Голубая моя Москва. Записки отчаянного натурала

 
ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
 
Я зашел в кабинет. А там сидит Алла Пугачева. Я растерялся. Стою, не знаю, что делать. Игорь представляет меня:
– Николай Степанков – лучший сценарист города Москвы. Лауреат всевозможных премий. Заслуженный драматург России.
Я смутился и покраснел.
Игорь спросил меня:
– Ну как? Похож?
– Кто? – спрашиваю я.
Игорь показал рукой на Пугачеву.
– Сережа Харламов – пародист. На сегодня лучший двойник Аллы Борисовны. Знакомься.
Я засмеялся. Блин! А я уже думал! Иногда ведь смотришь на звезд по телику, они выглядят совсем иначе, нежели в реальности. Видеокамера делает человека совершенно другим. Она его красит или уродует. Она его делает толще или худее. Она его любит или терпеть не может. Я уверен, что видеокамера тоже имеет душу. Какая-никакая, а душа.
Игорь приобнял пародию на Аллу Борисовну и сказал ей, глядя в глаза:
– Сережа, спеши, спеши. Переодевайся. Все прекрасно. Костюм отличный. Грим супер. Звони завтра Ирине, будем тебя заявлять, – он широко улыбнулся, – все еще только начинается. Бай-бай.
Сережа встал, кокетливо помахал мне пальчиками и вышел за дверь. Опять гомосек, подумал я.
Игорь выскочил вслед за пародистом.
Всюду гомосеки, додики.
Я огляделся. В кабинете все как всегда. Стол завален бумагами. Рачок в аквариуме гоняет плоскомордых ящеров. Огромный, внушающий уважение бордовый сейф, наполненный чем-то, как прежде стоит на месте. Что там внутри? Любопытно. Может быть, много тысяч долларов. А может, и не много.
Я сел на диван из черной кожи. Игорь зашел в кабинет и спросил:
– Ну что?
– Что?
– Как дела? Что сделал?
– Несколько сцен набросал для фестиваля.
– Отлично. Брось мне на компьютер. Я посмотрю.
– Я уже отправил три часа назад, по электронной почте. А ты прочитал сцены, которые я отправлял в прошлый раз?
– Прочитал.
– И как? – полюбопытствовал я.
Карабейников подошел к аквариуму, покормил живыми червяками из стеклянной баночки ящеров и рака. Потом повернулся ко мне и спросил:
– Что ты говоришь?
– Я говорю…
Игорь, как всегда, вдруг сделал танцевальное па и не дал мне сказать:
– Улыбайся, Коля, улыбайся! Если ты думаешь, что, будучи серьезным, ты умнее выглядишь, то глубоко заблуждаешься.
Я через силу улыбнулся.
– Вот! – толкнул меня в плечо Игорь, – умеешь ведь. И как тебе пародист Сережа?
Я пожал плечами:
– Нормально.
– Что значит – нормально?! Он прекрасен. Он лучший.
– Гомосексуалист?
– И, что характерно, не скрывает этого.
– Заметно.
Игорь как всегда резко вскочил, бросил:
– Щас. Я быстро, – и исчез за дверью.
 
И пропал на два часа. Оказывается, он опять уехал на какие-то переговоры. Блин! Когда уже мы будем работать? Когда мы будем писать?  
На этот раз я взял с собой ноутбук. Вынул его из кофра, открыл, включил, поставил себе на колени, попытался сосредоточиться на работе. А ну, бизон! Паши непаханную землю прерий! Сценарий, только сценарий! Что-то екнуло в печенке. Сердце вдруг застучало. Нужно бросать пить. Дурацкая текила. Э-эх. Я вздохнул с досадой на самого себя.
«Напишу еще несколько сцен», – подумал я. В этот момент в кабинет вошел Олег. На нем новая стильная сиреневая футболочка и короткие шортики, из-под которых торчат худенькие ножки. Он кивком головы поздоровался со мной и спрашивает:
– Как жизнь?
– Хорошо, – отвечаю я.
– Почему не отлично?
– Потому что хорошо.
– Ясно, – спокойно говорит он и садится за компьютер Игоря. – Ясно то, что ничего не ясно.
Олег стал что-то искать в Сети, щелкать по клавиатуре, цокать языком. Иногда он с улыбкой произносил что-то типа «Вот он! Ой, какой сладенький! Одноклассничек».
В правом боку под ребрами еще раз екнуло в печенке. Когда-нибудь, точно, вскрытие покажет увеличенную печень… Сейчас я буду писать сценарий! Важно начать. Начнешь, потом само собой пойдет. Слово рождает слово, Степанков, ты знаешь об этом? Конечно. Слово мысли денатурат. Но ведь и из него можно строить, ваять, творить истину. Какая в современном российском кино истина, Степанков? В современном российском кино только говно. И от тебя тоже Карабейников хочет говна. Ясно? Понятно. Без тебя все знаю. ТЧК.
 
По любому нужно сосредоточиться. Сценарий, сценарий, еще раз сценарий!
– Прелестно! Вот он! Хорошенький! Вот он какой! – с улыбкой комментировал увиденное на экране ноутбука Олег. Он делал губки бантиком, раскрывался в милой улыбке, опять бантиком, опять в улыбке. Потом оторвался от компьютера и серьезно спросил:
– Чай будешь, Коля?
– Буду. Зеленый.
Олег встал со вздохом, будто не ожидал положительного ответа. Подошел к зеркалу, демонстративно напряг свои мышцы, полюбовался на себя и между делом продолжил:
– А булочку?
– Булочку не буду. Я поправляюсь с булочек.
Олег приветливо улыбнулся своему отражению и медленно, не отрывая глаз от зеркала, повернулся в профиль.
– Мы такие сладкие, – полушепотом протараторил он сам себе.
Я вздохнул и изрек:
– Ой, бля-а-а…
На выходе за чаем он небрежно кинул: «Ясно. Толстеешь, значит. Как поросеночек». И исчез.
Я попытался сосредоточиться на работе.
Дверь осталась открытой. Олег ходил в соседнем кабинете, в монтажной Витька, минут пять. Громко что-то ронял, чем-то бренчал. Я слышал, как бурно закипает чайник, как хлопает холодильник, как Олег спрашивает что-то у Витька. А тот что-то отвечает. Олег опять что-то говорит. Что – я разобрать не мог. Да и не хотел разбирать. Они вместе громко смеялись. Над чем они смеялись? Ну не над тобой же, Степанков. Пиши уже. Сценарий, сценарий… Слово за словом, хуем по столу.
Неожиданно в открытую дверь влетает какая-то лихая взъерошенная тетка, кладет бумаги на стол и громко задает вопрос:
– А где Игорь Николаевич?
– Скоро будет, – отвечаю я.
– Ему почта, – говорит тетя. И так же быстро, как влетела сюда, исчезает.
– Хорошо, – говорю я.
Но дверь закрылась. Ок.
В кабинете после ее беглого налета осталась слащавая вонь дешевых духов вперемежку с запахом пота. Меня передернуло. Но я снова уткнулся в экран ноутбука.
Тут в кабинет вошел Олег, подал мне чай. Сам со своей кружкой и бутербродом с красной рыбой сел за компьютер Игоря.
Я сделал глоток. Блин! Чай, оказывается, черный. Мерзкий пакетированный черный чай.
Не стесняясь, говорю Олегу:
– Я просил зеленый.
Олег разводит руками, улыбается и отвечает:
– Ну, прости. Пей, какой есть. Я не нашел зеленого. Купим. Завтра.
Я вздыхаю, хлебаю черный чай, морщусь. Олег продолжает:
– Зеленого просто нет. У нас его никто не пьет.
– Зря. Зеленый чай очень полезен, – замечаю я.
– Чем? – спрашивает меня Олег, а сам смотрит в экран компьютера и стучит по клавиатуре.
– Мощнейший антиоксидант…
Но Олегу не нужно объяснений. Он быстро погрузился в экран. Он в процессе. Так всемирная сеть под названием интернет затягивает в свои ловушки всевозможные целевые аудитории человечества. Голубых в одни сети, натуралов в другие, извращенцев в третьи. Сети расставлены. Приманки брошены. Червяки насажены. Рыбы подкормлены. Мозги по макушку засраны чатами, блогами, сайтами, ЖЖ, «одноклассниками», «твиттерами», «фейсбуками». А люди там превращаются из людей в «блоггеров», «твиплов», «ПиПидоров», «мистиков» и «свастиков». Суетный мир загнивает в Сети. Вырождается. Разлагается. И пахнет. Здесь знакомятся, трахаются, женятся, разводятся, опять женятся, снова разводятся. И все это не отрывая глаз от экрана, не выпуская из рук компьютерной мыши. Можно не мыться месяцами, сидя в ЖЖ, и выглядеть красивым, обаятельным мальчиком, улыбающимся с юзерпика.
Я года три назад пытался заняться виртуальным сексом с эротичной, судя по фото, девушкой. Полчаса мы чатились, виртуально ласкали друг друга. На меня нашел стояк. Я расстегнул ширинку, достал член и приготовился получить кайф. Вдруг меня озарило, что на фото полуобнаженная девушка, похожая на Кэмерон Диаз. Ну-ка, ну-ка??? Точно, блин, Кэмэрон Диаз. Я ужасно расстроился. Блин! То есть получается, что по ту сторону экрана может сидеть толстая, вислозадая, старая тетка… Да кто угодно может сидеть! Даже мужик. Нет! Дудки! И я без объяснений и прощальных поцелуев вышел из этого дурацкого секс-чата. Ни фига! Не выйдет! Нас не заманишь сиськой виртуальной.
Тупо смотреть порно и дрючить Дуньку Кулакову гораздо лучше, чем бить пальцами по клавиатуре и писать всякую чушь: я глажу тебя по ягодицам! Я целую твою напряженную пуговку! Кончаю в тебя!  О! Кайф! Говно. Виртуальный секс не для меня. Нет. Даже с Кэмерон Диаз. Нет, нет, и еще раз нет.
Боже мой! О чем ты опять думаешь, Степанков? Нужно писать сценарий. Не могу сосредоточиться. Не выходит.
Я встал, поставил кружку с чаем на столик рядом с аквариумом. Плоскомордый ящер с явной обидой посмотрел на меня из-за стекла. Посмотрел так, будто хотел услышать мой рассказ о зеленном чае и виртуальном сексе с Кэмерон Диаз. Будто ему было любопытно узнать все о целебных свойствах напитка богов, как называют его в Китае. А может быть, хочет посмотреть порнуху, которая лучше секс-чата. Все может быть. Мы же не знаем о чем думают ящеры.
– Порно лучше секс-чата, – сказал я вслух ящеру, – сто пудово.
Олег не обратил на мои слова никакого внимания. Но ящер меня понял, согласился, улыбнулся, кивнул головой и поплыл в норку смотреть порно. Наверное, у него там тоже стоит DVD, домашний кинотеатр и есть интернет. Где можно качать бесплатную порнуху, пообщаться в ЖЖ со своими фрэндами, такими же ящерами, как он.
Я снова сел на диван, погрузился в работу. Вернее, попытался. Олег же стал громко шваркать чаем и смачно, как ребенок, чавкать бутербродом. Я слышал все. Даже как смыкались его челюсти, как стучали зубы, я слышал. Слышал! А потом, когда он наконец-то покушал, вытер пальцами жирные губы и стал приговаривать:
– Ути мой маленький! Какой сладкий! Такая попка! Ай-яй.
Для чего он это говорил? Чтобы мне стало любопытно? Чтобы я бросился к экрану, поглазеть, на какого такого маленького он любуется? Мне пофигу! Вернее, скажу крепче – мне похую. Я срать хотел на ваши голубые сайты. Я продолжал тупо смотреть в экран своего ноутбука, пытаясь войти в русло и начать грести против течения. Творить, блин, творить! А не «ути-пути, мой маленький»!
Пиши уже, писатель! Пиши, Степанков, блин! Зараза такая!
– Ай, красавчик! Милый! Какой хорошенький!
Нет! Это невозможно!
Я поставил ноутбук на диван и быстро вышел из кабинета.
 
Туалет на восьмом этаже после десяти вечера почему-то закрывали на ключ, и мне, и другим обитателям студии, которые по тем или иным причинам припозднились, приходилось спускаться на два этажа ниже. Там туалет открыт круглые сутки. Но он, надо заметить, был в ужасном состоянии. Мало того, что стены исписаны. На полу непроходимая двухметровая лужа воды вперемежку с мочой. Несколько унитазов засраны до такой степени, что жидкое дерьмо переливается через края. Такая клоака мира в самом сердце Москвы.
В одной из кабинок я нашел более-менее незасранный унитаз, расстегнул ширинку и начал справлять нужду. Я думал о том, как сложно работать в таких условиях. Сложно творить, когда Олег, он же Михасик, он же Михаська, он же медвежонок, он же Мишутка чавкает бутербродом, шваркает чаем и бесконечно лепечет: «Ай, красавчик! Ай, да попка!»
Мы будем писать сценарий. Вдвоем. Вспомнил я слова Карабейникова. Но куда он пропал? Зачем вызывать меня на ночную работу, а самому исчезать в неизвестном направлении? Зачем!? Я вспомнил слова из песни «Зачем? Зачем по Невскому я шла?..» Почему я ее вспомнил? Не знаю. Странно, проходит пара-тройка годков, песня исчезает с экранов ТВ, и о ней уже никто даже не вспоминает. Ее как будто не было.
Время двадцать три часа. Через час уже закончится мой день рождения. А-а-а! Кстати, сегодня же мой день рождения. Меня никто, кроме Алисы, родителей, брата, друга Алика из Новосибирска, не поздравил. Хотя, наверное, никто и не помнит о моем дне рождения. Несколько лет назад, когда я был начальником пресс-службы на градообразующем предприятии в Новосибирске, ко мне очередь выстраивалась с подарками и цветами. Я всем был очень нужен, особенно редакторам, которым я платил деньги за публикации. Ну… не я, в смысле, платил. Я заказывал, а компания платила. Все меня «любили». Всем я был дорог. Именно дорог. Со мной было удобно, нужно, выгодно дружить. Нынче список тех, кому я на самом деле нужен, кратно меньше. Как правило, чем хуже у тебя дела, тем короче список твоих друзей. Степанков, запоминай тех, которые остались в этом золотом списке в период твоего падения. Запоминай. Это и есть твои настоящие друзья, Коля. Потому что вслед за подъемом, за успехом список будет снова расти. Но ты всегда должен помнить о том маленьком, коротком списке друзей, бывших близ тебя в период нахождения в глубокой жопе.
Я выбрался из вонючего туалета, глубоко вздохнул, отряхнул одежду, пытаясь избавиться от запаха аммиака, и пошел наверх – в кабинет.
Коридоры ночью темные. Видимо, в это время по НИИ бродит тень Филиппа Филипповича Преображенского, именем которого назван этот институт, распроданный бизнесменам по частям.
Я поднялся в офис, открыл дверь. Олег, как прежде, весь в Сети, в экране. Мне показалось, что за время моего отсутствия он даже немного разложился, на лбу у него сидели два опарыша и вонь в кабинете стояла невыносимая. Так мне показалось. А может, тебе, Степанков, отказаться в следующий раз от кокса? А?
Сумасшедший рачок перестал гонять ящеров и притаился где-то в уголке ближе к бордовому сейфу. Видимо, уснул и стал пускать пузыри. Алиса, наверное, тоже уже легла спать. А я тут, блядь. Я-то пытаюсь работать. Пытаюсь писать ночью, хотя я писатель утренний. Я ненавижу работать ночью. Ночью мой мозг дремлет.
Моя мобила запикала. Я достал телефон из кармана, включил, смотрю доставленную эсэмэску: «Пытаюсь уснуть. Люблю Тебя. Думаю о Тебе».
Это Алиса пишет мне. Не спит, волнуется, скучает. Я набрал СМС в ответ:
«Спокойной ночи! У меня все хорошо. Работаю. НЕ ПЬЮ (написал крупными буквами). Люблю Тебя!»
Олег наконец-то встал из-за компьютера, выключил свет в аквариуме и говорит ящерам и рачку:
– Спокойной ночи, девочки и мальчики!
А ящерам пофигу, они уже давно смотрят порно.
Олег взглянул на часы и пробурчал:
– Ну где же Игорь?
– Может, позвонить ему, – предложил я.
Вдруг двери в кабинет широко отворяются, и через короткую паузу появляется он, «король джаза», раскомплексованный Чайковский – счастливый Карабейников. Следом за ним идет черноволосый паренек. Игорь протягивает мне руку для рукопожатия и спрашивает:
– Ну что – пишется?
– Ну да, – пожимая плечами, отвечаю я.
– А где улыбка? – близко-близко боком встал рядом со мной Игорь, как будто ждал, что я чмокну его в щечку
Я кое-как улыбнулся.
– Вот, – показал он Олегу на меня, – вот. Так бы и давно. Наша школа, медвежонок.
– Нервничал он, – заложил меня медвежонок.
Игорь театрально изобразил недовольство:
– Нервничал? А что так? Не надо нервничать. Надо улыбаться. Жизнь прекрасна.
Потом он снова обратился к Олегу:
– Скажи, медвежонок, я же хороший?
– Да, – с готовностью ответил Олег.
– Нет, нет. Ты скажи ему, – указал рукой на меня, – он не верит. Посмотри на него. Он же не верит нам. Он считает нас сумасшедшими. А себя считает гением.
Я попытался защититься:
– Почему?
Игорь подошел ко мне вплотную:
– Улыбайся, Коля. Будь веселым и добродушным, – он повернулся к Олегу, – ну, скажи, Михаська!
Михаська расплылся в улыбке и отчеканил:
– Ты самый лучший, Игорь! Самый-самый!
Игорь подошел к Олегу, манерно взял его за ухо.
– Дай, я тебя потреплю за ушко, сукин сын. Ути мой маленький! Мой симпапуська!
Потом отпустил его и обратился ко мне:
– Вот Михаська хороший, а ты, Степанков, не добрый. Очень не добрый.
Я стал защищаться:
– Почему это?
– Не знаю. Родился таким. Не добрым.
И он, поставив точку, ловко прыгнул, провалился в кресло за компьютер. К нему подошел черноволосый парень.
– Ну и где? – спросил у парня Игорь.
– В почте, – ответил тот.
Олег, переминаясь с ноги на ногу, спросил:
– Игорь, можно я поеду домой? Спать хочется. Сил нет.
Карабейников, перегнувшись через стол, отодвинул Олежика рукой, так, чтобы видеть меня, погладил его по спине как бы между делом и сказал мне:
– Видишь, Коля, люди с ног валятся, как работают. Я тоже… ночами не сплю. Все забочусь… о вас. Вы же моя семья. Мои детишки. Шаловливые.  
– Ты лучший, – подыграл Олег.
– Езжай домой. Только не на метро.
– Почему? – спросил Олег.
Игорь достал из портмоне пятьсот рублей, всучил Михаське в руку и строго сказал:
– Потому что поздно. Уже. Пожалей себя. Ты же директор. И ездишь на метро. Стыдно. Вдруг тебя гомофобы опять побьют.
– Сплюнь, – ляпнул Олег.
Игорь вмиг стал театрально злым и громко шлепнул:
– Я щас тебе сплюну! Так сплюну! Дергай отсюда! Бери такси. Езжай.
Олег стал оправдываться:
– Денег жалко…
– Деньги есть, – перебил его Игорь, встал из-за стола, сильно толкнул Олега в сторону двери и добавил: – Не экономь на себе. Экономь вон… (он показал рукой на меня, но передумал, далее ткнул пальцем в дверь и продолжил) …На тех… Этих… Все. Ступай. Не мешай работать. Видишь, Хемингуэй тоскует.
И показал на меня пальцем. После чего сел в кресло, снова уткнулся в экран и обратился к черноголовому парню:
– Где? Показывай.
– Второе слева, – ткнул парень пальцем в экран.
Олег скоро засобирался: сложил записную книжку и смартфон в небольшую кожаную сумку, достал из шкафа флакончик с туалетной водой и брызнул себе на голову, поставил обратно, брякнул в кармане связкой ключей. Потоптался на месте, потом опять обратился к Игорю заботливым голосом:
– Игореша, родной, котлетки в холодильнике. Там еще икорка красная… немного осталось. Ты съешь. И заварное пирожное. Вкусное-е-е!
Игорь отвлекся от экрана, зло посмотрел на Олега и пробурчал:
– Ты чё, не понял что ли? Иди! Все найду.
– Ухожу, ухожу, – заторопился Олег, повесил сумку на плечо и протянул свободную руку Игорю: – До завтра, Игореш!
Игорь, не отрывая взгляда от экрана, подал Олегу руку и с неожиданной нежностью в голосе сказал:
– Дергай, любимый. Дергай, зая.
Олег кивком головы попрощался со мной, пошел к выходу, но в дверях остановился.
– Коля, ты напомни Олежику, что котлетки в холодильнике. Лазанья тоже. Не сидите голодными. Кушайте. А то я буду беспокоиться, волноваться.
– Хорошо, – я улыбнулся.
Олег, он же Михасик, он же медвежонок, ушел. Но запах медвежатины остался. Одним пидором меньше. Слава Богу. О, исполнительный, очень исполнительный наш директор, Михасик! Господи, как я устал от вас, господа гомосеки, товарищи педерасты! Ты, Степанков, заметь уже… Ты становишься гомофобом… Ну да. А может быть, даже пидорасом.
 
Я продолжал сидеть на диване и тупо смотреть в экран ноутбука. Для меня работа после двадцати трех часов – это невыносимо. Мой мозг начинает засыпать. Я иногда пишу ночью. Но это происходит уже далеко за полночь. Ближе к четырем утра. Когда петухи вот-вот запоют. Тогда во мне открываются какие-то неведомые шлюзы, и я творю, ваяю. Ранним утром написаны мои лучшие рассказы и пьесы. Но сейчас 23:25. Мертвое время для меня. Тихий час для моей музы. Густо-черная полоса моего мозга. Обычно в это время я читаю хорошую книгу или смотрю культовое кино.
 
Игорь наконец-то закончил дела с черноволосым парнем, откатился с креслом от стола к окну, почесал коротко стриженую белую голову и громко сказал:
– Ну что, друзья мои?..
На часах 23:31. Карабейников встал, подошел ко мне, указал на черноволосого молодого человека, стоящего у аквариума, и наконец-то представил его:
– Дима.
– Николай, – я поднялся с дивана и протянул руку Диме.
Мы обменялись рукопожатиями, и Дима обратился к Игорю:
– Когда нужно?
– Завтра.
– Хорошо. А аванс?
– И аванс завтра.
Игорь громко хлопнул в ладоши. Ну все, думаю, сейчас сядем писать сценарий.
– Как успехи? – спрашивает меня Игорь.
– Движемся.
– Как дома?
– Нормально. Жена смирилась с тем, что я работаю по ночам.
– Умная женщина, – пригрозив пальцем, сказал Игорь, – повезло тебе с женой, Николай. Как ее зовут?
– Алиса.
– Алиса в стране чудес. Ты делаешь для нее чудеса, Степанков?
– Стараюсь. Но на самом деле, чем меньше в жизни чудес, тем лучше.
Игорь не оценил мои слова, глубоко вздохнул, прошелся из одного угла комнаты в другой и спросил меня:
– Ты посмотрел «Бум»?
– Посмотрел.
– Ну и как?
– Не очень.
– Ну и зря, – он взглянул на часы и добавил, – день сегодня паршивый.
– Мой день рождения.
Игорь нахмурил брови:
– Не понял?
– День моего рождения, – повторил я.
Карабейников неожиданно обрадовался:
– А чего же ты молчишь!? Сукин сын!?
Он, не раздумывая, подошел к своему шкафу, не выбирая, достал маленького плюшевого медвежонка из своей коллекции, протянул мне и с театральным пафосом сказал:
– Поздравляю тебя с днем рождения! Пусть этот медвежонок принесет тебе счастья, радости, успех и самое главное любви. Огромной любви. Сантиметров на двадцать.
– Не знал, что любовь измеряется в сантиметрах.
Я взял игрушку. Медвежонок был очень хорошенький. Только зачем он мне? Плюшевых игрушек я дома не держу. Пыль от них только. Ну да ладно, подарю дочке Маше, когда та приедет ко мне в Москву.
– Спасибо, забавный медвежонок – поблагодарил я, наконец улыбнувшись.
– Ты его должен полюбить, – многозначительно сказал Игорь, пригрозив мне пальцем.
– Как? – не понял я.
– Как-как?! Каком кверху! – засмеялся Игорь.
Дима меня тоже поздравил. А Карабейников тем временем открыл дверь и громко крикнул:
– Витек! Зайди ко мне!
Послушный Витек, как молодец из ларца, моментально вырос на пороге.
Игорь раскрыл свое волшебное портмоне, достал оттуда две тысячи рублей, подал Витьку и сказал:
– Бутылку текилы. Закусить что-нибудь на твое усмотрение. А! Ну да. Лимон один. Все. Сим-салабим.
Витек исчез. Ахалай-махалай.
 
Без пятнадцати двенадцать мы сели отмечать мой день рождения. Через пятнадцать минут праздничная часть застолья закончилась, и дальше мы просто бухали.
Выпили бутылку текилы. Игорь встал с кресла и громко сказал:
– Едем в ночной клуб отмечать Колькин день рождения!
Я улыбнулся:
– Мой день рождения закончился.
– Это не имеет никакого значения. Сколько тебе вчера исполнилось?
– Тридцать три.
– Мама дорогая, возраст Христа! Да за это нужно пить не меньше трех дней!
Я развел руками и спросил:
– А сценарий?
– Завтра, – коротко ответил Игорь.
И мы стали собираться. Я вновь задал вопрос:
– А ноутбук? С собой брать?
– Зачем? Его тут никто не украдет. Витек тут круглые сутки находится.
– Почему?
Игорь накинул на плечи пуловер и ответил:
– Он живет в Рязани. А здесь пока квартиру не может снять. Дорого. Ищем дешевле.
– А семья где?
– В Рязани. Жена и двое детей.
– С ума сойти, – подытожил я.
Карабейников обнял меня и с улыбкой заявил:
– Жизнь, Никола, тяжелая штука. Вот меня тут год назад убить хотели…
– Как? – удивился я.
– Так. Но. Жив Курилка, здоров, как видишь.
– За что – убить?
Игорь почесал нос и почти шепотом продолжил:
– Враги. Всюду враги. Направо идешь – враг. Налево – враг. Эпоха Путина. Ты любишь Путина?
– Ну… как сказать…
– Я не об этом. Я успешный проект сделал, помнишь? «Проклятый ад»?
– Ну и?
– Люди завидуют. Понял, Степанков? – Он станцевал пару тактов и огласил следующее: – А нам и море по колено. Мы сами кого хочешь убьем. Все в клуб! Все в клуб! Танцевать, петь караоке. Ты умеешь петь караоке, Степанков?
– Не знаю. Не пробовал.
– Поехали! Попробуешь. – Он обнял меня и опять запел – А ты, правда, не знал, что любовь измеряется в сантиметрах?..
И мы трое покинули кабинет. Провожать нас вышел рязанский Витек. Блин, надо же! Жена с детьми в Рязани. А он в офисе живет, где ни душа, ни ванной, ни приличного туалета. Ужас! Наша ужасная россейская действительность. А виноват во всем Чубайс. Умный мужик – Чубайс. Только, поговаривают, сионист, по самые не балуйся.
Витек, приняв стойку «смирно», как сказочный слуга из ларца, громко крикнул:
– Когда будете, Игорь Николаевич?
– Под утро, – ответил Карабейников.
Мы вышли из офиса.
Игорь закричал:
– Мы с моим другом Степанковым едем в гей-клуб!
– В какой клуб? – переспросил я.
– Ты меня подставил, пистолет пристроил, – запел он в ответ.
 
