Машина Смерти

III

Я закончил стирку как раз вовремя: только успел вывесить куртку на плечики, как послышалось легкое скрежетание ключа в замочной скважине — это вернулся Олег. Глаза его сияли, да и весь он был какой-то возбужденный, радостный…

— Стирку затеял? — весело спросил он, заглядывая в ванную. — Молодец!

И начал стаскивать с себя пальто. Но тут он заметил, что я не свожу глаз с его правого рукава. Олег поймал мой взгляд и, проследив за ним, тоже уставился на рукав.

— Ой, где это я так? — в конце концов выдохнул он. — Наверно, где-нибудь было покрашено, а я и не заметил…

Нет, я не поверил ему. Меня на мякине не проведешь. Это была кровь. Я сразу ее узнал. Потому что слишком часто видел в последнее время…


Третий

I

Самый большой удар в моей жизни — это когда умерла бабушка. Я настолько любил ее, что поневоле начал уже думать, что она будет жить вечно и навсегда останется со мной: добрая, заботливая, ласковая.

За мою жизнь она всегда боялась больше, чем за свою, тем более, что повод для тревоги был. Однако моя болезнь как будто притаилась и никак не давала о себе знать. Врачи только руками разводили — вполне здоровый ребенок. Бабушка не верила и так сильно заботилась обо мне, что совершенно забывала о своем здоровье…

Она слегла после третьего, пока последнего приступа моей болезни, и истаяла, как свечка, от непосильных для надорванного сердца переживаний…

Олег сдержал свое слово и однажды явился ко мне с маленькой бутылочкой, полной бесцветного лака. Лак был совершенно не вонючий и восхитительно прозрачный. „Наверно, импортный", — подумал я.

Олег поставил Черного Вовчика на подстеленную газету и начал ловко орудовать кисточкой, покрывая фигурку лаком. Работа у него спорилась — я не успел и глазом моргнуть, а уже всё было сделано, и Олег с довольным видом отстранился, чтобы получше рассмотреть свое произведение.

Я тоже посмотрел на Черного Вовчика и внутренне содрогнулся: лак его не столько подновил, сколько испортил. Да, исчезли досадные щербины и шрамы, но дерево потеряло ту приятную шероховатость, которая придавала ему чарующее сходство с живым телом. И больше всего обновленный Черный Вовчик стал напоминать забальзамированного покойника.

Но Олег тут же успокоил меня, заверив, что через некоторое время лак впитается, затрется, потеряет свой скользкий блеск, и Черный Вовчик станет вновь таким, каким мы с бабушкой привыкли его видеть, только гораздо прочнее. Тут бабуля позвала нас ужинать, и я предпочел сразу же забыть о досадном инциденте.

Мы ужинали по-семейному, на кухне. Здесь и всегда-то было очень уютно, а сегодня в особенности — ведь с нами был Олег… Бабушка напекла пирогов и чай заварила по-особому, с травами, поэтому в кухне стоял удивительно сытный и душистый запах. Я жадно вбирал его расширившимися в сладком предвкушении ноздрями, пока внезапно не почувствовал, что во рту опять знакомо начинает отдавать металлом.

Очевидно, лицо у меня в этот момент сделалось настолько испуганным, что и бабушка, и Олег, как по команде, замерли и тревожно уставились на меня. Я хотел было ободряюще улыбнуться, как-то успокоить их, двух самых дорогих мне людей, но не мог даже пошевелиться. Мне не хватало воздуха, рот свело в жгучей судороге, но главное — это кожа: казалось, она начисто потеряла свою эластичность, усохла, сжалась и теперь сдавливала всё тело, как травяной мешок.

Я видел, как от испуга побледнело бабушкино лицо, как она беззвучно охнула и выронила из руки недопитую чашку чая. Чашка полетела вниз, как в замедленной киносъемке, и янтарные шарики чая разлетелись по скатерти. Я услышал, как бабушка что-то крикнула Олегу, а сама бросилась в прихожую к телефону, наверное, вызывать „скорую".

Но что произошло потом, я не смогу понять никогда.

Когда мы остались в кухне вдвоем, Олег из бокового кармана своего пиджака вдруг извлек плоскую бутыль-фляжку, отвинтил у нее пробку и поднес к моему рту. В ноздри ударил тошнотворный тухлый запах, какой бывает разве что у застарелых помойных ведер. В лучшие времена меня от этого просто вывернуло бы, но сейчас было почти всё равно.

