Уроки словесности

С этого дня никогда больше ты не был пиратом, рыцарем, мушкетером. Все эти роли достались мне. А на твою долю выпали миледи, Констанции, Арабеллы. Мы целовались до трещин на губах, до боли в онемевших пальцах переплетенных рук.

Летом я упросил родителей взять тебя с нами на дачу, пока твои мама и папа отдыхали в Юрмале. Нас поселили в комнате под самой крышей. Мы шлялись на речку, в лес, в поле - воровать зеленый горошек, которым объедались до икоты. А поздно вечером, когда по всем законам педагогики мы должны были бы тихо спать, начинались наши странные игры. Мы ложились в одну постель и начинали обниматься, гладить друг друга, целоваться.

- Потрогай меня, - просил я, и твои холодные пальцы с готовностью лезли ко мне в трусики, а губы прижимались к моим губам.

А однажды произошло что-то страшное. Ты ласкал меня, целовал, я обнимал тебя за бедра, как вдруг что-то внутри меня сжалось, задрожало и вылилось наружу беловато-прозрачной слизью. Потрясенный, я лежал, не зная, что это было, сгорая от непонятного стыда. Меня раздирало два противоречивых чувства - никогда-никогда больше ТАК не делать и немедленно повторить все снова. Ты поднес к глазам испачканную ладонь, потом посмотрел на меня и потребовал:

- Сделай мне так же.

Я неумело коснулся тебя, стараясь в точности повторить все то, что делал мне ты. Эта новая игра завораживала своей запретностью, таинственным приобщением к какому-то другому миру. И мы играли в нее еще пять долгих лет.

Странно, что никто и не подозревал, чем мы занимаемся. Я облазил все медицинские энциклопедии. Загадочные слова "сексуальные перверзии" пугали, лишний раз убеждая меня, что мы с тобой - не такие, как все. Впрочем, наши одноклассники высказывались намного проще и грязнее. Конечно, не в наш адрес. Это было просто наиболее распространенным ругательством, оскорблением, за которое полагалось тут же бить в морду.

Ты собирался стать учителем, а мне было все равно - никаких особенных предпочтений у меня не было. Родители пытались убедить меня поступать в технический ВУЗ, но я уперся - черчение никогда не было моим любимым предметом. Так мы сдали экзамены в Герценовский институт, чуть ли не единственные парни среди десятков девчонок. И, конечно, поступили - даже будь мы последние троечники, мы все равно бы нашли свои фамилии в списках.

Лекции, семинары, коллоквиумы, сессии. Записки от сокурсниц, дискотеки, поцелуи с понравившимися девчонками в темных аллеях. И наши с тобой встречи по вечерам, у тебя или у меня - в зависимости от того, чьи родители отсутствовали на данный момент. Забавно, но мы с тобой так и оставались девственниками, ограничиваясь все теми же нескромными ласками и поцелуями.

Между третьим и четвертым курсами мы поехали в стройотряд. Впрочем, поехали - не самое подходящее слово. Мы все лето работали проводниками. Я на линии "Ленинград - Петрозаводск", а ты - "Ленинград - Адлер". Жизнь на колесах, вечный стук под полом вагона - он снился мне по ночам. Я так никогда и не узнал, кто стал твоим первым любовником. Но, вернувшись домой в августе, именно ты сделал меня мужчиной.

Это был самый счастливый год в моей жизни. Я не представлял больше своей жизни без тебя. Новый год на нашей даче - безумная ночь при свечах, когда я выкрикивал твое имя. Сколько раз после этого я признавался тебе в своей любви? А ты улыбался в ответ и молчал. Что я только не делал, чтобы услышать от тебя эти три заветных и недостижимых слова? Остался ли на твоем теле хоть один сантиметр кожи, не знавший вкуса моих поцелуев? Весь мир я готов был положить к твоим ногам. Но на все мои старания ты отвечал равнодушием. Может быть, я не прав, возможно, ты просто умело скрывал свои чувства...Но мне было так больно...так больно...что я решил отомстить тебе.

