Бешеный

Часть первая

 I

Я очнулся поздно — уже луна взошла. Открыл глаза и тотчас зажмурился от яркого света, бившего прямо в лицо сквозь дыру в своде логова. Попривыкнув, я огляделся — все подстилки были давно пусты, только у самого выхода лежал, свернувшись калачиком, Янек и мирно сопел во сне, как ребенок. Никто, конечно, и не подумал нас разбудить. Здесь это не принято — волчий закон: каждый отвечает лишь сам за себя. Янек заворочался во сне, а у меня в плечах знакомо заломило. Еще чуть-чуть, и будет слишком поздно, потому что из логова можно выбраться только цепляясь за корни и выступы руками. Именно руками, и никак иначе.

Не помня себя, я вскочил и рванулся к выходу, успев при этом пнуть Янека ногой наугад — выбирать и прицеливаться было уже некогда. Янек соображает быстро. Во всяком случае, когда я лез наверх, то слышал за собой его старательное пыхтение. Может быть, и успеем. Из всех наших только мы друг о друге заботимся, а потому они нас презирают и считают неполноценными. Но что с них взять? Их жизнь озлобила, а мы с Янеком новички, не пообтесались еще, но очень стараемся не озвереть окончательно, как остальные.

Я подтянулся, выпал из норы и скатился в траву. Через секунду, тяжело дыша, рядом упал Янек: весь мокрехонек уже от пота — он ведь маленький, и всё у него происходит быстрее. Я повернул голову, вижу: он улыбнулся и глазами знак делает — мол, благодарю за заботу. Вслух, конечно, ничего. За „спасибо" у нас могут и шкуру порвать. Так что вообще — никаких нежностей. И Янек мне показывает „Молчи!", а сам пальцем влево незаметно тычет. Я туда гляжу — так и есть! На пне Вольф сидит, на нас любуется, гад. Нога на ногу, рожа дово-ольная!

— Я вас, — говорит, — давно здесь дожидаюсь, голубчиков! Думал, не проснетесь. Боялся, что и не увижу вас больше.

В чем — в чем, а в этом он ой как прав: дикий зверь в земляном мешке последний разум теряет. Поэтому остаться в логове, когда всё начнется, — верная смерть. Бывали случаи.

Я, конечно, не вытерпел Вольфова хамства, поднялся степенно, отряхнулся не торопясь, хоть в плечах уже судороги пошли, подвалил прямо к нему и говорю спокойно так:

— А ну, заткнись, если не хочешь, чтобы я тебя обратно в логово вниз башкой затолкал!

И посмотрел ему в рожу так, что он сразу почувствовал: сделаю, если допечет. У него аж щека задергалась обожженная — это он прошлым летом на туристов напоролся.

— Всё-таки ты вправду бешеный, — говорит. — Одно слово, Бешеный и есть!

Я смолчал. Вольф гораздо слабее меня, но сам я его убить не могу — он меня „посвятил". Слово-то какое красивое, а на деле просто покусал, но не до смерти. Янек его тоже не убьет, по той же причине. Приходится надеяться лишь на случай. Однако Вольф знает, что если я распалился и даже расправой пригрозил, то могу-таки жизни не пожалеть — ни его, ни своей. Потому и нервничает.

Хоть бы пристрелил его кто, пока мы с Янеком еще „чистенькие", то есть ни на нем, ни на мне нет ни одной загубленной человеческой души. И тогда мы будем свободны от этого кошмара. А пока… Господи! Чего только я не делаю, чтобы сдержаться! Иной раз лапу себе глодаю, когда невмоготу. А попробуй удержись, если загрызть человека — твой инстинкт и твоя суть! Иногда думаешь, лучше уж дать себе волю и сжать челюсти на пульсирующей голой шее, чтобы сладкая кровь потекла прямо в пасть. И отмучился навек, стал бы как все. А покуда ты еще к людям можешь вернуться, само превращение причиняет адскую боль. А другие, даже эта падаль — Вольф, говорят, при том оргазм испытывают.

И тут, словно в ответ на мои мысли, резко ломануло в плечах, и невидимая власть бросила меня на четвереньки. Краем глаза я уловил перекошенную физиономию Вольфа, который с посоловевшими глазами и блаженной улыбкой на изуродованных губах уже бился в экстазе на траве. Пена пузырилась вокруг его разинутого, как у дохлой рыбы, рта…

И это было последним, что я видел, потому что потом нечеловеческая боль пронзила мой позвоночник, и в глазах миллионами искр заплясала бешеная луна.

