. Через час я услышал какое-то движение в дальнем конце коридора и увидел большую свиту во главе с императрицей, шествующую в покои к Фикхен. Тяжело ступая на больные ноги, Елизавета Петровна на  минуту остановилась и посмотрела в мою сторону.

– Никита Андреевич? – улыбнулась она, и я, кинувшись ей в ноги, припал к пухлой ручке. – Помню, помню тебя, – Елизавета Петрова  кивнула, приказывая мне подняться. – Всё в камер-юнкерах ходишь? Пора бы Катюше ходатайствовать о новом звании для тебя. Такой преданный слуга, да в камер-юнкерах!

– Так, Катерина Алексеевна его сватать думает, за дочку баронессы Преображенской, – выглянула из-за плеча императрицы фрейлина.

– За Катеньку что ли? – улыбнулась императрица. – Хорошая барышня. Образованная. Вот тебе и продвижение по службе, Никита Андреевич, – кивнула мне Елизавета и, прихрамывая, вошла в комнату Фикхен.

Я долго смотрел ей вслед и вспоминал ту розовощёкую красавицу, которую помнил с детства. Увы, время беспощадно. Оно не жалеет ни королеву, ни простую деревенскую бабу, и никакие, даже самые дорогие румяна и помады не могут скрыть его печати.

– Про нас уже слухи ходят, – тихий голос   вырвал меня из размышлений. – Здравствуйте, Никита Андреевич, – рядом со мной стояла Катюша. 

Она, как всегда, была похожа на милую феечку из книжки. Кукольная фигурка и со вкусом подобранное платье делали девушку воздушной и эфемерной. Я поклонился ей и  поцеловал тёплую ручку.

– Думаю, эти слухи моя матушка и распускает, – продолжила Катюша, взяв меня за локоть. – Её очень радует мысль породниться с первым помощником цесаревны. Она видит за вами хорошее будущее, вот и старается. Не сердитесь на неё.

Мы прогуливались по коридорам дворца. Я  слушал рассуждения Катюши о женитьбе, и на душе становилось всё тяжелее. Мне не хотелось сделать больной этой милой и наивной девушке. Она не заслужила быть отвергнутой, но как ей объяснить, что не могу жениться, я не знал. Я шагал рядом с ней, погружённый в свои мысли, и слушал её монолог вполуха. Но внезапно брошенная ею фраза заставила меня очнуться.

– Знаете, Никита Андреевич, а я не желаю этого брака, – Катюша, остановившись, внимательно посмотрела в мои глаза и, увидев в них удивление, продолжила: – Дело вовсе не в вас. Я хочу любви. Понимаете? А вы… ведь вы не любите меня? – я лишь вздохнул в ответ. – И я вас тоже не люблю. Нет, не то чтобы вы мне были неприятны. Вы очень милый и воспитанный молодой человек. Возможно, со временем я могла бы полюбить вас, но это были бы искусственно созданные чувства. Любовь – она как вихрь, должна накрыть тебя с головой и, словно торнадо, поднять над землёй в небеса.

«А потом больно ударить о землю…» – мысленно продолжил я Катенькину мысль. Нет! Пусть эта милая девушка мечтает о прекрасной любви, которая поднимает в небеса, и не знает о боли падения! Пусть она ждёт это чувство и не идёт на поводу у матери, которая думает только о выгоде! 

Мы расстались у дверей в покои цесаревны и Катюша, довольная тем, что я понял её и не обиделся, побежала по коридору к себе в комнату. Этот разговор полностью уверил меня, что я должен отказаться от предложения Фикхен и как можно скорее. Но наш разговор снова отодвигался на неопределённый срок.

К Фикхен меня допустили лишь на пятый день после родов. Она усадила меня на кровать, на которой возлежала, вся обложенная подушками и, улыбнувшись, протянула мне ручку для поцелуя.

– Природа удивительно хитрая бестия, – сказала она. – После родов она напрочь стирает женщине память об этих адских муках. Ещё вчера я проклинала мужской пол, мучаясь и корчась от боли, а теперь я её почти не помню.

Мы недолго поболтали с ней, и под конец аудиенции она дала мне несколько поручений, по которым мне следовало отправиться в Петербург.

Весь следующий день я метался по городу, загоняв лошадей и своего возницу. Под вечер уже забежал  в лавку букиниста и прикупил там новый этюдник и мелки. Последним поручением было заехать в аптеку, чтобы взять там порошки для Фикхен по рецепту придворного лекаря. Пока аптекарь взвешивал их на весах и упаковывал в бумажки, я разглядывал склянки с микстурами и отварами трав.

Колокольчик на дверях тихо тренькнул и я, повернув голову на звук, увидел в дверях знакомую фигуру.

– Ёжка! Дружище! – громко крикнул Сашка, отчего аптекарь вздрогнул и рассыпал порошок. – Какими судьбами! – мы обнялись, и друг несколько минут стучал рукой по моей спине, не выпуская из объятий.

Закончив свои дела в аптеке, мы зашли в первый попавшийся кабак и, заказав там квас и баварских колбасок, стали рассказывать друг другу о прошедших годах.

– А я вот Настеньку свою по осени похоронил. В городе вспыхнула эпидемия. Настя пошла в отделение с заразившимися помогать, там эту гадость и подцепила. Сгорела за три недели, словно свечка. Мы с Пашкой тепереча одни остались. Вот думаю в Царское вертаться. Мне тут новости принесли, что батюшка мой занемог. Старым стал, хозяйство вести тяжело. Вот я и решил: тут меня ничего уже не держит. Да и кроме Пашки, сына Настенькиного, у меня тут никого нет. Его я бросить не могу. Прикипел сердцем к мальцу. Да и он меня тятей кличет. Так что поедем с ним в Царское село вместе, как потеплеет.

Всю обратную дорогу мне было грустно. Пусть я плохо знал Настасью, но её смерть внезапно навеяла мысли о том, как же страшно потерять любимого человека навсегда. Я представил, что больше никогда не увижу Гришку, что его просто не станет на этом свете, и моё сердце сжалось от боли.

Ночью мне не спалось. Долго проворочавшись на кровати и, наконец, не выдержав изматывающей бессонницы, я встал, уселся за стол и достал из ящика тетрадь. Тяжёлые мысли о любви и смерти не подарили мне вдохновения. Я начал просто листать страницы, разглядывая собственные рисунки. Воспоминания поглотили меня, вгоняя в сон и перетасовывая фантазии с реальностью.

Я увидел Гришку на гнедом рысаке. Обнажённого и мокрого, словно только что вышедшего из воды. Его стройное тело было словно высечено из мрамора, а в огненных волосах бились лучи восходящего солнца.

Мой сон прервал стук в дверь. Очнувшись, я подумал, что это Женечка пришёл ко мне развлечься. Спросонья я даже не вспомнил, что он остался в Ораниенбауме и никак не может прийти ко мне в спальню.

С недовольным лицом я распахнул дверь и уже хотел было промычать что-то сердитое, но в изумлении замер на месте. Передо мной стоял Гришка Бессонов. Напряжённый и серьёзный.

От неожиданности я отступил назад, открывая Гришке путь в комнату. 

– Не волнуйся. Скандала не учиню, – сказал он, проходя вперёд. – Я проститься с тобой пришёл. Не подумай, что сдался. Просто понял, что так будет лучше для тебя. Зачем ворошить прошлое, когда тебя ждёт прекрасное будущее. Я рад, что ты выбрал в жёны Катюшу Преображенскую. Я её сызмальства знаю. Достойная девица, да и тебе подходит. Наивная немного, но это с возрастом пройдёт. Так что, Ёжик, не поминай меня лихом и счастья тебе, – он поднял на меня глаза, полные тоски и добавил, разворачиваясь к двери: – А я назад к жене постылой не вернусь. Завтра же попрошусь у Петра Фёдоровича в действующую армию. Авось, он не откажет мне в последней просьбе.

Я потихоньку опомнился и до меня медленно начали доходить слова Гришки. Недавняя страшная фантазия о том, что я могу потерять его навсегда, становилась явью. Моя любовь от осознания этого вздрогнула и рванула из меня, словно снаряд из пушки.

Я подбежал к Гришке, развернул его к себе и начал бить по лицу, крича, что не могу его потерять. Захлёбываясь своими чувствами, я пытался сказать, чтобы он не смел убивать себя ради моего призрачного счастья, а чтобы жил ради моей любви. Я целовал его красное от пощёчин лицо и шептал, что не смогу жить без него. Что мне не нужен никто боле, и что я никуда его не отпущу. И снова бил по щекам, в отчаянии пытаясь отговорить его от  необдуманного поступка.

Конечно, слов не было, а было лишь нечленораздельное мычание. Но я точно знал, что Гришка меня понимает. Обессилев от истерики, я упал перед ним на колени и, закрыв лицо руками, заплакал.

– Родной… – Гришка присел на колени рядом и, отодвинув мои руки, обнял и прижал к себе. – Измучился-то как… душа в кровь измотана. А всё из-за глупости моей. Эх, ёжик… ни головы не…

Я не дал ему договорить. Не открывая залитых слезами глаз, я наощупь нашёл его губы и запечатал их поцелуем, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего.

Это был тот самый поцелуй, по которому так истосковалась моя душа. Только он мог быть таким щемящим и нестерпимо нежным. Ни горячие и страстные поцелуи Джакомо, ни приторно-сладкие Женечкины не могли сравниться с ним. Именно этим поцелуем я бредил одинокими ночами. Именно его я ждал в попытках найти новую любовь. Только мой Гришка мог целовать с такой проникновенностью.

Меня быстро охватила страсть, и я начал рвать пуговицы на его рубахе и тянуть в омут перин. Кровать тяжело скрипела от тяжести наших тел, а несчастная подушка в миг блаженства треснула по шву в моих руках. С каждым толчком из неё вылетал пух и, словно снег, осыпал пол моей комнаты. Я задыхался от страсти и прижимал к себе Гришку так, словно он мог сию минуту исчезнуть.

– Ослабь хватку-то, – Гришка приостановился, отплёвываясь от пуха, – а то я словно в медвежьих лапах.

Я улыбнулся ему и, вытерев мокрый лоб, громко чихнул, чем вызвал у Бессонова приступ смеха.

Останки несчастной подушки мы отложили в сторону и, наскоро убрав её содержимое, снова устроились на кровати. Мы рассказывали друг другу о том, как жили эти годы, о чём думали и о чём мечтали, а потом снова падали в омут страсти и бились в её сладких волнах, не в силах из них выбраться.

Угомонились мы лишь под утро. Гришка собрал с пола свою одежду и, стряхнув с неё остатки пуха, стал одеваться.

– Я уеду ненадолго, – сказал он, не оборачиваясь. От этих слов я вздрогнул и снова кинулся к нему на шею. – Да ты дослушай, – ласково отвёл мои руки Бессонов. – Пётр Фёдорович опять до смотров дорвался. Сказал, что хочет проверить боеготовность лейб-гвардии самолично. Так что меня с неделю не будет. Но когда вернусь, хочу, чтобы ты меня ждал, как и раньше!  Главное, не накрути себе чего опять, – и он поднялся с кровати, натягивая на себя штаны.

Когда за Гришкой закрылась дверь, я откинулся на перину и блаженно улыбнулся. Сколько же мы времени потратили на пустые разговоры, обиды и непонимание? Сколько нужных слов не сказали друг другу? Сколько недолюбили? А всё моя гордость и Гришкина глупость! Ничего… теперь у нас впереди целая жизнь и мы всё наверстаем!

Я оглядел глазами комнату, освещённую первыми лучами солнца, и заметил на столе тетрадь в коричневом кожаном переплёте. Подарок моего незабвенного учителя стал для меня хранилищем любви. Воспоминания о каждом её мгновении застыли на пожелтевших листах, не давая о ней забыть. Замочек на тетради давно сломался, а ключик потерялся во времени, но эти воспоминания стоило беречь от чужих глаз, поэтому я решил снова убрать тетрадь в ящик стола.

Держа её в руках, я вдруг вспомнил о моей попытке подменить любовь больной привязанностью. Быстро найдя нужные листы, где был изображён Женечка, я вырвал их и, скрутив в трубочку, поднёс к догорающей свече. Выбросив золу в отхожее ведро, я вернулся к кровати и, ничком упав в её объятья, забылся глубоким и крепким сном.

После обеда меня позвала к себе Фикхен. Она передала в руки няньки тихо попискивающую дочь со словами:

– Унеси Аннушку, Софья. Ей кормиться пора, – и, дождавшись, когда за женщиной закроется дверь, начала нервно ходить по комнате, размахивая полами широкого халата, как крыльями. – Я этого Бессонова больше всех на свете ненавижу, – говорила она, останавливаясь и топая ножкой. – Только мой муженёк с отдыху вернулся, только я в себя пришла после родов, готовая налаживать с ним отношения, так нет! Этот бес рыжий его в полки потянул. На смотры. Ну, ничего… Скоро и Бессонову смотры учинят. Я с неделю назад депешу отправила его тестюшке – купцу Суржикову. Написала, что хочу его и дочку евоную Антонину императрице представить. Вот они скоро во дворец явятся, я их Елизавете Петровне представлю, да и отравлю восвояси. Но с условием, чтоб они Гришку с собой забрали. А куда он денется-то? Антонина Геннадьевна – его законная супружница!

Меня словно ударило молнией. Законная жена! Как я мог забыть про сей важный факт? Бессонов всё ещё был женат и обязан проявлять уважение к супруге. 

Я вернулся в комнату в мрачных мыслях и уселся возле окна писать пейзаж, чтобы успокоить нервы и заодно выполнить задание Висконти. Работа не шла, и я лишь испортил несколько листов в этюднике. Я никак не мог избавиться от мыслей о  жене Гришки. Помнится, говорили, что характер у неё не ангельский и внешность неприятная. А вдруг людская молва просто от зависти очернила женщину, а на деле она вовсе не такая? А вдруг Гришке было хорошо с ней в постели, ведь до меня у него были девицы и он имел с ними близкие отношения.

Ревность тонким кнутом подстегнула моё воображение, и у меня перед глазами вспыхнула картина, где Гришка страстно лобызает милую пастушку из какой-то дурной оперы. Махнув рукой, чтобы прогнать неприятное видение, я попытался взять себя в руки. 

Гришка вчера не врал мне. Он действительно был готов идти на войну, лишь бы не возвращаться к жене. И что он меня любит больше жизни, я тоже был уверен. Уста могут соврать, а вот в глазах правды не утаишь. А его глаза  пылали любовью.

Успокоив себя, я решил не бесноваться раньше времени и начал собираться в театр, куда меня позвала Фикхен посмотреть новую итальянскую оперу.

Театр, как всегда, был полон народа. Ярко горели свечи в канделябрах, дышали дорогими духами женские веера, шуршали роскошные платья, блистали украшения. Вокруг слышались смех и разговоры. Но меня всё это не интересовало. Я ещё не отошёл от примирения с Гришкой и хотел лишь одного: побыстрее дождаться окончания оперы и оказаться в своей комнате.

Пройдя за Фикхен на балкон, я раскланялся с придворными мужами и поцеловал ручки их спутницам. Всё это я делал скорее машинально. И так же машинально я махнул рукой Катюше, сидящей с противоположной стороны балкона. Завидев меня, девушка заулыбалась и, сложив веер, помахала им в ответ.

– Ах, любовь… – услышал я подле себя голос Фикхен, – как же я завидую тебе, Ёшик! – цесаревна опустилась на кресло, поправляя широкие юбки и, усадив меня рядом, продолжила свою мысль: – Я всегда обожала это ощущение – когда рядом с тобой человек, который тебе дорог, возле которого сжимается сердце от нежности, и с которым хочешь остаться наедине, – свет стал медленно меркнуть и в зале наступила тишина. Фикхен повернулась ко мне и шепнула на ухо: – Я не забыла своё обещание и в ближайшее время поговорю с баронессой о помолвке.

Грянула музыка, цесаревна повернула голову в сторону сцены и, положив веер на колени, захлопала в ладоши. В моей же голове метались мысли, словно стайка птиц, вспугнутая выстрелом. Настал тот самый момент, когда нужно было признаться Фикхен, что я не люблю Катюшу и не собираюсь на ней жениться. Но как это сделать, не обидев ни ту, ни другую, я не знал. Идея пришла ближе к антракту, и как только зажёгся свет, я быстро поклонился цесаревне и выбежал с балкона.

Оторвав от программки чистый клочок, я  выудил огрызок свинцового стержня из кармана и, черкнув на бумажке несколько слов, пошёл в буфет, где надеялся найти Катюшу Преображенскую.

Она стояла у столика со сладостями и выбирала себе пирожное. Я прошёл мимо неё и быстро сунул ей в ручку записку. Катюша удивлённо взглянула на меня и быстро сообразила, что не стоит привлекать внимание. Взяв с тарелки кругляшок имбирного печенья, она уселась за столик.

Я отошёл к окну и стал наблюдать за её дальнейшими действиями. Девушка поставила на стол чашку с чаем и, положив в тарелку печенье, отпросилась у матери отойти. Проходя обратно, она посмотрела в мою сторону и едва заметно кивнула головой.

Второй акт оперы я смотрел рассеянно и невнимательно. Мне снова пришлось открыть свою тайну малознакомому человеку, но я сердцем чувствовал, что Катюше могу довериться. В записке я просил её встретиться со мной завтра в зале для танцев в двенадцать дня, и что нуждаюсь в её помощи.

На следующий день, как и было уговорено, я пришёл в зал и сел на подоконник с этюдником и карандашом в руке. Из-за всех этих перипетий мне никак не удавалось выполнить задание маэстро Висконти. Я в который раз пытался нарисовать пейзаж, но дело не продвигалось дальше карандашного наброска. 

Катюша запаздывала, и через пятнадцать минут ожидания я уже стал беспокоиться, что она не придет. Я решил сконцентрироваться на рисунке, чтобы успокоиться, и так увлёкся, что не услышал, как дверь в зал отворилась.

– Простите великодушно, Никита Андреевич, – услышал я  Катюшин голос, – едва удалось отпроситься у матушки. У нас есть всего несколько минут, чтобы решить вашу проблему. По правде сказать, я не представляю, чем могу вам помочь.

Я быстро написал на чистом листке этюдника, что Фикхен хочет посвататься от моего имени в ближайшее время.

– Нет, нет! – замотала кудрявой головкой Катюша. – Я не могу за вас выйти. Прошу вас, скажите Екатерине Алексеевне про это!

«Увы, но я не могу ей сказать. И написать не могу, потому как это моя тайна! – быстро накарябал  я. – К тому же, мой отказ жениться может дурно повлиять на вашу репутацию, а я этого не хотел бы».

– Вы хотите, чтобы я вам отказала? – догадалась Катюша. – Но матушка спит и видит меня замужем за вами. Боюсь, она будет против моего желания.

«Да, риск есть, – согласился с ней я, – но цесаревна – женщина умная и добрая. И ещё она верит в любовь, поэтому я думаю, что она поддержит ваше решение. А ваша матушка не сможет ей противостоять!»

– Тогда давайте рисковать, – улыбнулась Катюша. – Только обещайте мне – что бы ни случилось после, мы с вами останемся добрыми друзьями!

Я отложил этюдник, подошёл к Катюше и, взяв её за ручки, поцеловал в лоб. Она сделала легкий реверанс и повернулась к дверям, чтобы уйти, но остановилась и снова обернулась ко мне.

– Я даже не думала, что вы умеете писать, – сказала она, краснея, – но я очень рада этому факту. Это значит, что мы можем с вами общаться. И я клянусь, что вашу тайну унесу с собой в могилу.

На следующий день был объявлен грандиозный праздник, посвящённый проводам старого года. В парке перед дворцом выстроили ледяной город с горками, фонтанами и лабиринтами. На реке установили пушки для фейерверков, а с кухни с самого утра по всему дворцу разносились запахи праздничных кушаний.

От Фикхен я узнал, что цесаревич вернулся со своих смотров, и тоже будет участвовать в праздниках. А вот императрицу снова подкосил приступ болезни, но она не позволила из-за этого отменить торжества.

Я метался по дворцу с поручениями Фикхен и в надежде встретить в коридорах Гришку. Если цесаревич вернулся, стало быть, и Бессонов должен был приехать вместе с ним. Но увы… Я так и не нашёл его, как ни старался.

Под вечер я вернулся в свою комнату, чтобы переодеться, и нашёл под дверью послание от Гришки. Он писал, что встретится со мной в ближайшее время и что точнее ничего сказать не может. Записка заканчивалась изображением смешного ёжика, в иголках которого торчал не то гриб, не то яблоко. Я улыбнулся этому рисунку и тут же сжёг листок над пламенем свечи.

После праздничного ужина гости оделись и высыпали на улицу, чтобы веселиться в ледяном городке и смотреть фейерверки. Я тоже несколько раз скатился с горки, подхваченный толпой, и поиграл в снежки с придворными фрейлинами.

Первый залп петард заставил дам взвизгнуть от неожиданности. Гости замерли на месте, любуясь красочными переливами в небе. Второй залп толпа встретила уже дружным «Ура!».  Я обернулся, посмотрел по сторонам, пытаясь отыскать в толпе Гришку, но моё внимание привлекло окно второго этажа.

Там, за мутным стеклом, я увидел императрицу. Она стояла у окна и смотрела на разноцветные всполохи в небе. Елизавета Петровна была не похожа на себя. Болезнь измучила её тело, и сейчас это была, скорее, тень блистательной дочери Петровой. Я поймал себя на том, что этот силуэт в окне очень символичен. Тень былого величия, уходящая эпоха, смотрит из темноты на приближение нового времени, яркого и переменчивого. 

В большом зале дворца, предназначенном для танцев, было полно народа. Некоторые гости уже разбились на парочки в ожидании танцев, а некоторые приглядывали себе партнёров. Оркестр в углу настраивал инструменты, и все с нетерпением ждали команды к началу веселья.

– Ёшик, дорогой! – проходя по залу, я оказался пленником цепкой ручки Фикхен. Она стояла в компании нескольких фрейлин. В их числе была и баронесса Преображенская, что меня немного встревожило. – Анна Павловна, ты же знаешь Никиту Андреевича? – спросила цесаревна у баронессы. Та утвердительно кивнула и, улыбнувшись, протянула мне руку для поцелуя. – Несмотря на свою немоту, Никита Андреевич прекрасно образован. Мы с ним не один десяток книг прочли вместе и обсудили их. Он умён и прекрасно воспитан. И ещё, я надеюсь, что он в скором времени станет модным художником. И вообще, хочу сказать, что Ёшик – мой самый близкий и верный друг. Поэтому я бы хотела от его имени посватать вашу дочку – Катюшу. Что скажете, баронесса?

Баронесса была счастлива. Она долго гудела, что лучшего жениха для дочки и не желала, что это большая честь для неё и что она будет рада принять в свою семью воспитанника и крестника цесаревны. Я всё это время судорожно искал глазами в толпе гостей Катюшу. Именно сейчас мне была просто необходима её помощь и поддержка.

– Доченька, – грубое лицо баронессы расплылось в сладкой улыбке, – радость-то какая! Екатерина Алексеевна сватает тебя за Никиту Андреевича!

Я обернулся и увидел Катюшу. Она была бледной и взволнованной. Чтобы немного успокоить, я потихоньку взял её ручку и крепко сжал.

– Екатерина Алексеевна, – дрожащим голосом начала девушка, – дозвольте сказать. – Фикхен улыбнулась и кивнула ей, – Я очень признательна вам за столь высокую честь и очень уважаю Никиту Андреевича, но… я не могу выйти за него замуж. Не подумайте, что я набиваю себе цену или что это девичьи причуды. Мы с Никитой Андреевичем хорошие друзья и иногда болтаем о всяком, но… я не люблю его.

– Что за вольности! – как бешеный бык взревела баронесса, но Катюша крепко сжала мою руку и продолжила:

– Я хочу выйти замуж по любви, но пока её не встретила. 

– Какая любовь! – снова закричала баронесса. – Мы с твоим батюшкой оженились без любви и ничего… Живём как-то!

– Вот именно… – уверенно посмотрела на неё Катюша, – «как-то». А я так не хочу. Хочу, чтобы меня любили и чтобы я любила!

– Погодите… – вступила в разговор Фикхен. – Ёшик, но ты же влюблён в Катюшу? Я же видела, как вы обменивались любезностями в театре.

– Это были всего лишь дружеские знаки внимания, – ответила за меня Катюша.

– Это так, Ёшик? – внимательно посмотрела на меня цесаревна. Я кивнул ей и жестами подтвердил правильность слов Катюши. – Господи! – всплеснула руками Фикхен. – Вот я дура! Чуть было двум юным созданиям жизни не испортила! Анна Павловна, – обратилась она к баронессе, – и ты меня прости, что в заблуждение тебя ввела. Возомнила себя легкокрылым Амуром! Не ругай дочку, права она. Сама подумай, хочешь ли ей счастья? Ведь без любви с мужем жить – одни страдания. Так что пусть это неудачное сватовство останется между нами четверыми. А сейчас приказываю всем веселиться и танцевать! – и она слегка подтолкнула меня и Катюшу на середину зала.

Девушка была всё ещё напряжена и расстроена, но мазурка, а затем полька немного подняли ей настроение, и она даже заулыбалась. С моей души словно упал огромный камень, и теперь она была свободна и могла полностью заполниться любовью к Бессонову.

Около двух часов ночи я утомился отплясывать. Духота в зале и выпитое игристое тоже сыграли роль, добавив усталости и я, откланявшись, покинул торжество.

Оказавшись в своей комнате, я разделся и упал в мягкие облака перин. В голове всё ещё звучала музыка и слышались голоса, но сон быстро утопил их в своих медленных водах, и я уплыл, качаясь на мягких волнах.

Не знаю, сколько мне удалось проспать, но разбудил меня настойчивый стук в дверь. Я подскочил на кровати и прислушался, не приснилось ли мне это. Стук повторился, и я сорвался с места, кинувшись открывать, ибо был точно уверен, что это Гришка.

Он стоял в дверях, румяный и немного пьяный. Его бобровая шапка и камзол были мокрыми от снега, а в рыжем чубе торчала маленькая еловая веточка.

– Я же сказал, что мы скоро увидимся, – прошептал он и, подхватив меня, понёс к кровати. Его руки  юркнули под мою рубаху и стали шарить по бокам и животу. Мне стало холодно и щекотно, и я, хохоча, попытался выгнать этих непрошеных гостей вон.

– Погрей, – продолжал тискать меня Гришка, вызывая ещё больший прилив смеха. – Я едва смог уйти от цесаревича и евоных дружков. Пришлось прикинуться сильно пьяным и упасть мордой в снег. Только так они меня и отпустили проспаться.

