Медведково. Конечная

 

  

Глава вторая
 

Скоро кончится лето...


"Мама, мы все тяжело больны, мама, я знаю, мы все сошли с ума...."
Виктор Цой.

Осень 2000 -лето 2001 гг.

 
1.
По идее, ты должен его ненавидеть. Ты так и делаешь. Стоишь, упираясь спиной в дверной косяк, и выслушиваешь мамины фразы... "Может, вы хоть сегодня познакомитесь... Валя, ты дома?" Дома, дома...

 

Отчество Андреевич отлетает сразу. Просто Андрей. Ты утыкаешься взглядом ему в переносицу и очень четко произносишь "А я -- мамино приданное...". А потом ты весь вечер то гордишься собой, то считаешь эту фразу верхом кретинизма. А ему без разницы, он даже не вздрогнул.

 

Ненависть, вообще, хорошая вещь. Как темные очки. Под ней ни черта не видно. У меня все в порядке. Я просто ненавижу твоего козла. Нет, не ору. Все, мам, я к Саше пошел...

 

Ты стараешься его не разглядывать. Просто замечаешь, что он седой. Что лицо -- как глиняная маска. И он отвратительно высокий... Особенно на фоне "метр-пятьдесят-девять... Валечка, ну... может, еще вытянешься?" Да ни фига... Хотя Сашина долговязость тебе не мешает, всегда можно привстать на цыпочки или подняться на одну ступеньку.

 

Ненависть никуда не девается. И ты ему честно об этом сообщаешь. И слышишь в ответ чуть удивленное "ребенок". Сам он -- ребенок...

 

А потом ты вваливаешься к нему в офис и идешь по коридору с таким видом, будто имел тут всех вдоль и поперек. Хотя, что касается "имел"... Вы ведь с Сашей только целовались. Ну, почти только...

 

А он, вместо того, чтобы заорать, совершенно спокойно говорит секретарше "Не соединяй ни с кем, я сейчас занят. И кофе принеси." А потом тем же спокойным тоном продолжает: -- Ты бы хоть куртку расстегнул, у нас тут жарко, как в Африке...

 

А когда до тебя начинают доходить слова, выясняется, что у Андрея нереально красивые руки... И ты никак не можешь понять, что это за фигня, и злишься еще больше.

 

А у дурацкой горькой ненависти оказывается вкус кофе без сахара. И она исчезает, только на донышке остается еле заметный след. Муторно-коричневый, как остатки снега на чистом офисном полу.

 

И ты сразу вспоминаешь, что тебя ждет Саша и вообще, фиг с вами, поеду, только по музеям меня таскать не надо, ладно?

 

Первый раз он обнимает тебя в аэропорту. В салоне самолета. Когда вы все-таки приземлились, и мамино лицо перестало напоминать фотографию в паспорте. Он почему-то прижимает тебя к своему пальто. "Валька, ну молодец, хорошо, что про таблетки вспомнил". И тебе хочется уткнуться носом в его плечо. Не так, как в сашино, а просто выдохнуть.

 

Ты никак не можешь заметить, когда все становится плохо. Ты же не маленький, ты же все понимаешь. И тысячу раз слышал похожие звуки. Правда не за стенкой, а из ванной. Только в отцовской квартире был диван за шкафом, и стена с привычным узором из серых рыбок. И осторожный голос Нонны... "Юр, твоя... валькина мать вообще хоть о чем-нибудь думает?" Третий лишний. Все нормально, все правильно. Ты просто утыкаешься лицом в собачью шерсть. Они ведь думают, что ты спишь...

 

Мать с Андреем думают то же самое. А ты прекрасно знаешь, как скрипит их кровать. И можно поморщиться, и думать про Сашу, и привычно ткнуться щекой в бок Блэка. Ну и... Ну и не надо ничего, вот.

 

Ненависти так много, что она начинает стучать у тебя в ушах вместо сердца. И ты почти уверяешь себя в том, что косметичку с таблетками мать забыла совсем не случайно. Зубную боль глушат обезболивающим. А тут тоже... обезболивающее... Просто другое. После третьей таблетки тебя начинает тошнить. Не от жизни, а по настоящему. Становится страшно, но ты все равно продолжаешь их глотать. Давишься колесами пополам с желчью и слезами. И, чтобы не струсить, начинаешь думать о какой-то ерунде. О том, что эта комната может стать кабинетом Андрея. И что они все так же будут скрипеть по ночам кроватью. Даже громче. Теперь нечего стесняться. Дома все свои. Никого... лишнего...

 

Зря ты врал Саше, что ни черта не помнишь. Помнишь. Просто, думать об этом так противно, будто к горлу опять подступила желчь. Кажется, что ты видел со стороны, как Андрей тебя трясет. Одновременно что-то орет в трубку и пытается заставить тебя разжать зубы.

 

Хотя нет. Это ты придумываешь уже потом, в палате. Сколько глаза не закрывай, а все равно ощущение, будто чертова кровать куда-то летит. Вверх или вниз, неважно.

 

К этому моменту ты уверен, что не имеешь к своему телу никакого отношения. Сколько не дергайся, тебя все равно будут снова щупать, переворачивать, приковывать к очередной капельнице. Поэтому, когда Андрей пытается тебя переодеть, оно уже по фиг. Точно так же тебя бы сейчас переодевали в морге. Только не в майку, а во что-то другое.

 

Про морг лучше не надо. Дурацкий запах. Кажется, ты на всю жизнь возненавидишь яблоки и свечи. И кашемировую шерсть. Потому что, наконец, уткнулся лицом в Андрея и заревел.

 

Потом начинается бесконечный разговор. Ты будешь помнить о нем еще долго. Вспоминать мокрый кусок асфальта, который фары выхватили из темноты. И красные дорожки огней. Ваша машина на обочине, а мимо проносятся другие. Нормальные.

 

Во рту уже давно ссохлось от сигарет. И от волнения. А Андрей почему-то начинает барабанить пальцами по рулю. И как-то очень спокойно спрашивает: "Валь, а ты действительно... с мужчинами?". На секунду кажется, что он это не просто так. Ты привычно начинаешь бояться за себя и за Сашу. Молчишь.

 

-- Не хочешь говорить с кем -- ну и не надо. Меня другое волнует.

 

-- То есть... для тебя это нормально, что ли?

 

-- Ненормально. Но это же ты, а не я.

 

-- Не понял.

 

-- Если ты считаешь, что это болезнь, то давай найдем ... я не знаю, врача специального, попробуем вылечить.

 

-- Это не болезнь. Это, просто, не все понимают...

 

Он обязательно должен сказать что-то типа "Ну, я не все, я пойму". А вместо этого Андрей затягивается:

 

-- Вы предохраняетесь?

 

Вот ведь бредятина.

 

-- Пфы... Слушай, ну я же не баба, чтобы залететь.

 

Он тоже смеется:

 

-- Валька, ну ты все-таки придурок.

 

И начинает втирать про СПИД и сифилис. И спрашивает, сколько их вообще у тебя было. Как будто речь идет о девушках.

 

И жутко хочется соврать, что до фига и больше, и все такое, а вместо этого честно говоришь, что ... один, и все, и ни с кем другим я не буду.

 

И он почему-то выдыхает:

 

-- Мне твоего Сашу жалко.

 

А ты от удивления пытаешься затянуться, и тебя снова начинает выворачивать наизнанку. Не от никотина, а от тоски по Саше, и от того, что уже ни черта не исправить.

 

 
2.
Он становится хранителем твоей тайны. Точнее -- твоей и сашиной, но Саша об этом не знает. А ты всякий раз чуть не проговариваешься, когда на сашином лице всплывает привычное беспокойство. Потому что Саша может обидеться. Сперва ты отшучиваешься или говоришь про Андрея. Упоминаешь его все чаще и чаще. А потом начинаешь про него думать. Причем в самое неподходящее время. В тот самый момент, когда Саша осторожно вытирает тебя подвернувшейся под руку майкой. Когда его ладони медленно-медленно сползают с твоих бедер. Когда он перебивает собственный шепот и начинает целовать так яростно, будто собирается выкачать из твоих легких остатки воздуха. В этот момент ты почему-то хочешь, чтобы рядом был Андрей. Не в смысле, вместо Саши, а в смысле тоже. У тебя бы, наверное, получилось... Уравнение с двумя неизвестными. Многочлен. Молодец, Тальберг, по алгебре у тебя всегда была пятерка.

 

Тебе перестает хватать Саши. Может быть потому, что он всегда ведет себя очень осторожно. Как будто ты до сих пор лежишь под капельницей, и Саша боится что-то повредить. Не то, чтобы тебе такое не нравилось, ну... Это немножко не то. Когда не просто хочется пить, а именно выпить кофе. Чтобы черный, без сахара и такой крепкий, что язык щиплет.

 

А Андрей ничего такого не замечает. Он вообще разговаривает с тобой так, будто ты нормальный. А ты киваешь, киваешь, киваешь... И тебе почему-то нравится, что у него такие седые волосы, и такой низкий голос... И что он ходит по квартире в старых джинсах, к которым все время липнет собачья шерсть. И ты стараешься ее стряхнуть. А потом кусаешь губы, когда он привычно прижимает к себе маму. Саша тебя тоже так прижимает, но осторожнее. Черт бы побрал сашину осторожность.

 

Однажды Андрей разговаривает о чем-то с матерью, а ты сидишь на заднем сиденье и рассматриваешь его затылок. И жутко морщишься, когда мамина ладонь проезжается по коротким седым волосам. "А Валька, все-таки, на тебя очень похож. Валь, тебя там не укачало?" Андрей почему-то думает, что ты теперь все время блюешь в машине.

 

Ты чего-то бурчишь и осторожно тянешь себя за мочку уха. Уши просто раскаленные.

 

А вечером закрываешь дверь на ключ и начинаешь разглядывать в зеркальном шкафу свое лицо. Привычно жалеешь, что ты не девочка. Даже не так. А вот интересно, о чем он думает, когда целует маму?

 

Днем ты обшариваешь карманы маминых вещей. Находишь в плаще тюбик помады. Жирная, липкая. Губы как будто медом намазали. А цвет прикольный. Саша выдыхает, а потом проводит по слою помады языком.

 

-- Ну как?

 

-- Валь... а может ну ее... Она же соленая, как маргарин.

 

Накладных ресниц у мамы нет. Равно как и лишнего флакона туши. Когда ты просишь в ларьке "Два "Невских" и пачку "Дюрекса"", то стесняешься больше, чем в парфюмерном магазине.

 

-- Валь, дай платок какой-нибудь, вытереть... А то я вчера пришел, мать за голову схватилась. Решила, что я к тебе домой вожу кого-то.

 

Ты смеешься. Улыбка получается неуверенная, потому что чертова помада стягивает губы словно пластилин.

 


На отдыхе все становится еще хуже. Потому что под рукой нет Саши. Ты и без того по нему скучаешь, но ночью еще сильнее. Стены гостиничного номера тоньше, чем в квартире. У них второй медовый месяц, а у тебя только собственные пальцы и сашины эсэмэски. Тебе все слышно. Даже когда они уходят в ванную. Блэка рядом нет. Ты мысленно рисуешь на стене узор из рыбок.

 
Ты никому в жизни не признаешься, что сделал татуировку только потому, что седой веселый мастер был слегка похож на Андрея. Ты почти ни черта не понял из того, что он говорил. Хотя его итальянский английский был лучше, чем твой русский английский. Просто сидел в кресле, и представлял, что над твоим плечом сейчас наклонился Андрей. И улыбался придурошно, хотя по ящику в тату-салоне крутили дикую хрень, какой-то футбольный матч.

 

Инструкцию ты прослушал. Потому что посмотрел на длинную кровавую полосу, которая потом станет змеей, и вспомнил про больницу. Тогда тебя дико удивляло, что на тебе заживают царапины. Что, если бы ты умер, тебя бы так и похоронили вот с этим синяком на бедре, и вот с этой вмятиной от неудачно содранного заусенца. А теперь тут гладкая кожа.

 

Через пару часов руку дергало только так, и жутко хотелось сорвать бинт. У ужина был какой-то ватный вкус, как всегда, когда заболеваешь. А мать с Андреем упорно тянули тебя погулять с ними по набережной и куда-то еще, в казино, что ли.

 

-- Валя, что у тебя с рукой? Ушиб?

 

Наверное, мать разглядела бинт сквозь рукав рубашки.

 

Кажется, что чертова вата не только в горле, но еще в мозгах и где-то в носу. И больше всего хочется закрыться в номере и содрать с себя повязку.

 

В гостиничном холле ты видишь свое отражение. Полный пиздец, в Склифаке было то же самое, только там еще фингал оставался. И ты пытаешься думать о Саше. А все равно получается, что о Саше и об Андрее. Как будто они сейчас помогают тебе раздеться и протирают эту кровавую кляксу лечебной мазью.

 

Андрей стучит в дверь так резко, что ты еле-еле успеваешь застегнуть рукав. И отскакиваешь, почти падаешь в кресло.

 

А он нависает над тобой. Смотрит. Он никогда в жизни на тебя так не смотрел. Оказывается, тебе так этого хотелось.

 

-- Сам снимешь или помочь? -- его пальцы упираются в верхнюю пуговицу рубашки.

 

А ты боишься поверить... Тебе одновременно страшно и хорошо. Правда, очень жалко, что Андрей решил сделать это именно сейчас -- рука болит, это будет отвлекать... от главного.

 

-- Как тебе удобнее... -- ты подаешься вперед. Какого черта Андрей не закрыл дверь? Ты не боишься, просто совсем не хочется, чтобы вам помешала мама. И одновременно хочется этого.

 

Андрей начинает расстегивать пуговицы рубашки, а ты прикусываешь нижнюю губу -- чтобы не полезть к нему с поцелуями.

 

Последняя пуговица оказывается на свободе. Он торопливо стягивает ткань, а ты жмуришься. И думаешь о том, что Саша никогда не был таким... грубым. Но Саше можно ничего и не говорить.

 

--- Твою мать...

 

Какого хрена Андрей отвлекается на эту змею? Какого хрена ты вообще решил наколоть ее именно сегодня?

 

--- Валь, ты зачем глаза закрыл? Крови боишься?

 

Че-го? Ты начинаешь разочарованно моргать. Андрей сидит на подлокотнике и внимательно разглядывает татуху. У него такое выражение, будто кто-то светит ему в лицо солнечным зайчиком. И он как-то странно выдыхает.

 

--- Тьфу... Я думал, ты и правда ширнулся.

 

Ты опять моргаешь.

 

Оказывается, Андрей принял тебя за наркомана. Только и всего.

 

--- А бинт почему вовремя не снял? Сейчас бы все воспалилось. --- Андрей дотрагивается до локтя, осторожно поворачивает руку. И тебе почти противно от его прикосновений, от того, что они -- совсем не такие, как хочется.

 

--- Сильно болит?

 

--- Да нет, вообще ни капельки.

 

Андрей делает вид, что поверил.

 

--- Идиот ты, все-таки, Валь. Сам себе отдых испортил. Теперь ни на море, ни в бассейн.

 

Ну и ладно. Можно подумать, вам там без меня скучно будет.

 

--- Давай вставай, сейчас промоем как следует.

 

Ты продолжаешь прижимать к себе рубашку. Как же все глупо получается. Все-таки хорошо, что он ни о чем не догадался. Он не мог догадаться.

 

Ваты во рту становится еще больше. И ты почему-то начинаешь засыпать. Стремительно, будто кто-то нажал кнопку "стоп".

 

И сквозь этот непонятный сон слышишь почти радостный голос Андрея:

 

--- Да не будет она на тебя ругаться, я ей сейчас все объясню. Оля! Оль, иди сюда. Сейчас увидишь, что твой красавец отмочил. Только не кричи на него...

 

 

3.
В последний вечер перед отъездом вы идете на ужин вдвоем: маму переклинило смотаться в центр и что-то там купить, а то завтра времени не будет. Ты пытаешься представить, как Андрей ухаживал за матерью, когда они только познакомились. Наверняка накрывал ее руку своей, когда что-то рассказывал. Подливал шампанское, щурился и наблюдал, как вздрагивает огонек в стеклянной штуке, напоминающей ракушку. С тобой он молчит. Пододвигает зажигалку и смотрит, как ты осторожно цедишь из своего бокала вино. А оно жутко кислое и больше всего похоже на холодный чай из какой-то сушеной дряни. Каркаде или типа того.

 

Но уж лучше пить, чем совсем ничего не делать.

 

--- Валя, а ты с девушками вообще никогда не пробовал? Или не понравилось?

 

Вопрос звучит совершенно спокойно. Тем же тоном Андрей спрашивает об обычных вещах -- "Валя, ты обедать пойдешь или мы еще погуляем?"

 

Наверняка надо сказать, что пробовал, не понравилось и вообще с ними не интересно. Но ты почему-то не хочешь врать Андрею. Совсем не хочешь. Обхватываешь левую ладонь правой, смотришь на полупустую бутылку и честно отвечаешь:

 

--- Ни разу.

 

--- Хочешь попробовать?

 

Ты сразу вспоминаешь какую-то книгу. Дурацкий детектив, из тех, что читал в больнице вперемешку со школьными учебниками. Там на день рождения главного героя отец заказал ему проститутку. Правда, шлюху убили по дороге, и вообще дальше уже началось расследование, но тебе все равно было интересно. Надеялся, что будет что-нибудь еще, такое... Неужели Андрей и правда сейчас тебе кого-то снимет? А он потом из номера уйдет или останется смотреть? Тебя начинает слегка трясти. Почти как дома, когда вы с Сашей закрываетесь в твоей комнате изнутри.

 

--- Хочу.

 

--- Поверни голову. Только осторожно.

 

За соседним столом сидят две девицы. Одна постарше, а вторая твоего возраста. То ли Катя, то ли Юля. Она подходила к тебе знакомиться на пляже, чуть ли не в первый день. Вы о чем-то поговорили, а потом ты ушел. Потом ты ее видел еще сто пятьдесят раз -- в основном в те дни, когда татуировка болела, и ты шастал по гостинице, стараясь не выходить на солнце. Ну и?

 

--- Валька, она за тобой третью неделю бегает. Я бы воспользовался. -- Андрей говорит это совершенно спокойно. А потом машет рукой старшей девице.

 

Минут через двадцать ты узнаешь, что девчонки сестры, одной двадцать два, а второй семнадцать. И Андрей как-то безобидно отбивается от старшей, которая липнет к нему, как Маринка Спивак к Саше. Надо будет запомнить, на потом.

 

А младшая продолжает на тебя смотреть и молчит. Ты неумело прикуриваешь ей сигарету (они оказываются жутко смешными, с разноцветными фильтрами) и несешь какую-то чушь. Про татуировку и почему-то про Блэка. А она кивает и напряженно рассматривает музыкантов, которые раскладывают свои инструменты где-то у тебя за спиной.

 

Тебе с ней не особенно интересно, но уж лучше разговаривать, чем танцевать. И Андрей смотрит на тебя. Как будто думает, что ты сейчас струсишь. Еще чего.

 

Вино уже не такое кислое, как казалось. Пока вы сидите за столом, не так заметно, что ты ниже ее. Ты раздраженно поправляешь очки -- мало того, что к ним невозможно привыкнуть, так они сейчас еще мешаться будут. Понижаешь голос, так, чтобы девчонка придвинулась поближе. Потом кладешь пальцы ей на подбородок. И начинаешь целовать. А она не умеет, кстати...

 

Помада не соленая, а наоборот, приторная. Но все равно невкусно. Очень хочется повернуться и посмотреть на Андрея. Но Катя (или все-таки Юля) вцепилась в твои плечи и трется коленом. Кажется, ты умудрился упереться локтем в вилку.

 

Ты слегка наклоняешь голову и проводишь пальцем по ее щеке. Там тоже какая-то гадость, типа крема. Главное -- не раскрывать глаза.

 

Когда вы целуетесь с Сашей, ты иногда косишься в зеркало. Если распахнуть губы вот так, то будет не очень приятно, зато красиво. Андрей просто обязан это оценить.

 

Шесть. Семь. Восемь. Хватит. Ты немножко задыхаешься.

 

Сидеть в такой позе абсолютно неудобно. Поэтому ты отлепляешься от Кати-Юли и срочно поворачиваешься к Андрею. Ну и как ему это?

 

--- ...а на Коста-дель-Соль лучше все-таки ездить в апреле. Купаться уже можно, а жара не такая сильная, -- Андрей помогает старшей девице прикурить очередную сигарету, на этот раз -- ядовито-розовую.

 

Можно подумать, что тут вообще ничего не было.

 

Ты забираешь со скатерти брелок с ключом от номера и молча уходишь. Лифт захлопывается так быстро, что девчонка просто не успевает тебя догнать. Надо будет спросить у Андрея -- она побежала за тобой или нет?

 

 

4.
Ты никак не можешь привыкнуть, что Саша тебе всегда радуется. Это даже слегка неудобно, потому что сам так не умеешь. Иногда жутко хочется сказать ему что-то такое. Но молчишь. Боишься, что потом Саше перестанет быть с тобой интересно.

 

Ты умудряешься думать про них с Андреем одновременно. Это легко получается. Будто они -- две прямые, а ты -- точка пересечения. Все просто. Как основы геометрии. Жаль только, что Андрей тебя не хочет. Совсем. Иногда из-за этого на тебя накатывает тоска и раздражение. Тем более, что Саша умеет быть только нежным и осторожным, сколько его не доводи и не провоцируй. Понятно, что если Сашу как следует попросить, он все сделает. Но это будет неинтересно. Надо, чтобы он сам догадался.

 

Саша не догадывается о другом. О том, что ты видишь перед глазами, когда он до тебя дотрагивается. И не только дотрагивается, но и сжимает, трется, проникает, выскальзывает. Что-то осторожно шепчет, когда думает, что ты не слышишь. А потом слегка приобнимает, чтобы ты не упал с дивана. Подушка и белье пахнут им всю ночь. Это отвлекает.

 

Ты как можно небрежнее узнаешь, что на время ближайшей маминой командировки Андрей останется с тобой. Ну да, конечно. За тобой ведь надо присматривать. Ты изо всех сил пробуешь этому не радоваться. И несколько раз говоришь, что уедешь к Саше на дачу. Мама начинает трындеть про свежий воздух, а Андрей молчит.

 

Весь вечер ты стараешься ни о чем не думать. Как тогда, с таблетками. Скидываешь с себя все, остаешься в одних шортах. Сбрасываешь Сашины звонки и бродишь между балконом и входной дверью. Почти как Блэк.

 

Андрей пробует открыть дверь своим ключом. Прежде, чем лязгнуть задвижкой, ты в очередной раз смотришь на себя в зеркало и снимаешь очки. Как будто...

 

--- Валь, ждешь кого-то?

 

Наверное, ты слишком внимательно разглядываешь Андрея.

 

--- Давай я к себе уеду, если так... -- Он думает, что у тебя сегодня свидание.

 

--- Нет. Не надо. Не жду.

 

Андрей только пожимает плечами и уходит в мамину комнату. Наверное, будет смотреть телевизор и прихлебывать из стакана что-нибудь совсем крепкое. Когда вы с Сашей пробовали в первый раз, то пили коньяк. Теперь ты на него смотреть не можешь. Саша сказал, что он тоже.

 

Блэк спокойно позволяет закрыть себя в ванной. Ты и раньше так делал, потому что Саша, кажется, до сих пор его побаивается. Ну и зря...

 

Андрей, действительно, лежит на кровати и щелкает пультом. Ты приближаешься к нему очень медленно. Как будто боишься спугнуть.

 

Наверное, надо его о чем-то спросить, но ты сам не знаешь, о чем.

 

И Андрей тоже не знает. Только садится поудобнее, освобождает для тебя место. Вот сейчас, прямо в эту секунду, еще можно затормозить. Рассказать какую-нибудь ерунду или попросить, чтобы он отвез тебя на дачу к Саше, потому что на электричке ехать лень. Или просто ничего не делать. И все будет хорошо.

 

А ты вместо этого забираешься на диван с ногами и кладешь ладонь Андрею на плечо. И облизываешь губы -- так сильно и тщательно, будто хочешь стереть с них невидимые следы. Так наводят генеральную уборку перед приездом важных гостей.

 

--- Валя, ты чего? -- он не поворачивает голову, давит на кнопки, пытается выбрать между боевиком и новостями. Потом вообще выключает телевизор и продолжает смотреть на черный экран.

 

--- Что случилось? Давай, рассказывай, не копайся...

 

Ты тянешься к его уху. И обхватываешь губами мочку.

 

--- Вот дурной...

 

Андрей не успевает сказать слово целиком. Потому что ты запускаешь руку за ворот его старой футболки. Проводишь пальцами по волоскам на груди. Отсюда не видно, но они все седые.

 

Ухо у Андрея соленое. Ты дотрагиваешься до него языком.

 

А еще через секунду ты лежишь на полу.

 

Неправда, что боль не чувствуется сразу. Очень даже наоборот.

 

--- И собаку успел закрыть. Вот молодец, -- Андрей на секунду выглядывает в коридор. А ты смотришь в потолок, а точнее -- на люстру, увешанную зелеными пластинами. Потом люстру больше не видно -- после первого же удара ты закрываешь лицо ладонью.

 

--- Башкой хоть иногда думать надо...

 

Ты никак не можешь понять, что у него в руках. Может быть потому, что тебя никто никогда не бил. Ни ремнем, ни вообще. Только Нонна пару раз звезданула по шее после какого-то родительского собрания, но это такая фигня.

 

--- Был бы хоть обкурившийся...

 

Ты не сопротивляешься, только продолжаешь закрывать лицо. Зря ты думал, что такие вещи могут возбуждать. И уж точно зря решил, что без белья -- оно сексуальнее. Оказывается, что больнее. Ты единственный раз произносишь "Андрей, не надо". И тут же жалеешь об этом. Потому что шорты слегка смягчали удар. А теперь их нет.

 

Ты приоткрываешь глаза только на секунду -- когда он перекидывает тебя на кровать. И пытаешься вжаться в покрывало, прикрыться. Да ни хрена. Он тебя разворачивает, упирается кулаком куда-то между лопаток. И уже ничего не говорит, просто хлещет по всему подряд. Рука, плечо, ягодицы. Еще раз, и еще. Оказывается, под коленкой -- это тоже больно. Оно вообще больно.

 

В какую-то секунду ты слишком сильно дергаешься и задеваешь спрятавшийся в складках покрывала пульт от телевизора. Обхватываешь его поудобнее, чтобы швырнуть в Андрея, но вместо этого просто врубаешь ящик.

 

По ТВ-6 идет рекламная заставка какого-то шоу. От громкой музыки вздрагиваете вы оба. Андрей отпускает тебя и садится на пол, поворачивается спиной. И дышит так тяжело, будто это его сейчас избили. А ты пытаешься закутаться в плед и никак не можешь разжать пальцы с пультом. Так и лежишь -- под прикрытием пледа и оглушающим звуком -- как под огнем.

 

Андрей встает, выдергивает шнур из розетки, опускается обратно. В тишине слышно, как поскуливает и скребется Блэк.

 

--- И кому бы ты стучать пошел -- матери или сразу мусорам?

 

Такое ощущение, что Андрей вообще никогда в жизни ничему не удивляется. Зато удивляешься ты.

 

--- Зачем стучать?

 

--- А на хера тебе этот цирк сдался? От большой любви ко мне?

 

Четверть часа назад ты бы именно так и ответил. А сейчас ты молчишь и пытаешься улечься поудобнее.

 

--- Ты зачем ко мне полез, уебок?

 

--- Захотел и полез. Захотел тебя и .... -- ты заглатываешь воздух вместе с пылью, которой пропитался плед. В доме такая жара, а плед теплый, зимний. Кажется, именно он лежал на кровати в тот вечер, когда вы с Сашей пришли сюда после школьного Нового Года. Сейчас ты думаешь о Саше не с привычным раздражением, а с нежностью. Только как он тебя успокоит, если ты ему никогда ни о чем не расскажешь?

 

--- Тебе одного Сашки мало, что ли?

 

--- Уже нет, -- ты снова закрываешь глаза.

 

Андрей молчит так долго, что ты успеваешь слегка задремать. Видимо думает, как вам теперь жить дальше.

 

--- А ты от мамы не уйдешь?

 

Если теперь его очередь тебя ненавидеть, то он запросто может это сделать.

 

--- Я через год поступлю куда-нибудь, и в общежитие... Или вы мне квартиру снимите.

 

--- Ерунды не городи.

 

Где-то в коридоре начинает подвывать труба. Саша ждет. Вставать лень. Не нет сил, а именно лень.

 

Андрей прислушивается к "Рамштайну" и прикуривает. Потом, не глядя, бросает пачку тебе. Тем же жестом ты бросаешь Блэку палку. Апорт.

 

Телефон замолкает.

 

--- Вроде ты на дачу собирался? Давай звони Саше, уточняй, как к ним ехать.

 

Ты все равно лежишь. Даже, когда тебе в лицо летит телефон. Ждешь ответа на свой вопрос. И думаешь одновременно про двух людей -- про маму и про Сашу. И про то, что ты только и умеешь, что делать глупости.

 

Андрей снова поднимается и выходит в коридор. На секунду задерживается в дверях.

 

--- Одевайся.

 

Потом смотрит на тебя, в упор. Полосует глазами.

 

--- Еще один такой фокус, и я тебе просто зубы выбью.

 

Значит, он не уйдет.

 

Когда ты пытаешься встать с дивана, тебе под ноги попадается собачий поводок.

 

Coda

 

--- Ну что, насмотрелся? Или тебе еще показать? -- Тальберг, так и не повернувшись к нему лицом, стягивал джинсы.

 

Шурик поморщился. Сильно, будто ему самому сейчас так врезали.

 

--- Валь...

 

--- Давай, смотри! Можешь еще добавить, если хочешь... -- Валька почти орал, но как-то беззвучно, шепотом. Сейчас на нем вообще ничего не было. Только пронзительная полоса татуировки и длинные розовые следы, похожие на порванную велосипедную цепь.

 

Блэк метался по комнате, наступал лапами на упавшие с раскладушки простыни. С террасы доносился приторно-гнусавый голос какого-то пародиста.

 

--- Тихо ты... -- Шурик сам не понял, как он сгреб Тальберга в охапку. Просто прижал к себе и не отпускал, ощущая, как валькино сердце стучит где-то у него в ребрах. Или в затылке. --- Валь... это он... из-за чего?

 

--- Просто поругались, -- Тальберг не вырывался, но и не прижимался. Стоял и дышал Шурику в плечо.

 

Ну ни хрена себе. Шурик чуть сдвинулся, нащупал ладонью магнитофон. Не свой оставшийся дома "Панасоник", а какое-то непонятное старье, которое когда-то подарили родителям на свадьбу. Кассеты этот динозавр жевал только так, зато радио ловил нормально.


"... ну что ты шаришь глазами,
и как зверушка когтями
скребешь по стеклу..."


--- Валь, а из-за чего? -- Шурик вернул ладонь на то же место.

 

Тальберг вздрогнул. А потом очень спокойно ответил:

 

--- Не скажу. Саша, я правда не скажу, можешь обижаться. Можешь даже меня сейчас... Ты только скажи, как на станцию идти.

 

Вот дурак.

 

--- Валь... Ну ты чего? Ты только ... Он к тебе полез, да? -- кажется, Шурик слишком сильно вцепился пальцами в валькины плечи. Но Тальберг не дергался.

 

--- Нет. Вообще ни разу.

 

--- А чего тогда?

 

--- Ну я же сказал, что не скажу, -- Тальберг отступил к столу и начал натягивать на себя майку. Переступал босыми ногами по полу. Потом стал подбирать рассыпанное белье.

 

--- Сашша... ну, это не из-за нас с тобой, честное слово. Просто... ну, я сам виноват, короче.

 

Фраза была непривычная. Совершенно.

 

--- Ты давай на диван тогда ложись, а я на раскладушку, -- Шурик так и не сдвинулся с места.

 

--- Так там же Блэк. Его оттуда хрен сгонишь. Пошли вместе, а?

 

--- А...

 

Вальке и без того будет неудобно спать. А диван узкий.

 

--- А ты меня обнимешь покрепче и все...

 

Какая-то пружина и правда слегка впивается под ребра. Но это ничего, можно терпеть.

 

Где-то наверху, над чердаком, стучат по шиферу крупные теплые капли. Саша дышит слишком ровно для спящего. И ты тоже. Ты слегка поворачиваешь голову и утыкаешься губами в сашину щеку.

 

-- Саша... Саш, ты спишь?

 

-- Дождь слушаю.

 

-- Ну, слушай-слушшай...

 

Я. Тебя. Люблю.

 

 

Часть шестая. Тем, кто ложится спать.

Десятилетию моего выпускного вечера посвящается

"Видели ночь, гуляли всю ночь до утра..."
 Виктор Цой

 
Москва, Медведково. 25 июня 2002 года, вторник.

Глава первая.


"Об этом знала вся школа, не исключая младших классов".
Чиж. "Вечная молодость"

1.
В такой духоте водка наверняка нагреется и станет совсем теплой. Но от этого, честно говоря, почти ни фига не изменится.

 

Сейчас актовый зал больше всего напоминал дурацкий парник, увеличенный в несколько раз. Ядовито-белая подсветка гудящих люминесцентных ламп. Жуткая жара, давящая так, что капельки пота в какой-то момент просто перестают впитываться в отглаженный воротник рубашки. Тяжелый приторный запах цветов и духов, такой густой, что его, кажется, можно было резать чем-нибудь острым, типа корочек липких новеньких аттестатов. Выпускной вечер, мать его налево. Последняя ночь детства. До начала вступительных -- шесть дней.

 

На сцене с обреченно-торжественным видом топталась горстка учителей. Англичанка Маргарита Сергеевна со снопом гвоздик и физрук Сань Борисыч, сменивший до боли знакомые треники на парадный костюм, и явно изнывающий в нем от жары. Печальная и незнакомо-красивая Надежда Петровна передавала аттестаты от Борисыча к завучихе. Главное школьное начальство расположилось чуть поодаль, у хрипящего микрофона. ("Они бы хоть резкость подтянули, а то по ушам бьет", -- шепнул пару минут назад Валька). Аттестаты одиннадцатиклассникам впаривали завуч Анита Борисовна и вечно недовольная всем директриса, которой никогда не придумывали прозвища, а только называли по фамилии и все. А что с нее взять -- Рыжова, она и есть Рыжова.

 

Сейчас директорша приоткрыла очередную синюю папку, издали похожую на тоненький учебник, как по астрономии или экономике:

 

-- Аттестат о полном общем образовании вручается...

 

-- Драникову Владимиру... Петровичу, -- Анита чуть запнулась на отчестве, скривила губы и с легким недовольством посмотрела, как из второго ряда поднимается побледневший Вовчик.

 

У Шурика неожиданно закололо подушечки пальцев. Резко, стремительно, будто их судорога прошила. Ну а чего? Всех вызывают по алфавиту, а после Вовки как раз он.

 

--- Пацаны, Саньку пропустите, ему сейчас идти, -- решительно зашипел Пашка Тарханов, опуская на колени вовкину старенькую "мыльницу". Валька мягко откинулся на спинку кресла, еле заметно улыбнулся. А потом не выдержал, провел указательным пальцем по шуркиному запястью... "Все нормально будет..." Шурик хотел кивнуть, но горло и шея словно превратились в сплошной кусок резины, словно у игрушечного пупса.

 

-- Аттестат о полном общем образовании вручается...

 

-- Паш, ну чего, нормально снял? -- Вовка плюхнулся на законное место.

 

-- Да хер его знает, тут не поймешь...

 

-- Я на цифру взяла, там хорошо будет... -- из первого ряда к ним повернулась Нелька, захрустела бумажным абажуром букета.

 

-- Елизарову Александру... Сергеевичу, -- завуч произнесла шуркино отчество так, будто им подавилась.

 

Шурик почему-то был уверен, что обязательно запнется о ступени сцены. Либо, когда будет по ним подниматься, либо на обратном пути. Так что слова директрисы он почти не расслышал. Забрал у нее аттестат, выпускной альбом и увядающую желто-розовую гвоздику. И передернулся, услышав аплодисменты. Какие на хрен овации, если он сейчас кубарем слетит со сцены.

 

Но, как ни странно, не слетел. Нормально спустился, устроился на втором ряду, между Тальбергом и Женькой Каховским. Обернулся, чтобы помахать сидевшим где-то позади родителям. И словно проснулся от приглушенного валькиного шепота:

 

-- Вроде ничего вышло, я сейчас посмотрю. А если фигово, то у Андрея на камере все есть, я тебе потом скадрирую. Сашша, альбом покажи?

 

Шурик послушно передал папку с аляповатой надписью "1992-2002". А потом не выдержал, забрал у Тальберга цифровик и торопливо глянул в объектив. В мутноватом квадратике Валька с альбомом в руках выглядел немножко странно и очень красиво. Совсем как в кино.

 
Час назад, когда Тальберг позвонил к ним в квартиру, Шурик спешно доругивался с мамой. Из-за парикмахерской, галстука и нежелания тащить в школу цветы. "Блин, ну что я, как первоклассник, буду с этим букетом? Сама Надежде дари, если тебя так приперло". Так что на торопливое чириканье звонка в прихожую выглянул отец. А потом туда выдвинулась донельзя возмущенная мама, бормотавшая под нос "ты бы еще в институт с такими космами заявился". А сам Шурик с отвращением разглядывал в дверце шкафа короткий и почти рыжий ежик вместо привычных лохм. И следующая мамина реплика только подлила масло в огонь.

 

-- На Валю хоть посмотреть приятно, а ты...

 

"Ну, вот и любуйся себе на Валю, а я тогда вообще никуда на хрен не пойду". Впрочем, ничего такого Шурик вслух не произнес. Потому как в комнату ввалился Тальберг. Или кто-то, жутко но него похожий, только нереально красивый, как с журнальной обложки. Подстриженный, упакованный в светлый костюм, пахнущий чем-то парикмахерским, типа лака для волос...

 

--- Бл@... Саш, я не могу, она бы меня еще в свадебный салон отволокла, -- жалобно выдохнуло это блондинистое видение и привычно поморщилось.

 

Шурик тоже выдохнул. Про свадьбу Валька брякнул зря. Ибо первая ассоциация была простая как пять копеек: свадьба -- брачная ночь -- на хрен этот галстук -- к чертовой матери рубашку -- к лешему брючный ремень -- в койку самого Тальберга. Ну, хорошо, не в койку. Просто дотронуться губами и ладонями, привычно и стремительно, как пианист, пробегающий пальцами по клавишам рояля. На ощупь, не глядя, прекрасно зная, как разные участки знакомого тела отзываются на это сладкое беспокойство. Вальку хотелось вытряхнуть из парадной одежды, как какую-нибудь статуэтку из упаковки с маркировкой "Осторожно, хрупкое стекло". Зашуршать материей, запоминая каждое ощущение, замирая в тот момент, когда из-под мягкой ткани, наконец, покажется прозрачная светлая кожа.

 

--- Ой, Сашка, вы так стоите хорошо. Стойте и дальше, я сейчас фотоаппарат принесу, -- мама унеслась на кухню.

 

--- Саша? -- Тальберг привычно потянулся к очередному заусенцу, явно позабыв, что их теперь тоже нет. -- Саш, ну как тебе?

 

--- Офигеть, -- честно признался Шурик и осторожно сдвинулся вперед.

 

--- Валь, ну ты даешь... Все бабы твои сегодня будут, зуб даю, -- в комнату заглянул успевший повеселеть отец. В кои-то веки без пива и семечек. И на этом спасибо.

 



2.

--- ... о полном общем образовании вручается...

 

--- Матросову Юрию... Павловичу.

 

Юрчик двинулся на сцену, стараясь не оборачиваться в сторону давно перекрасившейся в рыжий Людки Коробейниковой. Они разлаялись в самом начале учебного года. Людка после этого одно время шастала с кем-то на стороне, а потом сконтачилась с меланхоличным и напоминающим штангиста Толяном Нечаевым. Юрка на это никак не реагировал, делая вид, что смысл его жизни -- это учеба в МАИ, а все бабы, разумеется, дуры. Вот и теперь он старательно не смотрел в зрительный зал. А Коробейникова, обмахиваясь аттестатом, как веером, повернула голову ко второму ряду, на котором собралась вся мужская половина одиннадцатого "А". То есть -- почти бывшего одиннадцатого "А".

 

--- Толя, у меня все в сумочке, как и обещала, -- при этом смотрела Коробейникова почему-то на Вальку.

 

--- У всех все в сумочке, -- оборвал ее Пашка Тарханов, поступавший в тот же вуз, что и Юрчик.

 

Людка обиделась и развернулась к сцене, мотнув на прощание сложносочиненной прической. А Пашка шепотом позвал:

 

--- Валь... Тальберг, слушай, а ты бутылку-то Надежде припер или нет?

 

--- Какую бутылку? -- сонно поинтересовался Валька, все еще изучавший фотографии в витиеватой рамочке. Над рамочкой вилась лживая надпись "Десять лет детства". Овальные изображения темнели на глянцевой бумаге, как конфеты в дорогой коробке.

 

--- Какую-какую... Профессор, ты ж ей проставиться обещал. Не помнишь, что ли?

 

--- А, эту... -- Тальберг хмыкнул, вспомнив старую историю.

 

 

 

Шурик тоже вспомнил. Дело было осенью, на сдвоенной алгебре, отчаянно разъедающей его гуманитарные мозги.

 

В начале сентября Надежда Петровна разделила родной класс на две половины -- тех, кому алгебра нужна для поступления, и остальной народ, мечтающий разделаться с интегралами и логарифмами на выпускном. Так что все контрольные и домашние шли теперь в двух вариантах -- нормальном и усложненном. Впрочем, Валька все равно решал оба, считая, что лишняя тренировка не помешает. Он вообще постоянно таскал с собой какие-то распечатки с задачами из сборников для поступающих на мехмат. Морочился с ними прямо на уроке, а потом иронически похмыкивал, глядя на то, как кто-то из гуманитариев мается у доски. Или начинал что-то доказывать Надежде. Небрежным и немножко взволнованным тоном, таким, будто он этим производным и прочей фигне в любви объяснялся. Надежда Петровна однажды не выдержала:

 

--- Валя, угомонись... Это не диссертация, а ты -- не профессор.

 

Тальберг, как назло, именно в тот день опаздывал и приволокся на урок в очках вместо привычных линз. И прозвище потом прижилось.

 

Другое дело, что окрик математички на Вальку не подействовал. Он продолжал гнуть свою линию:

 

-- Надежда Петровна, ну это же элементарно... Тут только даун не поймет.

 

К даунам при таком раскладе можно было отнести половину класса, если не две трети. И Надежда мечтательно выдохнула:

 

--- Знаешь что, Тальберг... В тот день, когда ты, Валя, получишь аттестат, я своими руками куплю бутылку водки и напьюсь.

 

--- Залпом пить будете? -- поинтересовался Вовка Драников.

 

--- С локтя, -- огрызнулась математичка. А Валька сладко улыбнулся и заметил:

 

--- Надежда Петровна, ну зачем вам тратиться? Вам папа сам все принесет...

 

Надежда охнула.

 

--- И сам вместе с вами напьется, -- судорожно брякнул Шурик, пытаясь спасти ситуацию.

 

Народ завыл от смеха, а Валька, естественно, обиделся. Впрочем, к вечеру они помирились: дело было во вторник, в единственный учебный день, когда Шурику не надо было спешить на курсы, а Тальбергу -- торчать дома в ожидании репетитора.

 

--- ... образовании вручается... -- Рыжова бубнила на полном автомате, как будто зачитывала вслух свою ненаглядную таблицу Менделеева

 

--- Спивак Марине... Ивановне.

 

Шурик чуть удивился, не находя в первом ряду знакомую каштановую гриву. Вообще странно, что Маринка за весь вечер ни разу не полезла к нему хоть с какими-то фразами.

 

--- Во дает, -- одобрительно выдохнул Тарханов. Шурик тоже удивился. Потому как вообще не сразу понял, что это Спивак. Нет, рост, походка и мечтательно-настороженное выражение лица были на месте. Но вот волосы... Шатенистая Маринка то ли обесцветила их, то ли перекрасила. В общем, сейчас они были пронзительно-желтыми, как восьмимартовская мимоза. И такими же пушистыми.

 

--- Ну, я же говорил, что поведется, -- еле слышно выдохнул Валька.

 

--- Чего? -- Шурик никак не мог понять, в чем фишка. Был ведь какой-то разговор на эту тему, совсем недавно, перед консультацией по английскому.

 

Спивак процокала по паркету, уселась в свое кресло и сразу начала что-то шептать в ухо Нельке Рудзиевской. А потом они обе глянули в шуркину сторону. Но ему сейчас было не до того:

 

--- Валь, сейчас ты, да?

 

Валька кивнул и снова потянулся к отсутствующему заусенцу. А потом перехватил мобилу:

 

--- Ага. Нет, прямо сейчас вручать будут. Я в карман трубу суну, ты сама услышишь.

 

--- Нонна, что ли? -- угадал Шурик.

 

Тальберг только кивнул, глядя, как в руки директрисы переходит очередная синяя книжка:

 

--- Аттестат о полном общем образовании вручается...

 

--- Тальбергу Валентину... Юрьевичу, -- со второго ряда было очень хорошо видно изумление завучихи, прочитавшей валькино отчество. Видно, она либо не знала, либо забыла, что Андрей Андреич приходится Вальке отчимом. Да и сам Тальберг именовал иногда Андрея "папой", чтобы не задавали лишних вопросов.

 

Аттестат, выпускной альбом и гвоздику Валька принял из рук директрисы с каким-то недоумением. Будто никак не мог понять, на фига ему вообще это все нужно. А потом, прежде чем спуститься со сцены, неожиданно помахал рукой сидящим в зале Андрею и маме. А у Шурика что-то щелкнуло внутри. Ну вот, все... Кончилась школа. И даже облезлое малиновое кресло, со всеми своими царапинами и порезами, прекрасно изученное во время тоскливых школьных мероприятий, типа просмотра "Войны и мира", вдруг показалось совершенно чужим. Будто он сейчас не в школьном зале сидит, а в коридоре районной поликлиники, уставленном такими же дерматиновыми чудовищами.

 

Впрочем, это дурацкое ощущение исчезло очень быстро, сразу после того, как Тальберг вернулся обратно. Прижался локтем к шуркиному плечу и осторожно задышал в мобилу:

 

--- Ну чего, все слышала? Ага. Спасибо. Нет, мы на теплоходе всю ночь. Ага, я тебе позвоню.

 

Телефон Валька не убрал. Щелкнул кнопкой. В ту же секунду в глубине зала раздалось еле слышное звяканье.

 

--- Тарханову Павлу... Петровичу, --- громко произнесла завучихе, высматривая в толпе родителей нарушителя спокойствия.

 

--- Ну все, пацаны... Я пошел, -- Пашка Тарханов скорчил уморительную рожу и даже, кажется, буркнул что-то типа "Простите меня, люди добрые..." В ответ на это Толян Нечаев пробасил похоронным шепотом "Господь простит..."

 

--- Ма, ну как? Нормальная съемка? -- Тальберг снова шептал в мобилу. -- А у Саши?

 

Шурик чуть поежился: он никак не мог привыкнуть к тому, что родители Тальберга, в отличие от его собственных, все про них знают. И не просто знают, а вполне спокойно к этому относятся.

 

3.
Запалились они в самом конце зимы. Точнее, это Шурик думал, что запалились.

 

Февраль был непривычно теплый. С глубокими коричнево-бензиновыми лужами, остатками сугробов, которые были похожи на чьи-то гнилые зубы, сочной черной грязью на лестницах и в переходах метро... С дурацкой головной болью и постоянным желанием свалиться и уснуть. Где угодно -- на уроке, в вагоне, в гулкой потоковой аудитории, в которой проходили подготовительные курсы для абитуры.

 

Так что, случайно подхваченной ангине Шурик почти обрадовался. Особенно через пару дней, когда из горла ушла раздражающая резь, и можно было просто спать с утра до вечера. Никуда не бежать, ничего не записывать. Просыпаться в темноте, вглядываясь в коричневое небо, и вырубаться в тот момент, когда начинал шуршать лифт с первыми собачниками. Читать подвернувшуюся под руку книжку или смотреть по ящику какую-нибудь пургу, вроде боевиков двадцатилетней давности и бессмысленно-соблазнительных фильмов под рубрикой "Плейбой рекомендует". И почти радоваться тому, что под боком нет Вальки. Незачем Тальбергу видеть его в таком состоянии. Еще подхватит эту заразу и свалится недели на две.

 

Они просто трепались по ночам. Было так странно слушать в трубке валькин голос и знать, что он находится всего в десятке метров от тебя, и, в случае чего, его можно увидеть в любую секунду. И так же непривычно и здорово было провожать Тальберга в школу. Сидеть на письменном столе и наблюдать за крошечной фигуркой в черной куртке. Набирать номер мобилы и смотреть, как Валька хватается за телефон, а потом удивленно дышит в трубку: "Сашша, ты чего?" "Да просто так. Доброе утро...". А потом забраться под успевшее остыть одеяло, вытянуться, дотронуться до слишком теплого лба. Понять, что у наших сейчас геометрия, а по ящику через двадцать минут будут повторять вчерашнюю телепремьеру "Матрицы". И никто не станет шуршать: "ты зачем вскочил, у тебя температура". Разве что мама позвонит с работы: "Саш, я там в ванной соду оставила, залей кипятком и горло прополощи..." И в доме будет тихо-тихо, будто на самом деле тут вообще никого нет.

 

Обидно только, что неистребимая родительская привычка цапаться по праздникам, на этот раз приняла какой-то нереально большой размах. Началось все, разумеется, с упреков в честь двадцать третьего февраля -- "Да если бы не ты, я бы сейчас уже полковником бы был". "Алкашом бы ты был, ты ж в своем Пограничном от КПП до общаги на брюхе ползал". Ну и понеслось...

 

Шурик вяло надеялся, что после очередного отцовского дежурства родаки успеют помириться. Да ни фига. С базы отец вернулся не на "Жигулях", а на электричке, полдня торчал у соседа дядь Володи, а потом забрал у Шурика магнитофон и долго гонял на нем зажеванную в мясо кассету с какими-то еле различимыми хриплыми возгласами. Шурик краем уха уловил знакомое "кто отдал жизни за мир и счастье других людей, кто не увидел из крышки гроба родную мать" и перекосился. Тем более, что мама уже звонила с работы и спрашивала нейтральным тоном: "Сашка, а папа сегодня нормальный пришел?" "Не очень", -- честно отозвался Шурик, понимая, что еще один вечер в теплой семейной обстановке он точно не вынесет. По хорошему, надо было напроситься к Вальке или к кому-то из пацанов. Но ведь у всех вечером подготовительные курсы или засевшие дома родаки. А на "решетках" теперь тусует какая-то мелочь из восьмого-девятого класса. Да и холодно там, тем более после температуры и всего остального. В общем, в шестом часу вечера Шурик мужественно сожрал едкую и шипучую дрянь, разыскал в шкафу свитер потеплее, а потом заглянул на продымленную кухню.

 

--- Пап, я на курсы...

 

--- "Где-то там вдали есть КПП, все осталось, салага, тебе..." -- отозвался магнитофон.

 

Отец только что отправил под стол пустую бутылку и теперь изучал кафельную плитку над мойкой...

 

--- Иди-иди... Будешь потом меня жизни учить, как эта сука.

 

Желто-белый бычок подкисал в банке из-под сайры.

 

До педюшника Шурик не доехал: срубился в метро, как последний алкаш. Собирался переходить на "Тургеневской", а проснулся, когда поезд тормозил на "Теплом Стане". Странно, что его до этого никто не начал тормошить: вечер, давка, в вагоне толпа... Оранжевые цифры табло недвусмысленно намекали, что на курсы он сегодня опоздал. Ну и ладно... Тело было горячим, перед глазами все плыло... В общем, зря он из дома свинтил, надо было просто завалиться спать и все. Сейчас бы одеяло на уши, а перед этим глотнуть чего-нибудь теплого и кислого, типа разведенного кипятком клюквенного варенья.

 

Шурик поднялся наверх, торопливо втянул сигаретный дым. Руки были как деревянные, а от курева стало еще хуже. По всему выходило, что надо ехать домой. И пусть предки там хоть на рогах стоят, хоть, как в тот раз, хлопают дверями ванной и холодильника до опадания ветхой штукатурки: все равно он вырубится и ничего не услышит.

 

На обратном пути его накрыло еще сильнее. Особенно, когда на "Октябрьской" в вагон ввалилось целое стадо уставших подкрашенных теток. Хорошо, что хватило ума облокотиться щекой о поручень и прикрыть глаза: иначе наверняка бы стали требовать, чтобы он уступил место. Тальберг, между прочим, говорил, что если едешь в вагоне с книжкой, то тебя теребят гораздо реже. Надо ему звякнуть, кстати... Можно даже среди ночи, все равно Валька будет сидеть в интернете или маньячиться с очередной звуковой дорожкой.

 

Но Тальберг позвонил сам. В тот момент, когда Шурик, выскочивший из родной станции метро, наконец перестал обниматься с неосвещенной стеной ближайшего ларька...

 

--- Саша, ты что сейчас делаешь?

 

"Блюю", -- чуть было не отозвался Шурик. Но потом нейтрально сообщил:

 

--- Из метро только вышел.

 

--- У меня репетитор накрылся. Зайдешь?

 

По-хорошему, заходить никуда не следовало, хотя он вроде уже не заразный. Просто Валька наверняка полезет, ну, или обниматься начнет. А Шурик сейчас реально измотанный, так, что чуть ли не первый раз в жизни совсем ничего не хочется. Только пить и спать.

 

--- Саша, ну ты зайдешь или нет? Я соскучился. Мы неделю не виделись, между прочим.

 

Вот ведь скотина. Знает, что на Шурика эта фраза действует, как на Блэка слово "гулять". И даже дни посчитал правильно.

 

--- Ну все уже, иду...

 

 

 

Тальберг, как всегда, торчал дома в одиночестве. Он оглядел Шурика и с еле заметной обидой сообщил:

 

--- Саша, а ты еще больше вырос. Сантиметра на два.

 

---Да ладно... Ты от меня отвык, наверное.

 

Успокоенный Валька кивнул, хотел еще что-то добавить, но Шурик его перебил:

 

--- Чаю сделай, а?

 

Тальберг послушно умотал на кухню, попутно интересуясь, не надо ли нарезать бутербродов. Шурик слегка замялся. Есть не хотелось, но было забавно наблюдать за чуть взволнованным, суетящимся Валькой. Почему-то показалось, что он сейчас не в гостях, а... Ну, что они с Тальбергом просто живут вместе, вдвоем. Смешно.

 

--- Саш, тебе мясо погреть? -- Тальберг крутил рычаги микроволновки, отгонял снующего под ногами Блэка, звенел чашками. И почти все время привставал на цыпочки, когда не мог вытянуть из шкафчика какую-нибудь жутко нужную фигню.

 

Шурик бы и дальше торчал на пороге кухни, ничего не говоря, просто присматриваясь к этим стремительным и немного неуверенным движениям. Но от запаха теплой еды мутило, а дурацкий озноб скребся где-то внутри позвоночника.

 

Он не очень сообразил, как оказался на валькином диване. Просто рухнул, сложил на пол валявшиеся на пледе очки и какие-то тетрадки. Повернул голову так, чтобы в глаза не бил пронзительный свет от неоновой лампы. И почти сразу, сквозь самый первый слой сна, когда сквозь знакомые звуки и предметы начинают проступать чужие, лишние, до него донесся слегка перепуганный голос Тальберга:

 

--- Саша, давай я с тебя хоть свитер сниму... Ты вроде пить хотел, Саш...

  
4.
Шурик понятия не имел, сколько он проспал. Вроде бы выныривал из дремы, вслушивался в смутно знакомые голоса, понимал, что надо встать, или хоть извиниться перед Валькой, но сил не было. Ничего не болело, не мешало, просто хотелось спать и все. И даже не сильно отвлекало белесое сияние -- от лампы и валькиного компа. Наоборот, так было даже уютнее. Потом, кажется, в какой-то момент сам Валька оказался под боком. Просто прижимался и терся губами о шуркину щеку. Даже вроде что-то говорил, страшно дурацкое, незнакомое, нежное... А может, это тоже снилось... Ну не будет Тальберг в здравом уме отгонять с его лица влажную полоску волос и при этом ничего не покусывать. Не скрести ногтями по плечам и спине, не тереться, не вжиматься своим телом в шуркино. Скорее уж, наоборот, Валька в такой ситуации должен был зашипеть -- "Саш, ну ты чего пришел, со мной спать или с моим диваном?" А ничего такого не было. Просто сказка какая-то, которая точно кончится, но вот не прямо сейчас, ладно?

 

Он так и проснулся -- с улыбкой на ссохшихся губах. Удивленно глянул на Тальберга, стучавшего одним пальцем по клавиатуре. Не сразу понял, откуда в его комнате взялся Валька вместе с компом. Потом сообразил, что этот не Тальберг у него в гостях, а он сам оказался на валькином диване. Было жутко неудобно перед Валькой. Он бы, наверное, прямо сейчас извинился, но сперва надо было решить еще кое-какие проблемы. И, еще, совершенно непонятно, они с Тальбергом до сих пор в квартире одни, или его родители уже вернулись?

 

--- Валь... Сколько сейчас времени?

 

Тальберг осторожно смахнул с лица черную паутинку наушника:

 

--- Проснулся... Почти час ночи.

 

--- Уй, елки, меня же дома потеряли... -- Шурик начал выпутываться из чего-то мягкого, шерстяного, теплого... Блин, оказывается, на нем остались только майка и трусы.

 

--- Валь, это ты меня раздел? --- ничего умнее он, разумеется, спросить не мог.

 

--- Ну а кто? Ты же мокрый был, как мышь под наркозом, -- Тальберг, развернув компьютерное кресло, с привычным ехидством наблюдал за шуркиными трепыханиями.

 

--- А где шмотки? Мне домой надо...

 

--- Ничего не надо, -- Валька мягко шагнул к дивану, облапил его и начал заваливать обратно. --- Андрей к твоим зашел, сказал, что ты у нас ночуешь...

 

Ну ни фига себе. Вот так свалишься на пару, нет на пять часов, а за тебя уже все решили.

 

--- Валь... Джинсы-то отдай, я в туалет хочу, между прочим.

 

--- Так иди. Все равно они спят. А я пока чайник поставлю. --- Тальберг терся щекой о шуркин подбородок. Щека была холодная.

 

Разумеется, он прекрасно знал валькину квартиру, так что до сортира мог добраться и в темноте. Шурику отчаянно не хотелось зажигать свет и вообще хоть как-то выдавать свое присутствие. Главное -- не наступить по пути на Блэка. Ну ничего, обошлось.

 

За стеной, на кухне, шебуршал Валька, в очередной раз что-то разогревая.

 
Забиваться обратно под одеяло Шурик не решился. Натянул ухваченные с батареи в ванной джинсы, уселся поверх пледа, со смущением сообразил, что он совсем недавно чуть не раздавил валькины очки. Потом появился Тальберг с чаем, пристроился рядышком. Снова потерся об него щекой -- ненавязчиво, безо всяких намеков.

 

--- Валь... -- после четвертого или пятого глотка к Шурику вернулось привычное беспокойство -- а твои ничего не сказали? Ну, что я тут у тебя валяюсь, без ничего?

 

Про своих родителей он как-то не думал. Ну, хотя бы потому, что им бы в голову не пришло... Даже когда на даче они с Валькой спали на одном диване, мама только ворчала, что там пружины во все стороны и матрас слишком узкий. А тут все-таки чужие люди, и вообще. Он ведь ни разу не ночевал у Вальки, если дома были мама или Андрей.

 

--- А чего они скажут-то? --- Тальберг прижался к нему еще сильнее, запрокинул-таки навзничь. Ткнулся лицом Шурику в затылок и выдохнул:

 

--- Сашша, так они знают давно. Ну, про нас с тобой знают.

 

Ээээ... Ну ни... У Шурика вообще никаких слов не было. Он молча таращился на разбросанные по ковру компакт-диски, мысленно перемещал их, так, чтобы они лежали не веером, а звездой. Запоминал этот рисунок. На всю жизнь, наверное. И никак не мог понять, почему он до сих пор спокойно находится у Вальки в комнате, а не торчит где-нибудь в ментовке или в больнице. Если Андрей умудрился вломить Тальбергу за такую фигню, как промотанные репетиторские деньги (давно, еще в ноябре, но злиться на него Валька перестал только перед Новым годом)... То выходит, что за это все они должны были огрести оба, причем серьезно. А Тальберг выглядит вполне целым и слегка довольным жизнью. Только испуганным.

 

--- Саш... Саша, ты сердишься, да?

 

Да хрен его знает. Было почему-то дико обидно, как в детстве, когда кто-то просит дать посмотреть свежеподаренную игрушку. И показывать жалко, и не отдавать неудобно, задразнят, что жадина. А тут-то чего? Наоборот, хорошо же, что валькины родители... Просто, как-то очень грустно, как будто забрали что-то, принадлежащее только ему. Ну, или не забрали, а попросили поделиться.

 

--- И чего они сказали? Как ты им вообще ляпнул?

 

--- Да по пьяни, Саш, -- почти весело выдохнул Тальберг. Потом на секунду скатился с дивана, щелкнул лампой и монитором. И уже в темноте зашептал Шурику в ухо:

 

--- Помнишь, мы в октябре у Рудзиевской на дне рождения нажрались?

 

Шурик помнил. В принципе, слово "нажрались" имело отношение только к Вальке, сам он в тот вечер как-то не особенно пил. А Тальберга реально развезло после ядреной смеси шампуня с белой. Хорошо хоть, что у Нельки родителей дома не было, и в родную квартиру отоспавшийся Валька отправился уже на своих двоих, хотя и шатался при этом.

 

--- Ну и чего?

 

--- В общем, я домой пришел и меня чего-то торкнуло. А они сами, кстати, с Андреем бухали. У них там какой-то договор продлился, что ли. В общем, мама не шумела ни фига. Наоборот, сказала, что я типа взрослый, а пить нормально не умею. Ну я ей и сказал, что умею, и что коньяк мы с тобой пили, ну тогда, перед первым разом. Ну и все. Слово за слово, она даже не расспрашивала почти.

 

--- И... --- Почему-то стало страшно. Хотя то, про что говорил Тальберг, произошло уже давно.

 

--- А ничего. Она смотрит-смотрит. Потом подходит к бару, бутылку какую-то вытягивает и прямо из горла. Отдышалась, охнула.... -- Валька смолк. Прижался к Шурику еще крепче. -- В общем, сидит с этой бутылкой и спрашивает "Валя, а ты что, тогда из-за этого умереть хотел? Из-за ориентации?" А у самой глаза такие. Ну, как в больнице. В общем, я ей...

 

--- В общем, ты ей так и сказал, да, Валь?

 

--- Ну а чего? Знаешь, она даже обрадовалась, по моему, -- теперь Тальберг говорил уже спокойным тоном, даже слегка убаюкивающим. --- Сашша, она же себя винила, оказывается. А тут вроде ей говорят, что она не при чем. В общем, она не сердилась, только ревела и все. А потом про книжку начала говорить.

 

--- Про какую книжку? -- Шурик на всякий случай думал, что он сейчас спит. Чтобы не свихнуться окончательно. Ну, не бывает же так, чтобы родители одобрили такие вещи.

 

--- Про Брэдбери, Саш. У него рассказ был, про синий шарик. Или треугольник, что ли. Я потом у Мошкова в библиотеке специально читал. В общем, там у родителей вместо ребенка родился этот синий шарик. И они сперва психовали, а потом ничего, привыкли. Потому что любят и все такое. Ну вот, мама... ну, сказала, что привыкнет. И чтобы я глупостей не делал.

 

--- А мне-то ты чего не сказал, что им сказал?

 

--- Боялся, что обидишься. Саша, ну это же типа тайна и все такое. Только мне потом так спокойно стало.

 

Да ешкин кот. Ну и...

 

--- Саша... Сашша, ну... -- Тальберг неожиданно расцепил руки. -- Саша, если ты уйти захочешь... В общем, твоя мама велела передать, что она дверь только на верхний замок закрыла, на два оборота. Только ты не уходи. Ты мне скажи, когда сердиться перестанешь, ладно?

 

--- Ладно. --- Шурик с изумлением понял, что он сейчас голодный. Как собака или как целая стая собак. -- Я тебе сейчас другое скажу.

 

--- Что? -- глаза уже привыкли в темноте, и сейчас на Валькином лице очень четко читался испуг. Совершенно дикий.

 

--- Тальберг, ты меня кормить будешь или нет? Там микроволновка звякала, я помню.

 

--- Буду, -- Валька приподнялся, но с дивана пока не слез. -- Саша, ты здесь останешься или мы на кухню пойдем?

 

--- Здесь, -- выдохнул Шурик. А потом, на всякий случай, чтобы у Вальки не оставалось никаких сомнений, быстро добавил: -- Слушай, а как мне утром уходить? Твоим на работу надо, а ты в школу попрешься.

 

--- А я не пойду. Я маме сказал, что один день пропущу. А то знаешь, как спать хочется.