Олег грубо схватил меня за волосы и начал горлышком бутылки разжимать зубы. Мне не хотелось, я пытался сопротивляться, но тело не подчинялось, оно чувствовало лишь жгучую боль, и усыхающая кожа сдавливала всё сильнее. В конце концов Олегу удалось разжать мои челюсти. Сначала я почувствовал, как засаднило ободранные десны, а потом в рот хлынуло вонючее тошнотворное пойло всё с тем же привкусом ржавого металла. А Олег тряс меня и только повторял монотонно и зло:

— Пей… Пей… Пей…

Свет в глазах померк, и я начисто отключился, а когда пришел в себя, то долго не мог сообразить, кто я, и что здесь происходит. Горечь и кислота во рту сменились почти приторной сладостью, во всём теле была птичья легкость, а в коже — здоровая упругость, будто весь случившийся кошмар был только бредовым сном, от которого меня спасло утреннее пробуждение. Но это не могло быть сном — я чувствовал, я знал… Потому что всё еще саднили расцарапанные десны, потому что Олег смотрел мне прямо в глаза, и взгляд его был холодным и жестоким. Под этим взглядом я съежился, как в ожидании удара, и мне стало тошно на душе, но это не имело никакого отношения к той тошноте, которая выворачивала меня наизнанку во время приступов. Нет, болезнь ушла, истаяла, исчезла без следа.

И всё же врачи „скорой помощи" приехали не зря: им тут же пришлось увезти в больницу мою бабушку. Ее больное сердце не смогло выдержать всех этих треволнений.


II


Олег весь вечер был нарочито весел и очень ласков со мной. То ли совесть заговорила, то ли он просто жалел мои нервы. О нашей вчерашней размолвке, конечно, мы с ним не обмолвились и словом, но я почему-то не мог вести себя с ним, как ни в чем не бывало, особенно после его неуклюжего вранья про кровь на рукаве. Поэтому, когда он подошел ко мне — я как раз мыл посуду — и неловко попытался обнять за плечи, меня всего аж передернуло.

— Олеж, не надо, — я мягко отстранил его руки. — Не здесь…

Это была классическая ложь. На самом деле я поймал себя на мысли, что Олег мне просто противен. Кажется, он тоже это почувствовал: весь как-то сразу сник, обмяк и отстал. Я продолжал нарочито медленно перемывать посуду, боясь подойти к нему, лечь с ним в одну постель, может быть, поцеловаться… Я долго ждал, пока не кончит бурчать в комнате телевизор, а когда услышал, что Олег наконец-то угомонился и лег спать, тихо пробрался в прихожую и кинулся к его пальто. Следы крови на рукаве были уже порядочно замыты, но Олег ничего толком особенно не умел, поэтому застирал не слишком тщательно. Я сдернул пальто с вешалки, и в тот же миг что-то с тихим звоном покатилось по полу.

Я нагнулся и, не веря своим глазам, поднял с пола бабушкину спицу, всю сплошь в бурых пятнах засохшей крови! Вот тут мне по-настоящему стало страшно. Не зная, что и подумать, я аккуратно убрал спицу в нагрудный карман Олегова пальто и осторожно повесил его обратно.


III


Олег спит — безмятежно, как ребенок. Дыхание его ровно, а лицо спокойно и светло. Иногда, когда я гляжу на него излишне пристально, он резко вздыхает и начинает ворочаться, бормоча какую-то тарабарщину, но быстро затихает, и снова лицо его становится похожим на лик античной статуи.

Я сижу рядом, обхватив колени руками, и мне совершенно не хочется спать. Более того, меня пугает перспектива лечь в постель рядом с этим человеком. Господи! Ну зачем только я нашел эту проклятую спицу и теперь никак не могу хоть как-то объяснить себе всё происходящее! Я не могу смириться с тем, что на моих глазах тот, кого я всегда считал своим ангелом-хранителем, превращается в злого гения, вмявшего в грязь мою судьбу!

На мгновение мне вдруг показалось, что Олег не спит, а насмешливо смотрит на меня из-под прикрытых ресниц. Я осторожно придвинул ночник ближе к его лицу, и наваждение вмиг исчезло.