Его руки скользнули по моей груди, а смех прервал долгий поцелуй. Он пах сладким портвейном и морозом. С мокрых рыжих волос на моё лицо стекали холодные капли, а лацканы камзола кололи живот. Я оттолкнул Гришку и помог раздеться. Последней на пол полетела маленькая веточка ели и комната наполнилась нашим тяжёлым дыханием и звуками любви.

Я целовал длинную шею Гришки, вдыхая аромат терпкого парфюма. Я провёл языком по острым ключицам, спустился до тёмных ореол сосков, скользнул вниз по животу и, на секунду замерев, нежно обнял губами налитую кровью головку члена. От неожиданности Гришка вздрогнул и блаженно выдохнул:

– Что ж ты творишь со мной…

Через несколько минут мы оба упали на подушки и, тяжело дыша, уставились в потолок.

– У тебя всё это время был кто? – тихо спросил Гришка. Отнекиваться было глупо, и к тому же я решил, что никогда не стану ему врать. 

Взяв бумагу и карандаш с прикроватной тумбы, я черкнул на ней несколько слов и протянул листок Гришке.

– Видимо, они были хорошими учителями, – хмыкнул он, – вона чему тебя научили. Ты не думай, я вовсе не ревную. Да и чего ревновать, коли я сам не был с тобой. И потом… ты же всё равно любил всё это время меня, а не их… Чёрт! – Гришка резко поднялся и сел на кровати. – Зачем я вру? Ревную! Страсть как ревную! – он быстро нагнулся надо мной и, глядя в глаза, сказал: – Обещай, что больше никогда и никого не допустишь ни до своего тела, ни до души!

«Обещаю! – черкнул я на бумаге. – А ты можешь мне это пообещать?»

Гришка отпустил меня и  повернулся спиной.

– Кому мы врём? – тихо произнёс он. – Я женат. Ты скоро тоже женишься. Не быть нам долго вместе.

Я вновь написал на листке несколько строк и, обняв Гришку за плечи, положил ему записку на колени.

– Да неужели? – удивлённо обернулся он. – Отказался жениться? – я улыбнулся и кивнул. – Ты оказался честнее меня, – вздохнул Гришка, целуя мою руку. – Вот только… Ты даже ради меня никогда не откажешься от цесаревны.

Я нахмурился и, отодвинувшись, снова взял в руки бумагу и карандаш:

«А ты сможешь отказаться от цесаревича?» – написал я.

В ответ Гришка лишь покачал головой и опустил глаза в пол. Да… мы снова оказались по разные стороны и на этот раз между нами были воистину царские стены. 

– Ничего… – сказал Гришка, надевая рубаху и штаны. – Они всё ж таки муж и жена. Так что по-любому вместе будут.  

Проводив Гришку, я снова улёгся на кровать и тут вспомнил про главное. Его тесть и законная супруга должны были приехать в Зимний дворец со дня на день. Погружённый в свои чувства, я совсем позабыл предупредить Гришку о коварных замыслах Фикхен. 

Через несколько дней после праздника я отпросился у Фикхен в город, чтобы увидеться с Сашкой. В нашу последнюю встречу он пообещался показать меня аглицкому лекарю, который приехал в их больницу. Накануне я получил от друга письмо, в котором он сообщал, что господин Уилсон согласился принять меня, так как пишет трактат как раз на тему немоты. Я нарочно нарядился просто, дабы, гуляя по городу, не выделяться среди простого люда и, заплатив извозчику, прыгнул в сани.

Господин Уилсон оказался высокий худым мужчиной лет сорока, с длинным птичьим носом и тонкими струнками губ. На его голове красовался модный белый парик с буклями, а сюртук украшали большие медные пуговицы с гравировкой.

По-русски Уилсон практически не говорил, а его французский был настолько плох, что я едва мог его понять. Поэтому мы сговорились общаться на итальянском, который он знал в совершенстве.

– Я семь лет работал в одном из римских госпиталей, поэтому хорошо знаю этот язык. А вот зачем вы выучили непопулярный в России итальянский, для меня загадка, – сказал он, улыбнувшись.

Я взял лист бумаги и написал, что изучал язык самостоятельно, и что у меня есть друг-итальянец, с которым я веду переписку. Потом я  рассказал ему про метод, который мне посоветовал Джакомо, и Уилсон очень заинтересовался им.

– Этот  способ мне мало знаком, но очень интересен, – сказал он, присаживаясь напротив меня. – Я слышал, что тибетские монахи так лечат заикание. Но это всего лишь слухи. От вас мне нужны подробности онемения, затем я вас осмотрю и в завершение проведу некоторые опыты. Только тогда я смогу вынести свой вердикт.

Я рассказал ему причину, по которой онемел в детстве, и он долго заглядывал мне в рот, прося издавать различные звуки. Потом отошёл на несколько шагов от меня и, отвернувшись, принялся тихо произносить слова. Услышанное я должен был записать на бумаге и показать ему. Закончив, он снова сел напротив меня и уверенно сказал:

– Я не вижу отклонений ни в вашей гортани, ни в ушах, так что, по моим догадкам, говорить вы можете. Просто не хотите… – я поднял брови и возмущённо посмотрел на него. – Не удивляйтесь, мой друг, – продолжил он, – вы это делаете неосознанно. Эти упражнения с пением не повредят, но в том, что они помогут, я не уверен. Есть одна русская поговорка. Звучит она эм-м-м… – он напряжённо сдвинул брови и произнёс на ломаном русском: – Клин клинем выбьевают. Так, кажется. Так вот, я думаю, что толчком к возвращению речи может послужить сильный испуг или шок. Но я не смогу вам в этом помочь. Я же не зверь какой, чтобы вас пугать. Вообще, ваш случай никак не относится к моим изысканиям. Душа человека пока не изучена, а ваша болезнь скорее душевная, нежели физическая.  

На улице меня уже ждал Сашка. Мы решили немного побродить по городу и поболтать. За дружеской беседой и в воспоминаниях о детстве время пролетело незаметно.  

Обратно во дворец я возвращался уже по темноте и когда выходил из саней, меня чуть не сбили другие сани, подъезжающие к воротам.

– Куда прёшься! Ослеп, что ли? – грубо окликнул меня возница, приняв за простолюдина.

Я не мог ему ответить, поэтому быстро вошёл в ворота и остановился в темноте парка, чтобы запахнуть ворот и поглубже натянуть шапку.

– Тятя, ну чего вы там копаетесь? – услышал я грубый женский голос за спиной.

– Тонечка, душа моя, – ответил низкий мужской, – дык штормит меня с устатку.

– А не надо было водку всю дорогу жрать, – резко одёрнула его женщина и недовольно добавила: – Не могли фонари поярче зажечь! У нас в имении дорога в отхожее место и то ярче освещена. Баулы-то берите! Чего встали? Или мне самой вещи в покои ташшить?

– Так это спасибо муженьку скажи, – пыхтел в темноте мужчина. – Мог бы и встретить любимую женушку.

– Дык он и не знаить, что мы едем, – ответила Тонечка. – Нас Катерина Ляксевна пригласила. А Гришке я нарочно ничего не писала, чтоб сюприз сделать!

Я замер. Из темноты на свет вышла крупная женщина в пуховой шали, лисьей шубе и валенках. Её лицо я плохо разглядел в полумраке парка и заметил лишь густые чёрные брови, сросшиеся на переносице. За ней, пошатываясь, шагал коренастый мужичок, который, тяжело пыхтя и тихо матерясь под нос, тащил огромные баулы.

– Эй, малец!  – гаркнула мне Тонечка. – Подь-ка сюды, да помоги вешши во дворец несть. Нас сама великая княгиня Катерина Ляксевна ждёт.

Мне было очень интересно разглядеть эту парочку получше, ибо я сразу понял, что передо мной моя соперница – Антонина Суржикова с отцом. Я поклонился женщине и, перехватив из рук её отца пару баулов, пошёл вперед, показывая дорогу.

– Ох, и обрадуется мне Гришка, – говорила отцу Тонечка,  похрустывая валенками по свежему снегу, – ох, и облобызаю я его горячие уста! Он, верно, стосковался по моей любви да ласке.

Её отец, видимо, не очень любил своего зятя и не был настроен на радостный прием. Он перекинул оставшиеся баулы на другое плечо и недовольно пробормотал:

– Гришка твой – бабник знатный. Небось, нашёл в замке какую профурсетку, да и думать о тебе забыл. Нежится с ней на пуховых перинах, да ножки ейные целует.

Представив Гришку, целующего мне ноги, я прыснул со смеху и тут же получил довольно крепкую затрещину, отчего выронил из рук один баул и потерял на дороге шапку.

Я не стал лезть на рожон и решил доиграть свою роль до конца. Донеся до дворцового крыльца вещи, я открыл перед гостями дверь и  пропустил их вперёд себя.

– Ёшик! Дорогой! Что ты так долго? – наверху высокой лестницы стояла Фикхен с книгой в руках и радостно улыбалась мне. – А шапку где потерял? Негоже в такой холод без шапки ходить, простудишься. А это кто с тобой? Неужто Геннадий Алексеевич Суржиков с дочерью? Вот, Ёшик, знакомься. Купец первой гильдии Геннадий Алексеевич и его дочь Антонина Геннадьевна. Жена друга и соратника моего мужа Григория Васильевича Бессонова. А это камер-юнкер моего двора Никита Андреевич Межуев. Мой крестник и близкий друг.

Слова Фикхен произвели настоящий фурор на гостей. Купец кинул на пол свою ношу и, вытерев руки о свою грудь, начал усердно кланяться, тараторя, как рад со мной свести знакомство. Тонечка тут же преобразилась, и её лицо из злого и недовольного стало сальным и скользким.

– Ах, как приятно, – промурлыкала она, протягивая мне свою руку для поцелуя, – такой галантный вьюноша! – И, наклонившись к моему уху, добавила: – Вы уж не гневайтесь и не говорите цесаревне про оплеуху. А я вам за то червонцев золотых отсыплю, сколько скажете.

Я раскланялся перед Фикхен и гостями и, показав руками, что очень устал, быстро пошёл по коридорам в свою комнату. Мне этот спектакль был больше неинтересен. Я увидел всё, что хотел. Ревновать к этой неотёсанной купчихе Гришку не стоило. Но сердце сжималось от одной только мысли, что Бессонову приходилось делить постель с этой грубой бабищей.

Подойдя к своей двери, я увидел полоску света, бьющую из-под неё. Сначала я испугался. Уж не вор ли забрался ко мне в покои? Но подумав, успокоил себя тем, что брать у меня совсем нечего. Потом меня посетила светлая мысль, что это может быть Гришка и я, толкнув дверь, радостный и счастливый влетел в комнату.

Но радостная улыбка быстро сползла с моего лица. В кресле, закинув ногу на ногу, сидел Женечка. В свете дрожащей свечи его лицо казалось не просто злым, а демоническим. Его глаза были сужены, губы сдвинуты в тонкую полоску, а вихры волос больше походили на маленькие рожки. Я понял, что меня ждёт очень неприятный разговор, к которому я сейчас не был готов. Взяв себя в руки, я прошёл в комнату и, встав перед Женечкой, решительно посмотрел в его глаза.

– Ну, здравствуй, мой любезный Никитушка, – усмехнулся юноша. – Как вижу, ты не особо рад меня видеть. А между прочим, мне пришлось долго уговаривать батюшку поехать сюда и врать, что соскучился по матушке и сестрице. Я постоянно рисковал ради тебя и что же я получил? – Женечка поднялся и прошёлся по комнате. – Оказывается, ты отказался венчаться с Катериной, а стало быть, не захотел быть со мной. А я уж размечтался, как мы будем кутить да безобразить, когда  ты женишься на Катьке. Маман просто бредила вашим браком, и я уверен, что она бы меня с тобой отпускала куда угодно. Но ещё больнее   было узнать, что ты просто пользовался мною. Моей привязанностью к тебе. Я оказался заменой. Вот ему… – и мне под ноги полетела тетрадка в коричневом переплёте. – Бессонов… Всё это время ты бредил им. И что мне теперь остаётся? Моя тюрьма? А ты будешь любить и наслаждаться жизнью? – лицо Женечки перекосила злая улыбка. – Ну уж нет! Я это так не оставлю! Не быть тебе счастливым, Никитушка! Уж я об этом позабочусь! – и с этими словами Женечка вышел из моей комнаты, громко хлопнув дверью.

Тетрадь! Это была первая мысль, пришедшая в мою голову после его ухода. Как я мог оставить её на столе? Вчера ввечеру я снова рисовал Гришку и забыл убрать её в ящик. Какая неосторожность с моей стороны! И эта угроза Женечки, что он не даст мне счастливой жизни… Что он может сделать? Растреплет всем, чем мы с ним занимались у меня в комнате и в поместье Раду? Глупо… Ведь тогда все узнают и о его распутстве. Расскажет о нашей с ним связи Бессонову? Но тут я опередил его, исповедавшись Гришке. К счастью, Женечка не догадался, что наша с Гришкой любовь взаимна и решил, что я страдаю от неразделённого чувства. Мысль о том, что Гришке не грозит разоблачение, меня успокоила. Я убрал тетрадку в ящик стола и, раздевшись, лёг в кровать. 

Всю ночь я ворочался, прокручивая в голове угрозы Женечки, а наутро, невыспавшийся и разбитый, поехал в город, чтобы помочь Сашке собраться и отправить его в Царское село. 

Обратно я вернулся только к вечеру. В коридорах дворца меня перехватил лакей и передал приказ Фикхен явиться в столовую на ужин. Я не любил эти общие трапезы. Они означали, что мне придётся слушать солдатский юмор цесаревича и любезничать с фрейлинами. Но всё оказалось намного хуже.

В столовую я пришёл самым последним. За столом уже сидели три фрейлины, Фикхен, великий князь и два его сподвижника, одним из которых был Гришка Бессонов. Увидев его, я весь вспыхнул и прикрыл лицо платком, сделав вид, что кашляю.

– Уж не приболел ли ты, милый? – забеспокоилась Фикхен.

Я мотнул головой и уселся на своё место в ожидании разрешения приступить к трапезе. Но отчего-то цесаревич медлил с этим. Я снова бросил взгляд на Гришку и заметил, что он нервничает.

– Мы кого-то ждём? – тихо шепнула одна из фрейлин другой, скосив глаза на пустые, сервированные приборами, места за столом.

– Ждём гостей, – ответила ей та, – они вчера прибыли во дворец.

– Это кто ж такие? – спросила третья фрейлина.

– Так жена Бессонова с отцом, – ответила ей вторая. – Они теперь, благодаря женитьбе, люди не токмо богатые, а ещё и знатные. Княгиня Бессонова… Это вам уже не купеческая дочка Тонька Суржикова.

В этот момент двери столовой открылись, и в столовую вошла Тонечка в дорогом платье, украшенном жемчугами. На её голове красовался чёрный парик, увешанный золотыми цепочками и капельками лунного камня. За ней следом, пыхтя и покряхтывая, шёл Геннадий Суржиков, принаряженный в дорогой камзол, который крепко стягивал его огромный живот. На его ногах были бархатные туфли, а на голове чуть набекрень был надет белый парик с буклями. Купцу было явно неудобно в тяжёлых и узких нарядах, а вот Тонечка во всём этом блеске и лоске чувствовала себя совершенно свободно.

Сказать честно, вчера вечером я слишком предвзято оценил её «девичью красу». В нарядном платье и парике она смотрелась вполне неплохо. Её можно было бы даже назвать красивой, если бы не эти сросшиеся на переносице брови и деревенские манеры. Было в них что-то то ли от доброй лошади, то ли от породистой коровы.

– Григорий Васильевич, – мило улыбнулась Бессонову цесаревна, – усадите наших гостей подле себя и поухаживайте за ними. Вы ведь впервые при дворе, милая? – обратилась она к Антонине.

– Да, ваша светлость, – кротко кивнула ей Тонечка. – Григорий Васильевич держит меня в чёрном теле и по дворцам да балам не возит. 

– Видать, боится, что уведут такую красоту, – совершенно серьёзно добавил купец. – У меня дочка дома воспитывалась, с мамками да няньками. Я ей нанимал и танцоров всяких, и даже французского лакея к ней приставил, чтоб языки иноземные знала. Гувернантка с ней политесы всякие учила. А Григорий Василич вот не захотел её с собой во дворец брать.

– Я служу цесаревичу, – ответил Гришка, недовольно играя желваками, – а Антонине Геннадьевне было бы скучно тут одной находиться. Мы же с Петром Фёдоровичем постоянно в разъездах. То на смотрах, то на манёврах. Редко при дворе бываем.

– Ну, придётся тебе теперь, Григорий Васильевич, остепениться и больше времени с женой проводить, а не на коне по полям скакать, – учтиво улыбнулась цесаревна.

– Погоди-ка, Катерина Алексеевна, – нахмурился цесаревич. – У нас дела, а ты мою правую руку, моего друга-сотоварища к бабьей юбке привязать хочешь?

– Петенька, – Фикхен бросила на цесаревича игривый взгляд, – так и ты мог бы больше времени с законной супругой проводить, нежели с правой-то рукой.

За столом воцарилась тишина, прерываемая лишь цоканьем приборов. Я тоже напрягся. Фикхен ходила по лезвию бритвы, позволяя себе такие фривольные высказывания в адрес цесаревича, да ещё при его же подданных. 

Пётр Фёдорович с минуту посидел в задумчивости, переваривая слова жены, и внезапно разразился громким смехом, заставив присутствующих вздрогнуть от неожиданности.

– А ты, Катерина Алексеевна, остра на язычок, – хохотал цесаревич, стуча рукой по столу. – Это ж надо было такой каламбур придумать! Правая рука! Ах-ха-ха-ха!!!

Напряжение за столом спало. Фрейлины выдохнули и тихо захихикали, прикрывая лица веерами. Приближённый цесаревича тоже громко засмеялся, поддерживая своего хозяина. Только я и Гришка остались сидеть без улыбки, да ещё купец Суржиков и Антонина Бессонова продолжали громко чавкать и стучать вилками по своим тарелкам.

К счастью, ужин быстро закончился и я, откланявшись, ретировался в свою комнату в надежде на скорую встречу с Гришкой. Но увы… эту ночь, так же как и следующую, я провёл один. 

В один из дней, утром, в коридорах дворца я встретил Катюшу Преображенскую. Она была расстроена и взволнована. Я не мог оставить её в таком состоянии, поэтому, взяв за руку, отвёл в один из залов для приёмов. Усадив  девушку в кресло и устроившись напротив неё, я показал своим видом, что готов её выслушать.

– С братцем опять оказия вышла, – вздохнула она. – Два дня назад он пропал. Сбежал снова неизвестно куда. Батюшка с матушкой все ноги сбили, чтобы его найти, даже к дружку его в поместье наведались. А нашли Женечку в грязном притоне, тут, в Петербурге. Мне батюшка с матушкой всей правды не рассказали, и я не знаю, что там было.

Я на пальцах спросил, что же сейчас с её братцем, на что девушка ответила:

– Батюшка его в наше имение под Петербургом увёз, под домашний арест. А я вот за всех беспокоюсь. Мне и матушку с батюшкой жалко, что Женечка таким строптивым вырос. А ещё жальче мне братца. Он ведь умный и талантливый, а отчего так чудит, просто ума не приложу!

Гришка пришёл через несколько дней, разбудив меня ночью стуком в дверь. Я проснулся и, вскочив с кровати, кинулся открывать и тут же очутился в его крепких объятиях.

– Скажи, что между нами всё по-прежнему, – зашептал он, целуя меня в макушку. Я отстранился от него и с улыбкой кивнул. – А я так спужался, когда ты на ужин пришёл. Решил, что ты из-за Антонины опять меня прогонишь. – Я взял его за руку и потянул к кровати. Гришка упал на неё навзничь и, закинув руки за голову, начал рассказывать: – Замучила она меня, ни на шаг от себя не отпускает. Дорвалась до роскоши, вот и таскает цельными днями то по мастерским швейным, то по ювелирным лавкам. Лучше б я с Петром Фёдоровичем по полкам ездил, да смотры учинял. 

Я достал из ящика чернёную доску, мелок и сел рядом с Гришкой на кровати. Он приподнял голову и искоса взглянул на меня.

– Допрос мне станешь учинять? – И, вздохнув, добавил: – А знаешь, об чём я все эти годы вспоминал, когда особо плохо было?

«Об чём же?» – написал я.

– Я вспоминал берег пруда, – Гришка снова откинулся назад и чуть прикрыл глаза. – Шум воды, шелест листьев на ивах, кваканье лягушек. Вспоминал огромное чёрное небо, усыпанное звёздами, и чувствовал на своём плече твоё дыхание, – продолжил он, приподнимаясь на локтях и беря меня за руку. – Я бы отдал всю свою жизнь, чтобы навсегда остаться с тобой на том берегу, в листьях плакучей ивы. Только… нет такой ивы, которая скрыла бы нас от людских взглядов…

Моё сердце сжалось от грусти и боли. Гришка был прав. Нам некуда было бежать и  наши обязательства перед светлейшими сковывали нас тяжёлыми цепями. Словно услышав мои мысли, Гришка сел на край кровати и, обняв меня за плечи, снова заговорил.

– Мы с тобой любимые игрушки своих хозяев. Они будут забавляться  с нами, пока не найдут новые. Но даже тогда они не отпустят нас и придумают другое применение. 

Мне захотелось хоть немного утешить Гришку.

«Посмотри вокруг, – написал я на доске. – Мы сейчас и есть на берегу пруда! Видишь небо? Оно словно сито, через которое горит свеча, – я поднял палец к потолку. – А какие запахи? Чувствуешь, как тянет тиной с пруда? – я втянул носом воздух. – А трава… ты  только потрогай, какая она мягкая!» – я погладил рукой простынь и лёг на кровать.

– Слышишь? – Гришка насторожился и приложил руку к уху. – Это выпь? Нет… Филин! – он улёгся рядом со мной и уставился в потолок. Я провёл пальцем по его лбу, потом очертил нос. Когда мой палец коснулся его губ, Гришка взял  мою руку и поцеловал ладонь. – Кукушка… Слышишь? – Гришка вздохнул. – Кукушка-кукушка, сколько нам вместе быть осталось? – он обернулся ко мне и предложил: – Давай послушаем, что нам пернатая ведунья скажет?  Раз… Два… Три… – но я не дал ему досчитать, накрыв его губы своим поцелуем.

Время неумолимо летело вперёд, и вот уже за холодным и мрачным декабрём пришёл морозный и солнечный февраль. Мы с Гришкой продолжали прятаться в нашем убежище, называя мою комнату «берегом». Нежились в мягкой траве простыней, считали звёзды, вспыхивающие на потолке, и слушали лягушачьи концерты.

А за дверями бурлила совсем иная жизнь. Весёлая, раздольная, с балами и праздниками, с поездками в оперу и музыкальными вечерами. 

Фикхен повеселела и занялась устройством своей семейной жизни. Она самолично вызвалась сопровождать мужа, когда тот собрался присутствовать у преображенцев на смотре. Для этой поездки Фикхен надела платье в виде форменного сюртука, а к пышному парику прикрепила маленькую кирасирскую шапочку с пером.

Про Женечку ничего слышно не было, а вот с Катюшей мы продолжали общаться и иногда вместе совершали прогулки по парку или по коридорам дворца.

Беда случилась, когда её никто не ждал. После недолгой болезни умерла маленькая Аннушка, и дворец тут же погрузился в траур.

Я каждый день приходил в покои Фикхен и часами сидел у её кровати, сжимая холодную  безжизненную руку своей цесаревны. Она встречала меня нечёсаной, не прибранной и целыми днями лежала, уставившись в потолок. Иногда она выходила из оцепенения и начинала причитать, что была плохой матерью для Аннушки. Что ребёнок почувствовал себя ненужным, потому и ушёл. Что Елизавета Петровна снова забрала её дитя и из-за этого она проводила с дочкой слишком мало времени. Каждое такое пробуждение заканчивалось рыданиями о том, что дети не должны умирать раньше родителей.

Моё сердце рвалось на части от жалости. Мне было жаль маленькую Аннушку, которая так и не узнала жизни, жалел я и Фикхен, потерявшую самое дорогое на свете. Но я не разделял волнений Елизаветы Петровны, которая тоже каждый день приходила навестить великую княжну.

– Ох, и волнуюсь я за Катюшу, – качала она головой, когда после очередной истерики Фикхен забывалась тяжёлым сном. – Как бы она так совсем с ума не сошла от горя. 

Я лишь качал головой и мычал, пытаясь донести до императрицы, что Фикхен сильная и справится с горем. И в результате оказался прав.

Солнечным утром в конце марта я зашёл к Фикхен и застал её при полном параде. Она сидела возле зеркала, а подле неё порхала прислуга, накладывая на её всё ещё бледные щёки румяна.

– Я решилась на променад, – сказала цесаревна, завидев меня, – почти полмесяца воздухом не дышала. Что ты так удивлённо смотришь на меня, Ёшик? Думаешь, что я позабыла о своей печали? Нет, милый… И никогда не забуду. Но надо жить дальше, а Аннушка навсегда останется в моём сердце.

Мы прогуливались с ней в парке, и она рассказывала о своих планах на ближайшее время. После я сопроводил цесаревну на обед, а сам отправился в город по её поручениям. По возвращению, идя по коридорам дворца, я встретил взволнованную Катюшу.

– Это просто ужасно, – ответила на мой немой вопрос девушка. – Женечка снова сбежал. Несколько месяцев назад он изъявил желание продолжить своё обучение. Батюшка и нанял ему гувернёра-англичанина из разорившихся дворян с прекрасным образованием и рекомендациями. С этим англичанином и снюхался наш Женечка. Слуги поговаривают, что тот гувернёр дурные травы курить любил и часто ходил по дому, как не в себе. Женечка убёг, прихватив с собой наши с матушкой украшения да батюшкину шкатулку с деньгами. 

Я мог только посочувствовать горю Катюши, но в глубине души облегчённо вздохнул. Женечка был взбалмошным и капризным ребёнком, способным любить только себя, а от такого можно было ожидать чего угодно. 

Идя в свою комнату, я улыбался первым тёплым солнечным лучам, пробивающимся в окна дворца, и чуть пританцовывал, слыша из бального зала чьё-то музицирование. 

Дверь в мою комнату оказалась не заперта. Я толкнул её и замер на пороге. Всё было перевёрнуто вверх дном, кругом валялись перья из разодранной перины, занавески были сорваны, а ящик стола вместе со всем содержимым валялся на полу.

– Никита Андреевич, – услышал я голос лакея за спиной, – Екатерина Алексеевна вас к себе требуют.

Я ринулся по коридору к покоям Фикхен с твёрдым намерением рассказать о воре, который пробрался в мою комнату и что-то там искал, но войдя к ней, забыл о своих проблемах.