 

--- Знаю. А мне другого хочется, -- Шурик решил, что мясо подождет.

 

--- Чего?

 

--- Есть, пить, курить и трахаться. Но можно и не по порядку.

  

Глава вторая.
 

"Я стою в крутом раздумье..."
"Крематорий", "А у Тани на флэту..."
 
5.
--- Бл@дь, да она каждый год говорит, что этот выпуск самый лучший, -- Вовка Драников с остервенением расстегивал пуговицы на рубашке. -- У меня сеструха пять лет назад выпускалась, я в зале сидел. Рыжова то же самое гнала. Все, пацаны, я за гитарой. В автобусе увидимся.

 

На опустевшую сцену выскочила какая-то смутно знакомая тетка, ухватилась на микрофон:

 

--- Дорогие выпускники, автобус до Речного вокзала отправляется через полчаса. Желтый автобус с надписью "Дети". Стоит со стороны стадиона. Пожалуйста, не опаздывайте. Товарищи родители, обратно к школе автобус вернется в половине седьмого. Повторяю...

 

Совсем как на вокзале. Шурик не удержался, хмыкнул. Подумал, что всю ночь слышать такой торжественно-сюсюкающий тон, это конечно, то еще удовольствие. Зато ведь в последний раз, ура...

 

--- Валь, ты домой заходить будешь?

 

Тальберг не отозвался. Оказывается, он незаметно отстал и теперь о чем-то сосредоточенно разговаривал с родителями. Даже не разговаривал, а спорил. Сквозь всеобщую суматоху до Шурика донеслось знакомое раздражение:

 

-- Мам, ну какой свитер? Ночью плюс двадцать пять обещали, я по Яндексу смотрел. -- Тальберг обернулся на секунду, нашарил Шурика глазами -- Саша, я сейчас! На крыльце меня подожди.

 

И он опять начал цапаться, но на этот раз с Андреем:

 

-- Ничего не напьюсь. И вообще, я же с Сашей буду.

 

Шурик вздрогнул и уставился на облепленную ватманом стену. К ближайшему гуашевому колокольчику (его еще на Последний звонок вешали) было примотано несколько воздушных шариков, лопнувших от жары и свисавших, как лепестки вялой гвоздики.

 

Гвоздику, кстати, он отдал маме. На крыльце, вместе с аттестатом.

 

Пресловутая синяя книжица исчезла в маминой сумке, уместилась между растрепанной Марининой и коробкой конфет -- по видимому, мама сейчас собиралась отлавливать и без того взмыленную Надежду Петровну.

 

--- Сашка, ну все, я на верхний замок закрою, на два оборота. Закусывай обязательно, ты меня слышишь? И звони, если чего -- сразу звони, понял?

 

Тоже странно. Как будто его не на выпускной провожают, а куда-нибудь на дачу.

 

Мама еще раз повторила про замок и начала спускаться с крыльца. Только сейчас Шурик сообразил, что у нее в кулаке -- скомканный отцовский платок с двумя черными штрихами: наверное, тушь потекла.

 

Отец как-то мялся, старался не дышать почти выветрившимся пивным чадом и вертел в пальцах ЛМину.

 

--- Пап, а у тебя сигарет с собой много? Дай мне, а то вдруг не хватит?

 

Отец зашарил в карманах слежавшегося, сильно пахнущего шкафом пиджака. Шурик, недолго думая, уволок обе пачки -- и распечатанную, и целую: на бухло они скидывались, а вот с никотином могли быть проблемы. "Если сдача останется, то купим," -- предупредил Тарханов, пересчитывая десятки, полтахи и две сиротливые сотенные. Валька, правда, пообещал прихватить курево. Но у него ж дорогие, их расстреляют за две секунды.

 

--- Сань, ну ты зарвался.

 

--- Ничего, мне можно, я уже взрослый.

 

--- "Взрослый"... Тут до магазина идти... Три раза туда и обратно успеешь.

 

--- Пап, так нам сегодня не продаст никто. В "Континенте" так вообще даже водочный отдел до утра закрыли.

 

Отец с некоторым любопытством посмотрел на закуривающего Шурика. Хотел, по видимому, в очередной раз вспомнить про свой выпуск и портвейн "три топорика", пронесенный в коробке от магнитофона "Романтик", но не успел. Из школьных дверей выскочил Валька, потянул Шурика за рукав.

 

--- Саша, пошли быстрее, пока время есть...

 

И Шурик, естественно, вернулся обратно в вестибюль. Даже за сигареты поблагодарить не успел.

 

Между вторым и третьим этажом от перил отходила похожая на шланг серая обмотка. В ведре с кривобокой надписью "302 каб." валялась фольга и шкурки от полопавшихся шариков. Школьные коридоры -- вычищенные, звонкие до неприветливого эха, заставленные кое-где вынесенными из классов партами, уже начали пахнуть масляной краской и известью. В сентябре стены рекреации из серо-голубых станут тускло-розовыми, а ты этого уже не увидишь. Ну, конечно, если зайдешь вдруг в школу -- к той же Надежде или там за справкой, то заметишь изменения. Но это -- если вдруг. А так оно все уже не твое. И еще не чужое. Как место в поезде.

 

Валька, кажется, думал то же самое. Рывком распахнул дверь в родной сортир. Уселся на подоконник, вытянул ноги. Посмотрел в окно на суетливых принаряженных одноклассниц. Затянулся и фыркнул:

 

--- Саша, ты глянь, что на углу творится.

 

Шурик придвинулся к стеклу и тоже заулыбался.

 

На углу детсада, на том самом месте, где они иногда стояли после уроков или собирались перед всякими серьезными делами, сейчас торчали ошалевшие от жары мужики в пиджаках. Юркин отчим, дед Женька Каховского, Нечаевы -- папаша Толяна и два его старших брата. Еще кто-то, со спины не разобрать. И шуркин отец, собственной персоной. Уже с пивом.

 

--- Во дают!

 

Старшее поколение курило неторопливо, с достоинством. Толькины братья -- несколько нервно, косясь в сторону околачивающейся неподалеку Аниты Борисовны. Как будто она до сих пор могла накатать им замечание в дневник.

 

--- Вовчик, кстати, сказал, что он с физруком сегодня на брудершафт выпьет, -- вспомнил вдруг Шурик.

 

--- Думаешь, Борисыч согласится?

 

--- А кто его знает? Говорят, в том году пил.

 

После удушливого зала в пахнущем сыростью туалете было даже слегка уютно. Только все равно почему-то грустно. Наверное, из-за того, что в актовом зале они ошивались не так уж часто, а здесь-то дымили каждый день. Водяру ныкали перед "огоньками", крыли суровым матом завуча и остальных учителей, перелистывали разлохмаченный "XXL", списывали английский и химию. Ну, это вместе со всеми. А вдвоем с Тальбергом... Пару раз ругались просто в мясо, торопливо мирились, пока никто не пришел... Нет, серьезно мирились уже потом, дома, а тут так.

 

--- Сашша... -- Валька, наверняка, чувствовал сейчас что-то похожее. А может и нет. Кто ж его знает, Вальку-то.

 

В общем, Шурик ни капли не удивился, когда почувствовал знакомые касания -- торопливые, сильные. Такое ощущение, что Тальберг расписывался на нем языком и губами. Словно метку на память оставлял --- "здесь был Валя".

 

--- Блин... Ну, блин же.

 

Делать такие вещи у незакрашенного окна было, по меньшей мере, безрассудно. Шурик еле заметно подтолкнул Тальберга к кабинке: двери на ней не было, но зато там хоть темно. Сладко зевнул, когда Валька случайно задел его острым подбородком.

 

Взгляд скользил по опутанной ржавчиной штукатурке, по отдраенным квадратикам коричневого кафеля, по валькиной шее, подернутой игольчато-нежным пушком.

 

За окном закурлыкал автобус.

 

--- Опаздываем. --- Валька деловито вытянул пальцы из его ширинки. Поднялся, сплюнул на пол, поморщился. Подождал, пока Шурик справится с удивительно скользкими пуговицами. Невозмутимо заметил:

 

--- Зря ты подстригся, Саш. Тебе с длинными волосами лучше.

 

--- Сам знаю, что лучше. Меня мать заездила, я сам бы не стал.

 

--- Тут кто-то есть? -- из рекреации звучал неуверенный девчоночий голос. Коробейникова. Тьфу, хорошо, что она лишь сейчас объявилась.

 

Людка, судя по всему, только что курила или что-то переодевала в женском туалете. А теперь, наверное, испугалась, что автобус уедет без нее. Топталась посреди коридора с каким-то целлофановым кульком и пушистой сумочкой. Если не врала, то в сумочке должны были лежать стеклянные станкачики-"йогурты". Правда, больше трех туда бы хрен влезло.

 

Выходя в коридор, Шурик демонстративно убрал в карман помятую сигаретную пачку. Людка отсалютовала блескучей зажигалкой. А потом, завидев Тальберга, мечтательно протянула:

 

--- Ва-алечка... Ты сегодня такой красивый.

 

После истории с Матросовым чмырить Людку было делом чести.

 

--- Лю-ююдочка, -- как можно нежнее отозвался Тальберг, -- я у нас по жизни такой красивый. А теперь шевелись давай, я тебя ждать не собираюсь. -- и первым понесся по лестнице.


6.
--- Десять девяносто пять форева! -- раздалось с пришвартованного рядом речного трамвайчика, украшенного точно такими же шариками и транспарантами. В темноте буквы на транспаранте сливались во что-то непонятное. Там, скорее всего было написано либо "Прощай, школа", либо, как у них, "Выпуск -- 2002". С палубы было хорошо видно, как по залитому желтым светом салону перемещаются такие же вздрюченные выпускники.

 

--- Соседи... С "Бабушкинской", --- Юрчик Матросов нашарил в кармане петарду, повертел ее в пальцах, а потом сунул обратно. --- Вот тронемся, тогда и пальну.

 

--- Ну чего, может пока? -- осторожно предложил Тарханов.

 

Шурик пожал плечами:

 

--- Если по чуть-чуть...

 

На верхней палубе было довольно мало народу. В салоне мамаши из родительского комитета второпях заканчивали сервировку стола. Девчонки привычно выстроились в хихикающую очередь возле заветной кабинки. Их компания обосновалась на будущей танцплощадке, увитой шариками, пластиковыми розочками и еще какой-то фигней. Стояли, поеживаясь от ветра, тихонько покуривали и пялились в серо-черную воду.

 

Первая фляжка была извлечена из чехла вовкиной гитары: Драников всю дорогу прижимал инструмент к себе и Нельке, чтобы никто не обратил внимания на оттопыривающийся карман.

 

--- Жалко, стаканов нет... Давай, только тихо...

 

--- Бля, Вован, это чего такое?

 

--- Перцовка, а че?

 

--- Да от нее клопами несет за километр.

 

--- У меня "Холлс" есть, сейчас зажуешь...

 

--- Ни хрена ни клопами, клопами это от коньяка...

 

--- Жендос, а ты его пробовал?

 

--- Я пробовал, -- Шурик осторожно выдохнул, а потом обхватил губами влажное горлышко фляжки. Рот обожгло не то жаром, не то холодом, такое бывает, если неожиданно заглотить слишком большой кусок мороженого. Только вот от него не выступает пот на спине.

 

--- Саша, давай сюда, -- Тальберг ткнулся ему под локоть, неожиданно накрыл пальцами ладонь Шурика. Запрокинул голову и нетерпеливо отхлебнул. И точно так же скривился и выдохнул.

 

--- Валь, ты осторожнее... -- по идее, Тальбергу вообще не стоило пить. Тем более, сорокаградусную. Но ведь не будешь же отнимать... Валька ничего не ответил, только оскорблено сверкнул глазами и полез в карман за сигаретами.

 

-- Саньчик, ну чего ты его строишь-то? -- выдохнул Юрка. -- Захочет нажраться, так все равно ведь нажрется.

 

Это точно. Шурик вновь обхватил фляжку, уже теплую и покрытую липкими потеками. Глотнул.

 

Ветер от Москвы-реки стал не таким пронизывающим. Палуба под ногами слегка вибрировала.

 

--- Три-четыре... Уважаемые выпускники, просим вас собраться у входа в салон, -- к микрофону, судя по всему, присосалась громкоголосая тетка-организаторша, та самая, что руководила постановкой на Последнем звонке.

 

За столиком их оказалось шестеро: Вовка с Нелькой, они с Тальбергом, Женек Каховский и, ясен пень, вечная Спивак. За ней сунулся было Пашка Тарханов, но не успел -- стулья кончились. Так что ему пришлось сидеть по соседству, вместе с Юрчиком, Толяном и кучей щебечущих девиц. Зато лицом к Маринке.

 

Первый тост, разумеется, был за окончание. Второй -- за поступление. Третий произнесла Надежда Петровна. И вместе с ней носом захлюпал кое-кто из девчонок.

 

Шампанское, хоть и теплое, но все равно вкусное, улетало с катастрофической скоростью, а курить хотелось все сильнее. Каховский переламывал пальцами корочку от бутерброда, Вовка барабанил по скатерти. Сам Шурик наматывал на ладонь отглаженный носовой платок -- будто собирался скрутить из него человечка. Совсем как на продленке. Тальберг с тоской посмотрел на директрису, втиравшую что-то там про потенциал и "ваши светлые головы". А потом выудил из вазочки пластиковый сиреневый цветок: то ли маргаритку, то ли фиалку. И начал методично откручивать лепестки.

 

--- Валь, ты что, гадаешь что ли? -- изумилась Спивак, прижимаясь к Шурику голым локтем.

 

--- Нет, блин, закусь режу, -- огрызнулся Валька. Отвинтил последнюю пластиковую чешуйку и нахмурился. А потом пересчитал получившийся мусор.

 

--- Хрень какая-то. То ли к черту пошлет, то ли наоборот, все выгорит.

 

--- Профессор, ты на поступление гадал? --- Вовчик суеверно постучал пальцами по лбу Каховского. Тот попробовал дать сдачи, опрокинул стакан с газировкой. Хорошо, что в основном на скатерть, а не на Нельку. Рудзиевская ухватилась за салфетки, смахнула на пол изувеченный цветок. А Тальберг, Маринка и сам Шурик продолжали разглядывать лепестки.

 

--- Нет, не на поступление, -- Валька не отводил взгляд от Марины. -- На сашкину любовь.

 

--- Осень, мне бы прочь от земли...

 

Там, где в море тонет печаль,

 

Осень, темная даль...

 

Курить ушли на нижнюю палубу. Вроде бы на корму: на этой плавучей коробке хрен поймешь, где что расположено. И куда ни ткнешься -- везде знакомые рожи. Хуже, чем на "огоньках", когда всегда можно было свалить в сортир, на лестницу или вообще домой, если праздник жизни шел наперекосяк.

 

Сейчас никуда не свалишь. Только и остается -- торчать возле выкрашенных белым перил и смолить одну сигарету за другой, время от времени поглядывая на смеющегося в чью-то видеокамеру Тальберга.

 

--- Что такое осень, это школа,

 

Сменка и дневник остались дома...

 

--- Тьфу, блин... -- Вовка хлопнул ладонью по грифу.

 

--- Хорошую песню испоганили...

 

--- Да я не могу, она у меня в мозгах все время вертится, -- начала жалобно оправдываться Рудзиевская.

 

--- Надо было просто фонограмму ставить, со словами, мы бы тогда только рот открывали, -- утешил ее Юрчик.

 

В темноте, под тускловатой желтой подсветкой, лица у всех были непривычные. Как будто на сцене во время Последнего звонка.

 

Именно ради этого гребаного мероприятия им пришлось месяц назад коверкать "ДДТ" и "ГрОб". Хорошо хоть, тексты были не свои, а скачанные в интернете. И хорошо, что из-за такого дурдома они могли свалить с тягомотнейшей биологии, а потом заодно прогулять и историю. То есть -- обществознание, но один хрен, экзамен-то по нему не сдавать.

 

Вместе с дурацкими текстами тетка-организаторша притащила два или три сценария. Начала распределять роли, что-то там трындеть про актерские данные и требовать от замудоханных одиннадцатиклассников творческой инициативы. Какая инициатива, если у всех на курсах сплошняком идут пробные экзамены, часть из которых вообще можно засчитать вместо приемных.

 

--- Ну вам же ничего не надо делать, только текст выучить и все, -- уламывала их тетка.

 

Народ слегка оживился только один раз: когда начали искать кандидата на роль классной руководительницы. Причем обязательно пацана, типа это вроде как смешнее. Там даже слов никаких не надо -- ходишь себе по сцене и лупишь указкой поющую массовку.

 

--- Можно журналом лупить, так прикольнее будет.

 

--- Учебником по геометрии, он же толстый как кирпич.

 

--- Вован, ну чего, кого геометрией отп@здишь?

 

--- Да вы че, я же с гитарой буду, -- отмахивался хмурый Вовчик.

 

--- А я под физрука кошу, мне некогда, -- быстро нашелся Матросов. -- Профессора попросите, у него очки как у Надежды.

 

Тальберга, который и в актовый зал заявился со стопкой своей жути -- "Если сумма первых трех производных равна...", сразу же обступили хихикающие девицы.

 

--- Валечка, ну смешно же будет...

 

--- Мы тебя даже красить не станем, только волосы завьем.

 

Валька покусывал губы и таращился куда-то в стену. А Шурик никак не мог пошевелиться. Просто сидел, как приклеенный, и еле сдерживался, чтобы не зажать уши руками.

 

К девицам подключились Нечаев с Тархановым: явно из боязни, что в таком случае ходить в юбке придется кому-то из них.

 

--- Тальберг, ну че ты выдрючиваешься. Надежде самой приятно будет, ты же с ней лаешься все время.

 

--- Слушай, а может ты на сцене какую-нить херню докажешь, ты же алгебру знаешь, как она.

 

Валька похмыкивал, но соглашаться не спешил. Глянул осторожно на Шурика.

 

"Ну что?"

 

"Не-а", -- Шурик еле заметно помотал головой. Фишка была в том, что он точно знал, как именно Тальберг смотрится в женских тряпках. Ведь засветятся, только так, даже если он постарается не таращиться на Вальку. Там дело в другом -- в жестах и лениво-раздраженных интонациях. Это будет ну просто как рентген. А им еще месяц в школе учиться.

 

Валька грустно пожал плечами. А потом слишком уж сильно возмутился:

 

--- Да идите вы на хрен со своим детсадом! И вообще, у меня репетитор через полчаса.

 

--- У всех репетитор, -- взвился Вовчик. -- Мне, между прочим, два часа эту херню бренчать.

 

--- А ты не бренчи, -- более миролюбиво отозвался Тальберг. -- Я тебе фонограмму нормальную сделаю.

 

--- Реально, что ли?

 

--- Ну посидим с Сашей в выходные, прикинем. Пиши давай, чего там надо...

 

Фонограмма -- это аргумент. Больше к Тальбергу никто по поводу постановки не лез. И к Шурику, кстати, тоже, хотя он во всех этих музыкально-электронных делах ни черта не понимал. А математичку в результате сыграл Женек Каховский, сбривший ради этого идиотизма тщательно выращенные усы.


7.
--- Нель, ну не буду я под такую фигню танцевать, ты что, совсем что ли? -- Вовчик с отвращением прислушивался к жутковатому вою с верхней палубы.

 

--- "И после смерти мне не обрести покой,

 

Я душу дьяволу продам за ночь с тобой"

 

--- Хит сезона, блин. Упасть и сдохнуть, -- Драников сплюнул за борт.

 

--- Вов, там вроде у Боровковой "Ночные снайперы" были. Под них будешь? -- Нелька виновато посматривала на гитары. Потом загремела каблуками по железным ступенькам. Вовкина косуха, накинутая поверх вечернего платья, смотрелась прикольно. Только Рудзиевской, наверное, было в ней жарко.

 

В салон они больше не совались: мало того, что там просто тропики, так еще и неутомимая тетка-затейница начала игру в какие-то дурацкие фанты, заставляя выпускников то решать задачки Остера, то вспоминать детсадовские загадки, то декламировать Барто. Трындец.

 

--- Нель, ты сумку-то оставь, -- запоздало спохватился Вовка.

 

Извлеченная из сумочки водка и впрямь была теплой. Ее беззастенчиво разлили в стаканы с остатками пепси-колы, которую Тарханов незаметно увел из салона. В последний момент фляжку успели выкинуть за борт -- из-за угла показался физрук Сань Борисыч.

 

Народ вспомнил было про обещанный брудершафт, но физкультурник только отмахнулся:

 

--- В школе давайте. Вот поступите, придете потом ко мне, я вам раздевалку открою. Тебе, Матросов, "Плейбой" верну, он у меня так в кладовке до сих пор и лежит.

 

--- Да ладно, Сань Борисыч, оставьте уж себе, на память, -- хохотнул Юрка.

 

--- А ты меня семечками, наконец, угостишь. А то столько лет лузгой пол заплевывал и ни разу не поделился.

 

Шурик готов был спорить на что угодно, что за учительским столом помимо шампуня разливали еще и презентованный родителями коньяк.

 

--- Сань Борисыч, а че сразу я?

 

--- А кто тогда? Елизаров, что ли?

 

--- Да не, я в основном бычки кидал, -- подыграл Шурик.

 

--- А я думал, презервативы...

 

--- Да вы че, откуда у Саньчика гондоны? Он у нас до сих пор холостой, -- сдал его Матросов.

 

--- Да ни фига подобного, -- неожиданно отозвался Валька.

 

--- Профессор, а с кем у него? Ты знаешь, да?

 

Блин, ну что он делает?

 

К счастью, именно в этот момент квазимодовские стоны сменились на вполне нейтральную Арбенину:

 

--- Большой, широкий город,

 

Магистрали и дома...

 

--- И чего девки по этим лесбухам с ума сходят? --- изумился Пашка.

 

Ему никто не ответил: по лестнице вниз сбегала Нелька. Перепуганный Драников схватился за гитару.

 

--- Сань Борисыч, хотите, мы вам песню споем, про школу? Хорошая песня.

 

И, не дожидаясь ответа ошарашенного физрука, Вовчик грянул по струнам.

 

--- В каморке, что за актовым залом,

 

Репетировал школьный ансамбль,

 

Вокально-инструментальный,

 

Под названием "Молодость".

 

Ударник, ритм, соло и бас...


Шурик осторожно отодвинулся в сторону. Мысль была одна: схватить Вальку за шкирняк и поинтересоваться, какого хрена он так подставляется. Но Тальберг в этот момент что-то наговаривал в видеокамеру Катьки Боровковой. С таким умопомрачительно-серьезным видом, что сразу понятно: какую-нибудь пошлость, не иначе. Самая похоронная морда лица у Вальки была, когда он травил анекдот про минет с песнями. Шурик слышал эту похабщину раз пятнадцать, но все равно хохотал. Тем более что однажды Тальберг попробовал осуществить фишку из анекдота на практике. Разумеется, ни хрена не получилось, но Валька все равно остался жутко довольным, как коллекционер, надыбавший крайне редкую марку или модельку машины.

 

--- Валь, а татушку покажи, а? -- Катерина на секунду отодвинулась от камеры.

 

Про знаменитую тальберговскую змею стало известно еще первого сентября, когда они неожиданно рванули на ВДНХа. Причем практически всем классом, что для них было редкость. Сидели на Дружбе Народов, привычно посасывали пиво. Потом начали выуживать со дна скользкие прохладные монетки. Толян с воплем "ВДВшники купаются, а мы чем хуже?" бултыхнулся в фонтан. Остальные просто посбрасывали пиджаки с рубашками и нависли над серым ободком. Вымокли, естественно, просто как черти. Вот тогда народ и увидел змеюку, давно поджившую и обвивающую валькину руку, как мощный синий жгут. К счастью, день оказался не особенно солнечным: можно было заорать "Ты сейчас подохнешь, а меня потом твои предки уроют" и накинуть на Тальберга пиджак. На это даже внимания никто не обратил: одиннадцатый "А" в едином порыве принялся сушить Толяна и скидываться на бутылку чего-нить ядреного.

 
Сейчас, как назло, было до отвращения тепло. И стоял Валька далеко, так сразу не перехватишь. Да не то, чтобы не перехватишь, просто хрен пробьешься: вокруг него уже налипла толпа, включая обозленную Рудзиевскую и кого-то из пацанов. А Тальберг, кажется, именно этого и добивался. Порнозвезда хренова, стриптизер-любитель...

 

На счет любителя, это Шурик, конечно, зря подумал. Может быть потому, что слишком хорошо помнил, каким Валька был раньше. Еще зимой, да и весной, в принципе, тоже. Не говоря уже про прошлый год. Тальберг вообще мог раздеваться с закрытыми глазами. Морщился, переступал через белье, обхватывал себя руками. Или прислонялся к Шурику так стремительно, будто прикрыться им хотел. Или смотрел куда-нибудь в стенку, а движения были такие неловкие и настоящие.

 

А тут реальное шоу, по другому и не скажешь. Даже, кажется, чуть ли не в ритм дергается.

 

Светлый пиджак с надрывающейся в нем мобилой уже прижала к себе Людка Коробейникова.

 

Под ослепительным потоком камеры поблескивал "ватиканский" крест.

 

Кожа белела, как фильтр дорогой сигареты. Привычно отсвечивала, как будто Валька сейчас просто сидел перед компом --- его иногда пробивало на какие-то гениальные идеи. Ну, сразу после... Так и усаживался перед монитором. А Шурик потом осторожно натягивал футболку на вечно холодные валькины плечи.

 

Знакомую змею Шурик даже не увидел -- девицы сдвинулись, загородили обзор. Кто-то громко и восхищенно выдохнул:

 

--- Ва-аль.. А там наверху шест есть, настоящий...

 

Пластиковый стаканчик в шуркиной ладони неожиданно хрустнул, теплая смесь пепси и водяры выплеснулась на пальцы и обшлаг пиджака.

 

--- Вот когда нажрусь, тогда и буду с ним обниматься, -- Тальберг застегивал пуговицы. Так спокойно, будто выходил из школьного медкабинета. И так же невозмутимо смотрел на Шурика. "Все, Саш, она меня отпустила. Пошли давай. Ну чего ты смотришь, у меня правда голова кружится."

 
--- Бл@дь, ну вот чего ты делаешь, а? --- единственным местом, где никто к ним не полез, оказался крошечный предбанник салона с двумя мусорными бачками и какой-то гудящей фигней. Вокруг железные двери, наверху орет музыка, ни хрена не слышно. И поэтому приходится наклоняться и шипеть прямо в валькино ухо.

 

Тальберг шевельнулся. Так, будто они не виделись, по меньшей мере, дней пять. Прикусил губу, а потом вдруг фыркнул:

 

--- Саша, а ведь все повелись, прикинь?

 

Куда повелись? Ну правильно, сейчас Валька стопудово скажет, что этот маскарад придумал с какой-то хитрой целью, а не просто из желания повыпендриваться. Была бы здесь школа, они б давно свалили. Ну какой мудак придумал проводить выпускные на теплоходе?

 

--- Саша, а если тебе не нравится, то ты сам давай. Чего я за нас двоих прикрываться-то должен?

 

Это у нас называется "прикрываться". Кажется, сейчас к привычному гудению речного трамвайчика прибавилось еще какое-то бульканье и треск.

 

--- Сашша, ну правда. Пускай они вокруг меня прыгают, а то не так заметно....

 

--- Что не так заметно? --- почти просвистел Шурик.

 

--- Что ты стоишь, как придурок, и меня весь вечер глазами трахаешь... -- Тальберг мягко отскочил, а потом прошмыгнул в салон. Стремительно, как будто боялся, что его сейчас ударят.

 

Шурик только сейчас заметил, что в кармане беззвучно подрагивает мобильник. В таком грохоте мамин голос расслышать было невозможно. Так что он наобум начал выкрикивать в трубку:

 

--- Алло, мам? Да нет, блин, все нормально. Веселимся...


 
Глава третья.

"Я стою в темном углу, я не знаю, что случилось со мной..."
Виктор Цой, "Разреши мне..."


8.
--- Жека, ну вот ты эту фигню таскаешь, значит, в Бога веришь, да? -- Толян Нечаев вцепился в плечо Каховского и осторожно тыкал пальцем в качающуюся на женькиной шее "звезду Давида".

 

--- Ну и?

 

--- Слушай, ну так ты мне скажи, если он есть, то чего вокруг так херово-то, а? -- Толик отправил за борт бычок и потянулся за следующей сигаретой. Каховский оперся локтем о пластиковый подлокотник кресла и мрачно отхлебнул из стаканчика какую-то фигню, может, даже газировку.

 

--- А чего тебе до Бога? Я так сразу не объясню. Иди, вон, Профессора спрашивай, может он тебе чего скажет, он с крестом.

 

--- Профессор с Рудзиевской лижется, у них, блин, любовь... Жека, ну вот смотри... Вот у меня брат, старший, он дознавателем в "линейке" работает.

 

--- Где?

 

--- В линейном отделении милиции, на Белорусском вокзале.

 

--- И чего брат?

 

--- Да ничего... Он вчера с дежурства пришел, на кухню сел и к холодильнику приклеился. Там и уснул потом. В общем, у них там на сортировочной кто-то девчонку маленькую изнасиловал, а потом убил. А он на опознание выехал. Вот смотри, если бы Бог был, он бы не позволил убивать, правильно?

 

--- Толь, да хрен знает. Может, у нее предназначение такое было. Ну, или она чего сделала...

 

--- А чего сделала-то, она ведь в школу даже не ходила? Если он есть, он нас защищать должен, заступаться. А он только отнимает. Типа наказывает, что ли?

 

--- Может и наказывает, мы же не понимаем...

 

--- А чего не понимать? Вот я в него не верю, значит, он должен... В общем, чего он за меня заступаться будет? Вот и живу хрен знает как... Родаки все время, -- Толян сплюнул куда-то под кресло, -- И Людка тоже, сучка, блин...

 

--- Толь... Да может, наоборот, тебе из-за этого потом хорошо будет...

 

--- Чего хорошего, ну вот ты мне скажи, чего? Что она опять под Юрку стелится? Это же несправедливо, Жека... Не-спра-вед-ли-во... --- пластиковая зажигалка выскользнула из рук Толяна и заскакала по полу. Каховский вытащил из кармана свою...

 

Последние час или полтора Шурик проторчал на какой-то деревянной скамейке. За спиной -- обитая пластиком стена, слегка гудящая, словно системный блок компьютера. Сбоку -- железная лестница, по которой все время кто-то сбегал или поднимался. Впереди серая пустота, потом белый борт, потом черная пустота, которую иногда вспарывали зернышки петард и салюта -- на соседних речных трамвайчиках вовсю прощались с детством.

 

3:47. Странно, когда он до этого смотрел на мобилу, там тоже было 3:47. В голове шумело, гудело, ухало. Откликалось жутковатыми воплями из салона, где, кажется, на полном серьезе собирались петь про родившуюся в лесу елочку. Наверху в очередной раз крутили что-то разухабистое, какую-то французскую дрянь, которая постоянно звучала у метрошных ларьков. Сегодня уже среда. Во вторник первый экзамен, сочинение. А у Вальки первый в следующую среду. "Саша, ты понимаешь, они же меня в любом случае поступят. Просто мне самому хочется. Потому что, если я на платное попаду, то буду как заложник. А если на бюджет -- то смогу бросить, и мне никто ничего не скажет". "Тема гражданского долга в поэзии Н.А.Некрасова", "Образ князя Андрея в романе Л.Н. Толстого "Война и мир". Лучше брать первую половину девятнадцатого века: меньше риска написать не то, что нужно. Интересно, а на мехмате вообще девушки есть? Или они Вальке понадобятся только для маскировки?

 

--- Толь, у тебя собака есть?

 

--- Нет, кошка есть, у матери. Я ее Дуська зову, а она -- Диана, как принцессу.

 

--- Ты ее хоть раз лупил, когда тебе хреново было?

 

--- Ну... Жека, я тебе говорю, что Бога нет, а ты меня про кошку спрашиваешь...

 

--- Значит, лупил. Слушай, вот, думаешь, она понимает, что ты ее просто так пиздил, потому что злился? Ведь ни хрена.

 

--- Блин, Жек, то есть получается, что на нас дерьмо всякое валится просто потому, что у Бога настроение хреновое?

 

--- Да нет же... Просто нам в его проблемы въехать, как твоей кошке в твои...

 

Остаток дискуссии Шурик уже не дослушал. До него как-то не сразу дошла небрежная фраза Толяна. "Профессор с Рудзиевской лижется, у них, блин, любовь..."

 

Сперва Шурику повстречалось целое стадо поющего бабья. Причем песню орали не только одноклассницы, но и Надежда Петровна с англичанкой Маргаритой. Стояли кружочком, размахивали бенгальскими огнями и выводили нестройным хором:

 

--- А любовь девичья, с каждым днем сильней...

 

Боровкова, как репортер из "Дорожного патруля", прыгала перед ними с камерой.

 

--- Саша, иди к нам, а то ты сегодня какой-то неприкаянный... -- Надежда Петровна с облегчением перевела дух.

 

Шурик резко мотнул головой и двинулся дальше.

 

Тальберг с Нелькой обнаружились на верхней палубе. Стояли возле неожиданно замолкшего динамика. Вполне возможно, что его вырубил сам Валька. Хотя это уже чересчур. Если Валька ведет себя как сволочь, то это же не значит, что он будет вести себя так во всем.

 

Разумеется, козел Нечаев все наврал. Ничего они не лизались. Нелька опиралась гитарой о замызганную палубу, а Тальберг ей что-то втирал. Просто держал ее за руку и все... Ничего страшного.

 

Зато у другого борта исходил пеной Вовчик. Стучал кулаком по перилам, не обращая внимания на уговоры Тарханова, Юрки и неизвестно как примазавшейся к ним Коробейниковой.

 

--- Сань, -- неспешно позвал его Матросов, -- греби сюда.

 

Позвал в последний момент -- из починившегося динамика вновь грянул "Квазимодо". А эти двое так и не сдвинулись с места, только чуть прижались друг к другу.

 

Людка ткнула Шурику в ладонь очередной стакан. "Псевдо-отвертка": "фанта" вперемешку с какой-то косорыловкой. Но ничего, пить можно.

 

--- Санька, -- сдавленным голосом произнес Драников,-- ты меня, конечно, извини, но я сейчас твоему Тальбергу вмажу по ебалу.

 

--- Вов, ну ты чего? Ну, Вов, -- засуетилась Людка.

 

Матросов отвел глаза.

 

--- Ну это же беспонтово, вот так...

 

--- Вовчик, ну чего ты заводишься, в самом-то деле? -- изумился Тарханов. -- Стоят себе люди, детство вспоминают. Нелька же говорила, что они в первом классе за одной партой сидели.

 

--- Ну и чего теперь? Я с Боровковой в первом классе за одной партой сидел. Так я ж ее за сиськи не лапаю.

 

--- А кто лапает-то? -- изумилась Людка, теснее прижимаясь к Матросову. -- Сам иди и пригласи кого-нибудь, а не... -- Людка не договорила фразу, прижалась к Юрчику губами. Зашептала там что-то в самое ухо.

 

--- Не, на хрен, -- Вовка снова стукнул кулаком по перилам. -- Народ, пошли вниз, догонимся. Там вроде еще чего-то булькало, в салоне. Сань, ты как?

 

Шурик снова мотнул головой. На фиг. Если надо будет -- он потом выпьет. Ему и нынешний-то стакан уже шел с трудом. А Тальберг, кажется, опять закосел, вон как вцепился в Нельку.

 

Ну вот не будет он на них смотреть. Не-бу-дет. С Валькой можно разобраться завтра вечером. Или не разбираться. Ну не могут же они при всех... И вообще, Людка хоть и балда, но в одной вещи права. Надо будет тоже. Хотя бы просто попробовать.

 

Не то, чтобы он вообще ни разу за эти два года не задумывался о чем-то таком. Нет, почему... Просто это было что-то совсем левое, типа просмотра порнухи. То есть вот разглядывать девчонок было приятно. И трогать, наверное, тоже. А вот так, чтобы обниматься при всех, или там разговаривать, или, блин, вообще быть вместе, ходить куда-то, планы строить. Да на фига? Тем более, что Валька вообще своим родителям все сказал. Ну, если бы для него это было несерьезно, он не стал бы светиться. Так что, оно просто нечестно и все тут.

 

Но при этом все равно было интересно. Как там Тальберг говорил? "Прикрытие". Будет вам прикрытие, экстра-класса...

 



9.
Маринка сидела на той самой деревянной скамейке, которую до этого облюбовал он сам. Обхватила ладонями коленки: то ли замерзла, то ли просто ей так удобнее было. А ноги у нее, кстати, вполне ничего. Только вот дело не в них.

 

Наверное, если бы она сама, как всегда, начала говорить первая, Шурик бы просто отшутился. Ну или вообще прошел мимо. Но Спивак молчала. Разглядывала всполохи салюта: на соседнем теплоходике, наверное, был целый пороховой склад.

 

--- Подвинься.

 

Она чуть шевельнулась. Скамейка была тесная и холодная. И ребристая до жути. Такое выражение лица, как у Маринки сейчас, Шурик пару раз наблюдал у матери. На кухне, после очередной ссоры. Но там он ни черта не мог сделать, разве что уйти к себе в комнату и не возникать.

 

--- А я тебя сегодня вообще не сразу узнал.

 

Спивак на секунду повернулась к нему. Сбоку опять что-то грохнуло. Слеза на ее щеке оказалась малиновой.

 

--- Я старалась. Тебе правда... -- она говорила чуть неразборчиво, наверное, боялась всхлипнуть.

 

--- Ну ничего так... Прикольно.

 

--- А я думала, он опять наврал...

 

--- Кто?

 

--- Тальберг твой...

 

Шурик как-то сразу понял, о чем идет речь. И скривился от неловкости.

 

Они тогда торчали в кабинете английского, ждали Маргариту. Сидели всей группой на партах и о чем-то трепались. И Маринка, разумеется, задала ему какой-то вопрос. А он даже ответить не успел. Валька немедленно встрепенулся:

 

--- Марин, ну чего ты к нему опять лезешь? Саше блондинки нравятся, -- и для пущей убедительности снял с шуркиного плеча собственный светлый волос.

 

Шурик чего-то бормотнул, потом пришла англичанка, началась консультация. А Спивак, оказывается, это все запомнила.

 

--- Да нет, не наврал. Тебе правда идет.

 

Ему вообще хотелось извиниться. И за эту глупость, и за многое другое. И за то, что сейчас он снова врет. Ну, не врет, а разыгрывает ее, что ли...

 

Наверху неожиданно стало тихо. А потом поплыл шуршащий, слегка граммофонный звук. "Феллини". Тальберг в свое время чуть не сдвинулся на "Двадцать пятом кадре", долго втирал про какие-то нереальные шумы, психоделику и дорожки. Хрен чего поймешь, но эта музыка Шурику нравилась. Тем более, что...

 

--- Мы здесь танцевать будем или наверх поднимемся? -- он ни на секунду не сомневался, что Маринка согласится. И правильно делал.

 

Было неудобно и странно, из-за того, что они оказались одного роста. И оба не ловили мелодию, вообще. Главное, что Маринка молчала. Даже не прижималась почти, только губы у нее дрожали. А торчавшие в креслах Женька с Толяном вроде бы слегка подвинулись. Сверху кто-то одобрительно присвистнул. Да ну их всех на хрен. На белых решетчатых перилах была намотана какая-то пластиковая фиговина. То ли маргаритки, то ли чего еще. Шурик слегка притормозил, начал выламывать ближайшую. Сам не понял, на кой черт. Дарить собирался эту хрень или лепестки обрывать.

 

"Герой на героине, героиня на героине..."

 

Маринка попробовала воткнуть цветок в волосы, потом просто заложила его за ухо. Словно сигарету. И все это на ощупь, не отводя глаз от шуркиного лица. Хоть прощения у нее проси. А может наоборот, может ей хорошо... Только вот губы непривычные.

 

--- Горько!

 

Хрен его знает, кто это выкрикнул. Но вот следующий голос явно принадлежал Вальке. И звучал он как-то ободряюще. И очень громко, потому как Тальберг, оказывается, спустился с лестницы. Стоял в метре от них и опирался спиной о стену:

 

--- Саша, ну я же говорил... Пятихатник тогда завтра занесу.

 

--- Какой пятихатник, Валя? -- Маринка все еще улыбалась, не понимала. А Шурик сразу ощутил идиотское покалывание в пальцах. Кулаки к драке чешутся, да?

 

--- Ну, какой-какой... --- Тальберг привычно скрестил руки на груди. -- Мы на тебя поспорили. Если бы ты Саше дала, я бы ему сто баксов был должен. А так -- по пятьсот рублей за каждый поцелуй. Ты у нас дорогая женщина, Марин...

 

Он не закрывается. Не уходит от удара. Вообще. Как тогда, в больнице. Как в лифте, в комнате, на лестничной площадке. Когда притягиваешь Тальберга к себе. А засосы потом похожи на крошечные ожоги. Он только моргает. И начинает оседать, получив коленом в пах. Лицо такое, будто его сейчас вырвет. За плечи, и башкой об стену, со всей дури, несколько раз. А тело в твоих руках такое знакомое, податливое, мягкое. Отзывающееся. Твою мать, да у Тальберга разве что не стоит... Пока еще есть, чему стоять. Кажется. Сука. Ну какая же сука, а...

 

--- Мамочка!

 

--- Саша! Саша, ты что делаешь... Ты же его сейчас убьешь!

 

--- Господи...

 

--- Блядь, да помогите же кто-нибудь...

 

--- Сань, ты че...

 

Кто-то хватает, пытается тебя оттащить. Чьи-то руки на твоем плече. На хуй!

 

--- Да он же пьяный!

 

--- Что тут...

 

--- Елизаров, ты что себе позво...

 

--- Он же сейчас Вальку убьет, ну сделайте что-нибудь!

 

--- Твою мать...

 

Кровь липкая. Как помада, да, Валь? Ну чего таращишься, улыбайся, на нас опять все смотрят.

 

Глухой плеск: видно, кто-то выкинул за борт бутылку.

 

Губы белые, а кровь красная. Красиво, правда, Валь? И рубашка белая. С черными следами от подошв. А стены кружатся. Будто это тебе самому сейчас заехали ботинком по переносице. И хрустит что-то. Уй, как хрустит. Совсем как валькин позвоночник, когда Тальберг выгибается, прежде, чем устроиться на твоих бедрах, трется лицом о твою шею и грудь, выламывается, распластывается, помогает себе пальцами...

 

--- Воды принесите...

 

--- Какого на фиг врача?

 

--- Надежда Петровна, а вы куда смотрели?

 

--- Саша!

 

--- А из-за чего они?

 

--- Валя, ты живой?

 

--- Ой, мама, у него кровь идет...

 

Еще раз --- так, чтобы дернулся, вмазался в пол. Чтобы хоть заскулил... Чтобы зашипел, как всегда, когда кончает... Нету никакого "всегда". И не было. И... Он даже сейчас из себя чего-то корчит. Мальчик, девочка, какая в жопу разница... Тальберг кашляет так, будто подавился не кровью, а спермой. Потом его кто-то закрывает. Физрук, кто ж еще-то... Вдавливает тебя в какие-то перила, черт его знает... Держит, душит, не пускает... И уже совершенно непонятно, чего ты хочешь: то ли ударить еще раз, то ли самому долбануться головой об стену. Чтобы не было, не было, не было. Ничего и никогда, вообще...

 
10.
Он опять сидел на этой же проклятой скамейке. Как памятник на постаменте. Сверху льется дождь, а памятнику по хрен. Шурик не помнил, кто выплеснул на него бутылку с газировкой. Наверное, физкультурник. Руки липкие, плечи липкие, подбородок липкий, губы соленые.

 

Хорошо быть памятником, у них похмелья не бывает. И переживаний не бывает. Чугунный лоб, никаких эмоций.

 

Кругом ходили, переговаривались, огибали скамейку так, будто вокруг и впрямь были цепи. Как у памятника Пушкину на Тверской. Тезка, блин. Он торчит на постаменте, а кругом идут какие-то левые разборки.

 

Оказывается, пьяный в дрова (по другим показаниям -- бухой в дрезину) Санька Елизаров ни с того, ни с сего начал лапать (попытался изнасиловать) ни в чем не повинную Маринку Спивак. А когда за нее попробовал заступиться Тальберг, Саня отмудохал бедного Вальку до потери сознания (до сотрясения мозга). Охуеть.

 

--- Он сказал, что не надо никакой милиции.

 

--- Господи, а родителям звонили?

 

--- А я все на камеру сняла. Если что, я в ментовке покажу.

 

--- Да это статья.

 

--- Разворачивайте... Скажите, что в "Скорую" надо...

 

--- Это все из-за водки. Ведь опять пронесли...

 

--- Маргарита Сергеевна, ну в какую "скорую"?

 

--- А вот в девяносто шестом, помнится, Решетников с собой кастет принес на выпускной.

 

--- Александр Борисович, вы бы еще про Мамаево побоище вспомнили.

 

--- У Тальберга нос сломан, а ему на вступительные через неделю.

 

--- Да мы уже давно обратно возвращаемся, вы что...



Потом с верхней палубы опять поплыли медляки. Ну а чего делать-то? Драка кончилась, кровь замыли, Тальберга утащили в салон и вокруг него сейчас суетились мамаши из родительского комитета и кто-то из училок. А у нас сегодня праздник. Мы его запомним навсегда.

 

Пришла Маринка Спивак. Присела рядышком на корточки, завсхлипывала. Сказала, что ни капельки не верит и что будет его любить. Потом отодвинулась, наверное, в туалет умотала. В лицо Шурику сразу ударил ветер. Не холодный, а муторно-мерзкий, как кипяченое молоко. И утреннее небо было точно такого же казенного цвета.

 
--- Санька, ну ты монстр... -- Матросов слегка покачивался, приобнимая более трезвого Толяна Нечаева и заплаканную Людку... -- Вы с ним что, Спивак не поделили? Тоже мне, из-за девки... Вот у нас теперь...

 

Людка захихикала, начала попеременно тыкаться то в Юрку, то в Толика.

 

Сигареты давно кончились, а Шурик так и продолжал сжимать пальцы щепоткой. Потом стало горячо. Оказывается, Надежда Петровна приволокла ему стакан с чаем. Пластиковый, ядовито-красный. Как кровь.

 

Валька не закрывался. Наоборот, смотрел изо всех сил. Как будто надеялся, что Шурик выбьет ему глаза, и мир, наконец, кончится.

 

--- Саша, Саша... Пей чай, немедленно. Ты же простудишься сейчас. Нормально там все, успокойся. И родители уже звонили, сказали, что не будут в милицию заявлять.

 

Ну и зря. Если его посадят, он точно не будет сегодня возвращаться домой. И завтра тоже. И потом. И они наконец-то никогда не увидятся.

 

--- Что ж вы так? Мне Марина все рассказала. Саша, ну он действительно такой, ни себе, ни людям. Я тебе сейчас не как учитель скажу, а... Ну, как мама, наверное, или как женщина... В общем, ты, наверное, правильно... просто, не так сильно надо было.

 

--- Надежда Петровна... пожалуйста... идите к черту...

 

В автобусе Вальки не было. Шурик даже не понял: то ли к Речному примчался Андрей, то ли Тальберга уволокли в машину директрисы. Просто пустое сиденье у окна. Сквозь занавеску пробивается солнце. Серое.

 

Когда они выгружались у школы, к Шурику подскочила какая-то тетка, начала орать про уголовку и фашистов. Наверное, чья-то мать: многие звонили с теплохода предкам и, понизив голос, выдыхали "Ой, а у нас тут такая драка была..."


--- Сань, ты с нами на Яузу пойдешь? -- выспавшийся Вовчик растирал затекшие руки.

 

Они сразу договорились, что после теплохода двинут на тот берег. Не сколько пить, сколько просто по нормальному посидеть. Как взрослые люди. Валялись бы на траве, кто-нибудь обязательно вмазался бы в муравейник. А сквозь запах подсыхающего сена и бензина пробивался бы аромат сигарет. И Валька, ясен пень, ткнулся бы в Шурика щекой и срубился. Ну, мало ли, может просто устал человек.

 

--- Саша, хочешь, я тебя до дома провожу? -- Маринка разглядывала стрелку на колготках. За ухом у нее до сих пор торчал пластиковый цветок. Шиповник, точно. Искусственная розочка, как венок на кладбище.

 

Шурик никак не мог мотнуть головой. В кармане в очередной раз набухал сигнал мобильного.

 

--- Сашка, ну где тебя носит-то? Валя дома давно, я его в окно видела...

 

--- Саша, так проводить?

 

--- Саш, ты там с девушкой, что ли? Только недолго, я уже борщ грею.

 

На худосочной детсадовской березе чирикала какая-то пернатая дрянь.

 
Он сам не знал, зачем поднимался наверх пешком. Видимо, чтобы измотаться еще больше. Так, чтобы рухнуть и уснуть. На седьмом этаже начало подташнивать. Наверное, хмель уходил.

 

На десятом ... Шурик просто остановился. Глянул на дверь сто шестнадцатой. Как будто хотел различить валькин голос. Ну или хоть что-то. Войти туда и посмотреть, что будет. Он так четко представил себе тальберговскую прихожую. С золотистым ламинатом, с тапками валькиной матери, которые почти все время валялись под вешалкой. С неоновым прожектором. Таким же, как трубка на лестничной клетке. С осторожными запахами псины, табака, полироли для мебели. Ну, наверное, еще перекиси водорода. Неважно. Если не вспоминать как следует, то он обязательно все забудет.

 

Плафон на лестнице мигнул, а потом потихоньку потух. Вспыхнул темно-сиреневым и отрубился. Утро. Сумерки. Темнота.


На площадке одиннадцатого, под его дверью, спал Валька. Спиной к обивке, ноги на соседском половичке, разбитое лицо утыкается в воротник некогда светлого пиджака.

 

Вот засада.

 

Тальберг не мог перепутать квартиры: расположение разное, наискосок. Значит, специально.

 

Можно было постучать к своим. Дернуть дверь на себя, смести Вальку в сторону, быстро захлопнуть замки.

 

Можно было спуститься на один этаж, всколыхнуть звонком Блэка, а потом смотаться на лифте вниз, выждать на скамейке или на доминошном столе.

 

Можно было развернуться и уйти на Яузу. Звякнуть потом матери. Или Андрею позвонить, сказать, чтобы забрал... Ну, в общем, забрал.

 

Можно было присесть на корточки. Прислониться. Прислушаться. Провести грязными пальцами по грязной щеке. Облизнуть губы. Свои или, ну, тоже, в принципе, свои. Самому поверить, что ничего не было. Буркнуть что-то типа "Ты просыпаться будешь или нет? Пошли, я тебя умою..."

 

Так он и сделал.


Эпилог. Bonus track

 
"Я объявляю свой дом безъядерной зоной…"
Виктор Цой

Москва. Декабрь 2006 года.

1.
Он только-только проехал "Красносельскую", когда лежащая на пассажирском сиденье мобила отозвалась недовольной трелью.

 

--- Саша? Я уже из вагона выхожу.

 

Теплый воздух салона, пропитанный бензином, застарелыми окурками, наспех прикрученной "елочкой", показался вдруг ледяным. Хотя за стеклом, вопреки всем синоптикам и календарю, плескалась отнюдь не декабрьская слякоть.

 

--- Через три минуты буду. Ты машину помнишь?

 

Было слышно, как Тальберг усмехнулся:

 

--- Синяя "шестерка". Номер сейчас скажу...

 

--- Я тебе посигналю, --- пообещал Шурик, прислушиваясь к коротким гудкам.

 

У метро клубилась неразличимая в сумерках толпа. Здание Ленинградского вокзала, подсвеченное прожекторами и рыжими фонарями, напоминало декорацию. Только на киностудии, наверное, бывает тепло, а тут ветер. Такой сильный, что Валька, прежде чем прикурить, отворачивается и заслоняет сигарету ладонью. А потом лавирует между сумками, коробками, тетками, таксистами. Поправляет очки и вглядывается в мешанину огней. И не то морщится, не то улыбается...


--- Медведково, триста... -- Валька стучал прямо по лобовому стеклу, ожидая, пока ему откроют дверь.

 

--- Садись давай... -- Шурик в последнюю секунду чуть не брякнул "натурой расплатишься". Осекся, проследил за тем, как Тальберг закидывает на заднее сиденье полупустой рюкзак. Поежился от неприятного предчувствия, а потом не удержался:

 

--- Я думал, у тебя с собой вещи будут...

 

--- Какие вещи, Саш? -- Валька разглядывал приборную доску. Потом щелкнул пепельницей, тряхнул над ней сигаретой. --- Я ноут с собой взял, остальное мне на фиг не сдалось. А если что, я у Андрея свитер подрежу. Или у тебя.

 

--- Да не вопрос. -- Шурик на мгновенье вспомнил одну старую дачную поездку, после первого курса. Абсолютно не летний дубняк и настоящее завывание ветра на чердаке. И то, как он выползал из-под одеяла, стремительно выхватывал из шкафа теплое шмотье, а потом заваливался обратно. И как Тальберг зевал куда-то в шуркину шею: "Сейчас свитер согреется и я проснусь..." А на террасе уже свистел старый чайник, и мама могла с минуты на минуту подняться наверх...

 

Видимо, он слишком сильно задумался. А может, Валька тоже не знал, о чем сейчас говорить.

 

Тальберг крутанул стеклоподъемник, швырнул окурок в скользкую кашу и как-то равнодушно уставился на пробегающую мимо иллюминацию:

 

--- А до Нового года две недели...

 

--- И семь зачетов, --- неласково отозвался Шурик, чтобы не вспомнить что-нибудь еще, совершенно неуместное на таком перекрестке.

 

Валька, кажется, не обиделся.

 

--- Ботаник. Надежда и опора мировой педагогики...

 

--- Ничего, я на тебя через год посмотрю. У меня-то эта байда весной кончится... Валь, я все спросить забываю, а у тебя сейчас академ или уже отчислили?

 

Тальберг снова потянулся к сигаретам. Ну да, они ведь тонкие, лайтовые...

 

--- Сперва академ был, потом отчислили. Я восстанавливаться буду, только не сейчас, а в феврале.

 

"Значит, надолго..." Шурик тоже задымил. Жутко хотелось глянуть на Вальку, но дорога... Шестой час утра, а они прут, как лосось на нерест. А на проспекте Мира еще хуже.

 

Вдали мелькнуло здание НИИ Скорой Помощи. Синие окна сияли, словно экраны мобильников. Блин, сейчас Тальберг начнет проваливаться в воспоминания.

 

--- Валь, как выходные?

 

--- Да хрен его знает. В клубе каком-то торчал. Я домой только в субботу вечером приполз, когда труба села. А ты?

 

--- Мы в пятницу у Вовчика зависли, потом Нелька разворчалась, пришлось на улицу идти... Мы же там продымили все, а ей вредно было. Ну и шастали до утра, даже на "решетки" поперлись... --- Про пробуждение в совершенно чужой хате на "Алексеевской" Шурик решил не рассказывать. Равно как и про то, что хозяйку этой хаты он видел первый и последний раз. Впрочем, Тальберг тоже, наверное, не в шахматы в клубе играл.

 

--- Саша...

 

По левой стороне проплыло зеленое здание Рижского вокзала. По правой -- мелькнули длинные фонари с иллюминацией, похожие гигантские астры.

 

--- Саша, у тебя попить ничего нету? -- Валька сосредоточенно протирал очки.

 

--- В бардачке посмотри... --- Час назад Шурик лично закинул туда банку "Балтики". Наверняка успела согреться.

 

--- Ты чего, за рулем квасишь? -- Тальберг обмотал кончиком шарфа влажный бок банки.

 

--- Нет, конечно. -- Просто он очень хорошо помнил, как Валька пару раз возвращался из Питера. Тихое поскуливание в трубку: "Саша, ты можешь в вагон войти? А то я чего-то никак..." Потом Тальберга долго выворачивало наизнанку в вокзальном сортире. А Шурик собирал по карманам мелочь и метался между ларьками в поисках пива поприличнее.

 

--- Саша, а воды нет? А то мне проводница чай приволокла, а он горячий, как утюг, я себе руку ошпарил.

 

--- Где? -- он начал переключаться в крайний правый, потом приткнулся к обочине. Метрах в трехстах от них сиял круглосуточный. Под вывеской "Цветы. Продукты. 24 часа" искрилась слабая гирлянда. Продавщица спала за прилавком, уронив лицо на скрещенные руки. Как студентка на лекции.

 

--- Что "где"? --- Валька недоуменно улыбался.

 

--- Руку покажи, -- Шурик, наконец, мог рассмотреть Тальберга. И повод был.

 

--- Ты ее что, зализывать будешь, Саш?

 

Он издевается или... наоборот?

 

На правой ладони розовел мягкий волдырь. А сама рука была бледной, в каких-то пятнышках и прожилках, как в мраморной крошке. И такая же холодная.

 

--- Там в аптечке... "Спасатель" был...

 

Шурик никак не мог разжать пальцы. Или хотя бы отвести глаза.

 

--- Саша, я сам все сделаю. Минералки купи?

 

Тальберг неуклюже скреб по карманам свободной рукой.

 

--- Воды и сигарет.

 

Ты еще добавь "Сдачи не надо".

 

Кажется, он слишком сильно шарахнул дверью.

 

 
2.
Пока сонная девица, неуклюже зевая и потягиваясь, пыталась найти на полке початый блок нужных сигарет, Шурик успел отключиться. Просто продремал эти полторы или три минуты, вцепившись пальцами в белый пластик подоконника.

 

Он и вправду всю ночь не мог заснуть. Как когда-то очень давно. И точно так же понятия не имел, что именно произойдет утром.

 

Поезд прибывал полшестого. Выехать можно было и в пять, все равно дороги пустые. В три Шурик не выдержал, начал собираться. А потом долго гонял по пустым черно-оранжевым улицам, чуть ли не впервые в жизни игнорируя вытянутые руки возможных пассажиров. И отчаянно боялся где-нибудь притормозить -- а то вдруг уснет и опоздает.

 

Оказалось, что это не самое страшное.

 

Мысль была дурацкой и похожей на простудный озноб: пока он тут торчит, прислушиваясь к недовольному "Мущщина, вам просто Слимз или Суперслимз?", Тальберг может уйти. Клацнуть дверцей, вытащить рюкзак и все.... На "Жигуле" замки не блокируются. И что потом? Ну, столкнутся они в подъезде пару раз, поздороваются и пойдут себе дальше. Хотя Валька может прямо сегодня переехать в пустующую квартиру маминого мужа. Ну и... А он бы тогда не звонил. "Саша, ты меня можешь встретить? Я возвращаюсь."

 

--- Сдачу возьмите...

 

В темно-синее пластиковое блюдечко, больше напоминающее собачью миску, посыпалась звенящая сопка мелочи.

 

Валька никуда не делся. Наоборот, даже устроился поудобнее. Куртку расстегнул, шарф размотал. И спокойно пролистывал эсэмэски на шуркином мобильнике.

 

Открутил крышку, глотнул. Губы у него были привычные, мягкие.

 

--- Саша, тебе сообщение пришло.

 

--- От кого?

 

--- А я знаю? -- Тальберг перекинул ему мобилу.

 

"Александр Сергеевич я поняла что всю жизнь люблю только вас"

 

Шурик пожал плечами.

 

--- Перед словом "что" ставится запятая, после обращения -- тоже запятая, -- нравоучительно отозвался Валька. --- Саша, ты у какого класса практику вел?

 

--- У восьмого.

 

Шурик осторожно крутанул руль.

 

--- Они и написали, зуб даю. Слушай, а страшно было?

 

--- Да не помню. Я все время боялся, что споткнусь и упаду. Так и стоял столбом. Знаешь, первый раз ничего так, а вот во второй хуже. Я тебе про прошлую практику не рассказывал?

 

--- Да вроде нет. -- Валька чуть изогнулся, устроился поудобнее, приготовился слушать.

 

--- В общем, у меня весной шестой класс был. Это вообще кранты. Я на вступительные столько не учил, сколько перед этой практикой. Ну, я урок провел, потом в учительскую вваливаюсь, там же бумаги какие-то подписать надо, а у меня руки трясутся. Мне завуч сама все оформила... Она нормальная тетка оказалась, не то, что наша Анита....

 

Тальберг фыркнул.

 

--- И чего?

 

--- В общем, выползаю из этой школы. Район незнакомый, где-то у черта на рогах, на Можайском шоссе. А там за углом магазинчик. Ну как наш овощной. Самое смешное, что школа тоже как наша.

 

Издали послышалось завывание "Неотложки", Шурик перестроился во второй ряд, потом продолжил.

 

--- Я пивом затарился, стою прямо у прилавка, отходняк дикий. А тут меня кто-то за куртку дергает. Типа "здрасьте". Стоят два пацана мелких. Шестиклассники, у которых я русский вел. С уроков свинтили и туда же сунулись.

 

Валька снова усмехнулся, хотел что-то добавить. Потом заскользил рукой по шее, видно, решил собрать в хвост растрепанные волосы.

 

И тут же дернулся, зажмурился, весь перекосился от визга тормозов.

 

Тальберг открыл глаза, только когда они поднырнули под Северянинскую эстакаду.

 

--- Я тебя больше отвлекать не буду.

 

--- Да ладно тебе. --- Шурик рассматривал красное пятно светофора. --- Там впереди менты стояли, вот этот хрен и решил скорость сбросить. Валь, ты что, испугался?

 

Вопрос был идиотский. Вполне в его стиле.

 

--- Да вроде нет. Так, одну вещь подумал и все.

 

--- Какую?

 

--- Я тебе потом скажу.

 

Ответ тоже был... Ну, как обычно.

 

"Потом"...

 

Сбоку прогрохотал пустой трамвай, похожий на сильно вытянутый круглосуточный ларек.

 

Тальберг покосился на пустую дорогу, а потом пристегнулся. И с каким-то странным любопытством глянул на два глянцевых прямоугольничка, намертво приклеенных к панели.

 

--- Саша, а это... кто?

 

--- Сергей Радонежский и Александр Невский. Мама летом отдала. Я ж тебе вроде говорил...

 

Валька кивнул:

 

--- Это вы как умудрились?

 

--- Да с недосыпа. Я после экзамена был, отец после дежурства, ломанулись на дачу...

 

Шурик никак не мог понять, что за пургу он сейчас несет. Просто... Ну, как с пассажиром, которому хочется потрепаться, а до дома еще пилить и пилить. И тогда начинаешь точно так же что-то рассказывать или поддакиваешь в нужный момент. По хорошему, надо было притормозить. Где угодно. Встать на обочине и... И непонятно, на самом-то деле. Хотя бы потому, что у Вальки подобные парковки вызывают целую кучу неприятных воспоминаний.

 

А так... Ну, довезет он Тальберга до дома, а потом? Сидеть и, как бобик, ждать звонка? А ведь так и будет, скорее всего. Максимум, что Валька сейчас скажет, --- "Сашша, пойдем вечером с Блэком гулять". Как в школе, елки-палки.

 

Надо хотя бы не гнать с такой скоростью. Может, даже, наоборот, зависнуть на светофоре. На Менжинке или на Староватутинском...

 

--- В общем, лобовое вдребезги, осколки веером. Я просыпаюсь, а у меня в щеке кусок стекла торчит... Да там шрам почти не видно, просто бриться неудобно.

 

Валька не отвечал. Он каким-то образом сумел замотаться в куртку и теперь спал, уткнувшись подбородком в вытертый серый чехол.

 

В "Жигуле" было тепло и тихо, как в коконе.



3.
...Здравствуй, юность в сапогах…
Пропади моя тоска,
Вот он, я... Привет, войска!
Эх, рельсы-поезда...


Шурик прикрутил дребезжащую магнитолу. За последнее время "Наше радио" окончательно испоганилось, но он продолжал его слушать. Видимо по привычке. В семь часов в динамике бодро зачирикают утренние ведущие – верные спутники сушняка и предстоящей рутины. А потом их перекроет  знакомая родительская ругань – друг на друга и на него.

 

"Какой еще библиотечный день? Сашка, тебя же к сессии не допустят…"

 

"Да отцепись ты от него, он до трех часов за рулем сидел…"

 

"А потом до шести пиво сосал…"

 

"Сань, ты машину заправил?"

 

"Тоже мне, таксист нашелся… Сашка, ну, может, ты хоть ко второй паре пойдешь? Тебе борща погреть?"

 

Шурик начал бомбить еще в марте. Через месяц после валькиного отъезда. Отец сам предложил, не смотря на все мамины охи-вздохи. "Юль, если Санька за руль сядет, то сразу завяжет, я тебе говорю. У меня так и было…"

 

Оно и вправду помогло. Другое дело, что Шурик никак не мог избавиться от двух привычек. Разворачиваясь во дворе, он все время нашаривал глазами окно валькиной комнаты. То самое, в котором когда-то серебрилась неоновая лампа. И так же бессмысленно вглядывался первое время в заляпанные бурым снегом обочины. Как будто Тальберг мог оказаться в Москве и ловить среди ночи тачку.

 

Вчера, когда Шурик забирал у отца ключи, то сразу предупредил, что вернет их только утром.