 II

…Мое легкое, мое гибкое, мое сильное тело! Я неуловимой тенью прошиваю густые лесные заросли так, что листок не шелохнется, не покачнется встревоженная трава и ни один звук не выдаст моего волшебного бега. Зачарованно парит над головой луна — мертвое солнце ночного царства, мерцают россыпью звезды, и вся природа застыла в почтительной немоте, наблюдая за мной, потому что я — сама Смерть.

III
 
Ночь прошла на редкость спокойно. Судьба благоволит ко мне, я не встретил на своем пути ни одного человека. Мало того — и далекий людской запах не потревожил мои чуткие ноздри. Только чуть было с разбега не налетел на Вольфа, но вовремя заметил его шкуру, смрадно отливающую в лунном свете. Чуть поодаль сверкнула белоснежная шубка Янека. Или это лишь показалось?

Мне было так хорошо и спокойно на душе, что я даже не очень разволновался, когда перед рассветом не обнаружил Янека в условленном месте. Тогда ночное событие никак не связалось у меня с его отсутствием — да мало ли где носит мальчонку? По-настоящему я струхнул только, когда не увидел его и у логова — хороша перспектива оказаться ему, беззащитному и голому, одному посреди леса! Или… Но об этом думать не хотелось.

Вскоре небо на востоке опасно побагровело. Теперь надо кубарем скатиться внутрь, а уж потом приходить в себя. Так безопаснее, потому что первый час бываешь беспомощным, хуже ребенка. Много сил это отнимает. Я еще подождал, не покажется ли сквозь листву белая шерстка, наконец не выдержал, полез за всеми в нору — думаю, когда немного отдышусь, то вылезу и пойду его разыскивать.

IV

Когда очнулся, вижу — на моей подстилке Вольф сидит, зубами веточку грызет. Потом он заметил, что я в себя пришел, и говорит:

— Белька своего не жди. Я его на живодерню кинул. Будет из твоего дружка песцовая шапка.

Поплыло всё у меня перед глазами… Кинулся я на него, себя не помня, и уж бил, куда кулаки ложились. Никто нас, конечно, не разнимал, да и Вольф не уворачивался особо. А потом вдруг начал ржать, всё громче и громче. Это-то меня и отрезвило. Я почти нехотя шмякнул его в последний раз по морде, а он извернулся и впился острыми еще клыками мне в руку. Кровищи, конечно, жуткое дело сколько, и рана рваная такая, не скоро заживет. Я отвалился и, наверное, сильно побледнел. А он мне:

— Что, не любишь? — и сам себе отвечает: — Не любишь! И меня ненавидишь. Думаешь, прибьешь при случае. Только держи карман шире: я для тебя — что дипломат, личность неприкосновенная! Понял, Бешеный?

Вольф встал и ушел на свою подстилку, как ни в чем не бывало. Я глаза прикрыл… Сейчас бы подремать немного, отлежаться после ночи и Вольфовых художеств, да нельзя: надо Янека с живодерни вытаскивать.

Знаю я это местечко. Нехорошее такое местечко, тухлое. Одно слово — живодерня! Подпольная, конечно. Там пареньки деловые орудуют: отлавливают всякую бродячую живность, а потом — в переработку. Большей частью на мех, конечно, потому как выгодно, да и себе забава. Янеку с его песцовой шерстью именно это и грозит. Вольф знал, куда его заманить. Самое страшное: ведь всё понимаешь, что и к чему, а ничего поделать не можешь — сиди и жди, когда тебя освежуют.

Ох, до чего же подлый этот Вольф! И укус у него поганый — вон всю руку свело до плеча. Я поднялся и в гробовом молчании поплелся к выходу из логова. Не так уж много у меня времени, чтобы о себе думать.

Недалеко от логова — дуб, в дубе — дупло, а в дупле — тайник, мой и Янека. Сказка, да и только… Пошарил я там рукой, достал видавшие виды футболочку и штаны тренировочные, натянул на себя, посмотрелся в лужу. Что ж, сойдет — вид вполне забулдыжистый. Потом пошел так, чтобы солнце светило прямо в спину, и довольно скоро вышел к площадке аттракционов.

V

Сначала — достать денег. Желательно побольше. Тогда освобождение Янека может стать вполне легальным делом: мол, верните собачку, мужики, а я вам труды оплачу. Способ прекрасный, но трудно осуществимый. Карманник из меня никудышный, а милостыню просить воспитание не позволит. Может, домой? Надо бы посмотреть, что там и как. По-моему, там деньги у меня были какие-то, но точно не помню. Когда впервые в плечах заломит, тут папу с мамой забудешь, а уж на такие частности, как подсчет финансов, обычно начхать.

