Последнее сообщение

Памяти Александра Кириченко

Эпиграф
– Нет, ты подумай, они конкурс объявили!
– И тебе добрый вечер.
– Конкурс «памяти». Не знаю как ты, а я помню крепко, на склероз не жалуюсь. Кстати, не хочешь принять участие, у нас тут групповая рефлексия намечается?
– Цинично.
– Вот-вот. Цинично принять участие. В самобичевании на заданную тему.
– Что-то у тебя жарко, я пальто сниму, что за тема-то?
– Щаз холодно станет, тема у нас одна на всех, как бы не передраться по итогам – «любовь как чувство вины».
– Занавес!
Из упавшего на стол наушника тихо резюмировала татушка – «героин, пульса нет, только ты ни причем, абонент отключен»...

Я не претендую на пальму первенства, я на ней сижу, гомерически хохочу, и лью крокодиловы слезы, повторяя на все лады – «любовь, как чувство вины»!
Людям дорого чувство вины. Нянчатся с виной как с беспомощным, смертельно больным ребенком. Он умирает у них на руках... На самом деле это еще одна иллюзия – ребенка не существует. И даже в этом никто не виноват!
Хочешь в лоб? Полновесную правду и ничего личного?
Я хотел поцеловать его в лоб, но вместо лба я увидел провалившиеся глаза и гниющий череп. Я оглянулся – кто в этом виноват? Виноватых не было.

Он вошел в мою жизнь, как товарняк входит в спящий ночной вокзал. Товарняк полный до краев всяким хламом, бомжами, и бесценным грузом, страшный в своей неотвратимости... Стоянка для переадресации – пять минут. Вокзал, видавший и не такие поезда, с разбитыми ступенями, уникальным витражом и круглосуточным кофе для вновь прибывших и ожидающих.

Он был привлекателен, зная что у него ВИЧ, я был чертовски привлекателен, поверив ему на слово что он чист – мы не стали терять время. Ни один из нас не чувствовал себя виноватым.
Он говорил что это любовь, а я... любил его – навскидку и навылет, пораженный им, беспомощный после близости, опустошенный и разбитый – я торопил прощание.

Через полгода я узнал что такое ненависть. Сметающая все на своем пути, злая, голодная и слепая. Он ненавидел меня с первого взгляда, с головы до пят, истово, жадно, без намека на сентиментальность. Сначала за то что я здоров... потом, с удвоенной силой за то же. Полгода спустя он написал мне о своем диагнозе. Нет слов, как я разочаровал его своим отрицательным результатом. Он писал что счастлив за меня, и капли яда, как кровь, проступали между строчками. Я чувствовал что он истекает болью...

Мы виделись еще пару раз. Это были неизбежные встречи – мы, словно два ядовитых насекомых накрепко запутавшихся в паутине страха, одного на двоих, – били крыльями, стараясь улететь из сети, хотя бы отодвинуться друг от друга... напрасный труд. Каждое движение сближало нас, мы стали одним, жалящим самое себя коконом...

Он не мог почувствовать вину – в его душе не было места этому чувству, ненависть помноженная на понимание дала осечку... и мой, когда-то ушедший в ночь, товарняк вывесил табличку для всех прочих чувств – мест нет. Я занял все его помыслы. Понимающий, не сочувствующий... Поезд зашел в тупик. Последнее что я видел, как любовь подступает к его горлу. Мы замолчали на несколько лет, – он не мог говорить, а я не хотел.

Я любил его, онемевшего, мог утешить боль, и не стал этого делать. Чувствовал ли я вину перед ним? Нет, но я чувствовал его самого – беспрестанно, мучительно и черно... Находя утешение в том, что мы не сможем причинить друг другу больше горя, – всему есть предел.
Не всему.