 

--- Ты где это ночевать собрался? --- мама стучала ножом по разделочной доске, косилась в телевизор, прислушивалась к разговору.

 

--- Да нигде. Валька в шесть приезжает…

 

--- Ну и… --- мама поморщилась, но не из-за Тальберга, из-за лука. Валька для нее до сих пор оставался "хорошим мальчиком, не шпаной подъездной". Не смотря на брошенную учебу и междугородние звонки посреди ночи. --- Саш, так вы с ним помирились, что ли?

 

--- Мам, --- Шурик не сводил взгляда с распластанной бело-рыжей луковицы.

 

--- Ну и слава Богу. Ты из-за Вальки переживаешь больше, чем из-за своих девиц. Ой, Сашка, ну ты хоть поосторожнее езди, а? Хоть смотри, кто к тебе садится. А то ведь изуродовать могут.

 

Мама переключилась на излюбленную тему, напрочь забыв и про Вальку, и про ночное отсутствие.



Теперь в магнитоле тянулся какой-то знакомый медляк. Что-то там про снег, скользкую мостовую и мокрые лужи. Вроде как зима наступила. А погода – как в марте.

 

От очередной сигареты, оказывается, остался только фильтр. Пепел долетел до колена, съехал вниз по джинсовой ткани, как снег с верхушки горы. Во рту полная помойка, даже неудобно. Хоть жвачку ищи.

 

Шурик не шевелился. Так и сидел вполоборота, то разглядывая спящего Вальку, то косясь на дверь подъезда. В темноте поскуливал домофон, а потом на пороге возникал кто-нибудь из жильцов. Шагал в скользкую сырость как в пропасть. Беззвучно нащупывал в темноте тротуар.

 

Прошлой осенью Тальберг в очередной раз забрал у Андрея ключи от пустующей квартиры. Шурик привычно наплел родителям про какую-то однокурсницу. "Ты бы хоть познакомить привел… Сашка, а она москвичка?" И они рванули на другой конец города. Косились друг на друга в метро и преувеличено вежливо обсуждали грядущую маринкину свадьбу.

 

"Может ей скалку подарить?"

 

"Валь… Давай уж тогда сразу веревку, мыло и табурет…"

 

"Чучело аиста. А она вообще на каком месяце?"

 

"А я знаю?"

 

"Тоже мне, свидетель нашелся…"

 

"Так меня ж позвали не свечку держать."

 

Потом долго шли от автобусной остановки к дому, такому же блочному и обшарпанному, похожему на вывалянный в пыли продолговатый кусок рафинада. И Валька вдруг взял его за руку. И как-то очень виновато произнес:

 

--- Сашша, ты не бойся… В темноте никто не увидит.

 

--- Саша? Мы где вообще? – Тальберг растирал подбородок.

 

--- Да во дворе стоим. Не узнал?

 

--- Я что, уснул?

 

--- Немножко…

 

Фразы были привычные, неуютные, как одноразовая посуда в институтской столовке.

 

--- Валь…

 

Кажется, он всю жизнь будет заменять одни слова другими. Но Тальберг, вроде бы, не расслышал.

 

Оттянул черную ленту ремня, подцепил рюкзак. И тоже замер.

 

Захрустел пачкой, смял в шарик зеленоватую фольгу.

 

--- Слушай, меня Нонка перед отъездом чуть не убила…

 

--- Это почему? --- правую дверь заедает, Валька ее сразу не откроет.

 

--- А я им собаку подарил, --- скромно признался Тальберг.

 

--- Кого?!

 

--- Ну, щеночка. Я же у них последние две недели жил, когда с хозяйкой расплатился. Днем отсыпался, потом Витьку из сада забирал. Мы сразу воспиталке объяснили, что я типа брат. Она сперва не верила, мы ведь не похожи. А он так ничего со мной, нормально… – Валька сунул в рот свою излюбленную ментоловую пакость. --- Он вообще прикольный. Услышал однажды, как я с тобой разговариваю, а потом спрашивает: "Валя, а ты когда вырастешь, то кем станешь, дядей или тетей?"

 

--- А ты чего сказал? --- зажигалка начала скользить в мгновенно вспотевшей руке.

 

--- Сказал, что еще не решил. Нонка пивом поперхнулась, а этот кадр выдает: "Раз ты превращаться умеешь, то значит, ты волшебник. Как в "Гарри Поттере".

 

--- А Поттера-то он откуда знает?

 

--- По видику смотрел. Я ему вечером кассету включу, сам сижу, с сайтами мудохаюсь, он мне не мешает… Так про собаку… В общем, я с вокзала возвращался, уже с билетом. Понимаю, что все, сейчас про отъезд скажу, и там просто цирк начнется. А в переходе на "Сенной" стоит тетка и щенков раздает.

 

--- Ну, ты даешь… --- Шурик представил себе, как Тальберг везет в метро кутенка, а тот норовит высунуть морду в ворот куртки.

 

--- Ага. В общем, Витек щенка увидел, вообще про все на свете забыл. Нонка сперва разоралась, потом какую-то тряпку нашла, на ней Блэк когда-то спал…. – Валька еще раз улыбнулся. Поправил очки, а потом потянул ручку двери.

 
Лифт заменили месяц назад. Вместо буро-оранжевого пластика появились рифленые серебристые стены. Кнопки стали другие, крупные и какие-то мягкие. А матерщина была почти такая же. Только ее писали не маркером, а краской из баллончика. Шурику лифт упорно не нравился. Не смотря на всю его красоту и мягко отъезжающие двери. Старый был привычным. Родным. И вызывал почти такие же ощущения, как растянутый свитер, в котором Тальберг расхаживал когда-то по шуркиной даче.

 

Кнопка с циферкой десять вспыхнула оранжевым светом. Валька привычно обвел ее пальцем. Замер на секунду, как будто хотел нажать на другую, с надписью "СТОП". А потом сунул руку в карман.

 

Шурик безнадежно подумал о том, что хваленая немецкая техника почти не умеет барахлить. Но ведь в доме иногда отключают электричество. Правда редко, но все равно.

 

А потом молча притянул Вальку к себе. Оказывается, Тальберг снова успел закрыть глаза. И даже слегка облокотиться о стену, напоминающую залитый серебряной краской асфальт.

 

Можно подумать, что они оба сейчас откуда-то выпали. Прямо на тротуар.

 

Шурик не сразу понял, что произошло. Мобила. Чертова труба с чертовым "Рамштайном". Только модель другая и сингл вроде тоже.

 

--- Ма, я уже в лифте, -- Валька захлопнул крышку телефона. Как будто пальцами щелкнул:

 

--- Ну все, я попал. Сейчас меня начнут воспитывать и кормить.

 

--- А выкрутиться никак?

 

--- Тогда сперва кормить, а уже потом воспитывать.

 

На седьмом этаже кто-то громко возился с замком. Валька дышал очень ровно. Как будто до сих пор спал.

 

--- Саша, а тебе в институт сегодня надо?

 

--- Ну...

 

--- Может, не очень?

 

--- Не очень...

 

На девятом лаяла собака. А может, это родители Тальберга открыли дверь и выпустили Блэка.

 

--- Мои в девять на работу свалят. Давай ты на все забьешь, посидим... --- Валька чуть запнулся и закончил совсем небрежным тоном: -- Пива попьем.

 

--- Так я же за рулем.

 

Серебристая дверца вздрогнула, отъехала вбок.

 

--- Ну, тогда полежим, -- Валька шагнул из лифта. Как всегда -- не оглянувшись. Будто твердо был уверен, что Шурик пойдет за ним.

 

 

4.
Дверь была закрыта на верхний замок – значит, мама еще не ушла на работу. Блин, она ведь вчера номер сдавала. Значит, дома до обеда проторчит.

 

Честно говоря, Шурик собирался банально проспать до девяти. Даже будильник на телефоне поставил. Теперь придется глотать заварку и "собираться в институт". Точнее, "опаздывать".

 

--- Мам, папе скажи, я ключи на холодильнике оставил…

 

--- Ну как, встретил?

 

--- Встретил-встретил…

 

На сковородке зашипело масло.

 

--- Сашка, ты сегодня вообще спал или нет? Ты почему среди ночи уехал?

 

Шурик пожал плечами. Протопал в комнату в ботинках, демонстративно сунул во внутренний карман куртки тетрадную папку со сменными блоками.

 

--- Домой во сколько придешь? --- мама разворачивала накрученную на бигуди прядь. Когда-то – ослепительно рыжую, а теперь – словно пеплом присыпанную.

 

--- А я знаю? Если чего – я позвоню.

 

Все как обычно. Словно Валька и не уезжал никуда.

 
Он честно дошел до метро. Даже спустился вниз и пересек всю платформу. С одного бока напирала толпа, ожидающая поезда. С другого, под табличкой "Посадки нет", одиноко топтался помятый бомж.

 

Шурик вышел на той стороне. Покружил немного между павильонами.

 

Над мокрым асфальтовым пятачком трепыхались пестрые флажки. Как уменьшенное в несколько раз белье, которое кто-то вывесил на просушку. "С Новым годом". Белые буквы на синем фоне выглядели официально, будто это не поздравление, а распоряжение декана. Елки были загнаны в арбузную клетку и туго перевязаны белой бечевкой. Каждая была похожа на темно-зеленую байдарку.

 

Тетка в неряшливом переднике, накинутом поверх розового пуховика, старательно сгребала в кучу разрозненные ветви – от настоящих коряг до крошечных отростков, больше годящихся для букетов.

 

Ему никогда не приходило в голову покупать Вальке цветы. Хотя хотелось, если честно.

 

Однажды Тальберг вдребезги разругался с родителями, (кажется, из-за первого академа или из-за какой-то пересдачи). Собрал вещи и умотал на квартиру Андрея. Жил там неделю, а Шурик к нему приезжал.

 

Как раз тогда можно было купить букет. Район-то незнакомый, никто ничего не поймет. А Шурик вместо этого затарился пивом и консервированным компотом: то ли клубничным, то ли абрикосовым. Когда-то очень давно отец получал такой в офицерском пайке.

 

--- Молодой человек, вам подсказать? – тетка помахивала зеленой ветвью, как декоративным веером.

 

Из кармана донеслись позывные "Бригады".

 

Будильник. Сам поставил и забыл. Они столько раз ставили этот будильник по вечерам, чтобы не уснуть и не запалиться.

 

Он неловко нашарил мобилу, расплатился с теткой и отошел в сторону. С зеленой елочной щетины срывались дождевые капли.

 

Шурик входил в лифт с каким-то странным ощущением: как будто это вообще был чужой подъезд и он ехал куда-то в гости. Причем в очень незнакомые гости.

 

--- Саша… Ты бы еще карусель припер, -- Тальберг с одобрением рассматривал мохнатую корягу, -- Блэк, уйди… Ты чего, Сашу не узнал?

 

--- Узнал-узнал, -- Шурик разматывал шнурки, ребро тетради неудобно врезалось в бок. --- Я как раз в институт ухожу, а твоя мама с ним гуляет. Так и здороваемся каждый день…

 

Валька не ответил. Перехватил еловую лапу, пристроил ее в углу.

 

Тальберг был сейчас такой привычный, в каких-то старых джинсах, явно долго пролежавших в шкафу на полке.

 

--- Саша… Тебе пиво достать или кофе сварить?

 

--- Чаю сделать. С клубникой.

 

--- С какой клубникой, Сашша?

 

--- Не помнишь, что ли?

 

--- Помню.

 

В комнате сияла лампа. Как маяк.

 

Solo


"Саша". У тебя язык не поворачивается его так назвать. В прямом смысле этого слова. Неправильное "ша", шепелявость, дефект речи. Твое личное проклятье, такое же, как маленький рост и вечно мерзнущие руки.

 

Кажется, что хуже быть не может. Хотя нет, может. "Шурик". Но это совсем нереально. Еще подумает, что ты дразнишься.

 

Саша был первым, кто посмотрел на тебя понимающе. Без любопытства, жалости, дежурного презрения… Он тебя не оценивал. Наоборот, рассматривал с каким-то непонятным чувством. Ты так в детстве смотрел на слишком дорогие игрушки, которых у тебя никогда не будет. В том детстве, еще до маминой новой работы, твоего переезда и жизни за шкафом.

 
Это твоя заначка, НЗ, команда спасателей, 911. "У меня есть Саша".

 

Правда иногда это очень сильно мешает. Это как с крестиком, который мама когда-то повесила тебе на шею. Сперва неуютно и от цепочки все время холодно. А потом привыкаешь.  Честно пробуешь верить. А в какой-то момент начинаешь понимать, что ты не имеешь к нему никакого отношения. Даже наоборот. Ты, со своей дуростью, невозможным количеством идиотских поступков и неумением прощать. И надеешься, что цепочка порвется сама, без твоего участия. И все время боишься, что это произойдет. Тогда ты точно останешься один.

 

Ты сам не знаешь, до какой степени тебе хочется удержать Сашу.

 

Саше нравятся девушки.

 

--- Валь, ты чего, с ума сошел? Как я его расстегну?

 

--- Ты лучше спроси, как я его застегивал.

 

Больше всего это напоминало сборку модели из детского конструктора. Правда, вместо гаек и болтиков – крючочки и скользкие ленты-бретельки. Хана.



Мама не ругается. Она просто плачет иногда. Так сильно, как будто ты уже умер. И говорит потом с тобой ласково и осторожно, словно ты младенец или даун. Хотя дауны вообще не замечают, кто и как на них смотрит. Ловятся на тон.

 

А ты не ловишься. Ты теперь -- ее личное несчастье. Это она говорит не тебе, а Андрею. На тебя она просто смотрит иногда... будто у тебя сифилис. Или еще что похуже.

 

А для Саши ты нормальный. Только для него.


Саше не надо ничего объяснять. Ты так в это веришь. А потом с большим трудом отвыкаешь от такой мысли. Оказывается, что с Сашей -- почти как с родителями, когда надо вовремя звонить и отвечать на вопросы. Только с мамой и папой до сих пор непонятно. То ли у тебя в принципе их нет, то ли наоборот, два комплекта. "Ну, это же Тальберг, у него по жизни все не как у людей".

 

А Саша, кажется, до сих пор не может понять, что тебе не шестнадцать, и все время ждет, что ты снова влипнешь в очередную историю. Ну, зачем же его расстраивать? И у тебя в очередной раз срывает тормоза. Или сносит башню. По выбору.


Теперь у тебя точно никого не будет кроме Саши. Потому что всякая клубная ерунда не считается, а во всем остальном... Тебе, наверное, больше не захочется. Ты так стараешься про это забыть. Очень стараешься. Тем более, что по пьяни запомнил не так уж и много. Вкус чужой кожи. Совсем не такой, как у Саши. Серый ворс автомобильного салона. Идиотская треугольная наклейка на заднем стекле -- пупс в памперсе, "в машине ребенок".

 

Наверное, у этого козла есть дети. Может, он даже говорил тебе что-то. Ты не помнишь. Вообще ничего не помнишь. Только обочину на МКАД. Февральскую грязь на куртке и ладонях. Жуткое недоумение оттого, что небо до сих пор светлое. В одиннадцать у тебя была пересдача. К двум ты на радостях упился в хлам. К четырем тебя успели трахнуть. День продолжается.



Врачебные расспросы – это не страшно. "Половой жизнью со скольки лет живешь?" Ты что-то шипишь, совсем неразборчиво. Врачиха переспрашивает. "С шестнадцати" -- Андрей переводит с русского на русский. А ты одеваешься за дурацкой ширмой и все время боишься ее свалить.

 

Родители и правда не знают, что теперь делать. Как тогда, после попытки самоубийства. И мама долго-долго мнется и стреляет у тебя сигарету, а потом неуверенно произносит: "Валя, а ты проверялся? Ну, кровь сдавал?". Нет у тебя ни СПИДа, ни сифилиса. Ни желания жить дальше.

 

А Саша почему-то не верит, что тебе очень надо перечеркнуть одни воспоминания другими. А может быть, ему и правда противно.


Самое страшное, это не принять решение, а убедить всех, что оно – самое правильное. Сперва родители идут в полный откат, особенно мама. "Зачем тебе это нужно? Я тебе и здесь работу найду…" Но потом вздыхают с облегчением. Они задолбались тебя сторожить. Выскакивать на кухню, когда ты среди ночи куришь в форточку или щелкаешь кнопкой чайника.

 

Так что все очень быстро находится -- и съемная хата на Просвете, так, чтобы под боком у отца и Нонки, и какой-то знакомый Андрея, которому до зарезу нужен неопытный программер. Остается только сказать про отъезд Саше.

 

И ты обманываешь его до последнего. Треплешься про пару недель, про академ… А потом, уже на платформе, вдруг проговариваешься – "Саша, ты на майские приезжай…" И он все понимает. "Граждане провожающие, выходим из вагонов…"

 

Саша так до тебя и не дотронулся.


Одиночество – это не только обшарпанная квартира с хозяйской мебелью, жутко похожей на ту, что когда-то стояла у вас дома. Это еще и вечера в конторе. Один монитор дома, один – в офисе. А между ними – сорок пять минут на маршрутке.

 

Первые сашины письма ты совершенно случайно запоминаешь наизусть.

 

Кошмары – это когда тебе снится, как ты засыпаешь с сигаретой. Потому что ее никто не потушит. Или когда ты пытаешься вспомнить что-то хорошее, а вместо этого в голове всплывают обрывки старой ссоры. С привычной Сашиной фразой "Ты ведь черта лысого до инфаркта доведешь и не заметишь... Или ты с этим блядством завязываешь, или… Я, между прочим, тоже не железный".

 

А ты льешь бухло мимо стакана и в очередной раз обещаешь ему, что больше никогда в жизни, и все такое.

 

А Саша на тебя смотрит. Наконец-то с жалостью. На большее тебе теперь рассчитывать нельзя.



Ты выходишь на улицу. Начинаешь подворовывать из светящихся окон чужой уют.

 

И считаешь дни. Непонятно зачем. Они длинные-длинные, как в больнице перед выпиской.

 

В конце-концов ты почти переселяешься к отцу и Нонке.

 

Раскладушка посреди комнаты, из окна дует. Ну и пусть.

 

Утро начинается с того, что по тебе прыгает младший брат. Ну и пусть.

 

Отец теперь почти не пьет.


Сейчас Саша поставит кружку на стол, поднимется и уйдет. У вас с ним так по жизни. Один уходит, другой остается. И ты чуть ли не глазами его подталкиваешь. Потому что вот это – самое невыносимое. Ты все время боишься, что сейчас оно навсегда. И сам начинаешь провоцировать.

 

И он, правда, поднимается из-за стола. И подхватывает тебя. Так, будто ты девушка. С ума сойти.

 

Ты сам не знал, до какой степени тебе этого не хватало. Просто, чтобы это был Саша. Ты стараешься не моргать, когда он снимает с тебя очки. И когда он до тебя дотрагивается. Щетина колется, но как-то смешно и совсем не больно. Так опускается на протянутую ладонь очень крупная и острая снежинка.

 

Сейчас ты протягиваешь себя.

 

От таких подарков не отказываются, берут не раздумывая.

 

--- Валь, а у тебя ничего не осталось?

 

--- Хм… может у мамы в ванной посмотреть? Как в детстве.

 

От Саши очень сильно пахнет гаражом. Тосол, мазут, ацетон. И отчаянный мятный запах, острый и несуразный, как от автомобильной "елочки".

 

Сашин подбородок скользит по твоему позвоночнику, утыкается в ложбинку на шее.

 

Вместо того чтобы тебя приподнять, Саша просто обнимает. Как будто хочет укрыть.

 

И только потом сдвигает ладонь.

 

У него все пальцы в мозолях.

 

Оно больно.

 

Март, апрель, май… октябрь, ноябрь, декабрь…

 

Почти год. А такое ощущение, что у вас вообще все впервые. И у Саши точно так же дрожат руки.

 

Кажется, что  секунду назад в тебе что-то хрустнуло. Как тонкий слой льда.

 

Но на этот раз ты не стесняешься и кричишь. Не боишься показаться слабым.

 

Одежда на полу сложена слишком аккуратно – так, чтобы ее можно было быстро на себя надеть, если в дверь позвонят родители.

 

 

Bonus track

--- Саша… Ты чего? --- Тальберг потянулся и начал отгораживаться от Шурика одеялом. Как ни странно, у него это получилось, хотя диван был узким, подростковым.

 

Шурик только сейчас заметил, что они с Валькой всегда оказывались либо на односпальных диванах, либо на полуторках. Если не считать кровать тальберговских родителей, но они там… в общем, не засыпали ни разу. А так – только узкие одноместные койки. Такие, чтобы никто ни о чем не догадался. Заставляющие еще теснее прижиматься друг к другу, становиться все ближе и ближе.

 

--- Я на тебя посмотреть хочу… --- Шурик осторожно потянул мягкую ткань одеяла. Коснулся валькиного плеча, привычно холодного, напряженного. И не стал передвигать ладонь дальше.

 

--- Саш… --- Тальберг снова изогнулся, подгреб к себе подушку. Ну да, обычно люди кладут ее под голову, а Валька подушку обнимает… Совсем как собаку в детстве. Он когда-то рассказывал, что приучил Блэка спать рядом, чтобы пес не путался под ногами и не раздражал Нонну и отца.

 

--- Саша, у меня тут берлога…

 

--- Гнездо…

 

--- Нора… --- Валька привычно фыркнул.

 

--- Дупло, --- Шурик запнулся, перебирая подходящие слова.

 

--- У меня тут дом. Саш, колено убери, а то мне неудобно.

 

По коридору неслышно прошел Блэк.

 

От Вальки все еще пахло зубной пастой.

 

--- Саша, а ты хорошо водишь?

 

--- Ну, ты же вроде видел…

 

--- Думаешь, я понимаю? --- пальцы Тальберга двигались под одеялом, как будто хотели нащупать какую-нибудь особо редкую шуркину веснушку. А им почему-то все время попадались одни ребра и позвонки.

 

--- Саша, а ты меня научишь?

 

Шурик хотел отшутиться, выдать что-нибудь про блондинку за рулем и мартышку с гранатой, только не такое обидное. А вместо этого честно сказал:

 

--- Я за тебя бояться буду.

 

Да я и так за тебя боюсь все время, ты ведь сам не умеешь.

 

--- Саша…

 

--- Посмотрим. --- Шурик очень не хотел загадывать на будущее. Слишком уж часто оно не сбывалось.

 

--- Я тебя… все равно… уговорю, --- слова путались в губах, как руки в одежде.

 

--- Саша, ты понял? У нас с тобой еще времени вагон, -- и Валька замолчал.

 

У нас. С тобой.

 


КОНЕЦ 

ноябрь 2006 -- январь 2007 гг.

 

Урал-байкер-блюз.


Сказка для Nikitievich

Пейринг, он же саммари: Весна 2009. Москва. Медведково и не только

Рейтинг: PG-13

Дисклаймер: Тексты песен принадлежат авторам песен, а что касается ориджа, то... Все права на персонажей принадлежат Menthol_blond, все совпадения случайны, все детали взяты из жизни, за поведение героев автор ответствености не несет.


Вместо посвящения: спасибо случайным водителям!


1.
... и воцарилась тишина

Вокруг все было как в сказке:

Поля, леса, небо и ручей!

Ты вытащила флягу и...

-- А вы можете музыку потише сделать?

-- Могу совсем убрать, если хотите.

-- Давайте. Алло? Виталий Константинович, это Ирина. Я уже машину поймала, еду... Если не застрянем в пробке, то минут через двадцать подъеду. Ну разумеется... Вы же меня знаете, Виталий Константинович, я как швейцарские часы... Не опаздываю никуда и никогда. Спасибо-спасибо... Я вам еще перезвоню. Молодой человек, у вас Ретро-ФМ есть?

-- Есть, сейчас настрою.

-- Да, настройте, пожалуйста. Там очень хорошие песни играют...

...у причала собрался народ,

Все волнуются, ждут,

Только десять минут

Здесь всего лишь стоит теплоход...

На-те-пла-хо-де музыка играет,

А я одна....

 

... что любовь не проходит, нет,

Спой о том, как вдаль плывут корабли,

Не сдаваясь бурям...

-- Не сдаваясь бурям... Погромче сделайте ...

 

... Как сын грустит о матери,

Как сын грустит о матери,

Грустим мы о земле, она одна...

-- И как в часы затмения, и как в часы затмени... Алло, Светочка? Ничего не слышу, я в машине, тут музыка играет, шумно очень. Молодой человек, сделайте потише, да, Светочка? Нет, я сейчас к Виталику еду, наверное, до обеда, да. А ты подъезжай к нам, вместе пообедаем, заодно и обсудим все. Нет. Светочка, я в машине сейчас, тут водитель, давай я тебе потом. Нет. Ой, ты знаешь, мы решили, что не будем брать. Да, лучше. Нет, раскладной, конечно раскладной. Очень компактный и полкомнаты освобождается. Можно будет стенку переставить... Я не знаю, вроде Володька его в «Шатуре» виел, но ты же знаешь, что там за... Ой, Светочка, я забыла сразу спросить, а у тебя-то как с этим вашим поступлением? Да ты что?! Господи, ну я за тебя так рада... Мы в том году так намучились с этим ЕГЭ проклятым, ты себе не представляешь!

 

... Что на свете всех удачливее я,

И всегда и во всем мне везет.

Так же как все, как все, как все,

Я по земле хожу, хожу,

И у судьбы как все, как все...

...Вы не верьте, что живу я как в раю...

-- Но от бед известно средство мне одно, в горький час, когда... Музыку прикрутите. Алло? Да, Виталий Константинович. Нет, уже подъезжаю, кажется... Пришвина? Не знаю. Сейчас у водителя спрошу. Молодой человек, мы где сейчас едем? По Пришвина?

-- По улице Декабристов.

-- По Декабристов, говорит... Где? Молодой человек, вон там школа, видите школу? За ней надо повернуть.

-- Хорошо, повернем.

-- Ага, поворачиваем уже. Виталий Константинович, мы уже поврачиваем. Налево? Молодой человек, налево!

-- До упора или где мусорные баки?

-- Виталий Константинович, тут водитель спрашивает, до мусорных баков ехать или куда? А? Что? Ой, давайте, давайте скорее. Остановитесь здесь.

-- Здесь нельзя, здесь проезд... Сейчас в спину гудеть начнут.

-- Ничего, погудят и перестанут. Так, молодой человек, держите деньги. Пересчитывайте-пересчитывайте... Пересчитали?

-- Да.

-- Ну вот и отлично. А теперь вперед проежайте, вон до той клумбы и в арку... Алло, Виталий Константинович! А я вас вижу уже... Да, уже. Да, в «Жигуле» синем... Молодой человек, посигнальте! Да, иду-иду... Где тут у вас кнопка?

-- Сильней тяните...

-- Да, вот.. ну помогите же мне! Сразу видно, российская промышленность.... Виталий Кон-стан-ти-но-вич!!! Я уже пришла и договорчик ваш вам привезла!

 

 
2.
-- Брат, ну давай за триста... Веришь, реально денег больше нет.

-- Садитесь.. Там дверь заедает, тяните сильней.

-- Вероник, ты давай к окошку поближе, а я к тебе. Тут пепельница есть?

-- Есть.

-- Да я сейчас пиво допью и в банку... Брат, тебя как зовут-то?

-- Александр...

-- Ну чего, Санек, на Первомайскую двинули?

-- Двинули. На Первомайской какая улица?

-- Вероник... Верунчик, ты на какой улице живешь?

-- На Пятнадцатой Парковой.

-- Брат, на Пятнадцатую Парковую нас.

-- А радио есть? Глеб, скажи, чтобы радио сделали.

-- Сейчас сделаем, не вопрос. Сань, радио пашет у тебя?

-- Пашет.

-- «Шансон» ставь тогда... Вероник, не спи, замерзнешь... Это чего это у тебя губы такие холодные...

-- Замерзли...

 

... помолюсь за тех, кто в кандалах

ждет...

Там по периметру горят фонари,

И одинокая гитара поет,

Туда зимой не прилетят снегири,

Там воронье...

-- Холодные и голодные.. Сейчас мы их... У ти какие гу-убы... Брат, ты круглосуточный видишь?

-- Нет пока.

-- Как увидишь – сразу затормози.

...в кованных решетках терема,

На заборе проволка винтом,

Помолюсь за тех, кому тюрьма

Дом...

 

-- Вы магазин просили.

-- Спасибо, брат... Я сейчас...Вероник, тебе чего взять?

-- Шампанского и шоколадку с орехами.

-- «Альпенгольд» будешь?

-- Буду.. Глеб, и еще сигарет возьми и чего-нибудь к чаю...

-- Чего к чаю?

-- Глеб, ну это анекдот такой... Девушка парня первый раз в гости приглашает, типа чаю попить, а он ей и говорит, сейчас, только в аптеку зайду, куплю чего-нибудь к чаю...

-- Аааа.. Понял, не дурак, был бы дурак – не понял бы. Возьму.. Брат, слышишь, я забыл, как тебя зовут?

-- Саня.

-- Сань...Ты тысячную не разобьешь, а то я потом с тобой не расплачусь нормально?

-- Не разобью.

-- Ну ладно. Значит, шампанское, шоколадку..

-- С орехами...

-- С орехами, с орехами... А я, наверное, креветок к пиву возьму. Вероник, у тебя лавровый лист дома есть?

-- Не знаю... Глеб, а я еще маслин хочу и бастурмы...

-- А бастурма – это что вообще такое, Вероник?

 

... а возле дома у ларька,

Теперь уж не попить пивка,

Осталось в узел завязать и утопиться

А наш притончик

Гонит самогончик,

Никто, ребята...

-- Брат, слушай, а ты женатый?

-- Не расписаны... Так живем...

-- А давно?

-- Да второй год вроде.. Нет, третий уже...

-- Хорошая девчонка?

-- Очень.

-- А где ты ее... Ну, ты понял...

-- В школе вместе учились.

-- Мы тоже учились.. а потом я в армию ушел, а она...

-- А ты мне не рассказывал, Глеб...

-- Ну расскажу еще, Верунчик... Двигайся поближе.... Ты чем это таким пахнешь вкусным?

-- Глеб, подожди... Остановите, а я выйду, я писать очень хочу.

-- А где писать-то? Ты тут кусты видела?

-- А я машину обойду и за дверцей... Заедает. Глеб, помоги...

-- Сильнее тяните.

-- Сейчас... От, блин-компот, заело... Брат, ну у тебя и тачка, я тебе скажу... Вылезла? Ну давай, девочки налево, мальчики направо... Я тоже с тобой за компанию...

...Весна опять пришла

И лучики тепла

Доверчиво глядят в мое окно

Опять защемит грудь

И в душу влезет грусть

По памяти пойдет со мной.

Владимирский Централ, ветер северный

Этапом из Твери, зла немеренно...

 

 

3.
-- Музыку включить?

-- Нет, благодарю вас, ни в коем случае! Даша! Вот как ты села, а? У тебя что, горб растет? Выпрямись! Ну? Уже лучше...

-- Ба, смотри, мы зоомагазин проехали...

-- И что? Даша, ты уверена, что ответишь нормально? Давай, вынимай ноты, подготовься, лишний раз не помешает.

-- А там крысики. Ба, давай заведем крысиков, они у меня в комнате жить будут.

-- Даша!

-- Вам окно открыть?

-- Нет, благодарю вас. Сквозняк – это очень опасно. Вот я два года назад точно так же ехала в машине с открытым окном, мой зять не хотел его закрыть... И что вы думаете? У меня теперь хронический гайморит.

-- Ба, я пить хочу!

-- Дарья, а раньше ты мне сказать не могла?

-- Хотите, я у киоска заторможу?

-- Нет, спасибо, мы очень опаздываем

-- Алло, нет.. Не могу сейчас... Угу. У тебя все в порядке? Угу. Ну все, удачи. Я тебя тоже.

-- Это вам кто звонил?

-- Даша! Не лезь к незнакомым людям! Сколько раз я тебе говорила, что твое любопытство...

-- Анита Борисовна, а вы не изменились совсем. Как в школе командовали, так и теперь...

-- Что? Ой, я вспомнить никак не могу. Фамилию напомни, пожалуйста?

-- Елизаров.

-- Так, секундочку.. Даша, не крутись! Ты в каком году...

-- В две тысячи втором, Анита Борисовна. Семь лет прошло.

-- Да, надо же, как летит время... Ты очень вырос, так возмужал... Совсем взрослый молодой человек...

-- Ба, а это кто?

-- Дарья! Не перебивай! Это мой бывший ученик. Когда я работала в школе, этот мальчик учился у меня. А теперь я на пенсии, а он вырос...

-- А как его зовут?

-- Меня Саша зовут.

-- А меня Даша. Саша-Даша, Саша-Да...

-- Дарья! За-мол-чи! Ты видишь, Саша за рулем, его отвлекать нельзя, а то он поедет на красный свет и попадет в аварию... Сашенька, так ты институт закончил уже?

-- Да ничего страшного, пусть говорит.. Ребенок же...

-- Этот ребенок... Даша, в ноты смотри... Так ты учишься или работаешь, Саша?

-- Работаю... В позапрошлом году педунивер закончил.

-- Ну надо же, мы с тобой коллеги. А по какой специальности, Саша?

-- Русский и литература.

-- Даша! Дашенька, отвлекись на секунду. Вот смотри – этот мальчик учился у твоей бабушки русскому, а теперь сам стал педагогом. Мне очень приятно. Саша, а ты в какой школе работаешь? Где-то здесь, поблизости?

-- Да нет. Я же не здесь теперь живу, это я к родителям сегодня заехал, у меня по вторникам уроков нет, вот подхалтуриваю.

-- Да, понимаю... Сейчас, Сашенька, на нашу с тобой зарплату... Дарья, смотри в ноты! И вы-пря-мись! А мы вот с Дашенькой в музыкальную школу теперь ходим. У нас сегодня экзамен.

-- Ни пуха, ни пера...

-- Спасибо, Саша...

-- К черту! Ой, Сашенька, у тебя дерево есть в машине, чтобы по нему постучать? А с личной жизнью как у тебя дела? Не женился еще?

-- Да как вам сказать...

-- Ну, понятно... У вас теперь это называется «свободный брак».

-- Вроде того.

-- А про ребят своих что-нибудь слышно, Саша? Мне тут зять показал интернет, ты знаешь, там есть такой сайт, называется «Одноклассники», так вот, там так много ребят из нашей школы... Все так изменились, повзрослели, никого не узнать...

-- Анита Борисовна, мы приехали уже.

-- Ба, ну мы же опаздываем!

-- Да, действительно. Сашенька, спасибо за поездку, все было замечательно, родителям передавай привет... Надеюсь, у родителей все в порядке?

-- Да. Анита Борисовна, сдачу заберите?

-- Саша, а у тебя нет другой купюры? Эта очень мятая...

-- Ну пошли! Ну, я же пить хочу! Ну, бабушка же!

 

 
4.
-- Сань, по Дежнева гони, там на Енисейскую нормально..

-- Пап, да знаю я...

-- Знает он... Вот опоздаем...

-- Серега, да чего ты на него баллон-то катишь?

-- Не опоздаем, пап.

-- Да, не опоздаем-не опоздаем... Санька Ленинградский вокзал как свои пять пальцев знает. У него там друг жил одно время, в Питере... Он его все встречать ездил. Сань! Ты светофор видишь вообще? Димыч, ты билет точно взял?

-- Так точно, товарищ капитан!

-- Какой я тебе капитан, Дим? А если не взял, давай обратно вернемся, заночушь у нас, Юлька возникать не будет, в санькиной комнате положим...

-- А Саньку куда?

-- А Саньку... Сань, тебя куда? Видишь, молчит...Обижается... А чего обижаться... Сам от нас свалил, живет у одноклассника, тому родители квартиру купили... Родители-то в нашем доме, в одном подъезде, а сын отдельно. Ну и Санька к нему перебрался..

-- Комнату, что ли, снимает, я не понял?

-- Да не снимает, так живет. Димыч, зажигалка моя где? Типа самостоятельной жизни ему хочется... Сань, ну вот чего тебе дома не хватает?

-- Свободы.

-- Вот видишь... Тьфу...

-- Серег, себя в молодости вспомни. Как ты у нас в Пограничном тогда...

-- Тьфу.. Не при Саньке.. Сань, маме не говори, что слышал...

-- Да не скажу я. Оно мне надо?

-- Да брось ты.. Было бы лучше, если бы он, как ты тогда? Ты с Юлькой сколько уже?

-- Сейчас... соображу.. Сань, тебе сколько в этом году исполнилось?

-- Двадцать четыре...

-- Я в твоем возрасте уже..

-- Знаю, ротным был..

-- Да не ротным был, а пеленки твои стирал.. Это ж двадцать пять лет в декабре будет, серебрянная свадьба...

 

-- Сань, ну чего ты затормозил, еще ж желтый, перескочил бы...

-- Да ладно тебе, Серег... Живее будет.

-- Это точно. Время-то есть.. Димыч, до поезда сколько?

-- Сейчас, дай сообразить.. Во сколько псковский отходит... Забыл.

-- Ну и я забыл.. В семнадцать двадцать вроде. Рано выехали. Сейчас приедем, посидим на дорожку, все как полагается, я тебя провожу...

-- А Санька чего? Он же за рулем.

-- А думаешь, он меня ждать, что ли, будет? Он сейчас нас высадит и бомбить поедет. Третий год уже так...

-- И не работает?

-- Рабо-отает... Он у нас пю-да-гог... Училка.. Понимаешь, Димыч...

-- А чего? Наследственное же ж... Юлька ж твоя вроде тоже из учителей.

-- Да не то, что надо, наследственное... Тьфу. Сань, найди ту самую... которую Валька в Интернете качал...

-- Пап, Розенбаума, что ли?

-- Ставь давай. Димыч, помнишь, у нас ее Дятлов Игорешка пел все время?

-- Царствие небесное.. Сейчас на вокзале помянуть надо будет, Серег.

...В Афганистане,

В «черном тюльпане»

С водкой в стакане

Мы молча плывем над землей.

Скорбная птица

Через границу

К русским зарницам

Несет ребятишек домой...
 

5.
-- Вот смотрите, дело такое... мы с вами сейчас едем на Щукинскую, на Живописную улицу, я скажу куда. Я расплачусь, подойду к домофону, а если мне не откроют, я вернусь и вы меня тогда домой повезете. Хорошо?

-- Как скажете...

-- У вас в машине курят?

-- У меня в машине чего только не делают. Вам окно открыть?

-- Да я сама. Это «копейка», да?

-- «Шестерка».

-- У моего дедушки была «копейка», когда я была маленькая, мы в ней на дачу ездили.

-- А теперь как?

-- А никак. Дедушка умер, я выросла.. На даче теперь моя младшая сестра с детьми живет, там домик маленький, места мало.

-- У нас тоже дача маленькая. Вам музыку поставить?

-- Нет, спасибо, я лучше в тишине. Вы понимаете, мне сейчас надо сосредоточиться. Я очень волнуюсь, даже выпила для храбрости...

-- Случилось что-то?

-- Да нет, ничего страшного.. Просто он мои звонки сбрасывает и на почту не отвечает, а на работе появляется, я проверяла. Ну вот...

-- Разбираться едете?

-- Ну да, наверное... Я подремлю пока?

-- Вам сиденье опустить?

-- Да нет, спасибо... Вы понимаете, я уже все поняла, но надо же как-то уточнить. Не люблю неопределенности.

-- Ее никто не любит.

-- Да, конечно...

 

-- А вот теперь у гастронома во двор, там сейчас табличка будет на доме... видите?

-- Вижу.

-- Ну вот...нет, не здесь.. У следующего подъезда затормозите.

-- Хорошо.

-- Сколько с меня?

-- Как договаривались, четыреста.

-- Да. Простите, я забыла.

-- Вас долго ждать?

-- Не знаю. Лучше, наверное, чтобы не ждать, правда?

-- Правда. Я пока вон туда отъеду, к гаражам. И если что – я вам посигналю фарами.

-- Хорошо. Да я номер машины запомню. Вас как зовут?

-- Саша.

-- Саша, пожалуйста, пожелайте мне удачи, ладно?

-- Желаю. Ни пуха, ни пера.

-- К черту.

-- Вы сумку забыли.

-- Да, действительно. Извините, у меня даже руки трясутся.

-- А вы выдохните. Глаза зажмурьте и выдохните. Помогает.

-- Спасибо. Я попробую. Ну, я пошла.

-- Удачи.

 

 

-- Поехали домой.

-- Хотите, я вам музыку включу?

-- А у вас какая музыка?

-- А какую хотите? Могу радио, могу...

-- Саша, у вас свои какие-то записи есть любимые с собой?

-- Вы Чижа любите?

-- Не знаю... Не слушала особенно. А у вас Чиж есть?

-- Есть. Мне.. в общем, друг диск записал, вроде сборника... Хотите?

-- Ну давайте...

 

...и сказала мне,

«На, парень, пей».

И пока я кирял, ты разбиралась с мотором,

Но он не заводился,

Он решил нас взять измором.

А во фляжке был спирт,

И я нажрался так, что чуть не упал...

 

... «Милый, держись!»

Гони, Валентина, гони...

У тебя кайф, а не машина,

Гони...

-- Саша, вас когда-нибудь девушка бросала?

-- Нет, ни разу.

-- Вы такой счастливый, Саша... Господи, вы такой счастлливый...

-- У меня нет девушек. У меня парень, понимаете?

-- То самый друг, который вам диск записывал?

-- Тот самый.

-- Ну надо же.. Первый раз в жизни живого пидораса вижу. Ой, Саша, извините. Вы не похожи просто, поэтому я так...

-- Бывает.

-- Саша, а как мне теперь жить? Он вас бросал?

-- Это неважно. Вы перетерпите. Будете терпеть – и перетерпите. Все кончится. Просто потом – это уже будете не вы.

 

... Солнце встает и становится теплее.

Хочется жить вечно, да где-то прогадал.

Вновь не угодил в объятия Морфея,

А главное – в твои объятья не попал

И мне не спиться...

 

-- Просыпайтесь, пожалуйста. Мы приехали.

-- Да, действительно. А я вам адрес говорила?

-- Конечно, говорили.

-- Спасибо большое. Саша, вы можете не сразу отъехать, а подождать, пока я в подъезд войду?

-- Конечно подожду, вы не волнуйтесь.

-- Спасибо. Саша, вы извините, что я такая никакая, просто ситуация, понимаете.

-- Понимаю. Все хорошо будет.

-- Спасибо. Вот возьмите еще...

-- Да зачем? Ну, спасибо, конечно... Удачи вам.

-- И вам, Саша, спасибо за музыку.

-- Да на здоровье. Вы не переживайте, все еще наладится...

 

-- Алло? Да нет, могу говорить. Сейчас пассажира выгрузил, еду пустой. Да нормально все... Ну, не знаю, я думал, еще сегодня... да нет, какое там... Восемьсот рублей и вся любовь, а мне еще заправляться.. Сейчас, соображу...На Академика Янгеля... Это в Чертаново... Угу, в Ново-Ебенево... В общем, если кто по пути будет, тогда возьму, а так нет. Валь, тебе сигарет купить?

...На двоих одно горе,

На двоих один крест.

На двоих целый месяц

И бутылка вина.

На двоих парабеллум –

Если война...

 

 
6.
Тальберга было видно издали. На автобусной остановке, среди толпы, разморенной неуверенной майской жарой, он оказался единственным человеком без подручной банки пива. Сидел, поднеся близко к лицу свежекупленный детектив, и даже забывал стряхивать пепел с сигареты.

Сигналить пришлось дважды. Впрочем, Шурик еще затормозить толком не успел, а в переднее пасажирское уже ломились:

-- Шеф, до Нахимовского, пятьсот, опаздываю!

-- Нет, занят, пассажира жду, – и крикнул в уже ничем не заслоненное окно, -- Валь, ты идешь?

В спину гудел другой «бомбила».

Тальберг, наконец, услышал сигнал, двинулся к машине, придерживая указательным пальцем захлопнутую книгу. Отбросил сигарету, сел, кивнул привычно:

-- Саш, там пять страниц до конца осталось, дай дочитать.

И снова зарылся в свое чтиво. Шурик усмехнулся:

-- А убийца – почтальон. Я думал, ты позже освободишься.

Валька неопределенно пожал плечами: подколки по поводу собственных книжно-макулатурных пристрастий на него не действовали. Оставалось ждать, когда эта детективная фиготень кончится и смотреть на дорогу. И на Вальку.

К третьему светофору книжка сперва с треском захлопнулась, а потом с еще большим треском полетела на заднее сиденье.

-- Ну что, фигня?

-- Не фигня. – Валька улыбался так, будто доел кусок чего-то очень вкусного. Ну, на любителя, конечно.

-- Тебе музыку сделать?

-- Кого? Приходишь на пляж, а там одни станки. Тишину мне сделай. Саш, у меня голова и без того с утра квадратная. Задергали.

-- Давай я твою мобилу отключу.

-- Мозги мне лучше отключи. Сейчас мама звонить будет, -- Валька не огрызался, а скорее думал о чем-то своем, покручивая сильно отросшую прядь.

-- Будет звонить – я разбужу.

-- Да ну... У тебя тут сиденье жесткое.

-- А ты с ногами заберись. Тебе можно, ты компактный.

Тальберг снова отрицательно мотнул головой. И в кои-то веки удержался от своего постоянного шипения относительно технических характеристик «этой жестянки». Уже сколько раз спорили: «Саш, ну давай я маме скажу, пусть она тебе доверенность сделает, все равно этот «Лексус» в гараже пылится. Саш, ну разобьешь – и хрен с ним, машине десять лет, он маме с Андреем вообще не сдался. Ну, Сашша...»

-- Саш, на обратном пути надо будет в банкомат заехать.

-- Могу сейчас поискать.

-- Мне сейчас вылезать лень. Давай, когда домой поедем. У супермаркета какого-нибудь тормознем, я сразу денег сниму и поесть чего-нибудь возьму.

-- Молоко не забудь, ладно?

-- Ладно. Саш, а ты у своих долго будешь торчать?

-- Да полчаса наверное. Заодно джинсовку заберу, а то в этой жарко. Ты же знаешь, отец как ворчалку врубит, так и не замолчит, пока все не выскажет.

Валька снова кивнул, не отводя взгляда от сигаретной пачки. Есть вещи, которые нельзя... Даже не обсуждать, а просто принять, наверное. По крайней мере, с отцом Шурик вообще ни о чем таком никогда не говорил. А мама догадалась. Не сразу, по кусочкам. Будто паззл собирала из случайной информации. Хотя представить маму с паззлом было странно. Вот с пасьянсом компьютерным – это да, но компьютер мама разнесла на составные почти два года назад, после пресловутого «Сашка, это что, правда? Ты действительно... У тебя с ним не дружба, Саш?» Хотя ведь обещала, что не будет нервничать, специально дождалась, пока отец уедет на дежурство, и ему ничего не говорить тоже пообещала.

И вправду не сказала ничего: батя до сих пор уверен, что Шурик с мамой несколько месяцев не разговаривали просто из-за его ухода из дома. Отец звонил ему, передавая мамины бытовые просьбы и что-то там скрипел на тему: «А я ей и говорю "Да ладно, Юль, было бы лучше, если бы он тебе лимитчицу в дом привел?”, а она... Сань, ты бы вернулся, правда, а то как приблуда какая в чужом доме живешь, будто у тебя своего нету».

Потом, конечно, помирились, после особо сильного отцовского винно-водочного загула. Только вот: «Сашка, ты мне лучше совсем ничего не говори, чем про такое. Саш, а может тебе к психиатру сходить, хочешь, я на работе узнаю, у нас у замглавного связей много... Он кодировался недавно. Сашка, там если дорого, так у меня на сберкнижке есть, я дам. Саш, ну сходи к врачу?»

 

-- Саш, у тебя резинка есть?

-- В куртке посмотри, в левом кармане, -- центр остался давно позади, а поток ни разу не уменьшался, хотя вроде будний день, на дачи народ не ломится. Тут до родительского дома ехать осталось от силы минут десять, а они ползут как те эстонские улитки из тальберговского анекдота.

-- Да я не про эти, мне для волос... – Валька извернулся, прицельно метнул куртку поближе к дочитанному детективу.

-- Аааа... Жалко.

-- А чего так? – лапы у Тальберга были холодные, даже сквозь джинсовую ткань ощущалось.

-- Да так... Да тише ты, я за рулем, между прочим...

-- Ну и что?

-- Вот врежемся, будет тебе «ну и что»?

-- Как в том анекдоте, да, Саш? Про тупую черепно-мозговую травму головы...

-- Хм... Ничего не смешно, между прочим. Тальберг, ты сдурел что ли? Пару часов потерпеть не можешь?

-- Какую пару?

-- А сколько? Ты у родителей побыстрее можешь? Мне, между прочим, завтра к первому уроку...

-- Я в курсе.

-- Руки... Ну совсем что ли.. Не видишь, я за рулем...

-- Совсем. Саш, слушай, давай я маме сейчас позвоню, пусть они с Андреем выйдут с собакой на полчасика... А мы пока...

-- Валь...

-- А чего? Она же щенок почти еще, с щенками много гулять надо.

-- Валь? Ты как себе это представляешь? Я щаз к вам в квартиру поднимусь и скажу: «Здрасте, Ольга Валентиновна, мы тут с Валей к вам домой трахаться приехали, погуляйте пока где-нибудь?»

-- А то она удивится?

-- Ну не могу я так... Неудобно.

-- Неудобно знаешь что?

-- Знаю...

-- Знает...

-- Валь, ты чего смеешься?

-- Сообразил, что мы с тобой и правда на потолке ни разу...

-- Тьфу. Валь... Ну не могу я так...

-- Не можешь. Но хочешь... – при полном стояке Тальберг ухитрялся быть ехидным. Даже еще больше, чем обычно. – Сашша, ну развернись где-нибудь?

-- Где? Мы уже на мосту практически, до дома пять минут.

-- Ну, я не знаю... Давай под мост заедем.

-- Там пешеходная зона.

-- Да? Ну вон Раевское кладбище, припаркуйся там...

-- Мы поворот проскочили уже. И вообще.. я тебе что, сатанист, чтобы на кладбище?

-- Ну с тобой так вечно. Саш, во, давай сейчас направо и в тот двор за травмпунктом, там гаражи, приткнемся.

-- Там не гаражи, там стоянка.

-- А тебе не похуй, Саш? Если чего, все равно тупая травма головы у меня будет. Ну все, давай, сейчас зеленый загорится, и на первом правом повороте давай...

-- Да даю уже. Руки...

 

Сирень в этом году зацвела своевременно. И довольно обильно. Белые, больше похожие на виноградные грозди, соцветья плотно лежали на лобовом стекле, почти теснились. Словно подглядывали. Хотя, конечно, ни черта путного разглядеть не могли.

-- А я тебе говорил, давай я у мамы доверенность возьму, в «Лексусе» стекла тонированные, -- Валька скрипел сиденьем, возился, устраивая поудобнее свою голову на шуриковом колене, потом вполне довольно замолчал.

Шут бы с ними, со стеклами. Но тут еще и слышимость была... Будто они не в машине, а прямо в этих бело-сиреневых кустах. Будто больше – вообще негде. Никак.

Исключительно в этой тесноте, где только и оставалось, что тереться спиной о застиранный чехол сиденья, пробовать на вкус собственные губы и держаться свободной рукой за ручку двери. А второй рукой шарить в окаймленной молнией джинсовой прорези, ощущая под пальцами валькино тепло. И радоваться тому, что Тальберг и вправду такой небольшой. Удобный. Все понимающий и все умеющий.

А потом все из-за той же проклятой слышимости даже рот толком открыть нельзя, и воздух на губы не попадает, срывается. Но ты не задыхаешься, а наоборот. Дышишь чем-то очень чистым и вкусным, и не можешь надышаться, тебе мало. А запрещенный крик превращается в теплые брызги и выплескивается наружу.

-- Сашша... Салфетку дай сюда... Да я сам бы вытер... – Тальберг попробовал прикурить, потом ухмыльнулся.

-- Ты чего?

-- Да ничего... Губы сигарету ухватить не могут. Типа калибр не тот.

-- Еще не хватало, чтобы был тот. У тебя мобила трепыхается.

-- Не мобила, а труба, сколько раз говорить. Алло, ма? Да уже рядом, в соседнем дворе застряли. А не вопрос, у меня ключи есть. А Андрей с тобой пошел? Угу. Ну я подожду, вы через сколько будете? Где? Ну ладно, погрею. Ага. – Тальберг все-таки прикурил. – Вы когда с Яузы обратно пойдете, позвоните, ладно?

-- Валь...

-- А чего такого? Я ж ее не просил, они сами с псиной гулять пошли... Собаке нужен свежий воздух.

-- Угу.

-- Поехали скорее, у нас полчаса есть, точно...

-- Валь, они у тебя горят, эти полчаса? Дай отдышаться.

-- А больше тебе ничего не дать? Может, у меня ностальгия поперла. Чтоб в родительской квартире, да чтобы никто не застукал.

-- Ностальгия у него... Тальберг, тебя до нашей школы подбросить? Там, говорят, туалеты с той поры ни разу не ремонтировали.

-- Я подумаю, хорошая идея. Саш, ну все, ну поехали. Ну, блин горелый... Жалко, что я не вожу...

-- А я тебе сколько раз предлагал?

-- Ну все.. Давай прямо в эти выходные. В субботу отоспимся и ты мне, наконец, покажешь...

-- А ты разве в субботу не работаешь?

-- Сейчас, дай сообразить... Работаю... Тогда в воскресенье...

-- В воскресенье у Вовчика днюха, я за руль вообще не сяду.

-- Тогда в следующую субботу.

-- Или в послеследующую.

-- Или летом уже, когда у тебя уроков не будет...

-- Еще в новогодние праздники можно, Валь. У меня тогда тоже уроков не будет.

-- О, в самый раз. Договорились? – Валька смотрит очень серьезно. Можно подумать, что он вправду верит в то, что говорит. Но для этого надо очень плохо знать Тальберга. А как это -- Шурик себе представить не может.

 

The end

Menthol_blond, 29-30 мая 2009 года

 
 

Беты: GANfighter, НБ-Эль

Саммари: 1 сентября 2009 года и немножко раньше

Дисклаймер: все совпадения случайны, все имена изменены, все права на персонажей принадлежат Menthol_blond, за поведение Тальберга автор ответственности не несет


Километры воды

«Я просыпаюсь в кошмарном бреду»
Наутилус

1.
Цветы мешались дико: хрустели острыми, словно наглаженными, обертками, вероломно кололись сквозь яркую фольгу и размашисто пахли. Словно весь лифт сейчас стал внутренностью флакона с каким-то навороченным парфюмом, а сам Шурик – невесть как попавшим туда посторонним предметом. Как заспиртованная лягушка, что ли... Только вот у нее лапы врастопырку, а Шурик борется обеими руками с этой букетной россыпью, стараясь не уронить цветы на затоптанный пол и при этом вытащить из кармана пиджака ключи. Привычную связку, солидную и разнокалиберную. Два от родительской квартиры, две домофонные плашки, маленький и скользкий от местного почтового ящика, один от машины – уже отдельно, будто он прямо сейчас готов сорваться со связки к отцу, и еще один – от андреевой квартиры. То есть, от валькиной, конечно, или даже его и валькиной. Но назвать обжитую за два года двушку именно так язык не поворачивался. Валькина квартира – это там, в родительском доме, на другом конце Москвы, десятый этаж, а над ним одиннадцатый, два балкона наискосок и вид на привычное здание школы. Школа, кстати, той же планировки, как и его нынешняя, только тут детсад не справа, а слева и до дома от нее четверть часа быстрым шагом. До нынешнего дома, их нового.

 

Длинный ключ от маминого верхнего замка зацепился за что-то, придержал всю связку. Вот совпадение: всю жизнь замок заедал, а теперь еще и карман как захлопнулся. Вальке надо рассказать, ему такие вещи нравятся. Не забыть бы еще: потому что неизвестно, где именно Тальберга черти носят и почему он трубку не берет.

 

Лифт замер на нужном этаже, пригласительно клацнул дверями, готовясь выпустить наружу Шурика с этим его цветочным барахлом и перекосившейся от тетрадей сумкой. Пришлось придерживать плечами дверцы, протискиваться на лестничную площадку, цепляясь этими букетами за стены лифта и вытаскивая наружу упертую связку. Еще не хватало, чтобы мобильник закурлыкал. Ну, то есть, если это Валька, то тогда, конечно. А все равно неудобно, когда обе руки заняты. Он поэтому и в домофон так долбился, ждал, что Тальберг откроет дверь. А динамик равнодушно плевался короткими сигналами. Минуты две, наверное: пока из подъезда не вышла какая-то условно знакомая бабулька с безразмерным пакетом мусора и неровной стопкой бесплатных газет. Подслеповато поздоровалась и даже придержала дверь. Шурик поблагодарил, зашуршал своей охапкой в сторону лифта, ткнул локтем в кнопку вызова. Рассеянно подумал, что надо было вручить бабке хоть пару букетов, и снова нырнул в недоуменные мысли о том, почему Тальберг не открывает: он же собирался сидеть дома. Может, собеседование перенесли? Или какая-нибудь новая вакансия наклюнулась? Валька вроде не суеверный, но про такие вещи всегда говорил потом: «Саш, а я опять безработный. Обещали еще вчера позвонить и ни хрена. Да ну их на фиг. Вот спохватятся, а я уже буду занят. Уйду громкоговорителем работать на Ленинградский вокзал...»

 

Правильно отвечать на такие вещи Шурик так и не научился. То закуривал невпопад, то ляпал про то, что Тальберг по специальности может алгебру преподавать, хоть с частными учениками, надо в школе поспрашивать… Но чаще само по себе произносилось совсем уж идиотское: «Валь, ты не сильно дергайся. Я вчера одного чувака до Химок довез, там нормальные деньги получились». Валька отвечал на это «угу» и просил смотаться в обменный пункт, пока тот не закрыли: мать и Андрей почему-то подкидывали ему исключительно доллары, а обменник как раз по пути от школы до дома. «И сигарет еще купи. И ту фигню для линз в аптеке. Саш, а второе собеседование вообще отменили, позвонили и сказали, что уже сами человека нашли».

 

С того музыкального проекта Валька уволился еще в середине июня. Как всегда – неожиданно. «Да никто меня не прогонял, я сам свалил. Сашша, ну я все расскажу, только потом». Шурик, приплюснутый всей этой ЕГЭшной выпускной ерунденью, послушно кивнул: все равно так сразу Тальберг не расколется, а сейчас и вправду не до того. Шуркиным пятым классам до выпуска еще далеко, но вот от дежурств на экзаменах и без того задерганного Александра Сергеевича никто освобождать не собирался.

 

Так что разговор закрутился недели через две, когда они залипли на проспекте Мира в безнадежной пробке. Валька неизвестно зачем полез смотреть магнитолу, мрачно прошипел матерную инструкцию по хранению сидюков, а потом вдруг спросил:

 

– Саш, ты газету помнишь?

 

Шурик пожал плечами и привычно приготовился ощутить себя идиотом.

 

– Ну помнишь, мы ее еще потом у меня на балконе жгли? Ну тогда, в феврале.

 

Про «тогда, в феврале» они за всю эту жизнь говорили раза три. Шурику казалось, что вспоминать про такое лишний раз нельзя: словно зажившую царапину обратно расковыривать. Ну так потом и произошло. Можно подумать, что у Тальберга открылся специальный талант – вызывать из забытого всякие неприятности. Но это стало потом, а в том жарком пробочном безделье Шурик просто постучал пальцами по иконе с приборной панели:

 

– Ну?

 

– Текст в газете помнишь?

 

– Не дословно.

 

– Я тоже... – Валька прикурил одну от другой, отправил бычок на продавленный жарой асфальт и вроде как сменил тему:

 

– У меня на работе у чувака одного, ну ты не знаешь, он у нас типа весь такой по связям с общественностью, была жопа. Полный бесперспективняк. А я ее разрулил, почти случайно. Еще прошлой весной эта байда там началась, ну, неважно. В общем, я Андрею недавно эту фишку рассказываю, раньше как-то времени не было. А он кивает, кивает, а потом спрашивает, какая у этого Белявского фамилия, – Валька напряженно моргнул, будто ждал ответа на вопрос.

 

– Белявский? – неуверенно ответил Шурик.

 

– Ага. В общем, Андрей его знает, оказывается. Хорошо еще, что не лично.

 

– Почему хорошо? – осторожно изумился Шурик. Особым идиотом он себя сейчас не считал. Скорее, ситуация напоминала осточертевшие диалоги с пятиклассниками: «Александр Сергеич, а почему мне «два», а Сторожкиной «три», если она у меня все списала?» Блин, ну о чем он думает, у него же каникулы. Ага, а у Вальки так вообще увольнение с любимой работы.

 

– Потому что он бы Белявского расстрелял через повешенье, – мягко улыбнулся Тальберг.

 

– За что?

 

– Потому что это был его текст, – почти по слогам отозвался Валька. Снова выкинул бычок, недоуменно посмотрел на пустую пачку, зевнул: – Ну, Андрей при мне тому мужику позвонил, который тогда главным редактором вместе с Белявским работал. Они, оказывается, с Андреем в каком-то там райкоме вместе учились. Или служили? Я не знаю точно.

 

Шурик дисциплинированно выдохнул «угу» и честно обрадовался безнадежной пробке: сложно следить за дорогой, когда тебе небрежно скармливают такие новости.

 

– Валь, так ты с ним поругался, что ли?

 

– С Андреем? Я что, совсем козел?

 

– С Белявским.

 

– Нет, конечно. Просто сказал, что ухожу. По семейным обстоятельствам. Все равно там с зарплатой жопа полная, потому что кризис. Андрей вообще удивился, что мы за столько времени так и не загнулись.

 

Пришлось снова кивать и только потом задавать наводящие вопросы:

 

– Валь, я не понял. Так ты ему что, совсем ничего объяснять не стал? Просто ушел и все?

 

– Ну да. Это же мое дело, а не его. Он в него второй раз не сунется.

 

– А Андрей чего? – у Шурика оставалась невзрачная надежда на то, что Андрей Андреевич как-то разберется с этим самым Белявским и самому Шурику не придется отлавливать неизвестного чувака у входа на бывшую валькину работу.

 

– А Андрей спросил, не знаю ли я Си плюс плюс. Там у какого-то его знакомого срочно ищут.

 

Уточнять про загадочное дважды положительное «си» было неудобно. Тальберг про что-то такое трындел год назад, когда ковырялся с многострадальным дипломом. Но про всю эту мороку с уебком по связям с общественностью говорилось еще труднее:

 

– И ты ничего не сделаешь? Совсем?

 

– А зачем? У него и без меня такой геморрой, что просто трындец. Потому что, если человек мудак, так он во всех делах мудак – и в работе, и по жизни. Саш, у аптеки тормозни?

 

– А чего тебе там в аптеке? – почти беззаботно отозвался Шурик. Тогда у этого вопроса был всего один ответ. Спокойный и правильный.

 

– А ты угадай с трех раз, – Валька потянулся, устраиваясь поудобнее в жестком кресле.

 

– А если не угадаю, то чего?

 

– То сам попрешься покупать. Саш, ну что ты краснеешь-то? Между прочим, от жидкости для снятия морды... Тьфу, макияжа с морды, аллергия бывает.

 

– А ты откуда знаешь?

 

– Мама сказала. Ну еще в тот раз, когда мы у них. Ну помнишь, еще перед этим мы в гаражи какие-то поперлись?

 

Про гаражи Шурику можно было не напоминать. Особенно в том же самом «жигуле». Особенно, когда Валька тут, рядом. И дышит так, будто его сейчас раздевают. Или уже раздели. От слова «совсем».


2.
Ключ повернулся в замке подозрительно легко. Хотя вчера еще скрипел, и позавчера, и месяц назад тоже. Особенно громко он скрежетал, разумеется, ночью. И боковая соседка что-то такое пару раз им бурчала, но скорее с любопытством, чем с раздражением. А Тальберг от этого сдавленного скрипа просыпался и ехидно комментировал прямо с кровати: «Возвращается мужик в три часа ночи из кабака, и тут ему… Саш, а эсэмэс набить сложно было?». «За рулем сложно». «А ты бы пассажиров попросил» – отзывался Валька уже с порога комнаты. И синхронно возился со шмотками: пока Шурик выпутывался из куртки, он успевал замотаться в попавшуюся под руку рубашку – иногда получалось, что ту самую, последнюю отглаженную на завтра. В случае этих самых «иногда» они потом шипели друг на друга и на утюг: то заполночь, то в восьмом часу утра. У Вальки была… нет, есть такая привычка: проводить его на работу и потом свалиться спать. Когда на проекте выходной или теперь, когда работы нет. Но это утром. А сейчас...

 

А сейчас Шурик словно запнулся в коридоре о неизвестность. Стоял, не двигался, только чертовы цветы хрустели в неожиданно дернувшихся руках. Еще удивился, что за пару секунд успел столько всего вспомнить. А потом за напряженной спиной щелкнула дверь. Словно кто-то нажал кнопку «Пуск». И теперь надо было вышагивать из ботинок, путаться в сумочной сбруе и двигаться к кровати. К Вальке. Прямо с этими блядскими цветами – Шурик почему-то вцепился в них, как тонущий в круг или там парашютист в стропы. Или в стропила? Неважно...

