Неврология

Нет места более честного, чем больница. С ее запахом дезинфекции, лекарств, гниения, говна и смерти. Здесь человек перестает притворяться, остается один на один со своей болезнью, со всей своей беспомощностью и грязью, и весь его пафос, все терзания, роковые любови и темные тайны - все это внезапно перестает иметь значение. Судьба (или Господь Бог?) иногда бывает очень изобретательна в том, как указать человеку на его место. Когда порой кажется, что страдания достигли предела, что терпеть больше невозможно, выясняется - еще как возможно, и предела нет. Когда нетелесная боль поглощает человека, доводит его до последней степени отчаяния, тогда появляется боль телесная, и человек, забыв о своих переживаниях, превращается просто в измученный комок мяса и голых нервов, скорчившийся и скулящий на прожаренных до коричневого цвета больничных простынях. Только плоть, только физическое, животное существование.
Я оказался в больнице через пять дней после того, как потерял Сережу. Нет, "потерял" - неправильное слово. Может показаться, что он умер. На самом деле, Сережа был жив, здоров, и, наверное, даже счастлив. Скажу лучше - "через пять дней после того, как я расстался с Сережей". Точнее, когда он расстался со мной.
И некого было даже винить, кроме себя, хотя все произошло случайно, как чаще всего это и бывает… Скучная попойка, привычный бардак, коньячная горечь и каннабиноидное марево, смех и нелепая музыка. Я и пошел-то туда от скуки - Сережа уехал к родителям на две оставшихся недели каникул. Все случилось до обидного банально. Тот парень сидел один в углу, пил мало, не болтал чепухи - чей-то не то двоюродный, не то троюродный брат, то ли из Чувашии, то ли из мордовских лесов. Целовались в темной прихожей, не спрашивая, не запоминая имен. Вызвали такси и поехали ко мне. Он был робким и едва ли не девственником - дикий и некрасивый мальчик с короткими ногами и руками рабочего. Ушел, не попрощавшись, сразу как рассвело и пошли первые трамваи. Конечно, оба понимали, что продолжения не будет.
Сережа узнал еще до своего возвращения. Кто-то из общих друзей-врагов, кто-то, кто видел нас тогда, позвонил ему, испортив отдых под крылом любящей мамочки. Кто-то, кто чокался со мной пузатыми бокалами и смеялся над моими шутками, а потом взялся за телефонную трубку. Я так и не смог допытаться у Сережи - кто. Впрочем, мне показалось, что за те несколько дней перед возвращением он все хорошо обдумал, и сознательно не дал мне возможности просить прощения. Потом мне приходило в голову, что для него это был только повод. Слишком поспешно он ухватился за эту мою измену, которая и изменой-то была лишь формально, слишком поспешно выбросил меня из своей жизни. Может быть, он разочаровался в совместной жизни, может быть его тяготило постоянное присутствие другого человека, чрезмерная забота о нем, так же, как тяготит родительская любовь и опека. Особенно, в его возрасте. Он и учиться-то уехал в другой город, чтобы сбежать от матери. Скорее всего, если бы мы это обсудили, я смог бы измениться, я дал бы ему желанную свободу - в конце концов, я не был родителем, а он был уже взрослым парнем со своими мозгами. Но обсуждения не случилось, он рубанул сплеча, и все закончилось разом.

Я многое передумал, после того как Сережа собрал свои вещи и ушел в общежитие. Телефон он отключил. Несколько дней я приходил, и часами, как пес, бродил под его окнами, караулил у входа в общагу. Наконец, вышли двое его приятелей и ненавязчиво дали мне понять, что если я не исчезну, меня будут бить. Я не знал его друзей, я не ведал, что именно он рассказывал им обо мне, и рассказывал ли вообще, но парни, похоже, не шутили. Смысла продолжать "дежурство" не было. Он отшвырнул меня, отправил разбираться со мной посторонних. Я почти не мог дышать.
Вернулся домой, в пустую квартиру, как после похорон. Пришло в голову сделать генеральную уборку, отдраить полы. Я помнил, как тщательно убиралась в квартире моя тетка Таня, когда гроб с телом дедушки отвезли на кладбище. Мне тогда было восемь, и я впервые столкнулся со смертью. Полчаса я провозился с пылесосом, потом набрал в ведро воды, выжал тряпку. В одних трусах, взмыленный и отчего-то веселый, я передвигался по квартире на корточках, оттирая линолеум. От окон к двери, от окон к двери. Я чувствовал облегчение, я уже почти закончил.