Нет, я сойду с ума, если останусь в этом доме еще хотя бы на пять минут. Долой! Прочь отсюда! Но куда я пойду посреди ночи? Перспектива пошататься по ночным переулкам была не более привлекательна. Я даже на минуту замешкался перед дверью и был готов снять уже надетую было куртку… И тотчас же вспомнил: Пашка, моя первая любовь! Он ведь фантастически добр и великодушен до самоотречения. Пашка прощал мне очень многое, простит и то, с какой легкостью я бросил его тогда ради Олега, а теперь вот возвращаюсь, словно блудный сын… Пашка, милый, найди силы простить меня! Мои одеревеневшие пальцы нащупали замок, дверь распахнулась, и я выскочил на волю, в пустой мрак ночного города.


IV


Теперь страшно и подумать, с какой легкостью завладел тогда Олег всем моим существом: телом, душой, мыслями… То, что он прочно поселился у меня сразу же после смерти бабушки, было чем-то самим собой разумеющимся. Да что там разумеющимся — настоящим подарком для меня! Высокий, стройный, удивительно красивый и властный, он подмял и переделал по своему вкусу всю мою жизнь. Куда там было тягаться бедному Пашке с Олеговой напористостью! И я бросил его безо всякого сожаления, как меняют старое, пусть очень милое и теплое, пальто на новенький пуховик.

Некоторое время Пашка еще звонил, мы говорили о том и о сём, но во всех его немногочисленных фразах назойливым подтекстом звучало униженное: „Вернись!" И это очень раздражало. В конце концов он все-таки понял безнадежность этих звонков, и они прекратились.

Наступила полная тишина, посреди которой мы с Олегом и просуществовали эти полгода. Напряженно, как пауки в банке.


V


Пашка жил в двух кварталах от моего дома, и я даже не успел толком запыхаться от легкой пробежки по улице, но у знакомой двери в нерешительности замер, будто силы начисто оставили меня. В конце концов рука моя робко легла на кнопку звонка. Тот коротко крякнул, нарушив покой спящего дома. Дверь открылась почти сразу, будто моего прихода здесь ждали очень давно.

На пороге стоял он, мой Пашка. Немного заспанный, растрепанный, но от этого удивительно домашний и милый.

— Вовчик?..

И столько в этом голосе было не удивления, нет, а неподдельной радости, что мне ничего не оставалось, как тут же расплакаться от благодарности к этому человеку.

Пашка схватил меня за плечи и почти насильно затащил в прихожую, помог освободиться от куртки и размотать длиннющий шарф, а потом повел в комнату. Там он усадил меня в кресло, сам сел у моих ног и, держа за руки, всё смотрел, смотрел и не мог насмотреться, будто не очень верил в мое возвращение.

Не знаю, сколько всё это продолжалось — я не считал минут, мне было просто легко на душе. Пашка первым вышел из оцепенения, зарылся своими белокурыми волосами в мои ладони, потом поднял глаза и широко улыбнулся:

— Может, хочешь чая или кофе?

Я молча кивнул. Не потому, что действительно хотел, а для того, чтобы снова ощутить Пашкино расположение ко мне. На кухне уютно зашумел чайник и зазвякала посуда… Мои веки постепенно налились тяжестью, голова свесилась набок, и я тотчас заснул прямо в кресле…



Черный Вовчик

I

…а проснулся ранним утром с ощущением беспредельного счастья. На потолке играли блики восходящего, неяркого еще солнца. Рядом в кресле мерно посапывал Пашка. Бедный мой мальчик! Он постеснялся лечь рядом, хотя удосужился раздеть меня и уложить в постель по всем правилам.

Пашка, Пашка, неужели я мог когда-то променять тебя, такого заботливого и любящего, на этого выскочку — Олега?! Да, смог, хотя теперь и не верится вовсе. Что ж, я был ослеплен, увлечен, то есть вел себя, как круглый дурак, и теперь раскаиваюсь. Я вернулся, а Пашка будто совсем и не помнит зла, причиненного мной когда-то. Только вот не знаю, легче мне от этого или труднее.