 

Передвигать андрееву мебель они не стали, как валькина мать здесь все поставила, так оно и было. Хотя получилось адски неудобно: входишь, а с порога насквозь простреливается большая комната с широкой, нараспашку, кроватью. А штора на окне тоже отброшена, свет хлещет по всей комнате, удваивается в зеркальных панелях шкафа, бьет солнечными зайчиками в вечно выключенный плоский телеэкран, переламывает воду в оставленном на полу стакане. Дрожит двумя золотыми подковами в валькиных очках.

 
Очки он увидел первыми: одна дужка сложена, а вторая нет, – и она зарылась округлой лапкой в рыжеватый ковролин. А сверху ее почти касаются валькины пальцы, которые в этом прямолинейном солнечном свете кажутся белыми до синевы, как страница в новой тетради.

 

Валькина ладонь почти упирается в пол, а сам Тальберг лежит на краю этой невозможной кровати, зарываясь лицом с простыню, а другой рукой в подушку; прямоугольную, узкую, какую-то автомобильную. Валька лежит и не шевелится, словно это не он, а персонаж какого-нибудь дурацкого фильма, который неизвестно зачем взял да и застрелился из собственных очков. Правда, как в кино, очень похоже, особенно с этим солнцем, которое как будто кто-то неправильно выставил, как свет в коридоре. Тальберг про такое как-то говорил, еще во времена проекта...

 

Чем ближе к Вальке – тем глупее мысли. А всего три недели назад они и вовсе были бы другими, тревожными, но спокойными: все в порядке, просто Тальберг слетел с резьбы и неизвестно зачем напился, хотя до этого продержался почти месяц. Но раз в месяц – это нормально, особенно после всего, что уже было.

 

Очки чуть не хрустнули под ногами в унисон с цветочной фольгой. Солнце запуталось теперь в ней, рассыпалось бликами, словно обрадовалось новой игрушке. А Шурик наконец-то освободил руки. И сам чуть не обрушился на пыльный ковролин вместе с букетами.

 

– Валь? Валя!

 

– Ты чего орешь, как лось на водопое? Сколько сейчас времени?

 

Минуты две прошло. От безнадежного общения с домофоном до громкого шуршания белой, тоже какой-то тетрадочной, простыни:

 

– Сашша… Ну сколько времени-то?

 

– Пятый час, наверное.

 

Тальберг нашарил очки, уколол палец о какой-то идиотский шип или дурацкую веточку, прищурился, проморгался. Глаза за огромными тонкими стеклами напоминали настороженных серых рыб. Сонных немножко, но вполне живых.

 

– Саш... Ты где квасил?

 

– В учительской, – радостно спалился Шурик. И только сейчас сообразил, что стоит коленями на этих блядских цветах. А там розы, между прочим. Больно, блин.

 

– Валь, да там было… Шампанского на пол-пальца, кто же днем всерьез станет, у нас еще по школе первоклашки с продленки бегают.

 

– А старшеклассники за школой бухают, – умудренным голосом отозвался Тальберг. И перевернулся, наконец, на спину, окончательно сбивая одинокую простыню. Шурик сразу чертыхнулся. И не только.

 

– А ты чего… так… такой?

 

– Тебя жду, – хмыкнул Валька.

 

– Серьезно, что ли?

 

– Несерьезно. Будем считать, что это я так загораю.

 

– Будем, – Шурик потянул на себя шнур от шторы.

 

– Сашша, только ты зубы почисть, ладно? А то меня сейчас наизнанку вывернет, – и Тальберг снова снял очки.

 

Все как в первый раз. Только страшнее. Как заново. Не с кем-то еще, а... Валька ведь не менялся. По крайней мере, внешне. Смотрел внимательно и близоруко. Смеялся глазами. Он, наверное, вообще их никогда не закрывал в такие моменты. Точно сказать Шурик не мог – сам-то он обычно действовал на ощупь, привычно. А сейчас жмуриться было нельзя.

 

Он придерживал Тальберга куда осторожнее, чем эти осточертевшие первосентябрьские цветы. Вел пальцами так, будто не знал, куда их вообще девать. Словно сантиметром выше или ниже выверенное тело могло смениться чем-то иным, неживым и непривычным.

 

Но все было на своих местах. И темная родинка чуть выше пупка, и выступающие от касаний соски, тоже похожие на родинки, только светлее. И затертая татуировка, которая казалась выпуклой или хотя бы шершавой – пока до нее не дотронешься.

 

Все находилось вовремя, замирало или натягивалось, терлось о безнадежную простыню или о его собственную, слишком прочную и теплую кожу. Ну, это если сравнивать. Шурик словно запнулся, а потом срочно открыл неизвестно когда зажмуренные глаза. Сам же и подсматривал за собственными действиями, будто мешал сам себе списать, а потом собирался оценку ставить. Глупость, конечно, но... Так было легче. В голове словно хронометр включился. Одно движение в секунду. Или в три? С какой там частотой бьется сердце?

 

Валька молчал. Не фыркал, не командовал почти таинственным тоном, не шипел неразборчиво и мягко. Будто давал слушать свое дыхание – как хорошо очищенную запись без посторонних шумов.

 

Если, конечно, не считать лишним почти щелкающий звук. А потом уютный треск пружин внутри матраса: когда Тальберг резко ворочается, устраиваясь поудобнее. Или даже позволяя устроиться внутри себя. Гнется и сам себе разводит колени до невозможного хруста. И замирает так: словно по рассеянности забыл выдохнуть и вдохнуть – так, как другие забывают закрыть дверь, входя в квартиру. А потом спохватываются и начинают суетиться. Метаться туда-сюда, так, что только светлые волосы неразборчиво шуршат по вдавленной подушке. И надо тоже как-то действовать, а не просто нависать сверху, улавливая присвист воздуха, трущегося о валькины, тоже раздвинутые, губы. А потом вместо привычного напряженного покачивания не наступает ничего. Только непонимание.

 

– Саш, у тебя некрофилов в роду случайно не было?

 

– А?

 

– Ну позвони родителям и узнай, блин, – Валька начал отодвигаться от касаний и расспросов. Словно по-пластунски полз, но только на спине. И сразу же потянулся за очками. Хотя обычно хватался за сигаретную пачку: так резко, будто она – первый предмет, увиденный Тальбергом в новом, еще сладком и очень счастливом мире.

 

– Валь, что слу...

 

– Ничего, – Тальберг высвободился окончательно. Ну хоть отодвигаться не стал. Наоборот, потянул Шурика к себе поближе. Так, чтобы можно было ругаться прямо в его краснеющее от непонимания и напряжения ухо.

 

– Саш, тебя там в твоей школе, что, насильно женили на всем педсоставе?

 

– Ага. Включая физкультурницу и трудовика, – отмахнулся Шурик, неуклюже пристраивая Вальку к себе. Сейчас вообще любое движение казалось неловким: и из-за напряга, и из-за того, что у Тальберга такая холодная кожа – до ожога. Словно Валька был не собой, а собственной мастерски выточенной копией – только ледяной. Готовой разрушиться от первого же резкого движения.

 

– За трудовика потом ответишь. А сейчас выдохни.

 

– Что сделать? – Шурик приткнулся еще ближе, вспомнив, что дыханием можно отогревать.

 

– Бобер, я говорю, выдыхай. Сашша, ну черт возьми, я же не фарфоровый! – Валька извернулся и громко скрипнул матрасом. Словно зевнул. Не от скуки, а от беспокойства.

 

– Почему не фарфоровый? – Шурик сейчас лежал почти на краю, ближе всего к цветочной россыпи, которая пахла чем угодно, но только не Тальбергом.

 

– Потому что не разобьюсь… – снова зевнул Валька. И зашипел дальше, уже сквозь сигаретные выдохи: – Саш, ну чего ты делаешь вообще? Что за танго помирающего лебедя? Я что, по твоему, каждый раз буду коньки отбрасывать? – и скорчил нереально смешную морду, изображая, видимо, это самое легендарное отбрасывание коньков.

 

Шурик постарался улыбнуться. Получилось неубедительно. Еще хуже, чем нынешнее валькино возмущение. Может потому, что он слишком четко помнил этот самый предыдущий «каждый раз». А может это просто страх все-таки передается половым путем. Например, через дыхание.

 

 
3.
О неприятностях никто никогда не сообщает заранее: не дает времени на подготовку, возможности заглянуть в шпору и списать. Остается только предугадывать, отслеживать и коллекционировать приметы. Совсем как бабуин из доисторического племени, четко знающий, что если солнце на заходе красное, то это к сильному ветру. Или к шторму? А если все хорошо? До такой степени, что спокойствие висит в воздухе, как туман – густой и стопроцентный, плотный, хоть пей его. И ты вытягиваешь губы. Прихватываешь ими то мокрый воздух, то еще более мокрого Вальку, то теплые капли, кажущиеся совсем прозрачными на знакомой светлой коже. На вкус, естественно, это не туман и даже не молоко. Но потом точно так же ощущаешь и все остальное: случайную табачную затяжку, глоток трижды успевшего остыть чая, зубную пасту. А после нее снова сигарету, полноценную и вроде бы нелегальную – «Сашша, ты же бросил?». И опять Вальку, который умудряется дышать в тебя и подушку одновременно, ворочаться во сне так, что струи мокрых волос попадают тебе по губам. Будто просят двигаться потише. «Ш-ш-ш-ш… Саш, ты будильник поставил?»

 

Но будильник не пригодился. Тогда, три недели назад. Когда Шурик проснулся среди ночи от резко вспыхнувшего света. Как в купе за час до прибытия. Но там хоть ждешь сквозь вагонную тряску этой неуютной казенной побудки. А тут ничего такого не было. Только предельно-резкий свет неоновой лампы – кажется, той самой, что висела когда-то над валькиным письменным столом. Сейчас она присобачена над их кроватью вместо бра: Тальбергу так удобнее возиться с ноутом, а к казенному свету можно и привыкнуть. До такой степени, что улыбаешься и почти краснеешь, когда посреди урока той же бумажной белизной вдруг наливается на потолке неисправный плафон.

 

Тогда свет бил в глаза. Словно Валька включил вместе с лампой кнопку «тревога». Только беззвучную. Никакого воя сирены или писка сигнализации. А спокойный, почти обиженный шепот: «Сашша, у тебя в машшине аптечка есть? Принести можешшь?». И ты так же спокойно думаешь, что ключи от машины в джинсах, джинсы, кажется, в ванной. Или в той комнате? Сейчас встану. А уже потом открываешь глаза. И почти орешь. Потому что у лежащего рядом Вальки нереально светлые губы и почти черные сщуренные глаза. Такого не может быть только из-за лампы.

 

– Валокордин нужен или корвалол. В общем, все тащи, сейчас разберемся.

 

Тальберг произносит это почти весело. Еще и улыбаться пробует, в свободное от вдохов и выдохов время:

 

– Блядь, сердце прихватило. Саша, ты не бойся... Пожалуйста.

 

Ключи действительно были в ванной, вместе с джинсами. А потом Шурик неизвестно зачем искал куртку, она точно должна быть в прихожей, на той же вешалке, что и шарф. Ну какой, к дьяволу, шарф, сейчас август на улице, одиннадцатое число, если мобильник не врет. Но для Шурика сейчас все – от паленых кнопок лифта до содержимого аптечки – пахнет февралем. Даже развесистое звездное небо и почти мандариновый от фонарного света асфальт.

 

А в окнах горели люстры. Обе комнаты и кухня, и коридор с ванной тоже: он наскоро включил все, как будто электрический свет мог заменить Вальке воздух.

 

Взять аптечку – вдох. Захлопнуть дверь – выдох. От машины к тротуару – вдох. Отсюда до входной двери – выдох. Плашка домофона, кнопка вызова, кнопка с цифрой этажа. И потом вверх – тоже на вдохе. Оказывается, воздухом можно затягиваться. Если попробовать дышать так, как дышит сейчас Валька. От этого становится спокойнее. Будто они сейчас вместе. Рядом. Не через полминуты, а вот прямо здесь.

 

– Саш, ты за пивом и то быстрее бе-га-ешшь... Люстру выключи, и без то-го глаза болят. И не дер-гайся так, я уже себе неотложку вызвал.

 

Страшно стало потом. Когда эта самая неотложка завернула за угол дома, молча блестя синими огнями. И надо было идти обратно, в нестерпимо яркую и пустую квартиру, перебирая в ладони мокрую связку, а в голове дурацкий разговор:

 

– А вы ему кто?

 

– Документы показать?

 

– Да зачем? Так спрашиваю...

 

– Одноклассник.

 

– Понятно. А я думала, квартиру вместе снимаете. Пили вчера?

 

– Только кофе.

 

– Тоже плохо. Вату выкиньте. Так, эээ... Валентин Юрьевич, паспорт, полис, сменная обувь, белье...

 

– Одеяло нужно? – Шурик ломанулся в ту комнату за простынями, все еще держа в кулаке проспиртованный обрывок ваты. Точнее уже – мокрый комок.

 

– Зачем? Молодой человек, ну вы что, с ума сошли?

 

– Его Сашей зовут, – без всякого пришептывания отозвался Тальберг и по хозяйски встал с выдающей их намертво постели.

 

– А вы куда? В реанимацию захотели? Скажите, где у вас что лежит, сейчас все соберем.

 

– Саша знает, – Валька разочарованно вернулся на место. – А курить можно?

 

– Курить вообще никому нельзя, – фельдшерица со «Скорой» вела себя совсем как любая учительница. Когда одни интонации для класса, а другие для перекура перед педсоветом. У самой вон в нагрудном кармане оттопыривалась сигаретная пачка.

 

– Саш, трусы на нижней полке. Ну, ты знаешь... А куда поедем? В Склиф?

 

– Куда направят. Где у вас телефон?

 

Шурик протянул трубку. Потом ушел за бельем. Начал укладывать неровную стопку в пакет. Потом словно проснулся: сообразил, что кроме валькиного барахла сует туда же и свое. Будто они на выходные в Питер собрались и Тальберг ломанется на вокзал прямо с работы.

 

– Та-ак. Ничего не забыли? Главное тапочки, все остальное вам завтра принесут. Вы в Москве одни? Родители есть?

 

– Есть. Два комплекта. – Тальберг отодвинулся от поддерживающей его фельдшерицы. С тоской посмотрел на ноутбук:

 

– Саш, завтра не забудь?

 

Шурик виновато кивнул. И спросил, можно ли уже спускаться в машину:

 

– А зачем? Сейчас двери придержите и все. У нас с сопровождением только детей возят. Родственникам нельзя. Никаким. Так, паспорт, полис... Значит, с утра родителям позвоните, они вам все привезут.

 

– Угу. Оружие, наркотики, алкоголь, – Валька сам открыл входную дверь.

 

Фельдшерица вежливо хмыкнула. Шурик вцепился в бестолковый пакет.

 

В лифте стало куда спокойнее: как всегда, когда кроме них в кабине оказывался кто-то посторонний.

 

– Саш, только зарядник не забудь вместе с ноутом взять? И денег кинь на трубу. Или маму попроси.

 

– Угу. Ты... Свитер надо было взять. Сейчас замерзнешь.

 

– У нас одеяло есть в машине, не бойтесь.

 

– Да зачем? Сейчас лето. Сашша... у тебя там валерьянка есть в аптечке?

 

– Подняться, посмотреть? Я сейчас, подождите.

 

– Вы что, с ума посходили? – фельдшерица вышла из дверей первая. Ухватила-таки за плечо Вальку.

 

– Саш, ты этой валерьянки выпей и не дергайся. Я один раз чуть не сдох – больше чего-то не хочется.

 

Он так и не погасил лампы, хотя светать начало быстро. Сидел на развороченной кровати, изводил тальберговские сигареты, потом медленно ушел в ту комнату, тоже перетряхнутую, с этим открытым шкафом. Начал долго раздвигать гостевой диван: он был какой-то дурацкой конструкции. А может, механизм заело за столько лет простоя. Будильник бессмысленно перекачивал время. Секундная стрелка чуть приподнималась, прежде чем сдвинуться на деление. Словно вдыхала и выдыхала.

 

Надо будет позвонить валькиным родителям. Наверное, в полседьмого, что ли? Ольга Валентиновна всегда встает рано из-за собаки. Валька говорил, что даже по выходным. Лучше, конечно, звонить Андрею. Все равно они оба от такой новости проснутся. Тогда в семь. Это жутко что-то напоминало, какую-то монотонную и хорошо забытую ситуацию. Но с кем именно она была связана – с Валькой или им самим, Шурик вспомнить не мог. Отвлекся на будильник. Еще два часа осталось, а сигареты уже кончились. Обычно-то он затягивался от силы раза два в день, по торжественному поводу. Ну, или вытравливал целую сигарету – когда у них время, место, действие и настроение сходились особенно хорошо. А сейчас как за пару месяцев общей жизни.

 

– Сашша... – он схватил трубку мгновенно, не удивившись даже, что Валька звонит на городской.

 

– Сашенька, я тебя не разбудила? Валя только что звонил, просил передать, чтобы ты не волновался. Алло?

 

– А... ага… Спасибо... А что с ним вообще, он вообще сказал?

 

– Ох, Саш, я пока только знаю, что сердце. У него же это наследственное, от меня.
 

4.
Посещение начиналось в четыре. Шурик приехал раньше и долго топтался у больничных ворот, вчитываясь в облупившуюся схему прохода между корпусами. Но все равно запутался и опоздал.

 

Нынешняя больница мало чем напоминала Склиф. Куда больше она смахивала на недореставрированный музей-усадьбу или старый санаторий. Деревья в зелени, стены в лесах и нашлепках свежей краски. А по бетонным дорожкам топают больные вперемешку со здоровыми. Одни от других отличаются только пляжными пластиковыми шлепками и шуршащими пакетами вместо сумок, барсеток и рюкзаков – те самые передачи. Он, кстати, тоже притащил. Несмотря на Валькины эсэмэсочные уверения в том, что тут жизнь как на Марсе: есть все. Кроме ноутбука, сигарет, ножниц, мыла и веревки. И телефонного зарядника.

 

Шурик, естественно, вспомнил о нем уже в холле, проходя мимо занятых телефонов-автоматов: надо же, еще где-то остались такие. И даже работают. А он уже не вспомнит, какие там кнопки нажимать. Мысль думалась через силу, но успокаивала, заставляла не обращать внимания на тугой лекарственный запах, автомат, выплевывающий капсулы с бахилами, стойки для капельниц, которые торчали у лифта как стайка сложенных пляжных зонтиков. Еще почему-то пахло мокрым бельем – ото всего, даже от белых дверей с надписью «2-ая кардиология». А скользкий линолеум за ними блестел как в школе. И узор совпадал.

 

Все такое обыкновенное и от этого еще страшнее. Потому что в тот раз Валька попал в больницу сам и по большой дури, а сейчас наоборот. Потому что наследственность. Это как табличка «Выхода нет». Белая, облупленная, с черными вдавленными буквами и черными же штрихами потушенных кем-то и когда-то бычков.

 

Дверь, впрочем, была распахнута. А за ней продолжался коридор. Тоже длинный, но уже не школьный, а гостиничный: с зелено-красной тропинкой тертого ковра и перекрашенными заново дверями. Платное отделение. А хлоркой точно так же пахнет.

 

– Саша! – голос у Вальки был нормальный. А в телефоне казался совсем слабым. Наверное, тут мобила плохо ловит. А может, дело в освещении – живом, без неоновой стерильности. Сейчас Тальберг выглядел совсем обычным. Просто слегка торжественным – из-за несвоей обстановки. Но, по меньшей мере, сравнивать его по бледности с простыней уже не хотелось. И дело не в том, что казенное белье было каким-то желтоватым, а в том, что Валькино лицо не замирало как на фотоснимке при каждом вдохе и выдохе, а было живым. Как тот же солнечный свет.

 

– Саш, а мы тебя тут ждем, между прочим, -- у Вальки в палате был Андрей. Спасибо, что хоть не мама: с ним как-то спокойнее. Хотя Ольга Валентиновна тогда по телефону вообще не волновалась: объясняла все четким, очень валькиным голосом и даже, кажется, успокаивала. А потом, пока Шурик полдня отсыпался, хватаясь за пищащий по ненужным поводам телефон, а потом еще столько же тупил со сбором вещей, она успела сюда приехать, перевести Тальберга в нормальную палату, сунуть деньги врачам и все узнать. И даже забить холодильник и тумбочку какими-то продуктовыми пакетами. Будто молча лишила его права заботиться от Вальке. Не дала возможность исправить непонятно что. И ведь ей это даже не объяснишь, ее тут нет. А есть Тальберг, который вопреки всем врачебным рекомендациям сидит на кровати и скармливает Андрею куски невозможно желтого яблока:

 

– Ну ты чего так долго? Продрых или в пробку попал?

 

– Так ведь с четырех…

 

– Это там с четырех, а в коммерческие с девяти уже можно. Андрей вон из-за меня работу прогуливает.

 

– Прям с обеда и начал, – кивнул Андрей Андреевич. Посмотрел, как Шурик неуклюже возится с пакетами и пошутил о том, что на Скорой не того клиента увезли.

 

– Саш, ну правда, чего ты дергаешься-то? – почти по настоящему удивился Тальберг. Но улыбнулся и подвинулся. Разве что не уложил в койку рядом с собой. Будто они дома. Вдвоем. А улыбался ему и Андрею одновременно. Словно пробовал внимание на вкус.

 

– Андрей, ну объясни все Саше, а? А я буду лежать и болеть, мне можно. Саш, ты сигареты привез?

 

Андрей объяснил. В знакомой, тоже очень валькиной манере. Что ничего катастрофического не произошло, и в другой ситуации у Вальки эта дрянь вообще могла не проявиться. Но вот проявилась – потому что не фиг было некоторым альтернативно одаренным суицидникам травить себя в свое время не абы чем, а кардиостимуляторами. Оказывается, они с валькиной матерью столько лет ждали этого приступа. И Тальберг тоже ждал:

 

– Зато в военкомате сколько сэкономили! Саша, ну я же тебе говорил.

 

Шурик был готов поклясться не чем угодно, хоть на одинокой пачке сигарет, что ни фига подобного. А вместо этого спросил:

 

– А ты как вообще?

 

– Да ничего... Прикольно. Потолок иногда падает. А иногда пол. Ничего не пил, а похмелье есть.

 

– А совести нет, – фыркнул Андрей Андреевич. – Разлегся тут, как пингвин на пляже и требует, чтобы я ему яблоки чистил. Саша, ты хоть одного пациента с такими замашками видел? Все, держи нож и Вальку. Вахту сдал – вахту принял.

 

– Хорошо, – серьезно отозвался Шурик, вместо того, чтобы завопить «так точно!» или хоть торжественно перехватить перочинный нож с санитарной, бело-красной меткой; – навороченный, швейцарский, больше похожий на хирургический инструмент. У Тальберга есть похожий, поменьше, но он им только пиво открывал. Раньше.

 

Валька и вправду затащил его в койку: прижался всеми силами и осторожно задышал, давая послушать, как бьется сейчас сердце.

 

– Саш, ну прекрати паниковать. Это же не всегда так будет.

 

– А часто?

 

– А я знаю? Если как у мамы – то раз в месяц, может реже. И не так, как сейчас.

 

– Сильнее?

 

– Наоборот, кажется. Мама вечером придет, давай спросим, – Валька изогнулся, прижимаясь еще ближе. Как в те времена, когда мамино возвращение могло что-то разрушить.

 

– Да я правда не… Валь, а ты как себя чувствуешь?

 

– Ну, блядь, ты меня еще про погоду спроси?! Лучше, чем ты, честное слово. И вообще… У мамы эта дрянь с рождения, а она не заморачивается. Даже родила нормально.

 

– Кого? – сонно промычал Шурик. Оказывается, он весь сегодняшний день хотел именно этого: знать, что Валька рядом. Так, как другие хотят есть или спать.

 

– Ежика против шерсти, блин! Да меня, Саш… – Тальберг потянулся. Шурик решил, что к тумбочке за яблоком, а оказалось, что щекотаться.

 

– Саш, ну правда, прекрати. Ты за меня боишься больше, чем родители.

 

– Которые?

 

– Все четверо. Твоего страха много, а я один.

 


…Из больницы Тальберг не вернулся.

 

Уехал к родителям. Точнее – на родительскую дачу, если этот дом вообще можно было назвать словом «дача». Скорее, наверное, «фамильное гнездо» – мать с Андреем отстроили его за последние пару лет и теперь мотались сюда на выходные. Даже зимой. Их с Валькой тоже приглашали, но как-то не особо складывалось. Валькин день рождения там отметили вместе и все. Так что теперь приходилось полагаться на карту и на память, дорога-то была незнакомая. Да еще летняя, набитая битком: понедельник, вечер, жители Подмосковья и дачники пилят с работы. А Шурик тащится к черту на рога, сверяясь с телефонными инструкциями, зазвучавшими сразу после тальберговского вопля «Мам! Ну я же говорил, что Саша заблудится! Объясни ему нормально, а то я сам не понял ни хера!» «Валечка, а можно без мата? Алло! Саш, ты где сейчас?».

 

Ольга Валентиновна терпеливо шипела что-то в трубку, пока Шурик вчитывался в ближайший указатель и молча материл всех, от врачей, выписавших Тальберга раньше времени, до валькиной матери, которая не собиралась возвращаться в Москву после выходных. Оказывается, у нее был отпуск, в который она решила никуда не ехать. Валька утверждал, что это только и исключительно из-за собаки. Шурик сомневался.

 

Деньги на мобильнике кончились раньше, чем дорога, так что Шурик приготовился сигналить у выпуклого, как крепостные стены, цементного забора. Но не вышло: калитка пискнула сигнализацией, а потом у колес «жигуля» забилось в лае рыже-белое сокровище тальберговской мамы. И сразу же вышел Валька:

 

– Приехал… Леська, фу! Ко мне… Ну! Мам, забери свою мочалку! – он потянулся к пассажирской двери – словно собирался сейчас сесть в машину и вернуться вместе с Шуриком в Москву. Но это показалось: Валька просто ухватил с сиденья очередной пакет. Да и не было у него с собой никаких вещей, даже мобилы с паспортом. Если только в куртке – в шуркиной джинсовке, которую тот забыл в пятницу в больнице. А под курткой оказался свитер. Явно мамин – белый, под горло, великоватый слегка, с непонятным черным узором – то ли кошки сплелись хвостами, то ли луна всходила над крышами домов. Вальке шло, кстати. Как любые красивые вещи.

 

– Вылезай давай, сейчас тебя мама будет ужином травить. – Валька грохнулся на освобожденное пакетом место. Ткнулся плечом в плечо, словно случайно уперся макушкой Шурику почти в губы. В подбородок, если честно. Но это можно исправить. Нарочно именно так, не меняя позы и почти не шевелясь – мало ли, а то, может, машину со второго этажа видно. Они не шевелились, просто грелись запахами.

 

Тальберг был сейчас жутко лохматый, мягкий, смывший острые лекарственные ощущения другими. Незнакомым табачным дымом, псиной, еще, кажется, духами от маминого свитера. Или это другое? Шурик не сильно задумывался. Просто не шевелился, в упор не видя мельтешащую у бокового стекла собаку и не слыша пронзительного лая. Перебирал пальцами светлеющие в сумерках волосы, а языком – не запасенные вовремя слова.

 

– Валь, а ты здесь надолго? – как будто речь снова шла о больнице и надо было узнать, когда Тальберга выпишут.

 

– А черт его знает… Сколько захочу. Я же безработный, так что отпуск не кончится, – Валька неловко улыбнулся и вытащил из обжитой им куртки сигареты. Словно у него ничего своего здесь не было.

 

Шурик придвинулся еще ближе и подумал, что год или два назад он бы в такой ситуации просто уехал бы в Москву. Только для этого пришлось бы убирать руку с валькиной шеи.

 

– Валя! Валечка, у вас там телефон звонит! Не знаю у кого, куртка в кресле у камина. Идите возьмите… – Валькина мать не стала к ним заходить. Просто подошла к дверям вместе со звонкоголосой собакой, отчиталась и деликатно устучала каблуками вниз по лестнице.

 

Шурик, естественно, первым потянулся за джинсами. Хотя с трудом помнил, где там вообще комната с камином. Хоть выпрашивай у Ольги Валентиновны путеводитель или у Вальки какой-нить пожарный план помещения.

 

– Саш, а ты не заблудишься? – очень серьезным голосом спросил Валька. И стащил с дивана простыню.

 

– Так и пойдешь? – почти удивился Шурик.

 

– Ну еще могу носки надеть. Будет приличнее? Саш, да не бойся ты, мама к себе пошла… – и Валька толкнул дверь. Трусы он, впрочем, все-таки натянул. А вот в ненужную простыню мгновенно вцепилась собака. Заскребла когтями по диванной обшивке, пытаясь забраться к Шурику. Раскатилась лаем, требуя, чтобы ее потрепали за острыми ушами. Шурик честно потрепал. До самого Валькиного возвращения.

 

– Леська, фу! Саш, это твоя труба, лови! – он шмякнул мобильник на диван и сам улегся рядом. Как в воду нырнул. Даже зафыркал похоже:

 

– Лесси, ну фу, блин! Кому говорят! Иди к маме! Где мама, Лесь? Иди ищи…

 

Псина недоуменно посмотрела на Вальку, но от постели отошла. А Шурик вспомнил, что Блэк до старости запрыгивал к ним в кровать. Даже когда лапы почти не ходили – Тальберг его туда затаскивал. А эта только рядом скачет.

 

– Валь, так Леська вообще к нам не лезет, чего ее гнать?

 

– Сашша... Она не лезет не потому, что не хочет, а потому, что у нее лапы до дивана не достают.

 

– Не выросла еще, что ли? Так ей вроде года полтора.

 

– Год и четыре. А она не вырастет, Саш. – Валька подманил Лесси обратно к дивану. – Это же не колли.

 

– А кто?

 

– Шелти. Тоже колли, только в миниатюре. С моим ростом в самый раз, – улыбнулся Тальберг. – Лесси… Лесь! Иди сюда, мочалка драная, я тебя за ушами чесать буду.

 

Лесси подошла. Склонила голову на бок, словно прикидывала – разрешать себя тискать или нет? Потом лизнула валькину ладонь, радостно тяфкнула. А он отозвался тихим присвистом, затрепал собаку там, где белый воротник переходил в рыжину – будто хотел смешать эти два оттенка шерсти между собой. И будто в комнате до этого не происходило ничего интересного. Может, Вальке вообще после больницы нельзя? Нагрузка на сердце, все дела. А вслух он про такое не сказал. Застеснялся или не хотел обидеть.? Может поэтому и на дачу свинтил? Ну сказал бы прямо, елки зеленые! В этом нет ничего такого… неловкого.

 

Шурик снова потянулся за джинсами. Потом за сигаретами. Потом взял мобилу и ушел на балкон. Говорить ни с кем не хотелось, но вариантов не было: звонил отец, напоминал про машину. Шурик выцыганил еще неделю, но настроение все равно было ни к черту. Особенно после маминого «Сашка! Ты сейчас один или говорить не можешь из-за этого своего…» «Не хочу!».

 

Мобильнику хорошо – он захлопнулся и его никто не дергает. А у Шурика сейчас лицо такое, что никто соваться не хочет. Ни Валька, ни его маленькая, но самая настоящая колли.

 

5.
Сейчас уже не с чем было сравнивать: ни с первым разом, после которого случился Склифак, ни с последним – за пару часов до больницы. Такое вообще не сравнивают.

 

– Сашша, ты мазохист. Стопроцентный, – с уверенностью и какой-то гордостью сообщил Валька. И даже не покраснел при этом: хотя пару раз что-то такое... похожее… начиналось исключительно по его желанию. Но сейчас Тальберг говорил о другом. Точнее – не говорил, а целовался.

 

Куда жестче, чем в больнице. Скорее, как на материнской даче вчера или позавчера вечером.

 

Шурик дал себе слово больше туда не соваться, ночевать в Москве, на вполне обжитом гостевом диване в той комнате. А сам в результате каждый вечер мотался в эту коттеджную глухомань. Приезжал уже в темноте и вежливо давился чем-то очень вкусным под разговоры с Ольгой Валентиновной и Андреем. А Тальберг обычно то ли спал, то ли делал вид, что спит: спускался из своей комнаты только на кофейный запах, пристраивался на подлокотник шуркиного кресла, так, чтобы подбородком в плечо. И замирал. Как саламандра на солнце. Шурик сидел, не шевелясь, боясь спугнуть свое и валькино спокойствие. Потому что от местного тепла и мягко подкрадывающейся дремоты казалось совсем иное. Не нынешняя дача, а та, своя. И родители тоже. А остальное – одинаковое. Такое же правильное, классное... Только вот никак не получается извиниться перед Валькой за то дурацкое «одноклассник», сказанное при врачихе. Черт бы с теткой, которую Шурик никогда в жизни больше не увидит... Потому что все равно это предательство. Только сказать про него не получается: когда они вдвоем, то губы постоянно заняты. И руки тоже. А при родителях... Вряд ли они вообще в курсе этой идиотской мелочи, которая расцарапала Шурику внутри уже все, что можно. До такой степени, что он готов прямо тут, на террасе, брякнуть извинения при всех – лишь бы его ничего внутри не грызло. Но не выходит: у Вальки сейчас вообще рот ни на секунду не закрывается.

 

Тальберг перебивал всех сразу и постоянно что-то доказывал: как давным-давно, на уроках алгебры. Впрочем, сейчас речь шла не о математике, а о всякой ерунде. Вежливые и подчеркнуто мирные разговоры, совсем как у соседей по купе. Только в сто раз уютнее. Потому что не надо никому ничего объяснять или просчитывать каждое движение. Просто протягиваешь руку и берешь. Обнимаешь, смотришь, прижимаешь губы к губам. И никто не удивляется. Потому что так надо. Тебе.

 

А Валька возмущался всем подряд – так, будто напротив него находились не родители, а кто-то иной. Весь мир, наверное. Который все прекрасно понимает. И улыбается слегка: когда Тальберг заводится из-за какой-то ерунды так, что перекрикивает даже неутомимую Лесси. Псина обиженно смотрела на занятое ими кресло и скулила в темноту высокого стекла. Валька шел ее выпускать, утягивая Шурика за собой – то в отсыревший к вечеру гамак, то в беседку. И там, в этой разбавленной фонарем темноте, времени на короткое «извини» ни разу не находилось. Там даже некогда было понять – кто к кому придвинулся первым.

 

Но прекращал это все исключительно Шурик: отстранялся как можно мягче и отступал к машине. В первый раз он всерьез собирался уехать на ночь в Москву, а потом это стало чем-то вроде игры на теплом и еле живом капоте. В сумерках.

 

И перед сном – коротким, по будильнику – было то же самое. Греть Вальку собой, но не трогать. Шурик каждый вечер оставался именно для того, чтобы нарушить это дурацкое, им самим придуманное правило. И не мог.

 
А теперь, оказывается, он мазохист. Да еще и садист одновременно. Потому что только долбанные садисты оставляют на полу колючие цветы, зная, что в доме резко кончились все тапки.

 

Тальберг вернулся на диван с абсолютно обиженным видом. С отвращением глянул на цветы, а потом изогнулся так, словно хотел лизнуть ступню. Или не только ее. Шурик замер, смотрел, не шевелился: красиво было. Потом сообразил, что Тальберг сам не справится, и осторожно ухватил Вальку за щиколотку, подтянул к себе. Подумал, что это не садизм, не мазохизм, а, кажется, фетишизм. В общем, изврат какой-то. Очень классный.

 

Вальке тоже понравилось. Кажется…

 

– Саш, а ты не парься. Ты возьми меня и… Бля, возьми и спроси… – Тальберг смеялся и потягивался, подгребая к себе подушки, перекатываясь с одного края постели на другой: – Если грохнусь, то чтобы не на цветы падать. Сашша, ну правда. Хватит на себе экономить. Ну честно. Ну вот что ты сейчас хочешь?

 

Место для разговоров Валька выбрал ну крайне подходящее. А может специально, а?

 

– Тебя.

 

– Да не вопрос. Вперед и с песней. Ну чего ты сейчас выламываешься? Надоело, да? – Тальберг перестал улыбаться. Глянул какими-то совсем невозможными глазами. Как из-под капельницы.

 

– Боялся.

 

– За меня?

 

– Очень.

 

Кажется, Валька хотел выругаться матом. Или типа того. А вместо этого хмыкнул:

 

– Показываю для идиотов. Блин, как это у вас называется? Открытый урок? Значит берешь и... открываешь.

 

– Что?

 

– Да что хочешь, Сашша. Чего боишься. Я все контролирую. Ну? – сейчас на нем вообще ничего не было. Кроме очков, татуировки и очень спокойной улыбки.

 

Ничего нового не произошло. Все было как надо. Как раньше. Только чуть жестче, резче, откровеннее. Честнее. Валька вообще дышал так, будто он только что с кем-то подрался. И, разумеется, победил. И лежал теперь с такой неминуемо-торжественной рожей, которая, наверное, бывает у охотников, фотографирующихся на фоне добычи. Хотя с практической точки зрения все происходило абсолютно наоборот.

 

– Саш, а ты зачем вообще эти веники припер? Оставил бы в кабинете.

 

Шурик хотел было отмахнуться обычным «неудобно», но вместо этого признался:

 

– С ними бы возиться пришлось, а я опаздывал. Ну, к тебе.

 

– А-а… А ты можешь их унести?

 

– Обратно в школу?

 

– Да куда хочешь. Хоть в школу, хоть в ту комнату. А лучше на балкон поставь.

 

Заморозков на ночь вроде не обещали, но все равно на балконе цветам кранты.

 

– Куда их тебе вообще столько?

 

– Так классное руководство... Побочный эффект.

 

– Ясно. Но ты убери, ладно? А то я не могу. Когда веники вокруг, у меня такое ощущение, что я в гробу лежу, – Валька снова попробовал спустить ноги на пол: – В том году их вроде меньше было?

 

Шурик попытался вспомнить, что там было в прошлое первое сентября. Фигня какая-то. …Потому что погода ни к черту, а он без пиджака, потому что незнакомая школа и это совсем не похоже на практику, и даже Тальбергу не пожалуешься на страх – он умотал на сутки в Питер: «Саш, ну Витька в первый класс идет, я пообещал. Ну правда… Хочешь, я первого вечером уже вернусь, если билеты будут? Или вообще самолетом. Ладно?»

 

Шурик хотел. До такой степени, что после уроков бестолково метался в Интернете, пытаясь сообразить, куда сейчас надо ехать – в Шереметьево или Домодедово. Машина тогда была еще у отца – как раз оставались последние дни перед аварией и отъемом прав. Так что ему пришлось трястись в аэропорт на экспрессе, в котором нельзя было курить, а потом возвращаться – тоже на экспрессе, в котором совершенно нереально целоваться.

 

Валька, видимо, тоже вспомнил про прошлый учебный год. Или придумал сходу:

 

– Саш, а давай к моим на выходные смотаемся?

 

– К твоим, которые в Питере?

 

– Ага.

 

– Не могу.

 

– Блин, опять ты со своим учебным планом! – Валька перестал улыбаться. Словно одежду на себя нацепил. Но потом спохватился, стал растолковывать, как маленькому: – Ну в поезде все напишешь, Саш. Я в школе так два года учился и ничего. Ну?

 

– Да не в этом дело, – Шурик покосился на оставшуюся в коридоре сумку с тетрадями: – Мне отцу машину возвращать нужно. Как раз за выходные ее в порядок приведу.

 

Тальберг понимающе кивнул. Потом вцепился в какой-то низкорослый заусенец:

 

– Саш, там Андрей уже предлагал. Они все равно с матерью что-то менять будут, он говорил. Но ты ведь не об этом, да?

 

Шурик не знал, что сказать. Потому что жигуль он реально одалживал – на год, пока у отца права не восстановятся. Понятно, что предкам машина нужнее, отец точно так же бомбил всегда… Просто, это ведь не только машина. Потому что первая. От каких-то еще школьных попыток водить до первого подхваченного пассажира. Потому что когда-то можно было в любой момент умотать к отцу в гараж. Или просто поехать всем вместе – с отцом и мамой. Черт, Тальберг не водит, он не поймет.

 

– Саш, а может нам ее выкупить? У твоих родителей?

 

– Это как?

 

– Молча. Спроси у своего отца, сколько он за нее хочет.

 

– А деньги? – усомнился Шурик.

 

– А деньги в бидоне. Можно Лексус продать.

 

– Ты серьезно?

 

– Абсолютно. Все равно мама его уже на меня перевела.

 

– Я подумаю. -- Шурик не знал, что сказать.

 

– Сашша… Ну я же понимаю. Это же... ну, как собака. – Валька глянул на давным-давно погрызенное изголовье кровати. Коротко его погладил, а потом распахнул губы в улыбке, заглатывая свежий, первого осеннего урожая, воздух.

 

Menthol_blond, 23-26.09.09


– Саш, а бычки в пепельнице ты тоже считаешь? – Валька вроде ржал, но глаза оставались сосредоточенными. Будто он следил за чем-то очень важным и не хотел, чтобы его отвлекали.
Шурик подумал, что в темноте врать было бы гораздо легче. Или притворяться спящим – это запросто, но неправильно. Потом вспомнил старую тальберговскую отмазку, попробовал выкрутиться:
– Тебе как ответить, честно или вежливо?
Валька сомкнул губы, отозвался понятливым молчанием. Потом все-таки не выдержал:
– Вот зануда.
Шурик согласно кивнул. А смысл возбухать, если они и без того все обсудили. Что две пачки в день, да еще на этом гребанном ментоле, для Тальберга точно не вариант. И что завязывать надо добровольно. Ну, или хотя бы постепенно... Но именно завязывать, блин! Так что легче сразу признать себя кем угодно, хоть лох-несским чудовищем, лишь бы не начинать все сначала.
– Угу, я в курсе. Зануда и параноик... – он в последний момент одернул руку: хотел вытащить у Вальки из пальцев зажигалку, но сообразил, что это уже совсем перебор. Взялся вместо этого за угол простыни – словно собирался завязать его узлом. Не то на память, не то на счастье...
– Ты не просто зануда... – Валька мял сигарету в пальцах. Даже не мял, а так... поглаживал. Словно уговаривал ее не сопротивляться и загореться сейчас как следует, отдать ему вкусный дым и до хрена всякой канцерогенной дряни. – Ты квази-зануда.
– И супер-параноик, – Шурик согласно кивал, стараясь не смотреть на узкий фильтр. Самому хотелось дымить до звона в ушах, но вот как раз сейчас срываться было нельзя ни в коем случае. Ну, примерно как в метро или еще в каком круглосуточном супермаркете, когда Тальберг прижимается или потягивается, или просто расстегивает куртку – коротким движением, очень быстрым и четким – как удар. В принципе, так оно и есть: возбуждение – это ведь и есть адреналиновый шок и чего-то там еще, связанно не то с гормонами, не то с тестостероном. Тьфу. Не фиг было на ночь глядя по медицинским сайтам шариться. Не дергался бы сейчас, глядя на то, как Валька все-таки закуривает драгоценную сигарету. Хорошо хоть, что молча дергался, честное слово. Точнее – подбирал какие-то ерундовые слова на отвлеченные темы:
– А еще я этот...
– Песталоцци недотраханный... – кажется, Тальберг заценил невмешательство и возможность покурить в спокойной обстановке.
– Кто?
– Макаренко, блин... Ушинский, Сухомлинский и Лобачевский...
– Валь, он был математиком...
– В одном флаконе... Кто математиком?
– Лобачевский.
– Тогда ты Пржевальский. Устраивает? – Валька потянул на себя одеяло. Окопался в нем, будто приготовился к обороне.
– Устраивает. А ты тогда кто?
– А я та несчастная лошадь, которая все никак не загнется от капли никотина. Саш, ну все, смотри, я две трети выкурил, дальше бычкую. Доволен?
Да ни хрена, на самом деле. Потому что злополучную треть очень хотелось затребовать себе и со вкусом засмолить – прямо из валькиных пальцев. Вместо этого Шурик аккуратно сказал «спасибо» и сонно сообразил, что окурки в пепельнице и вправду были длинные: чуть ли не в половину сигаретного размера. А он тут развел...
– Валь, ты извини... Ну, я...
– Я знаю... – Валька вроде улыбался... В сумерках фиг поймешь. Ну что за погода, а? Вот так продрыхнешь до обеда, проснешься, а за окном какая-то муть, небо как цементом заляпанное, все время хочется отмыть. – Сашша, я же стараюсь, честное слово.
Под одеялом Тальберг был совсем еще сонный, даже обнимать неудобно.
– Слушай, а может тебе... ну я не знаю... – Шурик запнулся, вспоминая, как сам завязывал с куревом... – Ну, семечки какие-нибудь грызть... или леденцы...
– Чего «леденцы»? – Валька уловил странную заминку, ввинтился в объятья покрепче и заухмылялся. Выжидал.
– Сосать их, вот чего...
– Хм... ну, это я умею.
Шурик, вообще-то, был в курсе. Особенно вот так – в субботу вроде как с утра, когда они оба выспались.
– Только ни фига не получится, Саш. – Валька чуть отодвинул от себя шуркину руку, но сам оставался на месте. Просто выпутывался из футболки. Кажется, именно из нее. Ну, под одеялом же не видно! Вот... зараза.
– Почему? – очень честно спросил Шурик, примерно представляя, что именно услышит в ответ и что будет потом.
– Потому что они сладкие, Сашша... А я люблю, чтобы кисло было... – Тальберг уже начал путаться в пресловутой «ша», куда сильнее, чем в этой чертовой футболке. Хотя нет, уже в плавках. Причем даже не в своих. Уй, блин-компот...
Даже хорошо, что сейчас сумерки: так интереснее. Вроде глаза открыты, а получается, что на ощупь. Точнее – наизусть. Не в смысле, что по зазубренной схеме, а... Ну как читать. Когда все буквы знакомые и слова тоже, а смысл каждый раз новый, и после каждого движения, как после следующей строчки, становится все интереснее и интереснее. Так, что вообще не понимаешь, кто ты есть, где находишься и что с тобой происходит... тебя даже немного нет. Или наоборот? Именно сейчас ты и есть на самом деле?
– Сашша, ну ты куда вообще? Я без тебя мерзнуть буду, – теперь Тальберг говорил невозможно драматическим голосом. И улыбался, прижавшись губами куда-то под шуркины ребра. Вроде щекотно.
– Да?
– Да. Мерзнуть и скучать, – точно щекотно. Только не коже, а... Ему всему, наверное.
– Валь, я быстро.
– Тогда чайник поставь... – Валька отодвинулся первым. Будто это он собирался вылезать из кровати. – Блин...
– Ну ты чего?
– А ничего... Ты сейчас припрешься из душа весь мокрый и стерильный, не хочу...
– Валь, а я не в душ. Я одну штуку возьму и все...
– Не-а... – Тальберг разматывался обратно, лез пальцами Шурику в волосы, пытался их взлохматить – как тысячу раз назад, еще в школе. Правда, что ли, тысячу? Надо у Вальки спросить, может, он считал? – У тебя все есть, Сашша.
Это точно.
– Как в аптеке, – строго добавил Валька.
– В смысле?
– В тумбочке... Смазка справа, верапамил слева...
– А в середине чего? Гондоны?
– Труба с автоответчиком. Опять пищит, не слышишшь, что ли?
– Да шут с ним, потом отсмотрю. – Шурик отмахнулся: мама вроде начала иногда звонить сама, иногда даже пару минут могла говорить нормально. Но вот потом все заново... Хоть по хронометражу сверяй – больше трех минут разговор не длится. Как и их с Валькой вечные гавканья из-за сигарет.
– А я не за этим, Валь. Сейчас узнаешь.
– Ладно... – Тальберг снова отодвинулся, но легко. Без обиды. Даже глаза зажмурил, доверяя неизвестности. – Мне вылезать надо?
– Не надо. Ни вылезать, ни одеваться, – последнюю фразу Шурик произнес шепотом и уже из коридора, выискивая в темноте сумку с хроническими тетрадями. Он закопался внутри отсека, в котором обычно носил ключи, телефон и прочие водительские права... Потом ухватил, то, что было нужно, совсем на ощупь, вернулся обратно. Нашарил в темноте валькину ладонь, дождался, когда Тальберг ухватит покрепче холодную пластмассу.
– Сашша, это что?
– А ты подумай... – осекся Шурик. Хорошо еще, что дальше не договорил, а то было бы совсем как на уроке: «не торопись, посмотри внимательно... Ты не ошибешься, тут все очень просто». Угу, а потом уже совсем на автопилоте – «А сейчас к доске пойдет...».
– Извращенец! – восхищенно выдохнул Тальберг. Перегнулся через шуркину спину и тыкнул в кнопку белесой лампы. А потом плюхнулся на место, пристраивая между подушек скрипучий и невероятно яркий кубик Рубика.
– Ты в показаниях не путайся, а? Полчаса назад я был мирным параноиком.
– Ты прогрессируешь. Это, чтобы я не курил, да?
Шурик молча кивнул. Хотя зря: можно было бы съязвить на счет того, что от сигарет надо отучать не только рот, но и пальцы. Но тогда неизвестно, что было бы дальше. Точнее – как именно бы было.
– У детишек отобрал, да? Ограбил бедных шестиклассников? – Валька не злился, но и отшучивался тоже как-то очень механически, не прекращая вертеть в пальцах эту пластмассовую дребедень: он явно решил свести воедино хотя бы одну сторону.
– Она мне сами подарили.
– Чего, серьезно?
– Абсолютно. Еще в понедельник. Прихожу, а он на столе лежит.
– Может, забыли?
– Нет, они мне записку написали. «Ура, карантин закончился!».
– Фанаты фиговы... Стоп, Саш, смотри, вроде оранжевая сейчас сойдется, – Тальберг щелкал гранями и даже, кажется, бубнил что-то себе под нос. Какую-нибудь комбинаторность или что там бывает у математиков.
– Сошлась, реально. А еще можешь?
– Могу. Тебе какую сторону?
– Ну, не знаю... Давай белую. Или зеленую. А эта останется или сместится?
– Конечно, останется, ты чего?
– Да у меня никогда нормально собрать не получалось, я всегда клетки переклеивал.
– Твои дети тебе этого в жизни не простят. Научить? Смотри, вот сюда смещаешь...
– Угу, смещаю... – Шурик и вправду вытянул ладонь. Но дотронулся ей совсем не до школьного презента.
– А потом поворачиваешь, – Валька выгнулся, пригребая к себе подушки, и доверчиво повернулся спиной.
– А потом?
– Потом смотришь внимательно и снова крутишь...
– Вот так… или сильнее?
– Лучше – сильнее... Потом снова по-во-ра-чи-ваешь... Другой гранью... Другой гранью, Саш...
– А? Ага... Повыше?
– Да как хочешь, так и поворачиваешь, меня все устраивает. А вот теперь... Саш, ты чего...
– Задумался.
– О чем? Это же элементарно... ну, как два пальца облизать...
– Да? Да подожди ты, дай посмотреть...
Сейчас Тальберг его не видел, а вот он – наоборот. Не всего Вальку, кстати, в основном – взлохмаченную голову и вытянутые руки. И пальцы, в которых снова мелькала эта ребристая пластмассовая фиговина. Наверное, можно было разглядеть еще что-то: смирно склоненную шею, плечи, которые все время кажутся холодными – и пока не обхватишь их ладонями и не начнешь греть, то не успокоишься, спину – напряженную не только сейчас, а всегда, по жизни; можно подумать, что нормальная осанка прибавляет Вальке пару сантиметров дефицитного роста... Для того, чтобы это все увидеть, надо было немного сдвинуться, оставить Тальберга одного – на секунду... Шурик протестующе мотнул головой и прижался еще крепче.
– Насмотрелся? Ну вот, теперь снова крутишь, только...
– Медленно. Медленно и аккуратно, да?
– Ты издеваешься? Со всей дури надо, понял...
– Понял. Сейчас, подожди, тут подушка...
– А тут я.... А потом...
– А потом я снова смотрю и все делаю правильно...
– А-га... де-ла-ешь... это пиздец, что ты делаешь.... ты делай, делай, не отвлека... ну просто пиздец... до жутиков зеленых...
– А почему зеленых?
– А потому что синюю сторону я уже собрал.
– Сейчас?
– Ну а когда? Ты же все видел, Саш.
– Ну да, конечно. Что я там видел?
Валька очень неразборчиво хмыкнул. Попытался пожать плечами, на которых до сих пор лежали шуркины ладони, потом, наконец, обернулся. Не дотянулся до уха, шепнул Шурику прямо в небритый подбородок:
– Ну, значит, я тебе еще покажу. Тут четыре стороны несобранными остались.
Целых четыре? Или всего-то четыре?


– А еще на нем гадать можно, Саш.
– Это как?
– А как на костях, наверное. Загадываешь и бросаешь. Только я не помню, какой цвет чего означает.
– Можно самим договориться.
– Ага. «А если на ребро – то тогда в аудиторию».
– Типа того. Ну что, я бросаю? Раз все стороны собрали.
– Ну... мы ж не решили, какая сторона чего означает.
– Да ну? Валя, все очень просто. Какой бы цвет не выпал, ты все равно выигрываешь, ладно?


The end
Menthol_blond, 25.11.09

 

 

 

Сон был под рукой – теплый, спокойный, правильный. Только вот слишком короткий: Шурик даже слегка удивился. Потому что казалось, будто он буквально минуту назад рухнул в это верное постельное тепло, поскрипывая не то пружинами матраса, не то собой. И вроде бы еще потом собрался поправить одеяло и ответить на валькино недоуменное:
«Саш, ты чего стонешь?» -- зажигалка тогда щелкнула почти над шуркиным ухом, а вот табаком запахло не сразу. Наверное, сперва Валька вывел на сигаретной пачке очередной крестик, больше похожий на кривой икс, или даже прочертил сильно искореженный нетерпением знак бесконечности – напомнил сам себе, что он вроде как завязывает с куревом. Такое на слух не определить...
«Мне хорошо.»
«Одному?» -- Тальберг, кажется, собирался уходить в ту комнату, к мягко гудящему большому компу. А теперь словно запнулся, замер у распахнутой двери.
«Нет, конечно. Лежать хорошо... Я же не об этом, Валь.»
«Угу. Считай, что я поверил», -- глаза тогда открывались с трудом – будто их, как и всего Шурика, уже благополучно замело пушистым, свежевыстиранным, отглаженным снегом. Но и так, на слух и даже на запах было ясно: Валька не сердится, а реально тянет время, чтобы не возвращаться в хорошо обустроенную рабочую тишину.
«Валь, а ты иди сюда, а?»
«М-м-м?»
«Ну с утра эту свою бодягу законч... доработаешь.»
«М-м-м-м?»
«Я на работу буду уходить и тебя подниму. Честное слово».
«Блин, Саш, вы что, и тридцатого работаете?»
«Угу.»
«Извращенцы несчастные.»
«Да ладно, мне ж не к первому уроку, а к десяти... Буду уходить – разбужу. Ну все, иди сюда?»
«Сашша, я тогда вообще ничего не успею, реально», -- место законной тальберговской подушки занял жесткий прямоугольник ноута. А сам Валька никуда не исчез, лишь приткнулся поближе, поправляя то самое одеяло и обещая только хорошее:
-- Саш, ты засыпай. Я ложиться буду и тебя тогда...
На самом деле, надо было встрепенуться и затянуть Тальберга к себе: «Да ты сдурел с этим заказом! Сам же говорил, что к четвертому нужно, ну чего ты гонишь раньше времени? Валь, ну мне премию дали и вообще... Ложись давай, а?»
Шурик честно собирался все это сказать. Ну, кроме «вообще» -- потому что понятно, что в халтуру Тальберг вцепился не столько из-за денег, сколько из-за того, что там какой-то зверски интересный код или что-то в этом роде. Валька ведь объяснял – в точно такой же сумеречной, кратковременно-сонной обстановке: когда у одного конец четверти, полугодия и календарного года, а у второго дед-лайн по предыдущему проекту и что-то еще, какая-то просьба не то Андрея, не то матери. Шурик собирался уточнить, но не успел, срубился окончательно.
Казалось – будто минуту назад. А на самом деле давно, наверное. Время посмотреть сил нет. Равно как и понять, почему закрытая шторами тишина вдруг раздробилась мобильным звоном. Только не его телефона, а тальберговского. Или это вообще не мобила, а нервная трель домофона? Или даже позывные стиральной машины?
И свет в коридоре горит? Что за...
-- Ма-ам? Ма, ну ключи достать нельзя было, Саша же спит?!
Не будильник, дверной звонок. И Ольга Валентиновна почему-то в коридоре. Отсюда не видно, потому как Валька застыл в проеме между комнатой и прихожей: так, словно решил закрыть собой не только неприбранную кровать...
-- Валечка, у вас тут задвижка изнутри... мы же договаривались, что ты оставишь, я бы тогда не стала будить.
-- Уй, блин... Мам, ну ты тогда хоть свет в коридоре погаси?
Валькина мать осторожно шипела в ответ. И при этом шелестела, шебуршала, даже, кажется, звякала чем-то совсем уж не различимым.
А потом по коридору мягко протопал кто-то быстрый. Валька чертыхнулся, споткнулся в темноте (о тумбочку, что ли?), выругался пожестче, выдавая какие-то инструкции матери и окликая...
-- Ко мне! Лесси, ко мне, быстро! Назад, мочалка рваная!
-- Лесенька, фу!
-- Ма-ам! Ну я же просил так сразу поводок не снимать?
-- Валечка, извини, пожалуйста... Лесси! Давай я свет в ванной включу, удобнее будет... Ко мне! Валя, что у вас в той комнате звенит?
-- Елка.
-- Ой, какая маленькая. Сам нарядил?
-- Мам, ну какая разница... Блин, эта дура сейчас Сашу разбудит!
-- А Саша...
-- Мам, он дохлый. Я тоже дохлый, но я сейчас лягу, а Саше к десяти...
-- О Господи... Лесь! Ко мне! Где мама, Лесси? Иди к ма...
-- И это ты называешь «интеллигентная собака из приличной семьи»?
-- Валечка, осторожнее, подожди, сейчас наступишь и разобьешь...
На ощупь мокрая собачья шерсть была холодной и легкой. А сама псина – тяжелой, куда ощутимей Тальберга. Шурик неуклюже дернул затекшей рукой, вписался ребром ладони в радостно раззявленную пасть, тоже чертыхнулся и наконец сдернул с тумбочки мобильный. Седьмой час утра... Точно утра, а не вечера – на мониторе дисциплинированно мигал оранжевый значок будильника. Бред какой-то. Словно кто-то взял и вывернул наизнанку страх девятилетней давности: «Саш, да это родители приехали, спи давай»
-- Мам, а это куда? В заморозку?
Голоса теперь шелестели то в соседней комнате, то на кухне, то снова выплывали в коридор – можно было подумать, что Валька с матерью говорят тоже как-то.. на цыпочках, что ли... А вот собака никуда не делась – устроилась в ногах, замерла теплым надежным свертком. Наверное, ее можно было стряхнуть или согнать, но Шурик не стал. Можно подумать, что до тех пор, пока он не упрется ладонью в мягкую собачью шерсть, Лесси еще может как-то растаять или испариться. Как и положено остаткам сна. Негромкий разговор – совсем рядом, за осторожно прикрытой дверью – казался тоже немного путанным, ненастоящим...
Тальберг вроде бы тащил мать в ту комнату, к стационарному компу:
-- Ма, ну это же элементарно. Ты переходник только не забудь с собой взять. Можно на флэшку скинуть, а можно так залить. Давай покажу.
-- Сейчас, подожди... Валя, мне еще домой возвращаться... и Андрей просил...
-- Да ты пятьсот раз до своего аэропорта туда-обратно доедешь, сейчас дорога пустая. Это вчера была мечта импотента.
-- Кто?
-- Пробки, мам... Когда стоит все, что только может.
Шурик не сдержался, хихикнул куда-то в подушку: во вчерашнем трындеце он сам участия не принимал, но под таким сравнением подписался бы всеми руками и ногами. Хотя у него дело было не в траффике, а в гололеде: к новой машине вроде уже привык, а все равно оно как-то...
Собака тяжело шевельнулась, сбивая простыню, потом мягко застучала лапами, двинулась на звяканье ключей и прощальные пришептывания Ольги Валентиновны.
-- Мам, ну ты поняла, как и чего делать?
-- Ну вроде бы...
-- Слушай, давай я все-таки Андрею отзвоню и еще раз расскажу? Мам, ты же накосячишь только так.
Валькина мать отмахнулась и о чем-то переспросила. Кажется уже не о видеокамере, а о каком-то привезенном пакете.
-- ... мы потом, вместе посмотрим.
-- Хорошо, как скажешь...
-- Мам, ты не обижайся. Ну хочешь, я вам отзвоню сразу, как мы распакуем? Ну, или эсэмэс, если роуминг.
-- Да шут с ним, с роумингом. Валя... тебе точно...
-- Абсолютно. Ну давай я тебе расписку напишу...
-- Какую?
-- О том, что я счастлив по самые гланды. Мам, ну я не шучу, честное слово.
Валькина мать в ответ не то вздохнула, не то шепнула.


-- Сашша, ну я же рассказывал? – Тальберг вправду выглядел смущенным. Сидел на полу возле кровати, щурился от вечного неонового света и терся ладонями о собачью шерсть. Будто просил прощения – но у Лесси, за не сильно ласковый прием.
Собака вроде не сердилась. Шурик тоже: просто он ну никак не мог вспомнить, когда именно давал согласие на передержку. Про то, что Ольга Валентиновна с Андреем традиционно сматываются куда-то на Новый год, он помнил, а вот про Лесси...
-- Вчера?
-- Да ни фига, на той неделе. Когда ты еще в спектакле по самые уши закопанный ходил, -- Валька поднялся с пола и уселся на край постели, отпихнув собаку тем жестом, которым обычно взбивают подушки..
Шурик хмыкнул. Потому как нервотрепка с этим елочным утренником была дикая, куда хуже, чем с госэкзаменами или сдачей на права. А в результате...

«Саш, ну мне до четвертого все сдать надо, понимаешь?»
«Сашша, ну вот я всю жизнь мечтал фонограмму на детсадовских утренниках ставить!»
«Са... Александр Сергеевич, у вас тут не аппаратура, у вас тут топор из села Кукуева плавает вместо звука.»
«Саш, ну мне некогда потом... Давай скорее... В той комнате, в белой сумке.. ну, белая такая, мамина, в гостевом диване должна лежать. Возьмешь там... Блин, ну что значит «не разберусь»? Короче, тащи всю сумку в вашу шшколу, я как освобожусь, сразу к туда, домой забегать не буду. И скажи охраннику, чтобы не вые...»
«Проверка пошла… пошшла… А вашему Сан-Сергеичу, между прочим, таким голосом только ворон с крышши спугивать! Три-пятнадцать, пошел звук, как слышно?»
«Сашша, да отличный спектакль! Мне особенно кресла в зале понравились: в них спать ну просто зашибись. Саш, ты ложись давай, я, наверное, тут до утра проторчу... Четвертого дед-лайн, я же говорил. Где у нас кофе?»
Сейчас, разумеется, вспоминались не репетиции с подопытными шестиклассниками и даже не то, как на второй минуте спектакля на сцену с пыльным грохотом повалились сколоченные из оргалита куски декораций, а другое.. Уже совсем потом, когда все, что можно, было разобрано, уложено, смотано, отколото и сдано на хранение, Тальберг стопанул его в коридоре и вполне невинно сообщил «Сашша, а у тебя нос до сих пор синий». И они топтались в ученическом сортире, долго-долго смывая остатки грима холодной водой и местным мылом, от которого даже микробы не дохли. Всю синюшность удалось оттереть уже дома, каким-то косметическим молоком, и в процессе Валька жутко довольно шипел о том, что вот, первый раз в жизни эту хрень используем по прямому назначению.