Фикхен стояла посреди комнаты с красным от гнева лицом и с презрением смотрела на меня. В растерянности я остановился на пороге, не понимая, что происходит.

– Это твоё? – спросила она, кидая на стол перед собой тетрадку в кожаном переплёте. Внутри у меня всё похолодело, а на лбу выступили капельки пота. – Удивлён? Не знаешь, как твои рисунки у меня оказались? Я нашла это у себя под дверью, когда пришла с обеда. Так вот отчего ты не захотел жениться на Преображенской? Вот почему ты ни разу не был замечен в амурных связях? Это всё из-за него? Из-за Бессонова? – она брезгливо тыкнула в тетрадь пальцем. – Не тот ты предмет для своих извращённых фантазий выбрал, – усмехнулась Фикхен. – Гришка тебе не по зубам оказался, вот ты и выплеснул всё на бумагу. Господи! Мне мерзко и противно думать, что ты делал, глядя на эти картинки. Чего я ещё не знаю о тебе, Ёшик? – она подошла вплотную и внимательно посмотрела в мои глаза. – Хотя… теперь я о тебе знаю достаточно, – она оттолкнула меня и решительно подошла к столу. – Я не желаю видеть вас, Никита Андреевич. Вот… – она протянула мне лист бумаги. – Ты должен уехать в Царское. Не хочу подле себя иметь содомита и похабника. Но в память о нашей прежней дружбе я назначаю тебя управляющим этой усадьбой. В твои обязанности будет входить руководство всем хозяйством и подготовка замка к нашим приездам. Забери эту мерзость, – она показала глазами на тетрадь, – и лучше тебе не попадаться мне на глаза!

Очнулся я у себя в комнате с прижатой к груди тетрадью и бумагой о моём назначении управляющим усадьбой Царское село. В голове молотом стучали последние слова Фикхен:

– Это омерзительно! Пошёл вон! Не хочу тебя видеть более!

Мне было обидно и больно. Ведь я не сделал ничего плохого ни ей, ни кому-то ещё. Но несмотря на изгнание, я всё ещё всей душой любил Фикхен и оставался преданным слугой.

На сборы мне дали сутки, и до самого вечера я, как во сне, собирал свои вещи по кулям и сундукам. Только после ужина я немного оправился и решился на поиски Гришки, чтобы всё ему рассказать. Но увы… Пётр Фёдорович снова сорвался в какую-то поездку и прихватил Бессонова с собой. Оставалась всего одна ночь, чтобы предупредить Гришку о беде, но я не мог придумать, как это сделать. Оставлять ему записку было опасно, так как она могла попасть в руки его жене Антонине, которую Фикхен в последнее время очень приблизила к себе, и наша связь с Гришкой тогда стала бы для цесаревны не эфемерной, а вполне реальной. А Бессоновым я рисковать не мог.

Сани подали ровно в восемь утра. Оглядев свою пустую комнату, я тяжело вздохнул, потому что покидал наш уютный «берег», не имея возможности проститься с дорогим человеком. Последнее, что я сделал – сунул за пазуху тетрадь в кожаном переплёте и с тяжёлым сердцем вышел из комнаты. 

От сменяющих оттепель заморозков дорога больше походила на застывший каток, с глубокой колеёй и бесконечными ухабами.  Сани нещадно трясло, а меня бросало из стороны в сторону. Физические неудобства отвлекали от душевных страданий и я, глядя в окно на хмурый весенний пейзаж, начал в голове рисовать будущую картину.

Перед отъездом я собрал все свои наброски и готовые рисунки и отправил их Висконти с запиской, в которой сообщал, что не смогу в ближайшее время посещать занятия, но обязуюсь рисовать каждый день и отправлять маэстро свои работы для рецензий. Дабы порадовать учителя, сие   письмо  я написал на итальянском и, вложив его в рисунки, отдал в канцелярию, чтобы они отправили моё послание ближайшей почтой.

За пару миль до усадьбы я остановил возницу и, отправив сани с вещами вперёд, пошёл до дворца пешком. Я вдыхал полной грудью запах тающего снега и просыпающейся от мороза земли. Я смотрел на серое небо и провожал взглядом стайку птиц, которые, так же как и я, возвращались домой после долгого путешествия. Я любовался полями, покрытыми мокрой снежной коркой с первыми чёрными проталинами. Я слушал шум голого сонного леса, и душу наполняла радость. Радость возвращения домой.

До ворот я добрался к полудню. Показав гвардейцам приказ о своём назначении и остальные сопроводительные бумаги, я прошёл к главному входу Екатерининского дворца. У ступеней уже стояли сани с моими вещами, и лакеи перетаскивали баулы и сундуки в покои, выделенные специально для меня.

Они были много больше той комнаты, в которой я жил в Зимнем. Здесь был довольно обширный гардероб, спальня с огромной кроватью и туалетным столиком, и даже отдельное помещение с умывальней и ванной.

Я устало уселся на стул и окинул взглядом баулы с вещами. Прикинув, что разбирать мне их придётся не один день, я задумался о помощнике. Но для начала я решил сходить в кухню и навестить свою любимую тётку Наталью, по которой сильно скучал всё это время.

– Никитка! Сынок! – увидев меня, повариха кинула недочищенную картофелину в чан и, вытерев руки о фартук, бросилась меня обнимать. – Каким же ты красавцем стал, Никитка! – целовала она меня в щёки. – Глянь, Василий! Прям барин настоящий! – оглянулась она на пожилого лакея, сидящего за обеденным столом.

– Ну, теперича для нас он Никита Андреич, – улыбнулся мне Василий. – Как-никак, управляющим над всеми нами поставлен.

– Для меня он всегда останется Никиткой, – махнула рукой тётка Наталья и засуетилась вокруг меня. – Ой! Родимый! Да ты голодный поди! А у меня ишо и обед не готов. Ну-ка, присядь. Я тебе сейчас сальца принесу с картошкой варёной, да капустки квашеной с подпола достану.

Пока повариха накрывала на стол, я решил расспросить Василия, нет ли у него на примете кого, кто бы мог пойти ко мне в услужение.

– Так племянничка мово возьми, – обрадовался лакей, – Дмитрия. – Я насупил брови, пытаясь вспомнить его, но Василий покачал головой. – Да ты его не знашь, я его сюдыть осенью привёз. Погорелец он, из соседнего села. Летом в их дом молния попала. Мать с отцом и обе сестрёнки враз сгорели. А он в это время раков в речке ловил, вот и остался живой. Я пришлю его к тебе вечерком. Посмотришь на него и решишь, чаво да как. Митька – парнишка шустрый и смышлёный. И грамоте обученный, – я удивлённо поднял брови и  кивнул поварихе в знак благодарности за поданную еду. – Он на писарчука местного батрачил, вот тот его со скуки грамоте-то и обучил.

На том мы с Василием и сговорились. После обеда я приказал истопить мне баню, разобрал сундук с самым необходимым, скинул камзол и, сунув ноги в валенки, пошёл париться.

Баня и сытный обед разморили меня и, уронив своё размякшее тело на мягкие перины, я забылся лёгким сном. Очнулся я от чьего-то пристального взгляда. Подскочив на кровати, я долго таращил глаза на дверь, где в проёме виднелась невысокая худая фигура.

– Я стучалси, – учтиво кивнул мне парнишка лет шестнадцати, наминая руками свою шапку. – Меня дядька Василий прислал, сказал, что вам служка нужон. Меня Митькой звать.

Я наконец проснулся и махнул ему, чтобы вошёл. Немного осмелев, Митька шагнул в комнату и начал осматриваться по сторонам. Я взял с туалетного столика чернёную доску и написал на ней несколько слов.

– Так вы это… совсем что ли немтырь? – спросил Митька, вытирая рукавом нос. Я кивнул ему и снова написал на доске сообщение. – Дык я много чего могу, – закивал мой новый знакомец, – могу дрова порубить, могу колесо в телеге поменять. Опять-таки, замок могу на двери починить.

«Ну, а подать чай или же приготовить одежду для выхода сможешь?» – написал я снова.

– Да енто разве ж работа? – ухмыльнулся Митька. – Енто так, баловство одно.

«А ежели я прикажу тебе мои вещи разобрать, справишься?»

– В два счету! – кивнул парень и подошёл к первому попавшемуся сундуку.

Пока Митька распределял вещи по шкафам, я с интересом разглядывал его. Он напомнил мне лешачка, которого я в детстве видел на картинке. Большие лопоухие уши,  непослушные вихры светлых волос, мелкие пятна веснушек по всему лицу и едва заметный пушок первых усиков под курносым носом. Его внешность была милой и по-детски забавной из-за прищура голубых глаз, которыми Митька смотрел на этот мир с пытливым интересом.

Кстати, о любопытстве своего племянника Василий меня предупредил очень своеобразно.

– Ежели он станет много вопросов задавать, ты ему, Никита Андреич, сразу леща отвешивай. Потому как по-другому его заткнуть возможности никакой нет.

И правда, осмелев, Митька начал расспрашивать меня обо всём, и я едва успевал отвечать на его вопросы.

– А вправду говорят, что бабы знатные себе в лифы тряпки ложут, чтобы сисы больше казалися? – спрашивал Митька, разглядывая пуговицы на моём камзоле и пряжки на туфлях. – А правда, что мужики во дворце себе морды мукой мажут, а брови угольком чернят? – задавал очередной вопрос парень, раскладывая в ящике стола коробки с мелками. – А правда, что есть порошки, которыми парики сыплют, чтобы в них вши не водились? – надевая себе на голову мой парик, спрашивал Митька, красуясь перед зеркалом.

Я отказался ужинать в столовой для господ, и по своей давней привычке пришёл на вечернюю трапезу в кухню к тётке Наталье. Она поставила на стол немудрёные закуски и, усевшись напротив меня, стала смотреть, как я с аппетитом уминаю жареного гуся в квашеной капусте.

– Наелся? – улыбнулась она, когда я откинулся на стену и громко рыгнул. – А теперь давай сказывай, за какие такие грехи тебя наша Катерина Ляксевна сюда сослала.

Моей доброй тётке Наталье врать не стоило. Она, словно древний оракул, знала всё про твоё прошлое и даже могла заглянуть в будущее. Я сел подле неё и, бережно обхватив руками её тёплые и шершавые ладони, начал мычать.

Я рассказывал, как прятал свою любовь от всех и от себя в том числе. Как пытался заменить её страстью и похотью, но в конце концов принял и смирился с ней. Я рассказывал, как помирился с Гришкой и как подло отомстил мне Женечка. В том, что именно он подкинул мою тетрадь Фикхен, я не сомневался.

– Вот гадёныша какого ты на своей груди пригрел, – вздохнула повариха. – И ведь знал куда бить, чтобы больнее было. Ну ничего, Никитка. Правду люди говорят: Бог не Микишка, видит на ком шишка. Ты шибко-то не расстраивайся. Катерина баба умная и отходчивая. Она тебя не поняла, потому как её сердечко любовью не бьётся, вот она и твоего не услышала. Но и тут надо хорошее видеть – твой рыжик вне подозрения, и стало быть, в безопасности. А ты домой вернулся.  И с цесаревной, глядишь, все утрясётся. Ты сегодня отдыхай, а завтрева за дела принимайся. Бывший-то наш управляющий, Платон Саввыч, помер летом. Удар его хватил. Пил сильно, вот сердце и не выдержало. Пока нового не нашли, усадьбой управлял Кирилл Моисеев. Мало того, что он делами не занимался, так ещё и приворовывал. Так что хозяйство тебе досталось в плачевном состоянии.

Я согласился с тёткой Натальей, что утро вечера мудренее и, вернувшись к себе, улёгся на кровать и провалился в сон.

Открыв глаза с первыми лучами солнца, я увидел Митьку, который стоял перед моей кроватью с кувшином тёплой воды, тазиком и стаканом для бритья. Пока я совершал утренний туалет, он держал передо мной зеркало, стараясь не трясти его, а как только я закончил, подал мне чистый рушник и убрал грязную воду.

Я обернулся к стулу, куда бросил вчера свою одежду, и увидел, что он пуст. Я вздрогнул, вспомнив, что кинул туда злосчастную тетрадь с рисунками, и начал метаться по комнате в её поисках.

– Потеряли чегось? – услышал я голос Митьки. Он вошёл в комнату, неся мои чистые и выглаженные вещи. Я махнул на него рукой и, опустившись на колени, полез под стул в надежде, что тетрадка упала на пол. – Так вы книжицу с рисунками ищете? – догадался Митька и, положив вещи на кровать, подошёл к столу и выдвинул из него ящик. – Я её сюды убрал, чтоб никто не увидел, – я вылез из-под кресла и недоверчиво посмотрел на парня. – Не, лично мне ваши картинки понравились. Они красивые. Просто не все люди красу от греха отличить могут. Вот я красоту понимаю. Смотрю на небушко голубое с облаками и вижу, что оно красивое. Цветы на клумбе тож красивые. Звёзды, горящие ночью – красивые. А некоторые этой красоты не замечают. Живут в энтой самой красоте, а она будто мимо их проходит. Не задев. 

Я слушал Митьку и удивлялся – до чего же рассудителен и добр русский народ. Он удивительно прост внешне, но сложно устроен. В этом забавном парнишке, который из образования получил только умение читать, крылась мудрая душа и чистое сердце.

Я поднялся и, взяв в руки доску, черкнул всего одно слово: «Спасибо!»

– Ну, сказать честно, – хитро улыбнулся Митька, – ежели б я рисовать умел, то, наверное, баб рисовал. С такими большими титьками, и чтоб сосцы как вишни были. Мужики с большими членами – не моё.

Я посмотрел на его хитрющую физиономию и громко рассмеялся. Поймав моё настроение, Митька тоже заливисто захохотал, и начал помогать мне одеваться.

Я совершенно ничего не знал об устройстве хозяйства усадьбы, и не имел ни малейшего представления, как им управлять. Спрашивать что-то у человека, настолько некомпетентного и ленивого, как Кирилл Моисеев, было глупо. Поэтому я решил собрать главных работников всех служб и выслушать их доклады о делах насущных.

В результате в небольшом зале собралось человек сорок. Я немного растерялся, так как не привык выступать перед большим количеством народа и несколько минут стоял у окна, собираясь с мыслями. Спас меня всё тот же Митька, который пришёл вместе со мной.

– Всем цыц! – гаркнул он на весь зал, сердито сдвинув белёсые брови. – Никита Андреевич говорить с вами будет. А так как он речи лишён, то станет писать, а я вам читать буду. 

Я сжал кулаки и, громко выдохнув воздух, вышел в центр зала, благодарно кивнув Митьке. Он сунул мне в руки дощечку с мелком, прихваченные им из покоев, и окинул строгим взглядом притихших работников.

– Меня зовут Никита Андреевич, – прочитал он мои письмена. – Это не меня так зовут, –пояснил он от себя, – это барина звать Никитой Андреичем. И он ваш новый управитель. И барину интересно знать сут… сутру…структуру хозяйства, – с трудом справился со сложным словом Митька.

Видимо, это слово и остальным было незнакомо, потому что по залу пошёл тихий ропот. Я опомнился и снова черкнул на доске несколько слов.

– Эта самая сутрукура, – снова начал говорить Митька, – это, значить – как всё тут устроено. Кто из вас чем займается и какие у каждого есть проблемы. Тока чтоб по делу!  – снова добавил от себя мой переводчик. – А то я вас знаю, счас опять денег будете просить.

Первым держал отчёт счетовод. Он долго бормотал что-то о больших расходах на свечи и инвентарь, потом трясущимися руками передал мне бумаги и, вытерев вспотевшее от натуги лицо платком, сел у окна на стул и притих. Я понял, что денег потрачено было много, а на что именно – непонятно. Пообещав разобраться с цифрами и наказать виновников растрат, я приказал отчитаться остальным работникам.

Я быстро понял, как тут всё устроено. В самом дворце работали лакеи, которые прислуживали господам на балах и трапезах. Потом шли горничные и служанки. Служанки помогали господам в комнатах, а горничные занимались уборкой. Были тут еще разнорабочие, которые делали грязную работу по дому, целый штат прачек, обстирывавших хозяев и гостей и, конечно, кухня, где трудилось несколько поваров, поварята-помощники и посудомойки, все под руководством тётки Натальи.

За стенами дворца прислуга разнилась ещё больше, а самих работников было и не сосчитать. Конюхи и извозчики, плотники и столяры, садовники, истопники и банщики, кузнецы и просто дворовые на побегушках. Не стоило забывать о приходе и лазарете.

После ужина я нарисовал для себя схему устройства всего хозяйства и приказал Митьке сбегать завтра в кузню и приготовить там для меня рабочее место. Я посчитал, что узнавать работу следует с самых низов, поэтому решил поработать по нескольку дней при каждой службе.

Ложиться спать было рано, и я подумал, что нужно навестить своих старых друзей – Лизоньку и Максимку. С Сашкой я собирался встретиться через пару дней в его лазарете, устроенном на территории усадьбы. Но у судьбы были другие планы на этот счет.

Дверь в дом Максимки и Лизоньки мне открыл именно Сашка. Он был хмурым и обеспокоенным. Заведя меня в дальнюю комнату, он прикрыл за собой двери и, усадив на стул, заговорил.

– Беда у нас, Ёжка. Неделю назад Максимку брёвнами на лесопилке завалило. Верёвка, которой они были закреплены, лопнула, и всё на него покатилось. Позвоночник перебило и несколько пальцев на ногах расплющило. Мы с Лизонькой его в госпиталь гоним в город. А он упёрся, как осёл. Боится, как бы ему там ноги не отняли. Я делаю, конечно, что могу. Но я по большей части бабами занимался, роженицами, а в таких травмах не очень силён. Делаю примочки, да мази кладу. Но боюсь, здесь более сведущий лекарь нужон. Пальцы синюшные больно и краснота от них выше подымается. Как бы до гангрены дело не дошло.

Максимка лежал на широкой скамье и отрешённо смотрел в одну точку блестящими горячечными глазами. Рядом на стуле спала Лизонька, держа мужа за руку. Увидев меня, Максимка вздрогнул и испуганно дёрнул жену.

– Лизавета… Лизонька… – сипло зашептал он, – кажись, помираю. Мне уже привидения мерещатся.

Лизонька очнулась ото сна и, вскочив со стула, кинулась ко мне обниматься.

– Да какое же это привидение? – говорила она, целуя меня в щёки. – Это ж наш Ёжка приехал, – я обнял подругу и тайком кинул вопросительный взгляд на Максимку. – А у нас вон горе, – Лизонька нахмурила брови и покачала головой. – Максим Иваныч мой покалечился, а к дохтурам ехать не хотит.

– И не поеду! – по-детски поджал губы Максимка. – Они мне враз ноги поотрезают. А кому я без ног нужон буду?

Я кивнул Лизоньке на дверь, и она покорно вышла из комнаты, оставив нас с Максимкой наедине. Подойдя к другу и поставив стул ближе к скамье, я мельком оглядел забинтованные ноги и мне в нос ударил резкий запах камфары.

– Ну, здорово, друже… – сказал Максимка и  попытался приобнять меня. – Вишь, как глупо у меня всё окончилося? – и его рука бессильно упала обратно на скамью.  

Я возмущенно мыкнул и начал убеждать друга, что ему нужно ехать в госпиталь к докторам.

– Нет, Ёжка, – покачал головой Максимка, – никуды я не поеду. Они мне ноги оттяпают, и Лизонька к Сашке уйдёт. Я уж лучше тут помру, чтобы энтого не видеть.

Я подскочил на стуле и ударил ладонью по скамье. Я объяснял, что Лизонька никогда не бросит его, и что Сашка так подло не поступит. И вообще, у них с Лизонькой детки, а с Сашкой у неё всего лишь дружеская привязанность.

– А ты не ори на меня, – улыбнулся Максимка, – я сам всё про деток знаю. Кстати, у нас ещё дочка народилась полгода назад. Машенькой назвали. Копия моей Лизоньки в детстве, – лицо друга расплылось в блаженной улыбке. – Вот знашь, все отчего-то сыновей хотят. Род продолжить. Я тоже всегда сына хотел, а вот народился этот голубоглазый комочек, и моё сердце стало мягким, как её попка. Сашка – он моё будущее. Тут я не спорю и люблю его, как сына. А Машенька – мой маленький ангелочек. Как улыбнётся папке, как загулькает, так словно солнышко в окошко заглянуло.

Я потрепал по светлым и нечёсаным вихрам на голове Максимки и вздохнул. Я промычал ему про то, что именно ради этого солнца и стоит ему жить. А пока он будет лечиться, я тут присмотрю за Лизонькой и его детками. И за Сашкой, если он так не доверяет своему другу. 

– Ну, ежели ты присмотришь… – Максимка почесал макушку, – тада пусть сани закладывают. Поеду я лечиться. Я ж врачей-то не боюсь. Пусть хоть ноги режут, хоть позвоночник правят. Главное, чтобы меня дома ждали и любили.

Этим же вечером Сашка увез Максимку в город. Я ненадолго задержался, чтобы успокоить Лизоньку и немного поиграть с детьми. 

На следующий день с самого утра я уселся за документы, которые передал мне счетовод. Я не очень разбирался в цифрах, но арифметику всё же знал. По моим подсчётам, недостача была очень крупной, о чём я тут же составил отчёт императрице и заверил её, что ежемесячно буду писать ей обо всех расходах. 

Еще давеча решив, что начну изучать хозяйство с самого тяжёлого, я оделся попроще и пошёл на задворки имения. Именно там, на берегу пруда и стоял большой сарай, в котором располагалась кузня.

Огромный широкоплечий кузнец Гордей скептически отнёсся к моему желанию помогать ему в работе. Оглядев мою худощавую фигуру, он хмыкнул в густую бороду и, выдав мне кожаный фартук, отвёл к горну.

За время, проведённое в Ораниенбауме, а затем и в Петербурге, я отвык от физического труда. Поэтому после нескольких часов работы мои руки так устали, что я не мог поднять даже простой прут.

Идя обратно во дворец, я завернул к отцу Сашки, Якову, и застал его на дворе дома вместе с Пашкой. Яков наваливал в кадушку с обратом картофельные очистки, а Пашка относил корм в загон к свиньям, и выливал в корыто.

– Никитка! – махнул рукой дядька Яков, с трудом разгибая спину. – Слыхал, что ты у нас теперича большой человек. Не поможешь по старой дружбе живность покормить?

Я схватился за ведро с обратом, но руки настолько обессилели, что поднять его я так и не смог. Узнав, что я полдня работал в кузне, Яков посоветовал мне сходить в баньку и хорошенько попариться. Его советом я и воспользовался.

Сашка вернулся из города только через сутки и первым делом пришёл ко мне. Кузнец кивнул, отпуская меня передохнуть, и я с облегчением опустил щипцы с зажатой в них раскалённой подковой в кадку с водой.

– Я ждал, пока Максимку примет ихний старший доктор. Вот и задержался, – объяснил свое долгое отсутствие Сашка. – В обчем, пальцы поломаны, но сохранить их удастся. Энтот доктор даже похвалил меня, что я правильно всё делал. А вот со спиной беда. Там позвонки, как лесенка, так что ходить он не сможет. 

С одной стороны, я был рад, что друг вернётся из города целым, но известие о том, что он останется парализованным, меня расстроило. Сашка добавил, что Максимка останется в госпитале ещё на месяц и, распрощавшись со мной, понёс известия Лизоньке.

Несколько недель прошли для меня в трудах и заботах. Поработав в кузне, я помогал садовникам: чистил дорожки и собирал прошлогоднюю листву в парке. Ещё некоторое время  я провёл у плотников, где починял пришедшие в негодность столы и стулья. 

А через неделю, переборов свой страх, я  пришёл в конюшню, где мне вручили в руки лопату и отправили убираться в денниках.

Конечно, я навещал друзей, а все вечера проводил в кухне с тёткой Натальей и, как в детстве, слушал её длинные и грустные песни. Не забыл я и про отца Владимира. Тот очень обрадовался моему приезду и поблагодарил за то, что не забывал высылать деньги на учёбу Клима.

– Монастырский богомаз хвалит нашего Климку, – рассказывал отец Владимир. – Говорит, что у парня талант к иконописи и церковные законы он строго блюдёт. Ну, а пока Клим доучивается, может быть, ты вернёшься и станешь для наших прихожан иконы писать, когда время будет? Уж больно хорошо у тебя это выходит.

За время учёбы у Висконти я понял, насколько примитивны и убоги были мои художества. Мне хотелось совершенствовать свои навыки и дальше, поэтому я отказался от предложения отца Владимира и на прощание попросил его молиться за здоровье раба божьего Максима.

Одно меня тревожило всё это время. Я не получал никаких вестей от Гришки и даже не представлял себе его судьбу. Зная, что Фикхен не любит Бессонова, я боялся, что она вполне могла наговорить мужу лишнего. Ночами я ворочался в кровати, представляя, как разгневанный Пётр Фёдорович выгоняет Гришку из дворца и отправляет в ссылку на далёкий ледяной остров.

Первой весточкой из Петербурга прилетело письмо от Катюши Преображенской. Она писала, что была очень удивлена моим отъездом и попросила маменьку узнать у Екатерины Алексеевны его причину. Та ответила, что решила дать мне свободу и возможность набраться нового опыта. Засим  и отправила в Царское село в должности управляющего.

Я мысленно поблагодарил Фикхен за то, что она не стала распространяться о настоящей причине моего изгнания. Несмотря на злость, выдавать мою тайну она не стала. Но судьба Гришки меня всё ещё волновала.

К счастью, в своём письме Катюша упомянула Антонину Бессонову, которая, как она писала, наглым образом набивается к ней в подруги. Катюша не могла понять, что Екатерина Алексеевна нашла в этой недалекой и грубой купчихе, отчего так приблизила её к себе. И пользуясь этим, Антонина теперь считает Катюшу своей душевной подругой. Она часто зовёт её на прогулки, и девушка вынуждена терпеть глупые рассуждения о моде и кулинарии. И всё только из-за того, что муж не уделяет ей никакого внимания, а только и делает, что выполняет поручения цесаревича и сопровождает его в поездках.

Я с облегчением вздохнул. В жизни Гришки ничего не поменялось, но почувствовал лёгкий укол обиды из-за того, что он уже два месяца не пытается со мной связаться.

Чтобы отвлечься от новой напасти, я полностью погрузился в работу. А обязанностей у управляющего оказалось немало. И моим главным помощником всегда и везде оставался Митька. Правда, он частенько перевирал  мои слова, написанные на дощечке, и придавал им, как ему казалось, более грозный смысл.

– Чаво молчишь, – кричал он на трубочиста, – али ворона в рот залетела? Тебе сказано было, чтоб ты дымоход почистил в главном зале?