  
Голубая моя Москва (часть четвертая)
 
СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
КАРАОКЕ
 
По дороге в гей-клуб Игорь флиртовал с водителем попутки. Сыпал пошлыми шутками, метал колкими намеками, одаривал нелепыми комплиментами.
– …Как ты мне нравишься. Какой у тебя член? Наверное, сантиметров двадцать? Или больше? А что, если мы с тобой встретимся, перепихнемся? А? У тебя такие шикарные глаза! Просто огонь моего сердца!
Водитель не знал, как реагировать на провокации Игоря. Категорически не врубался – шутка это или конкретное предложение. Он краснел, моргал огромными черными ресницами и после очередного карабейниковского выпада, искривлялся в нелепой улыбке и неприятно присвистывал, с шумом втягивая в себя воздух. Так некоторые люди стараются расчистить от остатков пищи расщелины между зубами, чем доставляют таким, как я, невротикам, массу неудобств.
Я, кстати, тоже не врубился. Но у меня была своя защитная реакция – я смеялся, как сумасшедший. Хохотал над любой глупостью и пошлостью, которую выкидывал разыгравшийся вконец Игорь. Дима же, с которым мы сидели на заднем сиденье, не реагировал ни на шутки, ни на смех. Он тупо смотрел в боковое окно на утопающую в огнях ночную Москву. Надо признать, ночная Москва безумно красива. Она погружалась в ночь. Но сейчас мне не до этого. По мозгам ударила текила. И мне все было по барабану. У меня, по сути, продолжался день рождения. Я запел про себя:
«Я родился мальчиком бакинским,
Родина моя Азербайджан.
Семь девчонок бросил я не глядя, ой, мама-джан.
А восьмая бросила меня…
На свободе трахали мы Олю,
А на зоне петушили Колю.
И теперь пишу, моя родная,
Как хуева жопа Николая…»
 
– Чё ты улыбаешься? – ткнул меня в бок Карабейников, отчего я пришел в себя.
Я махнул на него рукой, мол, иди отсюда. И он снова принялся флиртовать с водителем.
Карабейников перестал докапываться до него, когда мы прибыли на место. Игорь рассчитался. Дал больше положенного, за что водитель даже поклонился. Мы вышли из машины. Двери – хлоп, хлоп, хлоп! Три раза.
Огни ночного клуба освещали нам дорогу. Уже отсюда слышалась музыка, разрывающее пространство там внутри.
Если честно, я не люблю ночные клубы. Одно время, лет семь назад, я работал ведущим, режиссером клубных вечеринок в родном сибирском городе. Представляете, пипл веселится, кайфует, отрывается, а ты работаешь, выслушиваешь пьяный бред, заводишь их, предлагаешь играть в дурацкие игры? Ты, типа, массовик-затейник. Херня полная! Иногда о тебя вытирают ноги. Иногда посылают нахуй. А иной раз дальше и грубее. Для меня страшнее всего пьяные женщины. Пьяная женщина – это вершина ужаса. Из нее лезет бред, пошлость, похоть. Полный набор грехов. Помесь ругательств, блевотины и безумного либидо. Приходится работать с такой аудиторией.
Когда приходит время, объявляешь мужской стриптиз и благополучно ретируешься. А пьяные мокрощелки орут, пищат от восторга, писают кипятком. Полный улет! Выходят два широкоплечих стриптизера и полчаса под музыку зажигают толпу. Ты же эти тридцать минут отдыхаешь в укромном уголке от громкой музыки и пьяных воплей, пьешь чай и готовишься к следующему номеру. Еще два или три выхода, Степанков. Потом домой. В постельку. Спать до обеда.
Вот в таких условиях я и проработал полгода. За одну ночь, правда, мне очень прилично по тем деньгам платили. Но это были адские деньги, адские ночи. Ночи, которые я не забуду никогда. С тех пор я убежден на сто процентов: ночной клуб – это предбанник сатаны.
Хотя сейчас, насколько я понимаю, все изменилось. Уже нет никаких ведущих, никаких номеров и представлений. Каждый дрочит, как хочет. Все просто отдыхают по полной. Кто-то зажигает на танцполе, кто-то тупо бухает, кто-то фальшивит в караоке, кто-то трахается в сортире, кто-то с кружкой теплого пива ебет мозги бармену.
По ковровой дорожке мы шагали в ночной клуб. При входе Карабейников заплатил за троих. Нам вежливо показали дорогу, на что Игорь ответил:
– Спасибо. Бывали. Знаем.
Мы вошли в зал. Музыка накрыла и оглушила меня. В разноцветном свете играющих огней танцевали девчонки и пацаны, тети и дяди. Карабейников повел нас сквозь танцующую толпу. Я не удержался, спросил:
– Куда мы?
Но даже себя не услышал. Децибелы били по моим параметрам. С ума сойти! Как люди находятся тут? Бедные их ушки!
Потом мы оказались в более-менее тихом помещении. Здесь было больше света, стояли кресла и столики. А на небольшой сцене пританцовывала косолапая вислозадая девица, читая надписи на электронном экране. Она пыталась петь. Это был караоке-бар.
– Не на-до, ми-лый мой, не на-до, Сыта я вдо-воль сладким я-я-адом… – складно говорила она песню.
Я увидел в углу целующихся мужчин. Вопросительно посмотрел на Игоря. Игорь улыбнулся, пожал плечами и сказал:
– Свободная страна.
– Свободная Москва, – поправил его я.
– Моя Москва, вернее, наша Москва, – обвел он руками заполненный зал.
Мы сели за столик. Игорь заказал, естественно, серебряную текилу и хлопнул меня по плечу:
– Ты забыл, Коля?
Я на секунду задумался, о чем я забыл, а вспомнив – улыбнулся. Игорь взмахнул рукой и сказал:
– Вот именно. Улыбайся.
Я устал улыбаться. Как дурак, улыбаюсь вторую неделю. Два мужика в углу продолжали страстно облизывать друг друга. Неподалеку от нас сидели две девушки. Одна трогала другую между ног. Обе красные от возбуждения или смущения. Или свет на них так падал?
Когда нам принесли шесть маленьких рюмок текилы, я тут же, не задумываясь, выпил одну. Через тридцать секунд другую. И вечернее настроение мое улучшилось. И я улыбался, как дурак. И мне было хорошо. И мир, даже этот клубный дьявольский мир мне казался приемлемым. Сначала хотел сказать прекрасным. Нет, не прекрасным. Просто приемлемым. Меня устраивало это адово действо при условии наличия текилы. Надо сказать, что текила – хороший напиток. Он отлично ударяет по мозгам. И голова после него болит гораздо меньше, чем после водки (так, по крайней мере, говорит Карабейников). Смирение приходит с алкоголем. Хотя и это тоже временно. Потому что после передозировки спиртуозами оно сменяется злостью, гневом, агрессией. И все это множится, множится, множится. До потери сознания, до блевотины. Все заканчивается амнезией и тишиной.
Песня, которую исполняла косолапая девушка, наконец-то закончилась. Игорь встал, попросил у нее микрофон, подошел к ди-джею – бармену караоке-бара, заказал песню и, вальяжно покачиваясь, вышел на сцену. С его лица не сходила широкая, голливудская улыбка.
– Эту песню я хочу посвятить, – проговорил он в микрофон, сделал паузу, обвел зал взглядом и остановился на мне, – Николаю Степанкову. Моему новому другу, которого я полюбил.
Посетители караоке-бара бурно зааплодировали. Я был смущен. Человек семьдесят сидят за столиками, а Игорь объявляет песню в мою честь и говорит, что меня полюбил. Я удивился, с одной стороны. С другой стороны, что значит полюбил? А если взглянуть с третьей стороны – всем пофигу, кто такой Коля Степанков, кому он друг и какое он имеет отношение ко всему происходящему. А с четвертой? С четвертой – хер с ней! Пусть уже идет, как идет. Весело ведь. И настроение мое снова улучшилось. А что, блин? Почему бы и нет?
Игорь запел песню:
«Засыпает синий Зурбаган
А за горизонтом ураган…»
Карабейников влюблено смотрел на меня. Потом отворачивался к экрану, пищал фальцетом под Володю Преснякова:
«А-а-а! А-а-а! А-а-а!»
Буквы светятся на экране. Любопытно, что даже А-А-А – светятся, напоминая, что надо петь эту гласную.
Игорь продолжал петь. Признаюсь честно, мне нравилось то, что песня исполняется в мою честь. Нравилось, но я старался не подавать вида. Зачем это? Не нужно радоваться. Еще какой-то мудак из-за соседнего столика уставился на меня. Пристально так. Радостно подмигивает. Чё ему надо? О, блядь, уставился, урод. Пидор, поди. И настроение мое понизилось.
Игорь пел, а я под шумок выпил свою последнюю рюмку текилы. И мне не по-детски ударило в голову. Мужчины в углу продолжали целоваться. Скажу больше, они уже почти трахнули друг друга. Думаю, точно обкончались в штаны, потому что уже минут сорок лобызались, мацались.
– Это голубой клуб? – спросил я у молчаливого Димы.
Он пожал плечами и ответил:
– Я бы так не сказал.
– А как?..
Дима замялся, выпил рюмку текилы и сообщил:
– Не знаю. Каждый как хочет, так и делает. Здесь нет лишних.
– Ясно, – произнес я и откинулся на спинку кресла, – демократия. Самая настоящая демократия. Мечта Ельцина. Хочешь, отдайся соседу, хочешь, отсоси у ди-джея, хочешь подрочи на официантку. А хочешь, делай все это одновременно и в дружеской компании.
Дима улыбнулся и согласился:
– Где-то так.
Я осмотрел стол. Моя текила закончилась. Жаль. Стояли только две рюмки Игоря и одна – Димкина. Я махнул рукой, мол – фигня-война, взял рюмку Игоря, предложил Диме чокнуться, крикнул поющему Карабейникову:
– Твое здоровье! Ты лучший!
И выпил.
А Игорь продолжал фальцетом: «А-а-а! А-а-а! А-а-а!»
Мужики, целующиеся на диване, исчезли. Я слегка толкнул Диму и показал в угол, где они сидели:
– Как ты думаешь, куда они пошли?
Дима пожал плечами:
– Понятия не имею. Я за ними не наблюдал.
Я вздохнул и выдал:
– Зря. А я наблюдал. Пушкин когда-то возмущался, как мы не любопытны. И еще кто-то сказал: читай меньше, больше наблюдай.
– Это тут не в тему, – отметил Димка.
– Да, я понимаю, – громко выдохнул я.
Потом я попытался подняться и спросил:
– А где тут тувалет?
Дима показал пальцем и объяснил:
– Выйдешь отсюда. Налево. И еще раз налево.
Я с трудом встал на ноги и пошел к выходу. Вышел. Налево. Иду. Наткнулся на какую-то грудастую телку с лицом мужика. Извинился. Еще раз налево. Потом еще. И забрел куда-то не туда. Блин! Богородица, помоги! Ау!
Текила сделала свое дело. Все было, как в тумане. Танцующие молодые девушки, целующиеся парни. Я долго искал туалет. Потом спросил у охранника. Он с подозрением осмотрел меня и показал куда идти. Я пошел, нашел что-то похожее на туалет, приблизился к двери. Некоторое время изучал: мужской или женский. Потом предположил, что общий. Вошел.
Юная леди в красном платье подмывалась, сидя на биде. Посмотрела на меня и заманчиво улыбнулась.
– Простите, – растерянно сказал я.
– Ничего страшного, – не смущаясь ситуации , произнесла леди.
Я спросил:
– Правда?
Она ответила:
– Да, – и продолжила подмывать мохнатку.
– Это очень забавно, – я подошел к зеркалу и взглянул на свое измученное текилой отражение, – Ужасный Мир! Вы знаете, девушка, что Пушкин был страшный бабник. Да-а. Он бы точно не упустил момента. И воспользовался ситуацией.
Девушка улыбнулась, ничего не ответила, закончила подмываться, встала с биде, оторвала бумагу, вытерла промежность, бросила использованный клочок в урну и пошла.
Я еще раз взглянул на себя в зеркало:
– Боже мой…
Девушка остановилась в дверях, повернулась ко мне и спросила:
– Неужели вы натурал?
Я смотрел на нее через зеркало.
– Да, – почти грустно ответил я.
– Ну и как вам?
Я пожал плечами:
– Не знаю. Странно.
Она с улыбкой вздохнула и сказала:
– Жалко, что вы не Пушкин.
– Жалко, – согласился я.
– Может, в другой раз, – девушка игриво приподняла брови, улыбнулась и вышла.
Я хотел что-то крикнуть ей вслед. Может быть, что-то предложить. Я ведь видел ее мохнатку. Ее прелестную мохнатку. Еще не раздроченную. Молодую мохнатку. Блин, через эту самую мохнатку к нам выглядывает Бог! А мы суем туда свои синие головки членов, тыркаемся, тремся, пытаемся упереться в небеса. Зачем? А затем, чтобы потом оттуда вылезали детишки, поначалу божьи создания, которые потом окунаются в ад современности. Я подумал о своей Алисе. О том, что она очень хочет, чтобы у нас появился младенец, посланник с небес. И я хочу… как будто бы. Хотя…
О чем ты, Степанков? Приди в себя. Дергай в зал. Пой в караоке.
Как же так? А пописать? Я вошел в кабинку, расстегнул ширинку, достал член и стал справлять нужду. Сначала струя пошла влево. То бишь я не попал в унитаз. Потом я приметился, пристрелялся. О`кей. Струя направилась аккурат в нужник.
В это время в туалет ворвалась пара хохочущих девушек. Одна из них возбужденно тараторила:
– Я люблю твою попочку больше всего на свете. Ты только не кончай быстро.
– Угу, - послышался другой женский голос.
– Потерпи. Чуть-чуть. Еще чуть-чуть.
Они зашли в соседнюю кабинку. Я закончил писать и через минуту услышал стоны наслаждения. Вау! Как в приличном порнофильме из серии «Дом-2» с Ксюшей Савчук.
– О! Да! Ниже! Да! Еще! Целуй меня! Трахни меня!
Мне стало любопытно. Несколько минут я слушал стоны. А потом решил подсмотреть. Я забрался с ногами на унитаз, приподнялся на цыпочках, зацепился руками за край перегородки и заглянул в соседнюю кабинку.
О Боже! Рыжая девушка запихала крашеной блондинке кулачок в анус и орудовала им. А блондинка стонала:
– А-а-а! Вау! Круто! А-а-а!..
– Помочись на меня, – отчебучила рыжая, – пусти фонтанчик.
– Боже мой!.. Как так можно разработать жопу!? – неожиданно для себя сказал я.
Обе девушки посмотрели на меня и в один голос заорали:
– Пошел вон!!!
Я поскользнулся на краю унитаза, сорвался вниз и хряпнулся жопой на пол. Мало того, головой я ударился о стену, руку больно ушиб об унитаз. Плюс ко всему я еще сел в лужу. То ли моча, то ли вода. Скорее, моча. Видать, такие же, как я, «меткие» стрелки не умеющие направлять струи аккурат в нужник. В общем, хуй его знает – откуда здесь вода. Похуй. Только очень больно.
– Блин! – всё, что мне удалось произнести.
– Дебил! – крикнула одна из девушек.
– Согласен, – произнес я, скрипя зубами, с трудом поднимаясь на ноги.
Гм. Дальше я опять услышал стоны:
– А! А! Круто! С-супер! А! Не обращай внимание, любимая. Он извращенец. Да. Да! Да!
Я, прихрамывая, вышел из туалета и пошел в караоке-бар.
Карабейников подбежал ко мне и взволнованно спросил:
– Мы тебя потеряли. Где ты был? Я хотел посвятить тебе еще одну песню. Уже объявил. Смотрю, Коли нету. Звезда в шоке.
Я широко улыбнулся, как он всегда меня просит, хлопнул его по плечу, прислонился щекой к его щеке, громко поцеловал воздух и воскликнул:
– Давай! Зажигай!
– А чем от тебя воняет? – спросил Игорь, нахмурив брови.
– Морем, – ответил я, – Зажигай!!! Мишутка!
И он, бля, зажег. Э-ге-гей, хали-гали! Э-ге-гей! Цоб-цобе!
Потом нам принесли еще шесть рюмок текилы. Вау! Спасибо! И мое настроение опять улучшилось. Два раза.
 
Что я помню? Помню, что пытался петь в караоке. Помню, зазвучала лиричная музыка, и я пригласил Карабейникова на медленный танец. Нам долго аплодировали, пока мы танцевали. В общем, полное  караоке.
Назвать это место Голубым Ночным Клубом – это не верно. Это ночной Клуб полной Распущенности и Развращенности. Тут мужчины могут трахать друг друга, где-нибудь в темном уголке. Тут девушка может запихивать свой маленький кулачок в анус другой. А та будет кричать: «Су-упер!» Полный аншлаг!
Ночной клуб – один из моих кругов ада.
Временами я терялся в пространстве и во времени. Я напился, как сука.
Мы с Карабейниковым целовались в засос. А на ухо я ему шептал:
– Ты же пони… понимаешь… что я… не голубой.
Он в ответ улыбался и кивал головой.
Игорь устроил на сцене стриптиз. И звал меня с собой. Я сказал, что не умею танцевать.
Бред. Картинки. Люди. Лица. Ад. Сатана. Бред.
Игорь растрясает меня. Кричит в ухо:
– Поехали домой, Колюня.
Я прихожу в себя и радуюсь:
– Домой. Конечно, домой. Уже сил… моих… нетути…
Мы уходим отсюда. Слава Богу! Прохожу мимо туалета, говорю Игорю:
– Щас,  поссу.
Захожу в туалет. Там сидит на биде и подмывается наш знакомый Дима. Я морщусь, дую губы и почему-то говорю ему, как будто давно не виделись:
– Привет!
Он с улыбкой машет мне рукой и продолжает подмываться.
Я захожу в кабинку и кричу Диме оттуда:
– Тебя что? Отымели что ли?
Он не сразу, но отвечает:
– Нет. Это любовь.
– Ясно, – выхожу из кабинки, застегиваю ширинку и продолжаю: – А мне девушка, сидя здесь, говорила, что Пушкину бы тут понравилось. Думаю, нет. Пушкин был натурал.
– Все мы когда-то были натуралами.
– Правда? – спросил я.
Дима с улыбкой кивнул головой.
– Априори пидоры… – многозначительно сказал я и два раза ткнул пальцем вверх. Дима нахмурился, пытаясь меня понять или угадать ход моих мыслей.
Я откашлялся и вышел из туалета. Игоря уже нет.
 
Я выбрался из клуба на свежий воздух. Посмотрел на утреннее небо. Вдохнул свежего воздуха. О, Боже, где же ты?
Из окна такси выглянул улыбающийся Игорь.
– Бегом сюда, Коля! Едем домой! Спать. Спать.
 
ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
ЗА ЩЕКУ
 
Домой-домой. Я сел в машину. Мы поехали. Игорь сидел впереди рядом с водителем. Я на заднем сиденье.
– А Дима? – задал я вопрос.
– У него дела, – бросил Игорь, – он влюбился.
– Знаю, – многозначительно сказал я.
Игорь, видимо, по традиции, снова стал заигрывать с водителем, говорить про член, про секс. Но мне уже не хотелось смеяться. Я тихо сидел и пялился в окно на напичканную неоновой рекламой Москву, которую вот-вот задушит утренний свет. Мы выбирались из центра столицы в Северный округ, где находился офис Карабейникова. Пробок не было. И мы мчались. Время пять часов утра. С ума сойти. Некоторые люди живут ночной жизнью каждый день. День изо дня в этом кругу мнимой свободы, с трахающимися девушками, целующимися юношами, бешеными танцами и караоке с текилой и кокаином.
– Финиш, – отметил вслух я.
Игорь услышал это, оглянулся и спросил:
– Как ты себя чувствуешь, Коля?
Я промолчал. Лишь махнул рукой, мол, отстань от меня.
Мы ехали в тишине некоторое время.
Игорь продолжил заигрывать с водителем.
Как я устал… измотан… выжат, как лимон… Отлично отдохнул. Обалденно. С ума сойти. Как будто разгрузил вагон бананов. Тихая Москва проносилась за окном. Странно видеть столицу безлюдной…
Я заснул.
Просыпаюсь. Смотрю в окно. Машина припаркована в каком-то захудалом московском дворе. Никак не могу понять, почему стоим. Темно. Где я? Вдруг до моих ушей доносится шорох и вздохи:
– А. а. а.
Я не понимаю, что происходит. Черт побери… Алкоголь рубанул меня основательно. Смотрю вперед. Вижу только водителя.
– А где Игорь? – шепотом спрашиваю я.
Водитель оборачивается, смотрит на меня затуманенными глазами и тупо молчит.
Вдруг вижу, Игорь шебаршится где-то в ногах у водителя. Причмокивает.
– Игорь, ты чего? – громче спрашиваю я.
Передвигаюсь на середину сидения, заглядываю вперед и… Бля! Ни хуя себе!!! Сказал я себе!!!
Нет!!! Не может быть!!!
Игорь Карабейников сосет у водителя. Ага. Сосет грязный член таксиста.
– Бля-ядь!!! – взревел я и стал судорожно искать ручку двери, пытаясь выбраться из этой чертовой машины, но спьяну не мог ничего разобрать. – Где выход? Выпустите меня отсюда!!!
Таксист обернулся ко мне и строго сказал:
– Не ори, не дома.
– Я хочу выйти! – кричал я и бился головой о стекло.
Водитель, молча, как будто меня не было, закинул руки за голову и откинулся на подголовник.
Карабейников тоже не реагировал на меня, продолжал орудовать, чмокать, сосать. Блин. Как будто бы меня совсем не было.
– Выпусти меня, козел! – снова кричал я, сделав еще одну отчаянную попытку выбраться.
Водитель нажал кнопку на щитке, сработал сигнал, и двери разблокировались. Я дернул за рычаг, открыл дверь, выскочил на воздух, споткнулся о бордюр и плашмя упал в лужу. Быстро поднялся на ноги. С меня стекала вода.
– Блядь! – выпалил я со злостью.
Повернулся к машине, чтобы захлопнуть дверь.
Игорь оторвался от минета, посмотрел на меня. По его подбородку потекла сперма. Он улыбнулся, снял волосок с губы и спросил:
– Ты чего, Коль?
Я с силой толкнул дверь. Она с грохотом захлопнулась.
– Бляди! – гаркнул я что было мочи.
И побежал. Бежал по серым московским улицам и дворам. Бежал, куда глаза глядят. Бежал без оглядки. Бежал от этого ужаса. А в голове моей звучал вопрос: «Ты чего, Коль? Ты чего, Коль?»
И улыбка. Его милая улыбка. Блядь!
А по подбородку бежит сперма.
– Ты чего, Коль?
– Ничего! – кричал я в тишину московских дворов. – Ничего! – орал я на редких утренних прохожих, убегающих от меня. – Ничего! Блядь! Ничего! Ты сосал, – крикнул я испуганной бездомной собаке.
Она, поджав хвост, убежала от меня. Практически все убегали от меня, как от заразного.
– Блядь! – надсаживал я горло.
– Эй! Чё орешь? – окликнул меня утренний дворник, упершись двойным подбородком в черенок метлы.
Это был первый человек, который меня не испугался. Мало того, он так сердито на меня глянул, что я подумал… как бы чего дурного не вышло… Как бы не схлопотать больших пиздюлей.
– Ничего, – тихо ответил я и быстро пошел дальше.
Самое главное не оборачиваться. Это будет означать то, что я не боюсь.
Ужас! «Ты чего, Коль?» – всплывали его слова.
Боже мой, и это мой кумир! Человек, режиссер, продюсер, которым я был очарован! Блядь! Блядский мир! Ужасный! Убить в себе государство! Непременно – убить в себе государство. Пидоры.
– Пидоры! – опять горланил я в пустоту.
Моросил весенний серый дождь. Пахло подмоченной пылью. Слышно было, как дворник в глубине двора метет тротуар. Музыка метлы меня раздражала. Туда-сюда, туда-сюда. Раз-два, раз-два. Напоминала мне ночной клуб.
Я бежал по переулкам Москвы. Несся по переулку Узкому. Потом свернул направо. Чуть не попал под машину. Оказался на Звездном бульваре. Вдалеке я увидел милицейскую мигалку и незамедлительно, от греха подальше, свернул во двор дома. Выбрался на Вторую Новоостанкинскую. Черт его знает, где она находится, эта Вторая Новоостанкинская! Я остановился, перевел дыхание. Не знаю, куда идти, направо или налево. Куда? В метро? Но… У меня нет ни денег, ни ноутбука… За что мне такие несчастья?
Я понимал, что нахожусь где-то неподалеку от студии Карабейникова. Там должен быть Витек – монтажер, человек из Рязани, парень из ларца, «принеси-подай-пошел-на-хуй». Он ведь там живет. Мысли путались у меня в голове. Я не хотел думать о том, что видел полчаса назад. Мозг отказывался это понимать.
«Ты чего, Коль? Ты чего?» – звучали слова Карабейникова в моей голове, ударялись то в одну стенку черепной коробки, то в другую. Как бильярдный шар! Невозможно его было остановить. Ты чего!?
Ничего!!! Я пошел быстрым шагом направо. И снова оказался на Звездном Бульваре. Снова увидел милицейские огни. Блин! Дурацкая кольцевая Москва. Так всегда. Можно уйти с одной большой улицы, долго блуждать по переулкам. Ты будешь уверен, что ушел уже далеко. Выйдешь на большую улицу, посмотришь на табличку. А это та же самая улица, с которой ты ушел десять минут назад. Блин.
Я снова рванул обратно во дворы от милицейских огней. Что делать? Куда идти?
В итоге я оказался на… Мурманском проезде. Ну да. Вижу, табличка – Мурманский проезд. Где это, черт побери? Я не знаю. О, это блядские кривые московские улицы. Иду. Иду. Иду. Опять иду. Снова иду. Бесконечно иду.
Я вышел на Крестовский мост. Стал шарить по карманам в надежде, что там завалялась десяточка-другая. Нет. Ни гроша нету. Только мобильный телефон. Ну да. Мобильный телефон… Блин… Позвонил Алисе. Она сразу взяла трубку. Я заплакал и сказал:
– Он сосал…
– Кто? – удивилась Алиса.
– Он сосал у водителя, представляешь?
– У какого водителя? Кто сосал?
– Он.
– Где ты!? Что с тобой!?
Я шел по мокрому от дождя тротуару.
– Что ты молчишь?! – кричала Алиса.
– Он сосал, представляешь? – плакал я. – Кто? Кто-кто! Карабейников! У этого грязного водителя…
– А ты что там делал?!
– Ехал.
– Куда?
– Не знаю.
– А кто знает?!
– Не знаю.
– Откуда ты ехал?
– Из гей-клуба.
Алиса замолчала.
– Алиса! – позвал я ее в трубку.
– Где ты сейчас находишься? – спокойно спросила она.
– Не знаю. По-моему, где-то недалеко от Академика Королева.
– Приезжай домой.
Я присел на лавочку, попавшуюся мне по ходу, и сообщил в трубку:
– У меня ноутбук в студии.
– Потом заберешь.
– У меня в кофре ноутбука портмоне с деньгами.
Через паузу я услышал, как она вздохнула. Потом строго-настрого сказала:
– Так! Идешь в студию. Забираешь ноутбук. Приезжаешь домой.
– Иду, – послушно сказал я, – только куда?
– В студию!
– Иду.
Я поднялся с лавочки и пошел.
– И не клади трубку. Будь на связи.
– Хорошо, – согласился я и повернул на другую улицу.
Куда я шел? Зачем пошел? Одному Богу было известно. Конечно, при условии, если он здесь есть – в Москве. Бог.
Алиса была на связи:
– Бери такси. Говори, что по приезде в Останкино рассчитаешься.
Алиса несколько секунд молчала. Я слышал, как она всхлипывает.
– Я так устала, – сказала она.
– Я так… это… люблю тебя, – ляпнул я.
Она мне не ответила.
Конечно. Все верно. Я не заслуживаю любви. Ночь напролет болтаюсь черти где. Тусуюсь с голубыми в предбанниках сатаны, вместо того, чтобы писать сценарий. За что меня любить?
Потом у меня закончилась зарядка на телефоне. И такая нужная мне связь с Алисой прервалась.
По дороге ехала машина. Я проголосовал. Автомобиль остановился. Я, не спрашивая, слету плюхнулся на заднее сидение.
– На улицу Академика Королева.
– Куда там?
– Точный адрес не знаю. Я покажу, – показываю ему указательный палец, – пальцем покажу.
– Двести рублей.
– Ок. Приедем туда, сбегаю в студию, возьму деньги, принесу, отдам тебе триста.
– Так не пойдет, – показал на дверь водитель и сказал: вИходи.
Я секунду помолчал и жалобно сказал:
– Слушай, мужик, понимаешь, такое дело… Тоси-боси…
– Понимаю. ВИходи.
– Ну, блин… Я точно отдам. Приедем, отдам. Лениным клянусь. Вот, – достаю я из кармана корку члена Союза писателей Москвы, – документ тебе в залог оставлю. Поехали? А, мужик?
Он внимательно посмотрел на корку и спросил:
– Стихи пишешь что ли?
– Да-а, – соврал я, – стихи. Рифмую, бляха-муха.
Вижу, шофер думает. Видимо, я внушил доверие. Не совсем еще запился. Умею.
– Поехали, брат? А?
Он включает скорость, трогается. Мы едем. Как оказалось, я был совсем недалеко от офиса. Просто кружил пешкодрапом и учапал не в ту сторону. Менты с мигалками меня с понтолыги сбили. Суки позорные.
Я указал ему на здание, к которому нужно подъехать. Вход туда по пропускам. А с моим пропуском только до 12 ночи. Блин, что делать?
Я говорю шоферу:
– Подожди здесь. Я сбегаю, принесу деньги.
Не даю ему одуматься, взмахиваю рукой и начинаю читать Есенина:
«Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят…»
– Твой что ли стих? – спросил водитель.
– Мой, – смущенно ответил я и вылез из машины.
 