Успел подняться на ноги, когда в моей голове произошел Большой Взрыв, и начала образовываться новая вселенная. Сейчас уже не вспомнить, насколько сильной была боль. Помню только, что отбросив тряпку, я метался по квартире, хватаясь за стены, разбросал аптечку в поисках таблеток. В глазах темнело, откуда-то сбоку наползала черная пелена. Кое-как добрался до телефона, вызвал "скорую" и открыл входную дверь. Когда приехали врачи, я лежал на диване и пытался руками раздавить свой череп. Дальше воспоминания смутны и обрывочны. Игла в вене, цепочка оранжевых фонарей за окном "скорой", стакан воды, принесенный старенькой санитаркой в приемном покое.
Пришел в себя я уже в палате после пункции. Вначале я почувствовал запах дыма, занесенный откуда-то налетевшим ветерком. Потом понял, что лежу голым задом кверху на чужой кровати, а подо мной, под животом - свернутое одеяло. Первая мысль - что сильно перебрал где-то в гостях, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В общем-то, не впервой, хотя в тот последний год, когда у меня был Сережа, а я был у него, я вел себя паинькой. Не считая того, глупого и фатального, случая.
Я приподнял голову, и ее тут же будто стянуло широким винтовым хомутом. Я застонал и попытался повернуться набок.
- Лежи, не шевелись. Доктор сказала - пока нельзя, - голос был старческим и шершавым как наждачная бумага.
- Дымом пахнет, - горло тоже стянуло, и я еле произнес два слова.
- Так листья жгут. Ты лежи, а я пойду сестричку позову.
Коренастый старик в клетчатой рубашке и растянутых трениках с кряхтением сполз со своей койки.
Я отвел руку назад, нащупал и натянул на себя край простыни.

И завертелось:
- Субарахноидальное кровоизлияние...
- Полный покой...
- Парализации, слава богу, нет...
- Ригидность...
и проч., и проч...
Суета вокруг, белые халаты, уколы, градусники, тонометры. И боль, отступающая только после капельницы.
Инсульт, удар, "кондратий", в конце концов. То, что привычно ассоциируется со старостью, как инфаркт или склероз. В двадцать семь, будучи до сих пор здоровым как конь, я заполучил приступ, который едва не свел меня в могилу. Но не свел, и даже не сделал инвалидом. Я просто счастливец, как сказала заведующая отделением, мощная дама с гренадерскими усами.
- Пока еще рано делать прогнозы, но все же, вам очень повезло, - она успокаивающе потрепала меня по руке и добавила: - Лечить вас будет Илья Викторович, завтра на обходе он вас посмотрит.
Медсестра спросила, есть ли кто-то, кто может привезти мне необходимые вещи, и в первую секунду я подумал о Сереже. У него еще оставались ключи от моей квартиры, он знал, где что искать. Появилось искушение воспользоваться ситуацией, позвонить ему - не бросит же он умирающего на произвол судьбы. Я позвоню, он приедет, будет сидеть рядом, держать меня за руку, целовать в горящий лоб... Я представил это как наяву. Потом вспомнил, что его телефон отключен, поэтому позвонил матери. Она явилась всполошенная, привезла мне электробритву и отцовские вещи, поговорила с врачом. После этого, успокоенная тем, что отходить в мир иной я не собираюсь, клюнула меня в щеку, пробормотала: "Будь умницей" и отчалила.
Ближе к ночи мне стало хуже - голова болела невыносимо, повысилась температура - ртуть термометра переползала за сорок. Молоденькая медсестра всю ночь сидела у моей койки, делала уколы, которые, казалось, не помогали совсем. Приходил дежурный врач, качал головой, предлагал попробовать "уколоть еще вот это". В палате горел свет, мои соседи пытались заснуть при всей этой чехарде. Именно тогда в жару, в полубреду, когда все расплывалось перед глазами, я, наконец, понял и почувствовал, что вот сейчас, в этот самый момент могу умереть, и что со мной рядом не будет никого, кроме чужой деловитой девушки и двух черных, отвернувшихся к стене фигур на соседних койках. Ошеломленный этой вдруг открывшейся истиной, я не придумал ничего лучше, как молиться. Богу, в которого, как мне казалось, я не верил. Я вспомнил единственную молитву, которую знал - "Отче наш", и малодушно читал ее про себя раз за разом, пока не подействовали лекарства, которыми меня щедро накачали, и я не уснул под утро.