Марина была дочерью маминой подруги. Мы стали с ней встречаться, долго гуляли по Ленинграду, ездили в Павловск, в Петродворец. Один раз даже поехали вдвоем на остров Валаам. Мама стала все настойчивей предлагать мне подумать о семейной жизни, а я не особо и сопротивлялся. И вот однажды, холодным осенним вечером я сказал тебе о том, что женюсь. Мы еще не подавали заявления, я даже еще не предложил Маришке выйти за меня замуж. Мне важно было знать - как ты к этому отнесешься. Я боялся смотреть тебе в глаза - вдруг я увижу в них радость, что наша затянувшаяся игра, наконец, закончилась.

А ты просто пожелал мне счастья. И тогда я понял, что не нужен тебе.

Ты был свидетелем на моей свадьбе - таким веселым я тебя давно не видел, девушки просто не отходили от тебя - такого остроумного, такого красивого. А я давился свадебным шампанским, делал вид, что безумно счастлив, целовал свою молодую, ничего не подозревавшую, жену...

Зачем тебе понадобилось уезжать в эту Тьмутаракань с идиотским названием - то ли Муть, то ли Хмарь? От кого ты бежал - от меня или от себя? Я не представлял тебя - коренного ленинградца - в деревне. Ты понятия не имел, что это такое - деревянные дома, огороды, непроходимые дороги. На вокзале я сказал тебе, что у нас с Маришкой будет ребенок. Ты улыбнулся, чмокнул меня в щеку и поздравил с таким радостным событием. Потом я помог затащить твои чемоданы в поезд и долго смотрел вслед кровавым огонькам последнего вагона.

Сколько раз я хотел написать тебе за эти два года. Брал ручку, бумагу и сидел над пустым листом. Часами. Но что я мог сказать? Что мой сын родился шестимесячным и умер через три дня? Что Марина ушла от меня через два месяца после этой трагедии, поняв, что нелюбима? Что мне стала противна школа, в которой я преподаю, дети, которых я уже просто ненавижу? Что меня душит бешенство, когда я представляю тебя в объятиях какого-нибудь тракториста, пропахшего соляркой? Впрочем, учитывая твою брезгливость, с трактористом ты бы вряд ли лег в постель. Только это меня и утешало.

И вот, через два года, я решился тебе написать. Обо всем, что случилось со мной. О моей тоске, о моей любви, о моей разбитой жизни. И уже который день я жду, жду, жду от тебя ответа.

Кирилл

Ну как можно было не влюбиться в такого... В какого? А вот в такого - необыкновенного. Он был словно райская птица, тропическая бабочка, каким-то чудом залетевшая в нашу глушь. Когда Максим Валерьянович впервые вошел в наш класс, мы все сразу впали в оцепенение. И девчонки, и мальчишки. Ну, во-первых, он был потрясающе красив - высокий, стройный, с обалденными серо-зелеными глазами, волнистыми русыми волосами и обаятельнейшей улыбкой. А во-вторых, как он был одет! Даже председатель у нас так не одевался, чтобы и костюм, и галстук. А голос - мягкий, негромкий, какой-то бархатный. Таких роскошных мужиков мы только по телеку видели раньше.

И что интересно - даже когда нас всех отправили на картошку, и Максим тоже пришел, в ватнике и сапогах - он все равно выглядел так, что хоть стой, хоть падай.

Надо ли говорить, что в него тут же втюрилась вся школа, включая наших училок. Даже эта мымра-немка Рита Сергеевна, высохшая старая дева, стала красить губы какой-то ярко-рыжей помадой. Идиотка.

А какие у него были уроки! Просто потрясающе, было такое чувство, что мы в театре. Он играл для нас, ради нас. Он отдавал нам все, что знал сам. А стихи какие читал - Мандельштама, Цветаеву, Пастернака. Ну это я потом узнал, конечно, чьи стихи. А на уроках мы просто благоговейно молчали, так сказать, внимая.

Зато после уроков сплетням и обсуждениям не было конца. Я как-то не прислушивался к ним. Но присматривался. Почти все наши старшеклассники стали подстригаться так, как Максим. Подражать его походке, жестам. А девчонки стали волосы распускать, губы подкрашивать. И прямо щебетали, когда Максим их к доске вызывал. Короче, все с ума сошли.

А я, наверное, больше всех.