Иду, думаю, как буду пробираться через охрану? А вдруг все входы-выходы в здание еще закрыты? Не может быть. Тут организаций – тьма тьмущая. Телевидение даже какое-то местечковое есть. Должна работать хотя бы одна проходная. И я всеми правдами-неправдами должен через нее пробраться к своим деньгам, которые лежат в кофре с ноутбуком.
Подхожу к первой проходной. Закрыто. Блин! Обхожу здание с другой стороны. Закрыто. Блядь! Еще иду в одно место. Вижу – свет. Слава Богу! Захожу. Ебт твою мать. Там бабушка на кушетке спит.
Я говорю жалобным голосом:
– Тетенька, пустите меня, пожалуйста. Мне очень нужно на девятый этаж. В студию. У меня там документы остались. Вот пропуск.
Достаю пропуск. Бабушка протирает глаза, долго и внимательно изучает.
– Сте-пан-ков. А у вас пропуск-то этот только до одиннадцатого часу. С шости утра до одиннадцатого часу. А?
Я изобразил скорбную гримасу, насколько мог, тяжело вздохнул и еще более жалостливо продолжил:
– Мне… мне очень нужно, тетенька. У меня там… у меня документы. Я в Подмосковье живу. Ага. Далеко. Вот… я поэт, – показываю ей писательское удостоверение и вспоминаю, что должен был оставить его водителю в залог, но не оставил.
Тетенька впала в раздумье. Я переминаюсь с ноги на ногу и опять выдаю:
« Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят…»
Блин, думал я, чего порю? Какой поэт?
Она строго посмотрела на меня, приблизилась и сказала:
– Че-то больно от вас водкою несет. А?
Глубоко вздохнула, краем глаза взглянула на свою остывающую постель и шепотом добавила:
– Проходи, поэт. Все поэты у нас какие-то горемычные. ПьюШие вчастую. Проходи! Последний раз, – и погрозила мне пальцем. – Только хош, как хош, а я тебе, борзописец, сюды не пущала. А?
– Ясен пряник – не пущала, – улыбнулся я и прошел через турникет к лифту.
– А лифт со второго часу ночи до шости не работает, – сказала она.
Ну и ладно. Я повернул за угол. Пошел по лестнице пешком. Фигня-война!
Этаж за этажом мне покорялся. Чем дальше, тем сложнее. Здание было пустым. По ходу я думал про таксиста. Он ждал внизу оплаты – три сотни рублей, которые я должен ему вынести за доставку. С другой стороны, как он сюда в здание попадет, таксист этот? Как? Тетушка его, естественно, не пропустит. Не. Ни за что не пропустит. Кто он таков, этот водитель? Проходных – три штуки. Да и найти меня на девяти этажах такого огромного советского офисного здания не так-то просто. Днем с огнем не сыщешь. Да и не пойдет он искать. Не. Не пойдет. Да и зачем ему эти триста рублей? А? И ехать-то сюда оказалось всего три улицы – рублей на сто. А он – двести рублей, двести рублей! И я еще, добрая душа, – дам триста, говорю, вези. Почему я ему должен отдавать триста рублей? А? Какова черта?! Документ в залог, как обещал при посадке, я ему так и не оставил. Хе-хе. Нет-нет. Никакого ехидства. Просто. Все просто. Проехали!
Я поднялся на нужный этаж. Подошел к железным дверям офиса Карабейникова. Думаю, Витек – рязанский монтажер, молодец из ларца, точно, здесь. А где же он еще? Точно, здесь. Игорь, поди, все еще сосет у таксиста. А я уже здесь. Быстро заберу ноутбук. Там в кофре вместе с ним лежит портмоне. Возьму все свое, и поминай, как звали. Я не хочу работать с минетчиками, членососами и педерастами. Боже мой, Карабейников, мое разочарование! Мое глубокое разочарование! Сосать грязный член у таксиста! Как можно!? Как можно жить после этого?
Я перекрестился, нажал на звонок. Никто не открывает. Еще раз нажал. Дверь отворяется. И…
И стоит пьяный Карабейников.
Блин!
 
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
ВОКРУГ ФАЛЛОСА
 
Так вот. Стоит пьяный Карабейников. Я теряюсь, не знаю, что сказать. Игорь премило улыбается и говорит, как ни в чем не бывало:
– Чё? Чё – мнешь титьки?
И тут же приглашает меня войти:
– Прошу, ковбой.
Не долго думая, я захожу в узенький коридорчик перед кабинетом Карабейникова, переминаюсь с ноги на ногу и говорю:
– Я… это… я за ноутбуком…
Игорь широко улыбается,  хлопает меня по плечу, сверлит пьяным взглядом и вталкивает в комнату.
– А ты куда пропал, Степанков? Я, видишь ли, волнуюсь за тебя. – Берет в руку бутылку, подбрасывает ее, ловко ловит и как на голубом глазу предлагает: – Текилу будешь?
Я делаю театральную паузу, сначала думаю какую-то чушь, потом говорю:
– Текилу? Наверное. Буду.
Игорь разливает пойло  по фарфоровым чайным кружкам.
– Рюмки куда-то подевались, – поясняет он.
Наливает помногу. Сначала понемногу. Я стою в нерешительности. В моем мозгу все перемешалось. Я хотел бы, чтобы прошлого не было. Чтобы тот участок памяти, та картинка с отсосом у таксиста исчезла, стерлась, растворилась. Я не хочу этого помнить. Не желаю. «Ты чего, Коля?» – звучал в голове голос из прошлого. А по его подбородку бежала сперма.
 
Произведение нужно начинать фразой, типа «Все смешалось в доме Облонских». Непременно нужно начинать взрывной фразой. В литературе, как в PR, нужно взорвать, захватить, поработить с первого начала. Только в PR пресс-релиз строится по форме перевернутой пирамиды, то есть все самое любопытное вначале. И чем дальше, тем менее важные и значимые вещи. А в литературе такого допускать нельзя. Литературу нужно строить, как куб. Как кирпич. Как шершавый красный кирпич, чтобы он проламывал голову читателю. Выводил его на невроз, на психоз и на последующее просветление. Инсайт. А за ним –   нирвана. Или как… В общем, тексты писать – это вам не хуй у таксиста отсасывать. Назову роман «Пидоры». Или нет. Российские издательства не возьмут в печать книгу с таким названием. Назову роман «Голубая моя Москва». А чтобы не отпугивать людей добавлю «Записки отчаянного хулигана». Хотя «Пидоры», безусловно, лучше.
Кстати, о чем ты, Степанков? Ты понимаешь вообще что здесь происходит? А ты о литературе.
 
– Выпей, Коля, – Игорь подал мне кружку с текилой до краев.
    «Забей хуй, Степанков!» - думал я. Но… не тут-то было.
В моем мозгу снова началась война. Одна часть мозга отказывалась понимать, что этот человек способен на такое. Еще несколько дней назад я благодарил судьбу, что она свела меня с этим человеком, с Игорем Карабейниковым. Он поможет мне выбраться в люди. Мы сделаем с ним офигительное кино. И слава, долгожданная слава и необходимое финансовое благополучие снизойдут ко мне. О, Боже, если ты есть в этом сраном городе! Я даже согласен на Иисуса Христа. Я стану добрым и отзывчивым, терпимым и уверенным в себе. И друзья потянутся ко мне потоком и будут лить мне в уши лесть, пожимать руку, говорить, как они рады, какой я талантливый, что они всегда верили в меня. И даже если я не буду верить ни одному их слову, мне будет хорошо, я буду счастлив. Пусть даже временно, до следующего падения. Пока… мне будет хорошо.
Игорь Карабейников, что же ты сделал со мной? Ты насрал мне в душу большую кучу дерьма.
Сегодня ночью я видел низость этого человека. Человека, которым я был очарован c первого взгляда. Я уже начал считать его своим учителем, товарищем, другом. Но… Блин! Это очередная моя паранойя.
 
Я взял кружку с текилой, закрыл глаза и молча стал пить.
– За наше будущее кино, – неожиданно произнес тост Игорь, и я услышал, как он тоже глоток за глотком, как воду, выпил свою дозу.
Я выпил до дна, не открывая глаз. Я не хотел видеть этот мир. Он мне не нужен… этот мир. Какова черта? Я слышал как Игорь допил текилу, крякнул и громко выдохнул.
Открыв глаза, я сразу спросил:
– Зачем ты сосал у таксиста?
Игорь не растерялся:
– А почему бы и нет?
Я стоял на своем:
– Но это… это грязно и… мерзко.
Я подбирал слова. Блин, дурацкие слова – грязно и мерзко. Дурацкие, Тургеневские, Толстовские. К чему слова, когда низвержена душа человека?
Карабейников налил еще текилы и продолжил:
– Коля, запомни одно. Нет ничего слаще хуя.
– Хуя таксиста? – спросил я.
– И его в том числе, – Игорь откинулся на диване, закрыл глаза и тихо сказал: – сосать член – это религия. Даже Иисус Христос сосал у своих апостолов. Да-а. Правда-правда.
Мне поплохело. Я взял кружку с текилой, снова закрыл глаза, быстро выпил, поставил кружку на стол и ввернул:
– Срать мне на Иисуса Христа. Грязно и мерзко.
Игорь поднялся, выпил свою текилу и шлепнул почти по Фрейду:
– Сосать хуй – это прекрасно.
– А как же Жанна?
– Что? – переспросил меня Игорь, будто не расслышал.
– Жанна, жена твоя.
Он ухмыльнулся и скорчил рожу и объяснил:
– Жанна – баба. Баба с возу… а дальше ты знаешь. Бабы созданы для того, чтобы рожать детей, продлять род мужской. А мужчины нужны для того, чтобы сосать хуй.
– Ты чувствуешь себя мужчиной, после того как отсосал у таксиста? – задал вопрос я.
На что Игорь с готовностью ответил:
– Конечно. Конечно, чувствую. Я взял его мужской энергии себе. Я зарядился.
Жители аквариума, насмотревшись порнофильмов, крепко спали.
Я вздохнул, посмотрел на стены и продолжил:
– Отсосать у таксиста – это ты называешь, взять мужской энергии? Зарядиться?
Игорь улыбался. Казалось, он был безумно счастлив, полон сил, энергия. Как будто и не было безумной алкоголической ночи в ночном клубе.
– Безусловно. Парень просто поделился со мной энергией. Космической. Божественной, - уточнил он.
– Он же немытый таксист, а не Фредди Меркури.
– Ну и что? Это не имеет никакого значения. Я же не забирал у него ум и талант. Мужская энергия, я думаю, ты понимаешь это, не зависит от ума и способностей. Она в половой сфере. В области предстательной железы. Вот здесь.  
– Мужская энергия в сперме? – не унимался я, снова поглядывая на бутылку с текилой.
– В сперме, в яйцах, в напряжении, в оргазме. Нет ничего слаще хуя, – подтвердил Игорь, погладив себя по голове, – это же религия.
Потом мы еще выпили. Потом еще. И еще. А потом он предложил:
– Хочешь, я у тебя отсосу?
– Нет, – ответил я, – не хочу. Не хочу, чтобы ты у меня забирал энергию.
– Ну-у-у как хочешь.
Тогда он стал мне рассказывать истории про древних греков, про древних римлян. Про великих педерастов. Про Платона с Сократом. Про законодателя Солона с Александром Великим. Про поэтов: Горация и Марциала.
Я с трудом порылся в памяти и перебил:
– А Аристотель считал необходимым запретить педерастию.
– А сам фактически был педерастом, – отпарировал Игорь.
– Но для продолжения рода непременно нужна женщина. Мужчина не может родить, – взволнованно высказался я.
Но Игорь меня не услышал (не захотел услышать) и продолжил:
– И весь этот мир крутится вокруг мужского члена. Вокруг фаллоса. Скоро наука дойдет до того, что женщина будет не нужна, чтобы вынашивать плод. Детей будут рожать мужчины.
– А женщины? Что будут делать женщины?
Но он не ответил на мой вопрос и стал двигать свои теории дальше:
– Ты знаешь, что среди древних славян тоже практиковался гомосексуализм. Они запросто могли сходиться мужчина с мужчиной. Это с пришествием христианства пошел запрет на отношения между мужчинами. Они называют это содомией. Хотя сам Христос был чистый гей.
Меня мало интересовала такая древняя PR-продукция, как Иисус Христос. А вот про славян стало любопытно.
– Ты хочешь сказать, что древние славяне были гомосеками?
– Я хочу это сказать. Древние славяне были гомосексуалистами. О, они это делали мастерски, – как будто со знанием дела сказал Карабейников.
– Какие этому свидетельства? – я не уставал задавать вопросы. Меня возмущали его ответы… Я нервничал, но держался.
Он приподнял печатные листы со стола, потряс их перед моим носом и сказал:
– Летописи. Летописи нужно внимательно читать. Плюс на раскопках в центре Новгородского кремля в захоронении древних славян среди общего хлама была обнаружена глиняная клизма.
– Бред. Абсурд, – выпалил я, выхватил у него листы и бросил обратно на стол.
– Ты мне не веришь? – с претензией спросил Игорь.
Я, пожав плечами, ответил:
– Не знаю.
– Не веришь, не надо, – Игорь налил еще текилы. – Скоро в правительстве России произойдут гигантские изменения. Мы выпрем старую гвардию натуралов, всяческих Лужковых и Черномырдиных. И к власти придут наши. Президент, кстати…
– Все, прекрати, – закричал я и ударил кулаком по столу.
Я резко встал и демонстративно отвернулся от него. Всё! Всё! Хватит этого бреда! Этой гиперактивной гомосятины! Этих легенд про славян и Иисуса Христа!
Постояв так некоторое время, я повернулся к нему.
Игорь с пренебрежением посмотрел на меня:
– Ты натуральное быдло, Степанков. Мужчины должны друг у друга сосать хуй, передавая друг другу положительную энергию.
Я криво улыбнулся:
– И трахать в жопу?
Он с удовольствием согласился:
– И трахать в жопу. Обязательно.
Я брякнул херню:
– Наш земной шар – это большое анальное отверстие.
Я задумался о Жанне, жене Игоря, пододвинул к себе стул, снова сел и спросил:
– А ты жену свою удовлетворяешь?
– На сто процентов, – с готовностью ответил Игорь.
– У тебя бывает с ней анальный секс?
Игорь не ожидал такого поворота, резко поднялся, отошел к окну, прикрыл жалюзи, нервно схватил в руки пластмассовый чайник, повертел его в руках, поставил на место и сурово отбил:
– Ты что?!
– А что? – не понимая причины возмущения, с улыбкой сказал я.
Игорь провалился в свое кожаное кресло, закрыв лицо двумя руками, прошипел:
– Нет.
– Что – нет?
    – Нет.
Я удивился:
– У тебя с ней не бывает анального секса? Ты попробуй. Может, ей понравится. Может, ей именно этого и не хватает.
Карабейников перешел в нападение:
– Ты что!? Жанну! В жопу!? С ума сошел!
Я развел руками:
– А почему нет?  
– Даже не говори мне об этом. Я ее так люблю, – набычился Карабейников.
– Михасика ты тоже любишь. Любишь?
– Тоже люблю. Но это другая любовь. Боже мой, какой ты тупой, Степанков! Это другая любовь. Также, как любовь к матери, – это совсем другая любовь.
 
Потом мы выпили еще. И еще. Я стал теряться во времени и пространстве.
– Хочешь я у тебя отсосу? – глухим эхом звучал его голос.
Его руки расстегивали мне ширинку. А я был пьян в стельку. Блин!
О, Господи, если ты есть, сделай что-нибудь с этой гребаной землей. Задуши всех ублюдков. Сделай мир справедливым. Если я сделал что-то не так, то убей и меня. Аминь.
 
ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА
КЕКОМИ
 
Звонок мобильного телефона. Я включаю его. Едва понимаю, что происходит. Вижу Карабейников ковыряется у меня в ширинке. Блин! Я моментально трезвею, толкаю его коленом в бок и вдобавок со всей силы бью ногой по ребрам. Кекоми. На-тебе,-урод-в-жопе-ноги! Тот с грохотом падает на пол.
Я ору:
– На хер пошла, соска ибучая!!! Тварь!!! Соска!!! Урод!!! Ублюдок!!!
Он, не двигаясь, лежит на полу, стонет. В моей голове промелькнула мысль, а может, его убить нахуй!? И выбросить с восьмого этажа? Чтобы не портил атмосферу… Господа, я окончательно превращаюсь в гомофоба… Или в педераста.
Вдруг я слышу крик в мобильном:
–   Степанков!? Степанков, ты где!? – это моя спасительница  Алиса.
– У Карабейникова, – подношу я трубку к уху.
Она нервничает, громко кричит мне в ухо:
– Что ты там делаешь?!
Что ты там делаешь!? Работаю. Где!? Там.
Потом она еще громче кричит:
– Что ты там работаешь?! Карабейников только что минет таксисту делал, а ты там работаешь!!!
– Правда что ли? Откуда ты знаешь? – идиотски удивился я, – Вот подонок, пидор! Правда?
Я удивлен. Я искренно удивлен. У меня все вылетело из головы.
Алиса звереет от моей глупости:
– Что «правда»?!
Я некоторое время соображаю, что произошло, смотрю на свою расстегнутую ширинку, застегиваю ее и продолжаю разговор:
– Да, прости… Забыл. Щас возьму… это… ноутбук и поеду… домой. Щас. Щас.
Я пытаюсь встать, но падаю обратно на диван и вырубаюсь с телефоном в руке. Алиса что-то кричит в трубку. Я это слышу сквозь пелену сна и мрак сознания.
Время утекает сквозь пальцы. Я вижу как оно плывет. Я не хочу принадлежать этому времени. Нужно убежать от этого бытия, В пизду – такое черед!
Опять слышу голос Алисы. Прихожу в себя, поднимаю трубку к уху, говорю с трудом:
– Ничего не делаю. Храню… свою честь. Хочешь, я тебе дам… Карабейникова. Он скажет, что мы здесь… ничего не делаем. Работаем и… пьем. Вот он… ле… жит. Тут.
Игорь сидит на полу, потирает ушибленный бок и постанывает. Я даю ему трубку телефона и говорю:
– Игорь, будь другом, скажи моей жене…
– Чего?
– Что мы… это… работаем.
– Зачем? – чуть живой спрашивает он.
– За делом, – едва живой отвечаю я.
Он берет у меня трубку. Алиса кричит в слезах:
– Что там у тебя происходит?
– У меня? – спрашивает Карабейников. – А ты кто?
– Это ты кто?!?
Я на секунду закрыл глаза и в моем сознании поплыли картинки, какие-то пальмы, острова, море, горы. Святая земля. Иисус сосет хуй у апостола Павла. «А Петр тебя не ревнует?» – спрашиваю я у мессии. Он прекращает сосать, поворачивается ко мне, утирает с подбородка слюну и говорит: «У Петра сосет Андрей». «Удобно устроились, – говорю я. – Возлюби ближнего своего, значит?» «Ты догадливый», – ответил мессия и снова повернулся к Павлу. Павел в нетерпении закатил глаза.
 
Я погружался в сон. Все. ТЧК. Забвение. Но напрягся, открыл глаза.
Карабейников сидит на полу с моей мобилой в руках. А я слышу, как там, за сотню километров, в этом дурацком Егорьевске глубокого Подмосковья плачет моя Алиса. Боже мой, что же мне сделать, чтобы она не плакала? Я ничего не могу сделать. Я пьяный настолько, что мысли мои путаются. Я регулярно теряю память. На минуту, на две, а то и больше. Проваливаюсь в бездну бессознательного, умираю… Слава Богу, что я хоть на минуты умираю, а не насовсем.
Что тут можно сказать? Могу рассказать, зачем я пью. Рассказать? Я пью для того, чтобы испытать свою маленькую смерть, ненадолго, не насовсем. Умереть. Чтобы какое-то время не было ничего: ни чувств, ни болей, ни обид. Хотя, как правило, все обиды, боли и чувства в моменты глобального пьянства наоборот обостряются. Они растут, множатся, далее лопаются как воздушные шарики. Но за этим маленьким катарсисом следует моя маленькая смерть. Ее-то мне и нужно. В ней-то я и нуждаюсь. В смерти. Прости меня Господи! Если, конечно, ты есть в этом городе.
Карабейников положил телефон на пол, встал, подошел к аквариуму, с двумя вконец зашуганными ящерами и наглым раком, набрал в легкие воздуха и окунул туда голову. Видимо, желая протрезветь. Один, два, три, четыре. Стал считать я в уме. Ящеры совсем перепугались и давай шкериться по норам. Я как прежде полулежал на кожаном диване. А Игорь, как прежде, не дышал, держал голову под водой. Я перестал считать. Может, утопить его?
– Ты там не умер? – спросил я.
Игорь не отвечал.
– Надеюсь, ты там умер, – тихо сказал я.
Игорь вынырнул из воды. Отдышался. Такое ощущение, что он моментально протрезвел. Надо же как. Как огурчик, блин. Если бы я не брезговал этими ящерами-гомосеками, то тоже бы нырнул в аквариум освежиться.
Игорь подошел к двери, открыл, громко позвал Витька-монтажера.
Витек, потирая глаза, появился на пороге, как сонный молодец из ларца.
Игорь спокойно сказал ему:
– Снимай штаны.
Витек криво улыбнулся и хихикнул.
– Хи-хи. Зачем?
– Надо, – спокойно добавил Игорь, – снимай.
Витек снял штаны по колено. Карабейников показал на трусы:
– И трусы.
Витек снял трусы. Игорь присел на корточки перед Витьком, взял его руками за бедра, оглянулся на меня с дьявольской улыбкой и тихо-тихо сказал:
– Хочешь попробовать, как это вкусно? Здесь, – показал на член, – пересекаются миры. Здесь зарождаются цивилизации. Здесь сидит бог.  
    – Чей бог? – закатился от смеха я.
    – Наш, - квакнул Карабейников.
    – Нету там никакого бога! – закричал я и моментально протрезвел, схватил свой кофр с ноутбуком, рванул к выходу, открыл дверь, обернулся и со злостью прорычал: – Пидоры! Конченные!
Захлопнул за собой двери и быстро побежал вниз по лестнице. Прочь из этого содома. Я вспомнил, как Олег и Игорь, проезжая мимо церкви крестились и кланялись, мол, прости нас, Господи.  
– Пидоры!!! – крикнул я на прощанье в темноту коридора, споткнулся, с шумом упал и разбил нос в кровь.
    – Блядь! – вырвалось из меня.
 
Итак. Времени было… Я посмотрел на свои «Тиссоты»… 05:33. Дурацкие старые «Тиссоты». Нужно покупать хорошие часы. Метро уже работает, слава Богу. Мне нужно только добраться до ВВЦ. Зайти в подземку, войти в поезд, потом еще сделать пару пересадок, чтобы оказаться на «Пушкинской». И до станции «Выхино». Там – на вонючий междугородний автобус. И домой. К Алисе. К любимой родной Алисе, которая, слава Богу, не видела всех этих ужасов, этого ужасного адова круга с участием рухнувшего идеала.
Иисус который Христос не простит вас распущенных ублюдков за то, что вы творите на этой земле! Ни вас, Михаськи и Эрнестовы звезды голубых экранов! Ни вас, таксисты и монтажеры Витьки! Один раз – пидорас! И Сократ тут не при чем. Диоген правильно делал, что прятал свою жопу в бочке. Жопа целее будет.
 