– Никита Андреевич, – бубнил трубочист, сминая в руках шапку, – дык я чистил. Только дымоход-то старый, сложено криво, вот оно и того... лопнуло.

«Как давно меняли печные трубы во дворце?» – писал я на доске.

– Лопнуло оно у него, – сердито хмурил брови Митька, – как морда твоя не лопнула. Трубы менять нужно. А когда они менялись? А? Никита Андреевич антересуется.

Мне было забавно слушать его речи, но когда Митька совсем распоясывался, я давал ему лёгкий подзатыльник.

– Где там Архип? – кричал Митька печникам. – Подь суды! Никита Андреич ему в наглые зенки поглядеть хотит. Ой, Никита Андреевич! Вы чего дерётеся-то? Я для вас стараюся! Чтоб народ вас уважал.

– А мы  Никиту Андреевича и так уважаем, – гулко гудел печник Архип. – Он у нас давеча собственноручно глину месил, чтоб печь ложить и кирпичи с Ваською таскал.

– Никита Андреич! – махал мне рукой Матвей – главный из лакеев. – Тама в коридоре лепнина с потолка на головы сыплеться. А вчерась цельный шмат упал. Хорошо, что в это время там никого не было.

– Никитка! Опять печка чадит, – встречала меня в кухне тётка Наталья, – вон каша с дымком вышла.

– Никита Андреевич! Ограду надо править, – это меня окликал охранник. – Давеча вон энтот охламон с рынку вертался, – и солдат кивал головой в сторону лысоватого мужичка, – так у него колесо соскочило, а телега боком пошла и в забор вдарилась.

– Дык я тут при чём? – тихо парировал возница. – Колёсы када меняли, я заметил, что оси погнили. Тока рази меня кто слушает?

И я, наконец, понял, что усадьбе нужен хороший ремонт. Но увы, мои предшественники были настолько вороваты, что денег хватило бы только на покраску забора. И тогда я решился составить план ремонта и, подсчитав расходы вплоть до копейки, отправил письмо Елизавете Петровне с просьбой выделить деньги из государственной казны. 

К моему великому удивлению, ответ от императрицы пришёл уже через неделю. Его доставил в Царское село гонец и торжественно вручил лично мне в руки.

– А на словах Елизавета Петровна передала, что очень довольна вашей службой, – сказал он и, замявшись, добавил: – Ещё она велела расцеловать вас. Как… целовать, что ли? Всё ж императрица приказала.

Я громко расхохотался и отказался от поцелуев гонца. Он облегчённо вздохнул, но уходить не торопился.

– У меня для вас ещё послание имеется, – сказал парень, засовывая руку за пазуху, – но оно шибко секретное, – он стал говорить ещё тише и достал на свет небольшой конверт, осургученый в трёх местах. – Мне за него денег много дали и приказали, как отдам вам его в руки, сразу чтоб забыл.

Я забрал письмо и взамен сунул гонцу несколько монет. Сердце учащённо забилось, и хотя на самом конверте надписи отсутствовали, я был уверен, что он от Гришки.

Как только дверь за посыльным закрылась, я повернул в замке ключ и, усевшись за стол, нетерпеливо вспорол письму брюхо. Я оказался прав. Оно было от Бессонова и с первых же строк меня окутало волной нежности и любви.

«Мой дорогой Ёжик! Не серчай на меня, что так долго не отправлял тебе весточки. Не мог я доверить сие канцелярии, дабы не попала моя записка не в те руки.

А узнал я, что ты уехал, только через две недели. Вернулся во дворец, и при первой же возможности в твою дверь постучался. Но ты мне не открыл и я перепужался, что снова на меня зуб точишь. 

И только много позже, когда моя душа изболелась от неизвестности, меня успокоила Тонька. Сказала, что цесаревна тебя в Царское отправила в новой должности. Но что-то мне подсказало, что это вовсе не повышение тебе, а больше ссылка. И что я неким образом связан с этим. Считай это чуйкой или, может, просто моё сердце так решило, но я до сих пор уверен, что это так.

Я так скучаю по тебе, Ёжик! Но пока возможности приехать к тебе не имею. Обещаюсь, что как только смогу, я тут же буду у тебя, и мы сбежим ото всех в наше убежище – на берег пруда.

Родной мой и любимый! Как же стосковалась по тебе моя душа! Как же хочется обнять тебя, прижать к себе и никуда не отпускать! Люблю и буду любить  вечно. Твой Г.Б.»

Это письмо я перечитал несколько раз, пока не услышал настойчивый стук в дверь и громкий голос Митьки:

– Барин! Никита Андреич! Я вам воды тёплой с кухни припёр. Время позднее, пора мыться и спать укладываться.

Я быстро свернул письмо и, выдвинув ящик, сунул его между страниц тетради. 

Митька помог мне ополоснуться и, надев ночную рубаху, я улёгся на мягкие перины и приготовился ко сну. Но слуга не собирался уходить. Он пододвинул стул к моей кровати и, усевшись, положил руки себе на колени. Это означало одно – у Митьки снова возник какой-то вопрос.

– Вот вы, Никита Андреич, человек образованный и начитанный, – начал он издалека, – и в бога веруете. А объясните мне, сирому: нам в церкви все талдычат о душе и что она тело покидает, када человек помирает. Так выходит, что душа – она как сердце, печёнка разная или лёгкое. И, стало быть, у ей место в нашем организму должно быть, откудова она должна вылетать. Правильно я толкую? – он серьёзно посмотрел на меня. Я кивнул и, поняв, что разговор будет долгим, взял с туалетного столика доску и мелок. – А вы как думаете, где место души в теле человеческом?

«Думаю, что она в груди находится, – написал я. – Вот смотри что выходит: когда мы боимся, в груди дыхание спирает. Когда радуемся или переживаем – в груди всё кипит. А когда нам хорошо, как говорят? На душе спокойно. И руку на грудь кладут».

– А я вот думаю, она в голове у нас, – и Митька похлопал себя по лбу. – Все наши чувства с неё начинаются. А ужо потом в грудь переходят. И вообче… Ежели человеку в глаза посмотреть, то что там увидишь? – и он вопросительно посмотрел на меня.

«Душу…» – согласился с ним я.

– Вот… – он погрозил кому-то пальцем в воздухе, – а значит, место души – голова!

Снова я удивился мыслям этого простого паренька и на всякий случай отвернулся от него, чтобы он случайно не увидел в моих глазах счастливую от любви душу.

Императрица исполнила своё обещание, и в скором времени наша казна была щедро пополнена. К тому же Елизавета Петровна выписала из Петербурга в Царское село своего личного садовника – француза Пьера Резона.

Это был красивый и до жути самовлюблённый мужчина, манеры которого несколько шокировали жителей села. Его вечно затуманенные, карие с поволокой глаза, женоподобные наряды, напудренное и напомаженное лицо и вульгарная походка не понравились местным мужикам. И они тут же дали садовнику кличку Розанчик, переиначив его фамилию.

– Вы бы это… – морщил нос от резкого парфюма Пьера Митька, – глянули бы на рисунки, что вам Никита Андреевич показывает. Он их нарочно рисовал, чтоб вы видели, что он хотит с парком делать. 

– Я не работать по чужой эскизы, – Розанчик обмахивался белоснежным платком, стараясь спастись от почти летней жары, накрывшей нас в начале мая. – Я сам есть художник, поэтому работать по свой проект.Он поднялся с места и, обойдя стол, подошёл ко мне вплотную. Я уже заметил, что Пьер проявляет ко мне нездоровый интерес. Он постоянно пытался взять меня за руку или, как бы невзначай, приобнять за плечи. А его пристальные взгляды вгоняли меня в краску.

– А вы очен красивая, НикитА АндревИч, – сказал он, зачем-то по-собачьи обнюхивая меня, – и пахнешь так, что воу-у-у… Голова кругом.

– Никита Андреевич занятый, – хмурил брови Митька, читая мои письмена на дощечке. – У него есть… любимый человек. И вообче… Не пора ли приступить к работе? А то ить время идёть. Скоро трава в парке попрёть, не успеешь косить. 

– Bien, – кивнул Пьер и пошёл к дверям, махнув прямо перед Митькой полой сюртука так, что того чуть не сдуло потоком воздуха со сладким запахом духов.

Но мои рисунки господин Резон всё же посмотрел. Его план по переделке парка точь-в-точь напоминал тот, что предлагал я. Мне не хотелось скандалить и доказывать французу авторство, поэтому я лишь наблюдал за тем, как местные садовники, недовольно кривя  губы и морщась, исполняют приказы напудренного и благоухающего павлина.

В один из дней я не застал Пьера в парке. Он появился лишь к обеду, и я заметил, как припух его правый глаз, под которым намечался хороший синяк.

– Ужасная страна! – сказал он по-французски, заправляя под ворот рубахи накрахмаленную салфетку. – Летом жара неимоверная, а ещё полчища комаров,   слепней и мух. Зимой страшно на улицу выйти от морозов. И народ! Господи! Это просто варвары какие-то! Дикари! Художника с большой буквы – да в глаз кулаком! И за что? За то, что он этому остолопу комплимент сделал! Вот скажите мне, НикитА, как вы – немец по происхождению, можете тут жить? Если бы не хорошие деньги, которые мне платит императрица, я бы давно уехал в просвещённую Европу.

«Да, страна необычная, – написал я по-французски, – но в ней вполне можно жить. Главное, понять её и полюбить. Тогда и она полюбит вас. И вам станут по душе и летний зной, и зимняя стужа. И народ с вами станет приветлив».

– Полюбить? – нахмурился Пьер, прочитав моё послание на доске. – Вы шутить изволите? Я уже два года пытаюсь полюбить этот народ и эту страну. Но кроме вот этого, – он показал пальцем на свой подбитый глаз, – ничего не получил взамен. НикитА, давайте будем честными. Вам ведь тоже мужчины по душе. Только не нужно мне врать, я чувствую нашего брата по запаху. Можете даже не отвечать на этот вопрос. Просто скажите, как вы нашли любимого человека среди этих мужланов?

«Всё так же, – написал я и улыбнулся Пьеру. – Просто полюбил и мне ответили взаимностью».

Через месяц я с облегчением вздохнул, сажая Пьера в карету и отправляя его в Петербург. За это время он успел нажить себе столько врагов, сколько я не смог за всю свою жизнь. Последней его ошибкой стал наш кузнец Гордей. Именно на него положил свой карий глаз Розанчик, за что и был крепко побит кулаками, а потом связан, облит жидким навозом и обсыпан перьями. Попрощавшись со мной, Резон окинул взглядом толпу работников, пришедших не проводить, а скорее, выпроводить его из села, и прошипев сквозь зубы: «Merde!», – захлопнул дверцу кареты.

Жизнь крутила меня в своём водовороте, не давая грустить и предаваться печали.  С самого утра вместе с казначеем Игнатом Мальцевым мы рассчитывали расходы на покупку инструментов и материалов, потом я выдавал деньги и отправлял повозки на рынок. Целыми днями я руководил ремонтом усадьбы, бегая по этажам и самолично проверяя работу мастеров. Лишь после захода солнца всё затихало и я мог передохнуть.

Единственное, что меня беспокоило всё это время – положение в семье Максимки и Лизоньки. Мы с Лизонькой и Сашкой целый месяц ждали возвращения Максимки из госпиталя и даже подготовили для него подарок: стул с колёсами, на котором он бы мог передвигаться по дому и улице. Но вернувшийся домой Максимка совсем не обрадовался нашему подарку и, загнав стул  в самый дальний угол, приказал служанке накрыть стол и подать водки.

На следующий день он снова напился, и в последующие тоже. Целый месяц Максимка ни с кем из нас не желал говорить, а только пил и пугал детей своим громким пением по ночам.

– Я больше так не могу, – вздыхала зарёванная Лизонька. – Он уже всё в доме пропил. Даже мои украшения, что сам и дарил. Вчера снова за выпивкой слугу послал, а платить нечем. Так он решил своё дело продать. Сказал, что всё одно, он больше не работник!

Мы с Сашкой снова попытались зайти и поговорить с Максимкой, но не успели открыть дверь, как нам в головы полетела табуретка. Максимка орал, чтобы мы убирались ко всем чертям и не мешали ему жить.

– Нужно что-то придумать, – чесал затылок Сашка. – Что-то, что его в нормальную колею вернёт. Стресс ему нужен сильный, может, тогда он пить перестанет?

Идея, которая пришла мне в голову, была жестокой, но Лизоньке и Сашке она понравилась. Мы договорились разработать подробный план в ближайшее время, пока Максимка не продал свою мастерскую.

Ближе к ночи я вернулся в свою комнату и хотел уже позвонить в колокольчик и позвать Митьку, чтобы тот помог мне умыться и переодеться ко сну, но не успел. Он сам без стука ворвался ко мне в комнату и, тяжело дыша, просипел:

– Там энтот… как его… Ну тот, что у вас на рисунках! Я его у ограды встретил, – не успел договорить Митька, как я уже бежал к дверям. – Он сказывал, что ждёть на вашем месте… – крикнул мне вслед слуга, но это было лишним. Я и так точно знал, где могу найти Гришку.

Я нёсся в сторону пруда, спотыкаясь о коряги и путаясь в ветках деревьев. Я задыхался ветром и разрывал своим телом воздух. Добежав, я развёл руками ветви плакучей ивы и увидел на берегу знакомую фигуру.

Как много лет назад, Гришка сидел возле небольшого костерка и шебуршил палочкой угли. Услышав хруст веток под моими ногами, он поднялся в полный рост и стал всматриваться в темноту ночи.

– Ёжик… – выдохнул он расслабленно и кинулся в мою сторону. – Мой ёжик… ни головы, ни ножек… Как же я скучал по тебе, радость моя! Как истосковалась моя душа. Как же я мечтал всё это время почувствовать твоё тепло и обнять тебя, – он крепко прижал меня к себе, словно боясь, что я сбегу, и начал целовать в шею, в уши, в лоб, в нос. – Я всё надеялся, что малый двор к лету снова в Царское поедет, но Елизавета Петровна занеможила и Катерина Ляксевна отказалась ехать. А Пётр Фёдорович и рад этому, ему бы только на плацу маршировать. Пришлось врать, что у меня дядюшка в Твери при смерти. Отпросился к нему на неделю-другую. А сам вот к тебе приехал.

Он что-то тихо нашёптывал мне на ухо и мерно бился внутри меня, даря свою любовь. В этот миг во всём мире были только мы. Не было ссоры и долгой разлуки, не было малого двора с его вечными проблемами. Не было пения птиц и кваканья лягушек в пруду. Не было мягкой травы и неба над головой. Только наши жаркие стоны и объятия. Только наша любовь.

Под утро я почувствовал некое неудобство и, несмотря на то, что Гришка всё ещё просил ласк, я покачал головой и поморщился от неприятных ощущений в своей задней части.

– Переусердствовали? – улыбнулся он, целуя мою грудь. Я устало улыбнулся и кивнул. – Это от того, что давно не виделись. И…у тебя же никого не было всё это время? – он нахмурился и немного сощурил глаза. Я расхохотался и поцеловал его в губы. – А то смотри у меня, – Гришка погрозил пальцем и ответил на поцелуй, – ежели узнаю, что ты тут с каким-нибудь кузнецом в стогу сена загорал, я ить и тебя, и кузнеца того порешу, ибо я шибко ревнивый.

Представив рядом с собой огромного бородатого кузнеца Гордея, у которого была жена и пятеро детишек, я ещё больше развеселился и, хохоча, начал кататься по траве.

– Ах ты, смеяться надо мною удумал! – крикнул Гришка и, схватив меня в охапку, перевернул на спину и прижал к траве своей грудью. – Никому не отдам. Слышишь? Спрячу ото всех. Скрою от чужих глаз, чтобы никому неповадно было на тебя заглядываться, – с каждым словом он спускался поцелуями всё ниже, пока не остановился на пупке. Я дёрнулся и освободившимися руками прикрыл свой напрягшийся член. Но Гришка отвёл мои руки и смело коснулся его губами.

И снова в вышине закачалась бледная луна, тонувшая в розовом небе. Яркое пламя солнца медленно стирало остатки ночи, заливая всё вокруг блестящими всполохами. Точно такое же зарево от горячих поцелуев моего Фаэтона разливалось у меня между ног. Оно переполняло меня и, не выдержав напряжения, я сладко излился, крепко сжав в кулаках огненные вихры Гришки.

Вести Бессонова во дворец я не мог, поэтому решил спрятать его в самом конце села, в доме у Сашки.

– Ты чего его ко мне привёл? – сонный и сердитый Сашка стоял на крыльце и попеременно поджимал озябшие босые ноги.

Я замычал, что мне нужно схоронить Бессонова на неделю. Этого никто не должен был знать, ибо у него тут очень тайная миссия.

– Хм… – хмыкнул Сашка, отворяя перед Гришкой дверь избы. – Тайная миссия, говоришь? Ну, будь моим гостем. Найду, куды тебя положить. Но коли будешь бузить и куролесить, я тебя быстро лопатой по хребту усмирю.

– Не буду, – Гришка слегка пригнулся, заходя в низкую дверь и, обернувшись, добавил, – и ещё спасибо, за то, что помогаешь моему Ёжику.

Проводив взглядом Гришку, Сашка прикрыл за ним дверь и строго посмотрел мне в глаза.

– Я не ослышался? Это… Это то, об чём я думаю?

Юлить и врать смысла не было и я, вздохнув, кивнул другу, полагаясь на его доброту и терпимость.

– Ёк-макарёк! – всплеснул руками Сашка. – Нет, я конечно о чём-то таком догадывался. Уж больно ты отличался от тех, кого я знаю. Но чтобы Бессонов! Ну ты и удивил меня, Ёжка! И признанием, и своим выбором. И давно это у вас?

Я на пальцах показал, сколько лет мы с Гришкой любимся, и Сашка снова удивился.

– Я не осуждаю тебя, Ёжка, – вздохнул он, хлопая меня по плечу. – Любовь, она же не выбирает, кем наше сердце наполнить. Вон моя Настенька на семь годков меня старше была. До меня уже и замуж сходила, и сына родила. Вроде это всё как-то неправильно и неестественно со стороны выглядело. Не все наш брак приняли и поняли, но… ежели бы время вернулось вспять, я бы повторил всё, как было. Ни об одной минуте, проведённой с Настенькой, не жалею.

Я был рад, что именно Сашка меня принял. Сказать честно, я не собирался перед ним открываться. Но как по-другому я мог объяснить появление Бессонова в Царском, да ещё и тайно ото всех? К тому же Гришкин приезд оказался нам на руку и мы, наконец, могли осуществить план по спасению Максимки от зелёного змия.

Он был прост: я предложил напугать Максимку до такой степени, чтобы он перестал пить, и для этого «призвать» дух его отца. Нет, мы не собирались творить богохульство и прибегать к чёрной магии. Нам просто нужен был человек, которого Максимка не знает, чтобы тот смог сыграть его покойного отца.

Первым делом мы поговорили с тёткой Устиньей, матерью Максимки, и расспросили её, как покойный дядька Иван  называл сына в детстве. В принципе, этого было достаточно, чтобы начать представление.

Подготовка к «воскрешению» Ивана Васильевича началась поздним вечером в доме Сашки. Мы нацепили на голову Гришке белую козью шкуру. Под неё спрятали его рыжие космы и отбелили лицо мукой. Чтобы состарить «Ивана Васильевича» и придать ему загробный вид, мы вычернили угольком вокруг глаз тени и   затемнили носогубные складки. Потом приклеили белую бороду и усы, всё из той же козы. В довершение, напялили на Гришку белую ночную сорочку, и в таком виде, дворами, привели к дому Максимки.

Там мы привязали вокруг плеч и талии Гришки верёвку, и, перекинув её через ветку яблони, попробовали приподнять его над землёй. Всё получилось достаточно правдоподобно, Бессонов высоко взлетел и скрылся в ветвях дерева.

– Отлично, – шепнул Сашка, осторожно опуская Гришку вниз, – можем начинать представление.

Гришка залез на бочку, которую подставили ему под ноги, и оказался как раз на уровне окна в комнате, где спал Максимка. Бессонов несколько раз стукнул кулаком по раме и заглянул в комнату.

Мы не видели, что происходило внутри, но судя по грохоту, которым сопровождались действия Гришки, Максимка с перепугу свалился с лавки.

– Эх ты, Максюха, – гулко сказал Гришка и покачал головой, – что же ты творишь, сопля ты зелёная? Себя не жалеешь? Детей не жалеешь? Жену не жалеешь? И всё из-за чего? Из-за того, что ноги отказали? Разве в них всё дело? Голова у тебя светлая, руки работящие… Что тебе ноги? Отростки под низом живота, не более. Не дури, Максюша! Не позорь фамилию нашу и имя своё. У тебя есть ради кого жить. Жена – умница и красавица. Сын – здоровый бутуз, да дочка – солнышко светлое. Мне-то с небес видно, как они любят тебя, и за тебя, дурака, переживают! Голову свою поправь, да рукава засучи! Не дури, Максюха! А то в следующий раз я к тебе с чертями явлюсь, и они тебя заберут! А теперь пора мне. Прощевай, сынок! – и, закончив монолог, Гришка едва заметно махнул рукой. Мы с Сашкой потянули за верёвку, и Гришка взмыл вверх и скрылся в ветвях яблони.

На следующий день я пришел к Максимке, и меня встретила радостная Лизонька. Я мыкнул и вопросительно кивнул в сторону комнаты, где жил Максимка.

– Проснулся и сразу попросил, чтоб баню истопили, – зашептала Лизонька. – Побрился, намылся и приказал чаю ему крепкого подать с пирогами. А как поел, засобирался в мастерскую. Да никак вона со стулом не сладит.

Я вошёл в комнату и увидел Максимку, пытающегося усесться на стул с колёсиками. Подставив другу руку, я помог ему и, сделав удивлённое лицо, замычал, спрашивая, с чего это с ним такие перемены приключились.

– Дык мне ночью откровение было, – ответил чисто выбритый и улыбающийся Максимка. – Ноги они что? Отростки под пузом. Главное, что голова и руки работают. Да и есть у меня для кого жить. Пущай и без ног, но они меня всё одно любят.

Эта неделя для меня была самой счастливой. Днём я как сумасшедший носился по усадьбе и искал занятия, чтобы убить время и ускорить приближение сумерек. А вечерами я снова бежал на берег пруда и тонул в Гришкиных объятиях, захлёбываясь любовью.

– Никита Андреевич, – недовольно качал головой Митька, принося мне в комнату ужин, – вы бы хоть денёк отоспались. А то ж от вас скоро одна тень останется.

Я лишь счастливо улыбался, быстро заталкивая себе в рот варёную курицу и хрустя свежими огурцами. Я не чувствовал усталости. Тех нескольких часов, которые я урывал для сна по утрам, и обеденного   отдыха мне хватало, чтобы восстановить силы и провести всю ночь с Бессоновым.

– Александр – хороший друг, – говорил мне Гришка, открывая бутылку вина. – Такой не выдаст и не предаст. И примет тебя любым. Мне даже завидно. Сколько вокруг меня людей кружит, а ни одного я другом назвать не могу, – я клал себе на колени доску и писал ему о том, что теперь Сашка и его друг, так как спину нам обоим прикрывает. – Вот отчего вокруг тебя такие люди собираются? Повариха твоя, Александр, ещё эта пара семейная – Максим и Елизавета. И все тебя любят и понимают, даже через немоту. Хотя… глупость говорю. Ведь и я тебя люблю. И никого другого рядом с собой видеть не хочу. Вот только… ехать мне пора, Ёжик, – он вздохнул и прижал меня к себе. – Более не могу оставаться. А то как бы Пётр Фёдорович кого за мной в Тверь не послал, а там меня и нету.

На этот раз я не расстроился и не запаниковал. Я знал, что рано или поздно Гришке придётся от меня уехать. Но теперь между нами были всего лишь километры, а не недоверие и обида. Расстояние преодолеть можно, а вот эти чувства могут разрушить отношения вконец. На следующий день я вышел в поле, ведя под уздцы Гришкиного коня и, поцеловав своего Фаэтона, отправил его обратно Петербург.

Прошло ещё почти два месяца, и ремонт усадьбы был закончен. Я был доволен работой, а посчитав вместе с казначеем финансы, был приятно удивлён, что смог уложиться в меньшую сумму, чем рассчитывал. Решив как-то отблагодарить тех, кто трудился, я выписал каждому работнику по несколько рублей премии и, составив подробный отчёт, отправил его Елизавете Петровне.

Лето клонилось к закату, и ночи становились прохладными. Митька, как всегда, пришёл в мою комнату вечером и, поставив перед кроватью тазик, помог омыться и переодеться. Сбегав на кухню, он принёс поднос с кружкой парного молока и куском ржаного хлеба, и уселся рядом на стул.

Я откусил хлеб и, отхлебнув из чашки молока, вопросительно посмотрел в его сторону.

– Я вот всё думаю… – начал он, положа руки  на колени, – а что такое любовь? Мне Колька, поварёнок, сказывал, что любовь, энто када у тебя на кого-то в штанах всё шавелится. Вот у меня на многих шавелится. На Устинью – прачку. На Глафиру – молочницу. На эту вертихвостку Стешку стоит. Давеча вон на тётку Варвару, жену плотника, зашевелилось. Неужто можно сразу нескольких любить? Али энто не любовь вовсе? Вот вы любите же свово рыжего, который к вам приезжал давеча, – я улыбнулся ему и, кивнув, отставил на туалетный столик чашку и хлеб.

Взяв в руки доску и мелок, я долго писал Митьке, что любовь – это не только шевеление в штанах. Хотя и без него она не обходится. Но гораздо важнее, что ты чувствуешь любимого человека и понимаешь его по одному только взгляду. Любовь – это общие интересы, общие воспоминания, общие тайны. Любовь – это когда ты отдаёшься полностью, не требуя ничего взамен. Когда рядом с ним время замирает, и вы остаётесь в своём мире, в котором, кроме вас, не существует больше никого. И вот тут это самое шевеление в штанах вполне может иметь место.

– Хм… – почесал подбородок Митька. – Значит, тётку Варвару можно в расчёт не брать. У нас с ей антересы разные. Она свово мужа-плотника любит, а мне он не нравится. Уж больно быстро в ухо кулачищем даеть, убежать не успеваешь.

Лето закончилось, и осень окрасила деревья яркими цветами. Парк стал похож на празднично убранную залу, а в садах яблони опустили свои ветви, усыпанные спелыми плодами.