Я осторожно, чтобы не разбудить спящего, встал с постели, сгреб со стула аккуратно разложенную там одежду и пошел было одеваться, но у кресла все-таки остановился, не в силах отвести восторженного взгляда от Пашкиного лица. Он спал, трогательно приоткрыв пухлые губы, и лицо его лучилось той беспредельной добротой, которой так не хватало мне все эти долгие полгода. Я не выдержал и поцеловал его в эти полуоткрытые губы. Он не проснулся, только заулыбался во сне, пролепетал что-то совсем по-детски и снова засопел. Так спокойно спят только люди с чистой совестью.

Я решил не будить его, пока не проснется сам, а пока привести квартиру в порядок и приготовить завтрак. Пошел на кухню и обнаружил, что для начала неплохо было бы разжиться хлебушком. Схватив подвернувшуюся кстати полиэтиленовую сумку, я наспех оделся, взял в прихожей на гвозде ключ, выпорхнул в коридор и вприпрыжку сбежал вниз по лестнице.



II

Дверь парадного хлопнула, как выстрел, и я вздрогнул, словно от точного попадания в сердце: на скамеечке возле крыльца сидел Олег. Его обычно красивое лицо сегодня было далеко от совершенства: на скулах ходили желваки, губы сомкнуты в ниточку, а глаза светились нехорошим хищным огоньком. Мне даже невольно подумалось, что черное пальто делает Олега действительно похожим на демона зла. Я увидел, как его тонкие ноздри раздулись в возбуждении, словно у волка, почуявшего дичь. Он молниеносно встал и загородил мне дорогу.

Сладить с ним я бы не смог, а повернуть обратно не позволяли гордость и упрямство. Я, как щитом, прикрылся полиэтиленовой сумкой и ринулся в наступление.

— Ну, что надо? — промямлил я как можно свирепее.

Олег продолжал стоять молча, не удостаивая меня ответом, только ноздри раздувались всё шире, с шумом выталкивая воздух. Это меня слегка взбодрило:

— Дышишь? Может, еще и говорить умеешь?

— Умею, — спокойно согласился Олег. — И вот что я тебе скажу: возвращался бы ты домой, пока не поздно.

— Уж больно ты грозен, как я погляжу! — отпарировал я. — Страшно, аж жуть! Только я про тебя знаю вполне достаточно, чтобы не бояться.

— Правда? — притворно изумился Олег. — А я-то, дурак, думал, что ты знаешь ровно столько, чтобы бояться меня, как огня!

— Что ты хочешь этим сказать? — голос мой дрогнул: я вспомнил про спицу, непостижимым образом оказавшуюся у Олега.

Словно угадав мои мысли, он полез во внутренний карман пальто…

— Спицу ты уже нашел, конечно. А вот это ты видел?

Я только беззвучно ахнул: на Олеговой ладони лежал перочинный ножик-брелок — тот самый, которым я распорол брюхо Синеглазому.

— Узнаёшь? — продолжал тем временем мой мучитель. — Так что и я про тебя кое-что знаю. Гораздо больше, чем тебе хотелось бы.

Я попытался было выхватить у него этот ужасный предмет, но Олег ловко отвел руку и с достоинством спрятал нож опять в бездне своего кармана.

— Не дрыгайся, — предупредил он. — Ножик мне еще может пригодиться. Ну, так я тебя убедил или нет?

— Не очень, — но голос выдал меня с головой.

— Врешь. Ты уже боишься! — обрадовался Олег. — А теперь, бунтарь-одиночка, я расскажу тебе еще кое-что, чего ты сам о себе не знаешь.

Я насторожился. Олег попал в самую болевую точку — до меня давно дошло, что наша с ним история окружена какой-то тайной. Это меня мучило и требовало прояснения.

— Я тебе расскажу, — снизошел Олег. — Если разболтаешь — никто тебе не поверит, да и факты, — он многозначительно погладил карман пальто, — явно не за тебя. Но, может, сделаешь сам для себя кое-какие выводы.

Я внутренне содрогнулся, потому что вдруг вспомнил, что в кармане моей куртки всё еще болтаются два безумных „охотничьих" трофея — ключи Синеглазого и майорская звезда… Да и Олегов тон мне совсем не понравился. Он говорил со мной, как с нашкодившим котенком, которого, если слов не поймет, можно для большей доходчивости и отшлепать.

— Так вот, — жутким ласковым голосом продолжал Олег. — Все твои бзики, припадки и страсть к убийствам объясняются очень просто: ты — зомби, дружок мой, нелюдь. И зомби из тебя сделал я.