 
ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА
ОБЕЩАНИЕ
 
Я проснулся оттого, что меня больно трясли за плечо. Я едва сумел открыть глаза. Алиса вся в слезах, смотрела на меня. Как потом выяснилось, она ночью ни на минуту не смыкала глаз.
– Зачем ты пошел в этот гей-клуб?
Глаза закрывались сами собой. У меня не было сил разговаривать. Вернее, я не хотел говорить, я не хотел этого слышать.
– Зачем ты пошел в гей-клуб!? Я тебя спрашиваю, – трясла она меня.
Я приподнял голову. Башка трещит! Я не хочу сейчас вопросов, Господи. Потому что у меня нет ответов. У меня вообще ничего нет. Меня нет. Они – пидоры – стерли меня, уничтожили, они убили во мне государство. Но так мне и надо.
– Мы отмечали мой день рождения.
– Где? В гей-клубе!?
– Ага.
– А ты что – гей? – кричала она в слезах.
– Надеюсь… что… нет.
Я напряг мышцы в ягодицах, пытаясь вспомнить, что было вчера. Нет, я, сто пудово, не долбился в жопу. Сто пудово. Я ведь не пидор. Я не мог. Это против моей природы. Против моей религии. Моей религии. Не православной. Мне вчера друг рассказывал, что происходит в церкви. Он поет в церковном хоре. Оказывается, что в одной из подмосковных церквей случился скандал. Поп и дьякон оказались любовниками, пидорами. Дьякон стал ходить потихоньку налево – долбится с мирянами. А поп об этом проведал. И устроил почти публичный скандал. Слава о попе-гомосеке сразу разлетелась по округе и, видимо, дошла до руководства церкви (как они там величают себя?). Но мне так и не удалось выяснить, что стало с этим попом. Может быть, продолжает служить, а может быть, постригся в монахи. Скорее всего, продолжает служить. Ибо пидоры поговаривают, что ученики спросили Христа: а как люди узнают, что мы твои ученики? На что Христос ответил: по любви друг к другу.
– Как ты думаешь, теоретически Иисус Христос… мог быть голубым? – спросил я Алису.
– Ты хоть что-нибудь помнишь из вчерашнего? – в ответ она задала вопрос.
– Помню. Ночной клуб, помню. Я пытался петь караоке.
– Еще что?
– И еще что-то… Такое… смутно. Все смутно.
– Зачем ты целовался с Карабейниковым?
– А ты откуда знаешь? – заинтересовался я.
Она не ответила. Я выдохнул и стал оправдываться:
– Ну… Я решил подыграть ему. Он бедный… гомосексуалист…
Алиса рванула с меня одеяло:
– Ты глупый. И слабый.
Я вновь натянул одеяло на себя и сказал:
– Это неправда. Я сильный. Иначе бы я поддался на провокацию и дал бы отсосать…
– А ты все помнишь?
– В смысле?
– Ты все помнишь?
– Не все.
– Почему тогда с такой уверенностью говоришь?
Я немного пораскинул мозгами в больной голове и ответил:
– Ну-у-у, это самое… об этом бы я точно не забыл. Не упустил бы. Я ведь отчетливо запомнил, как он сосал у таксиста. Я сразу вмиг протрезвел, пришел в себя. Как будто и не пил. Шок такой. Ты не представляешь. Он мне библию цитировал. Он говорил, что Христос тоже пидор. Надеюсь, это не так.
– Где твой телефон?
Я чуть испугался:
– А где мой телефон?
– Это я тебя спрашиваю, где твой телефон?
– Наверно, в кармане. Позвони мне. И выясним, где мой телефон.
– Я звонила. Телефон не доступен.
– Значит, потерял, – спокойно сказал я и слегка застонал, мол, как мне сейчас тяжело.
Алиса села на кровать, взялась за голову:
– Ясно. Денег у нас полно. Конечно. Теперь нужно покупать новый телефон. Еще минус пять тысяч от семейного бюджета. Скажи только, зачем ты поехал в гей-клуб?
Я вновь объяснил:
– Я же говорю, день рождения. Во-первых. Во-вторых, я абсолютно не знал, что это гей-клуб. Я думал…
– Вы сценарий писали?
– Нет.
– Почему?
– Отмечали мой день рождения.
– А я сегодня ночь не спала.
– Мне очень жаль, что все так получилось. Я и сам был абсолютно не готов к подобному развитию событий. Для меня это тоже открытие. Знаешь, как я разочарован?.. Он сосал у таксиста…
Я приподнялся, прижался лицом к ногам Алисы и зашептал:
– Я так тебя люблю. Ты самая лучшая. Прости меня. А?
– Я устала, Коля. Я устала от твоих пьянок.
У меня заломило в висках. Какой-то невидимый журавль больно-больно клюнул мне в темя, и в моих глазах потемнело. Я откинулся обратно на подушку и сказал:
– Текила.
– Что? – не поняла Алена.  
– В этом дурацком ночном клубе не было женщины, достойной тебя.
– В гей-клубе? Опять ты мне врешь!
– Я никогда не вру.
– Ты поедешь туда еще?
– Куда?
– К Карабейникову.
– Если бы у меня был выбор… Если бы у нас не было проблем с деньгами… Конечно, я бы плюнул на все, и покинул эту голубую тусовку. Но у нас нет выбора. Поэтому… я поеду.
– Когда?
– Завтра.
– В ночь?
– Не знаю.
– Больше не езди в ночной клуб, пообещай мне.
– Обещаю тебе, – заверил я и поцеловал ее  голень.
Забежим вперед, я сдержал обещание. Мы не ездили больше в ночной клуб. Мы уехали… О, мама! Кратно хуже. А об этом речь впереди.
 
ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА
РАК УМЕР
 
На следующий день мы с Алисой пошли в салон покупать новый телефон. Выбор огромный от мала до велика, от копеечных до дорогущих.
– Купим подешевле, – предложил я, – чтобы потерять было не жалко.
– Может, лучше не терять? – справедливо заметила Алиса.
– Конечно, лучше не терять. Но так. На всякий случай.
За прошлый год я потерял два телефона. В этом году еще только первый. Но восемь месяцев еще впереди.
Мы купили недорогой.
Через день, написав дома новую экспозицию и завязку сценария, я приехал в офис. Я боялся этой встречи. Мне казалось, что после моего отказа ко мне изменится отношение. Но…
 
Карабейников, как ни странно, сидел в своем кресле. Когда я вошел, он посмотрел на меня, приветливо улыбнулся, неожиданно встал из-за стола, подошел ко мне, первым подал руку, три раза поцеловал воздух, щекой к щеке.
– Привет, родной! У тебя все нормально? – с улыбкой спросил Игорь.
– Нормально, – с досадой ответил я.
– Твой телефон не доступен.
– Три часа назад купил новый. Два часа как восстановил симку. Щас я доступен.
– Потерял? – не отступал Игорь.
Я махнул рукой и соврал:
– Все равно хотел менять.
 
Я, нужно признаться, человек рассеянный, да еще и пьющий. Пьющий подчас до состояния нестояния. Поэтому дорогие телефоны стараюсь не покупать, дабы потерять жалко не было. Лучше потерять телефон за три тысячи рублей, чем за пятнадцать. Правда же? Мама на этот счет говорит:
– Десятка два, наверное, телефонов уже потерял?
Я же отмахиваюсь и отвечаю:
– Хватит, мама, не нужно.
 
Игорь усадил меня на диван, сам сел на краешек рядом, кивнул головой на аквариум и сказал:
– Ящеры убили рака. Представляешь?
Я многозначительно ответил:
– Лучше смерть, чем такая жизнь.
– Глупый рак, – бросил Игорь.
Я поднялся с дивана, подошел к аквариуму, посмотрел на радостный ящеров-гомосеков и говорю:
– Он их гонял круглыми сутками. Они не выдержали его хамства. Как они его убили? Наверное, задушили. Или заманили к себе в пещеру и замучили до смерти.
– Не знаю, – пожал плечами Игорь. Видно было, что ему становится скучно и он хочет перевести разговор на другую тему.
– Мне нравился этот рак, – ввернул я, ткнув пальцем в стекло, напугав уставившегося на меня ящера.
– Мне тоже. Я надеялся, что он подружится с ящерами, – продолжил Карабейников, убрав мой палец от стекла, мой, не суй своих рук в аквариум. Я убрал руки в карманы. Игорь вытер носовым платком место, куда я ткнул пальцем,
Я подвел итог:
– Думаю, дружба между ними была невозможна.
«Они ведь такие же пидоры, как и вы с Михаськой» – почему-то радостно подумалось мне.
Игорь наконец перевел разговор:
– Ты куда пропал?
– Когда?
– Тогда.
Я молчал. Не знал, что ответить. Карабейников продолжил:
– Ты такой смешной, Степанков, – он больно ущипнул меня за локоть
– Разве? – переспросил я, одернув руку.
Игорь потрогал себя по бокам и добавил:
– Ты мне ребро сломал, Степанков. У меня все тело в синяках.
– Не может быть, – усомнился я.
– Может. Напинал меня. Больно. Ты злой человек, Степанков.
В кабинет вошел Михасик. На нем новая футболочка с рюшами, стильные красные штанишки. Михасик манерно тиснул мне руку и проронил:
– Слава Богу, нашелся. А мы уже думали, убили нашего щелкопера.
Игорь заразительно захохотал:
– Ха-ха. Ага. Это он меня чуть не убил, Михасик. Представляешь? Пинал. Ребро сломал. Фашист. Он настоящий фашист.
Михасик изобразил театральную злость и, глядя на меня, отмочил:
– Любимого Михасика! Чуть не убил!? Я за Мишутку тебя убью. Хочешь? – и глупо захохотал.
МХАТ имени Михасиков продолжался. Ящеры в аквариуме резвились друг с другом. Без рака аквариум заметно опустел. Жаль. Жаль. Всё когда-то невозможным становиться.
– Что ты говоришь, Михасик? – переспросил я Олега, как будто бы не слышал глупого вопроса.
Тот хлопнул себя по ляжкам, вновь нелепо засмеялся, потом вдруг стал серьезен и упрекнул:
– Ты посмотри на него, Мишутка. Он меня даже не слышит. В ночном клубе, поговаривают, у ди-джея отсасывал…
– Это неправда.
– Отсасывал, отсасывал, – с хитрой улыбкой повторил Олежик.
– Неправда, – разозлился я не на штуку.
Хотя… Чего я злюсь? Это же провокация. Явная провокация. Вранье. Все ясно, как божий день. Идите вы в жопу! Там ваш бог!
Мишутка (который Олег) покормил ящеров червячками и, глядя на меня, спокойно сказал:
– Я все равно тебя за Мишаньку убью. Знай это.
Игорь засмеялся:
– Не надо. Не убивай его, Мишутка. Кто нам сценарий тогда напишет?
– Я напишу, – выдал Олег.
Карабейников надул губы, шмыгнул носом и со всей серьезностью сказал:
– Ну не шути так больше, – и хлопнул его по заднице.
Ночь началась.
 
Мы на самом деле работали этой ночью. Практически первый раз. Первый раз я услышал от Игоря слова одобрения или упрека. Первый раз мы говорили подробно о сюжетнике, разбирали персонажей сценария «Стэп бай стэп». Мы сидели часов до пяти. На кокаине. Опять. Кокаин на самом деле держит голову в рабочем состоянии. Другой вопрос, насколько, стабилизируя работу бестолковки, он разрушает клетки головного мозга? Игорь сказал:
– Большие люди не пускают в нашу страну кокаин.
– Почему? – спросил я.
– Потому что кокаин – это самый чистый, самый безопасный и безвредный для организма кайф. А они хотят, им выгодно, чтобы Россия спилась. Сами сидят на кокаине, а народ спаивают пивом и водкой.
– Кто они-то? – удивленный спросил я.
– Большие люди, – со всей важностью произнес Игорь.
– Но мы-то с тобой тоже… текилу уже месяц пьем. Спиваемся, так сказать.
На что тот ответил:
– Мы люди творческие. Текилу нам не то, что можно, а нужно.
 
Начало светать. Луна пропала.
Игорь собрал пальцем остатки кокаина со стола, облизал его, и уже было хотел что-то ответить на мой вопрос, но передумал. Поднялся, подошел к аквариуму, включил там свет и сказал двум ящерам:
– Пора просыпаться, дети мои, – потом посмотрел на меня и произнес: – А нам пора ложится спать.
Я вздрогнул от этого предложения. Диван в кабинете был один.
– Я не очень-то хочу спать, – стал оправдываться я.
Игорь вылез из свитера и продолжил:
– Завтра. Вернее, сегодня в одиннадцать придет актер, который будет играть Инессу Феликсовну. Я хочу тебя обязательно с ним познакомить. Он очень креативный и толковый. Я не могу тебя отпустить. Ты должен быть утром здесь.
– У него хорошо получается играть женщин? – задал вопрос я, а сам думаю, что делать, как быть, как выходить из ситуации.
Карабейников снял джинсы и ответил:
– Он превосходно играет женщин. У него есть шоу Лары Собаки. Замечательное шоу. Когда страна пищит от глупой клоунады Зойки Сердучки, а Лара Собака не может выйти на большую эстраду. Произвол.
– А это самая Лара Собака голубая?
– Голубой. И не скрывает этого уже более десяти лет.
– Почему тогда перед ним не открылись дороги в шоу-бизнес? – спросил я.
– Потому что.
– Почему?
– Потому что не всем голубым улыбается удача.
– Зойка Сердучка ведь тоже голубая?
– Да.
– А может, шоу-бизнес не настолько огромный, чтобы впустить в свои анналы всех голубых?
Игорь почесал голову и театрально возмутился:
– Слово-то какое нашел! Анналы! Где ты его хоть нашел? Ужас.
Я приоткрыл жалюзи, посмотрел в окно на восходящее солнце, улыбнулся и сказал:
– Ваше, по-моему, слово. Анналы. Не в тему, конечно.
– Ты интересный, Степанков. У меня ум не так, как у всех, устроен, – он стал надевать на себя домашние трикушки и белую футболку. – Я завтра вечером улетаю в Сочи на кинофестиваль. Ты будешь меня ждать?
– В каком смысле? – не понял я вопроса.
– Ну… так. Будешь? Или не будешь? – он улыбался. Шутник, блин!
Я понимаю, конечно, что попал в иной мир, что здесь мне неприятно, противно, подчас мерзко. Я понимаю, что из меня лезет что-то христианское, а то и иудейское. Я понимаю, что общаясь с такими людьми, справляясь с их провокациями, но, однако, проглатывая как наживку их пропаганду и PR, можно дойти в своем отрицании до состояния глубокого исступления и ярчайшей ненависти. Выдержу ли я этот напор? Выдержу. Ибо не так-то просто сценаристу в Москве найти работу. Евреям и пидорам легче. У них свое лобби. А я необрезанный натурал. Что же мне делать? Ложится спать рядом с голубым? Ну а куда деваться? Тяжело не спать ночь, а потом день снова работать. Сценарий нужно писать. Михасик младший оставил нас двоих на ночь работать, уехал домой. Странно, младший Михасик не ревнует старшего Михасика.
– Ладно. О`кей. Давай ложиться спать, – сказал я и закрыл жалюзи.
Игорь заметно удивился.
– Правда? Ты ляжешь со мной спать? – спросил он.
– Ну а почему нет? Ты же знаешь, что я не голубой. Ты помнишь, что я могу дать по ребрам.
– Помню, – улыбнулся Игорь.
 
Он разобрал диван, натянул повыше по грудь смешные трикушки и лег. Любопытно, у Карабейникова тут, как дом родной: диван, спальные принадлежности, полотенца, мыльно-рыльные принадлежности. Все у него тут есть. Даже клизма. Более половины своего времени он проводит здесь, в студии. А Жанна дома. Часто одна. Звонит, ревнует Игоря к Михасику. Я бы на ее месте точно завел роман. Нафиг, нафиг. Если бы она, бедная, знала, у кого отсасывает иногда Карабейников, она бы ни за что на свете не поцеловала больше его в губы. Хотя… Кто ее знает? Может быть, ее все устраивает. И она не хочет замечать тех изменений, которые происходят с Игорем.
Карабейников снова встал, закрыл двери на внутренний замок, достал из шкафа мне отдельное покрывало. Слава Богу, с голубым не под одним одеялом.
Уснул я быстро. Снов не видел. Я вообще очень редко смотрю сны. В основном тогда, когда долго сплю. А сплю я часто очень недолго, поэтому не успеваю посмотреть сновидения.
 
Дум-дум-дум!
Просыпаюсь от громкого стука в дверь. Кого нелегкая принесла? Сейчас зайдет, думаю, Ирина – девушка с накаченными губами. А мы тут со старшим Михасиком опочиваем на одном диванчике. Какие мысли у нее могут возникнуть в таком случае? Подумает: склеилось, сладилось, нашли общий язык, точку преткновения. Нет, ни фига, я свою точку преткновения никому не отдам. Шуткуют иногда: один раз – не пидорас. Нет, блин, и один раз пидорас. И бывших пидоров не бывает. Это точно. Дашь один раз в жопу, всю жизнь потом не отмыться. Как это иногда случается с нашими восходящими звездами… Упаси Бог! А «великий Юра Шатунов» российского театра – Тришковецкий, согласно кемеровским слухам, свою «девственность» потерял, служа матросом в ВМС. Нет, Степанков! Ни фига! Это ты просто слюнки глотаешь! Просто тебя, сука, зависть гложет, грызет, кишки выматывает! И ты, тварь дрожащая, злишься, скулишь, дичаешь! Тришковецкий – пидор. Ни фига! Просто талантливый парень, трудоголик в отличие от тебя, алкоголика. Романы у него не пошли, пожалуйста, он песни на сцену пойдет петь (вернее, говорить). Молодец! Ну да, ну да! Ну не был у меня папа заместителем губернатора… Не был! У меня папа не пиздил деньги миллионами, чтобы семья хорошо жила, чтобы Коля мог спокойно заниматься творчеством, содержать частный театр. Мне нужно было себя, двух жен, двух детей кормить, одевать… Плюс ко всему, я не еврей. Чё говорить? Чё ты оправдываешься, Степанков? Мудак ты, одним слово. Мудак. И с пидором спишь в одной постели. И нет тебе никакого оправдания. Нет. ТЧК. Аминь.
 
Дум-дум-дум!
Игорь встал с дивана, подошел к порогу, спросил:
– Кто там?
Послышался голос из-за двери:
– Я, Игорь.
– Кто – я?
– Вадя Ящуров.
Я подумал, во, блин, фамилия. Ящуров. Игорь щелкнул замком, толкнул дверь и, не дожидаясь, пока она откроется, прыгнул на свое место под одеяло. Тем временем дверь до конца отворилась, и на пороге появился высокий, черноволосый мужчина с серьезным лицом, лет сорока, видимо. Он внимательно стал разглядывать меня, будто я ему что-то должен сказать. Игорь, громко зевнув, представил вошедшего гостя:
– Вадя Ящуров – продюсер нашего проекта, директор по интерьерам.
Я приподнялся, протянул руку. Мы обменялись рукопожатием. Игорь представил меня:
– Сценарист проекта, Николай Степанков.
Вадя, наконец, убрал с лица напущенную серьезность, кокетливо улыбнулся и обратился к Игорю:
– Ну как?
Игорь отрицательно закачал головой и, искривившись в лице, сказал:
– Не-е. Натурал.
Вадя хлопнул в ладоши, мол, эх, не вышло. Потом улыбнулся и сказал:
– Все мы когда-то были натуралами.
«Я уже это сто раз слышал» – подумал я.
Карабейников еще раз громко зевнул и рассказал Ваде:
– Представляешь, всю ночь провел с натуралом в одной постели и даже ни разу к нему не прикоснулся.
– А что так? – спросил Вадя.
– Что, что? А вдруг он мне по яйцам даст? Он уже мне ребра поломал однажды.
– Такой противный? – интересовался Вадя.
– Убежденный натурал, – сказал Игорь, встал с дивана, подтянул трико, потряс в паху и добавил: Строптивый. Я всю ночь мечтал. Ну, сейчас, думаю, он положит свою руку на мой член… Вот-вот. И решится главный вопрос. Но, увы, не дождался.
Они вдвоем посмеивались.
Я спросонок плохо понимал их провокационные шутки и сидел на стуле, тупо уставившись в оживший аквариум. Один из ящеров тоже на меня смотрел. Мне почему-то захотелось убить этого ящера. А правда… За что они, глупые ящеры, убили маленького рачка? За что? Они просто пидоры. Хотя, нет. Икру какую-то желтую откладывают на водорослях. Может, это вообще самки? Вряд ли. Скорее, гомосеки.
– Алле! Коля! – щелкал перед моим лицом пальцами Игорь, – одевайся. Сейчас актеры подтянуться. А ты в таком виде. У нас, знаешь, как говорится? Что за сценарист, если не переспал с продюсером. Поздравляю тебя, ты сделал первый шаг.
Я сурово посмотрел на него и быстро встал. Мы собрали диван. Игорь открыл окно, чтобы проветрить помещение. Я совсем не выспался. Ни черта не выспался. Мне не хватило трех часов, которые мы со старшим Михасиком поспали. Из моей головы еще не вышел кокаин, в моей крови еще текила.
Вадя, пристально вглядываясь мне в лицо, сел рядом со мной и зачем-то начал рассказ:
– Я вчера стою возле банка на машине. У меня окно открыто. Из банка выходит мужчина. Приятный такой. Тело накаченное. Стрижка короткая. Я внимательно его рассматриваю. Он тоже обращает внимание на меня. Я подмигиваю ему. Он кивает. Мы едем ко мне домой. Классно перепихиваемся. И он уезжает от меня. Я даже не знаю, как его зовут. Представляешь?! Классно!
Я пожимаю плечами. Какого черта ты мне все это рассказываешь?! Зачем мне это?! Не хочу я этого знать! Зачем мне ваши случайные перепихоны?
– Ну и как? – спрашивал меня Вадя.
– Что – как? – переспросил я.
– История.
– Какая история?
– Моя.
– Достаточно банальная история. Финала нет, – ответил я.
– То есть? – полюбопытствовал Вадя.
Игорь заинтересовался нашим разговором. И два плосколицых ящера за стеклом аквариума тоже уставились на меня, как будто ждали продолжение истории. Я выдержал нужную паузу, театрально зевнул и сказал:
– В финале должен быть ВИЧ.
Вадя засмеялся, громко захлопал в ладоши, откинулся на спинку дивана и прокричал:
– Браво, браво! Браво – натуралу!
Потом демонстративно забросил руки за голову, изменился в лице, напустив на себя чопорность, и обреченно отпустил:
– Я так и думал! Ты предсказуем…
– Да и ты не оригинален, – вставил я, вышел из кабинета и отправился умываться.
 
ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА
ПРИДУТ ГУННЫ
 
Когда я вернулся из уборной, в кабинете уже сидели незнакомые люди. Вернее, одного из них я помнил по сериалу «Проклятый ад», который снимал Карабейников. Я даже помнил его фамилию. Это был Максим Сокол. При очень харизматичной внешности и обаянии русского мачо, он был актером средней руки, еще и с плохой памятью, как рассказал мне по секрету Карабейников.
Но у него был один потрясающий плюс – Сокол бил все рейтинги. Девчонки, поклонницы сериала, пищали от восторга, обоссывали, метили пороги его квартиры, стояли у него под окнами с цветами. В общем, популярность была сто процентной. Бренд «Максим Сокол» работал. Я его впервые в жизни увидел вне рамок голубого экрана, и впечатление он производил достаточно хорошее. Немаленький, коренастый. И что больше всего в данной ситуации меня радовало, он не был гомосексуалистом. Еще неделю назад мне об этом сказал Карабейников.
Я выдохнул тогда:
– Ну, слава Богу.
Надо отметить, что Максим Сокол был чуть ли не единственным гетеросексуалом на этом проекте, не считая меня и еще пары-тройки человек. Практически весь мужской актерский состав проекта был нетрадиционной ориентации. Геи. Так уж повелось у Игоря Николаевича. Он всегда запрягал в упряжь своих. Он надеялся, что при случае «свои» потащат и его тоже. Я тут же вспомнил про своего сокурсника Сему, которого Карабейников предложил позвать в Москву, только потому что тот гей. Это походит на гетерофобию. Но не об этом я думал, когда стоял с ножом на углу той арки. Мне не нужна была смерть гея, мне нужна была смерть подлеца, вора, провокатора.
Я слышал его задорный заразительный смех. Оглядел всех и все с первого взгляда про каждого понял. Глаз опытный. С пидорами опять-таки опыт общения немаленький. Вот они, дионисы, нарциссы, ураны, ганимеды и аполлоны, блин.
 
Игорь подвел меня к Соколу и представил. После знакомства с ним подвел к Ларе Собаке. Реальное имя – Алексей. Но имя Лара подходило ему гораздо больше, чем Леша. Он был высоким, стройным, голубоглазым. Вел  себя, как натуральный гипертрофированный гей. Почти транс. Тиресий Российской Федерации. Как будто я смотрел пародию на геев. Ужимки, повадки, движения были театрализовано выверены и поставлены на службу натуре. Он до того манерничал, что однажды я даже громко невпопад засмеялся. Игорь посмотрел на меня, откашлялся, призывая к выдержке. Мол, что ты себе позволяешь. Я сказанул:
– Простите, анекдот вспомнил.
Игорь схватился за это, взмахнул руками и выпалил:
– Ну тогда расскажи.
Я пошел в отказ:
– Нет, нет. Я очень плохо рассказываю анекдоты.
Игорь настаивал:
– Расскажи.
– Не буду.
Лара Собака тоже подключился, как кокетливая девица, насверленная жемчужина, необъезженная кобылица, часто заморгал глазами, потом небрежно обронил:
– Расскажи, хороший мой. Тогда мы с тобой окончательно скадримся.
Я напрягся, чтобы вспомнить хоть одну смешную историю. Вытащил из хаотичных складов бестолковки старинный-престаринный анекдот и начал, запинаясь, рассказывать:
– Два мужика легли… вместе… спать. Один на… один бок. Другой на другой бок, к его спине и… жопе. Тот, который лег к спине другого шебаршился… шебаршился, вдруг вскрикивает: «Ой!» Второй: «Что случилось?» Первый: «Ничего, ничего. Я щас вытащу». Второй строго: «Я тебе вытащу! Спи, давай!»
Никто не засмеялся над моим анекдотом. Игорь даже изменился в лице, потом отвернулся от меня и холодно произнес:
– Да. Весело.
Лара Собака обиженно надул губы, почесал нос и с грустью в голосе сказал:
– Смешно. Молодой человек… Забываю, как зовут… Проявил, извиняюсь за выражение, п-дительность. А казался таким хорошеньким. Зайкой…
    Я вступил в игру и выговорился:
– Почему зайкой? Может мишуткой? Мишанькой? А?
Игорь решил переменить тему разговора и указал на серого едва заметного молодого человека, который все это время сидел на диване:
– Это Тим Брегов. Один из лидеров группы «Давай-поддавай».
Тим Бергов весь такой крашено-серый, красивенький. Именно красивенький. Не красивый, а красивенький. Румяный, с подкаченными губками. Хорошенький, как будто увеличенный до размеров небольшого мужчинки розовощекий младенец. Как поросеночек. Опять-таки пидор из пидоров. О нем Игорь мне рассказывал в одну из рабочих ночей. Но в рассказе этом не было, по сути, ничего неординарного, поэтому я умолчу. Путь на российскую эстраду известен. Через жопу. Все у нас в России через жопу.
Тимур Брегов протянул мне свою маленькую нежную ручку.
 