Утром я чувствовал себя вполне сносно. Началась моя растительная больничная жизнь. Я раззнакомился с соседями по палате - стариком Андреичем, который лежал с межпозвонковой грыжей, жаловался на боли, но при этом бодро бегал по больнице, спускался в газетный киоск, гулял в больничном садике. Третью койку занимал бомжеватого вида и неопределенного возраста мужичок, представившийся Колей. Коля долечивался от сотрясения мозга. Оба глаза его тонули в багрово-черных пузырях синяков. Соседи, напуганные ночной катавасией, робко подошли по очереди ко мне и поздоровались за руку с потенциальным покойником.
На обходе появился Илья Викторович, тот врач, о котором говорила завотделением. Молодой, по виду мой ровесник, высокий и очень худой - бледная кожа обтягивала впалые щеки и выпирающие скулы. Темные, коротко стриженые волосы. Какая-то едва заметная азиатчина во внешности. Он почти не разговаривал с пациентами, обращался с вопросами к сопровождавшей его медсестре. Он был сух и формален, тем не менее, больные его любили, а медсестры отзывались с нежностью.
- Илюшка - хороший доктор, не смотри, что почти пацан, - успокоил меня после обхода Андреич, - я у него в прошлом годе уже лежал, быстро меня на ноги поставил. После выписки я скакал вот по сю пору. А тут уж опять прихватило, ничего не поделаешь.
Я сделал вид, что воодушевлен.

Дни в больнице похожи один на другой. Когда лежишь целыми днями, не имея возможности даже сесть, то засыпая, то просыпаясь, то мучаясь болью, счет времени становится не так уж и важен. За окном сыпались листья, из коридора доносились громкие голоса. Мать больше не приходила, звонила два раза, интересовалась моим самочувствием. Отец даже не позвонил. Меня навещали мои приятели Юрчик и Макс, вместе и по очереди, шумные, бестолковые и непочтительные к печальной больничной атмосфере, приносили мне апельсины и печенье, которые я потом отдавал вечно голодному Колюне. Колюня был ленив, и не выходил из палаты даже покурить - распахивал окно, высовывался до половины, перегибаясь через подоконник, предоставляя нам с Андреичем любоваться его выставленным неаппетитно-плоским задом. Появлялась медсестра Вера - бой-баба с громовым голосом.
- Опять куришь, вот же скот! Кому сказано - в палате не курить! Доктору скажу - выпишут за нарушение режима.
Застигнутый Коля выбрасывал сигарету, возвращался, елозя животом по подоконнику, назад в палату и виновато лепетал:
- Что ты ругаешься? Я же на улице...
Еще была медсестричка Наташа - невесомая девочка с прозрачными пальцами, которыми она так ловко делала уколы, что игла даже не чувствовалась. В моем воспаленном, залитом кровью мозге отчего-то возникла мысль - а взять и жениться на такой вот Наташе, родить с ней сына, чтобы не сгинуть в генетической Лете, а продолжиться в следующих поколениях. Все на уровне инстинкта, на уровне естественного отбора. Разумеется, это были фантазии, не имеющие ничего общего с реальностью. Дарвин не оставил мне шансов.