Тальберг, кажется, вспомнил совсем другое. Куснул заусенец, вздрогнул, сгоняя языком стремительно появившуюся кровинку, и очень спокойно спросил:
-- Саш, слушай, у вас в школе такая есть… Морда как у лошади, задница как у коровы. Это кто?
Шурик еле слышно выругался, как-то не горя желанием вспоминать в семь часов утра дорогой педагогический коллектив.
-- Старая?
-- Они у вас там все старые. Сашша, ну она еще страшная как моя смерть.
-- Тамара Павловна, наверное. Математику у старших классов ведет. Как раз вчера с ней ругался. А чего?
-- Сейчас анекдот расскажу, -- Валька прекратил мусолить палец и принялся тереть его о простыню. Получилось страшновато: -- Короче, я еще до спектакля к вам в сортир заскочил, типа покурить, а она меня на выходе стопает. Подкралась сзади и за плечо цапает: «Ты из какого класса? Ты почему без формы?»
Шурик поморщился, понимая, что вот прямо сейчас ни черта сделать нельзя. А уж тем более, отмотать прошлое.
-- А я к ней поворачиваюсь, она щетину видит и все…По-моему сама чуть в сортир не уплюхала. Оттуда уже извинялась, -- Тальберг хмыкал и очень жизнерадостно улыбался, обращаясь к собаке.
-- Валя…
Тальберг не стал отстраняться от шуркиных ладоней. Наоборот, прижался к ним теснее, не забыв шугануть шумно дышащую собаку.
– Валь, да она вообще идиотка, я же тебе про экскурсию рассказывал, -- Шурик чуть запнулся, соображая, чего на самом имела в виду Павловна, требуя, чтобы он «повнимательнее следил за приглашенными специалистами». Хорошо хоть, что потом не запалились, когда с этим гримом… Забавное ощущение: вроде и боишься чего-то, а на самом деле смешно. Наверное потому, что вывернулся, с тобой ничего не случилось.
-- Да ты чего, это же ржач полный, жалко у меня тогда камеры с собой не… Кстати, Сашша... тебя твои дети запалили и сдали, -- Валька затеребил пальцами почти белые от такого освещения волосы.
-- Ы?
– А я сейчас видео про тебя в сети нашел.
Шурик дернулся. Четко, привычно – как на звон будильника.
-- Саш!
-- Что они...?
-- Тьфу. Сигарету дать?
-- Потом... – одеяло сразу стало жарким и каким-то прилипчивым. А руки и ноги, разумеется, ватными. И во рту словно собачья шерсть.
Валька тоже дернулся, как от неожиданного сквозняка или комариного укуса, потом виновато блестнул очками:
-- Тоже мне, филолог... От одного слова так дрыгаешься. Сашша, блин, ну извини. Я просто посмотрел, вот у меня чуть крыша и не поехала.
-- В смысле? Валь, ты не бойся, если вдруг...
-- ...мать! Все, покури и выдохни! Твои дети на Вконтакт ваш утренник залили. Я сейчас маме объяснял, как видео скидывать, ну и наткнулся. Почти случайно... – Валька придвинулся ближе – не то греясь, не то желая согреть.
-- Ну и что?
-- Да ничего. Я маме кусок показал, она проперлась, как удав по стекловате.
-- Серьезно?
-- Ага.. -- Тальберг отбивался от собаки, приподнимался, вытаскивая из кармана джинсов зажигалку (он чего, вообще не ложился, что ли?), тянулся к тумбочке за сигаретами – касаясь рукой взмокшей шуркиной спины. – Мама, кстати, сказала, что ты с этой клюшкой вообще как доктор Хаус.
-- Сам ты клюшка! Во первых, это посох, а во вторых... Валь, а это кто вообще?
-- Шерлок Холмс такой, в реанимации работает. У меня где-то пара серий болталась, хочешь покажу?
-- Не сегодня... – Шурик торопливо содрал прозрачный панцирь с сигаретной пачки. Дернул за фольговую чешую, потом вцепился в фильтр. Принял из валькиной ладони теплую зажигалку. Почти рассеяно выдохнул дым. – На каникулах надо будет...
-- Угу, я эту фиготень сдам четвертого и...
-- И заляжем в спячку.
-- Куда?
-- В койку, Валь. Чтобы только с собакой выходить и за едой иногда.
-- А за едой не надо. Там мама уже все привезла... как на полярную зимовку, честное слово.
При упоминании мамы собака настороженно дернулась, а потом ткнулась печальной мордой куда-то Вальке в пятки. В холодные, кстати.
-- Леська, фу... Ну? Ну иди сюда, мочалка... Мы с тобой теперь сироты казанские: от тебя мама свинтила, от меня Саша на работу уйдет, -- Тальберг вроде бы шутил, но не улыбался, только зевал.
-- Валь, так ты чего, не спал совсем?
-- Да отосплюсь еще.. Ну не смотри ты так, я осторожно. Я даже кофе не пил, честно.
-- С ума...
-- Саш, а зафигом мне кофе, если там шоколада твоего... Из ушей скоро полезет, -- Валька хмыкнул, увернулся от собачьей морды и прижался. Совсем. Так, что стало понятно – конфету или что-то типа того он ел совсем недавно, весь язык до сих пор сладкий...
-- Из ушей, говоришь?
-- Ничего я не говорю. Скромный учительский паек, мне, между прочим, вкусно было.
-- Тоже мне «скромный»! Валь, мне такими темпами скоро кондитерскую открывать можно будет.
-- Да не вопрос. С Андреем посоветуемся, у него в налоговой хорошие связи... А тот гроб с музыкой все равно вкуснее был, -- Тальберг мотнул головой. Чуть не угодил легковесной прядью Шурику в рот. Казалось, что валькины волосы тоже пахнут чем-то таким... как жженый сахар.
-- Какой гроб? – Шурик окончательно запутался и все стало совсем просто.
-- Не помнишь, что ли? Ну кто тебе «Моцарта» после спектакля подогнал? Добровольный гарем?
-- Аксенова, -- Шурик только сейчас сообразил, что нынешнее начальство именует точно так же, как и свою школьную директрису – строго по фамилии.
-- Из личных запасов или как?
-- Без понятия. Валь, я сегодня гляну нормально, а то вчера времени было в обрез.
-- Кого глянешь?
-- Дары волхвов, елки-палки! Это ты про дедморозовский паек не знаешь... – Шурик чуть задумался, прикидывая, что из подарочных пакетов надо будет прихватить сегодня из кабинета, а что можно оставить до следующего года. Хорошо, что родительский комитет оказался адекватным и просек ситуацию сразу после первосентябрьского «А вот этого, пожалуйста, не надо. Мне нельзя, я все время за рулем».
-- Хм... -- Валька улыбнулся. А потом неожиданно пристроил пепельницу на простыню, приостановил теплые прикосновения.
-- Валь?
-- Ноут дай сюда?
-- Сейчас?
-- Ну а когда?
-- Мне через два часа на работу. Между прочим...
-- Успеем, я быстро. Мне всего две вещи надо сделать... – Тальберг привычно щелкнул черной крышкой, потом, почти без перерыва, так и не вернувшись на место, звякнул «болтами» на джинсах.
-- Это какие?
-- Во первых, показать тебе, что твои дети наснимали...
-- Да ну... Успеется еще... – Шурик осекся, пытаясь вспомнить – Валька сейчас матери камеру просто настраивал или все-таки возвращал? Потом решил, что это категорически неважно и перебил сам себя: -- А вторая вещь?
-- В википедию залезть, туда, где про фетиши статья.
-- А это зачем?
Тальберг уперся коленом в постель, завел руки за голову, стягивая с себя футболку. Под черной тканью было не разобрать, но уши у него сейчас явно горели. Наверное, тем же самым упруго-розовым светом:
-- Сашша, ну должен же я знать, кем я стану, если буду полдня дрочить на видео со школьным дедом Морозом?

Menthol_blond, 30-31 декабря 2009 года

 
 
Это про нас.
«…Захлопни дверь.
Отключи телефон.
Выключи свет.»
Чиж, «Поход»
 
 
1.
Спиртом начало пахнуть еще в коридоре. Шурик именно так и подумал: «Медицинский спирт, абзац, приехали». Метнулся взглядом по непривычно закрытым дверям обеих комнат, выискивая на полу черные разводы от чужой уличной обуви, вслушиваясь в нарастающий звон, сквозь который невозможно понять – не звучат ли в квартире чужие переговоры с дежурной подстанцией… Молча, не шевелясь и почти не моргая, поискал другие следы врачебного пребывания.
Ничего не разглядел, выдохнул – так коротко, словно обжегся о неприятный запах. Значит, не «Скорая», не спирт. Значит, водка.
Сразу же вспомнилось, что даже в самые глухие времена Тальберг предпочитал прокачивать мозг вискарем, джином или коньяком не из самых дешевых. А тут какой-то совсем сивушный дух, как дома, во времена очередных отцовских «залетов»… Нет, не так… Как где-нибудь в подъезде, в эпоху школьного неприкаянного безденежья. Паленая водяра, тошнотный с непривычки этил. Блядь! Надо было не вестись на уговоры Аксеновой и вообще отменять все уроки к чертовой матери, начиная прямо с первого. За один день с драгоценным учебным процессом ни хрена бы не случилось, а вот с Валькой… За тот самый, один-единственный день в году…
-- Сука! – отозвалась страшная задверная неизвестность восхищенным Тальберговским голосом: -- Ну какая же ты сука, а? Да? Щаз я тебя… давай, моя радость, давай, падла любимая…
Первым – диким и огромным – было облегчение. Голос трезвый, значит и сам Валька тоже ничего, в норме. Может, вообще, только открыл бутылку, пропустил пару глотков и все, забуксовал с непривычки. Отвлекся на… Куда отвлекся? Вторая мысль, тоже дикая и огромная, как откормленная всеми его многолетними страхами фантастическая жаба, шевельнулась не сразу. И не позволила шевелиться Шурику. Хотя, ну как обычно, в квартиру он ввалился с кучей невнятных пакетов и с курьерски незаменимой сумкой. Нагруженный по самые уши. По самые рога…
-- Сука, -- снова почти пропел из-за двери второй комнаты Валька. – Щаз я с тобой, сукой, знаешь, что сделаю?
Сука молчала, не особо или бесшумно сопротивляясь. А Шурик, наконец-то, дернулся – тоже очень тихо и даже не сильно заторможено. Не как в тот раз, когда он заподозрил у задремавшего Тальберга сердечный приступ. Потому что живой, да. Живой и трезвый, а все остальное…
Остальное неважно. Вот прямо сейчас совсем неважно, да. Куда важнее осторожно припарковать ботинки в привычном гардеробном углу, как следует застолбить сумку на столешнице дежурной тумбочки, вписать коробку в разворот коридора – так, чтобы на выходе из комнаты об нее никто не споткнулся – ни Валька, ни он сам, ни…
-- Ну ты чего? – обиженно поинтересовался Тальберг: -- Ты что себе позволяешь, лярва?
В ответ – тишина, молчание и размеренные Шуркины мысли о том, что надо было не раздумывать и все-таки брать другую модель, побольше… Ну, подарок, в общем. Там разница в шестьсот рублей, она погоды уже не сделает, зато вот…
-- Ага, это ты молодец… -- опять неизвестно кому сказал Валька.
Ответом снова была тишина. Сдавленно-мертвая в прихожей и страшная там, в комнате. Бесшумная. Может, все-таки показалось, а? Ну, в смысле, перепуталось? Или…
-- Ну надо же, какие мы гордые, блин… Мне перед тобой на колени, что ли, встать? Хотя нет, ты знаешь, не буду… Я тебя, лярву, так отымею.
Все кончилось. Все было на своих местах (привычное на ощупь, как например, вещи в родительской квартире, про которую сейчас тоже не надо). Пакет. Сумка. Коробка эта чертова с отколупнутым уже в подъезде ценником. Хрустящая нежная ерунда в куртке, под сердцем. Дурацкий карман – что в куртке, что в пиджаке. Вечно там за подкладку все цепляется, то ключи, то телефон… Мобила, ага. Та самая, которую Валька принципиально называет «трубой». Обычная серая «раскладушка», похожая на ту, что Тальберг юзал в старших классах, только понавороченнее, с выходом в Сеть и кучей каких-то еще неопознанных функций.

«Саш, а еще им белье гладить можно… Честное слово», -- убеждал его Валька, шелестя купюрами по направлению к кассе. «Имею право, между прочим… Я что, по-твоему, каждый день такой заказ спихиваю? Даже не каждый год. Сашша, ну все! Или я тебе покупаю эту хрень или иду и пропиваю все деньги на фиг». И продавщица на кассе честно озаботилась поиском каких-то ценников и даже нырнула под прилавок – не иначе, чтобы удобнее было подслушивать. А Тальберг переходил от витрины к витрине, выбирая не модели телефонов, а стекло, в котором он отражался получше. И можно было двигаться за Валькиной спиной – прикрывать и чуть прижиматься, радуясь тому, что в новогодние выходные в салонах мобильной связи ошивается не так много народу, можно себе позволить …

Нельзя! Про это как раз нельзя. Можно думать про карман, например… Внутренний, в куртке, вечно за него ключи и телефон цепляются. Ключи. Телефон. Клю… Одно и то же, на самом-то деле. Потому что телефон сейчас – тоже ключи. Не от дверей, а от неизвестности. Потому что можно набрать номер, спросить… Или ничего не спрашивать, там элементарно может быть занято! За-ня-то! Потому что та самая «упрямая сука», с которой так радостно сейчас ругается Валька, наверняка сидит в мобильном, по ту сторону абонентской сети или как там она сейчас называется. Раньше это именовалось «очень горячая линия». Они ведь даже туда звонили: он сам, Юрка Матросов и Толян… Классе в восьмом или в девятом, слушали каждую минуту по очереди. Блин, он же Вальке сам про это рассказывал. Недавно совсем, в каникулы, и еще до того, как отец… Тальберг тогда ржал и озабоченно-светским тоном интересовался номерочком альтернативной телефонной службы.
-- Ну что? Не рыпаешься?
Восемь. Девятьсот три…
Почему он набирает цифрами, не лезет в память аппарата, туда, где это десятизначное число обозначено одинокой латинской «V»? Сам Валька так и вписал.
Три. Восемьдесят восемь.
Буква мелькнула на экране острой галкой, символом стилистической ошибки, отозвалась рычащим гитарным басом из-за двери.
-- Бля! – сказал Валька пока что не в телефон: -- Щаз я те.. Щаз! Это кто же там такой альтернативно одаренный? Упс! Так, моя радость… Сиди, не шебуршись. Щаз я с Сашей переговорю и тебя точно удолбаю…
Горячая линия. Очень горячая. Прямо-таки линия огня. Открытый фронт, на котором без перемен и без измен.
-- Саш, алло? Слушай, я тут с железом трахаюсь, ты можешь побыстрее? Саша, что случи…
-- Дверь открой?
-- Где? Стоп, ты что, в квартире, что ли? Са-аш! – сейчас Тальберг кричал не в эфир, а просто сквозь дверь: -- Саш, подожди, я сейчас из-под стола вылезу…
Спиртовый запах взметнулся раньше, чем в комнате что-то хрустнуло. А потом благополучно зашелестела дверь:
-- Сашша, ты чего так рано? Дети школу заминировали?
-- С днем рождения.

 

 

2.
-- Да не, Саш, он вообще классный. Большой такой. На системник даже похож, особенно, если в профиль, -- Валька отступил от упаковочной коробки, обошел обогреватель против часовой стрелки. Присел на корточки, провел ладонью по ребристой поверхности – как по забору дачному проехался. Потом все-таки не выдержал и чихнул – не смотря на героически вымытый пол, спиртом в комнате пахло только так.
Шурик покосился на узкую расщелину форточки, потянул на себя ручку, распахивая окно пошире, потом вернул все, как было. С неприязнью глянул на раскуроченный чужой комп – ту самую «суку» и «лапочку мою ржавую», из-за которой у него сейчас чуть не сорвало башню. Тоже уселся на пол, рядом с Тальбергом и обогревателем, отодвинув в одну сторону лихо содранную упаковку, а в другую – гарантийный талон с пресловутым ценником. Был бы в джинсах – сунул бы в карман. Переодеться надо. А еще лучше – раздеться. И Вальку тоже… А потом в ту комнату, на вечно готовую к бою кровать…
Кто ж знал, что Тальберг решит с утра пораньше взяться за халтуру. Теперь его от этого железа за уши не оттащишь. И за другие части тела тоже.
Шурик представил это в деталях, радостно фыркнул. Потом захохотал в голос, вспомнив, как Валька выкарабкивался из-под стола, сшибая инструменты и рабочую бутылку.
Тальберг, по-видимому, вспомнил то же самое. И заворчал – удивительно довольным голосом:
-- Копперфильд хренов. Сашша, ты когда в следующий раз решишь сюрприз устроить, то заранее предупреждай, ладно? Где я тебе запасную водку возьму?
-- Хм… - касательно сюрпризов Шурик уже думал. Примерно то же самое: чтобы никаких фокусов и чтобы Валька в жизни не узнал, как именно его сейчас глюкануло в прихожей. Ну, или пусть узнает, но не сейчас, а позже. Когда про это можно будет рассказывать с хохотом, под острые Валькины замечания. А сейчас не надо.
-- Сашш, ну ты чего молчишь? Сейчас в магазин тебя отправлю, понял?
-- Не отправишь. Меня в этом магазине каждая собака знает.
-- И каждая кошка у тебя в школе учится.
-- Ага.
-- А я тоже не пойду. Мне утром по самые гланды хватило, - непонятно обрадовался Тальберг.
-- В смысле?
-- Документы спрашивали, -- Валька ухватил кусок пупырчатого полиэтилена. Радостно им чпокнул. И начал уже привычный рассказ: – Ну, как всегда, расплачиваюсь на кассе, а охранник подходит и паспорт спрашивает. Потом стоит, блин, глаза семь рублей одной купюрой. Обломитесь, дяденька, мне сегодня двадцать пять!
-- И завтра тоже.
-- И послезавтра… И, вообще, я восемь дней буду тебя старше на год, понял?
Шурик согласно кивнул. Потянул пупырчатую пластину на себя – с Тальбергом в довесок. Да шут с ней, с кроватью.
-- Саш, ну на хрен эту водку. Завтра все сделаю. Пошли, отметим. Знал бы, что ты придешь, вообще не одевался бы…


-- Ну что ты… Валь, ты офонарел, да? – все было так замечательно, что даже неудобно перед Тальбергом… За то, что нельзя прямо сейчас поделиться с ним происходящим – сил нет попросить, чтобы Валька остановился.
-- Ага… Ну, я за подарок.. тьфу… поблагодарить не успел. Вот, -- чпок! – сейчас исправляюсь, делаю тебе «спасибо».
-- М-м-м-м… Фигассе «спасибо».
-- Тьфу! Чего, не понравилось?
-- Да ты что, наоборот…
Валька гордо облизнулся:
-- Можно и наоборот… Только я отдышусь, ладно? -- он рухнул рядом. Обнял крепко, намертво, касаясь татухой Шуркиных веснушек. Потом спросил неуверенно:
-- Сашша… Слушай, а почему обогреватель-то? Не в смысле, что мне не понравилось, а в смысле непонятно. Почему не вентилятор там или вообще не утюг? Мне интересно.
-- Потому что ты мерзнешь все время, -- честно ответил Шурик. – Без меня мерзнешь. А мне так спокойнее будет.
-- Сашш, ну ты даешь!
-- «Даешшшь…», -- Шурик несмело передразнил. Первый раз в жизни. И сразу же запнулся. Всем телом и незажженной сигаретой.
-- Он еще и дразнится… -- оскорблено сообщил Валька, закрывая пепельницей родинку над собственным пупком.
-- Валя, я не дразнюсь. Я прусь от этого. Как тот твой удав, который по стекловате.
-- И молчал, да? Ну сказал бы мне честно раз в жизни: «Валя, ты очень классно шипишь». Ну чего ты там детям своим говоришь обычно? «Молодец, садись, пять»?
-- Я тебя люблю.
-- Молодец, Сашша, садись, пять. В смысле вставай и тащи мне кофе. Должен же я в свой день рождения нажраться, правда?
-- Правда. Валь, ты обижаешься?
-- Зверски. Я, может, из-за этих шипящих всю жизнь психую…
-- «Психуешшшь»…
-- Ну а чего ты хочешь? Я серьезно. Это ж правда, изврат какой-то!
-- Где изврат? Покажи? Я чего-то пропустил?
-- Ага, пропустил… -- Валька забычковал половину сигареты и отправил пепельницу на пол, показывая все пропущенное, наверстанное и изученное до засосов. – Ну правда изврат. Домой придешь -- и тут это чертово «ша». Тогда Шокальского, теперь Шипиловский…
-- Ты про адрес, что ли?
-- Ну я же говорю… Полный шандец.
Шурик хмыкнул. Потом поцеловал. Потом еще поцеловал.
-- Саш, ну блин.. Ты так до вечера, что ли, будешь?
-- А что у нас вечером? Императорский прием?
-- Типа того. Мама с Андреем.
-- Понятно. Банкет в посольстве… Тусняк в Георгиевском зале…
-- Он самый. Просьба наточить клыки и побрить уши.
-- Побрею, не вопрос. – Шурик кивнул, не отрывая своей щеки от Валькиной. – Только попозже, а то я до вечера обратно обрасту.
-- Угу, времени вагон. Сашша, а ты как вообще в такую рань дома оказался? У вас что, реально детки школу подорвали?
-- Да нет. Договорился с Аксеновой. Типа по уважительной причине, - -Шурик чуть покраснел, вспомнив сбивчивый диалог с директрисой. Говорить пришлось недолго, очень вежливо, проглатывая окончания у прилагательных и старательно заменяя мужской род «уважительной причины» на женский. – Отмазался, в общем. Сказал, что женюсь.
-- Хм… Да ты на мне и так по три раза в день женишься. Серьезно так сказал?
-- Нет. Так, насвистел что-то. Она мне с четвертого урока валить разрешила, а я своих тузиков с третьего в коридор выпустил.
-- Не сольются? – касательно вверенных Шурику «тузиков» у Вальки было свое, крайне упертое мнение.
-- Ну, сольются. Так Аксенова все равно меня не уволит… В общем, дальше Кушки не пошлет.
-- Кого? Саш, ты опять шипишь? Какая, на фиг, Тушка?
-- Кушка. Погранзастава такая. Где-то у черта в… На рогах, в общем. Отец так всю жизнь говорил: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки…» Ну, когда он ротным был.
-- Извини, -- Валька поежился, натянул одеяло – на них обоих сразу. Тоже, видимо, вспомнил завершившуюся неделю назад похоронную круговерть. Шурик неловко взмахнул затекшей рукой – словно отбивался от грядущей возни с оградой и памятником и от острого, бессонного разговора на маминой кухне: «Сашка, папа ничего не знал. Я же обещала, что молчать про твою гадость буду. Я молчала, Саш. Я ж ему, паразиту, сколько раз говорила – «Сереженька, завязывай, не садись ты за руль, ведь влетишь»… Говорила… Лучше бы уж… Сашка-а-а… Ну расплюйся ты с этой своей блядвой белобрысой… Хоть сейчас расплюйся! Ради папиной памяти, Саш. Он же внуков хотел, чтобы нормальные были. И я… Ну куда мне одной теперь, Саш?»
-- Да ничего, нормально, – он угнездил руку на Тальберговской шее, погладил, куда мог дотянуться. – Валь, а твои во сколько приедут? А то я тебя в одно место вытащить хотел, часа на полтора. У меня тут одна мысль возникла…
- Ага, возникла… -- Валька старательно уцепился за ближайшую годную к пересмешкам фразу. -- Нарисовалась и встала, блин.. Да часов в шесть, если мама после обеда с работы свинтит. Пока подарок купят, пока пробки. Саш, они такую штуку придумали. Увидишь – офигеешь. Тебе понравится, стопудово.
-- Мне?
-- Ага, тебе. Сюрприз за сюрприз, в чистом виде.
-- День рождения у тебя, а подарок мне? Валь, я не понял…
-- Так у меня же все, не как у людей.
-- Ну ты еще скажи, что ты не человек…
-- А кто я?
-- Кошак ты, Валечка. Вот как есть «кошшшак».
Валька послушно мяукнул. Потом спросил:
-- Так что ты от меня хотел, фелинофил хренов?
-- Кошколюб?
-- Он самый… Ты вроде жениться на мне собирался?
-- Собирался – значит, женюсь, -- подтвердил Шурик. Подумал о том, что делать такие предложения в постели – не то моветон, не то классика жанра. Потом начал вспоминать, куда дел куртку: мог ведь в этом ревниво-спиртовом бреду запихнуть ее… Ну, да хоть в холодильник…
С холодильником не сложилось. (Если не считать заначенной в заморозке на такой торжественный случай бутылки колы). А куртка была на законной вешалке – вместе с упрямым карманом и шуршаще-нежным содержимым.
-- Офигеть... тьфу... можно… -- Валька наскоро впился зубами в оберточную фольгу – как в заусенец. Потом отодрал псевдо-конфетную упаковку, с недоумением глянул на еще более нежный и совсем уж замшевый футляр. Заморгал так сильно, словно не доверял собственным линзам:
-- Саш... Это что вообще? Цепочка?
-- Почти… -- наконец-то пришлось краснеть и мяться. – Ну ты же говорил, что проколоть хочешь… Вот и… Если понравилось, то пошли сейчас. Там, в торговом центре салон этот… В общем, они без записи делают, я узнавал.
-- Угу… Сейчас… -- Тальберг распутывал тонкий золотой провод, поглядывал на хитрые колечки с замками… -- А почему их два?
-- Ну… А как? Серьги же… а эта… Она между ними, если пристегнуть… Тебе красиво будет.
Валька странно улыбнулся. Оказывается, у него в запасе был еще и вот такой, абсолютно непривычный изгиб губ.
-- Ага, красиво… Так красиво, что ты поэтому на меня месяц рычал, что против? Специально, да?
-- Да нет, не специально. Я не хочу, чтобы тебе больно было.
-- А это не больно, Саш. Почти, – улыбка стала совсем неузнаваемой. Казалось, что ее с Вальки можно было снять – как тень последней одежды.
-- Ну все равно, «почти». А у тебя…
-- Опять ты про сердце, да? Перестань дергаться! На мне вообще пахать можно!
-- Нет, Валя. На тебе – только летать.

02.02.2010, Menthol blond

 

Будь осторожен
Той, которая меня разбудила


1.
Ты почему-то был уверен, что у Саши сорвет башню строго по расписанию: на девятый день или на сороковой. Или той ночью после похорон, когда его трясло на родительской кухне. В смысле – на кухне у твоих родителей. Но там даже не было сильно страшно, потому что рядом Андрей и мама, они как-то могли вытянуть, подсказать, так что ты, в принципе, был готов… Ну, к чему-то такому. Но все было просто и не страшно. А сейчас – жуть. Такая, блин, ледяная… Ну, действительно ледяная – у тебя пальцы начинают мерзнуть и вообще всего трясет, а Саша этого не замечает. Он тебя не чувствует. Кранты.
Только что все было ну почти нормально. Саша спокойный-спокойный, затраханный работой по самые уши, у тебя самого точно такой же завал. Так что вам даже ругаться особенно некогда. Сил нет или типа того. В принципе, ничего особенного, но на самом деле – страшнее не бывает.
Суббота. День. Начало марта. Небо прозрачное, тоже холодное, но твердое – до упора. Тыкаешься носом в оконное стекло, оно ледяное и твердое. Ну вот, небо такое же… И Саша тоже. Жесткий и не свой. Не твой. Второй месяц так уже, если не считать того дня, когда твой день рождения – понятно, что Саша тогда реально выложился, как-то попытался себя от своих мыслей отключить, у него даже вышло – часа на три, может больше. Потом приехали родители, потащили вас в какой-то приличный кабак (вот на хрена, если никто из вас четверых вообще пить не собирался?). И там все было хорошо и правильно, но как-то неуютно. Как будто лежишь в ванной, греешься, а кто-то взял, открыл дверь и теперь сквозняк дует…
Плохо, но можно привыкнуть – раз ты не знаешь, как это все исправить. Хотя ты честно пытался. Узнавал, когда именно Сашу должно переклинить, тыкался во всякие психологические и медицинские сайты, соображая, что совсем недавно по ним же лазил Саша, искал инфу про твою тахикардию. Ну правильно – он про твое сердце, ты про его башку… Паноптикум, в чистом виде. Цирк уехал, клоуны остались…
Сейчас можно выдохнуть, отцепиться от стекла, попробовать это все как-то вспомнить, по порядку. Как будто отсмотреть код – чтобы найти ошибку, понять, какого черта все не работает. Внести исправление – в программу. В Сашу.
Он наматывает круги по коридору – не то, чтобы успокоиться, не то, чтобы что-то собрать… Что вам там сейчас нужно? Ключи, деньги, список жратвы и прочих хозтоваров? Ну да, еще какая-то мелочь на маршрутку или типа того — честно говоря, ты просто понятия не имеешь, как нормальные (или ненормальные) люди пилят в этот гребанный «Ашан». На маршрутке? На леваке? Да черт его знает, это не важно. Ты вообще можешь никуда не ехать. А Саша – тем более. Потому что из-за машины вы сейчас и переругались. Точнее – даже не поругались, так, обменялись мнениями.
«Пожалуйста, давай на автобусе? Саш, я не хочу, чтобы ты за руль садился».
«Боишься?».
«Боюсь».
«Зря»
«Все равно боюсь».
«Все, Валь, не вопрос. Давай хоть пешком, только не дергайся».
«А я не дергаюсь. У меня все в порядке»
«Угу, ну молодец. Давай, собирайся». -- И Саша отползает в коридор, как будто боится смотреть на то, как ты переодеваешься. Такого у вас вообще никогда не было – даже после твоей дебильной попытки переспать хрен знает с кем по пьяни. Тогда Саша смотрел. Руками, губами и пальцами не трогал, говорил, что не может, а смотрел… Как будто прощался. Сейчас вообще наоборот: и может, и трогает, и… и ни хрена не смотрит. Точнее – не видит.
А ты стоишь, как дурак. Прижимаешься мордой к кухонному стеклу, и не знаешь, как это все исправить. Ты почему-то думал, что Саша взорвется. А он вот так, наоборот. Словно уснул на ходу, не заметил этого и пошел себе дальше. Спящий. Замерзший на смерть.
Так, стоп, выдохни… Прямо на стекло, ага. Теперь это все сотри и давай, начинай заново. Вспоминай, как и что у вас там было почти сорок дней назад. Даже чуть больше.
-- Валь, ты готов?
-- Нет... Подожди. Я скоро.

 

 

 

 

2.
Весь пиздец начался в среду, хотя чужую смерть как-то неудобно называть пиздецом. У тебя теперь из-за этого странный сдвиг: все время кажется, что в среду утром произойдет какая-нибудь гадость. Ну или Саша, наконец, сорвется. А ни фига подобного. Ладно, это все обязательно будет, не отвлекайся. Вспоминай.
В общем, у вас случилась среда. Раньше – любимый день недели из всех рабочих. Потому что у Саши на редкость кривое расписание, ему в школу ползти к третьему уроку. Поэтому вечером во вторник он не рушится в койку как подкошенный, а наоборот. Не торопится. Оставляет пару часов – совсем-совсем для тебя. А ты, соответственно, встаешь в среду вместе с ним. Для тебя это реально подвиг разведчика, проснуться полдесятого, ты же сова. Саша обычно ржет, напяливает на тебя очки и обзывает сонным филином. Ну очки это вообще святое. Ты сто лет знаешь, как Сашу с них прет — «Валь, не трогай, дай я сам… Это же как тебя раздеть второй раз, ты чего…» Ты и сейчас таскаешься по квартире в очках, но это совсем не срабатывает. А вот тогда…
А тогда ты слышал сквозь сон посторонние звонки, думал, что будильник, никак не мог проснуться, бормотал чего-то сонное, Саша тебе даже ответил, а ты вырубился. Потом открыл глаза, снова от звона будильника. Половина десятого, Саши нет. Ты ни черта не понял, потом подумал, что наверняка в Сашиной школе какой-то ахтунг, его подорвали на замену, вести чужой урок, вот так всегда, блин… Ты обиженно заснул обратно. Потом привычно прочухался – ближе к человеческому обеду, начал тихо колупаться по своим делам. В какой-то момент схватился за трубу и снова зарычал, потому что у Саши все заблокировано, он иногда забывает включить телефон обратно, когда уроки заканчиваются. Ну, так бывает, ничего страшного.
Ты мирно жил своей жизнью, не понимая, что все уже произошло, намертво забыв, что вы с Сашей о чем-то говорили в полусне… Ты спохватился, когда уже стемнело, вцепился в телефон и ни черта не мог понять:
-- Саш, ты где вообще?
-- Дома.
-- В смысле? Это я дома, а ты где…
-- Ну у матери дома… Только вернулись. Мам, я сейчас, это по работе…
На заднем фоне почти визг. Ладно, это ты уже слышал.
-- Понятно. Саш, ты домой когда?
-- Слушай, я не знаю… Наверное, уже в пятницу…
-- Когда? – ты даже забыл затянуться. Думал, что ослышался.
-- В пятницу, -- у Саши был терпеливый голос. Учительский, но какой-то неживой. Как у тебя самого много лет назад. В Склифе. Как только ты это понимаешь – сразу начинаешь мерзнуть. – В пятницу. Валька, тут с документами бардак дикий. И с матерью. Слушай, я правда раньше не смогу, только после похорон…
Ты чего-то вопросительно просипел. Тоже, как в Склифе. Когда все горло внутри было как ободранное – из-за трубок с водой и из-за собственной желчи. Сейчас ситуация другая и помер вроде бы не ты.
-- Валь, ну я сейчас никак… Давай потом, ладно? Я замотался очень…
Ты сказал «угу». Потом еще «угу» -- два раза. А только потом спросил, чьи похороны.
-- Отец.
-- Чей?
-- Мой.
-- Как?
-- Разбился насмерть. Блин, Валь, я тебе с утра говорил, ну ты же просыпался, ну, блин….
Саша не кричал. Скорее, стонал. От усталости... И у тебя язык не повернулся сказать, что ты не помнишь, о чем вы с утра говорили, что ты срубился обратно, а потом весь день прожил спокойно и счастливо. Так что ты тупил, и снова спрашивал, когда он приедет.
Саша повторил про пятницу, сказал «Сейчас... Я потом…» И положил трубку. Переключился с тебя на материнский визг. А ты сидел как идиот. Решил, что надо хотя бы сигарету выкурить, что ли... Предыдущая выгорела вхолостую, ты только один раз затянулся, пачка пустая, вторая тоже пустая, а больше нету, все кончилось, Саша же обещал купить сигареты по дороге домой… Ты даже снова потянулся к трубе – спросить у Саши, когда он придет домой. А потом сообразил, что только что ему звонил.
Но это еще было совсем не страшно. Страшно стало в тот же вечер.

Вы встретились на лестничной площадке в родительском подъезде. Как раньше. Как совсем в школе. Проходная площадка – на пол-этажа выше твоей квартиры, на пол-этажа ниже Сашиной. Тогда вы целовались. Сейчас ты отдал Саше деньги. Десять штук, разными купюрами.
Ты сам не догадался, это родители. Сперва ты им позвонил, потом приехал. Одному было холодно, звонить Саше – страшно, но не звонить тоже нельзя. А о чем спрашивать – непонятно. Потом Саша прорезался в трубе сам, попросил поискать в Сети заказ микроавтобусов или что-то типа того. Ты нашел, не вопрос. Только потом сказал, что сидишь этажом ниже. Саша не удивился. Просто сказал – «Покурить выйди». Обычно он к вам сам заходил, а сейчас не стал. Ты засуетился, как будто опаздывал – не то на работу, не то на поезд, не то сразу везде. В коридоре тебя стопанул Андрей. Начал объяснять, что Саше сейчас могут понадобиться деньги. Сразу полез к себе в бумажник. И мама тоже. Ты только сейчас заметил, что у них бумажники одинаковые. Ну, маму вообще прет от почти мужских вещей. У вас с Сашей тоже почти одинаковые – ты оба выцыганил из Андреевых запасов – только в них обычно ни хрена нет. А сейчас вот…
А потом ты совал Саше эти дурацкие купюры, неровной стопкой. Он кивал и никак не мог их запихнуть в карман. А ты только сейчас сообразил, что сейчас почти полночь, а Саша до сих пор в тех шмотках, в которых он обычно таскается в школу. Он их не сильно любит. Дома сразу ныряет в джинсы или в койку – по настроению. А сейчас вот так: видимо, ему не во что переодеться. Потому что он дома как в гостях, только еще хуже.
Саша тебя не обнимал, а за тебя держался. А ты отлавливал чужие запахи, целую обойму: потому что в Сашу явно плакала его мать, только как будто у нее вместо слез лились очень жгучие духи и валерьяновые капли.
Ты не знал, чего сказать. Ну кроме того, что ты здесь и рядом, и все такое, и если надо помочь… а Саша говорил «извини», и «сейчас нельзя», и «спасибо». Не целовал и не гладил, просто держался за тебя так крепко, что тебя почти рвало от запаха духов и валерьянки. И от холода. Ты даже не понял, что на верхней площадке стоит Сашина мать и чего-то вам кричит. Просто отцепился от Саши и начал спускаться вниз, стараясь бежать побыстрее, чтобы никто не видел, как тебя сейчас будет выворачивать наизнанку. Ну, родители заметили, но в этом ничего страшного. Андрей тебя почти волок в ванную, а ты реально стучал зубами. Потому что понял, что у тебя впереди точно такой же пиздец, как тот, что начался у Саши. Только четыре раза – по количеству родителей.


Четверг и пятницу ты жил вне закона. Без права на Сашу. Сам не ожидал, что это будет почти нормально. Приволок с вашей квартиры ноут, сидел за ним. Съездил к заказчику, о чем-то договорился. Почему-то звонил Нонке, говорил о какой-то ерунде. Таскался с собакой на Яузу, от этого было хорошо и спокойно. Все время казалось – тебе пятнадцать, вы еще с Сашей толком не знакомы. Десятый класс, первая четверть. Потом все будет – заново, еще раз, только гораздо лучше, потому что ты теперь умный.
А в пятницу вечером Саша сам к вам пришел. Уже после похорон и поминок. Без звонка. Без эсэмэски. Позвонил в дверь, хотя у него вроде бы были ключи. Дверь открыла мама. Ты даже не понял, кто это: сидел в своей комнате, делал вид, что работаешь, а на самом деле гонял по экрану какие-то квадраты, трындел с заказчиком по аське, понимая, что не укладываешься в срок. Потом Андрей заглянул. Ты не понял, решил, что за сигаретами. Сообразил, что на кухне Сашин голос. Испугался.
Такое у вас тоже было: как раз после того пьяного траха и после того, как ты прошлым летом загремел в больницу. Саша приходил, трепался с родителями, а ты медлил. А сейчас ты выскочил, как ошпаренный, но не знал, чего сказать. Потому что Саша как-то очень спокойно говорил с твоей мамой. Она его расспрашивала про похороны, про то, как и чего было в крематории, про каких-то грузчиков и отцовских коллег. Ты не мог понять, зачем это нужно, об этом же, наверное, больно вспоминать… А потом сообразил, что Саша прокачанный водкой, но абсолютно трезвый – от усталости, что ли? Ты его таким вообще никогда не видел. Не испугался. Удивился, что Саша в куртке и ботинках, у вас же тут тепло. Или он сейчас тоже мерз, как ты?
Ты не знал, что сказать. Саша трепался с твоими родителями, а ты стоял рядом и дико ревновал. Примерно как Нонку, когда она ходила беременная. Понимал, что это бред и глупость, но не знал, как это можно остановить. А потом услышал свое и правильное:
-- Валь, нам домой пора. Поехали?
И ты был готов подорваться прямо сию секунду, вот только ноут сейчас… А родители вас почему-то не отпустили на метро, повезли сами, вдвоем. И было опять холодно и неудобно – потому что с ними Саша говорил, а за тебя просто держался.
Ты к тому моменту уже понимал, что Сашу должно как-то затрясти или типа того, был к этому готов, только не знал, когда и как это случится.

 

 

3.
А оно вот не происходит, до сих пор. Ты правда не знаешь, что делать. Потому что деда ты сам не хоронил, это было давно, ты был мелкий и тебя даже не взяли на кладбище. И тогда было очень легко – пару раз расплакался и все, больно больше не было. А как сейчас – ты не понимаешь.
Вы ведь даже не ссоритесь. Просто ты о чем-то просишь: чтобы Саша пришел домой пораньше или чтобы он пока не бомбил, и он соглашается, не спорит. Он и со своей матерью не спорит – просто слушает слова в трубе, говорит «ага» и «угу». А потом молчит, курит. И все время прижимает тебя к себе – «хорошо, что ты есть».
Ну хорошо.
Ты думал, что со временем станет лучше, а он наоборот. Как будто сперва Саша обледенел по краям, а сейчас замерз до середины, целиком и полностью. И ты не знаешь, что делать. Разве что заваривать чай и раскуривать Саше сигареты. Он все время таскает твои, себе пачку так и не покупает. Тебе не жалко, просто страшно.
-- Валь, ну ты готов?
-- Да.
Стекло холодное, но смотря с чем его сравнивать. Если с губами… Ты почти кусаешься. Это тоже не помогает.

Через десять минут выясняется, что ты гений. Правда, сперва ты вообще не понимаешь, что происходит. Ну, кроме того, что кошмар наконец-то начался.
Вы поперлись к метро, к той остановке, где всякие маршрутки и автобусы. Суббота, день, народу до фигища, на носу восьмое марта, кругом одни сплошные веники. Холодно. А перед входом в торговый центр торчат три мудака в камуфляже и с гитарами. Микрофон такой, что ты аж передергиваешься. Звук очень хреновый. Еще большая фальшивка, чем эта их объява «собираем средства для семьи погибшего товарища». Ты морщишься, тащишь Сашу дальше, к остановке, а он почти спотыкается. А ты ведь реально держишь его за руку, хотя у вас это не принято, если где-то на людях.
-- Валь, подожди.
Он странно щурится, пытается вслушаться в очень хреновую фонограмму. Что-то смутно знакомое, из тех вещей, о которых плохо вспоминать. Какая-то шняга про Афган, вроде ее пел Розенбаум. Саша стоит и слушает. И ты тоже стоишь, понимая, что сейчас будет что-то плохое, а потом, наконец, все изменится.

В том году, перед двадцать третьим, ты сам эту бодягу записывал Сашиному отцу на диск. Он тогда к вам приехал – первый и последний раз. Сашино любимое корыто, та самая «шестерка», которая теперь – совсем металлолом, гребанная жестянка, из-за которой и случилось ДТП, тогда еще просто заартачилась. Саша был злой и веселый, всю субботу проторчал у машины под самыми окнами, пару раз поднимался домой отогреваться, а ближе к вечеру сдался.
-- Валь, я отца на завтра вызвоню, ладно?
-- Ну, не вопрос. А чего я сделать должен?
-- Слушай, ну... Он же в квартиру, наверное, поднимется. Давай диван в той комнате разложим?
-- Ну, давай. А если чего – ты в какой комнате живешь?
-- А я знаю? Валь, ты хозяин, тебе и решать…
Вы тогда ржали как черти. Потому что реально было смешно и прикольно изображать не то шпионов, не то каких-то полудурков из любой тупой американской комедии. Ты даже нашел в Сети что-то такое, но там была ситуация строго наоборот: два чувака изображали пару, не то для суда, не то для налоговой. Ну а у вас… Убрать стопку дисков куда подальше и разложить этот гребанный гостевой диван. Оглядеться, как следует, вам просто в голову не пришло.
В результате, вы запалились так, что просто анекдот. Потому что Сашин отец нарисовался раньше времени, пока Саша мотался в какие-то гребеня за запчастями. Ты тогда еще квасил, хоть и не очень сильно, но повод был законный и знаковый, тем более, что Сергей Петрович тоже с собой что-то принес, явно не тосол и не стеклоочиститель. В общем, когда Саша приволок в дом какую-то раритетную железяку, вы уже основательно нагрузились пивом и ты теперь рвался в магаз за вискарем.
Ты поэтому и решил, что у Саши такая опупевшая морда лица. А оказалось, что это совсем из-за другого. Потому как на кухонном подоконнике, аккурат перед глазами Сашиного отца, торчала пара хорошо узнаваемых черно-розовых флаконов… ну хоть без плейбоевской метки. Видимо Саша на них как-то уж очень весело смотрел. Пришлось в срочном порядке давиться пивом и спасать галактику. В том плане, что «Саш... эта твоя новая, я забыл, как зовут, с утра подорвалась, а эту свою фигню у нас забыла». И Саша тупо кивал, не понимая, что от него требуется. А ты снова давился пивом, соображая, что в комнате запросто могут валяться какие-то давным-давно уведенные у матери тряпки.
Естественно, ты их потом нашел и обезвредил: пока Саша со своим отцом безнадежно ковырялись под окнами, а ты переписывал на диск всякую армейскую бредятину. «Сань, я тут Вальку попросил, пока тебя не было… Он с кассеты на диск переписывать не стал, так мне нашел… Вальк, ты мне еще ту найди, которая про «тюльпан», я тогда прямо сейчас в магазин. За мной не заржаве…»
Саша так обрадовался, что вы не запалились, что даже не стал нудеть по поводу бухла. Это ты уже сам на себя ворчал – с утра, когда голова была чугунной и картонной одновременно. Так что потом любая камуфляжная романтика упорно вызывала изжогу и прочий сушняк. Сейчас вот тоже…

Сейчас ты не можешь разобрать ни слова. Совсем не потому, что у этих пятнистых шулеров такой ахтунг со звуком, а потому что Саша все еще морщится. Или щурится. В общем, он не дожидается, когда эти полудурки заткнутся, а просто подходит к их сумке, ссыпает туда мелочь из всех карманов. А ты шагаешь вслед за ним и просто чувствуешь, что у Саши под курткой дрожит спина:
-- Саш, я здесь.
-- Домой пошли. Срочно.
Он не поворачивается. А у тебя на бегу никак не получается подняться на цыпочки, заглянуть Саше в глаза.
Вы бежите назад так, что ты начинаешь верить – может, ты вправду забыл потушить сигарету или что-нить типа того. Вспоминаешь – есть дома хоть что-то, если Саша наконец-то решит нажраться. А потом уже молчишь и не рыпаешься. Страшно. Но больше любопытно.
-- Валя… пожалуйста.. не шевелись и не мешай. Совсем.
Можно подумать, что у тебя вообще есть возможность пошевелиться.
Саша очень тихо захлопывает дверь. А потом начинает тебя раздевать. Прямо в прихожей, до конца. Ты не дергаешься, только слегка ежишься. Оказывается, брать силой можно еще и вот так: очень-очень нежно.
То есть, конечно, это не оно... Ну, практически… Просто, без договоренности. Без каких-то кодовых слов, которых у вас никогда в жизни не было. Просто ты не можешь толком пошевелиться: Саша тебя очень крепко держит. И очень осторожно целует.
А потом подхватывает на руки и тащит в кровать. Сейчас тоже холодно – потому что Саша не снял куртку, а она снаружи вся задубевшая. Потом он из нее выпутывается – замотав тебя в одеяло так, что взаправду хрен выберешься.
Такого еще точно не было. Потому что реально больно – ты сейчас не доверяешь Саше, никак не можешь хотя бы слегка расслабиться, раздвинуться хоть немного. Можешь только щуриться и моргать – ну, Саша же попросил, чтобы бы ты не разговаривал.
Ты и молчишь. Слушаешь. Саша сейчас куда больше говорит, чем делает. Кажется, ему реально в кайф просто тебя держать, знать, что ты рядом, что никуда не денешься, что ты живой, что ты все понимаешь, что ты самый-самый. А еще, оказывается, классно, что ты такой маленький, потому что можно заботиться и беречь. Вот так вот закутывать, а потом поправлять подушки и разводить тебе ноги, и при этом лизать так, чтобы ты кончил чуть ли не от щекотки…
Саша говорит, а тебе совсем не нужно отворачиваться или закрывать уши ладонями – даже не потому, что руки прижаты и вдавлены в матрас, а просто… Тебе это тоже очень правильно.
Потому что Саша начал не то оживать, не то как-то вылупляться заново. Наконец-то заговорил. Хоть и не про то, что ты ожидал. Но главное, что он растаял. А ненавистное «Валечка» вместе с информацией о том, какой ты на самом деле нежный и какие у тебя губы соленые и как они блестят как леденцы, - это все ерунда. Ничего страшного. Можно пережить. Так даже интереснее. Ты же понимаешь, что Саша все-таки филолог и умеет работать со словами. Ну, примерно как со звуком или вообще с записями. Ты просто вслушиваешься в Сашин голос, мысленно подчищаешь паузы, убираешь лишние выдохи и осторожное чпоканье – потому как Саша почти все время тебя целует… Ты машинально работаешь с несуществующей записью. И даже успеваешь почистить фразу о том, как здорово, что у тебя такие тонкие и хрен знает, какие еще нежные пальцы. Потому что потом Саша начинает их целовать. И ты как-то уворачиваешься, хоть и обещал, что не будешь, изгибаешься так, что получается щека к щеке, и понимаешь, что Саша реально плачет. Тебе не показалось. Все правильно. У вас все получилось.

-- Ты точно не испугался?
-- Нет, конечно. Интересно же было. Тебя же обычно ни на что не разведешь, а тут ты сам завелся…
-- Валь, я не завелся. До меня просто одна вещь дошла.
-- Ммм?
-- Ну, что если я тебе что-то сейчас не скажу или не сделаю, то потом могу не успеть. Сперва забуду, а потом… Просто из головы вылетит. Что лучше проговорить сразу.
-- Угу. Сигарету мне дай и будем проговаривать…
-- Сейчас. Слушай, а можно я тебя сам… чтобы ты еще не шевелился. Я тебе сейчас прикурю, ты потом затянешься…
-- А чего, хочешь, чтобы так?
-- Очень. Валь, просто это так здорово, когда ты вот такой…
-- Чтобы заботиться, что ли?
-- Ага. Хорошо, что ты всегда маленький.
-- Сашша, ты педофил. Латентный. Знаешь, чем педофил отличается…
-- Знаю. В институте на курсах подготовки проходили… Валь, дело не в том, что ты маленький… Ну, невысокий. А в том, что ты – это ты. Ну что без разницы, сколько тебе лет и кто ты… какого…
-- Какого я пола?
-- Ага. Ты сейчас правда смеешься?
-- Правда. Помнишь, как в школе тогда кто-то ляпнул «Валя Тальберг – это мальчик или девочка?»
-- Помню… Я на тебя тогда посмотрел и у меня крыша поехала. Первый раз.
-- Правда? Ты не говорил никогда.
-- Теперь скажу. Я тебе вообще все скажу. Все-все-все…
-- Мне, наверное, тогда тоже надо?
-- Валь, а ты хочешь? Если не хочешь, то…
-- Ну.. не знаю… Подумаю. Щаз все скелеты во всех шкафах пересчитаю и начну тебя с ними знакомить постепенно.
-- Порционно.
-- Ага. Выдавать по штуке в день, а то ты лопнешь.
-- Не лопну.
-- Саш, ну сигарету-то дай?
-- Сейчас дам. Я тебе еще чаю сюда принесу. Только ты еще не шевелись.
-- Да не буду. Можешь меня даже чем-нить покормить.
-- Правда?
-- Правда. Только вот… Саш, у нас жрать толком нечего. Мы же до магазина и не дошли.
-- Ну, значит, исправим. Только нормально съездим, на машине. Бояться не будешь?
-- Саш… Ты что сегодня бомбить собрался?
-- Собрался. Отпустишь?
-- Ну ясен пень…
-- Спасибо.
-- Саш, ты только недолго, ладно?
-- Ладно. Пару пассажиров возьму и все. Ты не успеешь испугаться, честное слово.
-- Ну при чем тут испугаться? Я, может, просто соскучиться успею.
-- По мне?
-- По тебе. По всему…
-- Слушай, а я отцу про нас все рассказал. Уже в крематории.
-- Это как?
-- Ну, когда прощались. Я к гробу второй раз подошел, шепнул на ухо. Знаешь, почему-то ждал, что он ответит…
-- А он… Тьфу, Саш, извини…
-- Нормально. Никто ничего не понял. Я же на ухо шептал. Просто удивился, что ухо такое твердое…
-- Саш… Сашша, ты…
-- Тс-с-с-ссс…
-- Саш… Сашша… Сашша…

Теперь все как надо. Нельзя сказать, чтобы привычно – такого все-таки никогда не было. Главное, что Саша на месте. Обычный. Настоящий. Правильный. Слегка задерганный – ну примерно, как летом, когда ты был в больнице. Но это уже не страшно, это вы проходили, условия задачи ясны. И ты абсолютно спокойно отпускаешь Сашу от себя: далеко-далеко, на кухню, ставить чайник и все-таки что-то греть.
Лежишь и тихо хмыкаешь, представляя, что с Саши реально станется покормить тебя с ладони. Ну, это интересно. Ничего страшного. В конце концов, от тебя ничего особенного не требуется. Просто иногда сделать вид, что ты на пару сантиметров ниже и чуть слабее, чем есть на самом деле. Как будто все время без очков… Это ведь забавно. Особенно, если ты знаешь про себя правду. Саша тоже может знать. Все, кроме одной штуки, которая еще не случилась.
Ты лежишь, сворачиваясь под одеялом так, чтобы было совсем тепло и уютно. Вспоминаешь, куда вообще мог задевать эту штуку. Скорее всего, она в том ящике стола, где валяется твой диплом, счета за квартиру и прочие бумаги. В том самом ящике, про который Саша ворчит, что там дикий бардак и ничего нельзя найти. Можно. Ты не надевал цепочку с крестом фиг знает сколько времени, но четко помнишь, куда ее положил. Значит, она на месте. Сегодня вечером, прежде, чем Саша умотает бомбить, ты спустишься вместе с ним вниз, к машине. За каким-нибудь чертом полезешь в салон. И оставишь там крестик. Можно незаметно. А можно повесить прямо на зеркало. В любом случае он сработает, не смотря на то, что вера… или как это вообще называется? конфессия? Что, в общем, эта штука у вас вроде бы разная. Это не важно. Тебе так будет правильнее. Это легче, чем каждый раз шипеть «Саш, будь осторожен». Можно ведь просто попросить. Последи за ним, Ты меня слышишь, Господи?
-- Сашша, ты там уснул с этим чайником? Я тут между прочим скоро замерзну на фиг!

Menthol blond, 09 03 10

    

У всех все о’кей
«Дамы носят мини,
А мужчины носят в ухе серьгу…»
Чиж, «ОК»
 
 
1.
Кабак – с ясной, словно отфильтрованной подсветкой, с густым и темным лаком лестничных перил и приглушенной, качественно разбавленной музыкой, был приличен до безобразия. До такой степени, что непонятно, на кой черт Вовчику понадобилось обзывать его «пивняком». Или это Матросов высказывался? Шурик уже толком не помнил. Так, морщился внутри себя, раздражаясь по неизвестно какому поводу. Хотя нет, известно. Потому как эту высококлассную пивнушку он слегка помнил: раза три отсюда приходилось вытаскивать сильно перегруженного Вальку. Бережно выковыривать из мякоти местных диванов, проветривать на соседнем, трамвайно-рыночном углу, а потом сдавать родителям. Или не сдавать? Вроде у него тогда уже были ключи от Валькиной медведковской квартиры? «Считай, что я предложение делаю», – Тальберг смущенно ржал, насаживая связку с гнутым проволочным кольцом на Шуркин палец. Ага, вот в этом кабаке и насаживал, в самом близком к барной стойке углу, призывая в свидетели беззвучно работающий футбольный телевизор. Блин, это когда было? Получается, что три года назад, когда Тальберг только-только вернулся из Питера и заковырялся с восстановлением в универе. А по ощущениям, что то ли вчера, то ли вообще в прошлой жизни. Или даже в позапрошлой.
– Саньчик, хорош медитировать! Чешскую пятерку бери, она тут практически как родная, – Матросов дыхнул Шурику в плечо первым пивным угаром – кажется, тем самым чешским родным. Пришлось морщиться, смотреть в лакированную гладь алкогольного меню и соотносить цены с наличностью. Получалось, кстати, вполне нормально.
– А у вас то клубничное точно есть? Я забыла, как оно называется, – Нелька Рудзиевская (хотя она вроде уже сто пятьдесят тыщ лет как Драникова) почему-то рычала на официантку. Будто это она была виновата в резко возникшем у Нельки склерозе.
– Харэ выпендриваться! Ты вспомни, как мы треху-«Балтику» сосали, и ничего так… – Людка за последние пару лет изменилась так сильно, что нельзя было запомнить, что она – это она. Только голос слегка похож, так и то низкий, ну и интонации... А потом оборачиваешься и не можешь сообразить, кто это такая тут рядом с тобой.
– Угу, одну на семерых, – бывшая Рудзиевская улыбалась. Смотрела уже не на официантку, а на Вовчика, который выволакивал из-под стола неосторожно соскользнувшее туда тело гитары. Чехол, кстати, был тот самый доисторический – с мутными разводами от некогда пришитого к нему портрета Цоя. Шурик вдруг вспомнил что с этим самым портретом они однажды периодически чокались – не то обмывая поступление, не то вообще на Вовкиной свадьбе. В общем, тоже не сильно недавно.
– Люд, ну ты еще жестянки вспомни! – неожиданно оживился Матросов.
– Какие?
– Ну эти, розовые, от них еще освежителем воздуха несло за километр… не то клубника, не то малина…
– «Катерина»! – немедленно отозвалась Людка и срочно заскользила по подкове дивана ближе к Юрке. – Сашка, поменяйся со мной местами, а? А тот там кондиционер на всю мощь, а у меня спина вся голая.
– У нас тут тоже дует, – Матросов зачем-то пнул Шурика ногой. – Вовку с Нелькой попроси, им все равно без разницы.
– А давай я тогда с того края к вам?
– Люд, там забито, чест-слово…
– А для кого?
– Ну, вроде Пашка обещал к семи… Валька стопудово будет. Нечаев тоже нарисоваться должен…
– Да ну вас в баню! Устроили тут холостяцкий клуб по интересам, – Людка медленно отползала по дивану назад, оставляя после себя вялую колею в блескучей обшивке.
– Ты нас не обобщай… Это Пашка холостой, а я вполне себе разведенный.
– Да ну? А Толик?
– А про Толяна не помню, придет – сама у него спрашивай. Или вон Саньку юзай. Саньчик? Ты же вроде не окольцевался?
Шурик невнятно что-то пробурчал сквозь пивную пену. Кстати сказать, не свою, а Юркину: ту самую «пятерку» ему еще не принесли.
– Ну вот, пользуй Саньку. – Матросов снова зачем-то начал лягаться под столом: – Видишь, как мычит? Значит, согласный. Елизарыч, хорош мое пиво жрать, смотри, без тебя тут целая Людка пропадает.
– А тебе чего, жалко??? Саш, хочешь, возьми пока мое, у меня чего-то нефильтрованное не пошло, – Людка снова скользнула по дивану, сплетя пальцы вокруг гигантского, в ноль семь, стакана.
– А ты? — Шурик сперва отхлебнул, потом спохватился.
– А я потом у тебя твою чешскую доску попробую.
– Ладно. А это чего вообще? – На ностальгическую «Балтику» Людкино пойло совершенно не тянуло. Глоталось легко, оставляя после себя вкус, а не след. – Люд, это безалкогольное, что ли?
– Сам ты безалкогольный. Это «Блянш дю Брюссель». Саш, ты из какой грядки вообще выпал?
– Из школьной, – отозвался вместо Шурика Матросов. И снова застрекотал, как раздолбанная клавиатура. – Люд, ну ты чего... Елизарыч в школе пашет, какой там, на хрен, «Брюссель».
– Правда? – от удивления Людка, кажется, забыла, в какой сторону она двигалась по дивану. Отползла обратно, к Нельке с Вовчиком, снова задела лакированным миниюбочным бедром многострадальную гитару. Огребла от Вовчика нецензурный вздох, а от Нельки какую-то малоразличимую фразу, сменившуюся на еще более бодрое:
– И кто после этого говорил, что я со своим клубничным выпендриваюсь? Вов, я тебе твое закажу, ага?
Коробейникова вроде что-то ответила: Шурик не разобрал, переключился на возникшую перед ним «чешскую доску» – узкий прямоугольный поднос с пятью мелкими стаканами, размещенными в подписанных бумажных кружках. Почерк у официанта (или бармена?) был острый и со слишком сильным наклоном влево. Вроде у кого-то из его тузиков похожий, не то у Сторожкиной, не то у Скороходова, но Скороходов левша… Ничего, завтра вспомнит, когда начнет метелить очередную порцию тетрадей. А если учесть, что пиво тут и правда как родное, точнее – фантастически вкусное, завтра этот самый условно скороходовский почерк наверняка вызовет у Шурика какую-нибудь особо хитрую разновидность сушняка и прочей изжоги. Ну и ладно! Тем более, что повод-то есть… Как Валька брякнул с утра, так и… Тьфу!
– Сань, ну как? – обеспокоенно вопросил Матросов.
– Да нормально.
– Ну, я же говорю, оно тут как родное…
– Да? Саш, я попробую, ты обещал! – Людка Коробейникова ткнулась Шурику в ногу чем-то мягким – не то коленом, не то вообще бедром. Блеснула густым маникюром под острым ламповым светом, наклонила голову, вчитываясь в незнакомые названия, почти дыхнула острыми духами. Шурик осторожно посторонился, придвинулся ближе к Матросову, чуть не сшиб со стола ту самую безразмерную Людкину кружку.
– Сань, ну ты чего ко мне липнешь-то? – Юрка попробовал оттеснить его по дивану назад, ближе к Коробейниковой. – Я те чего, гомосек? Давай ползи обратно к Людке, видишь, девушка ждет, невежливо.
Людка стремительно хихикнула, заглушая музыку. Вовчик молча закурил, Нелька (все равно пусть будет Рудзиевская, он по-другому не привыкнет) поперхнулась не то пивом, не то дымом:
– Юр, ты за процент работаешь или на окладе?
– Какой процент? У нас сдельная в сервисе… Я ж рассказывал, ты чего?
– А того, что ты Сашку сейчас впариваешь, как лохотронщик те пылесосы… А он молчит, потому что вежливый.
– Я не вежливый, я усталый, – Шурик внюхивался в чужой дым, прикидывая, у кого лучше стрельнуть сигарету. Потому что уведенная у Тальберга пачка кончилась еще на подступах к кабаку, а где тут ближайший киоск, он уже не помнил.
– Саньчик, сорри… Вы чего, и по субботам пашете?
Шурик неопределенно пожал плечами, выбрав себе, наконец, маломерный «чешский» стакан. Подумал, что его и вправду может развезти – если он и дальше будет скрывать пивной пеной каждый неудобный вопрос.
–Нет, ну ты сказала?! Я чего, по-твоему, пылесос? – Людка опять скользила по дивану, ругаться с бывшей Рудзиевской.
– Нет, Люд. Ты жвачка: как прилипнешь, так с концами. Может, Сашка ждет кого-нить, а ты…
– А кого? – Коробейникова заговорщицки перегнулась через гитару. Вовчик матерно застонал и переставил инструмент к перегородке.
– Поживем – увидим…
– Блин, Толян, ну ты где вообще застрял? – Юрка Матросов преувеличенно громко ругался в мобильник. Пинать Шурика под столом он, наконец, перестал. – Да мать твою налево, ты офигел? За рулем он, блин… Народ, все слышали?! Нечаев бухать не хочет!
– Дай мне его сюда, я с ним поговорю, – снова оживилась Людка, утягивая подальше от Шурика тот самый недопитый «Брюссель».
– Толь, не дури. Тебя тут щаз девушки обработают… Горячие, блин, как те куры-гриль.
Людка срочно заулыбалась, Нелька фыркнула и махнула рукой.
– Ага... нет, Санька тоже тут. Угу, ждем. Ну давай, пока! Все нормуль: он щаз у себя во дворе припаркуется и сюда на трамвае доедет.
– Ну молодца. Юр, а Пашка чего? – спросила сквозь улыбку Людка.
– А у него занято опять. Сейчас, погоди. Сань, слушай, ты можешь пока Тальберга набрать? Куда он вообще провалился?
– А его не бу… – Шурик запнулся. Подумал, что может сумеет все-таки переубедить Вальку – вот прям сейчас, по телефону. Потому что к тому моменту, когда Тальберг здесь нарисуется, все уже будут более или менее косыми, меньше шансов, что…
– Саш, я не поняла, Валька не приедет, что ли? – Нелька снова поперхнулась дымом. – Бредятина какая-то… Сам все это замутил, а теперь… – и тоже перебила сама себя, подскакивая на диване и размахивая зажатой в пальцах сигаретой: – Мы здесь сидим, давай к нам! Эй?
– Кто там? – нервно поинтересовался Матросов, укрываясь за Шуркиным плечом и загораживая весь обзор. Так, что даже не разберешь, кто там к ним идет от гардеробного прилавка. Может, все-таки Валька решил сотворить внеочередной сюрприз? Ну, или чудо. Примерно пятое за эту неделю. А если с прошлых выходных считать, то вообще.
– А в «Одноклассниках» же профиля нет, откуда тогда… – брезгливым шепотом интересовалась Людка.
– Я позвонила, сказала… - пожала плечами Рудзиевская. – Она сказала, что постарается…
Значит, не Валька. Ближайший чешский стакан был каким-то скисшим на вкус. Или просто оказался не в масть…
– Все привет! Саша, у тебя тут занято?
Спасительная пивная пена зависла на губах. Шурик дернулся и точно так же въехал по ноге Матросову. И, наконец, сообразил, почему тот так сильно брыкался. Походка и голос у Маринки Спивак ни разу не изменились.
– Не занято? Я вас тут еле нашла, думала, целая толпа будет, а вы так скромно…
– А еще просто не все подъехали, – Матросов с недоумением разглядывал протянутую ему Маринкину сумочку. – Толян сейчас у родаков запаркуется, у Пашки мобильник не фурычит… Сань, ну ты Вальке позвони, а?