В один из солнечных сентябрьских дней прибыл гонец и сообщил, что в Царское село едет цесаревна, дабы проверить выполненные работы и отдохнуть от столичной жизни. Я тут же распорядился о генеральной уборке и самолично проверил, как подготовлены покои, коридоры и залы для приёма высоких гостей. Сердце учащённо билось, так как я очень надеялся, что вместе с Фикхен приедет цесаревич и привезёт в Царское моего Гришку.

Но увы… Пётр Фёдорович, как всегда, сорвался в полки для очередного смотра и увёз Бессонова с собой. А в Царское село прибыла Фикхен со своей свитой, и дворец снова наполнился музыкой и весельем.

– В обчем, докладаю обстановку, – серьёзно сказал Митька, усаживаясь на стул в моей комнате. – Гости сначала жрали и пили в зале. Счас сидять и духами смердять. Ждуть, када музыканты разогреются, чтоб свои гопаки отплясывать. Королевишна такая вся из себя красивая. Груди дымятся, как тесто в печи. А рядом с ей всё время какой-то мужик, здоровенный такой и выправка военная. 

Я, как и обещался, не показывался на глаза Фикхен и всю информацию получал от своего верного слуги. Правда, она была немного искажена его собственным видением мира и иногда выглядела комичной.

– Танцуют они, я вам скажу, просто позорище одно, – описывал мне бал Митька. – Бабы как гусыни ходють и руками машуть. А мужики ну чисто индюки! Им бы ещё гыргыркать, так не отличишь. И от всех духами смердит так, что в залу войтить неможно. Кто входить, так вылетают оттедать, как ядро с пушки.

Я проснулся утром чуть свет и первым делом наведался в конюшню, чтобы проверить, готовы ли кони для прогулки, которую желали господа. Для себя я давно решил, что пора избавляться от детского страха, поэтому часто наведывался туда и у меня даже появился там друг: рыжий молодой жеребец Лучик. Завидев меня, он сразу начинал перебирать копытами и громко фыркать. Я кидал ему в кормушку кусок ржаного хлеба с солью или спелое яблоко. Лучик съедал угощение и клал свою морду на дверцу стойла для ласки. Но я всё ещё не решался протянуть к нему руку и погладить яркую медную гриву.

Вот и в этот раз я сразу подошёл к деннику жеребца и хотел бросить яблоко в кормушку, но меня остановил низкий приятный голос.

– Ты пальцы-то разожми и яблоко на ладони подавай. А то он тебя кусануть может.

Я обернулся. За моей спиной стоял статный светловолосый мужчина в зелёном камзоле и высоких сапогах для верховой езды. Он приветливо улыбнулся мне и потрепал Лучика по жёсткой гриве.

Я разжал пальцы и дрожащей рукой протянул жеребцу лакомство.

– Ты лошадей-то не бойся. Они умные, чертяки. И лучше, чем некоторые люди. А главное, преданные, никогда в бою не бросят.

В этот момент я почувствовал, как тёплые губы Лучика коснулись моей руки, и он громко захрустел яблоком, обдавая меня сочными брызгами.

– Ты тут конюхом служишь, а лошадей боишься, – усмехнулся мужчина. – Какого   для меня приготовили, покажи-ка. Мне нужен коняка резвый да сильный, чтоб мог нестись галопом, да меня не сбросить. – В ответ я замычал, что он ошибся, и показал в сторону настоящих конюхов, убирающих загоны. – Погоди-ка… – задумчиво произнёс мужчина и почесал пальцем волевой подбородок. – А ты, случаем, не местный управляющий? Никита Андреевич, если не ошибаюсь? – я кивнул ему и склонил голову в приветствии. – Григорий Григорьевич. Орлов, – представился он и лихо щёлкнул подкованными каблуками.

Мне сразу понравился этот красивый и умный мужчина. И хотя описание гостей Митькой было смутным, по солдатской выправке я понял, что передо мной именно тот кавалер, который ухаживал на балу за Фикхен. А зная её вкусы, сразу смекнул, что Григорий Григорьевич – новый возлюбленный цесаревны.

Орлов предложил совершить с ним конную прогулку, обмолвившись, что Екатерина Алексеевна предпочла почивать. Благодаря этой оговорке я ещё раз убедился, что передо мной новый фаворит.

Григорий Григорьевич выбрал чёрного, как смоль, Цыгана, коня крепкого, но норовистого, а я принялся седлать Лучика, краем глаза разглядывая своего нового знакомого. Высокая и плечистая фигура,  благородное, но в то же время простое лицо создавали приятное впечатление. Мне было интересно, за что, кроме ума, полюбился Фикхен этот мужчина. И понял это буквально через минуту.

– Ты подпругу-то крепче тяни, – сказал мне Григорий Григорьевич, поправляя мою работу. – Не ровён час, отстегнётся, и тогда пиши пропало. Зубы будешь уже на дороге считать, – и он улыбнулся.

Именно этой открытой и задорной улыбкой и приветил к себе цесаревну Орлов! В этом я не сомневался. Он помог мне залезть на коня, а сам легко запрыгнул на Цыгана и, пришпорив его, пустил сразу в галоп. Я схватился за удила и легонько пнул бока Лучика. Тот пошёл лёгкой рысцой, постоянно кося карим глазом на меня.

Когда я выехал на дорогу, ведущую в поля, Орлова уже и след простыл. Нагнал я его лишь через несколько минут. Он остановил коня на опушке леса и, раскинув в стороны руки, громко вдыхал прохладный и терпкий осенний воздух.

– Хорошо-то как, Никита Андреевич! – сказал он, обернувшись ко мне. – Ты только погляди вокруг – такой красоты ни в одной стороне нету, только в России. И воздух такой чистый и свежий, что им не надышаться. И народ у нас замечательный. Нигде таких весёлых, умных и трудолюбивых людей не найдёшь, – он подвёл своего Цыгана ближе к Лучику и, приобняв меня за плечи, продолжил свою речь. – Мне Катюша говорила, что привезла тебя с собой из Пруссии и, стало быть, ты немец. Не понять тебе красоты сей и народа русского не понять. А жаль…

Я замычал и замахал руками, пытаясь сказать, что считаю себя русским и люблю и эту страну, и её народ. Что кроме России, у меня другой Родины нет, и что люди, которые здесь живут, не перестают меня удивлять и восхищать своей мудростью и добротой.

– Что ж… – похлопал меня по спине Орлов, – это похвально, коли ты так думаешь. Но вот скажи мне, любезный Никита Андреевич, чем ты так цесаревну огорчил, что она тебя от себя отдалила? Ведь ты ей вроде как не чужой человек.

Я вздохнул и лишь махнул рукой, говоря тем самым, что дело минувшее и не стоит его ворошить.

– Зря ты руками машешь, – покачал головой Орлов, – незачем так людями дорогими разбрасываться. Это я и Катеньке говорил, но она мне так и не открыла причину вашей ссоры. Ты мне одно скажи: это ведь не предательство? – я покачал головой и Орлов улыбнулся мне в ответ. – Ну, тогда возьмусь я вас с Катенькой помирить. Ведь кроме предательства всё пустое, и вспоминать такое не нужно.

Я не успел ничего ответить, как Григорий Григорьевич снова пришпорил Цыгана и погнал его галопом обратно в поместье. Мой Лучик тяжело вздохнул и с надеждой оглянулся на меня. Поняв, что не лететь ему птицей по дороге из-за моего страха, конь опустил голову и медленно побрёл домой.

Когда я доехал до ворот конюшни, Орлов уже успел расседлать Цыгана и отвести его в стойло. Показываться на глаза Фикхен мне всё ещё не хотелось. Видимо, рана, нанесённая её словами, ещё не зажила в моей душе, и я очень надеялся, что Орлов забудет о своём обещании примирить нас. Но Григорий Григорьевич решил не тянуть с этим.

Как только я спешился, он взял меня под руку и повёл в сад, где в своей любимой беседке его ждала Фикхен.

– Ты только посмотри, матушка, с кем я нонче на лошадях прогулялся! – улыбнулся он Фикхен, сидящей за небольшим столиком. – Погода просто расчудесная была, вот мы с Никитой Андреевичем и решили прокатиться, – он вошёл в беседку и, приложившись губами к пухлой ручке цесаревны, уселся рядом с ней.

– Никита Андреевич и лошади? – усмехнулась Фикхен и обдала меня ледяным взглядом. – Ты что-то путаешь, Григорий Григорич. 

– А вот и нет. Я застал твоего крестника в конюшне, и он оказался неплохим наездником, – снова заговорил Орлов, ослепительно улыбаясь.

– Это хорошо, что ты привёл ко мне управляющего, – ответила Фикхен, сделав ударение на последнем слове. – Я тут как раз почту недельную перебирала, и нашла очень интересное письмо, – моё сердце испуганно заметалось в груди. Я решил, что оно от Гришки и им он разоблачил себя перед цесаревной. – Письмо от моего итальянского друга Джакомо, – продолжила она, и я расслабленно выдохнул. – Поначалу я решила, что его случайно сюда доставили. Ты же знаешь, как у нас почту возят. Так я его открыла. И что удивительно: написано оно на итальянском, а этого языка я не знаю. Да и сомневаюсь, что кто-то в округе владеет им. Но кое-что я в нём всё же поняла. «Mio caro ragazzo»… Джакомо вряд ли бы стал называть меня милым мальчиком. И ещё… В самом конце есть несколько строк на французском, – она взяла в руки письмо и начала читать с листа. – «Мой любезный Никита! Ваш итальянский стал очень хорош. Я практически не нахожу ошибок и очень доволен, что вы решились изучить ещё и аглицкий. Надеюсь на скорую встречу. Ваш Джакомо К.»

– И что из того? – равнодушно пожал плечами Орлов. – Честь и хвала Никите Андреевичу, что он совершенствуется в языках.

– А то, что я до сих самых пор была уверена, что Никита Андреевич не разумеет в грамоте, – вспыхнула Фикхен. – А тут выходит, что он умеет читать и писать, как минимум, на двух языках!

– На трёх, матушка, – поправил её Орлов. – Там письма, адресованные управляющему на русском, я вижу.

Я решился вступить в их диалог и, взяв со стола бумагу и перо, черкнул, что также умею читать и писать на родном немецком.

– Ты погляди, каков нахал! – снова вспыхнула Фикхен. – И этому человеку я доверяла, как самому себе! Я открывала ему все свои тайны и делилась таким, за что и в острог загреметь недолго! А он, оказывается, всё это время мог меня предать!

– Так не предал же, Катенька, – погладил её по руке Орлов. – А ты правильно сказала, вполне мог. Но ты не в остроге за свои помыслы? А стало быть, всё это время Никита Андреевич хранил твои тайны, как настоящий верный друг.

– Хм… – хмыкнула Фикхен, враз остыв, – и то правда, Гриша. Не предал.

– А то, что ты за столько лет не поняла, что он грамотен, твоя вина, – продолжил Орлов.

– И это верно… – вздохнула цесаревна. – Я ж, выходит, только собой была занята. Но… – она снова нахмурила брови и повысила голос, – это не значит, что я Никиту Андреевича простила.

- А за что наказала-то? – поинтересовался Орлов, хитро сощурив глаза.

– Так он… – начала Фикхен и, немного подумав, сказала, – заболел он любовью греховной и мечтал не о том, о ком должен.

– Погоди, матушка… – остановил её Орлов. – Кому он должен? Его право любить того, кого он сам желает. А насчёт греховности… Мы с тобой, свет мой ясный, тоже далеко не херувимы византийские. И нам ли, грешным, других судить?

Фикхен гневно сверкнула глазами и вспыхнула ярким румянцем, а затем вдруг как-то обмякла и утихла. Она бросила влюбленный взгляд на Орлова, потом грустный, но тёплый, на меня и, наконец, выдохнула.

– Какая же я дура самовлюблённая! Ёшик, мальчик мой! Мне б пожалеть тебя за любовь неразделённую да тягостную, а я снова только о себе думала! – она распростёрла руки, и я тут же кинулся в её объятия. – Мой славный… мой милый… мой самый преданный! Ты не представляешь, как мне не хватало тебя, Ёшик, всё это время! Как я скучала по нашим прогулкам и беседам! – Её рука, гладящая мои волосы, остановилась, и она добавила с радостью в голосе: – Так теперь мы можем с тобой общаться на равных! – я поднял голову, поймал её теплую ручку и приник к ней губами, с благодарностью взглянув на Орлова.

– Вот и ладненько, – улыбнулся тот. – И впредь нечего тебе, Катенька, преданными да верными людьми раскидываться. Нам они в скором времени ой как пригодятся…

Моя Фикхен вернулась ко мне. Моя добрая, милая, умная и славная… Я так скучал по ней и топил свою обиду в работе. Я пытался забыть слова, что она бросила мне в лицо сгоряча. Я надеялся, что она приедет и поговорит, или напишет письмо. Но только Орлову с его умом и проницательностью суждено было сломать стойкие стереотипы в её сознании. И я был за это очень благодарен ему.

Как и прежде, мы с Фикхен прогуливались по парку и разговаривали, навёрстывая упущенное время.

– Как же так! – восклицала она, останавливаясь и беря меня за руку. – Я ничего не замечала! Я даже не думала, что ты можешь читать. То, что ты понимаешь французский и русский, я знала. И это меня не удивляло вовсе. А то, что не разглядываешь картинки, а читаешь – даже не думала. Погоди… тогда, весной в библиотеке… Кажется, это был Мольер? Господи! Ты читал Мольера!

«И не только его, – писал я на доске мелом, – ещё Жан-Франсуа Мармонтеля, Жан-Жака Руссо, Вольтера,  Жан-Пьера Папона», – перечислял я.

– Боже мой! Вольтер! А из поэтов? – спрашивала Фикхен.

«Гийом Кольте, – быстро водил я мелком по доске, – особенно это:

Вы брали прелести во всех углах вселенной,

Природа и Олимп расщедрились для вас.

У солнца взяли вы свет ваших чудных глаз,

У розы вами взят румянец щёк бесценный,

У Геры – стройный стан, а голос – у сирены,

Аврора вам дала лилейных рук атлас,

Фетида – властный шаг, словесный жар – Пегас,

А вашей славы блеск взят у моей Камены.

Но расплатиться вы должны когда-нибудь!

Придётся свет очей светилу дня вернуть;

Вы Гере грацию должны вернуть по праву.

Авроре – нежность рук, а свежесть щёк – цветам,

Фетиде – властный шаг, моим катренам – славу!

Спесивость – это всё, что остается вам».

– О, да! – восклицала Фикхен. – Это твоя любимая тема, Греция. Я помню, как ты ещё будучи ребенком… Погоди! Ты же не картинки смотрел! Ты читал! Сколько же в тебе сокрыто знаний? Я помню, как ты сидел на моих занятиях и, не отрываясь, слушал учителей. Милый мой мальчик. Сама не зная, я воспитала просвещённого человека. А ты молчал. Молчал и изучал мир, даже не подав мне знака.

«Я боялся, что ежели ты узнаешь, то перестанешь мне доверять», – написал я и вопросительно взглянул на цесаревну.

– Хм… – она задумчиво посмотрела вдаль, – ты прав… Не знаю, рассказывала бы я тебе всё то, что было у меня на уме. Ты же знаешь, что я доверяла тебе самые сокровенные мысли и ты… Ты меня не выдал. За это моя тебе благодарность. И про твою больную… прости! Про твою странную любовь к этому Бессонову. Только обещай, что ты ответишь мне честно. Тебе нравятся только мужчины?

«По крайней мере, к женщинам у меня либо братские, либо сыновьи чувства», – улыбнулся я.

– И ни разу ничего не ёкнуло внутри? – улыбнулась Фикхен

«И не ойкнуло, и не ахнуло», – засмеялся я.

– Надеюсь, любовь к этому ужасному человеку не принесла тебе большей боли, чем наша с тобой ссора, – она обняла меня за плечи. – Ну и вкус у тебя! Он же настоящий рыжий бес! – она взъерошила мои волосы. – Вот я понимаю – мой Гришенька. Кстати… Как тебе Орлов? Правда, он красавец?

«Григорий Григорьевич и правда хорош!» – написал я и кивнул Фикхен.

– Только смотри, – она наигранно нахмурила брови, – не пытайся у меня его увести!

«Куда мне! – снова засмеялся я. – У меня нет той фактуры, что имеешь ты. Её бы в бронзу или в гранит. Вышла бы прекрасная Сильфида. А из меня всего лишь сатир, и то без хвоста и рогов».

– Кстати… – цесаревна отстранилась от меня и погрозила пальцем. – Ты не забыл, что за тобой должок? – я только удивлённо пожал плечами. – Мой портрет!

«Я не уверен, что обладаю достаточным талантом…» – начал я писать на доске, но Фикхен одним взмахом руки стёрла написанное мной.

– Я видела достаточно твоих работ, чтобы судить о таланте, – ответила она, – и этот ужасный Гришка написан у тебя реалистично. Он даже напомнил мне какого-то из греческих богов. Только не могу вспомнить, какого.

«Фаэтона», – написал я и тихо вздохнул.

– Милый… – Фикхен обняла меня за плечи и прижала к себе, – как мне жаль тебя, мой мальчик. Нет ничего страшнее, чем безответная любовь. Ну, ничего… Я больше не дам тебе грустить в одиночестве в Царском. Через неделю мы едем обратно в Петербург, и ты начнёшь писать мой портрет. Договорились?

Конечно, я согласился рисовать Фикхен. Но уезжать из Царского и снова прощаться с друзьями было грустно. Первым делом я зашел к Максимке и Лизоньке. Поиграв немного со своим крестником и потетешкав  малышку Машеньку, я долго сидел в большой комнате уютного дома и слушал рассказы Максимки о планах на ближайший год.

– Я вот тоже думаю в Петербурх перебираться, – говорил он, прихлёбывая чай из блюдца, – фабрику там открыть. Вон и Лизонька у меня никогда в большом городе не бывала. Будешь в Петербурге, присмотри там для меня помещеньице. А я в долгу не останусь. Как фабрику оборудую, тебе первому лучший гарнитур сделаю.

– Ой, боюсь я города, – махнула рукой Лизонька, – там народа много и кареты снують, как оглашенные. Не ровён час, лошадьми затопчут.

– Надо, мать, идтить выше, – Максимка показал пальцем куда-то в потолок, – чтобы в люди выбиться и фамилию свою прославить!

Сашка тоже строил планы на будущее, но связывал их с Царским селом. Он не собирался уезжать, а напротив, хотел основать тут небольшой госпиталь и пригласить для практики молодых врачей. 

– Тут в округе много больших селений. А лекарей не хватает, – говорил он, задумчиво раскидывая ногой горку опавших листьев. – Пока больного довезут, он десять раз помереть может.

Я пообещался ему донести эту мысль до императрицы, если она, конечно, захочет меня выслушать.

Ближе к отъезду я заглянул в церковь к отцу Владимиру, и тот отвёл меня в мастерскую, где трудился над своей первой иконой Клим. Глянув на его работу, я поделился с ним парочкой хитростей, которые когда-то поведал мне мой учитель Илья. Прощаясь, я дал отцу Владимиру мешочек со звонкой монетой на ремонт церкви и попросил молиться за здравие сына божьего Григория, имея в виду Григория Орлова.

– В этот раз ты уезжаешь в другом настроении, – тётка Наталья поставила передо мной большую миску борща и щедро помазала сметаной горбушку тёплого хлеба. – Я очень рада за тебя, сынок. Видишь, судьба благосклонна к тебе и возвращает всё то, что отобрала. И послушай старую повариху: что бы ни случилось в твоей жизни, верь в счастье, и оно обязательно будет!

До отъезда оставалась пара дней, и я уже начал собирать свои вещи в баулы. В этом мне, как всегда, помогал Митька. Правда, настроение у парня было вовсе не весёлое. Поздно вечером, принеся мне в комнату молока, он, по обыкновению, уселся на стул и задумчиво начал разглядывать носы своих стоптанных сапог. Я громко кашлянул, показывая, что готов к разговору. Он поднял глаза и начал свой монолог.

– Стало быть, уезжаете, Никита Андреич… Бросаите меня на произвол судьбы. Что ж… поеду я обратно в своё село, устроюся там пастухом и буду цельными днями хвосты коровам крутить. А на кой я ишо кому нужон?

«Я поговорил с Екатериной Алексеевной, и она разрешила мне взять тебя с собой, олух ты лопоухий! – написал я на доске и улыбнулся. – Я ж теперь без тебя и портков не надену!»

– Правда, что ли?! – подскочил на стуле Митька. – Это, значится, я теперича ваш слуга, настоящий? И мы будем в Петербурге во дворце жить? А форму мне выдадут? А где я там жить буду? А там кормят хорошо? Не забижают там слуг?

Я ему ответил на все вопросы и, отложив доску в сторону, лёг головой на подушку, показывая, что ему пора уходить. Но Митька даже не тронулся с места. Он продолжал сидеть на стуле, сложив руки на коленях и хитро сощурив глаза.

– А вот я всё думаю… – начал он, – вы с тем мужиком-то рыжим… Вроде как пара. Не? Ну, как баба с мужиком. Так ведь? – я поднял голову и утвердительно кивнул. – И стало быть, вы того-этого… – он на секунду замялся, подбирая слова, – утехам предаётеся? – я снова кивнул, пытаясь спрятать улыбку. – Вот я и думаю… с бабами там всё понятно. Как говорится, есть куда и что присунуть. А вот если два мужика любятся? Там же нет куда присунуть-то… Вернее, есть одно место, но оно для выхода предназначено. Вот я и думаю: ежели оно для выхода, то входа-то там быть не должно? Или я чего-то не смыслю?

Слушая заумные рассуждения Митьки о трудностях мужской любви, я не сдержался и, откинувшись на подушки, громко расхохотался.

Зимний дворец сверкал яркими огнями, встречая меня словно старый и добрый друг. Я первым вышел из кареты и подал руку цесаревне. Из соседней кареты вылез перепуганный Митька и тут же юркнул за мою спину.

– С приездом, Никита Андреевич, – поклонился мне лакей и потянулся к моему баулу. Я покачал головой и сунул его в руки растерянного Митьки. Поправив на своём ремне чернёную доску и убедившись, что в кошеле достаточно мела, я поспешил за Фикхен, которая уже принимала приветствия от встречающих.

– Императрица совсем плоха, – шепнула мне цесаревна, беря под руку, – из своих комнат выходит только по большой надобности. Даже послов принимает у себя в покоях.

Это известие меня огорчило, как и новость о том, что великий князь Пётр Фёдорович снова сбежал куда-то по своим делам и забрал с собой Бессонова.

Оглянувшись на семенящего за мной по коридорам Зимнего дворца Митьку, я вспомнил себя. Когда впервые попал сюда, мне было, как и ему, лет семнадцать и я точно так же, с удивлением и страхом смотрел по сторонам и шарахался от лакеев.

– Тебе приготовили старые комнаты, – улыбнулась мне Фикхен, – а твоего Лучика я приказала отвести в конюшни и хорошо накормить.

Последнюю неделю я каждое утро ездил кататься на Лучике вместе с Орловым и так привык к этому рыжему коняке, что перестал его бояться. Наши встречи начинались с обязательного лакомства. Потом Лучик клал свою огромную голову мне на плечо и ждал ласки. Поначалу я побаивался гладить его и, протягивая руку, с опаской поглядывал на огромные жёлтые зубы. Но поняв, что угрозы со стороны коня не предвидится, освоился, и смело трепал рукой по его густой рыжей чёлке.

Лучик чувствовал моё настроение и, когда я пускал его вскачь, пришпоривая бока, он постоянно оглядывался, проверяя, не выпал ли я из седла. А если я, видя препятствие, начинал дрожащей от страха рукой тянуть поводья, он переходил на рысь, а затем на медленный шаг.

– Лошадь сама выбирает себе человека, – говорил мне Орлов, поправляя неудачно надетую сбрую. – И заметь, Никита Андреевич, он выбирает не хозяина, а друга. Этот рыжий чертяка нашёл что-то именно в тебе. Что-то, что ему понравилось. И теперь он будет верен тебе до гробовой доски.

Вот именно тогда я и попросил разрешения у Фикхен выкупить Лучика для себя. Она была сильно удивлена, зная, как я всегда боялся лошадей. Но однажды, выехав с нами на прогулку, увидела, как мы с Лучиком привязались друг к другу, и подарила мне этого коня.

Мы остановились возле её покоев и я написал на доске пожелание спокойной ночи.

– Вещи уже перенесли в твои комнаты. Пусть твой слуга их разберёт и идёт в общую спальню для прислуги. 

Взглянув на побледневшего со страху Митьку, я написал, что хотел бы, чтобы слуга остался со мной. Прощаясь, Фикхен пообещала придумать, как всё устроить. На этом мы разошлись с ней по своим комнатам.

Было уже достаточно позднее время, поэтому мы с Митькой решили отложить разбор вещей до утра. Я кинул ему на пол одну из своих перин, поделился подушкой и тёплым одеялом.

Рассудив, что перед сном стоит немного почитать на английском, я открыл книгу, но углубиться в чтение мне помешал задумчивый Митькин голос.

– Я вот всё думаю… – начал он, как всегда, издалека, – а вот как так выходит, что люди вместе в постель сигают? Вы, вроде бы, в энтом вопросе дока, вот подскажите: допустим, встретил я девицу. Понравилась она мне и я ей. А вот как перейтить к энтому вопросу? Ну, не скажешь же ей: «Пойдём-ка, я тебе своего червячка в норку суну!» Или там… «А давай ты будешь наковальней, а я молотом!» Или вот ещё… – от этих сравнений я уже давился смехом, представляя лицо той самой девицы. – А чего вы смеётеся-то? – обидчиво поджал губы Митька. – Я просто не могу понять, как енто всё в первый раз происходит. Вот у вас как это было?

Я взял в руки доску и ненадолго задумался. Мне вспомнился тот день, когда я в женском одеянии шёл за Гришкой по коридорам дворца, пытаясь унять дрожь в коленях. Вспомнил свою вспышку гнева и как я рвал на себе ненавистное платье. А потом… потом были нежные Гришкины руки на моей спине и тот самый первый поцелуй, который и свёл нас вместе.

«Слова вовсе не нужны, – начал я писать. – Если это настоящее, то вы оба должны почувствовать горячую волну страсти. И вот тогда будет поцелуй. И ты запомнишь навсегда не червячка в норке, и не наковальню с молотом, а именно его. Свой первый поцелуй!»

Весь следующий день мы с Митькой разбирали вещи. Потом я сбегал в конюшни и проверил, как устроили Лучика. Протянув ему кусок пирога с яблоками, я почувствовал прикосновение больших тёплых губ к ладони и, когда лакомство было съедено, потрепал коня по рыжей чёлке. Лучик громко храпнул и топнул передними копытами, предлагая мне покататься, но я лишь покачал головой, прижимаясь щекой к его тёплой шее. Увы, но вечер был занят званым ужином, а потом я хотел пройтись в библиотеку и выбрать очередную книгу на английском, чтобы почитать перед сном.