На остановке все меня сторонились, как чумного. В чем-то они, конечно, правы. Их и мое счастье, что утро. Утром меня на человечинку почти не тянет. Собак тоже не было — опять везунчик, хотя, наверное, мало кто удивился, если бы какая-нибудь шавка на меня, грязного и страшного, взвыла. Один мужик, правда, на меня нехорошо посмотрел, но тут троллейбус как раз подкатил, я в него скакнул от греха подальше и затаился.

Хороший троллейбус, двадцатый номер — до самого дома везет. Ехал себе, ни о чём не думал. А как подъезжать, так горло будто шнурком стянуло — дом, родные места… Правда, изменилось всё, пахнет не так, да и боязно. Но как в подъезд вошел, так обрушились запахи, воспоминания… Я к стене лбом прижался — прохладная она — и заревел. Долго стоял так, наверное, лбом в стенку, но потом плюнул на все эти нежности. Ведь мне человека спасать надо! А сопли-слезы распускать всё равно без толку: мне сюда путь заказан — пока, во всяком случае.

Поднялся по лестнице. Вон ящик мой почтовый. Пустой, наверное — газет-журналов я не выписываю, да и писем вроде ждать неоткуда. К двери подошел, ничего не вижу, слезы глаза колют… Пошарил за косяком — вот он, ключ, целехонек! Вдруг гляжу — а дверь-то опечатана! Как же так? А потом озарило: меня ж дома сколько не было? Конечно, почти два года! Рано или поздно заметили. Не то, что меня давно не видно, а то, что за квартиру не плачено. Смешно и чертовски обидно. Значит, теперь я — бездомный. Оборвалась последняя ниточка, которая меня удерживала на краю пропасти. Кто бы знал, как согревала душу спасительная мысль о том, что где-то там, в другой жизни, у меня есть дом. Теперь этот дом только „был". Скоро, совсем скоро здесь заживут другие люди, зазвучат другие голоса, запахнет иначе. А я… В лучшем случае — бомж, в худшем — Бешеный, оборотень. Обе перспективы радости не внушают.

Шатаясь, как пьяный, я поплелся к выходу, но услышал на лестнице чьи-то неторопливые шаги и отпрянул к стене. Это была чистенькая старушонка с третьего этажа. Я был с ней знаком, здоровался, даже знал, как ее зовут, кажется. Только не хватало, чтобы она меня увидела! И тут, к ужасу своему, я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу. А затем почти наяву увидел, как бросаюсь на бабку из темного угла, как она роняет авоську с пакетом молока, как пульсируют жилы на дряблой шее, и как она обмякает, будто из нее выдернули скелет, и тихо оседает на пол.

Нет, ничего подобного наяву не произошло, потому что я впился зубами в собственный кулак. Руку словно огнем обожгло, и наваждение отступило. Но и силы меня оставили. Я кое-как доплелся до полуподвала и рухнул под лестницей. Значит, вот оно — перерождение! А я-то думал, дурак, что два года невинность соблюдал, и дальше так будет. Ан нет — берет свое проклятая натура! И скоро так просто, искусанным кулачком, не отделаешься…

Теперь вопрос: как быть дальше? На улицу не сунешься — там народу тьма, а я за себя поручиться уже не смогу. Надо хотя бы немного опомниться после всего пережитого.

Я ненадолго прикрыл уставшие глаза…

VI

…и почти сразу очнулся от ломок. Неужто уже ночь? Скорей, скорей на улицу! Не разбирая дороги от боли, я как-то добрался до двери в парадном и рухнул на нее всем телом. Боль усилилась и стала невыносимой. Одежда жгла кожу, и я начал судорожно сдирать ее с раскаленного тела.

И вот падаю в мягкую траву, голый и свободный! Судорога сводит плечи, иглы впиваются в скулы, боль насквозь прошивает позвоночник… И я бьюсь оземь, хватаю ртом воздух, хриплю и пускаю слюни, как придурок Вольф. И в это время я действительно жалок, но уже начинаю чувствовать наслаждение от того, как в мое естество превращается в зверя.

VII

Я снова гибок и силен, но теперь мой бег не назовешь царственным. Куда там! Жмусь в тени домов, как паршивая собака, воровато обхожу фонари, униженно проскальзываю вдоль заборов. Впрочем, когда до леса остается совсем недалеко, я всё же не выдерживаю, вылетаю на середину пустынного шоссе и плавными скачками несусь вперед, толкая пружинящими лапами теплый асфальт. При этом я всё-таки не теряю контроля над собой и, почувствовав тревогу, отскакиваю в придорожные кусты. И вправду, вскоре мимо пролетает троллейбус, родная „двадцатка", у которого конечная прямо на опушке. Но чувство тревоги не оставляет меня и даже усиливается… И — запах, запах, от которого подкатывает к горлу. Запах смерти. Уж его-то я почую и за сто километров.