Нет предела детскому любопытству. Мой младший брат слишком долго казался мне ребенком... Пытающимся догнать меня во всем, но неизбежно отстающим на десять лет. В своих попытках дотянуться до моей взрослости он... рано попробовал марихуану, еще раньше сигареты, пару раз его принесли домой в непотребно-пьяном виде, когда он из последних сил пытался забраться мне на колени и серьезно поговорить... о чем?

Я навязывал Лешке детство как глупый дядька, что видел детей только на картинке. Совал погремушку в руки тринадцатилетнего отрока, и негодовал – почему тот не играет? Мы жили с Лешей в одной комнате, пользовали один компьютер, мне казалось что его мало интересует интернет... В общем, зря я не чистил за собой ссылки.

Я люблю своего брата, он любит меня... слишком нежно и ревностно, чем это принято между братьями. Виноват ли я перед ним?.. Только в своем малодушии – отказывался от его любви, выгонял из своей постели, из своей личной жизни, каждый раз тыкал носом в то, что ему только пятнадцать, и он не понимает о чем говорит. Но даже сейчас, вспоминая его первый испуг, испарину и угловатую нежность, я не чувствую себя виноватым – любуюсь воспоминаньями.

Замечал ли я, что Лешка слишком часто мелькал за мой спиной, пока я искал в сети своего единожды любовника? Да, но не придавал этому большого значения. Что ему до ника, мелькнувшего в поисковике? Что ему до пары фраз, предназначенных даже не мне, а другому, виртуальному парню? Ничего... Ничего хорошего.

Лешка бунтовал. Сначала молча. Хлопал дверью, отказывался ужинать и ложился спать ранним вечером, завернувшись в одеяло с головой, молчал и... мне надо было догадаться куда заведут его темные, ночные мысли. Но даже целуя его обветренные, соленые губы, накрывая его тело своим... он был для меня несмышленым мальчишкой. Мне казалось что я знаю его, что самое смелое что он может, – стыдясь самого себя, выдохнуть мне в ухо: «я хочу тебя».

Три года прошло, как мы не виделись с моим одноразовым любовником. Однажды Лешка спросил меня: «А кто такой «Evil»? Мальчик блестяще пишет».
Мальчик?!! Я чуть не убил своего брата. Взяв его за плечики, должно быть крепче чем надо было, прижал к стене.
– Алеша, если ты хоть немного доверяешь мне, я не шучу, если ты любишь меня, и не шутишь, если ты хочешь спокойно и хорошо жить, если ты вообще хочешь жить, никогда, слышишь, никогда ты не появишься рядом с этим... ником. Запомни как это выглядит, и не подходи. Ни в сети, а в реале тем более, это очень плохой человек, одно хорошо – честно пишет о себе – «злой».
Я улыбнулся через силу. Лешка кивнул головой и пожал онемевшими плечами. Понимал ли я, что пытаюсь напугать маленького мальчика серым волком? Я в это верил. Как получилось, что сказанное мной оказалось рекламой?

Лешка повторял меня во всем. Купил голубые джинсы с черной водолазкой, отказывался от любой туалетной воды кроме моей, полюбил чипсы и перестал есть макароны... Помнится, именно с поправкой на него я сменил свои сигареты на самый легкий «Парламент», который каждый вечер вставал мне поперек горла – я терпел и втихушку курил «Кемел», пока не обнаружил его у Лешки в кармане – искал жвачку, нашел заначку.
Если сигареты убивают, то медленней, чем люди. Ни одна живая душа не знала о существовании «Evilа». Убедившись в собственном здравии, я расчетливо убил в себе все что чувствовал к бывшему... гастролеру, а что не смог убить – спрятал за давностью лет и молчанием.