 

 

 

2.
Про грядущую сходку одноклассников Шурик узнал аккурат неделю назад – в прошлую субботу. Разумеется, абсолютно не вовремя, на подступах к родительской даче, когда они всем колхозом выволакивали из роскошной мартовской грязи тачку Ольги Валентиновны. Точнее – у машины ковырялись они с Андреем, а Валька курил на обочине, меланхолично матерился и требовал призвать на помощь ездовую собаку – чтоб не гавкала в пустом салоне на весь поселок. Ну и огреб в ответ сразу три замечания: на счет того, что не фиг курить, что стирать собаку после такого безобразия он будет лично, и чтобы не трындел и шел сюда, а то вместо псины сейчас запрягут его самого. Не обиделся, послушно выбросил окурок («Сашш, ну не скрипи, не на педсовете!») и сообщил, что нормальные люди не ездят на дачу таким верблюжьим караваном из трех машин. А потом втиснулся между Андреем и Шуриком – не столько помогать, сколько дразнить Лесси.
– Саш, давай, пробуй, а то мы такими темпами тут до следующей субботы провозимся. – Андрей Андреевич приложился к машине с такой силой, что там, наверное, могла остаться вмятина. Ну, если б это был «жигуль». На нем, кстати, и вправду были похожие следы на багажнике – два от такого же бултыхания в грязюке, а третий… кхм… тоже памятный и заработанный как раз на даче, в трех километрах отсюда – уже на территории участка. Как-то они не рассчитали тогда, хотя Валька вроде легкий. Отец все собирался выпрямить – уже весной, перед покраской…
– Нам до субботы нельзя, мы в школе бухать будем… Восемь лет выпуску, все дела. Слушай, вроде реально пошла? – Валька все-таки тоже приложился к машине. Или, может, мысленно с ней договорился. С него станется.
– Ну вот как раз, пока на обратном пути из такой же лужи выберемся, неделя тю-тю. Вот вы оба туда и отправитесь – красивые и чистые, как черти из котельной. Оль? Оля, сядь за руль, сейчас попробуем…
Валькина мать послушно двинулась к машине, с противоположной обочины. Притормозила у самого края лужи:
– Подожди! Андрюш, тут грязь такая, я не пройду… Слушай, может, Вальку за руль?
– Не мудри? У Вальки прав нету.
– Ой, ну чего ты выдумываешь, а? Какие права, там педаль нажать два раза… Валечка, иди в машину, а то я сейчас завязну на этих каблуках.
– Не надо. – Андрей довольно мягко притормозил Тальберга. И так же мягко – но не жестом, а интонацией, убедил жену. – Не командуй, хорошо? Стой, где стояла, я тебя перенесу.
– Угу, вы стойте, стойте, мы с Сашей и отвернуться можем. – Тальберг, естественно, перестал влипать в машину и хватанул сигарету. Закуривать не стал. – Господа ископаемые, вам полчаса хватит?
– Зачем? – Валькина мать с сомнением посмотрела сперва на лужу, потом на сапоги. Потом на Андрея
– Чтобы до руля добраться… Блин, устроили тут цирк с конями. На три машины ни одного троса не нашлось. Все, значит, водить умеете, а мне уже педаль два раза нажать нельзя. Мне, может, интересно… – Валька вроде придуривался, а вроде и нет. Как всегда, когда рядом с ним оказывались и предки, и Шурик одновременно. – И вообще. У нас дома целых два бесправных существа – я и Леська. Шпыняете нас, как можете. Вот я вырасту и буду на вас всех по очереди кататься, как на карусели.
Родители в ответ неразборчиво фыркнули. Хором. Из самой середины грязи. Там, кстати, было ни разу не по самые уши и даже не по колено. Ну, если только Вальке, да и то в той самой колдобине. Ну вот как ее вообще можно было не заметить?
– Все, мальчики, отпускаем, спасибо!
Тальберг в последний раз показал собаке язык и отступил из лужи, объясняя на ходу:
– Да какой, к черту, весь выпуск, свои будут, ну и все… Юрка, Нелька, Пашка Тарханов. Ну кто там с тобой обычно на «решетках» сидел? Они почти все в Сети есть, я их за полчаса нашел.
Как раз в этот момент машина рыкнула, перепугав до визгливого тяфканья Лесси, и, наконец-то вылезла из помеси глины, щебня и снега на цивилизованный асфальт. Андрей, вместо того, чтобы сесть к себе, подошел перекурить, высказал все, что он думает относительно женской езды и перебил Шуркино удивление: представить, что Тальберг сам и добровольно собирает людей, о которых после выпускного вспоминал от силы полтора раза, было как-то странно.

Собаку Валька все-таки постирал. И себя заодно: уже ближе к вечеру, после случайно случившегося курса дрессировки. Все равно ничем другим сейчас заниматься не получалось. Ну, по крайней мере, Шурик так не мог: не получалось придумать хоть что-то приличное, чтобы вылезти из-за стола и утащить за собой Тальберга – туда, наверх, в Валькину, хотя на самом деле давным-давно их собственную комнату. А на вялое «Валь, у меня там тетради… Я, наверное, пойду, отсмотрю быстро, чтобы потом не заморачиваться…», Тальберг спокойно кивнул. В том плане, что правильно, давай, иди сейчас, а то потом из-за этого трезветь придется.
Хотя, с чего там трезветь – это еще вопрос. Потому как ни бани с пивом, ни шашлыка с водкой, ни прочих культурно-массовых безобразий, приуроченных к их приезду, тальберговские родители вроде не планировали. Более того, они, кажется, вообще не сильно представляли их совместный отдых вчетвером.
Просто вчера ближе к ночи Вальку чего-то переглючило, прям в телефонном разговоре с матерью: «Ага, ну молодцы… Там уже, наверное, снег начал таять? Здорово… Угу, считай, что я вам завидую… Хм… Серьезно? Да не вопрос. Саш, отменяй на завтра все, мы на дачу едем… Ма, а как тогда? Мы туда сами попремся или вы за нами заедете? О’ кей, щаз сообразим, я тебе перезвоню…». Разъединился, уронил мобильник между подушками и окопался в глубинах пледа. Потянулся – накручивая клетки шерстяной ткани так сильно, что стало понятно – под пледом у Вальки ничего… Кроме очередной дикой идеи, той самой цепочки между сосками и бешено работающего воображения… «Саш, ну мне правда хочется. Чтобы ни Интернета, ни соседей и орать в полный голос…» Третьего аргумента было достаточно с лихвой. Сразу вспомнился прошлый август, раскаленный, как краска на капоте машины. И пахнущий примерно так же – не то бензином, не то лекарствами… А только потом – подсыхающей листвой, яблоками в траве и прочим небом – облупившимся, с мелкими пробоинами звезд. И как-то спокойно и отстраненно подумалось, что на даче реально свежий воздух и прочая шняга, Тальбергу полезно. Ну и слышимость, действительно… Можно слегка вообще на все забить.
А сейчас про эту самую звукоизоляцию Валька начисто забыл. Уволок с обеденного стола какой-то вызывающе синюшный кусок сыра, высвистел собаку и поперся на улицу – прямо в заснежено-ржавые хляби будущего газона:
– Ко мне! Давай сюда, зараза рыжая… Ну? Ко мне! Вот, молодец, ага, соображаешь… Саш, ты, когда со своими домашками завяжешь, иди к нам. Будем на тебе «апорт» отрабатывать. Я эти палки кидать заманаюсь.
С тетрадями он разобрался быстро. И еще с какой-то кучей невнятной писанины: хорошо еще, что ее можно было отстучать на ноуте, а распечатать уже завтра вечером, из дома. В принципе, у этой макулатуры крайний срок сдачи в середине недели, можно было не торопиться. Но раз уж начал… Точнее – начал и забыл. Засмотрелся в окно на то, как Валька муштрует жизнерадостную собаку. Псина билась в счастливой истерике и выкручивала поводок, не реагируя ни на какое «рядом», а Тальберг намертво забыл про сигареты. И про все остальное тоже: теребил собаку, скармливал ей неразличимые с высоты второго этажа крошки сыра. И себе тоже скармливал: отгрызая прямо от куска самые смачные синие прожилки (отсюда тоже не разобрать, но про это Шурик почему-то знал и привычно удивлялся, не понимая, как такая гадость вообще могла кому-то нравиться).
Отходить от окна обратно к темной чешуе клавиатуры не хотелось. И дело даже не в том, что печатать, лежа на непривычном, слишком пружинящем и высоком матрасе, было неудобно, а в какой-то странной усталости. Или даже в обиде – не то на Вальку, не то на себя самого. Не то на воспоминания: потому что именно здесь – только не у окна, а на пустом, слишком открытом балконе, он переругивался по мобильнику с отцом. Из-за машины, ага.
Воспоминание было неуловимым и противным – как запах чего-то давным-давно разлитого и уже высохшего: фиг поймешь, откуда так несет, и вытереть невозможно, и дышать тоже не очень получается, горло и губы сопротивляются почти до мокрого кашля… «Саш, ну хватит себя жрать и пережевывать. Если бы ты тачку не вернул, он бы на другой точно так же бы… Ты, что ли, его водку пить заставил? Сашша, ну я знаю, про что говорю, я же соскочил с такого… Это не ты, абсолютно. И вообще. Даже если ты себя целиком сожрешь, ты все равно ситуевину обратно не перекрутишшшь.»
– Сашша! Ну ты долго там еще?
Балкон был в ошметках снега: перила облеплены тонким слоем стеклянной наледи, а на решетках ограждения росла бахрома сосулек. Узор у решетки, кстати, был самый простой – как у широко расставленного штакетника с одинокой поперечной полосой. Вроде выкрашено в белый, а из-за ледяной корки кажется, что в серебряный. И поэтому каждый кусок ограды похож на Валькин крестик. Тот самый, что ездит теперь с Шуриком в машине. Только сильно увеличенный.

– Валя, ну вот что ты сейчас делаешь? И сам перемазался, и собака… Ну ужас же какой-то.
– Мам это не ужас, это «рядом».
– Господи, ну какое еще «рядом»? Лесси, ко мне… Фу! Нельзя! Фу, у тебя лапы… Валечка, ну что ты ее мучаешь? Это же декоративная собака, не служебная.
– Я у вас тоже декоративный, а вы меня по жизни строите. Полжизни ты, полжизни Саша, – Валька присел на корточки, начал отстегивать поводок от спрятанного в глубинах собачьей шерсти ошейника. Потом, не меняя позы и отпихивая мельтешащую Лесси от себя, взглянул на мать. Удивленно хмыкнул:
– Еще пять лет и поровну получится. Саш, ты представляешь, реально полжизни?
Шурик кивнул. Молча – как и всегда бывало при тальберговских родителях. То есть, понятно было, что через пару часов он перестанет дергаться. С Андреем такое недоделанное состояние вообще исчезало почти мгновенно. А вот тут… Фиг поймешь, из-за чего. Может потому, что в голове мысленно включалось дурацкое, анекдотическое слово «теща», которое никак не прогонялось, и из-за этого приходилось мычать, кусать губы и сдерживать абсолютно нелепый смех.
– Сашша, ну хоть ты… Ой, ты тоже весь заляпанный. Ну взрослые же дети, в самом-то деле… – Ольга Валентиновна смотрела, кстати, не на Шурика, а на собаку. И ругалась как-то не по настоящему, словно анекдот рассказывала. Какой-нибудь такой, приличный, не из Валькиной коллекции, а из тех, что можно травить в учительской – с адаптированной, но все равно ржачной концовкой, о которой знаешь заранее и потому половину фраз не говоришь, а почти фыркаешь, сдерживая смех. «Теща», блин…
– Мам, я все постираю, честное слово: могу Сашшу, могу собаку. С кого начать?
– С себя. Где ты вообще эту глину откопал?
– В твоей луже. Мам, не рычи. Меньше пяти сантиметров – не грязь, больше – сама отвалится.
– Да ну тебя… У вас в душе вода еще не прогрелась, идите в наш… Только лейте не сильно, мне еще Лесси мыть.
– Мам, давай я ее с нами заберу, мы ее сейчас с Сашшей в четыре руки… – Тальберг свистнул, подзывая замурзанную собаку из роскошного призаборного сугроба. Ткнулся Шурику лицом в плечо – на секунду, не больше. Словно подмигнул или улыбнулся. А потом отлепился обратно, размазывая по щеке свежую глиняную кляксу.
– Валя, подожди, у меня, кажется, платок в кармане…
– У меня есть, – сразу же отозвался Шурик. Он и вправду почти все время таскал с собой бумажные салфетки – еще со времен похорон и позже, когда приходилось ездить вместе с матерью, оформлять всякие дурацкие и не очень документы. Вот и сейчас в джинсовом кармане отыскалась распотрошенная пачка с вытершимся узором.
– Слава Богу… Валечка, вот не дергайся, а? Сейчас мы тебя тоже в четыре руки…
Тальберг и не дергался. Наоборот, послушно наклонил голову и зажмурился… Так знакомо, что сразу стало жарко и непонятно: почему они стоят посередине дачной мартовской грязи и зачем на Вальке столько лишней одежды…
Щека у Тальберга, разумеется, пахла не глиной, а мокрым снегом. И губы тоже. Только они куда теплее.
– Мам, ну чего, мы эту мочалку драную с собой берем? Леська, ко мне! Рядом! Я кому сказал р-р-рядом, а?
Собака фыркала и мотала тяжелым от грязи хвостом. Ольга Валентиновна тоже фыркнула, а потом покачала головой:
– Валечка, не надо… Она купаться не любит. Валя, это не Блэк.

После душа Шурик, разумеется, срубился. Точнее – не только после него. В душе как раз было не очень удобно – и Лесси тут торчит, и Валькины родители в комнате за стеной, и… ну не собачий же шампунь на это все переводить? Хотя Тальберг уверял, что можно совсем без ничего или хотя бы мыло взять…
Но дело не в мыле и не в том, что Андрей врубил телевизор за соседней стеной. Не хотелось торопиться. Как в последние дни – когда боишься либо уснуть раньше времени, либо опоздать на работу. И Тальберг, кстати, тоже из-за этого дергается: он почти всю последнюю неделю ездил с утра пораньше в какую-то контору, что-то настраивал, фырча по поводу идиотского жесткого графика. В общем, все самое интересное они отложили на субботу. Потому что, когда всю неделю вскакиваешь по будильнику как подорванный, кажется, что кровать создана для одного-единственного и самого лучшего на свете дела: чтоб в нее рухнуть и не шевелиться, не обращая внимания на бьющий из коридорного проема свет… Кто же знал, что Вальке захочется на дачу, и сегодня они опять проснутся в несусветную рань?
До комнаты они добрались почти галопом, путаясь в полотенцах, руках, словах и намерениях. И периодически спотыкаясь то о ступени лестницы, то о собаку. Причем из комнаты Тальберг вытаскивал Лесси почти за шкирятник: выволок псину в коридор, ткнул свободной рукой в несуществующую табличку, уронив при этом остатки и без того размотанного полотенца, и строго произнес:
– Видишь? По-русски же написано: «Не беспокоить, уборка не требуется!».
И громыхнул замком. За дверью обиженно взвыли, а потом принялись царапаться и сопеть.
Шурик тоже взвыл – от дикой, мешающей всему остальному зевоты. И словно запустил этим какой-то непонятный механизм. Или, наоборот, начал его отключать: потому что мир вдруг замигал – медленно и четко, как неисправный плафон дневного света. Пару секунд понимаешь, где ты и кто ты, даже успеваешь протянуть ладонь к Валькиному подбородку, а потом густая темнота непонятно какого цвета. А после нее выясняется, что твои пальцы лежат почему-то у Тальберга на шее, а он уже без очков. А ты не можешь вспомнить, Валька их после душа надевал или уже так рухнул в кровать? А полотенце вроде бы мокрое и лежать на нем не особенно удобно, зато хорошо и спокойно, как где-нибудь на пляже. Хотя вроде бы они с Валькой никуда так не выбирались, это было еще раньше, классе, наверное, в восьмом. Или даже в девятом, во время экзаменов, когда он с пацанами после каждого успешно спихнутого предмета ездил на Джангаровку. Один раз мотанулись прямо от школы, во всем официально-праздничном, и мать потом долго рычала, что от белой рубашки травяную зелень не отстирать…
Потом сразу вспомнилось или уже начало сниться что-то такое, стремное и хорошее одновременно. Как будто они с Тальбергом поперлись купаться вроде бы в какой-то бассейн, а почему-то оказались в фонтане на ВВЦ, том самом, который «Дружба народов». И вода в нем нереально проточная и прозрачная, такая, что видны все монетки на мраморном дне. И Валька взрослый, нынешний, а ему самому лет пятнадцать или даже меньше. Потому что они одного роста. И это до такой степени правильно, что сразу понимаешь, что спишь. И что проснешься, как только доплывешь до бортика, выловишь из вороха хорошо вспомненных школьных шмоток свою нынешнюю мобилу. Плыть и просыпаться не хочется, но ты все равно это делаешь…

Номер на мониторе был домашним – знакомые с того же самого школьного детства цифры с нелепым «499» впереди, отпадающим от числовой комбинации, как приставка от корня. Шурик сперва принял вызов, потом зевнул и только затем сказал «Алло?», заранее зная, как именно сейчас будет кашлять в трубку отец: «Здоров, Сань, как жизнь молодая?».
– Сашка, ты сейчас говорить можешь, ну или как обычно?
– Не могу…
– Ну, правильно, ты всегда не мо…
– Мам, я сплю…
Телефон очень хотелось приложить об стену. Или выбросить с балкона – в ту самую, утоптанную ими и собакой грязь. Шурик помотал головой, потыкал светящиеся в уже наступившей темноте кнопки. Отыскал в электронных недрах телефонную книжку и наконец-то удалил из памяти номер отцовского мобильника. Потом все-таки размахнулся… и аккуратно положил телефон на вторую, пустующую, подушку.
– Валь?

 

 

 

3.
То, что в комнате не оказалось Вальки – было обидно, но не сильно страшно. Куда хуже, что ни шмоток, ни полотенец тут тоже не нашлось. А метаться по всему дому в трусах было до смерти неудобно. Если только в простыне, но так, кажется, будет еще хуже. И в шкафу ничего подходящего, кроме Валькиных летних вещей – тех, что он приволок сюда прошлым летом из больницы, и каких-то еще. Смутно знакомых чуть ли не со школьных, ну, со студенческих-то точно, времен. Сразу вспомнилось приснившееся сходство в росте, которого у них реально никогда не было. Сейчас бы пригодилось. Пришлось снова хвататься за мобильник. А потом тупо, совсем не по-учительски материться, выслушивая вечный «Рамштайн», бьющий из кармана их общей сумки. Ну, хорошо, что хоть тапки под кроватью отыскались. По фиг, что на два размера меньше и даже, кажется, женские. И еще лучше, что первым ему встретился Андрей Андреевич.
– Саш, ты что в одеяле бродишь? Замерз?
– Да нет, джинсы найти не могу, – было вроде бы неудобно, но жутко смешно. Как во время какой-нибудь истории, которые иногда под настроение рассказывал Валька: когда уже все закончилось, а ты вспоминаешь особенно забавный момент и не можешь остановиться, гогочешь дальше, по инерции, над любой фразой, включая всякое безобидное «Сашша, ты мне всю ногу отлежал».
– Иди в душе посмотри, вы там же вроде переодевались?
Шурик кивнул, продолжая неразборчиво хихикать. Еще и одеяло оказалось феерически дурацким, в какие-то дикие синие тюльпаны с оранжевыми листьями. Понятно, почему оказавшаяся рядом Лесси на него рычит и без всякой команды выполняет сразу и «фас», и «апорт», и «рядом». Причем одновременно.
– Стой здесь, ты сейчас с лестницы навернешься в таком виде. – Андрей Андреич отозвал собаку и сам спустился вниз, подозрительно хрюкая на ходу. А потом, уже сквозь отчетливый смех, начал спасать ситуацию.
– Оля! Куда Валька Сашины вещи положил? И что, вы все постирали? Ну молодцы… Ах, это вы думали… Спасибо вашей женской логике, он там теперь в одеяле ходит… Саш! У тебя какой размер? Давай спускайся, сейчас у меня чего-нибудь поищем.

Размер оказался одинаковый. Просто вещи слишком дорогие, такие дачными назвать никак нельзя. Впрочем, это не страшно. Особенно, если сравнивать с Валькой, который мирно ошивался у камина, замотавшись в материнский халат. Забавно: потому что ткань теплая, махровая и такая светло-светло зеленая, что издали кажется серой. А на ощупь легкая. И Валька под ней, наверное, тоже теплый. Очень. Вот интересно, по какому именно адресу пошлет его Тальберг, если Шурик припрет в дом похожий халат? Или точно такой же, потому что классно, когда Вальке что-то велико и постоянно то распахивается, то почти спадает…
Озвучить это предложение сходу Шурик не мог. Не потому, что родители под боком. Просто совсем не хотелось хоть как-то шевелиться, тревожить Вальку, который то сопит, то хохочет ему в плечо, сгонять с вытянутых ног вечную собаку. Хотелось и дальше вот так сидеть, периодически вспоминая то про кружку с кофе, то про пепельницу, то про кусок чего-нибудь вкусного с их общей тарелки.
– Валь?
– Не-а… Лопай сам, я уже объелся, – Тальберг лениво нашарил на широком диванном подлокотнике сигареты, разочарованно глянул в недра пустой пачки. – Вот блин. Мам? У тебя покурить осталось, а то мне наверх лень идти?
– А ты не ходи. Валь, ты минуту назад смолил… – по поводу никотина Шурик сейчас высказывался редко. Хотя бы потому, что сам опять начал курить. Вроде не сильно, а все равно заметно. Надо завязывать. Лучше, конечно, вдвоем и не сегодня. Ну, через неделю, наверное.
– Минуту назад смолил ты. Причем мою и последнюю… – жутко недовольным тоном сообщил Тальберг. И, разумеется, сделал такую обиженную рожу, что захотелось немедленно все бросить и принести со второго этажа эту чертову пачку. Вот прямо сейчас, как только Шурик отсмеется.
– Мам, ну ты слышала, как меня Саша пилит? Хуже чем ты, честное слово, – Валька разочарованно куснул заусенец. Сразу же поморщился, слизывая кровяную точку. Вытер губы о Шуркино плечо – аккурат о самую светлую полоску на рукаве.
– Прекрасно пилит, по-моему. Валечка, тебе ножницы дать? Ну вот чего ты всякую дрянь вечно в рот суешь, как маленький, честное слово!
По поводу «дряни» у Шурика было свое, довольно специфическое мнение. Но говорить или даже думать про такое было абсолютно не в тему. Потому что вместо всякой романтики и личной жизни опять начался приступ смеха. Неконтролируемого.
– Сашша, тебе Валька никогда про пробки не рассказывал?
– Про дорожные?
– Про бутылочные.
– Да вроде нет…
– Тогда слушай. Ему тогда уже шесть лет было, взрослый мальчик, сам мог бы сообразить. В общем, Вальку его папа из детсада забирает вечером. Ну, как всегда, через гастроном на Есенина. Их там вся шушера местная знала, а у меня с работы раньше не получалось…
– Мам! Если ты решила меня сдать, то хотя бы не отвлекайся.
– Ну, хорошо. В общем, приходят они домой и оба чего-то молчат. Юра – потому что на меня дыхнуть боится, знает, что я по запаху соображу, сколько он там выпил, а Валька – потому что у него две пивные пробки во рту, в шайбу сцепленные.
Андрей сдержанно хрюкнул, а Шурик изумился:
– Зачем?
– А я помню? – отмахнулся Тальберг.
– Тебе папа предложил рот чем-нибудь занять, чтоб ты мне не проболтался. Ну, ты и сообразил… Я до сих пор удивляюсь, как ты себе щеку не пропорол.
– Мам, а они сточенные были. Я их всю дорогу до дома по асфальту пинал.
– О господи! Там же любая зараза могла… И ты мне только теперь об этом…
– Мам, ну двадцать лет прошло, какая сейчас разница?
– Никакой. Зараза и выросла.

– … Я там где-то погулял немного, там же турники всякие, полоса препятствий, интересно. Потом надоело, решил, что надо обратно идти, – Шурик притормозил, прихватил губами очередной холодный глоток кофе, вернул кружку обратно в Валькину ладонь и продолжил. – Ну, иду. А куда идти – понятия не имею: казармы все одинаковые, непонятно. Ну, я в ближайшую казарму захожу, а там не отцовская рота, а другая, они про меня ни черта не знают. «Мальчик, ты чей?», все дела. А я им и говорю, что вот, потерялся, меня надо к папе отвести или к дедушке Гоше. Ну, мне комчасти сказал, что его «дядя Гоша» звать можно, я запомнил. Только мне его «дядя» называть не хотелось… Ему тогда лет пятьдесят, наверное, было, я думал, что старый, да еще и с седыми усами… Соответственно, не дядя, а дед. Ну, я этим и говорю «дедушка Гоша».
– Саш, подожди, дай отсмеяться… – Андрей Андреевич, кажется, раньше всех просек фишку. Ну, это понятно, он же тоже служил, ему уже смешно, заранее. А Валькина мать и сам Тальберг не особенно понимали. Пришлось пояснять:
– «Дедушка» – это служащий второго года…
– Как правило – сука редкостная, – уже не смеясь, добавил Андрей. – Саш, ты закончишь, я потом тоже расскажу, про одного такого деда. Все, извини, что перебил.
– Ну, значит, они меня спрашивают, а сами уже ржут: «А что это за дедушка?». А я звание не запомнил, так говорю «А он тут самый главный дедушка». Эти сперва просто в покат легли, потом меня отвели в штаб. Там состав уже весь гашеный по полной, а отец про меня вспомнил, сидит зеленый и требует, чтобы боевую тревогу объявили.
– Обошшлось без тревоги, да? – Валькина мать слегка нахмурилась, вспоминая что-то свое, но похожее. Видимо, Тальберг в детстве тоже периодически терялся во всяких общественных и не очень местах.
– Обошлось. Но мне отец говорил, они потом этого начальника части только «главным дедушкой» и называли.
Андрей снова заржал, но про какую-то свою армейскую историю рассказывать не стал, подождал, пока Шурик вспомнит еще один эпизод из собственного буйного детства.
Вспоминалось, кстати, на удивление легко. В основном про отца, иногда про давно покойную бабушку, иногда про всех сразу. Совсем не больно и не грустно, а наоборот. Может, потому, что на ум приходило только смешное или хорошее, будто детство и все, что было дальше, состояло только из него…
Валька, кажется, был уверен в том же самом. Только сейчас он уже устал смеяться. Или просто устал. Так и сидел возле дивана, положив на Шуркины вытянутые ноги пушистую после мытья башку. Лениво учесывал собаку, периодически зевал и утягивал к себе кофейную кружку. Тоже, кстати, одну на двоих. Ну и правильно, ему же много нельзя.
– Валь, ты спишь? – Шурик не услышал, а почувствовал очередной приступ тальберговской зевоты. Вспомнил, как легко он сам отключился сегодня днем. И вправду тут воздух другой. Густой, как заварка, только полезный. Хорошо, что выбрались.
– Я не сплю, мне просто классно, – отозвался Тальберг. И потянулся до хруста, почти выскальзывая из халата. Как оказалось, про проколотые соски он родителям еще не сообщал. Андрей ухмыльнулся, бормотнул неразборчиво на тему «ну хоть не что другое, чтоб мозги сношать удобней было», а мать сразу поинтересовалась, не сильно ли было больно, и сколько заживало, и чем обрабатывали…
– Языком, – скромно признался Валька. А Шурик засмеялся, немного рассеянно и кратко – слишком уж мешали воспоминания о том, как именно у них шел реабилитационный период после пирсинга. Оказалось, что Тальберг иногда все-таки позволяет себе быть хоть немного беспомощным и смущенным. Совсем-совсем настоящим.
Кажется, он провалился в воспоминания слишком глубоко: оказалось, что разговор вроде как-то свертывается, родители вроде бы собрались спать. Вот сейчас, еще по сигарете и все. Вот интересно, через сколько они реально лягут? Тут, конечно, стены нормальные и все дела, но почему-то опять стало неудобно. По крайней мере, Шурику. Потому что Вальке такие проблемы были вообще по барабану: он даже не стал поправлять халат, только передвинул голову с Шуркиных колен … ну, почти на бедро.
– Валечка, вы тоже ложитесь, поздно уже. Сашша хоть днем поспал, а ты со мной суетился.
– Да ладно суетился, там два раза нарезать, два раза пожарить… Сашша, имей в виду, сегодня сдох особо крупный мамонт.
– М-м-м?
– У Вальки в кои-то веки все пальцы целые. Саш, он и дома точно так же все время?
– А у нас ножи тупые… Мам, ты куда собралась?
– Да сейчас, с собакой пройдемся перед сном. Андрюш, принеси мне куртку. Лесси! Гулять, детка, гулять!
– Пройдутся они…Мам, ты осторожно, там лужи…
– Там не лужи, там луна…
– Луна у них… – Валька бдительно поправил очки и строго произнес. – Чтоб в двенадцать дома были, оба. А то знаю я вас: сперва сигареты за углом, потом за пивом в ларек попретесь…
– Ага, а потом целоваться в гараже, – отозвался Андрей из соседней комнаты. – Валька, за нами не закрывай, мы ключи с собой берем.
– Валечка, напомни, чтобы я вам в Москве запасную связку отдала.
– Так у меня же есть…
– Так я же для Сашши.

– Может… туда пойдем… а? Там, где кровать… настоящая, – слова «наверх» или «к нам» Шурику в голову сейчас никак не приходили. Потому что ну вот… так. Валька вроде и раздетый, и не мерзнет. Здорово. Только надо определиться. Уже не с комнатой – понятно, что до нее они просто не доберутся, а с диваном: либо надо Тальберга к себе утягивать, либо, наоборот, самому скатываться на ковер. А это еще шевелиться и шевелиться. – Валь, давай туда… А то нечестно будет. Она такая классная, а мы на ней только в обнимку… Пойдем?
– Ну, пойдем… наверное. – Валька замолчал, ткнулся языком Шурику в зубы, потом, не отрываясь, снова зевнул. Заслонил свободной ладонью узел на поясе халата. Получилось забавно: потому что все вроде распахнутое и видно, а сверху этот дурацкий замок из махрового пояса. Его, наверное, было легко развязать – если бы Тальберг позволил.
– Саш… Сашша, ты чего опять дергаешься?
А он не дергался – он дотрагивался. До всего, до чего мог дотянуться и еще немного…
– Сашша… блин, ну осторожнее. У меня тут заусенец содранный…
– Больно, да?
– Не отвлекайся… Саш, со мной все в порядке, правда. Не бойся…
Шурик запнулся. Так, словно теплая Валькина рука – с вечной обмоткой татуировки, различимыми на ощупь следами от иглы на локтевом сгибе, с собственным не сильно привычным, оставшимся после душа овальным штампом засоса – оказалась реальной преградой, которую ни сдвинуть, ни обойти. И дело не в чуть сбившемся дыхании (где у родителей лежит аптечка, он уже выяснил). И не в чем-то необычном (потому что Вальку невозможно чем-то удивить или испугать, он словно мысли читать умеет и всегда предугадывает будущее – в камерных, очерченных объятьями масштабах). Было что-то другое, тоже слегка мешающее... как муляж опасности. Такая вот тревога, но не настоящая, учебная.
– Я не боюсь… Я боюсь, что твои сейчас вернутся…
– Саш? – Тальберг попробовал пожать плечами – сквозь лежащие на них Шуркины ладони. – Саш… Ну ты что, совсем идиот? Я же их только что русским языком попросил до двенадцати нам не мешать. Ты чем слушал?
– Я думал, ты прикалываешься…
– Главное, чтобы они так не подумали…
Вот теперь можно было спокойно скатываться с дивана на ковер. Точнее – на уже расстеленный халат. Махровый и теплый, как прогретое солнцем полотенце.
– Слушай, мне сегодня днем такая штука странная приснилась…

А кровать и вправду оказалась удобной: для того, чтобы в нее потом забиться. Обхватить Тальберга – сильно, чтобы никуда не делся. И уже совсем в темноте и под одеялом озвучить ему кое-что такое, о чем вслух совсем неудобно. Не то, что при родителях, а вообще. Потому что теперь все было ну как-то уж совсем правильно. Даже чересчур. Поэтому Шурик почти не удивился, услышав в ответ на свои почти извиняющиеся фразы краткое: «Придурок». Замер, понимая, что разжимать руки и отодвигаться глупо. Потому что и вправду…
– Саш, ну ты реально придурок, стопроцентный. – Сейчас нельзя было понять: Валька поворачивается к нему лицом или пытается отодвинуться.
– Извини… Я же предупреждал, что тебе…
– Чего мне? Сашша, мне, кстати, понравилось... То есть, понравится. Саш, ну вот только честно: тебе вот такого давно хотелось?
– Очень. Еще со школы, кажется…
– Ну твою же мать, – почти жалобно ругнулся Тальберг: – Сашша, ну ты хоть раз мог об этом сказать? Мне же обидно, что ты десять лет от меня чего-то хочешь и молчишь. Даже не просишь.
Шурик поперхнулся. Понял, что сейчас будет оправдываться, а вместо этого удивился:
– Сколько?
– Ну, десять, реально. Хочешь, с сентября считай, хочешь – с ноября. Я ж не знаю, когда у нас... у тебя…
– Восьмого сентября. Помнишь, перед физрой, в раздевалке?

 

 

 

4.
– Блин, мужики, а помните, как мы вместо физры сидели, я из дома «Плейбой» принес, а Сань-Борисыч к нам в раздевалку приперся?
– Помню… Нас еще Анита из школы выпереть грозилась…
– Вов, и молчал как партизан? Драников, напомни мне, как домой вернемся – я с тобой сразу разведусь! Какой компромат роскошный, а ты про него десять лет молчал…
– Нель! Это был не мой «Плейбой», а Юркин. Это раз. Юрец, не женись на журналистках, они по жизни на тебя досье собирать будут. Это два.
– Ладно, уговорил. Саньчик, случай, а у тебя твои эти тоже порнуху на уроках смотрят?
– Не смотрят. Я их перед уроком заставляю телефоны отключать – как в самолете перед взлетом.
– И че, отключают?
– А то…
– Сань, ну ты грозный.
– Гы… Не то слово… Сашка, блин… Как они тебя там? «Сан-Сергеич»?
– Ага. «Солнце русской поэзии…» Елизарыч, а помнишь, как мы тебя тогда на днюху укурили роскошно…
– Помню.
– И я помню… Вас уже на ха-ха всех пробило, а мы с Маринкой по квартире бегаем и свечки жжем, чтобы запах перебить, – Нелька задумчиво переложила в пальцах сигарету – со стандартного расклада на щепотку, чтобы как косяк… Попробовала затянуться. – Нет, неудобно. Марин, ты представляешь, я вчера Борика из детсада забираю, он у меня чупа-чупс по дороге выцыганил, идет довольный… Я иду, курю, а он эту чупа-чупсину точно так же держит. Типа взрослый весь уже…
– А ему сколько? – Маринка поморщилась, отгоняя от себя дым, повернулась поудобнее, задев Шурика локтем. – Ой, Саш, извини, я не нарочно.
– Угу.
– Почти четыре, – откликнулся Вовчик.
– А на кого похож? – сейчас Спивак сидела к Шурику почти спиной. Так было не заметно, что она изменилась… Непонятно, в какую сторону. Он бы ее на улице точно не узнал. Вообще. Непонятно почему, кстати. Вон, Людку разнесло во все стороны и голос совсем другой, а как только начинает говорить, то вроде на себя похожа, а с Маринкой что-то вообще непонятное. Вроде она здесь, а думает о чем-то своем. Как он.
– Да на тещу, на кого ж еще-то… Вылитая Тамара Абрамовна, только мозг мне еще не сожрал… Сейчас покажу. – Вовчик сразу закопался внутри мобильника. – Нель, ты с собой снимки взяла?
– На фотике есть, но там все мелкое. Мариш, ты у меня в профиле посмотри, там про Борика альбом отдельный. Сейчас, подожди, вот тут вроде поприличнее, можно разобрать.. Это у них утренник был к Восьмому марта, Вовка там столько отщелкал… Борик стихи рассказывает, а я про фотоаппарат вообще не думала, боялась, что он последнюю строчку забудет…
– Не забыл? – Маринка протянула фотокамеру обратно. Так осторожно, будто внутри нее спал кто-то мелкий и беззащитный, вроде котенка.
– Не забыл... Ты чего, он у нас знаешь какой ответственный.
– Ага… Свой стих отчитал, а потом говорит: «А я еще Данилин стих могу прочесть, раз Данила болеет…» – Вовчик выдвинул фотоаппарат на середину стола, надул щеки и нарочно закартавил… – «Вофмое малта плаздик мам, глафа у них…».
– Вов… – Нелька дотянулась до ближайшей папки с меню, огрела им Драникова по башке… – перестань над ребенком извращаться.
– Я не извращаюсь, я им горжусь. Растет!
– Круто, – Матросов понимающе кивнул. - У меня тоже растут… То им куртки нужно, то ботинки… Я по двадцать пятым как бобик алименты отгружаю, а они…
– А у тебя кто? – снова оживилась Маринка.
– Две девки, близнецы… – Юрка чуть поморщился.
– А чего развелся? – Людка все-таки умудрилась усесться ему под бок.
– Да так, жизнь…
– У всех жизнь, – понимающе кивнула Людка. И сразу же оживилась: – Юр, скажи официантке, пусть она мне заказ продублирует…
– Сама скажи… Подожди, я никак Тальберга отловить не могу. Сань, ты Валькин номер знаешь?
Шурик кивнул, не понимая, почему озвучить несчастные десять цифр было так сложно. Словно от него требовалось назвать не номер, а что-то другое.
– Ну, набери тогда ему, ладно… Девушка, а что тут у вас в плане хорошего горячего? А то так жрать хочется, что ночевать негде.
Официантка вежливо обрадовалась и начала перечислять какие-то смутно знакомые названия. Наизусть, без шпаргалки. В смысле – не обращаясь к меню. Шурик мысленно споткнулся о два неправильно расставленных ударения, ободряюще кивнул, когда рассказ чуть сбился.
– Вам того же, да?
– Ага, ему того же… Саньчик, не рыпайся, я угощаю. Только не бухти, ладно? Я в этом году твой день рождения просрал? Ну вот, считай, что извиняюсь… Народ! Тихо вы там все… Елизарычу двадцать пять месяц назад стукнуло! Он у нас опять самый старый!
– Ура!
– Санька, готовь уши…
– Девушка, у вас тут есть чего-нибудь такое… чтобы отметить… У нас вот этому красавцу четвертак…
– Щаз всем колхозом их тебе оттянем.
– Оттопчем, можно сказать.
– Могу предложить резаное пиво… Если хотите покрепче, то у нас есть…
– Саш, а как отметил, нормально? – Маринка наконец-то повернулась к нему. Странно, вот в профиль еще на себя похожа, а в три четверти – ни капли.
– Мы не отмечали. У меня отец в январе разбился, там не до того.
– Извини… – Спивак осторожно двинула ладонью по столешнице – словно перемещала невидимую «мышку». Или гладила невидимую руку.
– Саш, мы тоже в курсе, – Вовчик протянул через весь стол ладонь. – Земля пухом и все такое…
– Саша, мне Тальберг тогда написал, я не знаю, он тебе передавал от нас или нет… Саш, в общем, соболезнуем и если чего-то надо помочь…– Нелька строго кивнула, на секунду отцепив от губ очередную сигарету. Наверняка тоже пачка в день, как у Вальки.
– Спасибо. – Насчет чужих электронных сочувствий Шурик просто был не в курсе. Может, Тальберг ему и вправду что-то такое говорил: в те дни, когда он сам был как будто разбившийся.
– Саш, вы о чем? – Людка наконец-то стребовала у официантки свое пиво, обругав ее за нерасторопность.
– О жизни, – отозвался Матросов. А потом попробовал встать с дивана. – О!!! Толян идет! Ну наконец-то… – Юрка стряхнул с пальцев креветочную чешую и срочно свистнул. Громко, перебивая мурлыканье местного медляка. Примерно как шестиклассники у Шурика на уроке.
– Паш, ну точно никак? А то приезжай давай, это тут рядом, на Полярке… Я тебе говорю, сидим – ну просто зашибись. Санькин день рождения заодно отмечаем. Блин, Паш, ну у всех работа, мне вообще на смену завтра… Точно? Паш, если передумаешь, то звони…
– Ну чего, Тарханова не будет да?
– Работа, блин, у него. – Юрка разочарованно шмякнул мобильник. Чуть не угодил им в Людкину тарелку, нахмурился… – Блин, столько не виделись, хоть собрались нормально. А он…
– Кстати, а как он? – Людка перестала пялиться в футбольный монитор на соседней стене.
– А я знаю? – пожал плечами Матросов. – Он же с третьего курса ушел. Посреди семестра документы забрал – и с концами. Куда? Чего?
– Я его пару раз на прессухах видела, но это давно было, я еще в декрет с Бориком не ушла. Вроде телевизионщиком устроился…
– Тьфу, – Юрка брезгливо помотал головой. – В телеке одни пидорасы работают… Сань, слушай, смотрел вчера? По ящику такую хрень классную крутили, не то по «ТНТ», не то… ну, не помню… Ну ржачник этот про Равшана с Джамшутом, еще кино про них вышло…
– Не смотрел. Мы телевизор вообще не включаем…
– Ну и правильно, ты же препод. Жрешь одну пищу духовную, вот у тебя потом от нее и несварение мозгов…
– Да ну тебя… Я со своими тузиками пять дней в неделю как в телевизоре выступаю. Впервые на манеже – сегодня и ежедневно. Устал.
– А чего тогда не увольняешься, если устал? Саньчик, ты же умный… хочешь, я у нас в сервисе поговорю? У нас один хрен всех достал, а заменить некем… Не хочешь?
– Не хочу, мне нравится…
– А говоришь, что устал. Где логика?
– Так не от детей же. У нас там такие крокодилихи работают, что я на педсовет сперва приходил и трясся: еще немного и маму в школу вызовут…
– Чего, серьезно?
– Да нет, конечно, – Шурик вернул на место пустой стакан и понял, что та самая «чешская пятерка» вроде бы кончилась. А по ощущениям – что она вся на один вкус. – Сперва сложно было, сейчас нормально. Я же после первого года не сбежал, они меня зауважали резко…
– Чего, на шею вешаются? И как тебе в таком гареме? – Юрка наконец-то перестал молоть чушь и реально заинтересовался разговором.
– Да никак. Привык.
– Саша, а ты женился? – Маринка на секунду прервала какой-то дико важный разговор с Драниковыми, медленно повернулась: вроде она – вот уже только слегка знакомая – вот вообще не она.
– Не совсем.
– Ну, вот… Людка, я тебе говорил, зря ты на меня весь вечер вешаешься… Я уже опытный, а Елизарыч у нас – сама невинность.
– Сам ты… Там ситуация… Поопытнее твоей будет. В общем, все сложно.
– «Все сложно» – это статус ВКонтакте, – сообщил вернувшийся из сортира Толян Нечаев. – Кстати, леди и пацаны, всем большой привет от Жендоса… Я с ним вчера списался. Считайте, что он мысленно с нами.
– Жалко, – громко протянула Людка, отсалютовав Нечаеву очередным стаканом.
– А для всех скорбящих, Люд, я со всей ответственностью заявляю, что я сегодня буду представлять интересы Женька Каховского и бухать вместо него.
– Ты мне лучше вместо него полтинник верни! – немедленно оживился Вовчик. – Он у меня перед выпускным полсотни занял и зажал…
– Ничего не зажал. У нас выпуск в июне был, а они в июле уже уехали. Ты чего? – Нелька немедленно осадила Драникова. – Сам, что ли, не помнишь, как ты ему на отвальной все долги простил.
– Не-а, не помню. Я старенький, у меня склероз.
– И энурез… – немедленно подсказал Матросов. – Помнишь, как ты плел, что если пятнадцати зубов нету, то в армию не берут?
– Слушай, не помню. По-моему, это ты плел…
– Да не было такого!
– Парни, ша! Экспертная группа в моем лице утверждает, что подобное плел Матросов. Свидетелей попрошу высказываться…
– Блин горелый, Толян, ну ты загнул… Ты с таким базаром кем вообще работаешь?
– Кроликов развожу…– щедро улыбнулся Нечаев. Зубы у него, кстати, были слишком уж белые. И улыбка чересчур аккуратная – как в рекламе. А от середины шеи начинался мятый свитер. Примерно как у Андрей Андреича, только совсем новый.
– Кого? – не вкурил Матросов.
– Таких, как ты, Юрец. Которые сперва женятся, быстрее, чем кролики, а потом начинают делить детей, квартиры и ночные горшки. Иногда даже с содержимым…
– Тьфу... Ты в суде, что ли, работаешь?
– Ну, похоже, но не совсем. В общем, надумаешь второй раз разводиться, стукнись в аську?
– Лады… Блин, Толь, ну где ты был год назад, а?
– Думаю, что на Кипре…
– Ну твою же мать, Толя…
– Кстати, об аське… Ваше счастье, господамы, что я вообще вам Каховского вчера поймал. Сегодня бы уже – без вариантов.
– Это почему?
– Мариш, так сегодня суббота…
– А, он постится что ли, типа?
– Это шаббат называется, – механически поправила Нелька. – Каховский еще со школы так…
- Понятное дело… А у них там, так вообще, наверное, все соблюдают… – Коробейникова неодобрительно пожевала губами. И только потом подожгла зажатую в них сигарету.
– А вы с Вовкой нет, разве? – удивился Матросов, прихлебывая Людкину «бельгийскую» бурду. – Вовчик, колись! Тебе во время свадьбы ничего там не отгрызли? Сань, ты же у них свидетелем был, вот честно скажи, как на духу, ничего?
Вовчик нехорошо крякнул. Толян в срочном порядке стукнул чистым ножом по опустошенному ноль-седьмому стакану:
– Так, господа и дамы! Свидетельские показания по делу Каховского закончены, дело закрывается в связи с отсутствием улик, обвиняемого и состава преступления. Суд удаляется на перекур…
– Так тут же зал для курящих? – удивилась Людка.
– Тут танцпол у тебя за спиной. С восьми часов живая музыка, через минуту ничего не услышишь. Парни, пошли на крыльцо по сигарете дернем, а?
– Толь, давай лучше за углом, а Елизарыч нас запалит. Как препод, - Юрка выбрался из-за столика, смахнув на диван непонятно чью вилку.
– Да иди ты лесом, я сам курить хочу!
– Сань, а чего молчал-то?
– А я сейчас до киоска дойду, куплю свои, нормальные…
– Ну, как скажешь…
– Сашк, я с тобой, – вдруг оживился Толян. И с ходу, не дожидаясь, пока гардеробщик отыщет в своих закромах его куртку, поинтересовался: – Саш, ты реально, что ли, в школе работаешь? Слушай, у меня к тебе есть предложение... Ты же вроде филолог?

 
5.
– Слушай, ну перестань... Ты меня уже затрахал, честное слово… – сейчас Валька больше не играл и не отшучивался, просил по-настоящему. Жестким, почти приказным тоном. Как тот, которым он дрессировал собаку. Хотя, наверное, ни один нормальный человек не смог бы оставаться вот таким деловым и невозмутимым, если он в этот момент пытается отмыться в полупустой ванне (или наполовину полной, в зависимости от настроения). Никто, кроме Тальберга, естественно.
– Сашша, прекрати, о’кей? И вон ту фиговину дай сюда, я ее на ощупь не найду.
Пришлось прекращать. Осторожно присаживаться на теплый эмалированный борт и молча протягивать сперва нужный флакон, потом полотенце, потом очки… Хорошо хоть сигарету не попросил, хотя сам Шурик сейчас прикуривал третью от второй и все никак не мог надышаться дымом. Руки тряслись, честное слово. От прошедшего кайфа и от тихого бешенства. Потому что Вальку сейчас реально хотелось придушить. Или хоть волосы ему нормально вытереть, а то они такие мокрые, что капли скользят по спине – как следы от сосульки. Сразу кажется, что Валька сейчас замерзнет, хотя вода теплая. Или растает.
Тальберг пристроил очки на мыльницу, фыркнул и попытался залезть в воду поглубже.
– Саш, я сейчас еще три часа отмываться буду… Пока высохну, пока доедем, они там все уже нажрутся и разойдутся. Слушай, ну правда, давай один, а?
Шурик молчал, стараясь удержаться на бортике и не грохнуться в мыльную воду. Упирался локтем в раковину, стряхивал пепел в темные недра слива. Смотрел в занесенное паром зеркало так, будто не верил, что под туманной пленкой скрывается его собственное изображение, а не какой-нибудь весомый или хоть завалящий аргумент. Ну, кроме привычного:
– Валь? Ты с ума сошел, что ли?
– Нет, блин, спустился с него на горных лыжах! – Тальберг цапнул мочалку. Оглядел ее так, словно вычислял гипотетическую скорость полета и примерный радиус поражения. Потом, обращаясь все еще к мочалке, а не к Шурику, спокойно объяснил:
– Саш, ну послушай… Это твои люди, не мои. Ты их знал все детство, я два года, и то не очень… Ну что мне там делать? Не, ну я могу прийти, посидеть. Не вопрос... Но зачем?
Подобное объяснение совершенно никак не катило, хотя вслух Шурик ничего не сказал. Боялся спугнуть гипотезу. Потому что уже было похожее. «Саш, меня твой детсадовский утренник уже задолбал по самые гланды. Какая на хрен фонограмма, на вашем граммофоне только государственный гимн крутить». «Саш, ну за фигом мне этот день рождения сдался, я его вообще отмечать не хочу. Иди ты лесом, мне всю жизнь шестнадцать будет». «Сашша, ну какая дача, нам до этого Киржача три часа в одну строну пилить. Чего я там забыл вообще?». «Мам, ну мы тихо будем, не бойся. Мы ж не мартовские коты в медовый месяц. Спокойной ночи».
Валька, кажется, тоже сообразил, что подобные отмазки не принимаются. Затребовал себе гель для душа, угостил им мочалку и продолжил:
– Саш, ну я просто бухать не хочу. Реально.
– Боишься, что сорвешься?
– Не боюсь. Знаю, с какой скоростью у меня башня вылетит. Ну, вот ты прикинь: вы там все будете гашеные, а я один трезвый и тухлый.
– Да ну… Во первых, я тоже тогда не буду, а во вторых кто-нибудь обязательно за рулем окажется.
– А в-третьих, я все равно сорвусь. И начну тебе по пьяни на шею вешаться при всех. Хочешь? Или тебя еще напугать?
– Ну, напугай, попробуй…
Валька закутал обе ладони в пену, потом, почти без перерыва продолжил:
– А чего тебя пугать, у тебя на морде и так все видно, без шпаргалки.
– То есть?
– То есть… Ну, ты сам боишься, что мы запалимся, правда?
Шурик пожал плечами. Вопрос был вроде и не риторическим. А так… Не то вечным, не то провокационным.
– Сашша, если меня там не будет, то шансов меньше… – Тальберг улыбался. Непривычно и знакомо, как пару недель назад. Тогда, после наконец-то слетевших тормозов, после ухваченного рыночного дребезжания якобы «афганской» или хрен знает, какой еще гитары. После песни про «тюльпан», которую Розенбаум поет про одно, а на самом деле совсем про другое. Когда слушаешь, а вместо слов и смысла ловишь свои воспоминания. Когда вообще забываешь, кто ты есть, просто наконец-то смиряешься с тем, что это самое «есть» однажды кончится. И надо успеть все: не потому, что должен, а потому что хочется… Жить наконец-то хочется обратно, понимая, что этого самого «обратно» уже никогда не будет, независимо от того, виноват ты в этом или нет. «Саш, если хочешь бояться – то бойся. Лучше вслух. А то мне твои мысли читать сложно, у тебя там почерк мелкий и противный».
– Валя. Нахуй шансы, вот честно. Если кто-то будет против, это его проблемы.
– Угу, – Валька крутанул кран, настраивая теплую воду. - Душ дай сюда, я дотянуться не могу. Угу…
Можно подумать, что Тальберг вообще не слышал последней фразы. Сидел, перебирал ладонями бившую из крана струю – так быстро, что свет мелькал на слишком аккуратных ногтях. Поза была жутко знакомая. Не в смысле, что именно Валька так сидел, а… Ну, вертелось в голове что-то очень похожее. Очень-очень сказочное и настоящее, примерно как то, что Валька устроил ему сегодня днем. Такое же чудо, но более привычное, известное и знаменитое до чертиков. Блин, да русалочка у Андерсена, вот! Где она там торчит, в Амстердаме?
– Воду потеплей сделай, а то эта дрянь до вечера не смоется… Черт, у меня еще и тут все липкое…
– Валька, спасибо.
– Ну чего, понравилось, да? – ехидно, но больше все-таки гордо спросил Тальберг.
– Валь…
– Чего «Валь»?
– Ты как золотая рыбка, честное слово. Я один раз попросил – и все уже есть.
– Ага, как в той книжке у Стругацких: «Дети, это была сумасшедшая рыба», - Тальберг плеснул мелкой волной. – Блин, Сашша, ты в следующий раз… если развязываешь, то не зубами… У меня тут все натерлось.
Очень хотелось спросить: «где?». Посмотреть, прижать, зацеловать тонкий, словно распыленный розовый след на Валькиной коже. Тоже плюхнуться в ванну, извернуться, разбрызгивая воду и пену, оказаться совсем-совсем рядом, вблизи, внутри… И вообще никуда не поехать.
– Саш, а если тебе надо, ты и так можешь все сказать... без меня, – Валька так и не повернулся к нему лицом. Словно чего-то ждал. Но ведь сам же только что просил оставить его в покое.
– Это как?
– Это молча. Поругался с матерью, живешь у меня. Чистая правда.
– Правда?
– Она самая. Кстати, Саш, я бы на твоем месте сегодня бы все-таки выпил. В профилактических целях. Потому что твоя мать тебе сейчас так мозг выебет, что потом без поллитры не восстановишь.
Разумеется, Валька был прав. Причем категорически. О той самой поллитре Шурик начал мечтать уже в прихожей бывшей своей, а теперь маминой квартиры. О бутылке или там о десятке тухлых яиц. Чтобы шмякнуть об стену, вдребезги, с противными осколками под ногами, кучей подтеков на стене, а главное – с хрустом. Похожим на скрип его собственных зубов.
– Да не хочу я есть, мам…
– Ну да, там, конечно же, вкуснее… она хоть готовить умеет?
– Кто? – Шурик заглянул в недра обувной тумбочки, удивился, что отцовские тапки на месте, а его собственные отсутствуют.
– Эта твоя... белокурая бестия, – мать все еще торчала в коридоре, причем с каким-то бутербродом в руках. Давилась ненавистью пополам с крошками и плавленым сыром.
Шурик поежился. Мысленно представил кнопку «отбой». Большую, выпуклую. Ну, со шлепанец размером. Или даже с тумбочку. Не сработает. Потому что он сам и добровольно сюда приперся. То есть, не добровольно: «Сашка, ну, мало ли, что не хочешь. Я тебя тоже видеть не хочу, но у меня стиральная машина прыгает… А у тебя там розетка искрит». И от обрывистого «тоже видеть не хочу», неряшливого куска ненависти, похожего на наспех слепленный снежок, так хреново, что не сразу понимаешь – «у тебя» – это в твоей бывшей детской комнате, у вас-то с Тальбергом все розетки на месте, Валька недавно проверял…
– Мам, еще слово – я разворачиваюсь и уезжаю. И сиди со своими розетками сама. Или электрика вызывай.
– А у меня на него деньги есть, на этого электрика? Ты хоть понимаешь, что я теперь на одну зарпла…
Шурик выпрямился. Ухватил за рукав собственную, еще слабо колыхающуюся на вешалке куртку. Полез в непривычно глубокий внутренний карман. (Классная вещь, спасибо Андрею, но ведь до сих пор неудобно. И за подарок, и за то, что карманы по-дурацки расположены.) Не глядя, нашарил деньги. Вынимать не стал. Вспомнил, как именно выглядит пачка – внутри несколько десяток, они на ощупь короткие, потом сотни, две пятихатки и сверху тысячная. Слистнул тысячную. Выложил на облупленный лак тумбочки.
– Вызывай электрика, а я пошел.
Мать странно дернула губами: словно собиралась откусить бутерброд дальше и не заметила, что он уже кончился. Потом вдруг нагнулась – так резко и сильно, что Шурик вздрогнул. Испугался, что она сейчас рухнет перед ним на колени. С такой же яростью, как в крематории перед отцовским гробом. Оказалось, что он ошибся: мать шарила в недрах обувного шкафчика. Нашла за какими-то коробками и пакетами его старые тапки.
– Вот, надевай, папины не трогай, примета плохая.
Шурик с тоской отцепился от куртки. Замер в простенке между ванной и кухней, не понимая, имеет ли смысл мыть руки или уже сразу курочить стиральную машинку. Мать все еще копалась в коридоре, заинтересовавшись содержимым какого-то облезлого кулька. Из него уже благополучно вылупились три непарные босоножки и, кажется, сейчас должна была появиться на свет четвертая.
– А ты все-таки молодец. Можешь рявкнуть, не размазня. Я думала, ты у меня вообще уже не мужик.
Тысячная с тумбочки благополучно исчезла.

В ванной стало полегче. На пару секунд, но этого было достаточно. Просто от вида льющейся воды. И пофиг, что кран другой и раковина тоже. Просто вспомнилось, как он сегодня… Как уже совсем потом Валька сонно ворчал, не прекращая улыбаться: «Саш, ну ты меня размазал… Я сейчас до душа не дойду, весь вообще как пластилиновый». «А хочешь, донесу? И вымою…». «Ну хочу…». «Тогда подожди, сейчас, ванна наполнится». А потом Шурик брел по коридору, почему-то шатаясь, и тыкался по ванной – на ощупь, забыв, что в ней вообще можно включить свет. А в комнате что-то тихо звенело – видимо, Валька попытался все-таки сам сползти с кровати и наступил на чашку… Или на что-нибудь еще.
– Сашка, ты еще люстру в комнате посмотри, там лампочка перегорела, а я плафон сама не сниму. Саш, тебе чаю сделать?
– Сделать.

Со стиральной машиной оказалось проще всего – за нее просто завалились какие-то книги, и античный агрегат этим фактом дико оскорбился. Шурик поочередно выгреб из пропыленной щели мелкоформатную Донцову, «молитвослов» в измятой бумажной обложке и том Фрейда. Судя по вложенному чеку – совсем свежий, купленный уже потом. На полях топорщились красные вопросительные знаки и какие-то странные сокращения, сделанные уверенным маминым почерком. Шурик оглянулся на шум в коридоре, пролистнул пару страниц. Сперва поморщился, потом заржал – молча. Подумал о том, что у матери, по идее, должны быть остатки приличной по древним временам учительской библиотеки. Но спрашивать, смотреть, что-то выбирать… Лучше не надо. На крайняк все равно это все в Сети найдется. Он ведь даже свои книги отсюда толком не забрал. Сперва – чтобы не вызывать лишних подозрений у отца, потом было как-то не до этого. К тому же выяснилось, что все нужное всегда можно нарыть в Интернете. Даже самому, без Валькиной помощи. Кстати о…
Шурик сам не понимал, что ему понадобилось в бывшей собственной комнате. Вошел. Привычно щелкнул задвижкой, потом врубил свет. Понял, что здесь из трех лампочек работает всего одна. Вторая просто перегорела, а третья, кажется, взорвалась, судя по торчащей из патрона зубчатой стеклянной воронке. Он споткнулся о свернутый в трубу ковер, удивился, что при сложенном диване комната реально кажется просторней, но все равно какая-то маленькая. Сообразил, что раньше, когда тут стоял давно раздолбанный компьютер, освещение было вообще другим. А уже потом, наконец, испугался, обнаружив на собственном письменном столе отцовскую фотографию.
Почему-то в подставке для чтения – старой, перемазанной шариковой ручкой, с тенью какой-то улетучившейся в небытие наклейки – гоночный автомобиль, скорее всего. А если перевернуть, то на днище наверняка должны быть процарапанные бритвенным лезвием буквы «А.Е. 1 Б». И единичка потом исправлена сперва на двойку. А потом и на тройку…
Проверять Шурик не стал. Обошел стол по дуге – будто тот был свежепокрашенным. Глянул в припудренное тюлем окно. Привычно отсчитал на контуре школы окна некогда их математического класса. Потом поискал знакомую колею пешеходной дорожки. Она почти вытаяла из снега, но оказалась не грунтовой, а асфальтовой. И все такой же кривой, огибающей намертво вмурованный в землю бетонный пятачок с канализационным люком посередине. А так – ни черта не изменилось. До такой степени, что кажется, будто сейчас из-за угла нарисуется настороженная собачья морда, потом плавно выйдет уже отметившийся в ближайших кустах Блэк, а потом обнаружится напряженный, натянутый не хуже поводка, Тальберг.
Зря, все-таки, Валька не поехал. Просто потому, что теперь непонятно, где Шурик сегодня будет ночевать. Так-то можно было без разговоров забиться к тальберговским родителям. А теперь… ну, не в этом же мавзолее? Вовчик (или Юрка? Уже не вспомнишь, они сегодня и без того весь день созваниваются, как в перед каким-нибудь школьным «огоньком») говорил, что стол в пивнухе заказан на шесть. Сейчас полпятого, Тальберг успеет.
«Восемь. Девятьсот три…»
Мать словно унюхала вибрацию мобилы, затрепыхала дверной ручкой.
– Сашка, чайник вскипел!
– Мам, слушай, давай ты, правда, электрика вызовешь? Мне бежать надо.

 

 

 

6.
– Господамы, это все прекрасно, но мне пора лететь. Саш, может, ты все-таки передумаешь? – Толян реально откланивался, как перед этим своим судом присяжных, хотя за столом они сейчас сидели втроем – сам Нечаев, Шурик и Маринка, которая вроде бы замужем, но фамилию не меняла. А, ну и Вовкина (или Нелькина?) гитара во главе стола, намекающая на то, что Драниковы сейчас вернутся, вот только перетопчут друг другу ноги на лакированном квадрате перед попсовой эстрадой.
– Саш, я серьезно. Ты так сразу не отказывайся, я же понимаю, тебя там никто посередине учебного года не отпустит. Ну ты подумай, все взвесь.. С женой там посоветуйся… Кстати, я не помню, спрашивал – ты в этом плане как? – визитка у Толяна была такая же белая и лакированная, как улыбка.
Шурик вроде не собирался отвечать, но оказалось, что его перебили.
– Блин, народ! Вы прикиньте, там в сортире по радио детские сказки крутят. Я реально! – Юрка Матросов шмякнулся в недра дивана, приобнял Нечаева и Маринку, гордо цокнул языком.
– Какие сказки? – сразу же спросила Спивак.
– Про Луку Мудищева, блин.. Не знаю, в нашем – про Снежную королеву чего-то там. А что в женском – у Людки спросим, она сейчас вернется. – Юрка скорчил какую-то странную гримасу: не то шмыгнул носом, не то почесал его о растопыренную ладонь. О, точно, как у Умы Турман в «Криминальном чтиве», когда она нюхала кокаин в туалете. Тальберг скачал недавно какой-то новый тарантиновский фильм, оказалось, что жуткая мура.
– Надо было проверить… – Нечаев мягко сбросил Юркину лапу. – Так. Ну все… Мариш, цвети и дальше, выглядишь просто потрясающе. Саш, я тебе еще позвоню, ты от меня так просто не избавишься. Юр, пока, приятно было…
– Толь, слушай, у меня к тебе один вопрос есть, – Матросов снова встал на ноги, хоть и не очень удачно. - Один вопрос, еще со школы буквально. Давай я тебя немного провожу, перетрем…
– «Провожу», – Нечаев чуть скривился, разглядывая Юркины трепыхания вокруг стола. – Ты меня еще в подъезде поцелуй… Ну пошли, проводит он меня.