Сердце запульсировало прямо в горле. Преодолевая панический ужас, я стал подкрадываться к страшному месту. Запах усиливался, и всё мое существо выворачивалось наизнанку. Потом появилась кровь. Целая лужа крови. И тут я увидел: на краю шоссе, раскинув лапы и беспомощно скалясь, лежал Вольф. Он был мертвее мертвого, и подходить нечего: вся башка уже и не башка вовсе, а так — кровавый пустячок. Поделом тебе, пес шелудивый!

А я… значит, я — свободен! Сегодня утром стану человеком, на этот раз — навсегда. Господи, сколько же я этого ждал! А теперь, теперь даже не знаю, что с этой свободой делать, как и с чем явиться в мир людей, какие небылицы плести и как оправдываться. Впрочем, не только это, что-то еще мешало мне почувствовать себя по-настоящему свободным. И я знал, что — Янек, который теперь тоже свободен, но вот вопрос: жив ли? И сейчас помочь ему смогу только я, рискуя своей шкурой и самой жизнью. Не пойти? Убежать и тихо отсидеться до рассвета? И потом всю жизнь с ужасом вглядываться в каждую белую ушанку? Нет, идти туда и спасать! Времени осталось всего ничего — на рассвете мы с ним должны рассчитаться со своим темным прошлым навсегда.

Сердце мое бухнуло и ушло в пятки, когда я ступил на запретную тропу, ведущую к живодерне, но я переборол свой ненужный страх и побежал по ней, сначала неуверенно, а потом всё быстрее и быстрее…

VIII

Попробуй-ка по доброй воле подойти к месту, от которого разит смертью за три версты, как из выгребной ямы! А надо. И вот я сижу в засаде добрых полчаса и уже многое успел узнать. Янек жив, но, кажется, убить его они замышляют именно сегодня. Самый дурной из них, Витек, только что готовил веревки и прочие причиндалы для близкого расстрела — это чтобы шкуру не подпортить, значит. Да, она у Янека действительно красивая, серебристая, как у песца. Он сам беленький, потому и шерсть такая вырастает. В любом случае он носит ее сегодня в последний раз: или я его спасу, или живодеры на шапку пустят. И второе наиболее вероятно…

Витек деловито, как всякий палач, еще раз проверил приготовленные принадлежности своего мерзкого ремесла, подошел к открытой двери сторожки и что-то крикнул внутрь. В ответ послышался пьяный смех, и кто-то нетвердо заявил:

— Сам давай! Один справишься!

Я понял, о чем они, и сердце мое опять застучало в горле. Во всяком случае, у меня появился шанс. Шанс слабый и зыбкий, но он внушал хоть какой-то оптимизм. Витек зашел за дом, стукнула отпираемая дверь, а потом жалкий визг, матерщина… И живодер появился, волоча за собой отчаянно сопротивляющийся меховой ком. Я сразу узнал Янека, хоть шерстка у него была не так пушиста и бела, как прежде. Меня снова захлестнуло бешенство, и я решился. Размял затекшие лапы, затем подобрал их под себя и сжался, как стальная пружина. Витек как раз шел мимо, в двух шагах, и если бы он обладал хоть половиной моего звериного нюха, непременно почуял бы мой запах. Но Витек был всего лишь жалким человечишкой и ничего не почувствовал, зато Янек всё понял, притих и насторожился.

Я дождался, когда живодер окажется ко мне спиной, собрал все силы и прыгнул на него сзади. Больше от неожиданности, чем от толчка в спину, он выпустил из рук веревку, на которой волочил бедного Янека, и повалился, как подкошенный, навзничь. Но я уже ничего не соображал, и челюсти мои сладко сомкнулись на его пульсирующей теплой шее. Кровь хлынула мне в горло, я захлебывался в ней, испытывая щенячий восторг. И больше ничего на свете не хотелось — только терзать, терзать и терзать и без того уже истерзанное тело!

IX

Наконец я с большим трудом разлепил глаза… Скоро рассвет, и пора возвращаться к логову.

Там к этому времени собрались уже все. Почти все: ведь Вольф был мертв, а Янек — свободен. Вожак многозначительно посмотрел на мою окровавленную морду, кивнул остальным и мелко потрусил к норе. Вся стая последовала за ним: восемь черных зверей. И ни одного белого…