Я думал что подростковый возраст закончился, когда он предъявил права на Лешку. На ровном месте мой братец спорил, доказывал, уходил в депрессию и возвращался оттуда цветущим юношей, с горящими глазами и хитрой челкой на один глаз. Качал из сети голых мужиков и оставлял их красоваться на компе до прихода родителей. Он неудачно покрасился в рыжий цвет, став похожим на диковинный, ядовитый апельсин. Пошутил: плюнул в презерватив, и «забыл» его на полке в ванной, рядом с бабушкиными очками. А на «доброе утро, Алеша» неизменно отвечал – «кто рано встает, тому бог подает, а кто поздно встает, тот дает тем, кто рано встает».
Все больше времени проводил в сети. Обрастая знакомствами как дерево листиками, клялся что отличает виртуал от реала, что он за кока-колу и безопасный секс. Я верил. И, уважая его маленькую личную жизнь, не устраивал тотальной слежки.

Почему Лешка не пошел со мной в ночной клуб? Вечером я долго не мог заснуть, гоняя скорбное – ну вот, раньше я был для него взрослым, а теперь стал старым. Кто-то увидит его белоснежную улыбку напротив, играючи сорвет с губ поцелуй... Еще один – пробуя что можно, а что нельзя – скользнет рукой под хлопок футболки... мне ли не знать как это бывает? Очумев от свободы, пива, громкой музыки, огней и собственной красоты чувствуешь себя безнаказанным, отдаешься музыке. А тебя уже заметили старожилы и делают ставки, кому ты отдашься чуть позже. Одного я представить себе не мог – что у Лешки свидание.

Утром я проснулся от шороха в прихожей, сердце подпрыгнуло – Лешка вернулся! Мой Лешка вернулся! Мой!.. И оборвалось. Он едва стоял на ногах, измятый, с помутневшими глазами и распухшими губами, скулил: «Димка, Ди-и-имка...». Не помню как отнес его в постель, стянул футболку, джинсы. Завернул в одеяло и качал на руках, словно малыша-несмышленыша, которому приснился страшный сон. Он уснул, а я вглядывался в его бледное личико, надеясь прочитать на нем имя того, кто это сделал.
Наступил день, потом вечер, мы избегали смотреть друг на друга, я боялся спросить его – что было, он не хотел говорить сам. Ближе к ночи Лешка вдруг выдохнул:
– Все, не могу больше молчать с тобой, давай говорить, и так жить не хочется, а тут еще ты...
И добавил:
– Ты как всегда оказался прав.
Никогда еще мне не было так страшно. Впервые испытал ледяной ужас – задать вопрос, зная ответ наперед. Да еще с поддельно-легкой интонацией.
– В чем прав-то, Алеша?
– «Evil» твой – ублюдок редкостный.
Первая мысль оглушила, набатом взорвалась в голове: почему я не убил его раньше, пока до него не доигрался мой Лешка? И вторая: даже если уже поздно – я убью его.
Мое спокойствие было спокойствием трупа. Во мне умерло все... кроме надежды:
– Леша, скажи мне, ты же за кока-колу, и безопасный секс?
– Он же сказал что чист... И... ну ладно, хорошо, – я стесняюсь покупать презервативы!
Лешка смущенно улыбался, моя надежда билась в агонии.
Я отправил «Evilу» лаконичное – «я убью тебя».
Он прислал в ответ «не понял».
Я пообещал объяснить при встрече.