Сейчас была абсолютно дурацкая тишина – несмотря на музыку и все остальное. Такая, целиком и полностью неловкая, как в классе, когда вдруг забываешь урок. И до учительского стола со спасительным конспектом еще надо дойти – это целых полминуты, во время которых категорически нельзя молчать. И ты медленно идешь между рядами, автоматически рявкая и всматриваясь в тетради, реквизируя с парт какую-то неположенную ерунду: «урок закончится – верну». В общем, идешь и всячески делаешь вид, что у тебя все по плану. А если понимаешь, что не получается, время уходит и внимание тоже, то можно быстро переложить ответственность на кого-нибудь другого: «Гаврилов, ты выспался? О чем я только что говорил?». И вроде как именно изнывающий от тоски и недосыпа Гаврилов оказывается виноватым в твоей кратковременной амнезии.
Вот тут было практически то же самое. Шурик сидел, лихорадочно шарил глазами по обжитому столу, высматривая среди всех этих тарелок, пепельниц и прочих стаканов хоть какую-то тему для разговора. А Спивак улыбалась и смотрела непонятно куда – так бывает на всяких пляжных и отпускных фотографиях, когда взгляд направлен не в объектив, а в туристическое небо за спиной у фотографа. Реально похоже. Потому что у Маринки еще и коктейльная трубочка во рту – без дурацкой бумажной муфты, но все равно курортная. Минералка у нее там, что ли? Оказывается, Тальберг как всегда был прав со своими бытовыми пророчествами. Правда предсказать, кто именно будет за рулем, Валька почему-то не смог. Ну, или не захотел.
– Ты это давно так? – Шурик неуклюже кивнул на пустой минеральный стакан. Спрятался за собственным пивом.
– Четвертый месяц, – Маринка обрадовалась. Так резко, будто фотографию сменили. Только что сидела настороженная, к чему-то прислушивалась, а сейчас сразу улыбается. Это даже не кадр, а переливной календарик, из тех, что много лет назад коллекционировала мама. На воспоминания Шурик отвлекаться не стал, сосредоточился на собственном автомобильном опыте:
– Ты сейчас осторожнее. А то может показаться, что раз все нормально, то можно выдохнуть и не особенно следить… А это зря... Вот у меня…
– Саша, – Маринка отцепилась от трубочки, начала медленно вертеть ее в пальцах. Словно писать ей собралась. – Ты такой занудный стал. Все учителя такие, да?
– Не знаю, не сравнивал.
– Ой… то есть. Ты не сердись, я не хотела обидеть, у меня сейчас настроение просто очень сильно скачет, ну гормоны и вообще…
– Я не сержусь, все нормально, – Шурик и вправду не сердился. Просто слегка тупил, пытаясь вспомнить, когда чаще всего применяют гормональные препараты и чего бы такого не брякнуть, чтобы не напоминать Маринке про то, чем она тут болеет. И как бы при этом понять – чем именно.
– Спасибо. Просто ты так рассуждаешь, будто… Саш, ну я же сама все знаю, во второй раз все гораздо легче.
Может онкология? Или еще что-нибудь такое? Шурик осторожно кивнул. Подумал о том, что говорить о всяких болячках – довольно скучно, но хоть спокойно. Можно не сбиваться на всякие неловкости на тему того самого выпускного или Маринкиной свадьбы, на которую его звали свидетелем, а он в последнюю минуту отмазался. Потому что Тальберг тогда предложил свалить на выходные в Питер, но они опять никуда не поехали, а просто проторчали два дня вместе.
– В тот раз я вообще зеленая ходила, до пятого месяца. А сейчас нормально уже, даже на мясо смотрю – и не тошнит. Только дым мешает.
Шурик снова кивнул, на полном автопилоте. А уже потом неуверенно расхохотался:
– А я решил, что раз ты не пьешь, то за рулем. Поэтому и спрашивал, как давно ты куришь... То есть – водишь.
Маринка тоже заулыбалась. Сперва неуверенно, потом по-настоящему.
– Ой, а я тебя занудой обозвала… Саша, ты анекдот... то есть – мы… Можно я потом расскажу…
– Можно.
– А я думала, что по мне заметно. А то я вся такая отекшая, просто как…
– Ничего не отекшая. Просто на себя не похожа и все. Но тебе идет.
– Саш, – Маринка вдруг выронила соломинку. И тут же спохватилась, цапнула ее обратно. – Саш, ты и комплименты в школе научился говорить, да?
– Не знаю… Наверное…
– Ты извини, если я вдруг что-то не то. Просто я о тебе думала однажды. Ну, давно. Что, понимаешь, у тебя может быть кто угодно, абсолютно любая… Ну жена, кто-то еще. Но тебя целиком у нее не будет. Потому что она не тебя знает всего. В смысле, есть вещи, про которые только я знаю, а больше никто.
Шурик снова кивнул. Постарался, чтобы было вежливо. Чтобы Маринка еще несколько секунд не видела, что все, это провал, полный и безоговорочный пипец, из которого непонятно, как выбираться. Потому что Тальберга с его спасительным ехидством рядом нет, а как самому – непонятно.
– Саша, ты не смейся, хорошо? Ну, ты понимаешь, я понимаю, что это очень глупо.
– «Понимаешь» и «понимаю» – это тавтология.
– Ты все-таки зануда.
– Извини, это привычка…
- Ага, профессиональное. Ой, Саш, мы с тобой так извиняемся все время друг перед другом, это так смешно. Просто, понимаешь, я до сих пор про тебя все помню. Как ты смеешься, как шнурки завязываешь. И как ты в класс входил… Если не на первом уроке, а вообще. Ты сперва Тальберга пропускал, а уже потом сам. Мне иногда казалось, что он у тебя как сапер, который разведывает. И тогда я мечтала, чтобы там была мина…
Маринка опять ухватилась за трубочку – вцепилась в нее зубами. Как в шариковую ручку. И от этого стало наконец-то смешно и просто. Потому что вот такой же коктейль – веселый страх вперемешку со смущением – он уже видел не один раз. Когда замещал уроки в старших классах. Или когда сидел на экзаменах дурацким отутюженным изваянием, как свидетель на свадьбе…
– Извини, что я тогда не смог... Ну, когда ты просила в ЗАГС подъехать. У меня не получилось вырваться, честное слово.
– Ничего, бывает… – Маринка рассеяно кивнула. Глупость какая-то. Нормальные люди, когда мирятся, то просят прощения за то, что они сделали. Ну, например, как они с Валькой. А тут, наоборот, они извиняются за несделанное. Странно. Но, наверное, тоже правильно.
– Саш, а помнишь, как нас Надежда первого сентября в кабинет запустила и сказала, чтобы рассаживались, кто где хочет.?
– Не помню…
– Ты тогда идешь через весь класс и садишься на последнюю парту у окна. И у тебя солнце в волосах осталось. Ты тогда был такой весь рыжий… А сейчас вроде потемнел.
– Ну, наверное.
– А ты помнишь, как мы с Сашшей из-за тебя на выпускном сцепились? А у меня до сих пор нос сломанный, между прочим…
– Ой… Тальберг.
– Ну а кто ж еще-то?
Валька, видимо, обогнул стол. Или, может, танцпол. Или он просто очень сильно торопился – потому что был сейчас жутко взмокший, даже куртка толком не расстегнута.
– Валь, ты совсем не изменился. Ну вот вообще…
– Ага, ты тоже вообще, – Тальберг улыбался, но смотрел почему-то только на Маринку: – Я сейчас иду, а там за углом Нечаев Матросову морду бьет. Уже минут пять подряд. Марин, как всегда из-за тебя, да?
– Ой.. не знаю… Мамочки… Слушай, надо, наверное, позвать… Саш, где Неля с Вовчиком?
– Где Неля – без понятия, а Вовка уже там. Сашша, пошли скорее, а то без нас все закончится.
– Боги мои. Ну было бы хоть из-за чего... из-за кого, – Толян Нечаев мрачно прижимал к переносице боковину ледяного бокала с чем-то темным, по запаху похожим на «Гинесс».
– А из-за чего? – осторожно поинтересовалась Маринка, перебирая салфетки в подстаканнике.
– Из-за… хм…– Толян кивнул в сторону Матросова, который восседал теперь за соседним столиком. С фингалом под глазом и верной Людкой – такой встрепанной, будто она тоже сейчас дралась. – Из-за этой… Пардон, при дамах и детях я не матерюсь.
– Ничего, при мне можно, – Валька вооружился вилкой и вытащил из своего стакана ледяной цилиндрик. – Хочешь, приложи?
– Спасиб... – Толян перестал устало улыбаться, наконец-то сморщился по человечески. Хотя потом снова начал так пафосно и мужественно страдать, словно он рекламировал какой-нибудь супернавороченный препарат от всех мужских проблем. Но это было чуть позже – а сейчас Шурик отвлекся на Валькин вискарь. Решил, что будет считать. Два стакана по двести, а потом можно будет сворачиваться. Так, это первый.
– Идиоты, – радостно заворчала Нелька. – Вов, ну, елки-моталки, а ты-то куда…
– А чего я? Валька сказал, что помочь надо, ну я сразу…
– Угу. Ну ты как Борик, честное слово… Вот домой вернемся, сам ему и объяснишь, почему у папы зуб шатается…
– Навру, что молочный, какие вопросы… – Вовчик мрачно глянул в сторону Матросова. – Блин, ну Юрец, тоже, герой… Нормально же сидели, чего он взвился…
– Все люди разные, – Толян многозначительно отряхнул и без того чистый рукав свитера. Потом снова дипломатично застонал: – Все меняются… Кто-то не очень, а кто-то слишком сильно…
– А кто-то вообще ни фига, – Вовчик смахнул пивную пену с припухшей губы. – Валька вон. Валь, вот только честно, тебя что, в нафталине держали? Такое ощущение, что ты до сих пор в школе учишься. Ни усов, ни…
– В формалине, блин… А усы и подделать можно, – Тальберг катал между ладонями следующую ледышку. Вискарь пока не трогал.
– Валь, ты не сердись, Вовчик просто завидует.
– Нель, я не сержусь. Понятно, что завидует: я ж до самой пенсии по студенческому билету на метро кататься буду.
– Чего, серьезно? – Драников поперхнулся пивом.
– Не знаю, не пробовал.
– Профессор, – Толян вдруг вспомнил Валькино школьное прозвище, – слушай, ты же с Сашкой все время общаешься.
– Ну?
– Профессор, ну ты же умный человек…
– Не спорю, – Валька потянулся к стакану. За следующим кусочком льда.
– Ну вот хоть ты с Сашкой поговори…
– А чего?
– Я ему работу предлагаю нормальную, а он в свои тетрадки вцепился и идет в отказ…
– А что за работа?
– Профессор, ну какая разница... Там стартовая зарплата – две штуки баксов…
– Хм… - Тальберг наконец-то взглянул на Шурика. Всего на секунду. А потом слизнул с собственной ладони ледышку. – Толь, слушай, а давай я тебя сейчас трахну?
– Э? Тальберг, ты чего, охерел?
– Зря отказываешься, Толян. Стартовая цена – две штуки баксов. А?
Вовчик не выдержал, заржал первым. Остальные чуть притормозили.
– Блин, Профессор... я тебя убью. Потом и не больно, – Толян вежливо хохотнул. Уже после всех. – Слушай, а ты сам сейчас где?
– Да на радио, – очень небрежно отозвался Тальберг. Облизнулся. И прижал ледяную шайбу к изнанке щеки. Шурик чуть поморщился. Потому как ... ну… может Валька просто не хочет объяснять. Боится, что, если скажет, что он чинит компы, к нему сразу все полезут с этим делом. Все логично.
– Да ты что?
– Валь, а на каком?
– А Сашка про тебя молчал…
– Блин, ну а чего говорить, я же не ди джей. Сижу в монтажке, записываю… Обычная работа.
– Круто, слушай…
– Ты на радио, Тарханов на ТиВи. Офигеть. Все кругом такие звезды, один я скромный адвокат.
– Скорбный, я бы даже сказала, – Нелька глянула в тальберговский стакан: - Валь, дай льдинку, а то у Вовчика все сейчас распухнет.
– К утру чудо распухло, посинело и мешало ходить. Держи. Только она проспиртованная.
– Тем лучше, заодно дезинфицируем. Вов, ну повернись…
– Угу. Можешь мне и свой вискарь заодно… прел… перелить… – Вовчик чуть запнулся, будто у него вместе с губой заодно распух еще и язык.
– Слушайте, господа, это все, конечно, прекрасно, но мне реально надо валить, – Толян Нечаев снова начал подманивать к столу официантку. – Девушка, вот этот бокал мне посчитайте отдельно.
– И меня тоже посчитайте… – Маринка перестала прислушиваться к себе. Виновато улыбнулась. – Вроде не поздно, а мне спать все время хочется…
– Мне с Бориком тоже все время спать хотелось, – согласилась Нелька. – Особенно, когда вечером номер подписывали. Я тогда к главному в приемную уходила и там прямо на диване отключалась, пока все версталось.
– Угу, ты потом на этом диване чуть не родила, – хмыкнул Вовчик. – Блин, мужики, вы себе не представляете: отпустил жену в редакцию на два часа, а забирал уже через четыре дня, из роддома и в двух экземплярах.
– Не представляем, – согласился Толян. – И не знаю, как вы, а я в ближайшие пару лет и дальше не собираюсь представлять.
– А почему? – удивилась Маринка.
– А нелогично. Потому что сперва надо заработать. А потом уже соображать, с кем, когда и сколько. А то буду, как наш отец-рогоносец, - Толян сморщился и кивнул в сторону соседского стола, – по двадцать пятым числам последние три копейки выдавать. Оно мне надо, это счастье?
– Ну, не скажи… – Вовчик отставил пивной стакан в сторону, затянулся Нелькиной сигаретой: жадно, как на автобусной остановке, когда понимаешь, что целиком докурить не успеешь, маршрутка уже рядом, но пару тяжек еще можно… – Толь, у всех свои тараканы и все такое, я понимаю. Но тут…
Шурик осторожно помотал головой. Так, будто он задремал и сейчас проснулся, а вовсе не собирается отгонять от себя чужой разговор, в котором ему самому нет места. И не будет. Ни сейчас, ни когда-либо еще. Так что, куда легче делать вид, что дремлешь. Тем более, что когда Валька под боком (почти дышит в плечо и тихо возится с мобилой), и вправду хочется закрыть глаза и заснуть. И проснуться потом: уже дома или на даче Валькиных родителей, или в бывшей тальберговской комнате, на узком диване, на котором правый подлокотник в последнее время шатается, а левый безнадежно погрызен собакой…
– Валь, а ты чего молчишь? Тебя тоже на счет детей агитировать надо?
– Нель, ты меня сперва жениться сагитируй. У меня железа в доме на полквартиры, ну кого я туда пущу? Она сразу убираться начнет. Потом поставит на системник какие-нибудь кактусы и сразу станет их поливать…
– Как в «Записках жены программиста»? Я читала.
– Ну вот видишь. А во-вторых, у меня характер мерзкий, меня только Сашша и выдерживает, и то не всегда…
– Да ну тебя. Валь, по-моему, ты либо выеживаешься, либо боишься.
– Кого? – удивился Шурик. И сразу же перестал хотеть спать.
– Ну… – Рудзиевская вдруг запнулась… – Ну… не знаю. Может…
– Боюсь, – перебил ее Тальберг. – Я, например, машшину водить боюсь
– Серьезно? – удивился Вовчик.
– Абсолютно. Все время кажется, что у меня тормоза откажут. Ну, или еще какую-нибудь башшню сорвет. – Тальберг ухмыльнулся и наконец-то допил вискарь. Отсалютовал телевизору, потом задумчиво закурил.
– Валь, зажигалку-то отдай, - Нелька стремительно потянулась через стол. Посмотрела на Вовчика, потом тяжело вздохнула…
– Нелька, ну вот вечно тебе всех переженить надо. – Вовчик тоже вздохнул и уставился на Маринку. А та молчала, щурилась и гнала от себя сигаретный дым...
– Все, господа, прощаюсь в третий раз, больше повторять не буду, – Нечаев напряженно вчитывался в принесенный чек. Сунул его обратно в папку, задекорировал купюрами, потом осторожно убрал оттуда полтинник и разложил деньги заново. Еще аккуратнее – как на поздравительной открытке с кармашком для купюр. – Хорошо посидели, надо будет повторить.
– Надо, – согласно кивнул Вовчик. А Шурик вдруг понял, что засыпает, причем от скуки. От всех этих одинаковых, будто по сто раз выученных наизусть фраз. Как в классе, когда ему над ухом бубнят десятый по счету «Анчар». Странно, ведь видятся-то впервые за фиг знает сколько лет, а за эти пару часов уже успели друг другу немного надоесть. И уже понятно, кто что сейчас скажет. Драников начнет зазывать Толяна сюда снова, а тот отбрыкиваться, ссылаясь на то, что ему два часа пилить на другой конец Москвы.
– Ну, жалко, Толь. Все разъехались, тут только мы с Нелькой и остались на самом деле. Сторожим район, блин…
– Еще Катька Боровкова здесь живет, но она чего-то не показывалась давно, – кивнула Нелька.
Толян тоже кивнул:
– Ясно. Валь, а я думал, что ты тоже тут…
– Да нет, я в Орехово, – отмахнулся Тальберг сквозь остатки залитого вискарем льда.
– Да? – Нечаев чуть притушил улыбку. – Ты в Орехово, Сашка, говорит, он тоже там живет… Вы соседи, что ли?
– Угу, по квартире, – спокойно отозвался Валька. – Люди, ну я ж говорю, я дикий и агрессивный, только Сашшу к себе и подпускаю.
– Вы квартиру вместе снимаете? – оживилась Нелька.
– Зачем снимать? Мне отец... который мамин муж, свою старую оставил. Семейный обмен: они с матерью здесь, я с Сашшей там…
– Везет же! – выдохнул Драников. – Валь, ты не понимаешь, как тебе везет… Я же с тещей… – покосился на Нельку и осторожно добавил, – в одной квартире.
– Бедолага… - на полном серьезе отозвался Толян. И попрощался в четвертый раз. Драников почти отмахнулся от его рукопожатия, думал о своем:
– Валь, а квартира большая?
– Двушка. И комнаты раздельные, можно вообще, как в гостинице жить. Только в коридоре встречаться, – с полной уверенностью сообщил Тальберг. А Шурик сообразил, что ведь реально, у них между комнатами посередине коридор. А он как-то не обращал на это внимания, воспринимал квартиру как одно целое, без всяких там дверей.
– И чего, вы так и живете, что ли?
– Типа того. У Сашши в школе один график, у меня другой… Можем вообще по времени не совпадать, – Валька рассказывал очень спокойно и уверенно. Так, что Шурику и впрямь стало интересно, на секунду поверилось, что они действительно так живут. Или не они, а какие-то актеры, которые их изображают. В общем, герои шпионского боевика или какой-нибудь комедии. Ну, совсем американской.
– Валь, ну у вас прямо сквот, да? – Рудзиевская сперва забыла затянуться, потом – выдохнуть дым.
– Угу, берлога в чистом виде. Провода, пылища и одинокие носки по углам стоят.
– Везет же! – с завистью выдохнул Драников, размазывая по ребристым внутренностям стакана последний глоток пива: – Нелька, имей в виду: начнешь меня грызть, уйду от тебя к Тальбергу. Валь, ты же меня к себе впишешь по старой дружбе?
– Да не вопрос, – серьезно кивнул Валька: – На кухонном диване спать будешь?
– Да хоть в кухонном шкафу! – горячо поклялся Вовчик. – Пацаны, вы счастливые люди… Вы ж не понимаете, у меня теща!
– Чего, живая и настоящая, как в зоопарке? – заинтересовался вдруг Тальберг. – Вот прикинь, двадцать пять лет живу, а ни одной тещи живьем ни разу не видел…
– Ничего, Валь, у тебя еще все впереди, – с нежным злорадством пообещал ему Драников. А Шурик вдруг хмыкнул, вспомнив собственные глюки относительно Валькиной матери. Как раз неделю назад, на даче. Вот интересно, что они в прошлую субботу в это время делали? Еще трепались или уже…
– Сань, ты морду чайником не делай, тебе это счастье тоже прилетит, – Вовка все еще улыбался, но уже не сильно весело.
– Домой вернешься – разведусь, – снова завозмущалась Нелька. Драться папкой с меню, впрочем, больше не стала. Обхватила зачехленный гриф гитары, нахмурилась. - Ну вот, все уже расходятся. А мы чего-то думали, еще на «решетки» заскочить, сто лет там не были. Вроде живем совсем рядом, а вот…
– А кто нам сейчас мешает? Давайте расплатимся и туда двинем, – Шурик сам не понял, почему он это предложил. Только потом сообразил, что чем позже они объявятся у Вальки дома, тем меньше шансов пересечься с родителями и нарваться на полноценный ужин. Хотя, если очень поздно – то тоже плохо: там же Лесси, она своим лаем перебудит весь подъезд.
– Давайте! – срочно оживился Вовчик. Только не прямо сейчас, а еще по одной и тогда уже вперед. Саш, ты помнишь, как ты тогда под «Чайфов» выл? Что «никто не услышит»?
– У-у-у… – мгновенно согласился Шурик.
– Здорово как… – вежливо улыбнулась Маринка. – Жалко, что вы раньше не сказали, что туда хотите, я бы тогда с вами тоже…
– А ты точно не можешь? – начала ее уговаривать Рудзиевская.
– Не-а… Нель, ну правда, глаза слипаются. Мне уже поздно… Так, я вот тут счет оставляю, отдадите потом официантке.
Вовчик с готовностью кивнул и встал, пропуская Маринку из-за стола. Шурик сдвинулся на освобожденное место, откинулся на спинку дивана, выдохнул, слегка вытянул ноги. Можно подумать, что он последние пару часов ехал в битком набитой маршрутке, и вот теперь ему наконец-то удалось сесть на свободное сиденье.
– Все пока, я побежала…
– Всем спасибо, все свободны, – срочно откликнулся Валька, подтягивая пепельницу поближе к себе и Шурику. – Марин, имей в виду, в следующий раз соберемся – с тебя медляк. Ты мне еще с выпускного должна.
– Да? – Спивак неуверенно кивнула: – Хорошо, договорились. Только…
– А ты туфли снимешь или каблуки на них сломаешь… И никаких «только», – с готовностью откликнулся Тальберг. Можно подумать, что Валька знал, что именно сейчас услышит, и заранее подготовил ответ.
– Договорились, – снова повторила Маринка. Провела ладонью по юбке, стряхивая с нее невидимые крошки или даже табачный запах, отступила на шаг от стола, а потом снова вернулась.
– Саша, ты не мог бы меня проводить?

 
 
7.
Час назад, когда они с Валькой выскакивали разнимать благополучно затухшую без них драку, через трамвайные рельсы еще тянулся темный след от растаявшего сугроба. А сейчас все высохло. И капель перестала срываться с ресторанного козырька. Не замерзла, а просто кончилась. Темно, а уже тепло, плюсовая температура. Даже лучше, чем днем.
Шурик неловко шагнул в сторону трамвайной остановки. Сообразил, что надо бы подать Маринке руку или придержать ее за локоть. И не смог. Примерно так же, как сегодня вечером, когда не получилось произнести вслух номер Валькиного телефона.
– Тебе помочь?
– Да нет, спасибо, – Спивак ловко перебирала сапогами. Каблуков на них, кстати, вообще не было.
Шурик благополучно вернул ладонь в карман куртки, потом зачем-то застегнул молнию.
– Мерзнешь? – Маринка тоже притормозила. Поправила воротник распахнутого пальто, потом чуть сдвинулась влево – спиной к подъезжающему трамваю, лицом к Шурику.
– Ну… наверное… Воздух свежий. Там накурено, а тут хорошо…
– Только все равно бензином пахнет, – рассеяно отозвалась Маринка. Такое ощущение, что она говорила сейчас на иностранном языке. Вроде все слова понятны, а общий смысл не ловится. Фразеологизм.
– Ну да. Мы в прошлые выходные за город ездили, там по-другому…
– С Тальбергом, да? – совсем не удивилась Маринка. Пришлось кивать и молчать дальше, чтобы не повернуть разговор куда-нибудь не туда.
– Слушай, Вальке сейчас говорили, что он совсем не изменился, а, по-моему, наоборот. Раньше злой был, а сейчас просто жесткий. Как служебная собака. Будто его когда-то научили сторожить, сейчас сторожить не надо, а он все равно лает.
– Ну, не знаю, не замечал, – Шурик оглядывался по сторонам в поисках спасительного трамвая. Хотя понимал, что он может появиться только впереди, оттуда, где рельсы растворяются в горизонте.
– А вот ты совсем… – Маринка все еще теребила воротник пальто.
– Что «совсем»?
– Не изменился. Только молчишь все время. Устал, да?
– Устал. Наверное. Ты знаешь, мне все время казалось, что как только я отца похороню, когда поминки пройдут и всякие документы оформятся, то надо будет выспаться – и все пройдет. А не выходит.
– Поэтому ты спать все время хочешь? – Маринка смотрела понимающе. Очень знакомо. Только без вечного прищура, который не исправят ни линзы, ни очки. Даже те самые навороченные, у которых Валька уже умудрился погнуть стоящую черти сколько лакированную дужку.
– Ты знаешь, наверное, да. Мне это в голову не приходило. – Трамвай в последний раз колыхнулся и замер почти за Маринкиной спиной. Потом зазвенел и тронулся дальше. Спивак даже не вздрогнула. Стояла, слушала, сосредоточенно кивала. Как он сам пару раз – когда среди пассажиров оказывались не любители веселого или пьяного трепа, а приплющенные собственными проблемами люди.
– То есть получается, что у меня сейчас два возраста – мой собственный и его. Словно он жизнь не дожил и мне передал…
– По наследству?
– Не знаю. Наверное, про запас, я пока понять не могу… – Шурик снова смотрел не на Маринку, а куда-то мимо – не то на рекламный щит в кайме подсветки, не то на огни следующего трамвая. Странно, их же в это время обычно не дождешься, а тут вот тянутся, как караван. Может и хорошо, что Маринка их не видит, стоит спиной к остановке, не отвлекается от поисков ответа на его вопрос.
– Слушай, а я тоже не знаю.
Слова Спивак потерялись в грохоте захлопнутых дверей. Пришлось переспрашивать.
– Ну, я не знаю, Саша. Когда у меня мелкая родилась, мне тоже казалось, что у меня две жизни – ее и моя… Я не знаю, может у тебя тоже так будет, когда дети? – теперь Маринка улыбалась. Уверенно, как отличница, думающая, что ответила все правильно, а на самом деле ляпнула полный бред.
– Ну… может быть. Слушай, ты уже два трамвая пропустила. Может, тебе машину поймать?
– Саша, а зачем? Я думала, это ты трамвая ждешь, у меня машина вон стоит, белая…
Оказалось, что у Маринки точно такой же «Пежо», как у Валькиной матери. Только не серебристый, а белый. А так – в один в один, абсолютно. Так что можно было рассказать фишку про забытый трос – без деталей и с кучей мелких смешных подробностей. Маринка кивнула, улыбнулась. Потом потянулась к двери.
– Саш, а знаешь, ты почти угадал. Я всего пять месяцев вожу, так что буду теперь осторожнее, как ты говорил.
– Хорошо. Спасибо.
– Это тебе спасибо, что встретился.
Пока ждали официантку, вычисляли, кто и сколько должен по счету, а потом коллективно отлавливали на танцполе Матросова и объясняли ему, что он может никуда не валить, если не хочет, пусть просто расплатится за этот заказ и спокойно открывает новый, на улице стало еще темнее и теплее. Даже не по-весеннему, словно весь март, а заодно и апрель природа сдала экстерном, за несколько часов.
– Как в мультике, – Нелька размотала шарф, перевесила его через плечо, словно полотенце, а потом зашагала по бровке тротуара, той самой, которая в Питере почему-то называется поребриком. Сейчас, по-видимому, Рудзиевская вообразила, что это не бордюр, а натянутый над пропастью канат. И шла осторожно, вытягивая ноги и широко разведя руки. А Вовчик шагал рядом и поддерживал ее за руку.
Валька чуть ускорил шаг, на ходу вытащил из кармана куртки мобильник и стал клятвенно убеждать мать, что у них все о’кей. Между прочим – чистая правда. Потому что те двести грамм из него благополучно выветрились. Да и Шурик тоже как-то не сильно помнил про выпитое пиво. Особенно после того, как он лично убедился, что в местном сортире и вправду звучала детская пластинка со сказками Андерсена.
– Ну, рассказывай, – Валька захлопнул крышку мобилы, дернул Шурика за рукав.
– О чем?
– Как о чем? Как живешь, чем занимаешься, сколько получаешь…
– Валь?
– Слушай, ну ты не темни. Мы столько лет не виделись, мне же интересно… - Валька хмыкнул и чуть притормозил, кивнув в сторону давно замерших у бордюра Нельки с Вовчиком. Рудзиевская больше не размахивала руками, изображая цирковую гимнастку. Обнимала Вовку и загораживала распущенными волосами их обоих от проезжающего мимо мира. Черный чехол гитары торчал у Драникова за спиной как труба фантастического гранатомета.
– Сашша, спокойно, они не слышат… Так как жизнь? Давай, колись…
– Классно, – немедленно отозвался Шурик. Даже не шепотом.
– А поподробнее? – Валька прибавил шаг.
– А чего подробнее? У меня все хорошо. Как у всех. Живу, работаю. Работа адская, но мне нравится.
– Главное, чтобы нравилось, – на полном серьезе отозвался Тальберг. И слегка изменил голос, подражая не то Людке, не то Маринке: – А с личной жизнью у тебя, Саш, как?
– А с личной жизнью у меня, Тальберг, все просто охуенно.
– Сашша, ты же препод, чего ж ты материшься-то? – Валька еще больше перекорежил голос. Притормозил.
– Я не матерюсь. Я экспрессивно выражаю свои эмоции. Так вот, Валь, у меня с личной жизнью все ну просто заебись. Люблю, доверяю и знаю, что меня любят. Вот.
– Здорово. Слушай, я тебя прямо завидую, – Валька старался говорить серьезно, но вместо этого ржал.
– А у тебя как? – поинтересовался Шурик шепотом. Драниковы все еще продолжали целоваться, однако сдвинулись вперед метра на полтора.
– А у меня тоже все классно. Правда у меня жена – училка, но я ее люблю.
– Кто?!
– Я же сказал «люблю», хоть она и зануда долбанутая. Не перебивай. – Валька смял в ладони пустую сигаретную пачку, а потом сунул ее в карман. – А еще у меня работа офигенская на радио, только сегодня устроился.
– Серьезно?
– Абсолютно. Я с собеседования сразу в ваш кабак.
– И молчал?
– Саш, ну я не хотел, чтобы ты из-за меня дергался. Оно почти случайно получилось…
– Слушай… Здорово как.
В этот момент Вовчик с Нелькой как назло, отлепились друг от друга и начали их догонять. Поэтому поздравления пришлось отложить на потом. И собственную радость из-за того, что вискарь Тальберг пил по вполне законному поводу. А главное – что он вовремя тормознулся.
– Ну я же говорю, все о’ кей, – Валька улыбался, щурился и даже, кажется, пробовал на вкус совсем не весенний ветер.
– Народ! Спасибо, что подождали! – Вовчик переводил дыхание и поправлял ремень гитарного чехла. Рудзиевская стягивала волосы обратно в хвост:
– Слушайте здорово как, а? Пока там сидели, тоже классно было… Но как в театре – все такие умные и говорят по ролям. А сейчас по-настоящему. Будто мы и вправду в школе…
– Только теща дома ждет, – Вовчик торопливо закурил.
– Зараза, – Нелька махнула рукой. – Мы вас перебили, да? Вы говорили о чем-то?
– О любви, – очень спокойно отозвался Шурик.
– Да как всегда, о голых бабах. Правда, Сашша?

Жильцы «решеток» давно и благополучно обзавелись домофоном. И не только им. Вместо привычной фанеры в подъездных рамах сияли промытые стекла в тюлевых занавесках. А внутри, на свежих и ровных почтовых ящиках топорщились горшки с цветами. Вроде бы даже не искусственными.
– Упс! – Вовчик отцепился от дверной ручки и разочарованно сунул руки в карманы.
– Может, у школы посидим? – неуверенно предложила Нелька. – Вроде тепло уже.
– И магаз на углу работает, – неловко поддержал ее Драников.
– Или у детсада на углу, помните, мы там… – Шурик осекся. Глянул на то, как Тальберг уверенно клацает по домофонной клавиатуре. Он ее взламывать собрался, что ли?
– Кто? – сонно поинтересовался неизвестный старушечий голос.
– Электрик! – рявкнул Валька. – У вас там лифт застрял, срочный вызов, открывайте!
В домофоне обрадовано запищали длинные гудки.
– Вэлкам! – Тальберг распахнул дверь. Пропустил Нельку, потом успокоительно махнул Вовчику: - Мы сейчас, пять секунд.
Драников кивнул и шагнул на территорию бывших «решеток».
Писк прекратился. Валька с грохотом шарахнул дверью. Потом подскочил к витражу, сложил ладони ковшиком и старательно заорал:
– Как доберетесь – позвоните! Счастливого пути! – и замахал рукой так, словно окно и вправду должно было сейчас тронуться с места. За компанию с несуществующим вагоном.
– Валь, ну ты даешь…
– Какое на хрен «даешь», я тебе потом все дам, бежим давай, – Тальберг громко хмыкнул и отскочил от подъезда. Как всегда первым. Как в школе.

Мир медленно кружился и выглядел слегка ненастоящим – как всегда бывает после долгого, а главное, бестолкового бега.
– Все, тормози, тут уже до дома пять шагов, – Шурик потянул Вальку за рукав, потом неловко прижал к себе. Чуть сильнее обычного. Попробовал отдышаться. Удивленно заметил, что огни в домах немного дрожат – словно окна были бумажными, вырезанными в театральной мастерской.
Валька молча кивнул, отстранился. Пнул какую-то жестяную банку из мусорной кучи, оказавшейся на месте бывшего сугроба. Посмотрел, куда именно она отскочит, подошел и снова пнул. Эхо отозвалось на весь пустой полуночный двор, а потом угасло, как огонь в брошенном окурке.
Шурик еще успел подумать, что весна чем-то очень похожа на ремонт, который делается без твоей помощи, усилий и денег. А уже потом всмотрелся в огни и сообразил, что там везде темно: и у матери в квартире, и этажом ниже, у Тальберга.
– Валь... Слушай, а мы сейчас твоих не перебудим?
Тальберг удивленно улыбнулся.
– Смотри, окна темные, а они спят. Сейчас войдем, а там собака. Неудобно будет.
– Не будет, – Валька снова вернулся. Ухватил Шуркину руку и нырнул под нее. Словно решил прикрыться: – Саш, какая собака, ты о чем? Сегодня какой день недели?
– Суббота, – отозвался Шурик, понимая что ответ где-то рядом, причем совсем очевидный.
– Тогда чего ты дергаешься? Собака на даче. И родители на даче. Все как в школе, Саш. Пошли скорее, пока они не вернулись и нас не запалили? Сашша? Ну не спи, замерзнешь. Зря я, что ли, всю эту байду для тебя замутил?

КОНЕЦ
 

Menthol blond, 1-7 апреля 2010 года

 

-- Горько.
Тальберг прищурился, на секунду прикрыл глаза. Потом мотнул головой, явно отказываясь от мысли, что он еще спит. Шурик на всякий случай дернулся – по старой привычке, для того, чтобы какая-нибудь особенно невесомая прядь Валькиных волос не застряла у него в щетине. Потом сообразил, что это уже лишнее. Снова придвинулся ближе. Так сильно, что можно было принять на себя тальберговский озноб. Ну и приобнять, естественно. На всякий случай, чтобы не…
-- Саш, ну правда же горько, -- вот теперь Валька обижался всерьез. Или почти по настоящему. – Сам эту отраву пей, - в ладонь Шурику оскорблено ткнулся теплый лакированный бок кружки. – Ее тут целое ведро. Ты большой, тебе хватит.
Запах у «отравы» был непривычным. Не кислым и не едким, просто чужим. Удивляющим. Потому что сложно было себе представить что-то незнакомое в их квартире – выученной наизусть, наощупь, до последнего шва на обоях, на который натыкаешься то ладонью, когда идешь в темноте по коридору, чтобы не включать свет, то спиной, под ехидный Валькин шепот «Скажи спасибо, что вообще не на потолке…»
Сейчас Тальберг тоже шептал. Но совсем по-другому. Возмущенно и немного сонно, явно собираясь откинуться на подушку и уснуть, игнорируя тот факт, что в кружке еще две трети... нет, четыре пятых этой самой «отравы».
-- А мне-то она зачем? - Шурик чуть не брякнул обидное «у меня с сердцем все нормально», осекся. Потом вернул кружку обратно, отодвинул незнакомый аромат от себя подальше. Почти незаметно вздрогнул, ощутив прохладу Валькиных пальцев. И потянулся – но не ладонью, а губами – к темной жидкости. Постарался не обращать внимание на запах, глотнул. Действительно отрава… Ну, или просто пойло. Варево. Компот, блин…. Травяной настой, растительный отвар… Сколько там еще глотков осталось? Половина? Уф... Можно тормозить, не придумывать дальше спасительный перечень наименований, не глотать вот это вот... нечто. Потому что аргументация на личном примере – это все-таки не для Вальки. Его надо либо уговаривать, либо брать на слабо.
-- Валь, ну нормально, на самом деле. Вкусно… почти.
-- Горько, -- снова помотал головой Тальберг. И чуть перехватил злополучную кружку, сгоняя с нее Шуркины пальцы. – Горько, противно и вообще горячо. Но я это выпью.
-- Спасибо.
-- А тебя потом сожрет совесть. С потрохами, -- Валька замолчал. Глотнул. Шурик стремительно прикрыл рот ладонью – чтобы не фыркать. Потому что такой окосевшей морды лица он у Тальберга вообще никогда не видел. Даже если… впрочем, мысль про «если» вспыхнула, мигнула и угасла, сменившись радостью от того, что сейчас все получилось…
-- Извращенец, -- Валька обиженно моргал, пристраивая пустую кружку куда-то между подушками. Блин, ну там же белье чистое, только вчера стелили… Шурик решительно перенес злополучную посуду на тумбочку, стараясь не задеть пыль. Вот она, изнанка отъезда. Вроде без тебя ничего не произошло, а все равно приходится убираться. Не прямо сейчас, а все равно… Блин, а кто вообще на даче этим занимался? Ольга Валентиновна? А когда, если они из комнаты толком не высовывались? Надо будет у Тальберга спросить.
-- Валь, слушай…
-- Ну вот чего тебя в постели все время на изврат какой-то тянет, а?
-- Хм…
-- Он еще и бурчит… -- Валька ржал, придвигался ближе.. И вот теперь уже точно начинал опаздывать. Не сильно, но все равно… Даже уже сильнее, потому что целуется. И…
-- Валь! Давай потом, а то не успеешь…
-- Господи, ну что за жизнь? Какой-то дрянью с утра поят, ничего нельзя… Саш, тебе не в школе надо работать, а надзирателем в тюрьме.
-- Поработаю еще, не волнуйся. Вот ты вечером вернешься, я с тобой и поработаю…
-- Да? А поподробнее…
-- Я же сказал «вечером». Все, ну опоздаешь же… Валь? Слушай, тебе еще поесть чего-нибудь надо, а то…
-- А у нас что, еще и еда есть?
-- Ну не знаю. Я не успел посмотреть.
-- А побриться успел…
-- Ну извини… Все, пошли давай на кухню, я сейчас посмотрю.
-- Куда! Лежать! Сашша, фу! Брысь! Блин… Саш, завтрак я уже не переживу! Сашша, ну не надо… Пожалуйста.
Хорошо, что Шурик в этот момент был уже в коридоре. Точнее – на самых подступах к холодильнику, содержимое которого с ночи явно не изменилось: полторы окаменевших банки неизвестно с чем, лекарственные залежи на боковой полке и…
-- Валь, ты молоко будешь?
-- Тьфу! Я до сих пор зеленый, а ты с новой гадостью.
-- Вкусно... Ничего не… -- Шурик свинтил с пакета пробку, замолчал. Подумал, что сейчас надо будет реально смотаться за продуктами. Интересно, там вообще народу много или наоборот, потому что воскресенье и все на даче…
-- Ну, вкусно, вкусно, -- Валька возник на пороге. Уже в футболке. Обидно даже. Но ничего, а то Тальберг правда на работу… – Саш, ты не обиделся?
-- Да с чего…
-- Что с дачи вот так подорвались. Я правда по смену забыл, думал, что завтра…
-- Нет, конечно. Ну, сегодня бы вернулись, какая разница… -- Шурик замолчал. Поставил полупустой пакет на стол, чуть дернулся, услышав писк холодильника – оказывается, за пару недель дачной бездымной жизни он успел отвыкнуть еще и от этой мелочи. И от того, что на кухне с утра можно говорить во весь голос, не боясь, что кто-нибудь проснется.
Только получалось все равно шепотом. И наощупь. Или наизусть?
-- Саш, ну все, блин, позавтракали… Мне сейчас башку свернут и будут правы, - Валька путался в шнуровке кроссовок, сплевывал волосы, случайно попавшие в рот, протирал очки подолом футболки…
-- Куртку возьми…
-- А где она? Саш, я сейчас свитер… Слушай, поищи ее, будь человеком…
-- Буду. А ты чего не в линзах?
-- На работе запасные есть, я там надену… Сашша, у тебя сигареты есть?
-- Угу, в кармане... Валь, может, тебя все-таки отвезти?
-- Да ну нафиг, на метро быстрее. Ты лучше поесть чего-нибудь купи... И покурить. И… и куртку мою можешь…
-- Могу... И двадцать розовых кустов тоже…
-- Кого? Саш, а можно без веников? -- Валька не то торопился, не то толком не проснулся. Стоял, упираясь спиной в дверь, улыбался и густо зевал. Потом снова улыбался.
-- Сашша, слушай, и сахар еще купи.
-- Ты же сладкое не любишь?
-- А придется. Я иначе твой цикорий в жизни не выпью, - Валька снова поморщился, передразнивая себя недавнего. Потом шепотом скомандовал «горько», привстал на цыпочки и потянулся вверх.

Menthol blond, 22.08.10
-- Да брось ты… Ничего страшного.
-- Ну да, конечно. Валь, слушай, а что это вообще могло быть?
-- Да лайкра, наверное, -- мгновенно отозвался Тальберг. Глянул куда-то в стену, в район розетки - с таким деловым видом, будто вместо штепселя там находился справочник по… по непонятному, в общем. – Ну да, либо лайкра, либо латекс.
-- Кто? Я думал, из него презервативы делают, - Шурик осекся. Хотя вот как раз сейчас можно было и не притормаживать, гнать абсолютно все, что придет в голову, любую пургу. А он наоборот – сейчас молчит, зато вот, когда не надо…
-- Ага, ну, значит лайкра, - Тальберг пропустил намек мимо ушей. Серьезно кивнул, а потом улыбнулся. Тоже очень строго и спокойно – словно ничего и не произошло: - Саш, не парься, в следующий раз спросишь, лайкра это была или что еще.
Шурик сразу дернулся. Как от мгновенного озноба или от резкой вспышки. Потом попытался выдохнуть. Или вдохнуть? Понял, что, оказывается, руки уже давно затекли. Целиком: от напряженных плеч до пальцев, сцепленных почему-то в неровный замок. Или это называется «домик»? Больше похоже на спасательный круг, наверное. Когда хватаешься сам за себя, чтобы хоть как-то удержаться на месте.
-- Саш, ну… прекрати дергаться. Ничего же не случилось, - Валька с легкой тоской посмотрел на крышку захлопнутого ноутбука, виновато погладил теплую черную пластмассу. Потом снова уперся взглядом в розетку – словно на кухне больше ничего интересного не было. -- Да ерунда это все…
Шурик попытался пожать плечами. Или шевельнуться. Словно на движения, слова или вообще на этот разговор не было никаких сил. А это неправда. Потому что Тальберг же прав – ничего страшного не случилось. Такого, безвозвратно страшного.
Вот теперь он сумел протянуть руку. Накрыть Валькину ладонь своей. Слегка удивиться привычной прохладе слишком тонких пальцев и шершавости теплой пластмассы. Можно подумать, что они на крышке ноута собрались клятву давать. Кстати, когда ноутбук захлопнут, то кухонный стол кажется очень большим. Особенно, если с него убрать ко всем чертям пепельницу, пустую бутылку из-под колы и все эти провода. И протереть стол как следует.
-- Сашш, -- Тальберг тихонько шевельнул пальцами. Словно поскребся в Шуркину ладонь. – Сашша, ну… Успокоился?
-- Не очень, - честно ответил Шурик.
-- Блин…Ты со своими классными дамами сам уже… Извини. Сашша, ну хочешь… Давай я сейчас матери позвоню, проконсультируюсь.
- И чего ты ей скажешь? – Шурик сам не ожидал, что в голосе будет такая желчь пополам с безнадегой. Совсем как у драгоценных коллег с их вечными риторическими вопросами: «А головой подумать, как следует, можно было?». «А мозги у тебя вообще есть, такое делать?». «А?». «Александр Сергеевич, вы меня сейчас вообще слышите? О чем вы так задумались, мне интересно?» «О том, почему у вас такие ноги красивые».
-- Саш, ну что ты фигней страдаешь? Позвоню и скажу, что у тебя истерика. – Валька завертел головой, выискивая среди настольного хлама мобильник. Обнаружил его за сахарницей. Протянул левую руку, схватил, открыл крышку об подбородок и почти сразу зашептал в телефонное нутро: -- Мам? Мама, у Сашши в шшколе сексуальный харрасмент начался. Я тут без тебя в ситуацию не въеду. Перезвони, а?
-- Не отвечает? – почти обрадовался Шурик.
-- Ничего. Не трепыхайся, сейчас перезвонит, - Валька отодвинул сахарницу, положил на ее место телефон. Все – левой рукой, даже не пытаясь вынуть правую из Шуркиных ладоней. – Сашша, ты сейчас так дергаешься, что у тебя веснушки на родинки похожи. Уже черные совсем.
-- Ну а с чего мне не дергаться? Если бы мы с ней вдвоем были, то тогда понятно. А тут вся учительская под завязку, меня при всем колхозе за родительское собрание дрючат, а я в ответ «Ирина Ивановна, какие у вас ноги…».
-- Ну и что? Сашша, нормальных ответов на вопрос «о чем вы думаете» еще никто не придумал.
-- «Думаете» и «придумал» – это тавтология.
-- А ты и ноги завуча – это дебилизм! – Валька наконец-то заорал. Причем, кажется, по настоящему. Только не от злости, а как-то еще. Обиженно, что ли? Толком не разобрать – в разговор ввинтилась трель тальберговской мобилы. Валька прищурился, вглядываясь в надпись на засветившемся экране, махнул свободной рукой: -- Потом перезвоню. Саш, ну правда.. Ты ж своей тетке комплимент сделал, а не ребенка. В чем проблема?
-- В том, что она завуч.
-- И чего?
-- И она меня старше на двадцать лет.
-- И это тоже фигня. Сам же говорил, ноги у нее красивые. Даже не соврал.
-- Да при чем тут ноги? Я просто задумался. Понимаешь, они же не в том смысле красивые. Просто блестящие. Как лакированные. Сидел и думал – что это за штука такая…
-- Колготки с лайкрой, я же говорю. Саш, ну это смешно уже. Ты с этой Ивановной третий год работаешь, и чего, ни разу ей ничего такого не говорил?
Оказывается, иногда Тальберг все-таки не совсем врубался во внутришкольные расклады.
-- Конечно, не говорил. Валь, это противоестественно. Там разница, как между старлеем и полковником.
-- М-м-м?
-- Ну хорошо… Там… ну.. Ну как если бы ты к Андрею, например, полез.
-- Ну и что? – Валька наконец-то перестал беседовать с сахарницей, розеткой и столешницей. Посмотрел Шурику в лицо. Сдвинул губы, захлопнул улыбку: - А я к нему лез, кстати.
-- Врешь.
-- Ни разу. Я просто тебе тогда не говорил. Саш, ну помнишь, я к тебе на дачу приперся весь такой разрисованный под хохлому? Еще когда в школе…
-- Скорее под гжель, – машинально поправил Шурик.
-- Да хоть под дымковскую игрушшку, блин. Это он мне тогда влепил. За то, что целоваться начал.
Шурик молчал. Секунды полторы, наверное. Потому что потом дикий, неконтролируемый и ни на что не похожий смех все-таки попер наружу. Сильно и резко, как кровь, копившаяся в ранке за старой занозой.
-- Блин... горелый... Валь, ну ты… экстремал хренов… Блин… Тальберг, я же с тобой сдохнуть спокойно и то не смогу…
-- Почему не сможешь? – спросил Валька. Вроде бы тихо, а все равно было слышно. Даже сквозь это хриплое бульканье. Тальберг чуть приподнялся с места. Уперся локтями в столешницу, потом накрыл дергающиеся Шуркины ладони своими. Почти прижал их к крышке ноута.
-- Да потому... О Господи… Да потому, что если я даже случайно и сдохну, сразу выяснится, что ты это тоже уже делал, причем сто раз подряд и в сто раз лучше!
-- М-да? Ну, в принципе, это я могу, -- Валька тоже начал смеяться. И почти сразу обиженно спросил:
-- А ты чего не удивляешься? Тебе Андрей, что ли, рассказал?
-- Да нет, -- как-то рассеянно отозвался Шурик: -- Я сам знал. Только не знал, откуда.
-- «Знал» и «не знал», Сашша, это твоя туфтология.
-- Святое не трожь! Зануда у нас я!
Валька кивнул. Причем так, как умел только он – чтобы своей щекой уткнуться Шурику в шею. Странно, Тальберг же вроде с места не двигался, а все равно оказался рядом, уже не по ту сторону стола, а под боком. Хорошо, что они кухонный диван выкидывать не стали, с ним удобнее. И ближе.
-- Ну правильно, Сашша. Ты и зануда у нас, и параноик. А я тогда кто?
-- А ты – Тальберг. Я тебя всю жизнь по фамилии зову. Ты что, не замечал?
Валька снова кивнул. Щека у него была теплая.
-- Ну зови, мне нравится. Только не у матери дома, а то ее Андрей тоже иногда по фамилии зовет.
Фраза про Валькиных родителей скользнула мимо. Совсем бесследно. Словно никто сейчас ничего такого и не говорил. А раз не говорил – то и не было. Тем более, что сейчас, (в кои-то веки вовремя!) у Тальберга снова зазвонил телефон.
-- У меня руки заняты.. Саш, трубу возьми? – Валька и вправду не хотел высовываться из объятий. Наоборот, устраивался поудобнее. Пришлось хватать мобилу за лакированный бок, отгибать крышку и подносить аппарат к тальберговской щеке. Почти наощупь. Потому что там, снаружи кухни, давно уже наступили сумерки. Созрели и настоялись, как чай, про который они сегодня намертво забыли.
- Мам? Алло? Хорошо, что перезвонила… Можешь погромче говорить, а то мне слышно плохо. – Валька требовательно шевельнулся. Как в тех случаях, когда ему было неудобно, жестко или слишком больно, а что-то сдвинуть или поправить он сам не мог. Шурик улыбнулся и наклонил телефон чуть левее.
-- Алло, мам… Угу. Ну, короче, у нас трындец. Сашша на святое покусился. Ага, прямо на завуча. Ей на каком-то собрании брякнул, что у нее ноги красивые. Теперь сидит и паникует!
-- Я не паникую, я… м-м-м…
-- Ага... Спасибо, я так и передам.. Ага, попозже.. Ну, пока… - Валька отодвинул губы от мембраны, слегка помотал головой, объясняя, что разговор окончен и мобильник можно класть на место. Прям на засахаренный стол, ага.
-- Саш, мама говорит, что ничего страшного не будет. Завуч – тоже человек, между прочим. Но ты на всякий случай у нее завтра чего-нибудь попроси. Дежурство поменять или расписание передвинуть. Чтобы не сильно выпендривалась. И вообще... У меня, между прочим, тоже ноги есть.

04.10.10

 

 

 

Самое трудное сейчас - это пошевелиться. Просто повернуть голову, немного сдвинуться. Потому что подушка мешает, она жесткая, давит куда-то. Или это ты в нее вдавливаешься - не разобрать. Мысли путаются, их очень сложно различить, разглядеть - примерно, как узор на подлокотнике дивана, когда ты без очков. Ты сейчас, кстати, и вправду без очков. И твердо уверен, что если их надеть, то ты сразу начнешь не только лучше видеть, но и соображать. Хоть что-то думать. Но для этого надо пошевелиться, нащупать пальцами оправу или хотя бы простыню. И это тоже не выходит - словно движения затормозили вместе с мыслями, замерли и остановились. Сил нет. Даже на то, чтобы отодвинуть себя от подушки, а подушку от себя, чтобы спросить у Саши, куда делись очки. Саша это точно знает. Он всегда снимает их с тебя сам, в последний момент. И от этого всегда немного страшно, совсем чуть-чуть. Как будто получается, что ты два раза голый, еще раз, заново. Словно ты себя не видишь и себе не принадлежишь. Очки у Саши. Ты у Саши. Больше думать ни о чем не надо. Все сделают за тебя и с тобой. Но сейчас от такого ощущения становится плохо. Потому что перед глазами - выцветший узор диванного подлокотника. Он рябит - это ты щуришься и моргаешь. Потом пропадает, растворяется в черно-оранжевом сумраке - это ты закрыл глаза. Оказывается, тебе сейчас больно даже просто смотреть, держать глаза открытыми. А потом ты мягко стукаешься о напрочь сбитую подушку - это ты все-таки успел приподняться, даже не заметил, что тебе от этого тоже больно.
-- Лежи. Не дергайся.
Саша вроде бы где-то рядом. За спиной справа. Или слева. Скорее всего у окна или письменного стола. А по звуку получается - что он в тебе. Это сложно понять - особенно сейчас. Ты ведь просто вздрогнул от голоса. Лишний раз шевельнулся. А показалось - будто звук попал в кровь и потек по тебе. И от этого тоже больно, тошно и знобит. И немного хорошо тоже. Потому что не надо открывать глаза и что-то делать. Саша все сделает сам: передвинет подушку, потом твою голову - совсем немного, чтобы дышать стало легче. Чтобы не давило и не дергало. Он накрывает твою щеку ладонью. Даже не гладит, а просто ведет. Словно подзывает, показывает, куда надо двигаться. Одно прикосновение - может, на секунду, может, побольше. А в ответ на него - миллион мурашек, будто кровь превратилась в газировку, такую же острую и шипучую, только раскаленную. Хотя нет - это ты шипишь. Думал, что орешь, а получается вот так. Хрипло и бессмысленно.
Но Саша, разумеется, понимает.
-- Сейчас минералки принесу. Сейчас.
Он, наверное, говорит что-то еще, может быть даже ласковое, мягкое... Ты не понимаешь, потому что слова становятся тише, уходят вслед за Сашей. Куда-то на кухню, наверное. У вас же была здесь кухня... Ты сейчас в упор не вспомнишь, как именно она выглядит. Потому что становится страшно: до еще какого-то озноба, нового поверх предыдущего. Ну куда тебе еще, если и без того все больно. А потом страшно. Потому что ты ни черта не видишь, и Саши нет, и холодно и... И если ты повернешься или шевельнешься, то точно умрешь, сердце просто не выдержит и остановится. Ты его слишком сильно чувствуешь, еще и удивляешься этому - потому что сердце должно быть там, ниже, где-то под проколотым соском (он тоже болит, но по другому. Нежно, что ли?). А вместо этого ты уверен, что сердце - это где-то в горле. Шевельнешься - и остановится. Попробуешь сплюнуть - и оно просто выскользнет изо рта. И губы наконец-то перестанут трескаться и быть такими сухими. Разумеется, это бред, бредятина в чистом виде. Тем более, что стакан пришел. В смысле - Саша его принес и теперь надо чего-то делать с этой водой. Пить ее как можно сильнее, чтобы заглотнуть сердце, вернуть его на место. Ты снова понимаешь, что это глупость, нелепость и бредятина. И даже пробуешь заржать:
-- Сашша... ты представляешшь... если я сейчас... воду выпью... тогда не умру...
Смеяться - совсем не больно, только щекотно почему-то. И вода очень горькая и дрожит. И Саша тоже дрожит - той рукой, которая у тебя на щеке. И той, которая держит стакан. Ты даже успеваешь открыть глаза и посмотреть. А потом снова заваливаешься в свою черную оранжевую тьму. По ощущениям - спиной вперед. Как в детстве с качелей. Интересно, ты Саше про них рассказывал? Спина сейчас болит точно так же. А может и больше, хотя ты сейчас падаешь не в пыльную теплую щебенку, а в диван. Или в асфальт. Так рассказывал или нет?
- Не умрешь. Валь, это просто тридцать восемь, Валь... Все нормально. Ты только лежи и пей, хорошо?
Ты понимаешь все, кроме цифр. На возраст вроде не похоже, даже если разделить пополам. Получается девятнадцать каждому. Вы сейчас старше. А что у вас было в девятнадцать? Третий курс? Ты его не помнишь. А вот третий класс помнишь. И то, как падал спиной с качелей. Почти как сейчас. Только сейчас не так больно -- у тебя за спиной Сашина рука.
-- Валь, врачиха уже едет, я вызвал.
Это точно рука. Или даже плечо. Больше не страшно. Слишком тепло и как-то мутно, будто тебя и вправду укачало, на такой дурацкой доске, теплой от солнца, местами желтой, а местами ободранной. И ты почти слышишь этот качельный скрип и чуешь ржавчину. И уже четко понимаешь, что это сон, нормальный, без бреда.
-- Сашша.. ты прикинь.. а я больше не умру, наверное...
Вот теперь ты не дрожишь. Это Сашин озноб, не твой.
-- Не наверное, а точно. Я тебя сам прибью, если ты еще раз с температурой на работу...
Дальше можно уснуть и ничего не слышать. Хотя почему-то приятно.