Я ложился вечером в постель, закрывал глаза и представлял себе, что я - красивая такая девушка. Вот я иду по нашей улице, а навстречу выходит Максим. Он видит меня и сразу влюбляется. И ведет меня к себе, мы пьем какое-то дорогое вино, едим шоколадные конфеты и ложимся в постель. Он так медленно меня раздевает, гладит, целует. А руки у него такие мягкие, нежные, губы тоже. Я ласкал сам себя, воображая, что это пальцы Максима скользят по моей груди, животу и ниже, еще ниже...Обычно на этом месте мои фантазии заканчивались. Я, выросший в деревне, знал, что должно быть дальше, но я-то был не девушка.

И еще мне снились сны - стыдные, жаркие, после которых я запихивал испачканные трусы поглубже в корзину с грязным бельем.

"Столичная штучка", - говорили про Максима в деревне. Он абсолютно ничего не умел. Питался сначала в совхозной столовке, потом Лидия Николаевна, жена директора школы, стала ему обеды готовить. Огород у него весь крапивой зарос, бурьяном каким-то трехметровым. В доме, правда, было очень чисто, - это я в окошко увидел, когда за Максимом подглядывать начал. Порядок такой, идеальный, ничего нигде не валяется, тетрадочки наши, учебники - все сложено аккуратно. Я сначала за черемухой прятался, потом мне этот бурьян ненормальный все окно закрыл, и я к сараю перебрался. Как стемнеет - я на свой пост. Максим лампу включит, занавески отодвинуты - все хорошо видно. Как он тетради наши проверял, видел тоже. Откроет - улыбнется, читает, потом что-то исправит, карандаши возьмет и рисует. У первоклашек все тетрадки были в зайчиках, мышках таких симпотненьких.

Иногда Максим доставал из стола какую-то фотографию. Ставил ее перед собой, обхватывал руками голову и смотрел - часами. Несколько раз с ней к печке подходил - сжечь хотел, наверное. Я извелся весь тогда от любопытства - чья фотка? Девушки? Мамы?

Как-то раз мы с пацанами сидели, курили втихаря какую-то дешевую сигаретину, ну и, естественно, разговор на Максима сполз. Год он уже у нас, а ни с кем особо близко не сошелся, бабы у него нет. Да у нас и баб-то, чтобы для него подходили... Одна библиотекарша и та с пузом на девятом месяце. В общем, сидели мы, трепались, а Серега возьми и ляпни:

- Да он, наверное, пидор.

Мне как кипятком в лицо плеснули. Ребята на Серого накинулись - совсем, что ли очумел, а я сижу и думаю - а сам-то я кто? Если все время себя с Максимом в постели представляю? Так мне страшно стало. Чего со мной? Или я и правда в него влюбился, как девчонка? И что мне теперь делать?

Короче, пришел я домой, сел за стол и написал Максиму письмо. Про все написал - как мне тошно, как я у него под окнами торчу до поздней ночи. Три дня в кармане таскал, боялся отдать. А потом решился - ну не понесет же Максим письмо директору или моим родителям. И опять под окна к нему вечером пришел. Холодно было, ветер мерзкий, я продрог до костей. Вдруг Максим вышел во двор, спустился и пошел - прямо к сараю. Я так испугался, что даже сбежать не успел. А он подошел ко мне, взял за руку и в дом повел. Я иду - как неживой, дрожит внутри все.

Посадил меня Максим на кровать, за чаем на кухню пошел. Я - к столу и в ящик, на фотку глянуть. А там... такой парень, такой... Я сразу понял - ничего мне не светит. На фотографии этот парень сидел на берегу, по турецки, море за спиной - видно, что море, а не Сырь наша вшивая. А в руках держал раковину - большую, розовую. И смеялся. Глазищи синие, волосы - мокрые, черные - по плечам, смуглый, как мулат, мускулистый. А на обороте фотки надпись: "Максимка! Пусть эта раковина напоминает тебе о нашем сумасшедшем лете!"

Она и напоминала, эта раковина. Стояла на тумбочке и светилась под лампой розовым с серебром. Сунул я фотку назад, сел снова и в зеркало на себя посмотрел. Куда мне до этого... синеглазого. Мама у меня кореянка, а я весь в нее - узкоглазый, низенький, нос кнопкой. И прыщи эти проклятые - давил я их, давил, все равно лезут. Возненавидел я этого красавчика - аж заорать захотелось от злости, да тут Максим с чаем пришел.