Наша встреча... ну не знал он, что Лешка – мой брат. Когда я сказал об этом – он пятнами пошел, я думал – очередная поза, и уже сжал кулаки, заворожено глядя на его прыгающий кадык... я опомнился когда он расстегнул ворот рубахи, открыл горло:
– Убей меня, – попросил. Сначала тихо, потом истово, смаргивая слезы,– огромный, сильный мужик, как крепкое дерево, на шее вены вздулись. Просил так, что я испугался и отпрянул – Evil мне виделся разным, иногда черным кошмаром, нависшим над моей жизнью, часто – обозленным на смазливых парней циником, пресытившимся эстетом, для которого все средства хороши, и никогда – таким. Я сделал шаг назад, потом еще, и вдруг увидел со стороны как он идет на меня, раскинув руки, и шепчет:
– Прости, Димка, я не знал, я и купился на него – уж очень на тебя похож мальчишка...
– Ты же убил его! Понимаешь? Нет? Ублюдок ты долбанный, играешь человеческими жизнями... Что он тебе сделал, мальчишка этот, что?!
– Все пройдет, он забудет меня, ты же рядом с ним, ты же любишь его...
Он шептал эти слова, а для меня они были громче крика, уже тогда я понимал что он... утешает меня, что он понимает как мне страшно и больно, и что Evil понимает... все.
– Хо-осподиии... – он вдруг схватился за голову. Сделал большие глазищи и рассмеялся. Я подумал что Evil спятил.
– Хо-осподиии, ты же поверил мне тогда про СПИД!..
Я больше не мог думать, и говорить, только молча кивнул головой.
– Да наврал я тебе – подумал: пусть мальчишка помучается, впредь осторожней будет – уж очень личиком и фигуркой хорош... Жалко будет, если залетит по глупости с каким-нибудь уродом блядовитым. – Он уже ходил из стороны в сторону, светился, разговаривал – звучно, сильным, счастливым голосом.
А я... я был рад поверить ему опять, даже если он врет, хотя знал, что сейчас он говорит правду.

Прощание было тяжелым, – слишком много обрушилось на мои плечи за этот день, я едва таскал ноги и... надо уже признаться – не хотел его отпускать. Он просил не искать его, не давать надежды, повода, обещая при случайной встрече пройти мимо, не тронув меня... и я обещал. Обреченно и счастливо, чувствуя Evilа как прежде, душой, сердцем, телом – насквозь. Он вошел в меня тогда, ночью, как товарняк в вокзал... И теперь я сам стою на вокзале, жду отправления его поезда… Я теряю его. Теряю искренность и тепло, смех, понимание, сочувствие, огромную любовь большого сердца, открытого всем ветрам и мне. От меня в никуда уходит актер-одиночка, косая сажень в плечах, неуклюжая нежность на прощание, без постоянного места жительства.
– Слушай, а почему «Evil»?
– Ты двадцать третий, из тех, кто меня спросил за эту неделю.
– Почему «Evil»?
– Потому что я люблю тебя, дурашка, не понял еще?
Получилось как-то глупо, как в слезливом кино – поезд тронулся, он взъерошил мои волосы и прыгнул на подножку.
– Пиши!.. – крикнул я вслед.
Я знал, что мне он писать не будет.

Отпуская его в никуда, чувствовал ли я вину перед ним? Вы рискнули бы его не отпустить?

Это было как отпущение грехов – я сидел на обочине дороги, легкий и пустой, пустой от надежд, кошмаров, ненависти, волнений и суеты. Курил неспешно, чувствуя языком горький дым... Медленно и неотвратимо меня наполняла любовь. Я радовался ее приходу, забыв спросить – ты к кому?

И все-таки... Три месяца я никуда не пускал Лешку одного, не напоминал, не пугал – «а вдруг»... Три месяца я жил с... чувством вины? Опять ему не нашлось места в моей душе. Evil научил меня любить. Не откладывая ничего на потом, потому что «потома» может не быть, Evil показал мне, нищему, как много у меня есть... Я верил Evilу. И все-таки... Отныне и впредь, я любил Лешку в сто раз крепче чем прежде, погибая от страха потерять его так рано, и так страшно. Три месяца спустя мы пошли проверяться – получили отрицательный результат. Думал послать Evilу благодарственное письмо, но помнил свое обещание и не стал искушать... кого?


Я чувствовал: что-то нависло надо мной, когда на меня посыпались дни. Словно камни горного обвала... сначала маленькие острые камушки, царапая до крови, потом небольшие булыжники. Я истекал слезами и желчью, терпел и ждал когда это кончится. Может быть меня уже засыплет, может быть тогда ко мне придет покой?.. Я убивал время? Оно убивало меня.