Я силился рассмеяться Олегу в лицо в ответ на его бредовое заявление, но тот вдруг взглянул на меня так, что всякая охота веселиться пропала.

— Не веришь — твое дело! — бросил он зло. — Только два убийства на твоей совести уже есть, а сегодня будет третье!

— Да! Да! — не выдержал и заорал я в ответ. — Я убью тебя, если не оставишь меня в покое!

— Я-то оставлю, — пообещал Олег. — Я сейчас уйду, но вечером ты убьешь. Убьешь страшно и жестоко. Но не меня, как тебе хотелось, а того…

Олег красноречиво кивнул в сторону парадного, чтобы я понял, кого он наметил в жертву. Отчего-то мне стало не по себе.

— Нет, — прошептал я. — Пашку — ни за что!

— В общем, думай до вечера, — торжественно закончил наш разговор Олег. — А там либо ты убьешь своего Пашку, либо подохнешь сам, как паршивая собака. Все возможности у меня для этого имеются.

Он высоко вскинул руку вверх, и в ней блеснул Черный Вовчик.

— А это для того, чтобы ты мог немного поразмыслить… — и он сжал побелевшими от усилия пальцами туловище моего деревянного тезки.

Знакомый ржавый привкус приступил к горлу, глазные яблоки готовы были выскочить из орбит, будто кто-то сильно надавил на них изнутри, а сердце оборвалось и ухало уже где-то на уровне желудка. Сквозь набежавшие слезы боли и отчаянья я увидел быстро удалявшуюся зловеще-черную фигуру Олега. Он шел не оглядываясь, энергично и уверенно, как и подобает сильным личностям. Ведь их мало заботит судьба таких, как я, червяков, которые только и могут, что сидеть в грязи и размазывать по лицу злые слезы обиды.


III

Пашка из деликатности сделал вид, что поверил моим россказням о дьявольской силе Олега, но на самом деле он решил, что я попросту валю с больной головы на здоровую и хочу таким образом оправдаться за свое не поддающееся логике поведение.

— Хорошо… — соглашался он. — Олег — колдун, причем очень сильный…

— Он не просто колдун, он — хуже дьявола! — плакал я на теплом Пашкином плече.

— И чем ты это сможешь доказать?

Такая пошлая и нелепая постановка вопроса меня просто взбесила. Я отстранился и серьезно посмотрел ему в глаза.

— Когда я смогу доказать это тебе, — дрожащим от негодования голосом произнес я, — будет поздно!

— Почему же? — наивно улыбнулся Пашка.

— Потому что ты уже будешь мертв!

Я постарался вложить в эти слова максимум убежденности, на какую только был способен. И, кажется, Пашка мне поверил.

— Что же нам делать? — немного заплетающимся языком спросил он.

Дальнейший план к тому времени уже созрел в моей голове. А проще говоря, выход из жуткой ситуации был только один: рисковать Пашкиной жизнью я не имел морального права, поэтому решился поставить на карту только свою. Перво-наперво я просто лишу себя возможности убивать, а там поглядим. Пашка долго не соглашался с моим планом, пытался разубедить меня, но благодаря моему несокрушимому упорству в конце концов сдался. Это было уже полдела. Главное теперь состояло в том, чтобы надежно нейтрализовать меня, лишив всякой возможности причинить какой бы то ни было вред.

Возможно, будь у нас хоть немножко побольше времени, мы придумали бы что-нибудь более сногсшибательное и остроумное, типа несгораемого шкафа или полной изоляции на острове Святой Елены, но на самом деле пришлось выбирать из различных вариаций на тему смирительной рубашки — это было единственно разумным из всего того, что лезло сейчас в голову. Пашка послушно исполнил все мои фантазии, опутав мне руки и ноги бельевыми веревками так, что я стал больше похож на кокон какого-то гигантского насекомого. Но мне и этого показалось мало, и я велел закатать себя в палас. Только тут Пашка впервые попробовал взбунтоваться. Он начал кричать, что моя забава зашла уж слишком далеко, а вера в колдунов вообще наивна, и что я уже уподобился пещерному жителю, поэтому в палас он, Пашка, закатывать меня не будет.

— Не кричи, пожалуйста, а делай, что я тебе говорю, — прервал я его излияния.

— И не подумаю! — горячился Пашка.