Ужин проходил в узком кругу, поэтому присутствовали только цесаревна и несколько её приближённых. Я был удивлён, не увидев среди фрейлин баронессы Преображенской. Фикхен объяснила, что та уехала по делам семейным в своё поместье на неопределённое время. Сказать честно, спросил я о баронессе только из-за Катюши, по которой соскучился.

Каково же было моё удивление, когда в библиотеке, между шкафов с книгами, я встретил именно её.

– Никита Андреевич! – бросилась ко мне девушка и протянула ручку для поцелуя. Я коснулся её губами и быстро чиркнул на доске слова приветствия. – Ох, Никита Андреевич, – вздохнула Катюша, присаживаясь на стул и приглашая меня последовать её примеру, – у нас снова беда с Женечкой. Батюшка его искал несколько месяцев, а потом решил, что он сбежал вместе с гувернёром в Англию, и прекратил поиски. А месяц назад сообщили, что видели юношу, похожего на Женечку, в одном из притонов на Васильевском. Он туда поехал и нашёл братца в ужасном состоянии. Мне батюшка подробности не сказывал, но я поняла, что он дурную траву и порошки потреблял. Его домой привезли и несколько дней он был спокоен. Потом бузить начал, да так, что чуть в окошко не выпрыгнул. Весь стеклом порезался. Его пришлось к кровати ремнями привязать. Так он начал кричать что-то непонятное, а потом головой о спинку кровати биться. Вызвали лекарей, они его и отвезли в дом терпимости. Маменька до сих пор там, подле его кровати и сидит. Доктора говорят, что дурная трава и порошки на его душевное состояние плохо повлияли, и скорее всего, этот процесс необратим.

Несмотря на его подлый поступок, мне было жаль Женечку. Никто, даже такой беспутный человек, как он, не заслуживает сей ужасной участи. Если бы не глупость и охота до разного рода развлечений, из этого молодого человека вышел бы неплохой художник. Но, увы… он не воспользовался шансами, которые дала ему жизнь. 

После я долго писал на доске Катюше о том, как жил в Царском селе и как исполнял свои обязанности управляющего, а под конец разговора поинтересовался у неё, не нашла ли она своё счастье. Девушка лишь тяжело вздохнула.

– Ах, Никита Андреевич, современные мужчины так легкомысленны в выборе своей избранницы. Им интересен лишь фасад здания. А что находится внутри, и вообще, есть ли там какая обстановка, им всё равно. Мне приятнее бродить в тишине библиотеки и вдыхать мудрость книг, или ходить на вернисажи и часами разглядывать картины. А вот разговоры придворных дам про туалеты и новые цвета помад мне скучны.  Особенно меня раздражает княгиня Бессонова. Она просто помешалась на моде! Вот только хорошим вкусом природа её не наделила. Как погляжу на её наряды, плакать охота, то ли от смеха, то ли от жалости. Хотя больше от жалости. Ведь она наряжается, чтобы муженьку своему понравиться, а он, словно нарочно, бегает от неё. 

Увы, но встреча с Гришкой снова откладывалась. Пётр Фёдорович по приезде в Петербург послал его по своим делам в Митаву и мне было неизвестно, когда он вернётся.

Одним ноябрьским утром меня позвала к себе Фикхен и, нервно прохаживаясь по комнате, сообщила новость:

– Тебя желает видеть Елизавета Петровна. Она назначила аудиенцию сегодня в шесть у себя в покоях. Я ей о тебе говорила только хорошее, но всё равно волнуюсь. Даже не представляю, что она надумала.

К встрече с императрицей я начал готовиться уже с обеда. Митька носился с моим парадным костюмом то в прачечную, то в гладильню. Потом отправился к швеям, которые поправили потёртую временем вышивку. После этого он отвёл меня в баню и помог помыться. Ближе к назначенному времени он обсыпал мой парик пудрой и  довольно неплохо уложил букли.

– Как в гроб собираемси… – вздохнул Митька, поправляя на мне камзол. – И чаво нашей императрице от вас нужно-то? Мож, кто чего наговорил ей? О связи с этим рыжим, к примеру… али ещё чего.

Я тоже нервничал от неизвестности, хотя и знал, что грехов за мной не водится. Особенно таких, чтобы вызывать гнев императрицы. О том, что до Елизаветы Петровны могут дойти слухи о моём романе с Бессоновым, я старался не думать. Женечка был вне зоны досягаемости. Фикхен точно про это ей ничего не рассказывала. Оставался Митька. Но ему я доверял, как себе и, несмотря на чрезмерную болтливость, был уверен, что про мою любовь он никому не скажет. 

Ровно в шесть я был у дверей в покои Елизаветы Петровны, но никак не мог набраться смелости сообщить о себе. Двери, как по волшебству, отворились сами. На пороге стоял высокий мужчина в светлом парике и кроваво-красном мундире.

– Господин Межуев? – улыбнулся он. – Елизавета Петровна ждёт вас.

Мужчина пропустил меня в комнату, и я в нерешительности остановился на пороге. Елизавета Петровна сидела в большом кресле, устроив больные ноги на низеньком пуфике. Одета императрица была по-домашнему: в простое кремовое платье, поверх которого был накинут расшитый серебром белый халат. Она поманила меня к себе и я, опустившись на колени, приник губами к её холодной и сухой руке.

– Ванюша, – обратилась она к мужчине, – ты иди. Мы с Никитой Андреевичем тут как-нибудь сами. И прикажи, чтобы через полчаса ужин подавали. Я думаю, господин Межуев согласится со мной отужинать? – и она с улыбкой посмотрела на меня. Я радостно закивал и снова нагнулся, чтобы поцеловать ручку императрице. – Давай оставим формальности, Никита Андреевич, –   Елизавета проводила взглядом мужчину и снова улыбнулась. – Помоги-ка лучше подняться, – и её рука крепко схватила меня за локоть.

Я снял её ноги с пуфика и помог встать с кресла. Елизавета подвела меня к окну, тяжело ступая по высокому ворсу ковра. Императрица распахнула настежь тяжёлые рамы, и нам в лицо дунул холодный осенний ветер.

– Никак не могу жизнью надышаться, – вздохнула она. – Понимаю, что мой срок подходит и страшно становится. Не за себя. Я хорошо пожила, долго и счастливо. За Россию боюсь. Кому она в руки достанется? Но ежели служить государям будут такие доблестные и честные люди, как ты, Никита Андреевич, я за неё спокойна, – Елизавета Петровна посмотрела на меня и снова вдохнула свежего воздуха. – Я самолично читала твои донесения о работах в Царском, – сказала императрица, отходя от окна, – и кое-что меня порадовало, – Елизавета тяжело опустилась в кресло, и я подставил ей под ноги пуфик. Она благодарно кивнула и продолжила: – Ты работников наградил. Мог бы себе денег оставить, а отдал людям. И это говорит о том, что ты заботливый хозяин. Поверь, это дорогого стоит, – она кивнула на стул, приглашая меня сесть. – И вот что я надумала, Никита Андреевич. Хочу тебе место предложить. Тут, в Зимнем дворце. Ты работу управляющего теперь знаешь, так что, думаю, справишься. Бывший местный управляющий совсем заворовался, да я его в Сибирь и сослала. Удивительна природа человеческая: сколько денег ни давай, всё мало. Ручонки жадные к казённым деньгам так и тянутся. А окромя должности, я тебе титул дам. Гофмаршал. Звучит? – она задорно подмигнула мне и продолжила: – Так что, возьмёшься? Не струсишь? Насчёт недовольства Катерины даже не думай! Я прикажу, а она супротив моей воли слова не скажет. А тебе хватит за её юбками прятаться! Я тебе полную свободу действий дам. Наберёшь себе людей в помощь. Кто не нужен – гони, кто пригодится, по твоему разумению, принимай. А как работу наладишь, и время у тебя свободное будет, чтобы с Катей общаться. Она, кстати, сказывала, что художник ты талантливый и портрет её писать обещался? Эх, жаль я опоздала. Так бы сама тебе портрет заказала, да боюсь, не дождаться мне его. Так что скажешь, Никита Андреевич? Берёшься? – я кивнул ей и чиркнул на доске слова благодарности. – Полно тебе, – махнула рукой Елизавета Петровна. – Катя говорила, что ты ещё и к языкам способен, аглицкий сейчас изучаешь. Я вот не удосужилась, всё дела государственные… Но мне охота узнать, какие ты книжки на нём читаешь?

Я написал на доске, что читал пока не много. В основном Шекспира и некоторых современных поэтов.

– А ну-ка… – она сложила руки на животе и уселась в кресло удобнее, – что там заморские поэты сочиняют ноне? Только на русском, сможешь?

Я задумался ненадолго, потом взял в руки мелок и стал быстро записывать перевод последнего прочитанного стихотворения.

«И я была девушкой юной,

Сама не припомню когда;

Я дочь молодого драгуна,

И этим родством я горда.

Трубили горнисты беспечно,

И лошади строились в ряд,

И мне полюбился, конечно,

С барсучьим султаном солдат.

И первым любовным туманом

Меня он покрыл, как плащом,

Недаром он шёл с барабаном

Пред целым драгунским полком.

Мундир полыхает пожаром,

Усы палашами торчат...

Недаром, недаром, недаром

Тебя я любила, солдат.

Но прежнего счастья не жалко,

Не стоит о нём вспоминать,

И мне барабанную палку

На рясу пришлось променять.

Но миром кончаются войны,

И по миру я побрела.

Голодная, с дрожью запойной,

В харчевне под лавкой спала.

На рынке, у самой дороги,

Где нищие рядом сидят,

С тобой я столкнулась, безногий,

Безрукий и рыжий солдат.

Я вольных годов не считала,

Любовь раздавая свою;

За рюмкой, за кружкой удалой

Я прежние песни пою.

Пока ещё глотка глотает,

Пока еще зубы скрипят,

Мой голос тебя прославляет,

С барсучьим султаном солдат!"

Елизавета Петровна читала мой вольный перевод, и по её щекам текли слёзы, словно эти слова пробудили в ней давние воспоминания.

Вечер закончился ужином, на котором присутствовали я и фаворит императрицы Иван Иванович Шувалов. Он весь вечер шутил и всячески пытался поднять нам настроение. После трапезы мы пили вино, и Елизавета Петровна рассказывала о своей юности и об отце – великом Петре Первом. Тогда я ещё не знал, что эта встреча с Елизаветой Петровной была для меня последней.

Через три дня верительные грамоты были готовы, и я вступил в новую должность. Я уже не так мандражировал перед назначением. Мне было знакомо хозяйство Зимнего дворца, так как за годы, проведённые в нём, я воспользовался всеми возможными услугами, выполняя задания Фикхен. И ещё, я успел пообщаться с работниками, среди которых нашлись умные и сообразительные люди. Именно они и были приглашены мною на собрание вместе с действующими чинами в один из залов дворца.

Я подготовил речь с вопросами, которые меня волновали в первую очередь, чтобы выслушать каждого и сделать для себя выводы: подходит человек для меня или нет. Одно меня беспокоило – сам я не мог вымолвить ни слова. Разумеется, Митька в этом вопросе мог прийти мне на помощь, но если в общении с крестьянами его высказывания и резкие выражения были уместны, то здесь мне был нужен сдержанный и тактичный оратор.

– Я исправлюсь, – бурчал Митька, узнав, что я хочу попросить о помощи кого-то другого, – от себя ни словечка не добавлю! Вот те крест! – и он яростно крестился на образа в углу комнаты.

И я решил дать ему шанс. Для этого пришлось составить целый список слов, которые он не должен употреблять и  словарь взаимозаменяемых выражений. Митька целый день штудировал бумаги, которые я для него составил, а вечером перед сном уселся на стул рядом с моей кроватью, сложил руки на коленях и глубоко вздохнул. Это могло означать только одно: Митьке нужно выговориться.

– Вот я читал, стало быть, вашу записочку, и знаете, что думаю, Никита Андреич? Неправильно все энто. Не по-человечески как-то, – начал он, как всегда издалека. – Слишком много лишнего надоть говорить, чтобы объяснить простую вещь. Вот смотрите… Допустим, я встретил бабёнку, которая мне на чувства ответила. И что я ей сказать хочу? «Какой у тебя зад хороший! Дай пошшупать!» А по-вашему энто как звучит? – он снова полистал мой словарь, подбирая нужные выражения и, наконец, озвучил: – «Милостивая государыня! Позвольте мне восхититься вашей красотой и тронуть дрожащей от вожделения рукой вашу обворожительную филейную часть, коя так радует мой глаз!» Ну согласитеся, Никита Андреич, разишь так можно говорить? – я упал на подушки, захлебнувшись хохотом, на что Митька обиделся и недовольно буркнул: – Ваш-то рыжий тоже поди такого вам не говорит, хотя и вожделеет вашу филейную часть, коя так радует ему глаз…

Я с трудом убрал улыбку с лица и, сердито нахмурив брови, отпустил Митьке лёгкий подзатыльник. Нет, я не обижался на него за такого рода высказывания. Он рассуждал о наших с Гришкой отношениях без злобы и брезгливости. Где-то глубоко в душе он даже завидовал, что я с моими странными предпочтениями в любви нашёл свою половинку. Митьке не везло с женщинами, хотя он пытался быть галантным и вежливым. Я помнил себя в семнадцать лет и знал, как трудно и тоскливо ждать свою любовь, когда вокруг полыхают страсти.

«А хочешь, я займусь твоим воспитанием? – предложил я Митьке. – Сделаю из тебя не только грамотного, но ещё и обходительного юношу».

– А вот и хочу, – всё ещё с обидой в голосе ответил Митька. – Хочу говорить красиво, как вы пишете, уметь носить одёжу, как вы, жрать культурно, и стихи на память читать.

Моё первое задание Митька выполнил очень хорошо. На собрании он вёл себя сдержанно и достаточно близко к тексту передавал мои слова, написанные на доске. Даже когда зал недовольно загудел, узнав, что я решил заменить некоторых чинуш, он не стал орать и топать ногами, как сделал бы в Царском. Митька просто взял в руки стул и со всей дури ахнул его об пол. И только после воцарившейся тишины он громко озвучил своё действие:

– А ежели кто ещё будет мешать Никите Андреевичу вести енто заседание, стул тому полетит в голову! 

Ближайшие недели я провёл в канцелярии, изучая счета и прочие хозяйственные записи. Увидев сумму, оставленную мне моим предшественником, я понял, о чём говорила Елизавета Петровна. Местная казна была здорово разграблена, но оставшихся мне в «наследство» денег на первое время было вполне достаточно. Составив отчёт о своей ревизии для императрицы, я для порядка  обошёл все помещения дворца, затем прилегающие территории и пристройки.

Именно за этим занятием меня настиг декабрь, и незадолго до своего дня рождения я получил от Елизаветы Петровны новый подарок: она распорядилась предоставить мне несколько комнат на втором этаже дворца: под жилое помещение, под рабочий кабинет, под мастерскую, где я мог бы рисовать в свободное время и, наконец, зал для собраний и заседаний с подчинёнными. Оставшиеся ещё две комнаты я задумал оборудовать под гардероб и жилище для Митьки.

Фикхен тоже решила порадовать меня и устроила званый ужин в честь дня рождения, на который пригласила Орлова, нескольких фрейлин, парочку вельмож, с которыми я общался во время наших посиделок, и по моей личной просьбе – Катюшу.

Первым, кто меня поздравил с днём рождения, был Григорий Григорьевич.  Он пришёл в мою мастерскую, где я, разложив на столе наброски, пытался выбрать лучший ракурс для исполнения портрета, и с интересом стал рассматривать рисунки.

– Катюша говорила, что ты начал писать её портрет, – сказал он после поздравительной речи, – но я вижу тут только множество рисунков. Я солдат и совсем не художник, но всё же не понимаю, что тебя в них не устраивает? По мне, так они восхитительны!

Я взял клочок бумаги и пояснил, что мне не хватает в рисунках живости и правдивости, поэтому и не могу начать писать в красках.

– Может, не хватает помпезности? – улыбнулся он. – Для дворцовых портретов это первое дело. Или… – его голос стал чуть тише, – не хватает короны, мантии и державы со скипетром?

Я вздрогнул от его слов. Я уже слышал нечто похожее, но более завуалированное, на посиделках у Фикхен и от догадок, о чём идет речь, меня каждый раз бросало в дрожь.

– А вот вы, Никита Андреевич, что думаете о гипотетической смене власти в одной отдельно взятой державе? – спрашивал меня граф Дашков. – Мне интересно знать мнение среднего класса.

«Любая смена власти ведёт к кровопролитию. И мне кажется, что человеческая жизнь важнее», – писал я на доске.

– Ну а если допустить, что большинство будет за нововведения? Как тогда? – хитро щурил глаза князь Безбородько.

«Тогда придется пожертвовать меньшинством. А если учесть, что гипотетическая держава может быть огромной, меньшинство будет исчисляться тысячами. И это снова кровопролитие!», – упрямо твердил я.

– Да вы пацифист, батенька, – смеялся Дашков. – Любое новшество, даже самое незначительное, может повлечь за собой кровопролитие. Всегда приходится чем-то жертвовать. И главное, это хороший урок: нужно вовремя принять сторону большинства!

Меня пугали все эти рассуждения и разговоры о смене власти. И я очень боялся за Фикхен, ибо она могла повестись на эти бредовые идеи. Тем более, что её положение при дворе снова ухудшилось. Пётр Фёдорович по возвращении начал снова  водить шашни с Елизаветой Воронцовой и во дворце поговаривали, что он хочет развестись с Фикхен и жениться на полюбовнице. Единственное, что его останавливало, это страх перед Елизаветой Петровной, которая была категорически против такого безобразия. 

Несмотря на все мои старания, работа над портретом не шла. Два раза в неделю по несколько часов я мучал Фикхен, сажая её перед окном и пытаясь поймать нужный ракурс. Но как только очередной эскиз был готов, я откладывал его и приступал к новому. Я видел, что в портрете чего-то не хватает и подозревал, что не хватает именно моего умения. Промучившись почти до самого Нового года, я решил обратиться за помощью к маэстро Висконти.

Лучиано встретил меня как старого друга и после недолгого разговора за чашечкой ароматного чая мы перешли в его кабинет, где я разложил перед ним свои наброски.

– Sono felicissimo, cara! (Я восхищён, дорогой!) – воскликнул маэстро и захлопал в ладоши. – Bravissimo, ragazzo mio! (Брависсимо, мой мальчик!). Какие изящные линии! Какое качество штриха! Я с первого занятия понял, что передо мной талант! Но обещай мне, Никита, когда прославишься, ты не забудешь своего старого учителя! 

Не обращая внимания на восторженные высказывания маэстро, я написал на дощечке, что недоволен рисунками. И виной тому моя нетвёрдая рука и нехватка знаний.

– Мне больше нечему тебя научить, – вздохнул Лучиано, – и не в твоём мастерстве дело. Дело в модели. Это ведь портрет цесаревны Екатерины? Я узнал её, по благородной полноте и дивной осанке. Но… посмотри на её лицо. Какой странный взгляд у этой женщины. Она словно спит с открытыми глазами. В них нет жизни, и именно в этом вся проблема. Оживите эту дивную красоту взглядом, полным любви и силы, и у вас получится шедевр, достойный памяти потомков…

Уже в своей мастерской я снова открыл этюдник и начал разглядывать рисунки. Висконти был прав. В лице Фикхен не было живости из-за странного выражения глаз. В последнее время я замечал, что цесаревна пребывала в некой прострации. Казалось, что у неё пропал интерес к жизни. Она упорно не шла на откровенный разговор и часами молча сидела у окна, позируя мне.

Меня это очень беспокоило, и чтобы не тревожить цесаревну новыми расспросами, я решил поговорить с Орловым. На мою удачу, он как раз прибыл из полка во дворец для празднования Нового года, и я решился пригласить его на утреннюю конную прогулку, как когда-то в Царском.

Мы проехались по набережной Мойки, дав пару кругов вокруг Зимнего, потом въехали на территорию дворца и медленным шагом направились к конюшням.

Пока лошадей распрягали, мы притулились возле пустующего стойла. Орлов протянул мне серебряную фляжку с коньяком для сугреву, это и было поводом начать разговор.

«Вы проводите немало времени с цесаревной, – начал я писать на доске. – С ней что-то происходит, но что именно, мне неизвестно. Возможно, вы знаете причину её уныния?»

– Эм… – Орлов посмотрел на меня строго и потянул за рукав на улицу. – Я могу тебе доверить тайну, Никита Андреевич? – спросил он вполголоса. Я кивнул, и Григорий Григорьевич продолжил: – Катюша беременна. От меня. 

«Я знаю цесаревну достаточно долго, – написал я, нахмурившись, – и помню все её беременности. Она бывала раздражительной и даже плакала иногда, но никогда не была подавлена. Подозреваю, что вы мне не до конца доверяете, Григорий Григорьевич».

– И то правда, – хмыкнул Орлов, – глупо с моей стороны не доверять человеку, который знает Катюшу уже более пятнадцати лет. Но… то, что я скажу, опасно. И ты станешь соучастником некоего преступления… Ты это понимаешь? 

«Если это касаемо жизни цесаревны, то я готов! – уверенно написал я на доске.

– Что ж… – вздохнул Орлов, – твоё право… Тогда ты должен знать, что положение цесаревны при дворе сейчас особенно шатко. Её единственной опорой всегда была Елизавета, но в теперешнем состоянии императрица помочь ей не сможет. А влияние на цесаревича со стороны Воронцовой всё растёт и может так случиться, что после ухода Елизаветы и восхождения Петра на престол место рядом с ним займёт «Елизавета Вторая». А Катюша окажется в монастыре, и это в лучшем случае. В худшем… ты знаешь, чем всё может закончиться. Мы с братьями пытаемся убедить цесаревну… как бы это тебе мягче сказать… – Орлов на секунду задумался. Я быстро написал на доске одно слово: «переворот», и тут же стёр его рукавом полушубка. – Именно, – кивнул Григорий Григорьевич. – Подумай сам, что для России будет лучше: император, готовый продать страну немцам и ненавидящий всё русское, или мудрая и справедливая императрица, знающая Россию и влюблённая в неё с юных лет?

«Пожалуй, второе, – согласился я. – А что цесаревна об этом думает?»

– В том вся и беда, что она боится, – Орлов сделал большой глоток из фляги и громко втянул носом морозный воздух. – Причём она боится всего – и развода с мужем, и неудачи при перевороте. Я ей объяснял, что это только два выхода из ситуации. И они оба сулят ей изгнание в монастырь или даже смерть. Но есть ещё один вариант исхода и именно на него нужно надеяться! Но пока мои разговоры с ней ни к чему не привели.

Орлов не стал просить меня поспособствовать нужному решению вопроса со стороны Фикхен. Он прекрасно понимал, что я и сам пока не могу осознать всего, что может произойти. Он попросил лишь поддержать цесаревну в это непростое время и по возможности быть рядом с ней.

А тем временем на меня свалилась подготовка к празднествам, посвящённым встрече Нового года. Несмотря на то, что императрица почти не вставала с постели, она любила эти торжества как память о своём отце. Поэтому было решено устроить празднование, как и раньше. Я, сбивая ноги, носился по дворцу, то проверяя, как готовится зал для танцев, то бежал в погреба, чтобы убедиться в том, что закупили достаточно вина, то часами сидел в кабинете, обговаривая с поварами меню праздничного стола. Последнее, что я сделал в канун праздника – проверил, всё ли готово к салюту.

Я так замёрз на улице и устал от беготни, что, отказавшись от ужина, ушёл в свою комнату, разделся и уже собрался ложиться спать, как дверь отворилась, и в комнату вошёл Митька с тазиком, в котором стоял чайник с горячей водой. Он снял с меня чулки, и я с благодарностью опустил ноги в таз.

Пока я отдыхал, грея ноги, Митька принёс тарелку с запечённой свининой, кусок хлеба и чашку горячего чая. Вытерев мои ноги и надев на них вязаные носки, он усадил меня за стол, и я с аппетитом принялся за еду.

– А мы сегодня будем учиться? – спросил меня Митька, присаживаясь рядом.

Пока я отогревал ноги, силы вернулись ко мне, и я с готовностью кивнул Митьке и взял в руки дощечку.

«Давай так. Сегодня я дама и ты должен ухаживать за мной во время ужина, – написал я, поднимаясь из-за стола. – Сначала тебе нужно поприветствовать меня», – и я протянул ему руку для поцелуя, как это делают дамы.

Митька крепко схватил меня за руку и, подёргав её, хлопнул по плечу и заявил:

– Как грицца… Здорово!

«Господи!!! – написал я и шлёпнул Митьку по лбу. – Как я учил тебя здороваться с дамой? Ручку целуй, бестолочь!!!»

– А… Ой! – кивнул Митька и, потянув мою руку вверх, мокро тыкнулся в неё губами. – Милостивая государыня! Вы сегодня сверкаете, как… – он зачем-то покрутил головой и выдал, – как молочный поросёнок, запечённый в мёде!  

От этого сравнения я подавился смехом и дрожащей рукой написал:

«Во-первых, руку дамы не стоит поднимать для поцелуя. Нужно самому наклонить голову до уровня протянутой руки. А во-вторых, более поэтичного сравнения, кроме запечённого поросенка, не нашлось? Можно было сравнить, например, с нежной розой или спелым персиком?»

– Ну не могу я вас как даму воспринимать, Никита Андреич, – шмыгнул носом Митька. – Я вообще не понимаю, чего в вас энтот рыжий нашёл? Ни кожи, ни рожи, – он осёкся, поняв, что сказал лишнего, но остановиться уже не мог. – Вы меня, конечно, счас снова ругать будете, но я спрошу: а как вас ласково называет ваш рыжий? Неужто персиком?

«Он называет меня ёжиком, – ответил я и опустился на край кровати. – Он всегда говорит, что я ёжик – ни головы, ни ножек»…

Я скучал по Гришке… С последней нашей встречи прошло уже полгода. И не было ни дня, чтобы я не вспоминал его. Конечно, работа, написание портрета и светская жизнь отвлекали, но ночи оставались холодными и одинокими.

Я клал на тумбу книжку, гасил свечу и ложился на огромную кровать, раскинув руки. Я гладил мягкие простыни и представлял, что рядом со мной он… Мой Фаэтон. Я чувствовал его горячее дыхание на плече. Я слышал биение сердца в его груди. Я ощущал жаркие поцелуи и касание нежных рук. И в такие моменты мне становилось так хорошо и тепло, словно это свидание было настоящим.  Ведь я был уверен, что где бы Гришка ни был сейчас, он тоже представляет меня и так же тоскует по моим ласкам.