Я учился, работал, – что не успевал сделать на работе, брал на дом. Нагружался делами, не оставляя времени подумать о себе, засыпал едва коснувшись подушки, спал без снов, просыпаясь с тяжелой больной головой.

Evil-товарняк с каждым днем уходил все дальше. До меня доходили слухи что пара-тройка мальчиков бросились под этот поезд от большой любви. Я сочувствовал им, и завидовал черной завистью, – вокзалы не бросаются под поезда.

У меня есть друзья, приятели тоже имеются. В конце весны, я перестал искать утешения в Лешке. Поначалу, уподобившись смертельно раненому человеку, я находил заветную таблетку анальгина, проглатывал ее и ждал... если не исцеления, то обезболивающего эффекта. Лешка, мой любимый мальчик, он мог утешить страдания любого, у кого есть хоть какая-то надежда на жизнь. Вот парадокс – жизнь у меня была, надежды не было, – Лешка оказался бессилен. В те весенние дни мои приятели напомнили о себе. Или я вспомнил о них... вероломно круша все что успел слепить из собственной жизни.

Был приторно солнечный день, я таял в нем готовой к употреблению карамелью. Ко мне в гости зашли два паяца, и кривляясь перед зеркалом сообщили:
– Ди-и-им, помнишь Evilа? Так вот он верну-у-улся, сейчас сидит у нас на кухне, чай пьет.
– Evilа?.. Ничего себе, имечко...
Мне составило труда сделать вид, что продолжение не интересно и я устал. От внезапной усталости у меня потемнело в глазах, задрожали колени и сел голос. С каждой минутой я уставал все крепче, полагаю «друзья» подумывали вызвать скорую.
– Дим, да что случилось-то? Тебе не хорошо?
Мне не хорошо?! Мне?!
– Катитесь к черту, клоуны! Ваши косметички отдельной бандеролью вышлю! И если прям щаз не исчезните, то на тот свет!
Дверь захлопнулась, по каменным плитам обиженно зацокали каблуки, клацнули открываясь зубы лифта... Я почти видел, как клоун что поменьше, пожал плечиком:
– Пс-с-сих!
Лифт клацнул зубами еще раз, и, убедившись что рот не пустой, потащил моих паяцев вниз. У меня возникло чувство, что я тоже клоун, что все мы принимаем участие в одном диком спектакле.

Дни перестали сыпаться, вытянувшись в один бесконечный день – без него. Я обещал не искать его, и он мне верит! Он мне верит... Верит зря. Кто еще причинит мне любовь так как он? Кто поймет меня и примет, со всеми изъянами, темными углами души. Увидев липкий страх – не отшатнется, а только крепче вопьется в него поцелуем? Чувствовал ли я вину за свою слабость, когда часами ходил мимо дома друзей-клоунов, выглядывая его в случайных прохожих? Нет. Только разочарование, что не увидел его сегодня... Но ведь у нас еще так много времени.

Времени не осталось, – незнакомый голос скрипнул в трубку: «у нас умер Evil».

Времени не осталось – лил дождь, я сорвал с вешалки куртку, готовый бежать к нему босиком, едва сдерживаясь чтобы не заорать во все горло, ничего не видел от слез, на ощупь брал сигареты, спички, ключи, ронял спички, поднимал их и ронял сигареты. Казалось – еще можно успеть. Если все сделать правильно, можно увидеть как он смеется запрокинув голову.

Я бежал к нему. Налетая на прохожих, глотая слезы просил:
– Прости, прости, прости…
Мне отвечали: «Конечно».
Я умолял Evilа простить меня.