Убедил я предков, что мне надо сильно языком заниматься, раз уж я в техникум намылился, и стал к Максиму каждый день ходить. Он, вроде, не возражал. Диктанты мы с ним писали, сочинения. Я все ждал - чего он мне про письмо-то мое скажет, да так и не дождался. Сдал выпускные экзамены и поехал в техникум поступать. Особо меня там не мучали - целевик я, из деревни, так что без проблем все прошло. У тетки поселился, маминой сестры, комната своя, тихо. Тоскливо. А без Максима - совсем плохо. Писал я ему письма, писал - ни на одно он не ответил. Да и зачем я ему. У него же синеглазый есть.

Максим

Какие одинокие зимние вечера. Опять Новый год, опять я один. В вазе вместо листьев - пушистые еловые веточки с одной-единственной игрушкой. Я привез ее из Ленинграда - последнюю, уцелевшую, с той далекой новогодней елки. Сегодня последний день второй четверти, 31 декабря. Отметки выставлены, дела, вроде бы, закончены. Как я ненавижу праздники. И каникулы. И выходные. Одиночество, одиночество - никто ко мне не ходит, ученики в школе поздравили с праздником наступающим и по домам разбежались. Юрий Константинович, директор наш, к себе в гости на Новый год звал, да я не пошел - скучно. Сидеть, пить водку, телевизор смотреть - все развлечения. Наверное, я сам виноват, что установил между собой и остальными дистанцию. Но мне не о чем с ними разговаривать. Сплетни бесконечные, деревенские, кто с кем спит, кто от кого рожает. Интересно, что они обо мне там говорят. А, плевать, что бы ни говорили - я третий год живу сам с собой, как бирюк. На письмо, которое я Сашке отправил, разумеется, ответа не получил. Да и что он мог мне ответить. Наверное, зря я ему написал все это. Мама писала, что у Саши все очень плохо, что он и ребенка потерял, и жену. Тоже один мается. Глупость мы, все же, сделали. Надо было не обижаться, не молчать, а все выяснить. А теперь такая стена между нами выросла, не сломать, не обойти, не перепрыгнуть. Великая. Китайская.

Идет кто-то, что ли? Ко мне? Кого это там принесло на ночь глядя?

Александр

Ждал я ответ, ждал - не дождался. Взял отпуск за свой счет, благо уже все контрольные написаны и отметки расставлены, - и поехал в эту Максимкину Сырь. Вот уж глухомань так глухомань. До деревни только к ночи добрался. Холодно, темень кромешная. Тропочка еле-еле протоптана, того и гляди в сугроб угодишь. Смотрю - паренек навстречу.

- Слушай, - говорю, - не подскажешь, где у вас Максим Валерьянович живет, он учителем в школе тут работает.

А пацан на меня как посмотрел, так и замер. Забавный такой паренек, глазищи черные, брови срослись, от переносицы прямо к вискам взлетают, скуластенький, рот как у девочки. Я понять не могу, что он на меня так смотрит - чуть ли не с ненавистью.

-Подскажу, - отвечает, - и провожу, если хотите.

Пошли мы с ним куда-то вбок. Дома стоят - темные, пустые. Спросил я, как его зовут. Ответил угрюмо, что Кириллом. Слово за слово - выяснил я, что он у Максима учился, теперь в техникуме. На каникулы домой приехал. Неохотно, надо сказать, этот мальчик разговаривал, как-то не по доброму. И шел, не оборачиваясь на меня, так и отвечал. Подошли мы к дому. Смотрю, свет горит, дым из трубы поднимается. И тень за окном, такая знакомая, такая любимая. Как я на крыльцо взлетел - не помню. А дверь мне навстречу открылась. Максимушка...