Почти в самый канун Нового года меня внезапно посетила идея. Она была связана с портретом. И так как процесс подготовки к празднику уже не нуждался в моём личном присутствии, я приступил к осуществлению своей идеи.

Нарисовав эскиз, я отошёл от мольберта и, посмотрев на рисунок издалека, остался доволен. Да, это было именно то, чего я так долго добивался. Сняв с мольберта этюдник, я кинулся в покои Фикхен и застал её горько плачущей у окна.

– Мой милый… – всхлипнула она, обняв и уткнувшись носом мне в плечо, – мне так страшно! Я так устала прятать свои истинные чувства за маской стойкости! Я хочу покоя и счастья, как обычная баба. Я хочу сбежать куда-нибудь вместе с Гришей, родить ему ребёнка и жить, как живут простые люди. 

«Нет, ты не сможешь так! – написал я на доске. – Ты сильная! Ты умная! Ты мудрая! Из тебя выйдет прекрасная императрица! Я помню, как ты мечтала о величии этой страны. Как хотела сделать её богаче, а жизнь в ней – лучше. Обыденность тебя убьёт. Вспомни себя, моя милая Фикхен! Вытри слёзы, а я попробую тебя утешить вот этим…»

И я развернул перед ней лист этюдника…

– Господи… – выдохнула она и подошла ближе к столу. – Ёшик… это же… это я. В нашу первую встречу! Да, я хорошо помню тот день. Ты сидел на подоконнике, закутанный в старую шаль с книгой в руке. Ты был таким маленьким. Со смешными, торчащими в разные стороны волосами, длинным носом и большими карими глазами. Ну чисто ёжик! – она засмеялась и провела рукой по моей щеке. – А такой ты запомнил меня? Надо же… Ты даже помнишь, как я была одета?

«Я помню всё, моя прекрасная Фикхен, – снова написал я. – Помню твоё добро. И твои уроки со мной. И первые слова, которые я прочёл благодаря тебе. Ты сделала меня таким и осветила мне дорогу в прекрасный мир. Видишь эту свечу в твоих руках? Это и есть мой путеводный свет. Я назову эту картину «Путеводная звезда». Ибо именно так вижу тебя!»

Видимо, мой разговор с Фикхен подействовал на неё положительно, и на праздничном ужине она была, как раньше, мила и весела. Я поначалу занял место в самом дальнем краю стола, но Фикхен сделала знак рукой, чтобы я был подле неё. По другую руку от цесаревны сел Пётр Фёдорович и демонстративно устроил рядом Воронцову, что не смутило мою Фикхен. Весь вечер она вела себя так, что Пётр Фёдорович вынужден был уделять внимание только ей, а его полюбовница беседовала с графом Стриженовым, волей случая оказавшимся её соседом.

Только во время праздничного фейерверка я заметил страх в глазах цесаревны. В то время, когда все любовались праздничным салютом, она смотрела в сторону дворца на окна покоев императрицы.

В них отражались яркие брызги огней, но за ними была темнота. И эта темнота пугала Фикхен намного сильнее, чем залпы пушек.

– Никита Андреевич! – от мрачных мыслей меня отвлекла Катюша. Она была словно маленькая сказочная феечка в белой лисьей шубке и милой шапочке. Ее глаза блестели, а щёчки были цвета нежной розы. – Вы ведь останетесь на танцы? Я хочу ангажировать вас на полонез и мазурку. И это не обсуждается! – она капризно надула алые губки.

Сказать по правде, я так устал за последние недели, что мне совершенно не хотелось танцевать. Я мечтал лишь о том, как окажусь в своей комнате и утону в мягких облаках перин. Но отказать девушке я, конечно, не мог.

Полонез был отыгран музыкантами, и мне оставалось дождаться мазурки, чтобы после неё откланяться перед дамами и уйти к себе. Распорядитель объявил вальс, и я удивлённо взглянул на Фикхен, которая оказалась передо мной.

– Ты ведь не откажешь мне? – улыбнулась она и протянула мне руку в длинной парчовой перчатке.

Я обнял её за талию, и мы закружились на волнах музыки. Она, как и раньше, тихо считала мне на ухо: «Раз-два-три…» и гладила меня по плечу. Вальс закончился и я, поклонившись цесаревне, проводил её к окну. К моей радости, объявили долгожданную мазурку, и мы вместе с Катюшей, как два молодых козлика, запрыгали по залу.

Я не стал дожидаться следующего танца. Сказавшись уставшим, я раскланялся и, быстро пройдя через зал, вышел в коридор. На этаже, где находились мои покои, я столкнулся с взволнованным Митькой. Он остановил меня на полпути и быстро заговорил:

– Вы тока не ругайтесь, Никита Андреич! Я говорил ему, что нельзя без спросу в ваши портоменты. А он: «Мне всё можно! Иди зови своего хозяина!». Чёрт рыжий! Ей-богу! А я … – но я не дал ему договорить.

Оттолкнув Митьку со своего пути, я бросился к дверям и, распахнув их, замер на пороге.

Гришка сидел за столом, закинув ногу на ногу, и разглядывал мои рисунки. Завидев меня, он быстро вскочил и кинулся навстречу, словно облаком окутав меня своими объятиями. Его поцелуй обжёг мне губы и я на секунду забылся, словно в сладком сне. Привел меня в себя тихий голос Митьки из темноты коридора.

– Не, вы конечно, пара красивая. Но всё одно, как-то энто не по-людски…

Я толкнул ногой дверь, закрывая её за собой, а Гришка быстро щёлкнул задвижкой за моей спиной.

– Стоит быть осторожными, – сказал он, гладя меня по волосам. – Хоть Митька твой и проверенный, но это могли увидеть и чужие глаза, – он мягко поцеловал меня в губы и тяжело выдохнул. – Как же я соскучился по тебе. Мой ёжик – ни головы, ни ножек… Я каждую ночь мечтал о том, чтобы оказаться рядом с тобой. Так хотелось обнять тебя и больше никуда не отпускать! Но все эти дела и заботы не давали мне вырваться к тебе. Пётр Фёдорович делает очень важные шаги для своего будущего. Он хочет заручиться поддержкой у ближайших с Россией государств, чтобы, взойдя на престол, не ожидать от них подвоха. Ещё пришлось помотаться по гарнизонам и там провести разъяснения для служивых. Но теперь я весь твой! К чёрту дела и заботы! К чёрту весь мир! Хочу, чтобы, как и прежде, остались только ты и я.

И мы снова оказались на берегу пруда. Мягкая трава стала нашими простынями, а нежный ветерок – покрывалом. Бледная луна освещала наши влажные от страсти тела, а пение ночных птиц и цикад скрывало наши сладкие стоны.

Тело наполнилось блаженством, и было так хорошо, словно наша любовь стёрла долгие месяцы разлуки. Будто мы так и остались на нашем берегу, а все эти интриги и заговоры приснились в дурном сне. Я дрожал от жаркой страсти и выдыхал тихие стоны в такт Гришкиным движениям. Казалось, что всё плохое осталось в прошлом и впереди у нас только любовь и счастье, но…

Ровно через пять дней всех как гром поразило страшное известие. Ушла из жизни великая женщина, мудрый правитель, дщерь Петрова – Елизавета, Императрица и Самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, Царица Казанская, Царица Астраханская, Царица Сибирская, Государыня Псковская и Великая Княгиня Смоленская, Княгиня Эстляндская, Лифляндская, Карельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных, Государыня и Великая Княгиня Новагорода Низовския земли, Черниговская, Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозёрская, Удорская, Обдорская, Кондийская и всея Северныя страны Повелительница и Государыня Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследная Государыня и Обладательница.

Я скорбел вместе со всем царским двором. Пусть я не мог назвать Елизавету Петровну своим другом или покровительницей, но эта женщина сыграла большую роль в моей жизни, и я был благодарен ей за всё, что она для меня сделала.

Но время неумолимо шло вперёд, и боль утраты постепенно утихала. Все ожидали объявления коронации Петра Фёдоровича, но он не торопился. Первым делом помиловав некоторых опальных вельмож, сосланных в предыдущие царствования, Пётр Фёдорович задумал выступить в союзе с Пруссией против Дании ради возвращения отнятых Шлезвиг-Гольштейнских земель. В Россию понаехали его родственники по голштинской линии, и он направо и налево начал раздавать им воинские звания. Всё это распалило негодование со стороны военных чинов, о чём Орлов сразу сообщил Фикхен.

Сама же великая княгиня почти не появлялась при дворе. На это были свои причины. Третий триместр её беременности заканчивался, живот рос очень быстро. Но к счастью, из-за тучности Фикхен он практически не был заметен. 

К тому времени моя мастерская превратилась в некий штаб, где собирались близкие к Фикхен дворяне. Первыми Орлов привёл ко мне своих братьев. Потом присоединились гвардейские офицеры  Рославлевы, Ласунский и Пассек. Позже на наши собрания стал захаживать воспитатель малолетнего наследника Павла Петровича Панин и камергер Шкурин.

– Екатерина Алексеевна всё так же отказывается участвовать в наших разговорах, – вздохнул Ласунский, – а ведь это в первую очередь в её интересах.

– Михаил Ефремович, – покачал головой Орлов, – она глубоко беременна. Да и напугана. Сам ума не приложу, как скрыть приближающиеся роды.

– Может, увезти её? В Царское, например, – предложил Панин.

– Везде прихвостни Петра Фёдоровича, – покачал головой Орлов, – а ежели цесаревич узнает о беременности, то пиши пропало. Так что тайное разрешение от бремени великой княжны – дело общее.

– Хм…   – усмехнулся Пассек, – умеете вы, Григорий Григорьевич, переложить личные проблемы в общий котёл.

Орлов лишь сердито глянул на Пассека, и тот тут же отвернулся к окну, делая вид, что разглядывает висевшие за ним сосульки.

«Пожар!» – написал я на доске и протянул её Орлову.

– Никита Андреевич, поясни сие письмо, – покачал головой Орлов.

«Нужно поджечь что-нибудь большое. Дом, например, – пояснил я. – Зная любопытство наших дворцовых до разного рода диких зрелищ, можно быть уверенным, что пожар отвлечёт их на время родов».

– Неплохо, – похлопал меня по плечу Григорий Григорьевич. – Ну что, господа? Чего жечь станем?

– Может, северную часть Зимнего? – предложил старший из Орловых – Иван Григорьевич.

– Ты хочешь, чтобы Катерина Ляксевна вместе со всеми угорела? – покачал головой Алексей Орлов. 

«Нужен дом в Петербурге, чтобы выманить весь двор в город», – снова написал я.

– У меня есть дом, – отозвался Шкурин, – и ради Екатерины Алексеевны я могу им пожертвовать.

Если бы у меня был дом, я бы тоже, не задумываясь, предал его огню ради спокойствия моей Фикхен. Да что там дом… Я бы жизни ради неё не пожалел! Но пока в таких жертвах она не нуждалась, и чтобы хоть как-то порадовать её, я упорно продолжал писать портрет.

Как-то солнечным мартовским утром Фикхен тихо вошла в мою мастерскую в то время, когда я работал, и тяжело опустилась в кресло в углу комнаты. Я отложил кисти, вытер ветошью руки и, сняв с себя передник, присел на стул рядом с ней.

– Я всё размышляю о том, что предлагает Гриша, – начала она разговор. – Не думай, что растущий живот сделал меня безучастной ко всему. Просто я боюсь. Понимаешь меня, Ёшик? – и она с грустью взглянула мне в глаза.

«Представь человека, висящего над пропастью на верёвке, которая привязана к ветке дерева, – начал писать я. – Верёвка может оборваться в любой момент и человек разобьётся. Но есть вероятность, что ежели подтянуться, то можно ухватиться за ветку дерева».

– Я боюсь, что мои руки слабы, и я сорвусь вниз, – вздохнула она.

«Если будешь так считать, то сорвёшься, – кивнул я, – а если будешь верить в себя и стараться забраться на дерево, то всё получится. И не нужно недооценивать силу своих рук», – улыбнулся я и погладил её по плечу.

– Господи, Ёшик… – Фикхен поцеловала меня в щёку, – какого же мудрого мужчину я воспитала, сама об этом не догадываясь! Я боюсь за Россию. Пётр творит страшное. Была надежда, что став императором он станет мудрее, но… его слабоумие неизлечимо. Я это поняла ещё на поминках Елизаветы Петровны, когда он при всех позволил себе шутить над Иваном Ивановичем Шуваловым, предлагая ему обратить внимание на княгиню Загородневу-Вятскую. Дескать, девица на выданье и, несмотря на свои семьдесят, ещё даст фору любой молодухе. И да, верёвка, на которой я вишу, может оборваться в любой момент. На отпевании в церкви Пётр Фёдорович демонстративно отошёл от меня в сторону и взял под руку эту выскочку Воронцову. Ещё эта беременность… совсем некстати… Гриша очень хвалил тебя за смекалку, милый! Обещаю, если всё получится и я стану императрицей, отблагодарю по-царски.

К тому времени я и сам проникся пламенными речами Орлова о важности свержения Петра и знал, что из-за глупости и слабоумия императора большая часть армии была уже на стороне Фикхен. К тому же она тайно заручилась поддержкой и финансовой помощью других государств ещё несколько лет назад, заключила договор с  гетманом Разумовским и за это чуть не поплатилась головой. Но к счастью, тогда всё обошлось для неё благополучно. 

Несмотря на свою бурную деятельность в качестве управляющего Зимним дворцом, написанием картины и тайными собраниями заговорщиков, я, хоть и редко, находил время встречаться с Бессоновым.

Для этих целей он снимал номер в гостевом доме на окраине города и ждал меня там в условленное время. Теперь мне не нужно было отпрашиваться у Фикхен. Я приказывал Митьке говорить, что уехал по хозяйственным нуждам в город и буду только на следующий день.

В комнате дешёвого постоялого двора было сыро. Простыни липли к мокрому телу, а свеча постоянно гасла от сквозняка, проникающего в комнату из щелей в рассохшихся рамах. Но нам было плевать на неудобства. После жаркой встречи мы отдыхали, лёжа на большой кровати и пили вино прямо из бутылки.

– Ты прости меня, Ёжик, что не могу тебя спрятать на нашем берегу, – вздохнул Гришка, целуя моё голое плечо. – Сейчас это опасно и для тебя, и для меня. Но обещаю, всё скоро образуется. Главное… – он поднялся на локти и тревожно посмотрел мне в глаза, – верить в счастье.

«Я верю» – улыбнулся я, но на душе у меня было неспокойно.

Господи! Как я хотел написать, чтобы он бежал, когда наступит смутный день, но… тогда бы я предал своих друзей и Фикхен. Сердце разрывалось на части, и я проклинал этот мир, который разделил нас на два лагеря. Я ненавидел себя за то, что не могу довериться Гришке полностью.

Я ненавидел себя и чувствовал предателем. И успокоиться мне было нечем. Часто, лёжа в своей постели и мучаясь угрызениями совести, я представлял страшные картины бунта. Я крутился в кровати, не в силах уснуть, а забываясь под утро, видел кошмары.

Мне снилось поле в чёрных буграх оттаявшей земли. Рядом со мной Фикхен на гнедом коне. Позади слышался голос Орлова и громкий шум сражения. А через поле, нам навстречу, нёсся Гришка. Его рыжие волосы полыхали огнём, рубаха на груди была распахнута, а в поднятой руке сверкала сабля. Фикхен повернула голову и что-то сказала Орлову.

– В атаку! – крикнул тот, и в сторону Гришки, словно поток горной реки, понеслась конница.

– Не-е-ет!!! – кричал я, но мой голос тонул в топоте копыт и выстрелах.

А тем временем наступило время родов, и план, который я предложил, увенчался успехом. Весь двор выехал в город поглазеть на пожар, и пока дворец пустовал, Фикхен удачно разрешилась мальчиком. Его передали на воспитание преданному Шкурину. А когда двор снова наполнился людьми, Фикхен просто сказалась больной.

В начале мая, как обычно, весь царский двор переехал в Ораниенбаум. Меня Фикхен на время отстранила от должности управляющего, так как по распоряжению Петра Фёдоровича ей было запрещено общаться с кем-либо. По какой-то странности я оказался единственным, кто был допущен до великой княгини, и именно я стал для неё связующей нитью с остальными заговорщиками. Все они остались в Петербурге, и планировали поднять восстание, как только Пётр Фёдорович выступит в поход на Данию. Но Пётр медлил с наступлением, решив сначала отпраздновать свои именины. 

Гришку я изредка видел на ужинах, но встретиться с ним наедине возможности не представлялось. Мои нервы были на пределе. Иногда мне казалось, что всё вокруг – дурной сон. Хотелось отхлестать себя по щекам, чтобы проснуться и снова очутиться в Царском, на берегу пруда, вместе с Гришкой. Я, как ребёнок, мечтал о том, чтобы Пётр и Фикхен помирились и стали править совместно. Чтобы идея свержения канула в Лету за ненадобностью, и воцарился мир, но… это были лишь мечты, рождённые моей тревогой. К перевороту было уже всё готово, нужен был только сигнал к действию, и цесаревна могла его подать в любую минуту.

В один из летних вечеров Пётр Фёдорович приказал Фикхен быть на званом ужине. Я, как обычно, сопровождал её на это мероприятие, втайне надеясь, что хотя бы издали увижу Гришку. Так и случилось, он стоял за спиной императора и тревожно поглядывал в сторону Фикхен.

На ужине присутствовали не только приближённые императора. Среди гостей были атташе Пруссии и Польши, что делало ужин ещё и дипломатическим приёмом.  Петра Фёдоровича, изрядно выпившего вина, несколько развезло от летней жары, и он перестал следить за своими действиями и выражениями. Не стесняясь присутствия Фикхен, он заигрывал со своей фавориткой и отвешивал ей сальные комплименты.

Ближе к концу ужина император приказал всем наполнить бокалы и, пошатываясь, поднялся со стула.

– Я хочу поднять этот бокал за Пруссию. За эту прекрасную страну, от коей я беру всё самое лучше. Страну, которая является для меня эталоном прогрессивной монархии, во главе с моим другом – Фридрихом, с которым я заключил мирный договор. За Пруссию стоя! – добавил он и бросил требовательный взгляд на собравшихся.

Первой с криком «Ура!» поднялась Воронцова. За ней начали вставать остальные участники ужина. Единственной, кто не тронулся с места, была Фикхен. Она так и осталась сидеть, с презрением глядя на мужа.

– А вы, милостивая государыня, что не поднимаетесь? – усмехнулся Пётр. – Или вам тост не по нраву?

– Стоя я буду пить только за Россию, – ответила ему Фикхен, отталкивая рукой бокал с красным вином. Он покачнулся и упал, разливая на скатерти кровавое пятно.

– Дура! – в сердцах выкрикнул Пётр, топнув ногой.

Ситуация была очень щекотливой. Польский посол что-то шепнул своему помощнику, прусский атташе с интересом наблюдал за происходящим, делая маленькие глотки из своего бокала.

Услышав обидные слова, Фикхен вспыхнула румянцем, и из её глаз брызнули слёзы. Она вскочила из-за стола и кинулась к двери, оттолкнув лакеев. Моё сердце испуганно забилось в груди, ибо я понял, что чаша её терпения переполнена. Я взглянул на Гришку и увидел в его глазах панику. Его губы беззвучно прошептали мне: «Беги!», но я лишь едва заметно покачал головой и, развернувшись на каблуках, последовал за своей госпожой.

Когда я появился у неё в покоях, она уже не плакала. Фикхен стояла возле открытого окна, и её лицо выражало решимость.

– В последнем письме Орлов сообщил, что Пассека арестовали. По Петербургу ходят  слухи, что и меня в Ораниенбауме держат под арестом. Сегодня верёвка оборвалась, мой дорогой Ёшик, и я лечу вниз. Но у меня ещё есть возможность схватиться за ветку и карабкаться вверх. И сегодня мои руки крепки, как никогда! Пётр объявил о секвестре имущества Русской церкви, отмене монастырского землевладения. Он хочет  реформировать церковные обряды и запретить использование икон. Синод с нами, как и армия. Передай с посыльным этот пакет в Петербург. Я буду ждать сигнала от Орловых, – и, чуть смягчив тон, добавила: – И будь осторожен, милый. Мы ходим по лезвию бритвы.

К счастью, Орлов продумал всё. В том числе и связь между Петербургом и Оранинбаумом. Нас с Фикхен окружали преданные люди, которые в любой момент могли в срочном порядке передать депешу, куда следует. 

Отдав письмо верному посыльному, я удалился в свои покои и всю ночь метался из угла в угол, пытаясь унять накатившую волну истерики. Я понимал, что восстание начнётся с минуты на минуту. Но как мне предупредить Гришку, чтобы не подвести Фикхен?

Ответ от Орлова пришёл ранним утром. Меня разбудил перепуганный Митька, лепеча, что цесаревна просит сопровождать её по важному делу. Он положил передо мной дорожный костюм, и стал помогать одеваться.

«Беги в покои Бессонова! – написал я ему на доске. – Передай, чтобы он бежал, и как можно скорее!», – с этими словами я вытолкал верного слугу за дверь.

Закончив одеваться, я поспешил в покои Фикхен и на полпути встретил возвращающегося с задания Митьку.

– Григорий Василич просили сказать… – начал он, хмуро глядя мне в глаза, – чтобы вы не поминали его лихом. И ещё вас ёжиком назвал, ни головы, ни ножек, говорит…

Моё сердце остановилось. Все звуки вокруг стихли, словно я провалился под лёд. Я стоял посреди пустого коридора дворца и понимал, что настал тот страшный час, когда нужно выбирать между долгом и любовью. 

Моя несчастная любовь обжигала огнем и молила о помощи, но долг отгородил её, словно огромная каменная стена, не давая услышать её стенаний.

Я взял себя в руки, похлопал по плечу перепуганного Митьку и быстро пошёл в сторону покоев цесаревны.

Мы шли по пустым коридорам к чёрной лестнице. На Фикхен был длинный плащ с капюшоном, который закрывал её лицо. На улице уже стояла карета, в которой нас ждали Иван и Григорий Орловы. Я помог Фикхен забраться внутрь и сам запрыгнул следом за ней. На облучок вместе с возничим взгромоздился Митька, и мы отправились в путь.

Всю дорогу я был спокоен и сосредоточен. Я убеждал себя, что сделал правильный выбор, ибо он – во благо страны и моей Фикхен. Но где-то глубоко в душе тлела моя несчастная любовь, покрываясь пеплом небытия.

И только оказавшись вновь в своей комнате в Зимнем, я осознал, что произошло. Любовь вспыхнула жарким огнём, опалив моё сердце. Я метался из угла в угол, пытаясь найти место, где не будет так душно и жарко. Я распахнул окно и мне в лицо дунул прохладный вечерний ветер. Но и он не смог погасить пламя, которое бушевало у меня внутри.

Как!!! Как я мог бросить Бессонова? Ради чего? Ради России, которая гонит и унижает таких, как мы? Ради Фикхен, которая никогда не благословит наш союз? Ради чего я пытался весь день убедить себя, что долг важнее любви?

– Никита Андреич… – в комнату робко вошёл Митька и испуганно уставился на меня, – вас ждуть. А вы… Словно чёрта под кроватью увидели. Соберитеся! Пора идти в бой! – и с этими словами Митька подал мне тщательно вычищенный парадный камзол.

Я оделся и, словно сомнамбула,  вышел в коридор. Всё происходящее вокруг казалось кошмаром, от которого не было сил проснуться. Я видел Орлова. Он вёл за удила коня, на котором восседала Фикхен. На ней был костюм офицера измайловского полка с праздничными аксельбантами и барсучьим султаном на каске. Мне подвели Лучика, который радостно захрапел, увидев хозяина.

 Моё сознание начало мутнеть от волнения и душевной боли. Я плохо понимал, куда мы скачем и кто все эти люди в мундирах, перед которыми Фикхен говорит пламенную речь.

– Огонь! – крикнул Орлов, и я вздрогнул от громкого раската выстрелов.

Вокруг нас пылали яркие огни факелов, и мы снова гнали лошадей вперёд. И снова вокруг нас какие-то люди. Они кричат «Слава императрице!» и стреляют вверх, отдавая ей почести. Под конец сей бурной ночи я уже плохо понимал, где нахожусь. Казалось, что я попал в ад, а вокруг в бешеном танце огня пляшут бесы, сверкая в темноте железными рогами. Меня трясло, словно в лихорадке и верный Лучик, боясь, что я усну в седле, несколько раз больно куснул меня за колено.

– Да здравствует вседержавная императрица Екатерина Алексеевна! – гаркнул рядом со мной Орлов, и снова грянули выстрелы.

В предрассветном сумраке я заметил солдата, который стоял напротив меня и никак не мог перезарядить ружье, шоркая в нём шомполом. Наконец он вскинул его на плечо. Но в этот момент его сосед неловко развернулся и толкнул солдата локтем.

Выстрел прозвучал в полной тишине. Меня словно кто-то толкнул в грудь, и мы с горе-стрелком удивлённо уставились друг на друга. Я не понял, что произошло, пока горячая боль не растеклась по груди. Потом вдруг почувствовал, что заваливаюсь вперёд,   падая лицом в жёсткую гриву коня. Последнее, что я ощутил, это как Лучик, не разобравшись в происходящем, снова больно укусил меня за колено.

Я провалился в тёмную бездну. Сначала это даже обрадовало меня. Тут не было ни страданий, ни боли, только темнота и тишина, о которой я так мечтал. Потом где-то вдалеке послышались звуки, среди которых я разобрал голос Орлова, звавший армейского лекаря.

Я решил, что умер, и мне стало любопытно, как реагируют на мою смерть окружающие. Открыв глаза, я увидел, что лежу на жёсткой лавке, покрытой простынёй, а надо мной склонился седой мужчина, в руке которого блестел острый нож.

– Он пришёл в себя. Колите ему морфин! Мне нужно достать пулю.

Я не почувствовал укола. Сладкая нега наполнила тело, и лавка подо мной начала раскачиваться, я словно плыл в лодке.  

Перед глазами раскинулось огромное снежное поле, по краям которого стояли могучие ели и сосны, одетые в огромные снежные шапки. Подо мной резвым галопом шёл Лучик, кося своим чёрным глазом. Воздух был настолько чистым и холодным, что у меня перехватило дыхание. Вглядываясь вдаль, я увидел сломанное дерево. Со страха я натянул поводья, но мой конь уже прыгал вперёд, выкидывая меня из седла.

И тут я почувствовал за спиной чьё-то горячее дыхание. Меня обняли крепкие руки, и до боли знакомый и родной голос произнёс:

– Спужался? Эх, Ёжик… ни головы, ни ножек!