— А если я все-таки умру? — мрачно пошутил я. — Тогда тебе будет очень стыдно, потому что ты не исполнил мою последнюю просьбу.

Его лицо вмиг посерьезнело, и он молча принялся закатывать меня в ковер. Со стороны, может быть, это могло показаться забавной игрой, но Боже упаси меня потом от таких игр — если выживу, конечно…


IV

Прошло около часа, и этот час был на редкость утомителен. Я даже обиделся. Просто ничего не происходило — и всё тут! То ли Олег решил взять меня измором, то ли никакой он не колдун…

Вот так лежать, как египетская мумия, в ожидании неизвестно чего, было чертовски неудобно. Чесалось всё тело, под узлами жутко саднило кожу, липкие капли пота щекотно скользили по спине — жара внутри ковра была страшенная. Вдобавок ко всему першило в горле от застарелой паласной пыли, да и мочевой пузырь давал о себе знать.

В конце концов я не выдержал и попросился в туалет. Пашка опасливо распаковал меня из ковра, но веревки снимать не стал, а сам оттащил меня к унитазу, как парализованного, поставил перед ним и начал стаскивать с меня штаны.

— Может, руки все-таки развяжешь? — возмутился я. — Мне так неудобно!

— Ничего, я тебе помогу, — спокойно ответил Пашка и подпихнул меня вплотную к унитазу.

Мне очень захотелось обругать его последними словами, но еще больше приспичило освободить наконец-то свой многострадальный мочевой пузырь. Ну и, конечно, как я ни осторожничал, на мои трусы вылилось несколько здоровенных мутных каплищ. Я чуть не завыл от такого скотского унижения. Ну, Пашка, друг любезный! Пересрал, значит, за свою шкуру! То в любви клялся, а как до дела дошло, так готов меня в ссанье утопить, лишь бы самому отсидеться в полной безопасности! Ему-то что — это я из-за него жизнью рискую, как распоследний идиот!

В это время Пашка как раз присел передо мной, чтобы натянуть обратно обоссанные трусы, и я, резко согнув колени, ударил его в плечо. От неожиданности он опрокинулся назад и сильно стукнулся головой о кафельную стену туалета.

Я торжествовал. Удалось, удалось! Моя взяла! Теперь уж отыграюсь! Пашка попытался подняться, но не тут-то было: я прыгнул к нему, упал, как мешок, сам и повалил его, а потом начал отчаянно ерзать, пытаясь подползти повыше и вцепиться зубами в ненавистный Пашкин кадык.

Он сопротивлялся, но как-то обалдело: бил почти что невесомо, да сучил ногами. Может быть, еще не успел воспринять мою атаку всерьез, поэтому, даже связанный, я оказался сильнее.

Но в какой-то момент он усек, что дело принимает нешуточный оборот, и тут уж мне пришлось несладко. Когда мои зубы готовы были уже впиться в его кадык, Пашка вдруг изловчился и нанес мне оглушительный удар прямо по лицу. Я по-собачьи взвизгнул и отпрянул, а из носа пухлыми каплями потекла кровь. Ее вид привел в чувство нас обоих.

Пашка не на шутку испугался. Он рванулся ко мне, неловко попытался вытереть кровь, но только размазал ее по щекам. Из моих глаз засочились слезы, а он, подбирая соленые капли мягкими, как у лошади, губами, целовал меня в окровавленное лицо и шептал:

— Ну прости, прости меня…

Потом Пашка поднял меня, обессиленного в этой безумной борьбе, и понес в комнату. В его объятиях мне было тепло и хорошо, как до того не было никогда, и я знал, что сейчас опасность для Пашкиной жизни миновала, и очередь за мной, потому что во рту всё нарастал и нарастал тошнотворный привкус ржавого железа.

Пашка уложил меня на кровать, погладил по мокрым от пота волосам, потом сам лег рядом и обнял, как маленького ребенка.

— Володя, только не умирай, пожалуйста, — попросил он, — а уж я тебя больше ему ни за что не отдам.

Я слабо улыбнулся помертвевшими губами, хотя каждое, даже малейшее, движение причиняло мне адскую боль.

— Хорошо, не умру, — пообещал я Пашке и вдруг почувствовал, что боль не бесконечна, что она на исходе и скоро отступит.

И правда, через мгновение мне стало так легко и свободно, что я рассмеялся и взлетел в распахнувшееся навстречу мне небо…