Вот этот дом, квартира. Толкнул дверь, она открылась, я шагнул в полумрак. Шторы опущены, зеркало в прихожей завешено, на кухне хлопочет маленькая старушка. Я заглянул к ней и спросил:
– Где он?
– Что? Вы Дмитрий?
– Где он?
– Миша мне звонил, что вы придете… Сам так занят, так занят, все работает, с утра до ночи, опять убежал не завтракая, а ведь у него гастрит. И, посмотрев на меня, тихо добавила:
– Там, по коридору, направо.

В комнате, где лежал Evil, было светло и солнечно. Он лежал предо мной на широкой кровати, укрытый одеялом, повернув голову к входной двери. Как будто услышал шаги и обернулся посмотреть – кто идет. Evil смотрел на меня… Я не мог сдвинуться с места. Это Evil?.. Но что с ним случилось?.. Страшно худой… Раскинувшись в солнечных лучах на меня смотрел скелет, обтянутый кожей, покрытой темными пятнами.

Сев на постель, я взял Evilа за руку: «Почему ты умер, ничего не сказав мне, не дождавшись меня?».
Почему. Он. Умер?.. Дальше мысли понеслись вскачь. От чего он умер? Куда надо звонить? В скорую? В морг? Кто будет хоронить?
Вопроса – «Кто виноват» не возникло. Или был – маленький, никому не нужный – потерялся за спинами больших вопросов?
Ответы стали приходить один за другим. Телефон, скорая, морг, агентство, звонок другу. Меня посылали кто куда, дальше всех послал друг.
Близкие люди в спешке умывали руки, становились дальними. Я просил помощи у чужих. Мне ответили двое. Если вы слышите меня, должника, – встаю перед вами на колени, неустанно благодарю…

Утро похорон пролилось дождем. Я впервые покупал цветы Evilу. На главной площади города, размазывая дождь и слезы по щекам, я покупал цветы. Мне казалось что этого мало, я покупал еще.
Как я был рад, что Лешка сидит дома, что он ничего не знает… мой нежный, добрый мальчик, не помнит зла.

В морге выдали свидетельство и тело.
Я хотел поцеловать его в лоб, но вместо лба я увидел провалившиеся глаза и гниющий череп. Я оглянулся – кто в этом виноват? Виноватых не было.

Дорога на кладбище: в руках прыгает свидетельство о смерти. Тра-та-та, такой-то, возраст, пневмония на фоне вируса иммунодефицита, еще чего-то… Чего?!! От чего он умер?!
Нет, я не дурак. Когда я увидел Evilа мертвым, я испугался именно СПИДа. Признание однажды было, но… Я верил Evilу не единожды. Я верил ему всегда. Он был честен со мной, соврав только один раз. Стоя у могилы Evilа я спрашивал себя – достаточно ли одного раза, чтобы? Чтобы что?..

Умирая, чувствовал ли Evil что виноват? Предо мной, Лешкой, кем-нибудь еще? Зная его насквозь, могу с уверенностью сказать – нет. Все что угодно – усталость, сожаление, злость, любопытство, любовь к людям, которые остаются… только не вину, и не страх.

Мне страшно. Прошло уже две недели, а я так и не смог ничего рассказать Лешке. Объясняя одно, надо будет открыть другое… проще сразу рассказать все. Не могу. Я до изнеможения любил Лешку, и дня не мог прожить без Evilа! Целовался с Evilом взахлеб, изливал ему душу, после того как тот использовал моего брата как салфетку?

Как скоро я совершу предательство? Утешая Лешку, пренебрежительно расскажу о своем мимолетном, «ничего не стоящем», увлечении подонком?.. Или предам его самого, так ничего ему и не открыв?


Я чувствую себя старым, пустым домом… Нет, это не дом, это вокзал. Отныне я закрыт для всех поездов. Мои мысли – интеллектуальные бомжи и глупые дети – находят лазейки в стенах, днем уходят в город, а ночью возвращаются обратно. Призрак диспетчера продолжает давать сообщения. Последнее что от него слышали: «Товарный поезд … сошел с рельс, число пострадавших уточняется, виноватых нет».