Это был он… Мой прекрасный спаситель. Мой Фаэтон. Любовь и счастье всей моей жизни! Я глядел вокруг и понимал, что мы летим по небу. Лучик едва заметно перебирает ногами по лёгким облакам, а за моей спиной сияет яркий свет, идущий от рыжих  волос моего Фаэтона. Внезапно меня охватило волнение, накрыло, словно огромная снежная туча, заставляя сердце замереть от страха.

– Огонь! – услышал я голос Орлова, и от громкого раската грома мне заложило уши.

Молния вспыхнула прямо перед нами, и от испуга Лучик встал на дыбы. Вторая молния полоснула меня поперёк груди, обдав волной страшной боли.

– У него болевой шок! Держите его, я попытаюсь остановить кровотечение!

Это было последнее, что я услышал. Я падал с небес, всё ниже и ниже, пока не оказался в настоящем аду, где вокруг бурлило кипящее масло. Оно обжигало тело, заливало рот и глаза огненной лавой. Я бился и извивался в этом вареве, но не молил о пощаде. Я знал, что это расплата за предательство. За то, что я  не смог спасти от мирских проблем единственное, что было  мне так дорого. Свою любовь… Своего Фаэтона…

– Никита Андреич… Очнулися? – внезапно передо мной из красного марева возникло встревоженное лицо Митьки. – Вот правильно я этим лекарям говорил, что вы выкарабкаетесь! А они мне: «После такого ранения не выживають!» Э-эх! А ещё образованные люди называется…

Я попытался приподняться, чтобы понять, где нахожусь, но ничего не вышло. Моя голова была тяжела, как пушечное ядро, а веки словно кто-то склеил крепким клеем.

– Вы не гоношитеся, Никита Андреич, – продолжил Митька, поправляя мне подушку, – вы много крови потеряли. Ентот дохтур из военного госпиталя, когда пулю извлёк, сказал, что ещё пара дюймов и хана, она бы вам сердце насквозь пробила. Везунчик вы, сказал. А потом дворцовые лекари набежали и сказали, что вы всё одно помрёте. А я их гнал отсель! – Митька зашмыгал носом. – Ничего они не смыслят. Человек помирает, когда ему в ентой жизни уже ничего не надоть. А вы жизню любите…

Я чуть приподнял руку и показал пальцами, чтобы Митька подал мне доску. Он быстро метнулся к тумбе и вложил мне в руку мелок.

«Бессонов», – смог написать я, и моя рука без сил упала на простыни.

- Я знал, что вы спросите о ём, поэтому заранее справился, – начал Митька хмуро. – Только вот не знаю, стоит ли слышать такое в вашем положении? – я зло сжал губы, мысленно приказывая ему рассказать всё, что знает. – Вот чего вы сразу на мене орёте? – обиделся парень. – Взяли вашего Бессонова вместе с императором, када они на лодке хотели уплыть. Император от престолу отрёкси и его в Ропшу отправили, а приближённых евойных арестовали. Никто не знает, где их держат. Я токмо смог узнать, что жена рыжего вашего, как только узнала об том, так отказалася от свово мужа и вместе с отцом обратно в имение укатила. Григорий Григорьевич Орлов вместе с Катериной Ляксевной в Москву уехали, готовиться к коронации. Но она просила мене лично докладать о вашем самочувствии. Так я сегодня же депешу составлю, где порадую её вашим прибытием в чувства.     

Седой доктор поначалу приходил ежедневно. Меня мучили страшные боли, и он колол морфин, чтобы я их не чувствовал. Целыми днями я спал, а пробуждаясь от тяжёлого сна, видел подле себя Митьку. Он то сидел на стуле у кровати, то, как преданный пёс, спал в моих ногах, свернувшись калачиком. Через неделю боль отступила и мне стало легче.

– Вы не перестаёте меня удивлять, – строго смотрел из-под седых бровей пожилой доктор. – Когда вас доставили, я и медной копейки не дал бы за вашу жизнь. От таких ранений умирают, даже не приходя в сознание. У вас удивительная тяга к жизни, Никита Андреевич, это просто поразительно!

Я взял в руки доску с мелком и коряво вывел несколько слов:

«У меня ещё тут есть дела!»

– Что ж… – доктор закончил перевязку и, поднявшись со стула, направился к двери, – я вам больше не нужен. Крепкий сон, хорошее питание и должный уход – это теперь ваши доктора, – и, поклонившись, он вышел из комнаты.

Митька оказался прекрасной сиделкой. Он кормил меня с ложки, читал книги и ежедневно протирал моё тело мягкой тряпицей, смоченной в тёплой воде. Я был благодарен ему всем сердцем и, так как делать мне было ничего нельзя, предложил снова заняться этикетом.

Ещё через неделю, когда смог сесть, опираясь на подушки, я устроил ему настоящий экзамен. Митька вошёл в комнату, принарядившись в мой старый парадный костюм и белый напудренный парик. Споткнувшись о ковёр носком туфель, которые были ему велики, он плюхнулся на одно колено и чуть слышно выругался. Увидев моё недовольное лицо, Митька сделал вид, что потерял запонку и, быстро поднявшись, подошёл ко мне. 

– Прекрасный вечер, – галантно поклонился он и, взяв меня за руку, едва коснулся её губами. – Он такой же свежий и тёплый, как ваши щёчки, мадам! Разрешите мне вас ангажировать на этот вечер? – услышав это, я кивнул, и Митька помог мне подняться и доползти до стола, где уже были расставлены приборы.

Усадить меня за стол у него не вышло, но в том была моя вина. Я упал на стул от слабости, и Митьке пришлось подвигать ко мне стол с ужином.

– Мадам, вы верите в любовь с первого взгляда? – спросил он, заправляя за ворот салфетку. Я улыбнулся и утвердительно кивнул. – Вот вы человек вроде как умный, книжек много прочитали. Вот как такое может быть? Прямо враз увидел и влюбился? – я сначала нахмурился, показывая Митьке, что зря он перешёл на свою обычную речь, но увидев, как он лихо режет мясо ножом, придерживая кусок вилкой, не стал настаивать на продолжении экзамена. Я взял в руки доску и стал писать свои мысли:

«Не могу сказать, бывает ли такое со всеми, но со мной это случилось. Когда я впервые увидел Бессонова, то сразу в него влюбился».

– А как вы это поняли? – Митька оттопырил мизинец и стал ковырять ногтем в зубах.

«А я это сразу и не понял, – улыбнулся я, – только с той минуты, как увидел его впервые, думал он нём непрестанно. И до сих пор думаю!» – я вздохнул и отодвинул от себя тарелку с недоеденным ужином. Это было правдой – мысли постоянно возвращались к Гришке, и я измучил себя думами о его судьбе. Неизвестность убивала и не давала покоя моей душе.

– Никита Андреевич! – Митька подвинул свой стул ближе и потянул руку к моей тарелке. – Ну нельзя вам так! Дохтур чаво сказывал? Кушать вам нужно. А вы опять кручинитеся… Ну никак не можно писать сейчас Катерине Ляксевне. Вы же станете у неё про Григория Васильевича спрашивать? А вся переписка через Орлова идёть. Он читает и токмо самое важное ей несёть. Он ведь и ваше письмо читать станет…

Единственным способом поговорить с Фикхен была поездка в Москву. Но я прекрасно понимал, что в нынешнем состоянии просто не вынесу путешествия. Я вздохнул и принялся доедать ужин.

Через месяц после ранения я начал понемногу ходить по комнате. Чтобы как-то занять себя, я попросил Митьку принести  в комнату мольберт с незаконченной картиной и краски. Я хотел побыстрее дописать картину и преподнести её Фикхен в виде подарка на коронацию.

Работа шла быстро, потому что сейчас меня не отвлекали ни дела по хозяйству дворца, ни светская жизнь. 

Лето близилось к концу, и дни становились короче. Я отложил кисти и краски и, поднявшись, отошёл от картины на несколько метров. Моя милая Фикхен с любопытством смотрела своими большими карими глазами с картины и улыбалась одними уголками губ. Свет свечи в её руке озарял бесконечные стеллажи с книгами. И там, где кончался этот свет, начиналась непроглядная темнота.

– Эх… мне б родиться лет на двадцать раньше, – вздохнул Митька, – я б такую кралю точно не упустил! А бывший ампиратор наш, Пётр Фёдорович, дурак был! Такую красоту не разглядел. Царствие ему небесное…

Я вздрогнул и выронил из рук снятый передник. Сердце забилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Я вопросительно посмотрел на Митьку и тот, разрубив воздух рукой сказал:

– Йех!!! Проговорилси… Язык мой без костей! А ведь зарок себе давал молчать, чтобы вас не тревожить. Да чо уж… В обчим, помер Пётр Фёдорович. В прошлом месяце ишо окочурился в Ропше. Говорят, колики у него были. Вот от них и помер. Хотя слухи ходют, что к ентому делу Орловы руку приложили. Но… – он покачал головой, – не нам про то судить.

Услышав это известие, я кинулся в гардеробную и, морщась от боли в груди, стал искать дорожный костюм. Митька метался вокруг меня, причитая как старая бабка:

– Господи… Да куды ж вы намылились-то? Ведь не доедете… Вы ещё не оправились толком! Ой, чую, в дороге вас и схороню! Никита Андреевич! Барин!  Нельзя вам счас ехать!

Я сунул ему в руки дорожный костюм и жестами приказал помочь в него облачиться. В дорогу я взял только баул с самым необходимым и законченную картину, аккуратно обитую досками. Последним я застегнул на шейном платке брошь, подаренную когда-то Хофманом, и сунул за пазуху камзола тетрадь в потёртом кожаном переплёте.

Митька не отпустил меня в дорогу одного. Он недовольно ворчал под нос, что не даст мне помереть в одиночестве, и что ежели я и помру, то только он, Митька, сможет меня похоронить как следует. Проверив, как я устроился в подготовленной карете, он прыгнул на облучок к возничему и по-хозяйски приказал ему:

– Трогай!

Дорога и правда оказалась для меня мучением. Спать, сидя на жёстком сидении кареты, было невозможно. К тому же тряска по булыжной дороге отзывалась сильной болью в моей в груди. Митька предлагал ночевать на постоялых дворах, пока нам меняли лошадей, но я отказывался, стараясь сократить время пути.

Через десять дней страшных мучений мы въехали в Златоглавую. Москва сильно отличалась от Питера. Она была менее помпезной и очень живой. По улицам носились повозки, готовые раздавить своими колёсами зазевавшегося прохожего. Рыночные торговцы на разные голоса зазывали посетителей в свои лавки. По городу важно гарцевали на лошадях драгуны, призванные следить за порядком.

Митька поманил рукой из окна кареты одного солдата и сунул ему в нос бумагу, которой меня одарила Фикхен ещё в Зимнем. В ней было сказано, чтобы подателю сего документа оказывали всяческую помощь и подчинялись его приказам.

– Где нам найти великую княжну Катерину Ляксевну? У моего господина дело к ней срочное! – сказал он усатому драгуну.

– Дык в Лефортово езжайте. Тама она живёт. Токмо к ней так просто не попадёте, – охотно отозвался солдат. 

– Моего хозяина пустют без промедления, – усмехнулся Митька. – Ты давай нам дорогу показывай, а то мы в Москве впервой и заплутать могём.

Пожилой камергер долго листал бумаги, черкая в них пером какие-то пометки и, тяжело вздохнув, вынес свой вердикт:

– В ближайшие дни у Екатерины Алексевны всё расписано по минутам. Так что до коронации вы с ней встретиться не сможете, Никита Андреевич.

– Да вы хоть знаете, кто перед вами? – взорвался Митька. – Никита Андреевич Межуев – крестник и близкий друг великой княжны! Он самолично принимал участие в перевороте и был ранен, когда Катерина Ляксевна объезжала полки! Да ежели цесаревна узнает, кого вы к ней не пустили, она вас на множество камер-юнкеров порвёт!

– Ничего не могу сделать для вас, – снова вздохнул камергер и отложил перо в сторону, – она и так целыми днями то послов, то ходоков встречает. Сейчас у неё генералы заседают. Через час обер-маршалы пожалуют. А вечером у неё примерка праздничного платья для коронации. Мне даже ужин вписать некуда.

В этот момент двери канцелярии открылись, и на пороге появился Григорий Орлов.

– Никита Андреевич! Дорогой ты мой! – Орлов заключил меня в крепкие объятья, от коих я застонал от боли. – Прости великодушно. Силушку не рассчитал, – отпустил меня Григорий Григорьевич и внимательно оглядел. – М-да… видать, наши доктора правы были, здорово тебя тогда подстрелили. Вижу, как сильно ты сдал. Ты и ранее худобой страдал, а сейчас вообще кожа да кости остались. Катюша уж больно переживала за тебя, каждый день о твоём здоровье спрашивала. А депеши, что твой слуга писал, я ей лично передавал. Когда ты очнулся, она приказала вина открыть и всем пить за твоё здоровье.

– Григорий Григорьевич, – обратился к нему Митька, сняв шляпу и кланяясь в ноги, – помогите до цесаревны попасть моему хозяину. Дело у него к ней неотлагательное.

– А что, Савелий Петрович вам в этом не пособил? – сердито глянул на камергера Орлов.

– Дык, Григорий Григорич… – замямлил тот, – ни одного окошечка в её распорядке нету!

– А вот я сейчас сам и найду, – грозно рявкнул Орлов и выхватил из рук испуганного камергера бумаги. – Как же нет окошка? А сегодня между тремя и четырьмя часами дня?

– Окститеся, Григорий Григорич! – взмолился камергер, – там время оставлено, чтобы она отдохнула и чая попила! Пожалейте вы её, батюшка…

– Вот со старым другом чаю и попьёт, – подмигнул мне Григорий Григорьевич и, бросив взгляд на багаж подле меня, спросил: – А это не картина ли, что ты писал?

– Она самая, – ответил за меня Митька. – Никита Андреевич хотел её преподнесть Катерине Ляксевне, в знак своей любви и преданности.

– Картину я ей сам отнесу, а вам распоряжусь комнату для отдыха организовать и обедом накормить. Чай, устали с дороги. А к нужному времени лакея пришлю, он вас к Катюше и отведёт, – сказал Орлов и, взяв мою картину, вышел из комнаты.

Я так и не смог поесть и поспать, как ни упрашивал меня Митька. Он даже устроил для меня целый спектакль за столом, исполнив нелепый танец куриными ножками и распевая «Барыню» дурным голосом. Я был благодарен за всё, что он для меня делал, но от волнения еда не лезла в меня, а глаза не закрывались для сна.

Наконец, в дверь постучали, и статный молодой лакей в зелёной ливрее вошёл в комнату и, поклонившись, объявил:

– Никита Андреевич Межуев! Вас ожидает великая княжна Екатерина Алексеевна в аудиенц-зале. Прошу пройти со мной.

Я несколько минут постоял у дверей зала, собираясь с мыслями и, наконец, решительно шагнул внутрь.

Екатерина Алексеевна стояла у окна, внимательно разглядывая мою картину. За то время, что я её не видел, она сильно изменилась. И эти изменения были не внешними, а, скорее, внутренними. Передо мной стояла величественная и сильная женщина. От той беспомощной и испуганной Фикхен, которую я помнил, не осталось и следа. Екатерина держалась гордо, словно античная статуя, высоко подняв голову и распрямив плечи. В её взгляде светилась царственная сила, от которой на меня напало оцепенение.

Екатерина Алексеевна повернула голову и, увидев меня, одарила ослепительной улыбкой.

– Мой мальчик! – воскликнула она, и выражение её глаз изменилось. В них заиграли искорки радости и нежности. – Как же я рада тебе! Мне так не хватало моего милого Ёшика! – и она протянула мне руку. Я кинулся к ней и, упав на колени, коснулся губами её руки. – Встань, дорогой, – попросила великая княжна и помогла мне подняться, – давай лучше обнимемся как старые добрые друзья.

Я прижался к ней и через плотный корсет почувствовал, как бьется её сильное сердце. Это была моя Фикхен! Милая, добрая, нежная и заботливая. Она обнимала меня и рассказывала, как перепугалась, когда я упал с лошади. Как кинулась ко мне и звала на помощь Орлова. Как мучилась неизвестностью, когда ей пришлось ехать дальше, оставив меня на попечение военных докторов. Выговорившись, она отпустила меня и, показав глазами на картину, сказала:

– Это просто восхитительно, милый! Из тебя получился прекрасный художник. Я прикажу повесить твоё творение у себя в покоях, чтобы частичка тебя всегда была рядом со мной, – Фикхен внимательно посмотрела на меня и нахмурилась. – Отчего я вижу грусть в твоих глазах? Тебя что-то беспокоит, мой мальчик?

Я снял с пояса доску и быстро написал на ней два слова:

«Где Бессонов?»

Лицо Фикхен тут же изменилось и стало каменным, а в глазах блеснули льдинки злости.

– Не переживай, Ёшик, – процедила она сквозь зубы, – это рыжее чудовище больше не побеспокоит тебя. Я лишила его всех званий и сослала в Томские тюрьмы по этапу. Надеюсь, он не дошёл до места назначения и сейчас гниёт где-нибудь в Сибирских лесах!

Эти слова ударили меня, как тяжёлый кузнечный молот. Ноги подкосились, и я рухнул коленями на холодный мраморный пол залы. Внутри прозвучал оглушительный залп, словно тысячи пушек одновременным выстрелом разнесли вдребезги моё сердце. И от нестерпимой боли я закричал…

Я кричал этой величественной женщине о том, что люблю Гришку, и что не могу без него дышать. Не могу без его поцелуев и объятий. Я кричал, что он моя жизнь, моя судьба и моя единственная любовь. Что без него не вижу смысла своего существования, и что для меня нет добрее, умнее и благороднее его. Я сорвал с себя брошь и, сжав её в ладони, пытался донести до этой холодной мраморной Афины, что для меня есть только один бог. И это он, мой прекрасный Фаэтон, который согревает меня своей огненной любовью.

Видимо своим мычанием и слезами я напугал её. Екатерина Алексеевна сделала шаг назад и прижала руки к груди. Выбившись из сил, я схватился за сердце и нащупал за воротом камзола тетрадь с рисунками. Рванув его и выхватив тетрадь, я кинул её к ногам великой княжны.

– Что это? – она удивлённо посмотрела вниз, и я заметил белый клочок бумаги, выпавший из тетрадки. Это было письмо Гришки, которое он когда-то написал мне в Царское село.

Екатерина Алексеевна нагнулась, подняла листок и, подойдя к окну, начала читать послание. С каждой прочитанной строкой её лицо менялось. Сначала удивлённо приподнялись брови, затем глаза расширились от изумления. 

– Милый… – выдохнула она, откладывая бумагу в сторону, – выходит, что всё это время вы были вместе? Я-то, дура, думала, что ты мучаешься… А ты просто жил своей любовью и Бессонов разделял её с тобой? – она подошла ко мне и, протянув руки, помогла подняться с колен. – Что же я наделала? Вместо благодарности за твою преданность и многолетнюю дружбу я сделала тебя несчастным! Как я могу всё это исправить?

Я взглянул ей в глаза и, собравшись силами, с трудом произнес:

– От-пус-ти…

– Хорошо, – вздохнула она, – только с одним условием. Подари мне танец. Хочу станцевать с тобой напоследок.

Это был странный вальс. Мы в полной тишине кружились по пустому залу, и Фикхен, моя Фикхен, шептала мне на ухо ритм, как когда-то, далёким зимним вечером в Царском селе: «Раз-два-три… Раз-два-три…» 

В этом году январь радовал солнечными деньками. Снег ярко блестел, а на дворе   уже спозаранку пищали дворовые детишки. Для них я приказал залить горку, и теперь звонкий и заливистый смех будил меня по утрам.

– Сонька! Ты пошто Катеньку забижаешь? – услышал я строгий мальчишеский голосок.

– Так она всё одно глухая да немая. Ничего не слышит и ответить не могёт! – отвечал ему звонкий девичий.

– И что, что немая да глухая? Не дура же! – протестовал мальчик.

Я вспомнил, как когда-то меня так же защищал от детских нападок Сашка, и на душе стало тепло и приятно. От воспоминаний меня отвлекли крики, которые доносились со стороны главной улицы деревни.

– М-митька! Ч-что там? – крикнул я в окно.

Через минуту в мой кабинет забежал запыхавшийся Митька с красными от мороза щеками.

– Почта приехала, Никита Андреевич! А этот дурак Прошка опять упряжь плохо на конях закрепил. Его сани перевернулись и не дают почтовым саням в деревню въехать. Я сейчас добегу до них да письма вам сам принесу.

Через несколько минут на моём столе лежали три письма и несколько донесений из Петербурга.

Первое письмо было от моей Фикхен. Она рассказывала мне о своей жизни и о том, как ей трудно приходится в своём нынешнем положении императрицы.

«Я очень скучаю по тебе, мой милый друг, и всё помню. И наши разговоры о разном, и прогулки, и по-семейному тихие праздники. Всё кажется таким далёким, но таким любимым. Это время для меня было самым счастливым и в этом именно твоя заслуга, мой Ёшик.

P.S. Надеюсь увидеть тебя летом в Царском селе.

С любовью. Твоя Фикхен»

Я очень любил получать от неё письма. Иногда она писала мне придворные новости. Так я узнал, что Катюша Преображенская на одном из балов познакомилась с сыном графа Мечникова, который вернулся в Россию после учёбы в Голландии, и между молодыми людьми вспыхнуло чувство. Теперь баронесса Преображенская готовит их свадьбу, которая будет по осени.

Я скучал по Фикхен. Что бы между нами ни случилось, она оставалась очень важным человеком в моей жизни. Я любил её и был благодарен за щедрый подарок.

По отъезду из Москвы в моём кармане лежали не только помилование для Бессонова и бумага о восстановлении его титула, но и моя баронская грамота с пожизненным и достаточно неплохим жалованием. Помимо дворянского титула, я получил в дар от Фикхен небольшую деревеньку недалеко от Царского села, ту самую, в честь которой мне дали фамилию.

Второе письмо – от Сашки, и прислано оно было из Петербурга. Открыв конверт, я улыбнулся, увидев листок бумаги с отпечатками маленьких детских ручек. Внизу было примечание, написанное кривыми печатными буквами. «Санюшка и Манюшка» – гласило оно.

Сашка писал, что благодаря моим связям при дворе и его стараниям, здание больницы в Царском селе построено и ожидает первых пациентов. А сам Сашка сейчас находится в Петербурге, дабы привлечь в неё молодых лекарей для практики. 

Ещё он писал, что остановился в доме у Максимки и Лизоньки, которые велели мне кланяться и благодарить за то, что я нашёл для них здание фабрики. К лету следующего года они начнут выпускать первые партии мебели и, как и обещал Максимка, он пришлёт мне лучший гарнитур. Лизонька снова беременна. Повитуха обещала, что родится мальчик. И уж его точно назовут Никиткой, в мою честь.

Я быстро пробежал глазами донесения и с улыбкой открыл последнее письмо, от Джакомо. Он писал, что продолжает свои путешествия по миру и успел побывать во многих экзотических странах.

«Но самой удивительной и изумительной страной для меня остаётся Россия. Меня покорила красота природы, и мне очень хотелось бы посетить её именно зимой. Так что через год жди меня в гости, mio caro ragazzo! Хочу увидеть тебя счастливым и свободным. И отказа не приму!

Твой Джакомо К.»

Я потянулся, хрустнув затёкшей спиной, и поднялся со стула.

– Никита Андреевич! Чего вы как дитё малое? Опять не жрамши, не сра… – я строго посмотрел на вошедшего Митьку и тот поправился, – не приняв утренний туалет и не позавтракав, сразу за дела уселись?  Идите уже в столовую. Там вам тётка Наталья тряпкой мокрой по заднице-то надаёт, за то что вы ейные пирожки теперича будете холодными есть.

Я упросил Фикхен отпустить в Межуевку мою любимую повариху и теперь эта добрая и умная женщина, заменившая мне мать, жила рядом со мной. И хоть я выписал её из Царского не для прислуги, тётка Наталья продолжала готовить завтраки, обеды и ужины, ссылаясь на то, что без работы жить не может.

Получив от поварихи лёгкий подзатыльник за опоздание и позавтракав, я собрался на улицу, чтобы проверить, как идёт реставрация местной церквушки, на которую я выделил деньги из своего жалования.

– А г-где б-барин? – спросил я у Митьки, который шёл рядом со мной, хрустя прозрачной сосулькой, как леденцом.

– Дык оне, как рассвело, кататься на лошади изволили. Вон и шапку свою потеряли, как с деревни выезжали, – Митька вынул из-за пазухи знакомую мне шапку.

– Да как ты мог барина отпустить по морозу и без шапки? – выпалил я, от возмущения забыв о заикании.

– Дык он, как вихрь, мимо меня промчалси. Я и ахнуть не успел, – насупился Митька.

– В-вели мне Лу-лу-чика с-седлать, – приказал я ему, – а я п-по-ка до це-церкви с-схожу. Про-оверю как там, да ч-чего и з-за ним поеду.

– И не забудьте чего мне обещались! – напомнил мне Митька, отдавая шапку.

По приезде в Межуевку Митьку настигла любовь. Да не абы к кому, а к приёмной дочери местного священника отца Никодима. Ефросинья оказалось девушкой умной и образованной. Поначалу она не воспринимала Митьку всерьёз и всячески подтрунивала над лопоухим и конопатым парнишкой. Но, вспомнив мои уроки этикета, Митька обаял Фроську галантными манерами и знанием любовной поэзии. И теперь вот просил, чтобы я посватался от его имени, до икоты боясь грозного чернобородого священника.

Через полчаса я уже мчался по заснеженной дороге в сторону леса, куда, по словам Митьки, направился барин, чтобы проверить силки, расставленные накануне. Я смотрел вдаль и вспоминал такую же заснеженную дорогу годом раньше. Дорогу, по которой я торопился в надежде спасти свою любовь.

Лишь через три месяца я нагнал колонну, в которой вели ссыльных. Я с ужасом смотрел на длинную серую вереницу оборванных и усталых людей, закованных в тяжёлые кандалы, пытаясь найти среди них Бессонова. Подъехав к офицеру, который руководил конвоем, я протянул ему бумагу, подписанную Фикхен, и с замиранием сердца ждал, пока он её прочитает.

– Бессонов? Гришка? Да тут он. Езжайте за ентим солдатом. Он вам его покажет.

Я расслаблено выдохнул, узнав, что Гришка жив. Проезжая мимо вереницы узников, я вглядывался в серые и измождённые лица. У некоторых были отморожены уши и носы, у других из-под железных оков на белый снег  капали яркие капли крови.

– Вон там Бессонов. Крайний в первой колонне, – сказал солдат, ткнув пальцем в спину одного из заключенных.