-- Сволочь.
-- Кто? Валь, я не расслышал.
-- Сволочь. Причем редкостная, - терпеливо повторил Тальберг, приподнимаясь с кресла и надавливая обеими ладонями на крышку сканера: - Водится в условиях средней полосы и питается книжной пылью.
-- Вообще не питается, если готовить некогда, -- отмахнулся Шурик и неловко застучал по клавиатуре. Черные кнопки с белыми буквами раздражали неимоверно, до какой-то дурацкой ряби в глазах. От недосыпа, что ли?
-- Угу. Значит, питается святым духом. Жрет мозг. Так и записывай, Сашш.
Валька вроде бы еще что-то добавил, совсем неразборчивое и, наверное, смешное. Но сканер сейчас почти визжал, заглушая своим скрипом неловкий разговор. Ну вот реально все один к одному: мало того, что вообще эту характеристику писать не хочется, так ее еще и на ноутбуке приходится набивать. И под такой вот веселенький аккомпанемент. Как назло, честное слово.
-- В период полнолуния, конца четверти и полугодия переходит на аскетичный образ жизни и начинает выть по ночам.
-- Аскетический. Валь, ну ты никак потом не можешь? Меня ноут бесит, я не могу.
-- Пол-Одессы мой ноут не бесит, а его… -- Тальберг приподнял прямоугольную белую крышку, заменил одно изображение другим. – Саш, мне всего час остался. Если я сейчас вылезу, то сегодня уже доделывать не стану. Я же знаю, Сашша.
-- Слушай, ну завтра доделаешь, какая тебе разница. Валька, ну у тебя же это не срочное, а у меня работа.
-- У меня тоже работа. Я думал, завтра вечером после работы с мамой пересекусь, отдам ей это все.
-- Ну в другой раз пересечешься, Валь. У тебя же не горит, правда? Давай я сам Оль… твоей маме позвоню и объясню. Спорим, что она скажет, что это не срочно?
-- Звони, - кратко отозвался Тальберг и снова сменил снимок в сканере. Старый агрегат обрадовался и завизжал с удвоенной силой.
-- Валь! Валя, ты издеваешься?!
Почему-то вся чертова преподавательская выдержка сейчас отказывала. Примерно как тормоза в очень старом и раздолбанном автомобиле. В жутко уставшем.
-- Валька, у меня категория, которая мне на фиг не нужна. Открытый урок, который тоже не нужен. И эта хренова характеристика, которую только вместо некролога печатать. Валь, я сейчас взбешусь и мы поругаемся, понимаешь?
-- Конечно, понимаю. Чего мне не понимать? Ты каждый день приходишь из школы, ругаешься там со своей Аксеновой, а потом начинаешь на меня орать. Потому что это, наверное, я предложил тебе повысить категорию и отправил эту… не помню кого, в декрет… -- Тальберг окончательно выбрался из компьютерного кресла. Снова положил обе ладони на сканер и надавливал из всех сил. Хотя именно сейчас очередная фотография уже переснялась и крышку держать было не надо.
-- Не в декрет, а на сохранение. В декрет она в марте уйдет, -- отмахнулся Шурик и с ненавистью посмотрел на ноутбук. Да шут бы с ней, с черной клавиатурой. Он уже почти привык. Вот гостевой диван бесит, это да. Спинка слишком мягкая, сразу засыпаешь.Надо было уйти на кухню и там сидеть спокойно, заодно бы и не…
-- Валь. Ну извини, хорошо? Я правда замотанный. Конец полугодия, Валь. Я сейчас категорию сдам, четверть закрою и все будет нормально. Честно.
-- Не четверть, а квартал, -- устало отозвался Тальберг. – И не категорию, а баланс. А так все будет хорошо, ага. Просто охуительно.
Такого обиженного ехидства Шурик не слышал еще, наверное… может, даже, со школы. В смысле, не со своей, а с той, в которой они когда-то вместе учились. Давно, как будто в другой жизни. Только вот Тальберг сейчас и вправду очень похож на себя: напряженного, вечно злого и готового не то прижаться, не то отпихнуть. И уже даже не помнишь, что в таких случаях надо делать. И не понимаешь, что именно Вальку так зацепило.
-- Какой баланс, а?
-- Годовой. Итоговый. Блин, не помню. Ты сейчас как моя мать, честное слово. Она тоже приходила взмыленная, орала, а потом говорила, что у нее на работе аврал, -- Валька вроде бы перебирал фотоснимки. Только очень странно – изображением вниз, а белой изнанкой наружу. А Шурик сидел, упираясь локтем в неудобный подлокотник гостевого дивана, и с ненавистью смотрел на сканер. Потому то, если бы эта зараза так не скрипела, то ничего бы не было. Ну, переждал бы он этот час, ничего страшного. Пошел бы, например, и хоть посуду помыл. Ну и заодно пожарил бы чего-нибудь. Лучше всего – картошки. Потому что ее можно долго и резко кромсать ножом. И заодно придумывать, подбирать какие-нибудь слова. «В 2007 году закончил Московский педагогический…» Черт!
-- Валя…
-- Да нормально все, не парься.
-- Ага, я вижу, как все нормально…
-- Иди, садись. – Тальберг сложил снимки в аккуратную стопку. Нащупал на задней стенке сканера выключатель. Щелкнул. А потом стоял, смотрел, как из-под крышки потихоньку исчезает неоновый белый свет. Медленно – потому что аппарат и правда был древний. Фиг его знает, сколько лет он проторчал у Ольги Валентиновны в офисе. «Сашшенька, ну хочешь, давай я его, конечно, вам завезу. Только он еле пашет. Может, лучше новый вам списать? Все равно, мы сейчас всю технику меняем…»
-- Валька…
Надо было убрать с колен ноут, встать и подойти к столу. Сделать так, чтобы Тальберг, наконец, обернулся. Посмотреть, извиниться, как-то обнять… Все исправить.
-- Так… Слушай, Песталоцци. Ты сейчас идешь сюда и долбаешь свою характеристику. А я торчу рядом и не дышу. Хорошо? – Валька поудобнее перехватил пачку фотографий. И начал их тасовать. Как колоду слишком крупных карт. Вот интересно, когда они последний раз в «дурака» на раздевание играли? Получается, что еще в мае. А вроде совсем недавно.
-- Ну, ты меня слышишь вообще? Ау, Сухомлинский?
-- Валь, ага. А ты?
-- А у меня есть коварные планы. Когда ты напишешь свою бредятину, ты пойдешь на кухню и будешь там меня кормить. Вкусно. А я буду сидеть и рассказывать тебе про фотки. Сколько мне там лет и что вокруг за морды.
-- Валь, так это твои фотографии? – крышка ноута почему-то никак не могла нормально защелкнуться. Впрочем, это неважно.
-- Ну а чьи еще? Я специально у матери попросил. Они же бумажные, сейчас таких не делает никто. Чтобы и у нее были, и у меня. А она над ними трясется, - Тальберг улыбался. Со спины не видно, но это факт. И колода старых фоток наконец-то перестала мелькать в ладонях. Можно было подходить и спокойно обнимать. Просить прощения.
-- Саш… Сашша… Ты, Ушинский! Макаренко… Ян Амос Коменский… Да отцепись ты от меня, Крупская! Садись и пиши: «Характеристика. Александр Сергеевич Елизаров – на редкость занудный и вредный тип. Готовить не хочет, хотя умеет. И ваше повышение квалификационной категории он видел в гробу и в белых тапочках…»
У старых фотоснимков какой-то особенный запах. Что-то вроде лака для ногтей. Причем так странно: вроде же он должен был выветриться за столько лет, а вот все равно. Даже сквозь картошку чувствуется. И сквозь котлеты.
-- Саш, нам с тобой надо чаще ругаться. Ты потом такой заботливый становишшься. Кормишшь до упора.
-- Вкусно?
-- Угу. А ты сам чего не…
-- Потом, подожди. Валь, а это кто рядом с тобой?
-- Дед. А это мать. У нее тогда волосы длинные были, непохожа.
-- Да нет, похожа. У тебя ведь тоже были длинные, я помню.
-- Ага.
Ты сыто киваешь и с тоской смотришь на сковородку. Потому что в тебя уже не лезет, а там еще шкварки. И салат. И еще, может быть, вот эту половину котлеты. Лучше всего – прямо с Сашиной тарелки, все равно у него сейчас руки заняты. И лучше, наверное, чтобы он тоже поел.
-- А это где ты?
-- У отца в квартире. У них на кухне обои те же самые. Ты что, не помнишь?
-- Не помню.
-- Ну неважно.
-- Угу. Приедем, увижу и вспомню. Валь, ты тут смешной такой. Тебе сколько, одиннадцать?
-- Тринадцать. Я как раз расти перестал. Уже стало заметно.
-- Да?
-- Ага. Ты знаешь, я как раз тогда девчонкам стал завидовать. У нас в матлицее была такая Наташка на класс старше. Еще ниже меня. И она все время ходила на каблуках. Было не так заметно.
-- Валь…
-- Да ладно, зато теперь прикольно. Когда в метро встречу назначаю, то очень удобно. «Вы меня ни с кем не перепутаете, я очень невысокий». Сашша, ты сам есть будешшь?
-- Угу, буду. Потом. Подожди, это тоже в Питере?
-- Ага, последний звонок в девятом классе. Нас тогда по всему городу в автобусах таскали.
-- Я тебя такого уже помню.
-- Ну да. Потом через три месяца познакомились… Блин, не смотри, это сюрприз был. Хотя ладно.
-- Валька…
Саша перестает смотреть на фотографии. И на тебя тоже не смотрит. Вздрагивает и начинает метаться глазами по всей кухне. У него так всегда, когда он волнуется. Наверное, на уроках тоже? Или Сашины «тузики» этого не замечают? Надо будет спросить.
-- Валь, а это когда? Подожди. Я не помню.
-- В одиннадцатом классе. Ты тогда с каким-то гриппом свалился, а у тебя предки переругались. И ты вместо курсов пришел ко мне.
-- А у тебя репетитор накрылся, я помню.
-- Да? Ну, наверное. Я просто помню, как ты приходишшь и засыпаешшь. Попросил, чтобы я тебе чаю сделал, а сам уснул.
-- Обидно было?
-- Да нет. Странно. Мы тогда не виделись. Несколько дней. И я сидел рядом и смотрел. Запоминал. Потому что соскучился. А потом понял, что все равно не запомню и у матери в комнате фотик взял. А ты не проснулся.
Сейчас Саша тоже как будто не проснулся. Сидит, торопливо моргает и смотрит не на фотографию, а на тебя. И ты никак не можешь понять: это он рот от удивления открыл или улыбается.
-- Саш, я потом специально не говорил. Чтобы тайна. Смешшно, да?
-- До невозможности...
У Саши сейчас такое лицо, что ты дико, просто до бешенства жалеешь, что под рукой нет фотокамеры. Впрочем, ладно. Такое не забывается.
The end
 
 
Именно тишина была сейчас самым поганым из всего, что произошло. Она не давила, не глушила, не била по нервам – как в эту пятницу у Аксеновой в кабинете. Не отзывалась привычными поскрипываниями и замаскированным, но все равно живучим шепотом – как на любом, пусть хоть трижды открытом уроке. В нынешней тишине не нашлось даже какого-нибудь постороннего, имеющего отношение к кому угодно, кроме самого Шурика, шума. Такое тоже однажды было – в вестибюле морга, когда он приволок туда какую-то справку и пакет с отцовскими вещами. Санитара – или администратора? – не оказалось на месте и Шурик долго торчал тогда в бесцветном и ровно освещенном помещении, то разглядывая озаглавленные собственной фамилией документы, то узор на полиэтиленовом пакете, из которого высовывалась упаковка с новой, нераспечатанной и вообще неизвестно откуда взявшейся рубашкой. Но даже тогда – и в этом чертовом морге, и на любом уроке, и даже у директрисы за столом, было понятно, что он должен делать дальше. Например, расписаться в какой-то амбарной книге. Или – говорить, не подвисая на паузах и не прислушиваясь к собственному голосу. Или встать из-за стола, попрощаться и уйти. А вот сейчас непонятно. И спросить категорически не у кого.
Можно было бы, например, вырубить настольную лампу, зажечь вместо нее потолочный плафон. Или задернуть, наконец, допотопную, доставшуюся в наследство от Андрея, штору. Или пойти на кухню – включить чайник, закрыть форточку, взять с холодильника Валькины сигареты. А с подоконника – зажигалку. Пепельницу какую-нибудь найти. Или хотя бы блюдце. Но все эти шебуршания и трепыхания не имели никакого смысла. Точнее – ничем не могли помочь прямо сейчас. Разве что оттяпать от нынешнего бесконечного вечера пару ненужных минут.
«Директору, ГОУ № города Москвы, Аксеновой И. В. от Елизарова А. С…». Блин, номер забыл вписать… Этого самого государственного общеобразовательного, гори оно синим пламенем, *бись оно морским ежом… Интересно, как бы в такой ситуации выругался бы Валька? Хоть звони и спрашивай, честное слово. Хотя это тоже было бессмысленно: потому что советоваться с Тальбергом сейчас абсолютно не хотелось. Ни советоваться, ни жаловаться. Просто поставить перед фактом – так, как всю сознательную жизнь делал сам Валька. И бессознательную, наверное, тоже – ту, где он когда-то был по отдельности. Неважно, кто именно из них двоих.
«Заявление. Прошу освободить меня от…» Или «уволить»? Филолог, блин, спец по изящной словесности… За два с гаком года уже тонну этой писанины отстучал, а теперь все, тупик. Бес-пер-спек-тив-няк, как опять же сказал бы в такой ситуации…
Валь, ну уйди, а? Я же сейчас на тебя наору – и плевать, что на несуществующего и мысленно. Ну не лезь сейчас, ну, пожалуйста. А главное – не звони и не приезжай, еще хотя бы… А сколько сейчас времени вообще? Неважно. Главное, что эту чертову бумагу можно, на самом деле, набить ровно за одну минуту. Набить, распечатать, украсить собственным автографом, сунуть в сумку, непривычно пустую без дежурных тетрадей – закончена четверть, все, можно выдохнуть. Выдохнуть и никогда больше не таскаться с этим челночным баулом к восьми утра в этот, блин… Каземат? Казарму? Откуда вообще эти слова взялись? От отца?
Вот интересно, а что чувствовал отец, когда подавал рапорт об отставке? Или о выходе в запас? Неизвестно, как это тогда называлось, а спросить теперь уже точно некого. Пап, а ты эту бодягу заранее писал или прямо у комчасти в кабинете? В общаге, наверное. В той самой комнате с бордовыми шторами, двумя койками и письменным столом, в верхнем ящике которого помимо пробок и спичечных коробков еще почему-то все время была яичная скорлупа. Ничего другого из отцовской гарнизонной жизни Шурик просто не помнил. Наверное, вот за этим письменно-общественным столом отец и писал. Явно без компа, откуда им было взяться в девяносто первом? Или в девяносто втором? Точный год отцовского ухода со службы Шурик тоже не знал, а спрашивать у матери было…
А она, кстати, словно что-то унюхала, ожила в его мобильнике бодреньким набатом. Но не раскрошила тишину, а, наоборот, словно еще больше ее увеличила. Потому что сейчас вой этой телефонной сирены невозможно было заглушить ни шумом чайника, ни грохотом миниатюрных взрывов из очередной Валькиной стрелялки, ни шуршанием воды в душе, ни дежурным «Саш, трубу возьми, у тебя там опять боевая тревога».
-- Алло, я слушаю…
-- Слушает он… - трубка не то икнула, не то вздохнула: -- Хоть бы мамой меня назвал, а то он «слушает». Опять там твоя блядь белобрысая под боком сидит, да? А ну и пусть себе сидит… Плевала я на твою пидовку… Так ему и передай, понял?
-- Мам?
Главным сейчас было – не сидеть на месте. Делать хоть что-то, какую угодно ерунду – точить какой-нибудь дурацкий карандаш, набивать стиральную машину бельем, заваривать чай. Двигаться. Не зависать под слоем этих самых слов, а уворачиваться от них – не то как от пуль, не то как от пощечин. Хотя пощечина, честно говоря, была его собственная – пару недель назад, когда выяснилось, что в точно таком же состоянии мать ломанулась из квартиры на этаж ниже и начала что-то орать под дверью тальберговских родителей. Даже известно, что. Вот тогда он действительно не выдержал. Мотанул в бывший дом, чтобы разобраться. А сам сорвался, причем так по дурацки и бессмысленно, что до сих пор вспоминать… хотя тогда, казалось бы, они даже почти поговорили. Ну хоть как-то. А теперь вот опять.
-- Мам… Мам, ну не начинай…
-- Он мне еще указывать будет, а? – в трубке снова икнули, теперь уже вполне различимо. И от этого стало не то, чтобы легче, а свободнее. Потому что понятно, что мать сейчас под градусом, у нее длится ночь с пятницы на понедельник, и она стопудово не вспомнит завтра о том, что именно сейчас мелет в телефон. И значит, можно не сдерживаться. Орать в ответ. Или просто не слушать, держать мобильник в вытянутой руке, как какую-нибудь осклизлую тряпку – до тех пор, пока хлюпанья и квохтанья не прекратятся, не кончатся вместе с деньгами на материнском телефоне. А потом можно будет через пару дней перезвонить самому, отбарабанить ритуальное «у тебя все нормально?», наврать о том, что на работе все отлично, выслушать стандартный упрек про так и не починенную дверную ручку или еще какую-нибудь хозяйственную дребедень, что-нибудь пообещать и попрощаться.
В следующий звонок он так и сделает, а сейчас…
-- Мам…
-- .. псу под хвост, сам больной и тебя тоже заразил, ты же нормальным родился. Я же знаю… Сашка, ну ей-Богу, лучше бы ты бухал, лучше бы сторчался весь, ну честное слово, это хоть как у людей… Так нет же, связался с этой сучкой…
-- Мам!
Не слушать. Бросить трубку и не поднимать больше. Не реагировать на звонки, не приезжать, не терпеть, не совать все эти мятые пятисотенные и сотни, не… А просто послать все к черту, раз и навсегда.
-- .. я ему уже свечки ставила за упокой, так и передай. Да что же он не сдохнет-то никак! Что же он тебя в покое не…
«по собственному желанию с 27 декабря текущего года….»
Клавиши, как ни странно, щелкали вполне нормально и даже тихо, отображались на экране буквами, а не какими-нибудь отстрелянными гильзами.
«Сохранить», «Печатать».
-- ..хоть самую подзаборную, хоть лимитчицу, Саш. Я ее как родную приму, и прописку дам, и… Сашенька, даже если с ребенком, так даже лучше будет… Саш, а у тебя не это, не импотенция? А то если ты не можешь, то давай, правда, чтобы с ребенком, я как к внуку буду… Саш?
Принтер был тоже старым, не белым, а каким-то бежевым, в рыжих пятнах, похожих на следы от чайной заварки. Но распечатанный листок эта доисторическая аппаратура выплюнула исправно, белой теплой стороной вверх, текстом вниз, как и полагается. Шурик привычно выдвинул ящик стола, на ощупь ткнулся в него, нашарил пальцами скользкую прозрачную папку для бумаг – белесо-оранжевую, как сваренный вкрутую желток.
-- Мам, слушай, а отец в каком году службу бросил?
-- В девяносто втором, -- почти испуганно отозвалась трубка. А потом снова затрещала, но уже не так истерично: -- Сашка, ты про памятник не забыл? А то год скоро будет, пора уже ставить… Или хоть на папин день рождения. Саш, ты давай, делай уже что-нибудь, а то я со своей зарплаты не смогу, ты же знаешь, Саш…
Лист так и вошел в папку – текстом внутрь. Перечитывать заявление не хотелось. Черт с ней, с подписью: в понедельник с утра поставит. Прямо сразу зайдет к Аксеновой и…
-- Сашка, ну ты там решай, хорошо? А то мне перед соседями неудобно! – трубка уже не проклинала, а просила, это можно было перетерпеть.
-- Перед какими соседями? – отозвался Шурик, вытаскивая из-под стола свою непривычно легкую сумку.
-- По кладбищу. У нас на участке соседи очень хорошие, слева – инженер бывший, у него такая жена хорошая, он к ней на Радуницу ездил и на Рождество опять приедет…
Надо будет чаю заварить. А лучше – травануть сигарету. У Вальки на холодильнике почти целая пачка, и еще в спальне блок распотрошенный, на книжных полках…
-- .. вот я умру, ты ко мне тоже приезжай, хорошо, Сашенька? Ты когда памятник будешь делать, сразу для меня оставь место, хорошо? Можешь сразу всю надпись выбить, и первую дату тоже… Вторую уже потом, когда я умру. Хорошо, Саш? Так дешевле будет… - мать снова завыла в мембране, предварительно звякнув об телефон чем-то стеклянным – не то бутылкой, не то стаканом.
-- Мам? Мам, ты охренела?
-- … ты мне внуков оставь и делай чего хочешь… Я вам квартиру завещаю, на них посмотрю и умру скоро.. Я вам сильно мешать не буду… я обещаю… Ты только женись…
Хорошо?
Бл*дь.
Он не стал ничего говорить. Просто нажал красную кнопку на мобильнике, бросил его на стол, а сам отступил из комнаты в кухню. Поискал глазами сигаретную пачку, машинально уставился на циферблат, почти присвистнул. Восьмой час вечера. По идее, Тальберг уже давно должен был вернуться с работы. Сегодня суббота, метро не сильно набитое, да и левака поймать куда легче. Где его черти носят? Не у родителей точно – Валька у них сегодня ночевал, уже оттуда подорвался на смену, там по прямой ближе ехать, чем отсюда. А на мобилу звонить бессмысленно – она вырублена. Потому что тот зарядник, который у Тальберга на работе, как-то хитро перегорел, а тот, который в родительском доме, они в прошлые выходные благополучно забыли на даче. А у Валькиной матери модель совсем другая, разъем не подходит. А у Андрея вообще айфон.
И вроде бы Шурика никто про всю эту ботву не предупреждал, он сам это знает, не то запомнил, не то догадался… Но от этого не сильно легче, скорее – наоборот. Потому что сейчас до чертиков хотелось, чтобы Тальберг был рядом. И потому, что соскучился, и потому что... назло. Хотя это тоже не очень честно. Но все равно, пусть будет. И вся эта байда с заявлением и послезавтрашними разборками у директрисы в кабинете Шурика сейчас не сильно волновала. Он словно перестал ее замечать: так, как, наверное, не замечал бы боль от мелкой царапины после настоящего ожога или перелома. Настоящего, но тоже привычного.
Сигарета на вкус была совершенно никакой – даже не картонной и не бумажной, хотя на пачке привычно зеленели буквы ментоловой надписи.

В комнате снова завыл телефон – но на этот раз городской. Матери Шурик местный номер так и не сказал, не смотря на все завывания, просьбы и обещания. И на проклятья тоже. Значит, либо Валька, либо кто-то из его родителей. Ну и хорошо. Сейчас даже хотелось о чем-нибудь потрепаться, устроить себе настоящий перекур. Лучше бы с Андреем, но выбирать особенно не приходилось.
-- Сашша, у вас все хорошо? Валя нормально добрался?
-- Нет еще.
-- А-а… -- Валькина мать на секунду запнулась, наверное, тоже затягивалась сигаретой: -- Пожалуйста, попроси его, когда он вернется, нам перезвонить. Хорошо?
-- Конечно.
-- Или, если он забудет, то тогда ты сам? Там сегодня жуткий гололед, мы даже на дачу решили не ехать…
Шурик промычал в телефон что-то неопределенно-вежливое. И тоже запнулся, не зная, что еще добавить. Потому что заканчивать разговор не хотелось – за пределами телефонной трубки снова подступала тишина, уже не такая вязкая, как раньше, но все равно неуютная…
-- С праздником…
-- Спасибо, Сашша. Я не знаю, ты Рождество отмечаешь?
-- Не знаю.
-- Ну тогда я тебя седьмого тоже…
Домофон нетерпеливо мяукнул коротким сигналом: скорее всего, Тальбергу было лень вынимать ключи из кармана. Понятно же, что дома его ждут.
-- Ольга Валентиновна, там Валька в дверь звонит.
-- А, ну хорошшо… Пусть он мне попозже тоже или я сама вам…
Интонации у тальберговской матери были какие-то странные: будто она хотела сказать что-то, но никак не могла вспомнить, что именно. Или собиралась о чем-то попросить. Ну явно не о свадьбе и о не внуках.
Шурик даже успел испугаться – на пару секунд, не больше. Потому что потом, когда стало ясно, что это не сердечный приступ, не ДТП и не ограбление, а банальный алкоголь – причем не самый крепкий и не сильно много – вместо этого бескрайнего страха пришел другой, поменьше. Разница примерно как между ураганным ветром и пронзительным форточным сквозняком. Таким же незаметным и коварным. «Я уже свечки за упокой ставила», «лучше бы спился или сторчался». Нет!
-- Привет. Проходи давай…
-- Сашша, там все заледенело к черту. Деревья как стеклянные. И асфальт тоже.
-- Упал?
-- Немного. Саш, слушай, я сильно пьяный?
-- Относительно, -- отмахнулся Шурик, закрывая входную дверь: -- Чаю хочешь?
-- Хочу. Потом. И ужинать тоже потом, хорошо?
-- Угу, -- ужина, кстати, в доме не наблюдалось. Шурик привычно решил, что Валька приволочет от родителей пластиковые контейнеры с чем-нибудь вкусным, готовым и совсем домашним. Может, все у Тальберга в рюкзаке? Жалко, если на работе осталось…
-- Саш, разбери там потом, ладно? – Валька и вправду стряхивал с себя рюкзак. Одновременно с курткой.
-- Угу, -- с непривычки Шурик как-то не мог сообразить, что сейчас надо делать. Ругаться? Выяснять, где Тальберг пил, сколько, чего и с кем? Звонить Валькиным предкам и говорить, что он дома? Или просто подойти и прижать, помочь со шмотками, уложить куда-нибудь? А потом снова прижать. И заодно проверить, где все-таки Валька грохнулся и что он себе ушиб. Но это можно и не сразу. А сейчас…
-- Саш, и ванну потом мне сделай? Только потом, хорошо? Я сейчас спать.
Шурик машинально кивнул, понимая, что половина проблем отпала сама собой. Хоть и на время.
-- Валь, ты где так вообще накачался?
-- В кабаке каком-то, я не помню, -- Тальберг пожал плечами, а потом благополучно сел на низкую тумбочку под вешалкой. Начал выпутываться из ботинок. – Ты только не спрашивай, что случилось…
Шурик и не собирался. Раньше для такой ситуации особого повода не требовалось. И он это еще помнил, кстати сказать.
-- Хорошо, не буду.
-- Спасибо, Сашш. – Валька честно расправился со шнурками. Уверенно шагнул в комнату и там, не включая свет, начал возиться со свитером. А заодно с какими-то объяснениями: -- В общем, у меня все плохо. С Рождеством, Сашша.
-- Ага, спасибо, -- Шурик послушно полез разбирать рюкзак. В верхнем контейнере оказалась какая-то рыба. Причем уже с гарниром.

Вот теперь тишина была другой. Тревожной, непонятной, может быть, немного беспомощной, но не безнадежной. Как где-нибудь в диспетчерской жутко секретного пульта управления неизвестно чем. Как в бункере, ага. Шурик даже усмехнулся – где-то на полпути от холодильника к разворошенной кровати. Так, Вальку из джинсов вытряхивать надо или на фиг? Что там вообще может сейчас понадобиться? Минералка? Аспирин какой-нибудь? Рассол? Или вообще банка пива, как в благополучно забытые времена?
Где-то в недрах зеркального шкафа должна была оставаться полупустая бутылка непонятно чего: то ли херес, то ли марочный портвейн. Еще с осени стоит, причем неизвестно откуда. Вроде бы Тальберг с работы приволок, в тот светлый день, когда приперся оттуда с температурой под сорок. Кто-то его там полечить так попробовал, что ли? Один черт, неважно. Главное, чтобы сейчас не пригодилось. Так, ну что, в магазин за минералкой?
Шурик задумался. Замер на пороге их общей комнаты. Здесь, естественно, тоже была тишина: с машинами за окном, Валькиным хриплым сопением и тихим гудением ноутбука. Потому что Тальберг, явно на автопилоте, прежде, чем рухнуть спать, подтянул к себе ноут, плюхнул его на вторую подушку, а сам заныкался в плед и отрубился. Сетевой маньяк, блин… Шурик небрежно захлопнул черную теплую крышку, потом осторожно, стараясь не коснуться Вальки проводами, перетащил эту электронную тварь на тумбочку. Улегся. Не спать, а так... непонятно зачем. Думать о светлом будущем.
В сглаз, проклятья и прочую ведьмовскую ахинею не очень-то верилось. По крайней мере в то, что все эти пассы с заупокойными свечками и остальной дребеденью могут нанести реальный вред. А вот пересечься с Тальбергом и высказать ему такую дрянь в лицо мать могла. Потому что вчера и сегодня утром Валька был у родителей. Там от одной двери до другой – четыре шага. Один этаж и два лестничных пролета. Столкнулись где-нибудь у лифта или у почтовых ящиков, и вперед! И родители, наверное, в курсе: поэтому Ольга Валентиновна сейчас и дергается. А вслух, естественно, ничего не говорит. По крайней мере – ему вслух. И даже не скажет, если Тальберг попросил. Семейный заговор, блин. Коза-ностра в миниатюре. Шурик фыркнул. Надо все-таки как-то определить, что тут у него под боком: засекреченный бункер или мафиозный клан.
-- Бл*дь… -- сонно сообщил в темноте Валька. Заворочался в своем пледовом убежище, потом перекатился по кровати, нашарил рукой Шуркин бок, притянулся поближе. Замер. Заснул обратно, теперь уже окончательно захрапев. Это он до утра или скоро встанет? По любому, надо сейчас крепкого чаю заварить. И ванну вымыть. И, наверное, что-нибудь горячее. Суп какой-нибудь придумать, что ли? Надо будет попробовать. Не сегодня, так вообще. Времени теперь будет целая куча, хоть на кухонные эксперименты, хоть на какие. Тальберг уржется потом: «Раньше у меня жена училкой была, а теперь – домохозяйка. Ну и правильно, Сашш, не фиг в ш-школе пахать за три копейки…»
С тумбочки на пол рухнула какая-то книжка. В темноте не разобрать. Вроде бы Акунин. Интересный? Вечно Тальберг как начнет его читать, так с концами.


Валька возник на кухне ближе к полуночи, страниц за тридцать до конца детектива. Шурик даже умудрился вздрогнуть. Потом заложил книгу пустой сигаретной пачкой:
-- Доброе утро.
-- Угу, -- Тальберг ежился, морщился и близоруко оглядывал кухню. Очки, что ли, ищет?
-- В ванной под зеркалом. Чаю хочешь?
-- Хочу. Лучше с лимоном, -- отозвался Валька уже из коридора.
Пришлось откладывать книгу и включать чайник. А потом вздрагивать, расплескивая заварку, от резкого и короткого тальберговского хохота.
-- Ты чего?
-- Блин, Сашша… я, оказывается, в линзах уснул. Сейчас очки надеваю и не вижу не фига. Как ежик в тумане.
-- Похож, -- очень серьезно отозвался Шурик, прислушиваясь к тому, как в ванной начинает гудеть вода. Это минут на десять, как минимум. Успеет дочитать.
-- Спасибо, Сашша. – Тальберг, оставив ванну наполняться, вернулся обратно в кухню. Еще и переодеться успел. Точнее – нацепить халат поверх джинсов.
-- Саш, а пояс где?
-- В гнезде. В кровати, наверное, если ты его не отвязал…
-- Я не отвязывал, -- Валька, в отличие от него самого, про такие вещи говорил совершенно спокойно. Не запинаясь. – Притащишь, пока я в ванной буду, ладно?
-- Ладно, -- Шурик отступил от разделочной доски. Нож тупой, лимон засохший, Тальберг пьяный… То есть, не пьяный, а похмельный, но все равно в доме бардак.
-- Валь, что случилось?
-- Голова болит… -- Тальберг устроился на табурете. Прижался спиной к стене и, наконец, отхлебнул. Потом потянулся к сахарнице. Высыпал песок прямо поверх неровного лимонного кружка. Первую порцию лимон выдержал, а после второй – утонул.
-- Это я вижу, -- Шурик тоже вернулся на табурет. Отодвинул книгу подальше, схватился за зажигалку. Кстати, где сигареты? Неважно, это потом.
-- Валь, а на самом деле?
-- Все нормально.
-- Угу, конечно.
-- Да не в том смысле. Сашша! В общем, все живы и здоровы, просто у меня жопа… Давай я сейчас отмокну и все расскажу, ладно?
Шурик кивнул. Так и вправду было лучше. И тридцать страниц опять же... Даже двадцать семь.
-- Сашша, у меня там в рюкзаке… я не помню, говорил или нет?
-- Говорил, -- отмахнулся Шурик, переворачивая страницу. – Я все разобрал. Салат в холодильнике, рыба в микроволновке. Погреть?
-- Потом. Ты сейчас на какой странице? -- Валька потянулся через стол, глянул в книгу. – Там сейчас самое прикольное будет. Там Фандорин сейчас сообразит, что…
-- Валь!
-- Ладно, не буду. А ты бы на кого убийства повесил? На того толстого?
-- На тебя, блин! Валь, ну, правда…
-- Я уже ушел.. Нет, ну правда, на кого?
-- На Тюльпанова, наверное… Валь, ну не рассказывай! Раз в жизни сел почитать нормально, так ты… -- Шурик сам удивился собственному крику. Запнулся.
-- Сашша, извини. – Валька вроде бы погладил его: по ладони и обложке одновременно. – Я же тебя первый раз с детективом вижу.
-- Ну чего, испугался, да? – Шурик не выдержал, заржал. Даже сумел скроить какую-то злодейскую рожу.
-- А то! Филолог против криминального чтива. Сашша, ты же по жизни с чем-нибудь борешься: то с сигаретами, то с детективами… Училка, блин!
-- Больше не буду, честно. Видишь, я уже начал курить и читать твою макулатуру. И завтра приду домой на рогах…
-- Лучше на бровях, Сашша. Не начинай так резко… Портиться лучше постепенно.
-- Ладно, учту. – Шурик сообразил, что уже давно не читает, а просто зажимает книгу пальцами. А свободной рукой притягивает Тальберга к себе.
-- Валь, ну чего случилось-то?
-- Ну я же говорю, не волнуйся, все фигня… Сейчас, подожди, у меня мозги отмокнут.
-- Ну ладно.
-- Спасибо, Сашш. А тебе реально нравится?
-- Ну да. Стилизация классная. Слушай, может, мне диссер по нему написать?
-- По Акунину?
-- Ну не по Достоевскому же? Ну а чего? Брошу работу, поступлю в аспирантуру, буду жить на стипендию и бомбить по ночам…
-- Ну давай, -- серьезно кивнул Валька. Потом вывинтился из объятий. И заодно из халата. – Все, Сашша, я отмокать. Еще потом чаю сделай, ладно?
Ужинали они, естественно, в постели. И чай пили там же – с дежурной коробкой конфет и тихим разговором.
-- Ну она мне так и сказала. Еще вчера, Саш. Вернулась со службы и…
-- Откуда?
-- Из костела. Она туда ходит иногда. На праздники точно.
-- А… У вас же Рождество вчера было.
-- Было, ага. Мать оттуда такая странная пришла. Смешная, что ли… Счастливая какая-то. Я даже подумал, может, мне тоже с ней, как-нибудь... Ну, посмотрим…
-- Хорошо… Ты только заранее скажи, если там телефон отключать надо, чтобы я не дергался.
-- Обязательно. Сашша, в общем, вот так... Я даже не знаю, что теперь делать, -- Тальберг задумчиво курил. Он сейчас был в очках, но все равно щурился. Или морщился?
-- А они … - Шурик запнулся, подбирая слова… -- Они когда это будут?
-- Ну, в этом году, наверное. В смысле – в следующем. Я же не знаю, как долго... Если суррогатно, то, наверное, год уйдет: пока выберут, пока договорятся, пока беременность. А если так, из детдома, то быстрее… Они еще сами не решили.
-- Понятно, -- Шурик замолчал. Переставил на тумбочку кружку с остатками чая. Подумал, потом забрал вторую кружку у Тальберга. Потом, естественно, обнял Вальку. Словно лишний раз доказал, что он здесь, рядом…
-- Сашш?
-- Ты поэтому и напился, да?
-- Ага.
-- Расстроился?
-- Хуже. Обиделся. Как будто я им опять не нужен. Теперь уже совсем…
-- Валь…
-- Ну не перебивай. Я же знаю, что это… что там все по-другому, но все равно обидно, понимаешь?
Шурик кивнул. Погладил Вальку по руке, сквозь халат и одеяло. И долго еще гладил, вслушиваясь в тихое и какое-то жалобное…
-- .. у Андрея вообще никогда не было. Ни с матерью, ни раньше… когда он на втором курсе женился, а на четвертом развелся. Помнишь, он рассказывал?
-- Не помню… Валь…
-- … а она давно хотела, оказывается. Еще когда они только поженились…
-- …и когда ты чуть не угробился?
-- Ага. А теперь сама рожать боится. Поэтому и будут усыновлять. Потому что ей сорок пять, а Андрею вообще полтинник. А то бы они сами… Без разрешения.
-- Без чего?
-- Саш, а ты не понял? Она же советовалась со мной, ты понимаешшь… -- Тальберг, наконец, вздрогнул. – Знаешь, как страшно.
-- Наверное. Я не знаю, Валь.
-- Ты чего? Сердишься? Я же все нормально выбрал, думаешь, я у тебя совсем, что ли?
-- Нет, конечно. – Шурик чуть повернулся и, глядя куда-то в синеватый от неоновой лампы потолок, честно сказал:
-- Я им завидую. До чертиков.
Валька не отвечал. Секунды три, наверное. Только прижимался плотнее. А потом вдруг отозвался:
-- Это хорошо.
-- Почему?
-- Потому что я угадал.
-- В смысле?
-- А я им так и сказал: «Усыновляйте, кого хотите, Сашша будет рад по самые гланды».
-- Чего?
-- А то нет? У тебя родительский инстинкт из ушей скоро капать будет.
-- Будет, - на полном серьезе отозвался Шурик.
-- Знаешь, Сашша, может и хорошо, что мы не в Нидерландах… А может и жалко.
Шурик пожал плечами. Подумал, что если бы не тальберговские родители, он бы, наверное, еще сто лет бы про такое не заговорил. Если бы вообще решился... Не потому, что страшно, а потому, что Валька и сам все знает.
-- Валь…
Вслух ничего сказать не получалось. Кроме всякого идиотского «никто же не виноват, что у нас все вот так». И хорошо, что у Тальберга родители вот так могут. Получается, что будто вместо них самих. Взамен.
-- Валь…
-- Ну да. Слушай, это идиотство, конечно, дикое… Но я реально боюсь, что меня потом корежить будет. Что я не могу…
-- Валь, ну бывают же просто бездетные люди… Ну, просто люди…
-- Например, я… -- очень ровно отозвался Тальберг: -- Сашша, ты знаешшь, почему мне так страшшно?
-- М-м-м?
-- Потому что я уже сейчас ревную.
-- В смысле? – не понял Шурик.
-- Ну, они еще не усыновили и не родили, а я все равно дергаюсь, что они меня больше любить не будут. Совсем. Знаешь, как плохо?
-- Не знаю. В смысле, сам так не умею, но…
-- И хорошшо, что не умеешшь… Это плохо, Сашш. Когда самому от себя плохо.
-- И поэтому…
-- Ага, поэтому. С работы вышел, а там кабак какой-то через дорогу. Я там с апреля работаю, а в нем ни разу не был…
-- Понятно. Помогло?
-- А то не видно? – Тальберг поежился. Его сейчас и вправду трясло. И от страха, и от отступающего алкоголя. Да еще лампа эта неоновая. От нее как будто холодно становится.
-- Валя, ты так не... не надо, ладно? Потому что…
-- Я все это знаю, Сашш. И что они меня любят, и что ты… Просто это не помогает.
-- Поможет, -- быстро отозвался Шурик. – Это же не все сразу. У тебя похмелье за два дня уходит, а тут все еще сильнее… тем более, ты сам говорил, у них почти год впереди. Успеешь привыкнуть.
-- А если я не хочу привыкать? – строго отозвался Валька.
-- Хочешь… Уже начал.
-- В смысле?
-- А иначе бы ты не дергался, -- куда увереннее объяснил Шурик. – Ты бы пришел и начал бы мне рассказывать, какие у тебя родители гады и как тебе хреново…
-- Так я и рассказываю…
-- Не-а… Это ты по другому. Не на них ругаешься, а на себя… Себя хочешь переделать.
-- Не хочу… не получится…
-- Получится.
-- Сашша! Ну откуда ты про меня знаешь лучше меня?
-- А я не про тебя, я про себя. Оно у всех одинаковое, просто по-разному…
Тальберг хмыкнул. Заценил оксюморон.
-- Валька, я не про то. Просто ситуации разные, а линия поведения одна…
-- Как способ решения, что ли?
-- Угу, -- Шурик с облегчением выдохнул. Потому что через всю эту математическую ерунду Вальке и вправду легче воспринимать. Сейчас Тальберг себе еще аналогию придумает, с какой-нибудь биссектрисой, и все станет совсем здорово. А потом он уже совсем успокоится и уснет обратно. И можно будет посмотреть в той комнате на полках, что там с детективами. Реально ведь затягивает, как семечки. Даже как сигареты…
-- …когда два ответа в уравнении… или даже три… и все – одинаково правильные. А иногда наоборот, когда любой вариант ответа – отрицательный. При любом раскладе кто-то в минусе, понимаешь…
-- Ага. Валь, ты еще чаю хочешь?
-- Не знаю. А ты?
-- А я, наверное, буду. Слушай, у тебя вроде еще где-то Акунин валялся. Я помню, ты покупал.
-- В той комнате, на стеллажах. Ближе к дивану, наверное…
-- Я сейчас посмотрю, -- пообещал Шурик и остался лежать на месте. Как будто сил не было. Ни на свежий чай, ни на поиски книги.
-- Чего подсел, да?
-- Угу, затягивает.
-- Ну я же говорил… Сашша? А ты что, реально по нему диссер писать собираешься?
-- Не знаю. Вряд ли… Если только вправду из школы уйду, то тогда…
-- А ты уйдешь?
-- Вчера собирался. На меня в департамент жалобу накатали… -- с тихой гордостью признался Шурик.
-- Кто?
-- Родители Катковой. У меня дежурство по этажу было, а мои долбо*бы в кабинете отожгли.
-- Сильно отожгли?
-- Угу. Резиновым мячиком в глаз. Знаешь, такие маленькие мячи бывают... по размеру, как от пинг-понга.
-- Знаю. Такими в сифака играть хорошо, -- мечтательно вздохнул Валька.
-- Ну вот они и доигрались. Я на урок прихожу, а там такой праздник жизни: и медсестра, и все на свете…
-- Глаз, что ли, выбили?
-- Нет, конечно. Если бы глаз, на меня бы уже в суд подали. А тут выговор…
-- Повезло, блин.
-- Да не то слово. Мне потом Аксенова знаешь, чего говорит? «Саша, ты счастливый человек. Столько уже работаешь, а на тебя еще никто ни разу бочку не катил».
-- Профессиональный юмор, да? – вздохнул Валька. Его вроде бы уже совсем перестало трясти.
-- Он самый. Я психанул и дверью хлопнул.
-- А она чего?
-- Да ничего. В понедельник приду, извинюсь. Потом пойду класс готовить: у моих вечером елка будет…
-- Елка? – вот теперь Тальберг улыбался.
-- Валь, ну какая разница, как это называется. Главное, чтобы не напились…
-- А чего, твои тузики могут?
-- Мои? Могут. Ну а чего ты хочешь, седьмой класс… У Зеленской вообще девятый, она их в актовом зале в четверг поймала. На сцене – елка для начальной школы, а за занавесом ее три тузика пиво пьют. Тоже, народный праздник был. День песца.
Валька не выдержал, заржал.
-- Сашша, у тебя, по-моему, этот праздник и без того каждый день.
-- У тебя тоже… -- радостно отозвался Шурик.
-- А ведь нам еще Новый год отмечать, прикинь? – очень-очень испуганно сообщил Валька.
Шурик прикинул. Постарался, чтобы получилось без мата. Потом подумал, что за оставшиеся шесть дней еще много чего можно сделать. Например, забить сейчас на посуду, закопаться поглубже в койку и читать до упора. Тальберг говорил, вроде где-то тут еще детективы остались.
-- Валь? Ты точно помнишь, где у тебя Акунин стоит?
-- Угу.
-- Принеси, а?
-- Сейчас… -- Тальберг начал выбираться из-под одеяла. Так торопливо, что чуть не сшиб на пол с тумбочки разномастную посуду.
-- Сашша, чаю сделать?
-- Сделать. И еще знаешь, у меня в сумке лежит папка, прозрачная, желтая… Можешь ее… Хотя ладно, это я сам… Наверное.
Валька все-таки задел тумбочку. Поднос с каким-то веселым дребезгом рухнул вниз, сшибая заодно конфетную коробку и базу городского телефона. По батарее почти сразу же застучали соседи, требующие собственной, явно не нужной в этой комнате, тишины.


Конец очередной серии
-- Сашша, ну что, опять не получилось? – осторожно спросил Валька.
Шурик промычал нечто невразумительно-матерное, а потом глянул в зеркало. Выматерился уже вслух, но шепотом и без особой злости.
Не помогло. Чертова дрянь, естественно, надеваться не захотела. И вообще норовила выскользнуть из пальцев.
-- Сашша. Спокойно. Ты только не нервн…
-- Слушай, ты можешь отвернуться, а? – раздраженно произнес Шурик. Потом помотал головой и снова начал возню с этой чертовщиной.
-- Могу, - Тальберг снова посмотрел в ноут. -- Сашш, я вообще в коридор могу уйти, если ты так стесняешься.
-- Я не стесняюсь. Я злюсь.
-- Я вижу, Сашш. – Валька перевернулся на спину и даже попытался встать с дивана. – Давай еще раз попробуй, а я пока в коридоре покурю.
-- Лучше на кухне. Там посуда… -- Шурик снова посмотрел на зеркало. Потом устроился перед ним поудобнее, протянул руку…
- -Блин, Саш, тебе сейчас знаешь чего не хватает? – фразу про кухню Валька, естественно, проигнорировал.
-- Чего? – поинтересовался Шурик, вытирая влажные пальцы о колено. На светлой ткани возникло мелкое, но все равно ужасно мокрое пятно. Вроде маленькое, а вот бесит. Его сейчас все бесит. Даже вечное тальберговское ехидство:
-- Губной помады, Саш. Или туши для ресниц. В самый раз бы было.
-- Валя! -- он сам не ожидал, что ладони так быстро сожмутся в кулаки, а чертово зеркальце подпрыгнет на столе, застучит своей пластиковой крышкой.
-- Ну извини, ладно? – Тальберг осторожно приблизился к нему. Обнимать не стал, прижался губами куда-то к Шуркиному уху. И тихо зашипел, не то успокаивая, не то вообще убаюкивая:
-- Сейчас все нормально будет, Сашша. Еще пару раз попробуешь, и все. Само встанет.
Шурик вздохнул. Вроде как извинился за свою ярость, только молча.
Валька понял. Не прекратил шепот:
-- Саш, ну правда.. Ну я же знаю, что говорю. У меня тоже в первый раз не получилось.
-- А в тридцать первый?
-- И в сто второй. Можешь у матери спросить, она со мной в кабинете сидела, тоже просила, чтобы не дергался.
-- Помогло?
-- Да ни фига, конечно. Я на пару минут свалил перекурить, а потом снова. Сашша, может, тебе сигарету дать?
-- Нет, не надо. Лучше салфетку еще принеси.
Тальберг кивнул, ушелестел незаметно в коридор. Вернулся с пачкой бумажных платков и пепельницей.
-- На всякий случай, -- пояснил он, усаживаясь возле письменного стола. Не на подлокотник компьютерного кресла, а прямо на пол – точнее, на лысеющий и некогда бежевый ковролин. Пропылесосить надо, кстати…
-- Саш, ну чего? Давай еще раз. Я подожду.
-- А ты почему на полу? – вообще-то, Шурик не имел ничего против этого самого «почему». Потому что Валька, который сидит вот так – да еще тихо, спокойно и касаясь своим подбородком его колена, это, конечно…
-- Сашша! Ну давай, не отвлекайся!
-- Голову убери. Мешает, -- Шурик с неудовольствием посмотрел на зеркальце.
-- Раньше тебе не мешало… Саш, я на всякий случай рядом. Если она сейчас на пол упадет, я достану.
Окончание фразы Шурик не расслышал: он снова уставился на свое отражение, потом поморщился – потому что собственные пальцы были сейчас не просто мокрыми, но еще и холодными. Не хуже, чем у Вальки, когда тот в очередной раз делает вид, что с сердцем все в порядке.
-- Сашша!
-- Слушай, ну она опять. Валь! А давай ты мне ее вставишь? Ну правда, я задолбался уже.
- -Нет. – Валька мотал башкой, скребся подбородком о его колено. Вот плюнуть бы сейчас на все, откинуться на кресле, расстегнуть молнию и…
-- Саш, это самому надо. Иначе потом не получится. Сашша, сейчас еще попробуем, потренируемся, завтра легче будет.
-- У меня завтра глаза из ушей вылезут, - неуклюже пошутил Шурик.
-- Ничего, я их тебе обратно засуну… Саш, на меня не смотри, сосредоточься! Ну!
Шурик в очередной раз заморгал, а потом сообразил, что тонкая пленка больше не липнет к подушечке пальца.
И можно выдохнуть, протянуть освободившуюся ладонь и погладить Тальберга по отрастающим лохмам. А потом снова материться, после очередной Валькиной реплики:
-- Ну чего, с дефлорацией тебя? Все, Сашша, а теперь вторую линзу давай! Сейчас уже легче будет, ты теперь опытный…
Конец.

Тебя сливает мать. Совершенно случайно, не задумываясь. Ну, в принципе, рано или поздно Сашша бы все равно узнал. Но лучше не сегодня. Лучше, конечно, чтобы никогда.
Мысль противная, тягучая и кислая – как жвачка, которую ты очень долго гоняешь во рту. А выплюнуть невозможно.
-- Валя, тебя Сашша искал. Звонил и спрашивал, почему ты не берешь трубку. – Мать смотрит не на тебя, а в зеркало: выезжает с парковки, разворачивается, тормозит, шипит. Ты тоже шипишь. А потом очень тихо говоришь:
-- А ты ему что сказала?
-- Что ты обязательно перезвонишь. Валечка, тебе не холодно? Давай я кондиционер…
Холодно. Ага. Спина до сих пор мокрая, хотя ты переодевался. И даже вроде успел высохнуть, пока курил в кресле, дожидаясь материного приезда. Дым был очень жесткий, вкусный, пальцы иногда подрагивали, а дыхание сбивалось. Такой кайф!
-- Не холодно. Мам, можно я сегодня у вас?
-- Хорошо, конечно. – Она отвечает тебе очень-очень быстро. Словно боится обидеть: -- Валечка, к нам ведь всегда можно. И сейчас, и... и потом.
«Потом» - это когда они оформят все бумаги в Доме ребенка. Черт знает, сколько это займет времени. Будем думать, что у тебя в запасе пара недель. А потом можно искать съемную хату…
-- Валя, у вас все в порядке?
-- Абсолютно, - и ты срочно тянешься за пачкой. – Мне от вас на работу ехать сорок минут, а от Сашши – полтора часа. Я выспаться хочу.
-- Да, конечно. Сейчас уже одиннадцать, а еще ты ляжешь не сразу. – Мать смотрит не на мобилу и не на панель с циферблатом, а на тебя: -- Дай мне тоже сигарету.
Ты даешь. И привычно улыбаешься. Почему-то жутко здорово, что у вас одна и та же марка. Как на двоих. Блин, скоро дома не покуришь нормально – только на лестнице или на балконе, когда они заберут этого... эту…
-- Мам, а вы уже решили, кого… кого возьмете?
-- Нет пока. Валечка, мы еще не смотрели.
Ты молчишь. Секунду, пять. Таращишься сквозь стекло: черный асфальт, черные дома, черное небо. Рыжие фонари и очень-очень белые снежинки. И не за что зацепиться, а тебе надо ответить, причем очень срочно. Слова не слушаются, дрожат, мелькают, прыгают перед глазами – как сигарета в пальцах.
-- Удачи, мам.
Ты очень стараешься сказать это спокойно. Почти получилось. По крайней мере, в ответ мать быстро-быстро благодарит. Почти тараторит. И ты отворачиваешься – просто потому, что не можешь закрыть уши и зажмуриться.
-- Мам, не переживай. Вы справитесь. Все нормально будет.
Последняя фраза не про нее с Андреем. А про тебя.
-- Валечка, у меня там вызов на телефоне. Кажется, это...
-- Домой доедем, я ему перезвоню.
-- Хорошо. Ты ужинать хочешь? Набери Андрею, он сейчас чего-нибудь успеет…
Теперь в истерике бьется твой мобильный. Пятый неотвеченный вызов. Или шестой. И еще эсэмэсок до кучи. Длинных и коротких, с аккуратно расставленными знаками препинания.
-- Мам, ты ему что точно сказала?
-- Что я еду тебя встречать из клуба. И что ты перезвонишь.
-- Бл*дь.
-- Валечка, что-то не так?
-- Все нормально. Просто он не в курсе, мам... Совсем.
-- Ой. Хочешь, давай я с ним попробую переговорить… Скажи, что я напутала, что…
-- Да ладно, разберемся…
-- Точно?
-- Хочешь, расписку напишу?
-- Какую?
-- Мам, не важно. Проехали.
-- Ну ладно. Так что с ужином? Мне Андрею звонить?
-- Да нет, не надо. Знаешь, я, наверное, к Сашше поеду. Ты здесь можешь развернуться?
Валька пришел домой без двадцати двенадцать. Сперва вздрогнула длинная стрелка на кухонном циферблате, а потом, без паузы, заскрипел нижний замок: Тальберг почему-то всегда открывал дверь именно так, а он сам – строго наоборот. Сколько лет уже в одной квартире живут, и никогда это не напрягало, а вот сейчас почему-то бесит. До такой степени, что хочется подойти и рвануть все замки с мясом… А дверь, естественно, снести с петель. Хотя Шурик очень слабо представлял, как это делается.
Коридорный скрежет благополучно кончился, сменился другими звуками: стук рюкзака об тумбочку, визг молнии, шорох куртки, потом вроде бы ботинки... тоже стучат? Или скрипят?
-- Сашша, привет…
Вот теперь можно было выглянуть из кухни. Увидеть своими глазами, что с Валькой все в порядке, узнать, что все живы, здоровы, что никаких аварий, дед-лайнов, автокатастроф и землетрясений не произошло. А уже потом интересоваться, какого, собственно, хуя…
-- Сашш, я на работе задержался… -- Тальберг сказал это очень-очень быстро, не дожидаясь вопросов. Бормотнул фразу, а потом сразу содрал с себя свитер и начал запихивать его на полку, не складывая и не расправляя. Длинные серые рукава неловко мелькнули, выскользнули из небрежного свертка – словно Валька решил отмахнуться ими от всех вопросов.
-- Есть не буду, я в душ.
И все. Можно подумать, что Тальберг сейчас опять отсюда уйдет. Не в ванную, а в какое-нибудь другое измерение. Хлопнет дверью и с концами. Как в старой песне про кота, искавшего выход в лето. Тем более, что Валька сейчас и вправду выглядит так, будто на улице не конец зимы, а июль или август. Потому что уже босиком, и футболка мокрая от пота, и волосы во все стороны – будто их ветром растрепало, и…
-- Валь, тебя не было на работе, я звонил.
Дверь плавно закрылась, щелкнула. Тальберг остался в коридоре.
-- Ну хорошо, пошли на кухню. Поговорим.
-- Чайник поставить?
-- Не знаю. Наверное.
Он прошел мимо Шурика, уселся в самую середину углового кухонного дивана. От Вальки сейчас пахло табаком, потом и совсем немного пивом. И больше никем.
Первым желанием было – сесть напротив. И смотреть в лицо, без остановки, до упора. Словно это могло как-то помочь, подсказать. Шурик сперва так и сделал. А потом тоже перебрался на диван. Так, чтобы плечом к плечу. Пока ему это еще можно.
-- Валь…
Говорить очень не хотелось. Легче, наверное, было поверить, что Валька и вправду мотался сегодня в какой-то клуб по рабочим делам. И что позавчера он действительно заехал к родителям и там вырубился от усталости. И на той неделе у них на радио взаправду был запоздалый корпоратив в честь двадцать третьего. А двадцать третьего – дежурство вне графика, потому что кто-то слег с гриппом. И до этого с гриппом. Сейчас в Москве вообще-то эпидемия, даже школы были на карантине.
-- Валь…
-- Слушай, давай без паранойи, а? У тебя все равно на морде все написано.
Тальберг завозился, устраиваясь поудобнее. Подтянул колени к подбородку, отодвинулся.
-- Валь, ты где…
-- В клубе. С народом. Играл в квазар. Играл, понимаешь? А не трахался по углам!
Валька вроде кричал, а получалось очень тихо. Наверное потому, что у Шурика слегка шумело в ушах: сперва от облегчения, потом от обиды и свежего страха.
-- Вот, смотри… - Тальберг снова завозился, вытащил из заднего кармана джинсов какие-то мятые листки: -- Вот чек, вот флайер, вот распечатка проезда. Еще можешь взять мою трубу и пробить все телефоны.
-- Зачем?
-- А я знаю, зачем? Это же ты меня пасешь, а не я тебя.
Шурик и вправду смотрел на чеки. Сперва на дату. Потом на суммы. И никак не мог понять, что это за цифры и зачем они ему нужны. И еще было ясно, что вместо одного привычного страха пришел другой. Будто ледяную воду сменили на кипяток. И из-под него никуда не деться.
-- Валь... ну ты рехнулся, что ли? Ну мы ведь договаривались. И ты обещал…
Тальберг молчал. Смотрел куда-то в сторону – не то на так и не закипевший чайник, не то на невразумительный узор обоев. Очень сильно сжимал руки. Словно сам себя сдерживал, чтобы не взорваться или не убежать. И любое слово могло оказаться лишним.
-- Валька, ну там же c автоматами носятся… а у тебя сердце.
Тальберг не убежал. Медленно повернул голову, посмотрел на другую стену, ту, которая за Шуркиным плечом. Потом очень тихо сказал:
-- Сашша, ты кретин.
Можно было засмеяться, быстро перевести все на очередной привычный ржач касаемо шпионских навыков и детективных методов, поставить чайник, отпустить Вальку в душ. Даже пойти за ним. И все стало бы спокойно и хорошо. И совсем непрочно.
-- А почему?
-- А я знаю? Я не знаю, почему ты все видишь и не понимаешь ни хрена… Сашша, меня же это все достало давно, до чертиков просто достало.
-- Все – это что?
-- То, как ты со мной возишься. Сашша, я не инвалид, понимаешь, чтобы сдохнуть от того, что где-то полчаса побегаю. Меня мать туда спокойно отпускает, а она сама сердечница…
-- Ну и…
Если бы Тальберг орал или хотя бы сильнее пах пивом, или, наоборот, дергался из-за алкогольной ломки, то все было бы нормально. Обидно, больно, хрен знает, как еще, но не всерьез. А сейчас – нет. Получалась правда.
-- Валь. Я не могу по-другому, не умею, наверное.
-- А я тоже не могу! Меня задолбало жить так, как тебе нравится! Сашша, ну ты реально училка, пенсионер какой-то. Живешь по расписанию: с утра в школу, днем – репетиторство, а если не репетиторство – то бомбить. А в субботу – к моим на дачу, а если не к ним, то ты дома тупишь, а вечером в Ашан. Сашша, это кретинизм, это… ну я не знаю, просто я так больше не могу.
-- А как ты можешь?
-- Да не знаю еще. Но не в этом болоте, вот честно. Сашша, ты же за мной следишь все время. Все время думаешь, что я либо заблядую, либо сдохну, либо напьюсь. А это не я, Сашш. Ты придумал себе хрен знает кого и его любишь.
Может быть, сейчас Валька смотрел ему в глаза. А может и нет. У самого Шурика так и не получилось повернуть голову. Будто она ему не принадлежала. И остальное тело тоже. И не только оно, но и вообще все, весь мир, наверное. Кроме этих чертовых мятых листков с непонятными распечатками, по которым он зачем-то водил красной ручкой. Какие-то не то восьмерки, не то зигзаги. И больше ничего.
-- Сашша. Извини, если... но это правда. Я не могу. Я с тобою как в тюрьме, честное слово.
Тальберг был рядом. Снова дышал куда-то в плечо и в шею. Пробовал обнять. Зачем?
-- И давно? – говорить было трудно. Невозможно. И молчать тоже.
-- Не знаю. Постепенно. Знаешь такая тюрьма, по кирпичу. Сегодня один, завтра второй. А потом уже не выбраться. Меня нет, Саш. Я у тебя есть, а у себя меня нет. Совсем.
-- Почему? -- он не мог сейчас отвечать, оправдываться, что-то объяснять. Не было ни сил, ни слов. Не было даже ощущения, что это все, например, сон, как год назад, когда разбился отец. Тогда Тальберг тоже вот так прижимался и ничего не происходило.
-- А потому что тебе не надо, чтобы я был. Тебе надо, чтобы у меня все было в порядке. Это разные вещи, Саш.
-- Нет. Нет-нет-нет-нет. Не верю.
Он, наверное, еще что-то говорил. Кратко, не особо связно, бессмысленно. Пытаясь отодвинуться от Вальки и, кажется, наоборот, вцепившись в него. Как будто… Там ведь тоже мелешь всякую ерунду и этого совсем не стесняешься. Но там и тогда тебя оглушает счастье. А здесь и сейчас – совсем наоборот. Только вот Тальберг тоже рядом. Получается одинаково.
-- Извини, пожалуйста. Ну правда, извини. Сашша, мне плохо, мне больно, я очень устал.
Валька сейчас тоже говорил сам с собой. Не слышал. Не мог подсказать, что делать дальше.
-- И что нам теперь…
Было совсем непонятно, есть у них это самое «мы» или уже нет? Только два «я», которые пока еще рядом, но уже по отдельности. Или все-таки…?
-- Валь, ты чего хочешь? Ты скажи, что тебе мешает, я... Валь, это можно исправить? Или ты совсем со мной не можешь больше?
-- Придурок. Кретин. – Валька не ругался, а наоборот, обнимал. – Я без тебя не могу. И с тобой тоже не могу. Это шизофрения, наверное.
«Или любовь».
-- Не знаю.
-- Ну и я не знаю. Дожили, Сашша… Ты же препод, ты же должен все знать.
Было не смешно, но Шурик все равно улыбнулся. Ухватился за корявую шутку, как за бредовую, но единственную неиспробованную версию.
-- А преподы, Валь, они никогда ничего не знают. Просто они хорошо делают вид. И в опорный конспект подглядывают.
-- Круто, -- сразу же отозвался Тальберг. -- Слушай, я тоже такой конспект хочу. Чтобы сейчас посмотреть и чтобы все дальше было нормально.
-- Ну давай напишем. Ручка есть, бумага вроде тоже…
-- Ага, а потом в сортире в рамочку. Утром проснулся, прочел и сразу вспомнил, -- Тальберг на секунду отодвинулся от него, потер свободной ладонью лоб, а потом приткнулся обратно.
-- Голова болит, да?
-- Блин! Сашша! Пиши пункт первый! Ты никогда не лезешь ко мне с вопросами про здоровье! Никогда! Даже если я уже синий и в клеточку!
-- А если зеленый и в горошек?
-- Не знаю. Когда узнаю – впишем примечанием! Пункт второй… Саш, ты пишшешь уже?
Ручка шла по бумаге очень легко. И буквы были почти не кривые. Просто слишком крупные. И у «з» и «у» были абсолютно невозможные хвосты. Как будто написанные Валькиным почерком.
-- Я написал. Слушай, а во втором пункте что писать? Валь, ты куда? Или тебе неприятно, что я спрашиваю?
-- Когда как. Пиши, что я имею полное право хранить молчание. И звонить адвокату! Сашша, у меня там в рюкзаке пиво есть. Ты будешшь?
Пить на ночь глядя, а потом вставать в семь с копейками – это трындец. И вообще, там, наверное, уже спать оставалось совсем ничего… На часах была полночь. Самая обыкновенная, ни разу не новогодняя. Совершенно невероятная, потому что за двадцать минут столько всего не могло произойти.
-- Буду! Обязательно! Валька, что у нас третьим пунктом?
-- Сейчас!

Рюкзак стоял там, где ты его поставил. Ровно посередине тумбочки, хоть линейкой вымеряй. Надо перетащить в комнату, к дивану. Так, как удобнее тебе самому.
Ты так и сделал. И только потом, свалив тяжеленный кожаный мешок на ковролин, ты вытащил из него три холодные жестяные капсулы. И телефон.
-- Мам! У нас все нормально, я с ним поговорил. Поезжай домой спокойно, я вниз не спущусь, извини!
-- Валька, я тебе третий пункт придумал!
-- Ага, молодец! Пиши четвертый: ты имеешь полное право говорить, если тебя тоже что-то не устраивает!

Ну вроде все



-Вам чай или кофе?
Белые стены, белый потолок. Ковролин, правда, темно-зелёный, как классная доска. Как ободок на пачке ментоловых сигарет. Стоп, нельзя. Про это нельзя, ни за что в жизни. Потому что ментол – это Валька. А доска... это с прошлого места работы. Тоже из прошлой жизни. Поэтому на пол не смотреть, а то опять...
- Вам нехорошо? - секретарша аккуратно сверяется со шпаргалкой. То есть – ловко и действительно незаметно косится в листочек с его собственным резюме: - Александр... Сергеевич?
- Нет, всё в порядке, спасибо, - он заторможенно кивает, потом, перекрывая паузу, интересуется: - Направо, налево?
- Вот сюда, - дверь переговорной послушно распахивается.
С порога виден длиннющий черный стол в окружении колченогих кресел и большой белый квадрат на шатких ножках – легковесная пародия на школьную доску. Ровно посередине квадрата впаян круглый красный магнит – торчит, как кнопка вызова или как клоунский нос. Вокруг черным маркером по нарастающей – круги. Словно мишень рисовали. Как по такой стрелять? Магнитными дротиками? Кусочками жвачки? Неважно. Потому что где мишень – там автомат, пусть даже и игрушечный. А автомат – это квазар, а квазар, соответственно, тоже Тальберг... В смысле...
- Да, спасибо.
Он выдвигает ближайший стул. Накидывает на него куртку – так быстро и легко, словно всю жизнь провел в этой самой переговорке и прекрасно знает, как и что тут нужно делать. Действует на автопилоте, будто его запрограммировали. Про программы тоже не надо, потому что Валька с ними лет пять, наверное, в общей сложности мудохался, пока не ушел с концами в звукари... Сменил профессию. Он вот теперь тоже... Меняет.
- Анатолий Иванович предупредил вас, что...
- Да, разумеется, – Шурик добавляет что-то ещё, вполне соответствующее ситуации.
В голове не сразу, но всплывает: кодовым словосочетанием "Анатолий Иванович” здесь именуют Толяна Нечаева. Куда ни плюнь, попадешь в прошлое. Странно, что старая визитка за два года никуда не делась из куртки. И Толян тоже – обрадовался невнятному звонку так, словно все это время испытывал тяжкий дефицит копирайтеров в организме. В смысле – бывших преподавателей русского и литературы.

"Сань, да не вопрос. Во вторник, к двенадцати сможешь подъехать? Если из Орехово, то минут сорок получится. Ты же на метро, да?”
"Я из дома”.
Секундная пауза, а потом ещё более жизнерадостное: "Сань, ну так ещё лучше. На "Тургеневской” пересаживаешься и буквально одну остановку”...
И дальше уже пошло стандартное "из последнего вагона налево, потом ещё раз налево и направо, перед тобой кинотеатр...”
Он кивал и записывал, радуясь, что завербованный своей вечной работой Толян не отвлекся на личные вопросы. Зря радовался, кстати сказать.
"Сань, а ты чего, переехал, что ли?”.
"Мать болеет”.
Оказывается, соврать вслух – совсем не страшно. Особенно, если не первый раз.
"Ясно. Сань, у нас, кстати, страховка медицинская хорошая. На сотрудника и одного члена семьи. Если хочешь, то можешь как раз на мать... Или на жену. Ты там окольцевался или как?”
"Нет, наоборот”
"Тогда на мать оформляй, кучу бабок сэкономишь...”
"Толян, ты погоди, мне сперва самому к вам устроиться надо”
"Да фигня война, главное маневры, устроишься. В общем, во вторник жду. Сразу как кинотеатр кончился, сворачиваешь между домами, вдоль стоянки...”

- Вот это вот заполните, пожалуйста. - на черный стол ложатся ещё два листочка – с вялым, бледно отксеренным текстом.
То ли анкета, то ли тест... Про тесты думается вполне спокойно. Хотя, казалось бы, – школа, ГИА, ЕГЭ, триместровые, полугодовые, олимпиадные... Самая прямая ассоциация. "Ага, прямая – как кишшшка!”
"Валька, да иди ты к дьяволу!”
- Что, простите?
- Спасибо большое, я сейчас заполню.
Оказывается, мать сунула ему ручку в карман пиджака. Как в школе или даже в институте, перед госами. Нет, когда он сдавал госы, они с Валькой уже снова были вместе... В квартире Андрея. Значит, на поступлении так было. Неважно.
Вопросы типовые-типовые, как в любой анкете. Как для загранпаспорта, например. Про него тоже не надо, потому что отпуск... А отпуск – это тоже Валька, равно как, наверное, и всё оста...
"1) Фамилия, имя, отчество; 2) Дата и место рождения...” "Елизаров Александр Сергеевич, 10.02.1985;” Почерк ровный-ровный, учительский. Такой правильный, что аж самому противно. "Сашшша, ну ты же сам – как инструкция по безопасности, ну честное слово, ты не человек, ты график ходячий!”
- Чай, кофе?
- Что?
"3) Образование, специальность – высшее, Московский государственный педагогич...”
Оказывается, достаточно одного-единственного слова, чтобы отключиться от реальности. Выпасть из нее – подобно монете, вывалившейся из дырявого кармана.

"Кофе! Бл*дь, Сашша! Я же себя реально как бл*дь последняя уже чувствую!”
"Почему?” - Шурик, кстати, понимал, почему именно. В смысле – мозгами понимал. А где-то ещё, в душе или в желудке, все противным образом ныло и сжималось. И язык был вареным – как с бодуна. Хотя похмелье, естественно, было не у него. И даже не у Вальки.
"Да потому что я тебе реально то за чашку эспрессо отдаюсь, то за сигарету!” - Валька тогда не орал, а шипел. Хотя они сидели вдвоем, на кухне. На их кухне. Или тогда уже снова только Валькиной? Это невозможно вспомнить. И вспоминать тоже. Тальберг вроде бы вскакивал с табурета, мотался по кухне – от дверей до холодильника и обратно, то молчал, то говорил – залпом или взатяг. А за его спиной, на этом самом чертовом холодильнике, белел выгоревший листок бумаги. "Ты имеешь полное право не отвечать на вопросы. Никогда! И я тоже!”. Обычные синие буквы на желтоватом фоне. Просто выгоревшие, как воспоминания.
"Сашша, да потому что мне на хер это не надо!” "Сашша, вот честно, если тебе так надо кого-нибудь спасать, то матерью своей займись. Потому что я не загнусь, а она – за не хрен делать!” "Потому что, я не знаю, ты идиот! Ну, или Карамазов какой-нибудь!”.
Интересно, та инструкция так и осталась висеть на холодильнике или Валька её потом выбросил? Можно спросить.
Можно даже приехать к нему туда и посмотреть. Ключи же остались – и от их бывшей общей квартиры, и от той, на десятом этаже, где Валькины родители жили до того, как окончательно перебрались за город. Потому что так им так теперь свободнее – в этом их дачном коттедже до фига места, у каждого своя комната и даже больше. Ольга Валентинна до последнего молчала, не раскалывалась, что они двойню забирают. А двойня в двушке – это кирдык. А ещё потому что им так спокойнее – никаких соседей под боком, особенно тех, кто может ляпнуть сгоряча и при всех какую-нибудь пакость. Хотя мать теперь тихая, местами даже чересчур... Ну пусть уж лучше в церковь таскается, чем в ближайший "Перекресток” за бухлом... Черт его знает, на самом деле, что может быть опаснее – водяра или стандартная чашка кофе, из-за которой, оказывается, можно разругаться в лоскуты. И всё остальное – тоже в лоскуты.

- Чай? Кофе?
- Нет, спасибо, ничего не надо.
Торопливый, вполне казенный взгляд из-под накрашенных ресниц. Уже не на самого Шурика, а только и исключительно на его кольцо. Безымянный палец на левой руке. Валька свое тоже не снял.
- Александр... Сергеевич, пожалуйста, подождите ещё пять минут. Менеджер по работе с персоналом сейчас к вам подойдет.
Шурик кивает и, наверное, даже как-то благодарит. На экране мобильника всплывает торопливое, в три слова, сообщение.
"Саша, ни пуха!”
Пять минут – это изумительно много. Можно отправить "к черту”. Можно - "спасибо”. Или даже "я тебя люблю”.
При каждом из этих раскладов ответ уйдет по единственно верному адресу. Он обозначен в телефоне одной буквой.
Потому что "Т” - это Тальберг.