Кирилл

Я его сразу узнал, синеглазого. В жизни-то он еще красивей, чем на фотке. А я, дурак, домой приехал. Думал - была - не была, все Максиму скажу, пусть что хочет со мной, то и делает. Отец с утра по поводу праздника на бровях, мать на ферме, посидел я для приличия дома, а как стемнело - к знакомым окнам. И вот, пожалуйста, не ждали. Хотел я его куда подальше завести да бросить, пусть выбирается, пока не надоест. А потом подумал - он ведь из Ленинграда приехал, специально, в такую даль. Любит, наверное, Максима-то. Что ж я, сволочь, что ли последняя. И повел. Иду, все внутри плачет. За что мне это? Ну за что? Почему именно сегодня?

А синеглазому не терпится, на пятки мне наступает, увидел дом, окно светящееся, Максима за занавеской. На крыльцо обледеневшее взбежал, тут дверь отворилась.

Сел я в сугроб и глаза закрыл - только бы не видеть, как они друг на друга смотрят. Не слышать, как Максим говорит, хрипло так: "Сашка, Господи, Сашка, это ты?"

Сашка, значит, Александр. Синеглазый. Главное, сил встать нет, чтобы уйти, совсем уйти. Не нужен я им, никто им сейчас не нужен. Провались вся наша Сырь с окрестностями под землю - не заметят.

- Погоди, - это синеглазый, - а пацан где? Кирилл, ты чего в снегу сидишь?

- Кирилл, - это уже Максим, - приехал, ну у меня сегодня точно праздник.

Вытащили они меня из сугроба, пошли мы в дом. А я одного не понимаю - я-то им зачем?

Александр шампанское привез, мандарины - я их раза два в жизни ел, так он мне весь пакет сунул - лопай, говорит. Максим чего-то на стол ставит, тарелки, стаканчики. Светится весь от счастья. И синеглазый тоже - просто глаз от него не отводит. А я сижу, с пакетом мандаринов в руках, дурак дураком. И что интересно - они меня совсем не стесняются. Между делом отношения выясняют. Что Александр письмо написал, а Максим не ответил. А Максим, оказывается, ответил, еще осенью, только письмо где-то затерялось. Что написал? Да это не важно, ерунду всякую. Хорошо, что не дошло. Нет уж, скажи, пожалуйста. Сашка, да ни к чему, говорю же, ерунда. Макс, твоя ерунда нам все время дорого обходится. Саш, ну мне плохо было, одиноко, вот и написал. Да что написал-то? Да ерунду, говорю же. Ох, опять ты мне голову морочишь, тихушник.

В общем, разбираются, а я мандарины ем. Наконец, вспомнили, что Новый год скоро. Сели мы за стол, шампанское разлили, мне тоже немного капнули. Полстаканчика. Сладкое такое, с пузырьками.

И что смешно - как-то я и захмелел сразу. Вино с парнями пил - ничего так, нормально. А тут голова поплыла, весело стало. Или я голодный был? А Саша Максима за руку взял и держит, а Максим глаза закрыл и шепчет:

- Саш, с ума сошел совсем? Пацан же рядом.

Это он про меня - думал, я не слышу. А я все слышу, обидно мне, что я для него пацан. Встал я из-за стола, к Максиму подошел, на колени к нему сел и за шею обнял. И в глаза посмотрел - так пристально-пристально.

Конечно, они обалдели оба. У них любовь, а тут я влезаю, да еще так нагло. Саша чуть с табуретки не упал.

- Ясно, - говорит, - чем ты тут, Максим, занимался. Тихушник, твою мать.

Встал он, к тумбочке подошел, раковину взял, да как грохнет ее об стену. Потом обхватил себя руками за плечи, сгорбился и остался у стены стоять, уткнувшись в нее лбом. А я Максима обнимаю и шепчу ему, как сумасшедший:

- Не отдам, не отдам.

Взял Максим мое лицо в ладони, начал целовать. Сколько я ждал, сколько представлял - никогда не думал, как это на самом деле бывает. Вот когда у меня голова-то по-настоящему закружилась.

Тут меня словно ветром с колен Максима сорвало и на диван швырнуло. Саша очухался. Я на диване в комочек сжался, а они как с ума посходили - кричат, руками машут, того и гляди драться начнут. В чем только друг друга не обвиняют. Вдруг Саша замолчал, обхватил Максима за плечи и к губам прижался. И тот сразу затих, только слышу, вроде как стонет.

Дотянулся я до выключателя и свет выключил. Одна свечка на столе осталась.

А зачем нам больше?