Боже мой! За что мне такое испытание? Зачем они все упали на мою голову. Я тут окончательно сойду с ума или стану натуральным гомофобом. Я, нужно отметить, всегда был лоялен к геям. Всегда. Не было у меня на счет геев предрассудков. Не было. И сейчас не должно быть. Зачем мне это нужно? Ну провоцируют они меня, соблазняют всячески. Но не насилуют же? И что ты, Степанков, ерепенишься? Тебе-то какая разница, кто с кем спит. Костя Эрнестов тоже вон спит с парнишками, но его ТВ-канал смотрит вся страна. Коля Баскаков – оперный пидор, а вон как хорошо тенором поет. Заслушаешься, обзавидуешься. Я уж не говорю о Петре Чайковском,  Уильяме Берроузе и Николая Васильевиче Гоголе. Ну, про Гоголя – это ты загнул. Это никем не доказанная легенда.
 
Карабейников представил меня еще двум пидорам.
Я хочу, чтобы меня приняли в иудаизм. Это главная религия, которая сопротивлялась и продолжает сопротивляться гей-атаке. Сделайте мне обрезание. И я встану во главе фронта против пидоров и прочих гомосеков.
ВИЧ через рукопожатие не передается? Не передается. А ты, Степанков, целовался тогда в ночном клубе с Карабейниковым? Ну и что? Через поцелуи ВИЧ тоже не передается. И тем более я целовался-то с ним… Как бы сказать? Не на самом деле… Вернее, не всерьез. Ага, не всерьез!? Рассказывай. В полный засос с языком. Бля! Как ты мог, Степанков?! Как ты мог, тварь ты позорная?! Но больше-то ничего не было… Ходишь по грани. Играешь. Прекрати уже играть в этой жизни. Иначе она тебя настигнет в двадцатых числах, вываляет тебя в грязи, пожует и выплюнет. Никакого тебе обрезания. Почему? Прекрати. Хорошо. Постараюсь. Ох-ох-ох.
 
Лара Собака уже рассказывал байки:
– …У нас до сих пор актеры играют по-дурацки. Бестолковые. Не могут выучиться у американцев. Школа устарела. У нас в кино до сих пор делают мхатовские паузы, будто им гирю на ногу уронили. Вау, – изображает долгую паузу, часто моргая глазами, потом часто машет руками и продолжает: На хера, спрашивается, ты делаешь такую паузу?! Посмотрите, как играют в Голливуде, друзья: хоп – событие, оценка короткая, как вспышка, и дальше по действию. Все. Достаточно. Зритель уже все понял. Он не такой тупой, как кажется… И дальше. По действию. Вперед. Вперед. Хоп – событие – вспышка.
А он прав. Лара Собака прав. Наши актеры продолжают играть со сцены и на экране в народный театр. Как в 60-х. Лукино Висконти уже в сороковых прекратил использовать такую актерскую технику, а у нас все по-старому. Поэтому и кино у нас последние двадцать лет говенное. Лара Собака вроде голубой из голубых, а толковый ведь. Шарит, блин. Может, правда, гомосексуальность – это последняя стадия развития человечества? Так ведь и заканчивались все великие цивилизации. Египетская, греческая, римская. Но, блин, о чем ты, Степанков? Нет, господа и дамы, самое главное слово здесь «заканчивались». А причина? Гомосексуальность. Гомосексуализм и безнравственность – предлагаемые обстоятельства для сценария под названием крах империи. К сожалению, я тоже принимаю участие в этом спектакле. И никуда не денешься.
Смотрю я на эту компашку, и мысли в моей голове родятся все больше говенные. Все как-то хрупко у нас в Москве. Как будто вот-вот придут гунны и разрушат из «Ураганов» кремлевскую стену, публично расстреляют на Театральной площади президента, потом премьер-министра, далее Владимира Вольфовича и напоследок Вовочку Писичкина. Для общего устрашения. И в конце концов скажут гунны… Или ничего не скажут. Просто отправят всех в Сибирь, копать вечную мерзлоту. Приятно или не очень копать вечную мерзлоту рядом с Пелевиным, Минаевым, Гришковцом или Басковым? Не знаю. Наверное, всяко говенно. Даже если носилки, которые ты нагрузил, будут нести Никита Михалков с иссыхающим от голода Дмитрием Быковым. Все равно неприятно. А копать там, в Сибири, есть что.
Смотрю я на эту компашку, слушаю. Что здесь сейчас происходит? В этой разношерстной компании? А ничего. Болтология. Опять сплошная болтология. Вся наша жизнь – одна сплошная болтология. Тусовка.. Туса. Всё. Аминь.  
 
– А сценарий готов? – вдруг задал логичный вопрос Максим Сокол.
– Сценарий готов? – вдруг обратился ко мне Игорь.
Ах ты гребанный провокатор! Подумал я. Потом напрягся, покраснел и со злостью, глядя Игорю в глаза, выдавил:
– Ты чё?! Охуел!?
Карабейников понял, что я на взводе, обратился к Максиму:
– Не обращай внимания. Пишем. Скоро будет готов. Сценарий называется «Стэп бай стэп».
Лара Собака, мило улыбаясь и кокетничая, обратился ко мне:
– А знаешь… Ты забавный, кстати. Знаешь… Как тебя… Знаешь… – он пытался вспомнить мое имя, потом махнул рукой и продолжил: – Знаешь, вставь там такую фишку… У меня есть такие прикольные фишки! Ха-ха-ха! Уписиться просто. Слушай…
И я слушал его фишки минут десять. Он рассказывал, что бы он желал видеть в этом сценарии, как бы он хотел выглядеть, бросал мне какие-то фразы и фразки. Я слушал, кивал головой.
К нам подошел Карабейников, взял за руку Лару Собаку и сказал мне:
– Записывай, Степанков! Чё сидишь?!
Я стал что-то записывать. Какую-то хрень.
– Умора, правда? – спросил у меня Лара смеясь.
Я согласился:
– Умереть, не встать.
Лара вдруг прекратил смеяться, широко улыбнулся и сказал:
– Я верная… особа… А так бы… Я дала бы тебе пощекотать… Что-нибудь… А-а…
Зачем он это отчебучил? Кому? И к тому же не договорил, кому он верен и что пощекотать. Предстательную железу? Да? Да мне, надо сказать, глубоко насрать, кому, что, почем пощекотать. Я устал от вас. Силы меня покидали. Я мечтал поскорее закончить сценарий. Но у меня не было возможности. Игорь говорил:
– Сначала сюжетник.
Я, наивный, еще не предполагал, что Игорь Карабейников, клипмейкер и гей подумывает меня кинуть, облапошить в том случае, если я не стану геем. Он хочет воспользоваться мной, как мозговым центром, высосать из меня все и оставить без денег, сил и энергии. Я вспоминал все эти встречи тогда, когда стоял в арке, перед тем как совершить свое первое убийство.
– Я еду на кинофестиваль в Сочи. На презентацию нашего проекта «Стэп бай стэп», – сказал Карабейников. – Ты меня будешь ждать, Степанков?
– То есть?
– Ну так что? Хи-хи. Ха-ха. Ху-ху. Хо-хо. Я дала бы… пощекотать…
– Пошли вы все в жопу!
 
  
Голубая моя Москва (часть пятая)
 
ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
ГЕНИЙ
 
Пока Игорь ездил на  кинофестиваль, я дома снова писал сценарий. К цели. Шаг за шагом. Стэп бай стэп. Пока, как говорится, от монитора не ослеп.
– Зачем ты это делаешь? – спрашивала меня Алиса, – Карабейников ведь все равно ничего не читает.
Я разводил руками, мол, не читает, что поделаешь. И снова садился писать сценарий «Стэп бай стэп». Я безумно нервничал. Нужно сказать, часто мои идеи воспринимались Михасиками в штыки. Например, я говорил, один из главных героев, танцор, подрабатывающий таксистом, может демонстрировать свое владение танцевальной техникой, остановив машину на обочине. Он может танцевать брейк, делать различные стойки, упершись руками на капот авто. А проезжающие мимо водители могут подавать звуковые сигналы в знак приветствия танцора. Из этих звуковых сигналов может рождаться мелодия, которая далее разовьется в песню. Это будет очень красиво, киношно без болтологии смотреться. Это будет супер! Ну же!.. Спилберг, сделай такое кино!
– Нет, не нужно, – категорично заявлял Игорь, лежа на диване, почесывая яйца.
– Не-е… Зачем нам такое, – поддакивал Олег, как «шестерка», поглаживая старшего Михасика по голому пузику.
Старшему нравилась и нежное почесывание его майорского пуза, и невзыскательная лесть Олега. Игорь едва заметно улыбался и даже слегка закатывал глазки.
– И биться сердце перестало, – говорил я иногда в сердцах.
Или, например, я предлагаю: одна из героинь, эффектная студентка Лада, сдает экзамен, на ней платье с глубоким декольте. Преподаватель Великанов видит ее большие груди, глотая слюну, спрашивает: «Какой у вас… – глядя в упор на титьки, – …номер… гм… билета?» А в его алчущих глазах – размер бюста, номер бюстгальтера.
Все мои предложения сначала принимаются в штыки. Спустя несколько дней Игорь вдруг на голубом глазу предлагает:
– А пусть Великанов видит ее большие груди, спрашивает: «Какой у вас… –Тут он запинается. И продолжает: номер… билета».
Блин, как будто бы родил эту идею только что.
Я не выдерживаю, говорю:
– Это же я с такими же словами предлагал построить эту сцену неделю назад! Вы с Михасиком меня не услышали. Что здесь происходит? Скажите мне.
Карабейников густо краснеет. В кабинете повисает разоблачающая пауза. Потом Игорь резко меняется в лице, отмахивается от меня рукой и начинает отмазываться:
 
– Степанков, ну не надо. А. Не надо. Всем известно, что идеи витают в воздухе. Не надо. Я же старый человек… У меня…
И лепит мне всевозможные оправдания. В итоге негласно считается, что эту сцену придумал Игорь Карабейников. Господи, Бог уже с ним. Лишь бы, лишь бы. Меня уже все достало.
– Ты гений, Игорь Николаевич! – время от времени восклицает Олег, потом сложив губы трубочкой, сделав брови домиком, послушно внимает.
     «Холоп» ! – в такие моменты думаю я.
Хрен с ним! Обсуждаем дальше. Михасик после очередного Игоревского высказывания, слегка взвизгнув, снова вскрикивает:
– Ах! Какая красота! Ты гений, Михаська! Ты гений! Мишутка – ты самый гениальный и сексуальный человек!
Я однажды не выдержал и сказал:
– Если бы я, а не Игорь, платил Олегу деньги… Не сомневаюсь в том, что Михаська пел бы панегирики мне.
Игорь изменился в лице и, нахмурив брови, задал вопрос:
– Не понял?
– Что – не понял?
– Повтори. Не расслышал.
– Олег говорил бы, что гений я, если бы он был моим исполнительным директором… – твердо-натвердо повторил я.
Карабейников разозлился не на шутку. Он чуть не разбил аквариум. Я думал, он сейчас схватит нож и набросится на меня. В коридоре все слышали, как он кричал:
– Ты что хочешь сказать, что Михаська продался мне за деньги?!
Я понял, что задел его за живое, и стоял на своем:
– Ты Олегу платишь деньги. Так? Так. Попробовал бы он тебе не угодить. Пойти против тебя. Он вынужден говорить, что ты гений. Плюс ко всему – вы педики.
Игорь позеленел от злости и закричал:
– Ты считаешь меня плохим режиссером?!
– Об этом вообще не было речи.
– И все-таки?
– Что? – переспросил я.
– Все-таки.
– Что?
– Ты неблагодарный, Степанков. Я тебя ненавижу.
– Я знаю. И что?
Я наблюдал, как борется сам с собой Игорь, как он берет себя в руки. Ведь ему нет никакого резона портить сейчас со мной отношения. Ругаться пока сценарий не написан. Тем более однажды уже был случай, когда я хотел сложить с себя все полномочия и уйти из проекта. Игорю удалось меня удержать.
Сейчас я ему нужен. И я это понимаю.
 
Он отгородится от меня, когда сценарий уже будет написан. В июле 2008 года, когда он подпишет мой сценарий своей девичьей, блядь, фамилией. Пока же я ему еще нужен. Тем более еще не использованы все провокации, при помощи которых меня можно превратить в себе подобного гея. У него идея-фикс. Он хочет уничтожить всех натуралов. Все натуралы должны стать геями. Либо умереть! Даешь голубую революцию в Российской Федерации! «Вернемся к традициям предков!» – внушал мне Игорь. Это он рассказывал про древних славян, у которых практиковался секс между мужчинами.
В тот вечер мы опять ничего не писали.
 
Я вспоминал наши разговоры и спрашивал себя, с каким настроением мог уехать на кинофестиваль Игорь. Что было в его душе? На что он надеялся?
Через некоторое время я получил от него СМС, где он говорил, что все на фестивале идет прекрасно, что он меня любит и целует. Гм. Ну что ж…
Я тоже написал, что целую его.
– Зачем?! – спросила меня потом Алиса.
– Не знаю. Я посчитал, что так нужно.
 
Прошло три дня, пока Игорь был на фестивале. Я не знал, чем  заняться. Один день я пописал сценарий. Потом бросил. Потому что, правда, он ведь ни фига не читает из того, что я пишу. На третий день мы с Алисой сходили на базар, истратили последние деньги на говядину, накрутили фарша, наделали настоящих сибирских пельменей.
Боже мой, нет ничего лучше пельмешек, слепленных с любовью в ручную! И, что характерно, себестоимость у них получается очень большой. Потому что мясо мы с Алисой покупаем отборное, фарш я кручу на ручной бабушкиной мясорубке. И лепим мы пельмешки без спешки – ручками. В каждом таком пельмене – есть душа. В каждом пельмешке – любовь.
Потом варишь их, выкладываешь в чашку, поливаешь юшкой, кладешь сливочного маслеца, сметанки и… Рядом ставишь горчичку в банке. Боже мой! Как это божественно вкусно!
– Я люблю тебя, Алиса.
– И я люблю тебя, Солнце.
Она часто называет меня «Солнцем». Михаськи друг друга называют «Мишутками», «Медвежонками», а мы с Алисой называем друг друга «Солнцами».
Я зачерпнул ложкой большой пельмень с юшкой и сметаной…
Как раз в этот момент на мобильный звонит Карабейников. Он прилетел с фестиваля. И готов продолжать «работать». Пора слово «работать» закавычивать. Пока мы с Игорем говорили, мои пельмени остыли. Блин! Плохо, когда пельмени холодные. Одни беды от этого Карабейникова.
 
ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА
ЗАГОВОР ЯЩЕРОВ
 
После пельменного дня я решил устроить пост. Не буду жрать ничего жирного, мясного. Попрошу, чтобы Михасик купил мне просто овощного салата. Олег на каждую ночь, когда мы с Карабейниковым «пишем» сценарий, покупает нам жратвы.
 
Я ехал в очередную ночную смену в кинокомпанию New Lain first Blue Studio, где знакомые мне ящеры плавают по дну аквариума, где молодцом из ларца вырастает рязанский Витек, где Михасики флиртуют друг с другом, а потом старший Мишутка – Карабейников – отрывается на младшем Михаське – Олеге, – обзывает, ругает, материт на чем свет стоит. Я ехал в ночную смену в компанию New Lain first Blue Studio, в голубую компанию, со своей религией, своей философией и своей правдой.
Игорь вчера поздно вечером вернулся из Сочи. Я ехал узнать последние новости и, надеюсь, теперь уже писать сценарий. Шел по длинному коридору, навстречу, как это случалось часто, приближался Витек. Он поздоровался со мной, улыбнулся, хотел что-то пошутить, но я  изобразил на своем лице злость. Витек шутить передумал, лишь сказал, указав в конец коридора, откуда следовал:
– Игорь Николаевич там. Приехал.
Я кивнул головой, мол, ясно. И прошел дальше. Через несколько шагов дверь офиса кинокомпании открылась, из нее вышла Ирина, девушка с большими губами и большой грудью. На сей раз флюиды от нее отходили. И проходя мимо нее и на ходу здороваясь, я почувствовал в штанах свой напряженный член. Эффектная телка, нужно признать, эта Ирина, директор по кастингу. Не зря ее тут Карабейников держит. Любопытно, воспользовался он ей хотя бы раз или нет? Он ведь, вроде как, бисексуал. Как он мне говорит. Значит, ничто мужское ему не чуждо. У нее, смотри, какая задница и ноги от шеи. Губы только зря накачала. Но и это пройдет. О чем ты думаешь, Степанков?! Ты – дикий бизон индейских прерий. Что с тобой происходит?! А черт его знает, что со мной происходит. Я уже теряю контроль над своими чувствами. А не теряешь ли ты ориентацию?
Я дохожу до офиса, вхожу в него, потом стучусь в кабинет Карабейникова. Так уже повелось, все стучали в его кабинет, перед тем как зайти, и я тоже. Постучал еще раз. Заглянул. Игорь сидит в интернете, увидев меня, машет мне рукой, мол, заходи.
Я вхожу, направляюсь к столу, он поднимается, протягивает мне руку и тянется к тройному поцелую. Мы демонстративно целуем воздух. Он говорит:
– Привет, родной!
– Привет! – здороваюсь я. – Как съездил?
– Щас Михасик придет, все расскажу, – многообещающе улыбается Игорь.
Я сел на диван. Сижу, думаю всякую херню. Карабейников снова погрузился в экран, видимо, там была важная информация. Сеть поглотила его.
Два хвостатых ящера, разгребая перепончатыми лапками воду, тыкались своими плоскими носами в стекло аквариума, смотрели на меня, будто знали какой-то секрет. Будто хотели поделиться  со мной.
 
– Что вы хотели мне сказать? – спросил я мысленно.
– Мы хотели тебе сказать, что для нашего хозяина Игоря Николаевича Карабейникова, – будто бы говорил один из ящеров, – главной задачей является не то, чтобы вы написали дурацкий сценарий «Стэп бай стэп», а то чтобы ты, Николай Степанков, превратился в гомосексуалиста. Сегодня будет… карнавал…
Но второй ящер, что поменьше, перебил его:
– Превратить в обычного пидора… мы тебя хотим…
После этого оба ящера оттолкнулись от стекла, развернулись и поплыли ко дну, дуэтом напевая песенку:
– Все мы когда-то были натуралами… Натура-а-алами!
– Все мы когда-то были натуралами…
 
В кабинет вошел Олег, он подал Игорю салат из белокочанной капусты и спросил меня:
– А ты, Коля, будешь есть?
– Я дома поел, – ответил я, погладив свой большой живот.
Странно сегодня начался день. Надо мной никто не подшучивал. Меня никто в шутку не щипал за плечо. Не называл меня «натуралом».
Игорь молча ел салат, продолжая смотреть в экран компьютера. Я в это время думал о том, что уже целый час сижу без толку и снова смотрю на этих ящеров, которым, наверное, уже тоже надоело мое постоянное бесполезное присутствие.
Михасик сел рядом со мной и тоже уставился на аквариум. Молчание.
Какая-то странная тишина, надо сказать, что-то непременно должно случиться. Или уже случилось. Неужели Игорь с фестиваля привез какую-то плохую новость? Или, может быть, он хочет отказаться от меня как от сценариста? Может, он там, в Крыму, нашел себе другого писателя? Посговорчивее? Гомосека?
Степанков, ты думаешь всякую чушь! А ну прекрати думать всякую ерунду! Думай о хорошем! И хорошее придет к тебе. Хорошо. У меня будет много денег! У меня будет много денег! Много денег будет у меня! Мно-о-го денег! Очень!
 
    – Так вот, – закончив обед (или ужин?), встал из-за стола Игорь. – Так вот, – повторил он, задернув жалюзи. –  Так вот, – произнес он в третий раз, снова повернувшись к нам. Широко улыбнулся и продолжил:
– У нас все хорошо, друзья мои! Мы сделаем гениальное кино! И все у нас получится! Ты, Степанков, хочешь получать проценты от проката фильма «Стэп бай стэп»?
Я кивнул головой.
Игорь настаивал:
– Отвечай!
– Конечно, хочу, – сказал я.
– Будешь, – бросил Игорь, сел-провалился в кожаное кресло и продолжил: – Нужно только написать гениальный сценарий.
– Я стараюсь, – почему-то начал оправдываться я.
– Это похвально, - отметил Игорь и погладил себя по голове.
Он снова встал с кресла, прошелся взад-вперед из одного угла кабинета в другой. Оба ящера внимательно наблюдали, как он меряет пространство.
Походив немного, Карабейников остановился посередине кабинета, театрально развел руками и сказал:
– Что-то я устал, друзья мои. А не поехать ли нам в сауну?
– В сауну? – переспросил я.
– В сауну, – кивнул головой Игорь и почесал себе под мышками.
– А в сауне что, – спросил я, – будем писать сценарий?
Игорь улыбнулся. Олег фыркнул, мол, блин, не знает, что делают в сауне, и засмеялся:
– Хи-хи-хи. Ты такой недалекий, Степанков.
        Ну вот. Надо мной стали подшучивать. Ситуация становится узнаваемой.
Игорь учительским тоном сказал:
– Коля, в сауне от-ды-ха-ют. Понял?
Я кивнул головой. Я понял одно: сценарий мы сегодня опять писать не будем. Ну что ж… Ваше право.
– А может, текилы перед сауной? – внаглую спросил я, - раз уж всё пошло… по наклонной…
– Другой разговор, – ущипнул меня за плечо Игорь.
Он стал заметно счастливее.
Недовольный Михасик забубнил, искоса поглядывая на меня:
– Алкаш. Опять текилу. Пьет и пьет. Писун.
Игорь погрозил мне пальцем:
– Ты только Михаську не нервируй. Видишь, как он о нас… с тобой заботится. Беспокоится о нашей с тобой печени. Он хороший медвежонок.
Олег встал, обнял Игоря, погладил его по животу, улыбнулся и сказал:
– Да пофигу мне его, – показал он на меня, – печень, Мишутка. Я о тебе забочусь.
И они демонстративно поцеловались в глубокий засос.
– Вот это больше похоже на правду, – сказал я.
    Игорь отпустил Олега, вернулся к своему столу, открыл ящик, достал оттуда три ракушки, одну подал Михасику, другую – мне. Третью прислонил к уху, прислушался и сказал:
– Это подарки. Через эти ракушки мы должны общаться друг с другом. Мы должны слышать друг друга. Понимать, любить. Любить – это очень важно. Как Иисус говорил.
Всё, подумал я, мало того, что я в круге доверия, так я уже почти в семье. Каждому по ракушке. Что мне теперь делать с этой дурацкой ракушкой? Слушать в нее голоса Михасиков?
– Но это еще не всё, – продолжил Карабейников.
Он достал из того же волшебного ящика футболку, подошел к дивану, протянул ее мне и сказал:
– Вот еще тебе. Стильная футболка. Михаське я уже подарил.
Я взял футболку, приподнял ее на вытянутых руках, сказал:
– Спасибо, очень приятно.
Потом приложил ее к своему телу и засомневался:
– Только, по-моему, она мне маловата?
Олег фыркнул и пробурчал:
– Еще и недоволен. Надевай. Это стильная вещь. Подарок великого режиссера.
Игорь с довольной улыбкой подмигнул мне:
– Надевай, надевай.
– Здесь? – спросил я.
– А ты чё нас с Мишуткой стесняешься? – в шутку возмутился Игорь.
– Нет. Не стесняюсь.
И я снял с себя свою рубашку, натянул футболку, подошел к зеркалу. Футболка, видимо, на самом деле была стильной. Только стиля такого я никогда не придерживался. Я всегда носил одежду ближе к классике. А тут. Толстое пузо торчало из-под короткой футболки, рукавов у нее практически не было и на груди рисунок – танцевали какие-то обнаженные негры или индейцы. Разобрать было нелегко. Видны были лишь голые жопы.
– Это символично, правда? – задал вопрос Игорь.
– Не маловата она мне? – спросил с сомнением я.
Олег подошел, потрогал качество материала и, надув губы, сказал:
– Да ты что! Не мала. Очень клево! Стильно – самое главное.
– Хоть на человека стал похож, – бросил Игорь и пошел к своему креслу.
– Ну не знаю, – сомневался я. – Спасибо, конечно. Не готов я как-то… К такой одежде.
Олег шепнул мне на ухо:
– Не обижай Игоря Николаевича.
– Что? – шепотом переспросил я.
– Не обижай Игоря Николаевича, – также тихо повторил Михаська.
– Очень мне нравится футболка, – громко сказал я. – Да, очень. Супер!
Игорь утонул в кресле, но тут же поднялся и громко скомандовал:
– Ну что, по пятьдесят граммов текилы и в сауну?!
– Может, не нужно, Игорь Николаевич? – сделал скорбную мину Михаська.
– Что – не нужно?
– Текилы.
– Нужно, Мишутка, нужно. Душа праздника просит. Праздника и очищения.
– Через страх и сострадание, – с иронией уточнил я.
– Что? – не понял меня Карабейников.
– Так просто… Очищение, говорю, через страх и сострадание.
        – Ты откуда такой умный? Вроде, не еврей, – неожиданно коснулся моей ширинки Игорь. Я по инерции убрал его руку.
 
Мы с Карабейниковым выпили по сто пятьдесят граммов текилы. Мишутка не пил. Он вообще, надо сказать, очень редко и мало пил. Я, например, за все время работы ни разу не видел его пьяным. В отличие от него Игорь Карабейников и Николай Степанков были пьяны регулярно и вдрызг.
– В сауну! Все в сауну!
Мы вышли из офиса. Игорь стал голосовать. Первый же проезжающий мимо автомобиль остановился. Двери авто хлоп-хлоп-хлоп! Три раза. Поехали.
 
ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА
САУНА
 
По дороге в сауну Михаськи, как всегда, перекрестились на церковь, мимо которой мы проезжали. Солнце садилось за крыши домов. Столица России погружалась в демоническую тьму. Ночная Москва бесновалась.
Мы вышли из авто. Я так и не понял, куда мы приехали. Места были незнакомые. Аллея какая-то древняя. Трехэтажные дома, пятиэтажки. Где мы? Господи…
 
Я три года прожил в Москве, но не знаю и десятой доли где-что-тут-есть. Такая она огромная. Хотя центр теоретически можно пересечь пешком. Иногда – практически – я выхожу из-под земли на «Чеховской» к зеленому от времени Пушкину, смотрю на затянутое серой скукой небо, засовываю руки в брюки и иду пешком на Савеловский рынок. По Малой Дмитровке, потом по Долгоруковской, далее по Новослободской.
– Не видишь, куда прешь?! – сердито пробурчала старая тетя в красной беретке.
Я чуть не сбил ее с ног. Не заметил, простите.
Прохожу под мостом и оказываюсь уже почти на Савеловском вокзале. Там через длинный подземный переход выхожу в аккурат к рынку, где обычно покупаю недорогие кассеты miniDV для видеокамеры, например, или другое какое барахло.
А еще бывает от Тверского бульвара иду до «1905 года» через Булгаковские места. Иду, радуюсь, глазею по сторонам, дышу свежевыхлопным газом. Голова гудит, но творческий процесс идет. Я вообще думаю ногами. Все самые лучшие, самые дельные идеи приходят ко мне, когда я хожу. Если Бог когда-нибудь захочет меня наказать, знаю точно, он отрежет мне ноги.
Люди спешат, толкаются. Шоферы сигналят, ругаются друг с другом. А я иду. Вперед. Вперед к своему счастью. Так однажды я по Арбату дошел до Садового кольца. Уперся в Смоленский бульвар, думаю, какой поток машин, как же тут люди живут и не умирают от шума и недостатка кислорода.
Где еще я брожу пешком? А, да. Когда есть время, с Большой Ордынки через Москва-реку иду до Александровского сада, где находится мой любимый фонтан с конями. Но это все центр.
А сколько мест, неизвестных мне, за Садовым кольцом? Мама дорогая! Да что Москва?! А Россия какая огроменная!? Вот уж точно – ехать, за год не объехать. Надо же, сколько мои предки в свое время земли завоевали!!! Сколько крови русской за нее напроливали!!! И половцев с печенегами замочили. И с сибирскими племенами справились. Да что говорить! Много кого подмяли под себя. Либо силой, либо дипломатией. Империя! Но, увы, у каждой империи свой конец. Своя разруха, свой передел. Вот и вашему покорному слуге, Николаю Степанкову, не свезло. Родился он в империи побольше, название которой СССР,  Союз Советский Социалистических Республик. Вырос в империи поменьше, с названием Россия. А умирать (не дай Бог!) будет в стране совсем маленькой. И боюсь, с другим названием. Какая-нибудь Московия. Тьфу-тьфу-тьфу! Дай Бог, я ошибаюсь. Но судя по распущенности, аморальности, безнравственности, которые царят в столице нашей, скорее всего, конец близок. И китайский захватчик ступит еще на землю моих предков.
 
– Я когда-то мечтал убить Ельцина, – сказал я вслух. – И что бы вы думали…
– Чего? – остановил меня Карабейников. – Ты чё гонишь, Степанков? – звонко смеялся он.
Я пришел в себя, когда мы шли по какому-то темному старомосковскому переулку.
Карабейников больно ущипнул меня:
– Ты чего не улыбаешься?
– А чё радоваться-то?
Игорь подпрыгнул как старый козлик, тряхнул пузиком и обронил:
– Ковбой, жизнь удивительна и прекрасна.
– Удивительна – согласен, прекрасна – спорный вопрос, – начал философствовать я. – Мне кажется, жизнь достаточно говенная штука. Нужно хитрить, лавировать, угождать, лизать жопу. Лучшие человеческие качества поглотил прогресс. Наука избавила человека от многих тягот, а он, сука, не стал лучше, порядочнее, добрее. Он как завидовал, так и завидует. Как убивал, так убивает. Все плохо. В Москве, например, люди живут по принципу наеби ближнего своего.
Игорь с улыбкой хлопнул меня по плечу:
– Я тебя не наебу.
А потом больно ущипнул.
– Посмотрим, – спокойно сказал я.
– Щас спустимся в сауну, выпьем текилы. И жизнь твоя наладится.
    Тяжело вздохнув, я с некой, как мне самому показалось, горечью произнес:
– Если только… текилы…
Переулок становился все уже и темнее. Я стал сомневаться, что мы идем в приличное заведение:
– Гм. Что-то как-то… сауна… где-то… глубоко слишком…
Игорь посмотрел на меня, но промолчал. Пошел дальше. Потом Олег повернулся ко мне и серьезно сказал:
– Ничего ты не понимаешь, Коля. Деревянный какой-то. Непробиваемый. Как будто из Суздаля.
Я не стал препираться, хотя зачесалось, захотелось вступить в словесную перебранку. Но держи себя в руках, Степанков. Ты художник, а Михаська – это Михаська. Всего лишь персонаж твоего будущего произведения.
Сейчас приду в сауну, дерну сто граммов, а то и двести, посижу, погреюсь, помучаю сердце. Я ведь знаю, что пьяному в сауне нечего сидеть. Не рекомендуется под градусом греться-париться. Иначе может случиться… все что угодно. Да и ладно. Когда же мы будем писать сценарий, Господи?
Мы спустились по темной лестнице на цокольный этаж, подошли к небольшой стальной двери, густо покрашенной черной краской. Все это время глазами я искал вывеску, где же написано, что это сауна. Странно как-то. Сауна и без вывески.
– Странно, – сказал я.
Игорь нажал на звонок. Дверь нам открыл огромный наголо бритый дядя, похожий на десантника из американского кино. На правой руке у которого два золотых перстня с камнями, на запястье наколка – купола церкви. Такой мачо, типа.
Мы вошли в плохо освещенное узкое длинное помещение с низкими потолками. Серые стены, бетонный пол, тусклые лампы в серых плафонах за стальными решетками. Дальняя часть помещения утопала в темноте.
– Что так темно? – тихо спросил я у Карабейникова.
– Это закрытое заведение, – так же полушепотом сказал тот.
– Очень похоже на трезвяк, – сказал я, еще раз оглядывая помещение.
        Не буду скрывать, в вытрезвителях я бывал не один раз. Чистилище – как сказал один знакомый алкаш. Темень, серость, холод. От этого стало не по себе.
На решетках плафонов висела серая паутина. Я показал на нее Карабейникову:
– Смотри.
Он пожал плечами, улыбнулся и ответил:
– Новая эстетика. Сегодня это стильно. Мы с тобой в самом сердце столице.
– Мне больше напоминает не сердце, а клоаку, – отметил я, оглядываясь вокруг.
Мое мнение никого не интересовало. Михаськи подошли к небольшому окну, за которым стоял другой бритый «десантник», разулись, быстро стали раздеваться. Я стоял в нерешительности. Игорь сурово выпалил:
– Чё стоишь?! Раздевайся.
– Тут? – не понял я юмора.
– Здесь, – как будто даже разозлился Карабейников и больно ущипнул меня за плечо.
Я быстро скинул с себя теплый свитер, который дал в студии ночью Игорь, чтобы не замерзнуть, снял футболку, джинсы. Остался в одних часах «Тиссотах», «димовских» белых боксерах и с серебряным крестиком на шее. Маминым крестиком, который она мне подарила на юбилей. В руках у меня – мобила. Каждому из нас вручили по простыне и черные резиновые шлепки. Я забеспокоился, как бы мне в этих шлепках не подхватить грибок.
 
Блин! Я вспомнил, какая антисанитария творилась в российской армии 90-х, когда я служил. Мои подошвы, пятки и пальцы ног облезали, гноились, кровоточили. Мне хотелось отрубить на хрен эти страшные ноги. Я не знал, как справится с этим грибком. А офицерам и прапорщиком было глубоко насрать на солдатские ноги. Мы сутками не вылезали из всевозможных нарядов. У нас был хронический недосып. Когда я три дня подряд стоял в наряде по столовой, у меня руки стали загнивать от воды. Люди в армии разлагаются, тупеют, звереют. Я стоял в карауле и мечтал, чтобы на мой пост кто-нибудь залез. Хоть кто. Лишь бы, лишь бы. Я бы выстрелил, не задумываясь. Потому что, если ты валишь нарушителя, тебе дают долгожданный отпуск. Я мечтал убить человека! Мечтал. Ужасно, но это так. Но больше всего я мечтал расстрелять Бориса Николаевича Ельцина. Во мне просыпался обыкновенный фашизм. Меня, признаюсь честно, это мучило. Уже тогда я понимал, что к власти в России пришел пьяница и бандит.
Через пятнадцать лет моя мечта сбылась. В смысле не про Ельцина, конечно. Слава Богу, я его не убил… Свою злость я нивелировал в тексты. Его Боженька к этому времени прибрал. С того уже на том свете спросили за все. И дьявол, если он существует, повел его глубоко-глубоко. А может быть, Бог тут же вселил душу первого президента России в тело новорожденного – сына самого нищего китайца на земле, чтобы Борис Николаевич познал прелесть бытия.
 
Мы вошли в сауну. Обычная сауна. Вполне ординарная. Как в Томске, как в Кемерове, как в Туле. Мужики в простынях передвигаются из парной – в бар, потом обратно. Сразу у входа чуть налево множество ячеек, в которые кладут трусы, часы, цепочки, мобильные телефоны. Потом закрывают все эти богатства на ключик. Ключик прицеплен к резинке, которую надевают на запястье. Человек остается голым с одним ключиком. Я закрыл свою ячейку. Надел резинку с ключиком на руку. У меня  тут же возникла ассоциация с моргом. Там тоже обнаженные люди, только с номерками на ногах. А еще я представил себя деревянным Буратиной с золотым ключиком. Сейчас я был, точно, не умнее Буратины.
– Это не совсем обычная сауна, – предупредил меня Игорь, закрыв на замочек свою ячейку. – Это волшебная, божественная сауна.
Меня насторожило слово божественная.
– Здесь ты увидишь Древнюю Грецию, – закончил Игорь.
– Любопытно, – заинтересовался я.
Мы  вошли в бар, где сидело много мужиков. Посетители в основном пили. На одном столике стояла бутылка коньяка, на другом пиво в кружках, на третьем бутылка красного вина. А из закуски что-то простое: орешки, шоколад, чипсы. В углу одинокий белокурый мужчина, небрежно укутанный в простыню, пил кофе. Когда мы вошли в бар, он с нескрываемым любопытством стал нас разглядывать.
– Пидор, – подумал я. – Наверное.
Мы сели за столик. Игорь знал здесь всех официантов. Бармена он поцеловал в щечку, сунул ему в кулак две тысячи рублей и сказал:
– Я тебе с прошлого раза должен. Возвращаю, Саша. Дай нам щас серебряной текилы. Два раза по пятьдесят. Мне и вон тому френду, –кивнул он в мою сторону. – Пока все.
Бармен многозначительно улыбнулся мне.
Игорь сел рядом со мной, приобнял меня и, широко улыбаясь, спросил:
– Нравится, Степанков?
– Уютно, – ответил я.
– Щас по пятьдесят выпьем, еще больше понравится.
Официант, молодой черноволосый худощавый парнишка, принес нам текилы – два раза по пятьдесят.
Мы подняли рюмки.
– За тебя, – сказал Игорь.
– За тебя, – ответил я.
И дернули по первой. Текила пошла в кровь. Я чувствовал это. Стало еще уютнее.
Скажу сразу. Некоторое время спустя я окончательно бросил пить. Устал от алкоголических депрессий и регулярных неврозов. Пережил всю эту шумиху. И бросил. Завязал. Без кодирований и вшиваний. Сам. Просто взял и бросил.
– Выпьем по второй, – проговорил Игорь, поднял рюмку и добавил: – Будем любить друг друга.
– Люблю тебя, – соврал я и выпил вторую рюмку текилы.
С текилой лгать легче. Текила лгать помогает. Она, сука, сама легко искажает действительность. И лганье становится песней. Напившись, мы дуэтом, трио, квартетом поем неправду. Однако, вся эта чешуя слетает с утра. С похмелья.
– Пошли, погреемся, – слегка подтолкнул меня Карабейников.
Белокурый мужчина в углу продолжал сверлить меня глазами и улыбаться.
Я встал со стула, пошел вслед за Игорем.
Мы вышли из бара. Коридор – метров пять. Потом направо. Там душевые кабинки. Я принял душ. Вышел. Слышу – какие-то странные шумы. Не то стоны, не то всхлипы. Как из динамиков. Мне стало любопытно. Я пошел на звук. Зашел в большое плохо освещенное помещение. И точно, динамики, домашний кинотеатр, и с большого экрана в полумрак вещают порно. Голубое порно.
Блин! И тут голубятня. С отвращением подумал я.
Когда мои глаза привыкли к темноте, в глубине комнаты я разглядел сидящего на стуле рыжеволосого парня лет двадцати.
Нужно сказать, что я к своим тридцати трем уже стал гораздо хуже видеть. Раньше читал все строки при проверке у окулиста. Сейчас хуже. Из-за этого я щурюсь.
Я прищурился, присмотрелся. Он мастурбирует! Сучок! Диоген сратый. С ума сойти! Орудует рукой дрябло стоящий отросток, не отрывая взгляда от экрана.
Появился Игорь, показал пальцем на жидкокристаллический экран и с воодушевлением спросил:
– Нравится?
Я не ответил. Он потянул меня за руку в другую комнату.
Мы вошли. В комнате, оборудованной под операционную, я увидел трахающихся мужиков. Впервые в жизни я в реале смотрел на геев, которые имели друг друга. Их было шестеро, три пары. Блин! Кудрявый парень отсасывал у маленького плешивого мужичонки. Мужичонка повизгивал от удовольствия. Высокий брюнет трахал стоящего раком смуглого худощавого паренька, который придрачивал себе и стонал:
– Еще! Еще!
Лежащего на спине пожилого толстого дядьку в больничном халате жестко задирал атлетически сложенный мужик с забранными в хвост волосами. При каждом движении атлет командирским голосом приговаривал:
– Ух. Ух. Ух. Ух.
– Нравится? – спросил меня Игорь.  
 
Спустя время я сотни раз жалел, что связался с компашкой Михасиков. Что со мной тогда было? Я был в голубых ночных клубах, на концертах иностранных звезд, в голубых саунах, в вытрезвителях, я попадал под колеса машины, терял мобильные телефоны, ломал ноутбук, просирал большие деньги, без ума, без памяти. Я многое потерял, но сохранил главное – свою мужскую честь и достоинство.
В конце концов, Карабейников меня кинул. Первое, я не получил положенных денег за проект. Второе, моего имени нет в титрах этого фильма. Третье, юристы говорят, что дело достаточно запутанное и непросто будет в суде доказать мою правоту. То есть авторское право в России, как и прежде, в глубокой жопе. Хочу ли я убить Карабейникова? Да. Убью ли я его? Да. Убил ли я его? Да.
Много воды утекло с тех пор. Что я помню? Три месяца с сатаной.
Сценарий я все-таки написал. Стэп бай стэп – называется он. Шаг за шагом. В кругах ада.
 
Пока же я стоял в голубой сауне и смотрел, как шесть пидоров имеют друг дружку. А Карабейников шептал мне на ухо:
– Нравится?
 
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА
ИНДЕЙЦЫ
 
В баре я от волнения выпил подряд две рюмки текилы.
– Ну и как? – спросил меня Карабейников, закусывая текилу лимоном.
– Что «как»? – переспросил я, держась рукой за лоб.
Вероятно, мои руки тряслись. Не понимаю. Но с души тянуло так, что казалось я сейчас здесь всё заблюю. Игорь сплюнул на стол косточку от лимона, показал отбеленные зубы, широко улыбнувшись, и продолжил:
– Нравится, Степанков?
Я сконцентрировался. Подумал, что нужно сделать такое выражение лица, мол, мне все пофигу, я и похлестче видал. Однако, нутро сопротивлялось такому театру.
 
И всё равно я попытался сделать финт ушами. Бодрый, типа, неунывающий. Блин! Пофигизм оказался фальшивый. Игорь меня влет вычислил. Громко-громко засмеялся, потом похлопал по плечу и сказал:
– Ты плохой актер, – а потом по-отцовски добавил. – Не бойся. Я с тобой.
«Не бойся, я с тобой». Этого, наверное, мне нужно бояться больше всего. Я демонстративно зевнул и сказал:
– Мне тут нравится.
Игорь подмигнул:
– Я хочу пойти…
– Иди.
– А ты?
– Я посижу тут.
– Может, со мной? – весело спросил Игорь.
– Слишком жарко. Потом.
Игорь ушел. Я остался сидеть за столиком один.
Сердце в груди усиленно колотилось. Я чувствовал, что вот-вот, еще чуть-чуть и оно выпрыгнет наружу. Сейчас я на самом дне элитной московской жизни. И есть мужчины, которые любят это дно. Любят тут возиться, копаться, трахаться, долбиться во все дыры. Я почувствовал на себе взгляд.
Из-за соседнего стола на меня уставился полный, рано полысевший парень, лет тридцати. Я один раз посмотрел на него – смотрит. Другой раз – опять он не отводит от меня глаз. На третий раз я показал ему язык и скорчил гримасу. Он, наконец, отвернулся. Вот так тебе, педик! Зыришь на меня…
Что этого парня толкает сюда? В голубую сауну? Развращенность? Вседозволенность? Похоть? Ведь дома его, наверняка, ждут жена, дети. А он тут балуется в попу с малчонками. Каждый выбирает по себе…
У моего стола появился худощавый парень с ровными, как у индейца Гурона, длинными жгуче-черными волосами. В руках у него была початая бутылка красного вина и два фужера. Присаживаясь он сказал:
– Выпьем?
– Выпьем, – сразу ответил я и тут же добавил: – Только я люблю текилу.
«Индеец» поднял руку, громко щелкнул пальцами. Тут же к нему подошел официант, в ожидании заказа слегка наклонился вперед, держа перед собой небольшой блокнотик, авторучку, и тихо проговорил:
– Слушаю вас.
«Индеец» перед тем, как что-то сказать официанту, внимательно меня оглядел. Думаю, он оценивал, сколько при моем телосложении я смогу выпить текилы.
Я улыбнулся и сказал:
– Сто килограммов.
– Что? – не понял «индеец».
– Сто килограммов. Мой вес, – пояснил я.
«Индеец» не оценил «шутки», надул губы, как будто на что-то обиделся, повернулся к официанту и заказал:
– Сто граммов текилы.
Официант тут же спросил:
– Еще что-нибудь?
«Индеец» повернулся, вопросительно взглянул на меня. Официант тоже обратил свой взор ко мне. Я улыбнулся и бросил:
– Двести граммов текилы. Только серебряной.
Пусть знают, что я уже по текиле спец. Спасибо Карабейникову.
Когда ушел официант, «индеец» посмотрел на меня, закинул за плечи свои длинные волосы, достал из красивой пачки сигариллу, вставил ее между зубов и улыбнулся. Может, он хочет, чтобы я бросился с зажигалкой к нему, подпалил его сигарилу? Чего он ждет?
– Я первый раз тут, – заговорил я первым.
Он демонстративно округлил глаза, поднял брови, раскрыл рот. Сигарила изо рта выпала. Потом с жизнерадостной улыбкой он произнес:
– Опа.
Достал из пачки еще две сигариллы, добавил к первой и стал умело ими жонглировать, вполголоса напевая:
– В первый раз… В первый раз… В первый раз…
Жонглер из цирка Никулина – подумал я.
– Опа! – сказал он напоследок, когда поймал в одну руку все три сигариллы.
        – Опа! Да опа! Срослась пизда и жопа. Этого не может быть! Промежуток должен быть! – Спел я частушку, как умел.
«Индейцу» понравилось. Он с улыбкой похлопал в ладоши.
– Дай закурить, – сказал я.
«Индеец» подал мне одну из тех, которыми жонглировал, и выпалил:
– Все для тебя… любимый.
Я взял сигариллу, стал крутить в пальцах, разминать.
 
Так раньше разминал папиросы «Беломорканал» мой, царство ему небесное, дедушка, ветеран трех войн, деда Ваня. Под два метра ростом, с огромными волосатыми руками, похожими на весла. Помню, он носил желтую с черными полосками клетчатую рубашку, рукава которой всегда были засучены по локоть. Деда Ваня ничего, кроме «Беломора» не курил. Притом, перед тем как закурить, демонстративно долго разминал папироску. Я часто мальчишкой наблюдал за этим процессом. Мне тогда это казалось каким-то колдовским мистическим ритуалом, потому что деда Ваня во время подготовки к перекуру всегда сосредоточенно молчал. До меня лишь доносился хруст переминаемого табака и шелест папиросной бумаги. Я до сих пор помню эти чарующие звуки. Сейчас, сидя в баре голубой сауны, несколько раз крутнув в пальцах сигариллу, я ждал, когда же до моих ушей донесутся знакомые звуки.
 
Но, увы, сигарилла издала другие звуки. Не те.
Официант принес продолговатую колбочку с текилой и две рюмки, расставил все, как положено, и ушел. «Индеец» налил мне текилы. Свою же рюмку отставил в сторону. Пододвинул к себе один из фужеров, который принес с собой, налил красного вина, поднял перед собой и с улыбкой сказал:
– Опа.
«Точно, циркач», – подумал я и выпил свою рюмку текилы. Частушки для тебя больше петь не буду.
– А где ты работаешь? – спросил его я.
Он театрально нахмурил брови, сделал губки бантиком, демонстративно замахал руками, будто мы сидим в лесу перед костром и на него повалил столб дыма. Потом засмеялся и проговорил:
– Ты что, родной?! Ты что?!
– А что?
«Индеец» опять замахал руками, отгоняя от себя несуществующий дым, и повторил:
– Ты что?!
– А что? – не понимал я, в чем дело.
Я стал принюхиваться.
– Может, кто-то пернул? – спросил я.
– Ты что?! – округлил глаза тот.
– Что?! – уже нервничал я.
«Индеец» кокетливо улыбнулся, поерзал на жопе и спокойно сказал:
– Ну. О чем ты говорил?
– О чем я говорил? – уже нахмурился я.
– Ну? – нервно закусил губу «индеец».
Я тяжело вздохнул, махнул рукой и начал все сначала:
– Я спросил, где ты работаешь.
– Вот, – облегченно выдохнул «индеец».
– Что – вот? – не понимал я его.
Он впервые закурил сигариллу. Тут же я сунулся со своей и тоже прикурил от его зажигалки. Втянул в себя дым, и никотин тут же с первой затяжки пустился гулять по крови. Здесь стоит сказать, что заядлые курильщики ни фига не понимают всего кайфа, который можно получить от никотина. Только когда ты не куришь вовсе или не куришь на протяжении полугода или года, а потом, выпив две или три, а еще лучше четыре рюмки текилы, вдруг закуриваешь сигарету или сигариллу (да что угодно), делаешь самую первую затяжку, по твоим венам бежит волна кайфа. Самое важное в этой ситуации, что это волна от первой затяжки одна. Одна. Предположим, если через полчаса или час закурить следующую сигарету, такого кайфа уже не будет. Ты уже просто будешь тупо курить, не получая истинного наслаждения.
– Господи, ты такой трудный, – с легким упреком, кокетничая, сказал «индеец».
Я сделал вторую затяжку, но уже все – первая волна наслаждения прошла. Я уже просто тупо курил сигариллу. Смолил как заядлый куряка.
– Давай начнем сначала, – предложил я, выпустив дым, и тут же подумал про себя: блин, да ты пьяный, Степанков!
– Давай, – ответил «индеец» и стал пускать дым колечками.
«Он тоже пьяный, – размышлял, – колечки получались дурно».
– Потом… Потом ты замахал руками, – я изобразил, как тот размахивал руками, – и я подумал, что кто-то пернул. Так?
– Нет, – сказал «индеец».
– Что – нет? – спросил я.
«Индеец» поёрзал на стуле, демонстративно, будто в танце, погнул руки. Изобразил волну, слегка закатил глазки и продолжить говорить:
– Ты говорил, что мы начнем сначала. Самое важное было вначале. Ты спрашивал, что?
– Что?
– Что «где я работаю»?
– Спрашивал.
– Так вот. Сам вопрос – где я работаю…
– Ну, – хоть убей, не понимал я, куда он клонит.
«Индеец» часто заморгал глазами и заметно занервничал:
– Я, – он сделал акцент на «Я», – я не работаю. Не ра-бо-та-ю. Негры работают. Таджики работают…
– А «индейцы» работают? – вдруг спросил я.
– Что? – теперь не понял он.
Я не ответил, выпил еще одну рюмку текилы. И вдруг ощутил на своем колене его руку.
– А у тебя есть скво? – спросил я его и столкнул руку с колена.
– Что? – опять спросил он, сделав губки бантиком.
– Ясно, – ответил я и вышел из-за стола.
Я стоял перед этим человеком, укутанный в простыню. А он с улыбкой на лице смотрел на меня. Вернее, не на меня, а в область паха. Что он там себе представлял? Я не знаю. Вернее, догадываюсь. Мне захотелось взять томагавк и ударить его по голове. Два раза. Или три. Или пять раз.
Это гомофобия, Степанков! Звучал у меня внутри голос. Это гомофобия!
Я послал нахер свой внутренний голос, налил себе еще рюмку текилы и молча замахнул. Потом поставил рюмку на стол, сказал:
– Негры, говоришь, работают с таджиками? О, Гиче Маниту! – закричал я, подняв руки и голову к верху.
Голова закружилась. «Зацепило тебя, Степанков» – еще успел подумать я.
И потом пошел из бара в сауну.
Нужно немного посидеть, погреться, выпарить алкоголь.
А как же сердце? Да фиг с ним, с сердцем.
 
ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА
ОБЕЗЬЯНКА
 
В сауне ничего не случилось. Слава Богу. Я погрелся в парной, принял холодный душ и снова пошел к «индейцу» в бар.
Тот, как прежде, сидел на своем месте, медленно потягивал вино из фужера.
Я подошел, сел. Он вдруг как-то небрежно положил мне руку на колено и стал гладить. Я офонарел, глянул на него исподлобья и возмутился:
– Ты ахуел, краснокожий.
– Ой, – произнес он и быстро убрал руку, как будто ни в чем не бывало.
– Ты ахуел, – на сей момент тихо сказал я.
        «Индеец» поерзал на стуле, погнул руки и отмахнулся от меня.
Я вылил себе в рюмку остаток текилы, поднялся, чем напугал моего «индейца», и произнес тост:
– За голубых! За пидоров! И прочих… это… пидорасиков! За вас!, – и громко икнул.
Кто-то за соседним столиком звучно засмеялся. «Индеец» театрально ахнул,   сделал бровки домиков и спросил:
– А ты не?.. Нет?
Я пожал плечами, развел руками и пернул ртом:
– Т-пу-ру… – Мол, увы, нет.
В это время в баре появился Олег, увидел меня, подошел, хлопнул по плечу и сказал:
– Пошли, Степанков.
– Ку-уда? – пьяные ноты наполняли мой рот и валились на пол, когда я пытался говорить.
«Охеренно зацепило» – опять успел подумать я.
– Пошли. Там поймешь, – тянул меня Олег.
«Индеец» внимательно посмотрел на Михаську, хотел было что-то сказать, но помолчал. Олег послал «индейцу» воздушный поцелуй и потащил меня к выходу. Я кивнул «индейцу» на прощанье и сказал, поднимаясь с места:
– Пойду. Зовут. Хотят, чтобы я убил… в себе бизона…
«Индеец» широко и глупо улыбнулся. Видимо, он был удовлетворен, что меня уводят. Я не оправдал его надежд.
Михаська провел меня длинным коридором, мимо душевых кабинок и завел в плохо освещенное помещение. Звучала монотонная, дисгармоничная музыка. Голова у меня кружилась. Я присмотрелся и поначалу не поверил своим глазам. Подумал, что перепил. Ан нет. Не глюк.
На цепях за руки висел толстый паренек с жопой, как у поросенка, в новогодней маске обезьянки с круглым прорезом вместо рта. Сзади «обезьянку» обихаживал Карабейников. Он всаживал и приговаривал:
– Уго. Уго. Уго. Уго.
Михаська тут же подбежал к «обезьянке», скинул с себя простыню и засунул в дырочку для рта свой плохо эрегированный член. «Обезьянка» с жопой поросенка стала причмокивать.
Карабейников, не отрываясь от траха, повернулся ко мне лицом. С сумасшедшими глазами, дикой улыбкой он восторженно прорычал:
– У-хра-хра! Ну как тебе, Степанков? Нравится? Ты любишь обезьянок?
Он предполагал, что меня зачарует или шокирует эта картина. Она меня на самом деле шокировала… Но это был не удар, не взрыв. Это был гной. Это была психическая язва, медленная, затяжная, как чирей, как зреющий вулкан. Я накапливал информацию, сдерживал в себе лаву. Пока мог.
Я лишь спокойно сказал, глядя на «обезьянку» с жопой поросенка:
– Я думал, это Наф-Наф.
«Обезьянка» выпустила изо рта член Михаськи и в экстазе начала охать и ахать. Пришел кайф, видимо.
Потом «ее» член начал фыркать спермой направо, налево. И Михаська не растерялся, стал ловить ее в ладони и мазать на свое лицо, приговаривая:
– Добро пропадает… Добро пропадает… Маска богов. Косметическая маска богов.
Карабейников тоже был близок к оргазму и вслед за «обезьянкой» стал охать и ахать.
Голубой катарсис.
Психологическая язва, мой чирей вот-вот взорвется.
Игорь повернулся ко мне. Его лицо было красным. Он пролепетал:
– Тебя это возбуждает?
– Нет.
– Нет!? – закричал Игорь.
– Нет. – насколько мог спокойно ответил я.
Игорь сорвал с меня полотенце, уставился на мой член, ожидая, видимо, увидеть эрекцию, но… не тут-то было. Он задумался, прикусив язык, а потом спросил:
– Почему?
– Что – почему? – спросил я в ответ.
Игорь развел руки в стороны и сказал:
– Может… Может, ты импотент, Степанков?
Я не стал отвечать на этот вопрос. Карабейников хлопнул по жопе человека в маске обезьянки и сказал, обращаясь опять ко мне:
– Отличный Ниф-Ниф. Хочешь попробовать? – веселился он.
– Нет. Я не ем свинину. – равнодушно ответил я.
Игорь подтолкнул качаться на цепях оттраханную в дупель «обезьянку» с жопой поросенка и опять повернулся ко мне. Видимо, он хотел сказать что-то еще. Видимо, я его очень удивил тем, что у меня не возникло эрекции после всего увиденного. Я обратил внимание, что на нем не было презерватива.
– А ты не боишься поймать какую-нибудь заразу? – спросил я, показывая на его опускающийся член.
Карабейников спокойно ответил:
– Нет.
– А если ВИЧ?
– ВИЧ не передается, когда ты кого-то трахаешь. ВИЧ передается только, когда трахают тебя.
Я улыбнулся:
– Ты мастер придумывать легенды, Карабейников. Ты мистификатор. Есенин – голубой. СПИД не передается, если ты кого-то трахаешь… Удобная логика. Только проигрышная. Не нужно испытывать судьбу…
«Обезьянка» зашевелилась на цепях. Михаська-Олег, до этого внимательно наблюдающий за Игорем и мной, подошел к «ней», погладил по голове и спросил:
– Хочешь еще?
– Угу, – заговорила «обезьянка».
Олег сказал:
– Степанков, ты – глупый.
И пристроился сзади к висящему на цепях, воткнул в его жопу свой член и стал двигаться.
– Знаешь, как это классно, – сказал Карабейников, обняв меня. – Ты сумасшедший, Степанков. Я привел тебя, дурака, в святая святых голубой Москвы. Здесь Иван Грозный отдыхал со своими опричниками. Сюда попадают избранные. Я доверил тебя тайну, о которой знают единицы. Я дал тебя деньги, работу, возможность. Я все для тебя сделал. Я дам тебе еще больше… Ты станешь великим…
И я увидел, как на его голове вырастают наросты. Толи жировики, толи рожки, толи я перепарился, толи перепил текилы. Скорее всего, перепил.
– Ты станешь великим, – с пафосом повторил он.
– Без тебя, – сказал я и вырвался из его объятий.
Михаська тем временем обихаживал «обезьянку», которая стонала от удовольствия.
– Подумай, – улыбался Игорь, пристально глядя мне в глаза, – хорошо подумай,
Мне было отвратительно. Дрожь омерзения пошла по моему телу, я смачно плюнул на пол, сказал еще раз:
– Без тебя! – прокричал я и выскочил вон.
– Куда ты? – уже вдогонку крикнул Карабейников.
 
Голубая моя Москва (финал)
 
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
ЧИРЕЙ
 
– Без тебя!
И чирей взорвался. Я вбежал в бар, крикнул:
– Ха-а-а!!! Бля! «Индейцы» в городе! Ну что!? Гиче Маниту! Пора и честь знать!
Все с удивлением смотрели на меня. «Индеец» сидел на том же месте. Я подскочил к нему и бесцеремонно выдал:
– Закажи мне еще текилы, сын рака – большая срака. Ты промыл свою кишку? Закажи еще текилы… – со злостью повторил я.
Он вопросительно посмотрел на меня, улыбнулся и начал медленно говорить, растягивая гласные:
– Но-о… я-а-а… Но-о… Мы-ы…
Громко хлопнув в ладоши, я перебил его:
– Мы-мы. Я оттрахаю тебя до смерти. Твой Гичи Маниту – свидетель.
Я показал пальцем в потолок, мол, именно там сидит и смотрит на нас индейских бог – Гиче Маниту.
– О-о-о, – протянул последнюю гласную «индеец» и немедленно заказал триста граммовов текилы. Пойло принесли определенно быстро. Я стоя взял пустой двухсотграммовый фужер, налил до краев текилы и, не отрываясь, выпил до дна. У меня все сжалось внутри. Я икнул, отрыгнул, посмотрел в потолок… О, Господи! Сделай уже что-нибудь, если ты есть. Отче наш, Иже еси на небеси! Да святится имя Твое! Пусть пидоры меня не бесят… на земли… Иначе я согрешу и… и убью их! Всех! До одного.
Я выдохнул, отдышался. В графинчике осталось еще немного текилы. Я вылил в фужер остатки. Снова испил, не отрываясь. Но этот раз я едва не срыгнул на стол. Но сдержался. Поймал, так сказать, блювоту во рту и проглотил вновь. «Индеец» дернулся было бежать от моей блювотины…
– Тихо-тихо. Куда? – я удержал «индейца» за руку.
Меня отпустило. Беглец пытался отцепиться от моей руки, но я крепко держал его. К тому же, видимо, больно, ибо «индеец» стал постанывать.
Насрать! Вот-вот. Сейчас.
И-и… И чирей взорвался. Гной пошел. Мне стало всё похую. Я схватил стол и швырнул его о стену что было силы. Стол разлетелся напополам. Я вырыл топор войны.
«Индеец» перестал постанывать.
Я крикнул во весь голос:
– Ну что, красножопые?! Убью всех!!! Твари!!! – на этих словах я будто провалился сквозь землю. Потерялся. Преисподняя поглотила меня без остатка.
 
Я уничтожил сначала всех индейцев восточного побережья Северной Америки, потом всех обезьян в Африке. Они бегали от меня, орали, как сумасшедшие. А я стрелял в них из охотничьего ружья шестнадцатого калибра ИЖ-57. Кругом воняло порохом и текилой. Я их расстреливал. Куски мяса, руки, ноги разлетались по сторонам. Ох и кровища была! Мозги всякие по стенам стекали.
Потом я опять скакал на коне в ковбойской шляпе с той же двустволкой в руке и снова стрелял индейцев, которые бегали от меня, как обезьяны. Это были прерии Техаса.
А одна, самая красивая индеанка, с белым пером в волосах кричала своим:
– Стреляйте же в него из луков. У него больше нет ни одного патрона.
У меня на самом деле кончились патроны. Я остановил своего черного мустанга прямо перед девушкой с белым пером, заправленным в жгуче-черные волосы, и сказал:
– Они же все пидоры, скво! Зачем тебе это нужно?
– Мы ненавидим бледнолицых, – хладнокровно сообщила она. – Мы уничтожим всех натуралов.
– Но они же все пидоры, – стоял я на своем.
Потом ко мне подошел Хемингуэй и спросил:
– Будешь пить текилу?
И мы выпили с Хемингуэем бутылку лучшей серебряной текилы.
– Как сценарий? – спросил меня Эрнест, закуривая сигару.
– Плохо, – отвечаю я. – Вместо того чтобы писать, таскаемся по голубым саунам и барам.
– Пидоры – они такие, – с грустью сказал Хемингуэй, – лучше держаться от них подальше.
Я вздохнул:
– Я вообще не очень люблю писать сценарии.
Хемингуэй хлопнул меня по плечу и с улыбкой сказал:
– Бросай это дело, Николай. Настоящий писатель должен писать романы, а не сценарии.
– Спасибо за поддержку, – поблагодарил я. – Я напишу… Обязательно напишу. Роман. И назову его «Пидоры».
Эрнест тяжело вздохнул:
– Боюсь, что название «Пидоры» не пропустят ваши российские издательства.
– Ты думаешь? – засомневался я.
– Уверен. У вас плохая страна. Нераскрестьяненная, –  и выпустил пять красивых колец дыма.
«Профи!» - подумал я.
– А как назвать роман?
– Назови «Голубая моя Москва», и сделай приписку ниже «Записки отчаянного натурала», чтобы читатель не подумал, что ты пидор. Главное – напиши правду. – Спокойно предложил Эрнест Хемингуэй, затушил сигару и застрелился из моей двустволки.
Господи, я тут не причем.
– Пидоры, вы убили Хемингуэйя! – орал я во всю глотку. А потом плакал. Потом опять орал. Жаль, что кончились патроны.
 
Едва прихожу в себя и вижу: надо мной стоят Михасики и насмехаются. А лица их зеленые, деформированные, как будто у меня в глазах стоит широкоформатный объектив. Они смеются. Перед моими глазами их отбеленные зубы.
Меня это взбесило. Я вскочил на ноги, крикнул:
– Идите вы!.. Пидоры!..
Потом я упал. Поднялся.
Потом, едва держась на ногах, я одевался. Надел задом наперед на забаву пидорам трусы, натянул малую манерную футболку, подаренную Карабейниковым. Попытался надеть джинсы, но не смог. Опять больно упал. Поднялся. Снова попытался влезть в джинсы. Еще больнее грохнулся. С огромным трудом встал на ноги.
Пидоры всей дружной компанией надо мной смеялись. Их было человек пятьдесят. Полсотни человек стояли надо мной и хохотали. Одни ржали, как лошади, другие хихикали, как дешевые проститутки, третьи скромно посмеивались, боясь, что в них узнают менеджеров высшего звена или мелких чиновников управделами президента. Я знал всех в лицо. Эти люди составляли значительную часть российской интеллигенции, культуры, политики. Ба! Знакомые все лица. Вы все обиженные Машки!
Однако, я подумал, что они могут меня запросто побить. Блин. Убить. И спрятать в этом подвале. Зарыть.
Мне казалось, я одеваюсь долго-долго. Очень долго.
Потом все пятьдесят гомосексуалистов стали друг у друга отсасывать, чмокать, чавкать и смеяться. Михаська драл Мишутку. Медведь драл медвежонка. Мишутка драл Михаську. Мишанька драл медведя. Сборище медведей. Просто анимация какая-то. Уолт Дисней. Голубые стены давили на меня. Пространство заполнил голубой смех. Смех мог убить меня. Аффект  смерти.
– Я понял! – крикнул я, наконец застегнув джинсы.
Смех прекратился. Образовалась тишина. Только какой-то худенький, маленький пидор, закатив глаза, тихо всхлипнул и сплюнул сперму своей пиписькой. Капля спермы вылетела и упала перед моими ногами.
Я продолжил:
– Я понял. Вы все Михаськи, медвежата и Мишутки. Вы все из партии власти. Вы пидоры. Один я – Д’Артаньян. И еще Хемингуэй со мной. Он наш. А не ваш. Все. В пизду вас всех. Точнее – в жопу! Аминь.
И мне дали хороших пиздюлей. А потом еще пиздюлей. И еще. Меня били ногами. Больно били.
 
ТРИДЦАТАЯ ГЛАВА
ЭКСПЕРИМЕНТ
 
Я встал с постели через двое суток. Оказалось, что я снова похерил мобильный телефон. Ну да Бог с ним! Важно то, что творилось у меня внутри, то, что я переживал, как я пережил эту голубую сауну. Мой мозг отказывался понимать, что там происходило. Будто бы это был сон, кошмарный сон. Первый день с похмелья – меня бил озноб, я громко стонал, кричал, лез на стену. Алиса поначалу меня упрекала. Потом поняла, что я испытал самый настоящий психологический шок, прониклась и стала меня отхаживать.
– Спасибо, – страдая, говорил я. – Люблю Тебя!
– Если бы ты не пил, ничего бы не было, – иногда произносила она.
– Пойми, в сауне я не мог не пить, – оправдывался я и театрально стонал.
Именно. Театрально стонал. Не потому что мне нравилось, а потому что когда стонешь, становится легче. Нет, не то чтобы значительно легче. Но как будто бы чуточку полегче. Или мне так казалось. Самое главное, чем громче стонешь, тем как будто бы быстрее тебя, твои суставы, твою черепную коробку покидает боль.
Алиса сходила на рынок за молоком, которым торговали болтливые бабушки в ситцевых платочках. Молоко – живое, самое натуральное. Ей Богу, нет ничего лучше стакана теплого, почти парного молока при страшной интоксикации с глубокого похмелья. Даже если вас выворачивает наизнанку. Все равно. Нужно пить. Молоко поможет. В принципе, когда потом мы уехали из Егорьевска, с похмелюги я лечился и магазинным, пастеризованным молоком. Лечение таким молоком, безусловно, не так эффективно. Но все же лучше, чем минеральная вода и тем более пиво. И кефир с похмелья лучше не пить. Кефирные бактерии с похмелюги начинают разлагать ваш желудок и вашу печень. Лучше – молоко. Господи! А лучше вообще не пить. Но как быть трезвым в голубой сауне? Как смотреть трезвыми глазами на судороги европейской цивилизации? Как? О, голубая моя Москва! О, Эрнест Хемингуэй, почему же ты покинул меня?
Потом Алиса уехала навестить родителей, а я остался один дома.
Вообще-то, нужно сказать, что ни в коем случае нельзя оставлять человека с крутого бодуна дома одного. Ему в голову лезут самые разнообразные бредовые идеи: кошмары, суицид и прочая хреновина. В душе у него насрано. Насрано не по-детски, густо, смачно. Во рту табун лошадей проскакал. Большо-ой табун. И из каждой лошадки вывалилось по огромной, с лопату, какашке.
Это я все про Николая Степанкова, сценариста, драматурга, члена Союза писателей Москвы, безудержного алкоголика, несдержанного грубияна, несусветного подонка, недоделанного гения. То есть про себя. Господи! Мама, роди меня обратно.
Где только я за время этой сценарной работы на проекте «Стэп бай стэп» не был? На голубых концертах, в голубых тусовках, в голубом клубе, в голубой сауне… Как меня только не провоцировали! Что мне только не втюхивали, не выдавали за правду! Но я выдержал. Видит Бог, я выдержал. Я не поддался на провокации. Не стал пидором. Моя жопа осталась цела. Ха-ха. Смеется тот, кто смеется последним.
Господи, но так мерзко на душе. Блин!
 
Алиса изрезала на мелкие кусочки педиковатую футболку, которую мне с сочинского кинофестиваля привез в подарок Игорь Карабейников. Еще он вручил мне большую морскую ракушку и таинственным голосом произнес:
– Прислони ее к уху. И ты будешь слышать мое дыхание, мой голос.
Потом взял со стола другую ракушку, приложил к своему уху и добавил:
– А я буду слушать тебя.
Я представил себе ситуацию, что Карабейников в этой ракушке день из дня, каждую ночь находится у меня дома. Не вылезая. И мне некуда от него скрыться. Я на кухню. А он мне «эротично» шепчет из этой дурацкой ракушки, которая будет лежать, например, в зале: «Я здесь, Степанков. Я каждый день с тобой. Даже ночью, когда ты трахаешь свою жену, я присутствую рядом. Я твой долгожданный друг, режиссер, продюсер, Игорь Карабейников. И еще я делаю клипы. Послушай мою песню».
И он вполголоса запевает: «Ты меня расстроил, пистолет пристроил, к моему виску… Разговор был быстрый, пожалуйста, контрольный сделай выстрел…»
Блин. Нерадостная перспектива с этой дурацкой ракушкой, подумал я, почесав голову.
За дверью в коридоре бегал и кому-то что-то кричал нервный Михасик.
Я вздохнул, с натянутой улыбкой, без удовольствия прислонил ракушку к уху и услышал вопрос Карабейникова:
– Нравится, Степанков?
– Очень, – ответил я, и тут же задал вопрос: – А Михаська тоже с нами будет разговаривать через эту штуку?
Игорь криво улыбнулся и переспросил:
– Ты имеешь в виду Олега? Нет. Он не будет. Будем только мы с тобой.
Я понял, что попал в яблочко, улыбнулся и добавил:
– Но я видел у Михасика точно такую ракушку.
Игорь нахмурил брови, громко выдохнул воздух, сел за компьютер, уставился в экран и между делом пробурчал:
– У Михасика… У Михасика своя… ракушка. У тебя… своя. Всем – по ракушке. Нормально. Отстань.
 
Всем по ракушке. Сегодня я третий день лежал дома, смотрел на эту ракушку, поставленную в шкаф. И меня ломало. Под одеялом мне жарко. Без одеяла – холодно. Желудок пустой. Но кусок в горло не лезет.
Боже мой. Кому скажи, не поверят. Где я был.
Интересно, Карабейников уже принял решение больше не работать со мной? Я ведь не сломался, не подставил свою жопу этой пидорастической гнили. У меня не возникло даже малейшего желания при виде совокупляющихся самцов. Я срать хотел на их мораль, на их правду, на их жизнь, на их клоаку, которую они превратили в главную эрогенную зону. Через которую они смотрят на этот мир. Высматривают себе подобных. И ебут друг друга в задницы. И срут потом одной спермой. Мне насрать на них с большой колокольни! Кто бы ни был в этом голубом лагере? Чайковский, Уайльд, Маяковский, Есенин, Пастернак, Михалкин, Смогчуновский, Эрнэстов. Мне фиолетово. Пусть даже президент нашей страны будет пидором, мне насрать! Даже если Иисуса Христа признают любовником всех своих апостолов, мне пофигу! Насрать! Я не поддамся течению. Я останусь таким же. Буду помирать молодым! Буду!
Меня морозило. Я по шею натянул на себя одеяло.
А что если я на самом деле гомосексуалист? Если все, что вызывает у меня протест, на самом деле просто моя скрытая сущность? Сучность. Что если мои гомофобные склонности – это всего лишь результат воспитания улицей? Я ведь родился в городе Анжеро-Судженске, в самой глубокой жопе Сибири. Там, в моем наполовину зэковском городе, пидоров не то что недолюбливали, их просто мочили, как собак, опускали ниже плинтуса, вытирали о них ноги, ссали, срали на них. Бандитский город. Чего вы хотели? Там гомофобию, по сути, впитывают с молоком матери. Так вот. Я оттуда выбрался. Интеллигента особого, безусловно, из меня не вышло. Природа взяла свое. Но все-таки это шаг вперед. Я практически единственный в семье, кто собственными силами прошел процесс раскрестьянивания. Получил высшее образование, женился, родил ребенка, добился высокой должности, купил квартиру в Томске… Другой вопрос, что все это мнимое благополучие осточертело мне до белого каления. Я стал понимать, что все это не мое. И снова, как в армии годы назад, мне захотелось себя убить, стереть в порошок. Потому что провинциальная трудовая жизнь сродни медленному суициду. Поэтому я сейчас здесь, в Москве. У меня давно нет денег, квартиры, машины, должности, жены… В смысле, той жены, которая была  в Томске. Зато теперь есть Алиса. Моя любовь, моя судьба, моя   единомышленница. И иногда есть работа. Писательская работа. Какая-никакая. На самом деле, скорее, «никакая» работа. Ни работа, а сплошная провокация, профанация и мастурбация. Затягивание меня в голубую жизнь в голубой моей Москве.
Морозит, блин, еще больше. Я забрался под одеяло с головой. И стал надышивать себе тепло. Так лучше.
Господи, а что если я на самом деле скрытый гомосексуалист? Но не буду же я пробовать секс с мужчиной? Представим себе, что я не гей, но один раз попробовал. То есть, по сути, я уже гей. Почему? Потому что попробовал. Потому что один раз – пидорас. Но ведь оказалось, что я не гей. Но ведь попробовал же, сука! Нечего спорить. С мужиками я, всяко разно, совокупляться не намерен. И все. Вот так.
Душно под одеялом. Кислорода не хватает. Тошнит как! Икаю! Господи!
Господи, как же все-таки плохо. На душе, в голове, во рту. А если я все-таки скрытый гомосексуалист, прячущийся за ненавистью к геям? А?! Что на это скажешь, господин Степанков?
Я вылез из-под одеяла и отдышался.
А что скажу? Ничего не скажу. У тебя есть пластилин? Есть. И что? Ничего. Ты лепить умеешь? Умею. Нужно слепить хуй. Зачем? Нужно.
К вечеру из пластилина я слепил член, сантиметров двадцать. Все тщательно вылепил. Залупу, уздечку. Красиво получилось. Ага.
И что теперь? У тебя есть презерватив? Не знаю. Был вроде.
Я нашел презервативы. Распечатал один, с трудом натянул на пластилиновый член. Получилась весьма забавная игрушка. Только для меня ли? Ну ладно, игрок, давай дальше. Делайте ваши ставки, господа.
Зачем я это делал? Я решил устроить себе проверку. Да, именно. Кто я? Гей или не гей? Или ебать повмежду? Смазка дома есть. Я разделся, густо намазал самодельный член, лег на кровать.
Раньше я слышал такую вещь, маленькие мальчики, которые нарочито задерживают фекалии в заднем проходе, потенциальные геи. То есть у них происходит следующее: они задерживают какашку – раз. Какашка давит на предстательную железу – два. Давление на предстательную железу вызывает возбуждение – три. Четыре – у мальчика возникает практически неосознанное желание получать удовольствие через задний проход, то бишь через самую натуральную клоаку.
Я удобнее устроился на кровати. Блин, с Богом! С каким? С моим Богом.
Боже мой, что я делаю? Я проверю себя. Кто я? Чтобы уже знать точно. Чтобы уже смело людям в глаза смотреть. Или не смотреть.
Самодельный пластилиновый экспериментальный член никак не хотел влезать в маленькую дырочку в жопе. Блин! Больно! Как же оттуда вылезают такие далеко немаленькие говешки?
С первой попытки не вышло.
Пришлось слепить член поменьше. Надеть новый презерватив. Снова намазать смазкой.
Пластилиновый экспериментальный член поменьше вошел с трудом. С болью. Но вошел. Я углубил его в кишку. Почувствовал, что член куда-то уперся. Я подвигал им. Подвигал еще. Потом еще. Туда-сюда. Туда-сюда. Слава Богу, не цепляет. Пять минут различных движений в моей прямой кишке не обнаружили никакой эрогенной зоны. То есть получается что? Что? А то, что я точно не гомосексуалист. То есть я смело могу себя называть нормальным мужчиной. И точка.
Моя предстательная железа не является эрогенной зоной. Вот так, дорогие мои. Я не гей, не пидор, не Сократ. Категорично заявляю.
Я выпил еще одну кружку молока, утер губы и задумался о предстательной железе как таковой.
Сдается следующее: процентов семьдесят гомосеков тоже на самом деле не геи. Нет, конечно, геи. Но не натуральные. То есть их предстательные железы не являются эрогенными зонами. У половины из этого числа детские психологические травмы или отклонения. Другая же половина отдает дань моде. А что… Если на самом главном канале страны все руководство геи. С экранов нам вещают геи или манерные, женоподобные, асексуальные мальчики. У Галки женихи да мужья все пидоры. А она – символ страны, символ эпохи. Геи везде, геи повсюду. Очень часто геи страшно талантливы. Да похуй! Это не правило. Геи победили всех. Русских, украинцев, евреев, татар. Они во весь голос кричат: геи всех стран, соединяйтесь! Гей, Убей натурала!
Я мылся в душе и думал обо всем этом. Я был искренно рад тому, что моя предстательная железа не являлась эрогенной зоной. Иначе я бы не знал, что с собой делать после всего написанного про пидоров. А теперь я знаю, что со всем этим делать. Я буду просто работать, писать сценарий и при случае посылать на хуй всех пидоров и провокаторов.
Я стоял в ванной с закрытыми глазами. Вода текла по моему лицу. А жопе было чуточку неуютно, некомфортно. Как будто бы у меня долго-долго был запор. Об этих запорах я помню с детства. Питание в 80-х было ужасным. Жратвы в сибирских магазинах практически не было. Так уж случилось. Россию уже тогда начинали обворовывать, грабить, пиздить, продавать. Тогда будущие миллиардеры, нынешняя элита, так называемые граждане мира торговали паленой водкой, порнографией и джинсами. Они еще не покупали замков в Великобритании и больших яхт. Они только начинали пиздить.
Я выключил воду, стал вытираться полотенцем.
Вдруг слышу в коридора… Ключ в замочной скважине… Три щелчка. Пришла Алиса. Я люблю ее.
Выйти что ли? Крикнуть ей:
– Алиса! Я люблю тебя! Слава Богу, я не гей! Я провел важный эксперимент.   
 
ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА
ЯЩЕРЫ
 
Через месяц, 9 июля 2008 года, с горем пополам я все же закончил сценарий «Стэп бай стэп». Огромное полотно голливудского формата на четыре серии. Отправил его Карабейникову и ушел в загул. Сорвался. Как всегда.
После чего мы поругались с Алисой. Она хотела от меня уйти.
Я устал. Устал от сценария. Устал от голубых провокаций. Устал от жизни. У меня совсем не осталось сил. Мне хотелось умереть.
Лето достигло апогея. Пекло. Дурь выходила с потом. Развязка – время тревожное.
Интуиция меня не подвела. Приехав на очередную встречу к Карабейникову, я услышал следующее:
– Сценарий нужно сокращать.
Говоря это, Игорь между делом кормил аквариумных ящеров маленькими живыми червячками из стеклянной баночки.
– Как? – удивился я, вытаращив глаза.
Он изобразил на лице милую улыбку и спокойно подтвердил:
– Да. Сокращать до двух серий. Я буду делать две серии. Две.
Я заметно занервничал:
– Но как?! Я ведь написал четыре.
Карабейников резко изменился в лице, нахмурился и прикрикнул:
– Вот так. Я сказал – сценарий нужно сокращать до…
Я перебил его:
– А деньги?
– Что – деньги?
– Деньги. За сколько серий я получу деньги?
Игорь, слегка покраснел, поставил баночку с червячками возле аквариума, сел за свой стол, уставился в экран компьютера и как бы между делом сказал:
– Получается, что ты… – он снова выдержал длинную театральную паузу, – получишь деньги за две серии.
– Блин! – в сердцах сказал я.
– За две-е, – нараспев повторил Карабейников, не отрывая взгляда от экрана.
– Но как!? – не унимался я.
Игорь вскочил с места, сильно ударил ладонью по столу и крикнул:
– Слушай, Степанков!
Он сурово смотрел мне в глаза. Но я выдержал этот взгляд. Секунды шли.
После паузы, он говорил уже спокойно:
– Степанков, я тебе говорю – ты получишь деньги за две серии. У меня нет больше денег. Финиш.
– Но я ведь написал четыре серии, – не унимался я.
Он отвернулся к окну, громко шваркнул носом, откашлялся, снова повернулся ко мне и тихим голосом продолжил:
– Ты не понимаешь меня?
– Понимаю, – кивнул я. – А ты меня понимаешь? Я написал событийный ряд для четырех серий, – выставил я четыре пальца правой руки и отчеканил, – четыре! А ты сейчас меня просишь сократить сценарий до двух. То есть резать нужно будет по живому. Зачем я тогда писал четыре серии?
– Ну ты же писатель. Пиши. Я же тебе заплатил…
– Когда? – перебил я.
Он не ответил. Ташкент был неимоверный. Дышать нечем. Кондиционер почему-то не работал. Видимо, Карабейников хотел напоследок меня измотать жарой. Я вытер испарину со лба, присел на край черного до геморроя мягкого дивана и продолжил:
– Деньги я, значит, получу только за две серии? Я не ослышался?
– Ты не ослышался. Только за две… се-ри-и, – он тяжело вздохнул, щелкнул пальцами и добавил: – Да. Ты можешь еще поработать на площадке, если хочешь.
– Что значит – если хочешь?
Игорь подошел к шкафу, взял одного из своих плюшевых медвежат, поднес к лицу, понюхал, чихнул, положил на место, повернулся ко мне и сказал:
– Тогда получишь свои недостающие восемь тысяч. Может быть.
– Что значит «может быть»?
Игорь побагровел, топнул ногой и повысил голос:
– Да потому что нет у меня сейчас денег! Нету. Ни гроша, ни копейки.
Боб Фосс отдыхает. Два хвостатых ящера резвились в аквариуме, не поминая почившего темно-коричневого рака. Скорлупчатое водяное насекомое, мой знакомый рак с гигантской клешней умер. И я также был на грани. Все натуралы в Москве сегодня на грани. Я взглянул на большой бардовый сейф. И вдруг захотел его взломать, силой забрать всю капусту и убежать восвояси. Карабейников спокойно продолжил:
– Может быть… деньги будут потом. Осенью.
– Только осенью?
– Да.
Ящеры веселились. Но закон повсеместного возмездия настигнет их. Душа рака будет отомщена. Я в этом уверен на сто процентов. По другому не бывает. Я встал с дивана, подошел к Игорю. Он насторожился. «Боится» – подумал я и сказал:
– Хорошо. Я согласен работать на площадке. Но ты говоришь – восемь тысяч. Но ведь я получил только шесть.
– Хочешь еще получить?
– Конечно, хочу.
– Сегодня получишь еще две.
– Понял.
– У тебя три дня. Через три дня у меня на руках должен быть сокращенный сценарий, – он указал мне на дверь, мол, дергай. – Сценарий на две серии. Понял?
– Понял, – согласился я.
Он махнул рукой в сторону двери и некой, как мне показалось, брезгливостью бросил:
– Выйди, – потом добавил, – Сейчас достану деньги. Пиши пока расписку. Там. В монтажной пиши.
Я вышел из кабинета Карабейникова. За мной закрылась дверь.
«Остался нюхать кокаин», – подумал я и вошел в монтажную.
Там, как всегда, перед множеством экранов сидел Витек и что-то ваял. Или просто так пялился в них. Не знаю.
– Привет, – сказал я и протянул руку.
Витек пожал мне руку и спросил, не вставая с кресла:
– Как дела?
– Заебись, – с улыбкой ответил я.
У меня уже нет сил и энергии. У меня затраханы мозги, засрана душа, испорчена кровь, расшатаны нервы. Но я не поддался на провокации, остался при своих принципах. Я натуральный натурал, моя жопа цела. Меня только снова наебали по деньгам. Вскрыть к ебеней матери стальной сейф! Я уже не думаю о хорошем. О пистолете я еще не думаю. И о ноже я еще не думаю. Я буду думать об этом потом.
– Отличный ответ, – подмигнув, говорит Витек.
Я не понимаю, о чем он говорит. И зачем он вообще говорит. Молчи!
Потом он тычет в мою сторону пальцем и хочет что-то сказать, искривив губы. Но я перебиваю его:
– Иди ты на хуй, Витек.
Он не ожидал, теряется, пожимает плечами, ищет, что ответить.
– Дай чистый листок бумаги, – спокойно говорю я.
Он, невпопад хихикнув, показывает пальцем на принтер, в который заряжена офисная бумага. Я беру оттуда лист, мимо Витька иду к окну, сажусь на табурет у подоконника, достаю из кармана авторучку, пишу расписку:
 
«Я, Степанков Николай, получил от Карабейникова Игоря за написание сценария «Стэп бай стэп» две тысячи долларов…»
Потом, когда Игорь изволил меня впустить к себе, пришлось написать еще одну расписку, за предыдущие получки. Я все написал, получил две тысячи и уехал домой. Рак будет отомщен. Душа его успокоится.
Дома в положенный срок я сократил сценарий до двух серий.
Дальнейшие события развивались так.
 
ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА
ДЕВИЧЬЯ ФАМИЛИЯ
 
Последний вариант сценария «Стэп бай стэп» я отправил двадцать четвертого июля две тысячи восьмого года.
 
Цитата: Коломеец. (крутит пальцем пистолет на курке) У меня есть бонус. И девять патронов к нему. Как ты сказал? «Я пуля со смешенным центро?» Я убью тебя по-дружески быстро и не больно.
 
Безусловно, это не самый лучший сценарий, который я написал. Безусловно. Но я столько сил и нервов потратил, что он мне стал ненавистен. Я проклинал тот день, когда первый раз пришел на встречу к Карабейникову. Меня опять занесло черти куда. Жизнь дается по силам…
Тогда я для смелости заказал мохито. Прождал полчаса. Потом заказал еще. Когда приехал Игорь, мы выпили еще по мохито. За знакомство. Потом продолжили. За мое участие в проекте.
Господи, когда же все это кончится?! Безумный человеческий ад.
 
Я приехал на съемочную площадку проекта «Стэп бай стэп» через три дня, после того как отправил последний вариант сценария. Мои нервы были на пределе. Почему? Все свалилось в одну кучу. Нам с Алисой нужно переезжать из Егорьевска в Москву, нужно искать квартиру, из Сибири в этом месяце мне нужно забрать на каникулы девятилетнюю дочь. Я ей обещал эту поездку в столицу еще весной. Но сейчас я не могу этого сделать. У меня затянулся проект «Стэп бай стэп». Плюс ко всему Карабейников просит меня работать скрипт-доктором на площадке. И я устал. У меня нет больше сил. Я не хочу больше видеть эту голубую тусовку, я не хочу защищаться от их голубых провокаций, не хочу слушать упаднические доводы.
 
– Я не буду работать на площадке, – сказал я Карабейникову.
Минуту назад он объявил перерыв. Красный от волнения Михаська истерично кричал на какого-то толстого лысого слесаря ДК. Актеры в костюмах бегали по коридорам дома культуры, что недалеко от театра Советской Армии. И среди них Эвелина Биляданс, которой я в детстве мечтал засадить, крикливая и прелесть какая глупая Юлия Винчестер, толи баба, толи мужик Лара Собака, надуманная звезда российской эстрады, пидор Тим Брегов, мой друг Володя Дроздов и единственный нормальный мужик Максим Сокол.
Володя, пробегая мимо, остановился, помахал мне рукой, но подходить не решился. Понял, что у нас с Карабейниковым серьезный разговор.
– Почему? – спросил меня Игорь.
– Потому что, считаю, что я выполнил поставленную задачу. Сценарий написан. Я не хочу работать на площадке. – говорил я почти равнодушно и  спокойно как никогда.
– Сценарий не написан, – припечатал Карабейников и сурово посмотрел мне в глаза.
– Сценарий написан, – жестко заявил я. – Еще раз говорю: сценарий «Стэп бай стэп» написан. Я не намерен работать редактором на площадке.
«Только бы не сорваться, только бы не сорваться» – думал я.
Карабейников оскалился:
– Но ты исчез на два дня. Я дал тебе две тысячи долларов.
Я сорвался: Меня распирало от злости:
– До этого я работал 20 часов в сутки. Целую неделю! – Меня распирало от злости. – Я работал на тебя больше трех месяцев. Три месяца без выходных, днем и ночью. А ты бросил мне жалкую подачку! Я написал сценарий «Стэп бай стэп». Я, Николай Степанков. – Возгласил я, глядя ему в глаза.
«Ебнуть тебе сейчас или не ебнуть, козел?» – думал я. Мои мысли, видимо, читались, и Карабейников затих, опустив глаза.
И я ушел оттуда. Ушел навсегда. Мне стало удивительно легко. Больше ничего не связывает с этими пидорами. Только фамилия моя будет стоять в титрах этого голубого по самые не балуйся фильма. Так я думал. Я не предполагал, что все будет гораздо хуже.
 
Прошло два месяца, и в средствах массовой информации я увидел первое информационное сообщение, в котором значилось, что Игорь Карабейников заканчивает производство фильма «Стэп бай стэп». Далее сообщалось, что автор сценария он же, со своей девичьей фамилией. Моей фамилии, стало быть, нет, зато автором значится Игорь Карабейников. Бля! Пиздец!
Дня через два последовало еще одно информационное сообщение. И опять без упоминания моей фамилии. То есть получается, что меня решили кинуть.
Я недолго думаю, регистрирую сценарий «Стэп бай стэп» на электронном портале. Хотя, по сути, уже поздно. Я ведь не думал, что Игорь Карабейников, человек из Кемерова, бросит меня, обманет. Нет, не думал. Друзья мне потом говорили, нужно было отправить сценарий самому себе по почте ценным письмом. Но кто мог знать, что этому человеку придет в голову такое.
После моей регистрации сценария Карабейников предпринимает следующие действия: он изменяет буквы в названии фильма: вместо «Стэп бай стэп» пишет «СтЕп бай СтЕп», меняет по букве в фамилиях персонажей, например, «Коломеец» на «КоломИец». И дальнейший PR проходит без сучка, без задоринки.
Я же тем временем обошел трех адвокатов, но не услышал толковых объяснений. Один из них сказал, не заглядывая в мои документы и принесенные бумаги:
– Давайте сто тысяч, и мы выиграем дело.
Я понял, что это бред. Ушел.
Второй сказал, что можно, в принципе, доказать в суде, что «рабский» договор, который я подписал с Карабейниковым, можно считать не подписанным. Или что-то в этом духе.
– То есть? – заинтересовался я.
– То есть в договоре нет даты окончания, даты сдачи сценарии. Она не зафиксирована.
И назвал сумму, за которую будет работать, – четыре тысячи долларов.
– Ох, бля! Нет, дядя… Пасибо.
Третий адвокат «успокоил» меня тем, что можно, по сути, добиться признания авторства сценария и высудить моральный ущерб – две тысячи долларов. Не густо. И назвал свою сумму – две тысячи долларов. То бишь получается, что даже в случае успешного решения дела я выиграю лишь имя в титрах: автор сценария фильма «Стэп бай стэп» Николай Степанков. И застрелиться после этого от голода.
 
Наступил новый две тысячи девятый год. После Рождества в средствах массовой информации пошли новые сообщения, что фильм все же называется «СтЭп бай стЭп», но автором сценария, как прежде, значился он – Игорь Карабейников под своей девичьей фамилией. То есть мой кемеровский «друг», видимо, посовещался с юристами, они ему сказали, о`кей, ничего страшного, можно оставлять название «Стэп бай стэп». Можно. ХЗ на этого Степанкова. Кишка тонка.
Я снова стал искать поддержки, позвонил своему другу актеру Володе Дроздову, спросил его, поддержит ли он меня в суде. Он промолчал. А со следующего раза вообще перестал отвечать на звонки. Я же начал писать ему СМС:
«Ты тоже считаешь, что я не писал этого сценария?»
Он молчит.
«Ты пидор, – пишу я ему, – ибо бывших пидоров не бывает».
Он присылает мне последнюю СМС:
«Я очень сожалею, что познакомил тебя с Карабейниковым. Я хотел сделать доброе дело. А потерял двух друзей. И тебя, и его».
 
Первый свидетель отвалился. А ведь именно ему я отправлял по электронной почте сценарий «Стэп бай стэп». У меня остается главный свидетель – Алиса. Плюс к этому летние статьи в СМИ, где я назван сценаристом фильма, и еще тридцать восемь электронных писем электронной на почту Игоря Карабейникова. Хотя, как мне сказал один из адвокатов, он может поменять сервер, и это уже не будет никаким доказательством.
Через неделю мне позвонили с канала РенТВ, с программы «В час пик», попросили дать комментарий по поводу того, что у меня украли сценарий. Я приехал в «Останкино», дал интервью, рассказал все. Они долго добивались, чтобы получить интервью от Карабейникова, но тот отвертелся. Сюжет прошел в эфире. Но оттуда вырезали фамилию «Карабейников» и название фильма «Стэп бай стэп». Сюжет, надо сказать, получился достаточно абстрактным, мол, сценарист Степанков писал сценарий, продюсер его обманул, кинул, не заплатил. А кто кинул, кто обманул – умолчали. Ну да бог с ними. Показали сюжет и ладно. Светанулся Степанков на РенТВ, и на том спасибо. Откланиваюсь.
Через месяц я думал, что фильм «Стэп бай стэп» пойдет в прокат. И в марте я полетел в Сибирь за пистолетом.
 
ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА
ПИСТОЛЕТ
 
Я сел в самолет, поудобнее устроился в кресле, позвонил на прощание Алисе. Она не смогла со мной полететь. Нужно делать дела. Да и денег, надо признаться, у нас не слишком много. Можно даже сказать, совсем мало. Заказов на сценарии сейчас нет, ибо кризис, ибо кино в России снимать перестали. И мы занялись своим делом. Об этом я пока рассказывать не хочу – боюсь сглазить.
Так вот. Я летел в самолете над просторами России. Сидел рядом с толстой тетей, в жирное запястье которой впились маленькие золотые часы.
«Не повезло», – подумал я.
Сидеть в самолете рядом с худым человеком завсегда удобнее, чем с толстым. С толстым тесно. Глубокой ночью вместе с другими пассажирами я отужинал, откинул спинку кресла и уснул.
Мне приснился старый пистолет, который я когда-то, будучи юношей, купил за двадцать пять рублей у пьяного соседа по даче. Мы с друзьями приехали на мичуринский (так тогда в Сибири называли дачи), распределились по всему участку, кто уплетал малину, кто ел крупную клубнику (которую мы называли викторией), кто навалился на крыжовник. Нам тогда было лет по одиннадцать. Мы еще только-только перестали играть в войнушку, о  девочках еще толком не думали, а романтики нам хотелось. И вдруг из-за забора показался сосед по даче, дядя Дима. Дядя Дима, как правило, был пьян. Отек с его лица практически никогда не сходил. И глаза у него были как будто подкрашены. Это потому что он шахтер. Год назад вышел на пенсию. У всех кузбасских шахтеров раньше глаза были как будто подведены тушью. Долго еще он ходил с подкрашенными глазами. Пока не умер от сердечной недостаточности в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом.
Так вот. Дядя Дима перегнулся через забор, молча, поманил меня к себе и огляделся по сторонам. Мне не очень понравилось, что меня призывают пальцем, но я все равно пошел, утерев губы от ягодного сока. Дядя Дима протянул для рукопожатия свою мозолистую огромную ладонь, облизал пересохшие губы и шепотом начал базар:
– Дело есть, Николай, на двадцать пять рублей.
– Ну и, – с подозрением обронил я.
– Есть у меня кое-что, – заговорщицким тоном с хитрой улыбкой и прищуром сказал дядя Дима.
– Что? – спросил я.
– Двадцать пятку найдешь? – вдруг он задал вопрос.
– Для чего?
– Пушка у меня… есть, – тихо-тихо произнес дядя Дима.
– Какая? – заинтересовался я.
– Настоящая, пистолет ТТ. – Почесал он свое пузо.
 
Мы с Цыпой и Длинным купили у дяди Димы на троих этот пистолет с черными от времени деревнями щечками, двадцатью четырьмя патрона и одним магазином. В магазин входило восемь патронов. Мы отстреляли в лесу шестнадцать. И через неделю закапали «игрушку» с оставшимися боезапасом в подполье на моем мичуринском. Через пять лет Цыпу зарезал Выхухоль. Через полгода Андрей по прозвищу Длинный, подсев на «ханку», за воровство на пять лет отправился на зону. Через четыре вышел. А через два месяца снова сел. По сути, я один остался хозяином пистолета. Я уже забыл, в каком именно углу подполья мы его закопали.
 
Самолет успешно сел в Кемерове. Я вышел на воздух с тяжелой головой. В самолете я то спал, то не спал, то толстая соседка переворачивалась с боку на бок, отчего мое сиденье ходило ходуном.
В общем, я прилетел на свою малую родину – в Кемерово, который я не люблю за ужасную экологию. Город стоит в яме, и часто по утрам в безветренную погоду там стоит такой смок, что – мама дорогая – не продохнуть. Сплошная химия.
Через два часа я прибыл в Анжеро-Судженск.
На следующий день я поехал на старую дачу, взял лопату, забрался в подполье и с двух попыток выкопал свою детскую «игрушку» – пистолет ТТ (Тульский Токарева).
Черт его знает, сколько могут храниться патроны 7,62 мм? Пистолет ведь тысяча девятьсот тридцать шестого года. Десять лет назад мы отстреляли шестнадцать патронов, и не было ни одной осечки. Кто знает, как повлияли десять лет под землей на спусковой механизм и патроны. С виду все было очень даже прилично. Дома у родителей, пока их не было, я разобрал пушку, почистил с маслом, завернул в плотную бумагу и спрятал в дорожной сумке.
 
***
Через три дня я садился в поезд Томск–Москва. Так как в самолете с пушкой меня бы явно арестовали. Перед поездом, слава Богу, досмотра вещей нет.
Я сел в купе, забросил сумку на багажную полку, быстро поужинал мамиными котлетами, лег на свое место и уснул. На следующий день после Омска на одной из станций   в купе, где я ехал, зашли двое крепких молодых людей.
– Николай, – протянул мне руку один, что повыше.
– Николай, – я с улыбкой пожал его руку.
– Тоже Николай? – спросил тот и рассмеялся.
– Тоже, – сказал я.
Второй, который был в джинсовой куртке с нарисованным львом на спине, тиснул мне руку и преставился:
– Дима.
– Очень приятно, – ответил я и подумал, что ехать сейчас будет очень даже не скучно. Не то что до Омска. Со мной ехали две пожилые женщины, которые, не переставая, всю дорогу ели курицу, вонючий сыр и запивали все это пакетиковым «чаем».
Николай весь вечер травил анекдоты. Мы с Димой покатывались со смеху. Дима рассказал, что у него в Омске жена с двумя детьми, а он ездит на заработки в Москву. Николай неженатый, занимается бизнесом, что-то возит из Москвы.
«Сразу видно, хорошие люди», – подумал я, угощаясь бутербродом с красной рыбой, который сделала для Димы заботливая жена.
Вечером Дима достал из чемодана бутылку армянского коньяка, поставил ее на стол, налил по трем пластиковым стаканчиком и предложил:
– За знакомство.
Я выпил.
Проснулся я на вокзале, в милиции. «Добрые» ребята, клофелиньщики из Омска, подсыпали мне в коньяк дури и обобрали. Самое страшное, что увели мою детскую «игрушку», пистолет ТТ. У меня не было ни денег, ни документов, ни оружия.
В Москве в милиции я подписал протокол и пошел домой пешком – почти   десять станций метро.
 
ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
ПРЕМЬЕРА
 
Двадцать первого мая я шел по Новому Арбату к киноцентру, где через пятнадцать минут должна состояться премьера фильма «Стэп бай стэп» режиссера Игоря Карабейникова. Я купил билет вчера.
Май на Новом Арбате благоухал выхлопными газами. Я вспомнил предсказание старушки Ванги: Арбат уйдет под воду. Уже прошло больше десяти после ее смерти, а старый и новый Арбаты все еще стоят. И вода здесь появляется разве что после дождя в лужах. Неужели Ванга ошиблась? Или еще не время?
На самом деле я сейчас хотел именно этого. Я мечтал, чтобы Арбат со всеми своими кинотеатрами и дорогими магазинами скрылся под водой. Чтобы не было сегодня никакой премьеры музыкального фильма «Стэп бай стэп», над сценарием к которому я бился три месяца. Я умирал над этим сценарием. Я ненавидел его. Я готов был перерезать себе вены. Только бы не видеть этого фильма. Только бы не видеть титров, где не было моей фамилии.
Две недели назад «добрые» клофеленьщики Николай и Дима забрали у меня все: деньги, документы, вещи и самое главное – они лишили меня оружия места – моего пистолета ТТ (тульского Токарева). Нужно уже перестал об этом думать и жалеть. А я не могу.
 
Я шел мимо церкви Симеона Столпника. Моя правая рука инстинктивно потянулась ко лбу, дабы возложить крест. Но я остановился. Боже мой, что же такое рабское засело у нас внутри? Какого черта? Я вспомнил, как всякий раз, проезжая мимо храмов, Михаськи вмиг перестают смеяться, начинают креститься и класть поклоны куполам. Не буду. Не буду.
Я шел по бывшей Собачей площадке, где при Иване Грозном держали собак для царской охоты. Я бы многое отдал, чтобы посмотреть, как выглядел Новый Арбат пять столетий назад. Кстати, геи очень любят распространять легенды, что Иван Грозный был тоже их ориентации. Куда не плюнь – пидоры.
Я шел смотреть мое кино.
В кинотеатре я не увидел знакомых. Но это и хорошо. Пусть меня никто не узнает. Я вошел в полный зрительный зал, сел на свое десятое место – в тринадцатый ряд.
Сеанс начался.
Я ушел с премьеры, когда меня бросило в пот после начальных титров, где были указаны практически все персонажи этого романа: Игорь Карабейников – продюсер, режиссер (он же «сценарист», он же Мишутка, он же Михасик), манерный Олег – директор (он же медвежонок, он же Мишанька), Ирина (девушка с накаченными губами) – директор по кастингу, исполнительный продюсер – Вадим Ящуров, все актеры, из которых один только не голубой – Максим Сокол.
Я бежал по Арбату сломя голову. Люди сторонились  меня. Я надеялся, что стоически выдержу просмотр фильма. Но не смог. Не удержался. Я рванул до Поварской улицы, пересек ее, нырнул во дворы и дальше побежал по Мерзляковскому переулку. Остановился у музыкального училища, перевел дыхание и вспомнил о своей сумке, болтающейся через плечо. Я открыл ее и достал охотничий нож. Это единственное холодное оружие, которое у меня было, подарили друзья на тридцатилетие в Томске. Сегодня я взял его с собой на всякий случай.
До улицы Академика Королева нужно ехать. Я зашел в метро на «Арбатской», доехал до ВДНХ. Вышел на воздух и отправился в сторону офиса Игоря Карабейникова.
Я уже многократно пожалел, что связался с этой компашкой. Что со мной только не было? Я был в ночных клубах, на концертах иностранных звезд, в голубых саунах, в вытрезвителях, попадал под колеса, терял телефон, ломал ноутбук, просирал большие деньги, без ума, без памяти. Меня, в конце концов, просто наебал тот самый Карабейников. Обещал золотые горы, процент от проката, перспективы роста, голубую карьеру. А бросил только жалкую подачку. Много воды утекло, много говна пришлось сожрать. Что я сохранил? Свою честь и свою жопу. И это не мало. Три месяца в объятиях сатаны, к которому я иду, чтобы рассчитаться.
Вдруг звонок мобильного телефона. Мне сейчас редко кто звонит – я снова не в фаворе, я снова персона нон-грата. Друзья в такие моменты стараются не звонить, не хотят запачкаться в декадансе. Да мне и не нужно их звонков. Я переживу. Один. Хотя не все так плохо. У меня есть любимая женщина – Алиса. Это она, кстати, сейчас звонит. Она не знает, что я пошел на премьеру фильма «Стэп бай стэп». Она не знает, что я взял с собой охотничий нож, который мне в Томске подарили друзья. Она не знает, что я сейчас иду по улице Академика Королева к зданию, где находится офис продюсера, режиссера, гнойного пидора Игоря Карабейникова.
– Да, Алиса, слушаю тебя.
– Коля, привет! Как ты?
– Нормально.
– У меня для тебя хорошие новости.
– Рассказывай.
– Тебе предложили работу. На новом проекте. Полный метр.
– А кто предложил? Надеюсь, не пидоры.
– Нет. Мне позвонили из компании Федора Бондарчука. Он хочет предложить тебе работу на проекте.
– Он сам хочет?
– Да.
Я переложил мобильный в другую руку, вытер испарину со лба и спросил:
– А где встреча?
– На Мосфильме.
– А когда?
– Через час.
– Через час?
– Через час.
– Но я не могу через час. Часа через два-три.
– А что у тебя сейчас?
– У меня одно важное дело.
– Какое?
– Мне нужно встретиться с одним человеком.
– Ты что?! С кем встретится? Тебя там Бондарчук будет ждать. Я сказала – ты будешь.
– Ничего не поделаешь. Через два часа.
Я шел по улице Академика Королева. Я не думал о Федоре Бондарчуке. Я думал об Игоре Карабейникове. А за пазухой у меня лежал охотничий нож, который мне на юбилей подарили друзья.
 
ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА
АРКА
 
Запах белой черемухи переплетался с аммиачным амбре от бетонных стен мрачной арки. Я стоял на углу. За углом – шел он. Я слышал шаги, голос – беседа по мобильному телефону. Эхом от стены смех.
И я передумал его убивать. Передумал писать об этом. Зачем? А то вдруг кто-нибудь захочет мне отомстить и прямо в этой же арке убьет голубого режиссера Игоря Карабейникова. Мне зачем это? Я же писатель. Я просто обычный сумасшедший гений современности.
Я не стал дожидаться его в арке. Я пошел к останкинскому пруду и выбросил нож в воду. Выбросил свой подарок. Выбросил свое прошлое. Бул-л-тых! И круги по воде.
Живи, Карабейников. Живи, пидор. Закончив этот роман, я не превратился в гомофоба, более того, я даже перестал на тебя злиться. Теперь ты мне смешон. Только лишь смешон. И я смеюсь над тобой. Смеюсь. Вы – прикольные медвежонки. Но мне с вами не по пути.
Пока. Я поехал на встречу...
    – До Мосфильма подбросите?
Я ехал, а по небу летели птицы – мои слова. Я отпустил их одно за другим на свободу.
 
Сергей Решетников © 2009-04-13
Иллюстрации к книге Юрий Решетников © 2015