Так я жил. Дни постепенно складывались в недели. Унизительное положение лежачего больного очень угнетало меня. Я страдал и стыдился того, что приходилось пользоваться уткой и судном, что бабушки-санитарки убирают за мной, взрослым мужчиной, как за младенцем. По ночам я слушал бурлящий храп Андреича и тонкие жалобные присвисты Колюни.
Все это было отвратительно.
Казалось бы, болезнь и брезгливость не должны потворствовать мыслям о сексе, однако мой мужской орган, похоже, совсем не считался с тем, что его хозяин серьезно болен и в любую минуту может умереть. Парадоксально, но почти все то время, когда я не спал, я думал об одном и том же. Мой вскипевший мозг вытеснял мысли о болезни и смерти, заменяя их гораздо более приятными. Я вспоминал. Вспоминал Вадима, Славку, Рустама, других случайных и неслучайных бойцов, с кем сходился в битвах на смятых простынях. Думал и о Сереже. О нем чаще, чем о других, видимо, потому что воспоминания были свежи. Я не думал о том, что он меня бросил, что не хочет меня больше видеть, не думал о наших отношениях и о психологических моментах этих отношений. Вместо этого я думал о его по-девичьи пухлых губах, узких шершавых ладонях, о темном члене, устроившемся на дорожке светлых волос, идущей от паха к пупку, о налитых яйцах и небольших, совсем подростковых ягодицах. Я изводил себя и странным образом спасался этим, как до того молитвой.
Представьте такую картину: больничная палата, на тумбочке бормочет телевизор, Андреич на своей койке разгадывает кроссворд, мусолит во рту кончик карандаша, бомжик Коля, как обычно, курит, высунувшись в окно, а я лежу, укрывшись одеялом до шеи, и мучительно хочу подрочить, но, конечно, не решаюсь. Смешно? Да.
Я маялся и дурел, будто превратился снова в пятнадцатилетнего подростка, одержимого сексом. Мне даже пришла в голову крамольная мысль попросить Юрчика... Когда он снова придет меня навестить. Я решил, что Юрка не откажется, он же Мать Тереза, а я - тот несчастный, который нуждается в помощи, пусть и такой своеобразной. Палата будет пуста и... Когда появлялся Юрка или кто-то из ребят, мои соседи деликатно выходили в коридор, оставляя меня наедине с моими гостями. Возможно, они просто их побаивались, возможно, на них веяло геенной огненной, недаром санитарка баба Валя крестилась, когда видела Юрчика, летящего воздушной походкой по обшарпанному больничному коридору. Он сам мне рассказывал об этом. Хотя, может, и выдумывал, с него станется. Но когда Юрка пришел, мне стало стыдно за свои мысли - будто подумал так о брате. К тому же, мне уже совсем не хотелось, я просто был рад его видеть.

Каждый день молодой доктор Илья Викторович появлялся у нас в палате. Не позднее одиннадцати, когда медсестры уже складывали свои орудия пыток и уносили стойки для капельниц. Он сгибал и разгибал мне ноги, наклонял мою голову, упирая ее подбородком в грудь. К этому времени боль почти перестала разрывать мою черепную коробку, а мысли о "безвестном крае" перестали так пугать. Внезапно я понял, что прикосновения его ладоней к моим ногам и шее волнуют меня. Вдруг что-то щелкнуло, и ни с того ни с сего, врач перестал быть абстрактной фигурой, функцией - как, например, милиционер или продавец в магазине, а превратился в живого человека. В молодого симпатичного темноглазого мужчину. Оживший, он стал появляться в моих фантазиях, я занес его в мои безумные похотливые списки. Я старался не глядеть на него, вздрагивал от его прикосновений и стеснялся того, что он может заметить мою реакцию. Я ведь был для него пациентом, объектом, еще одним кандидатом на тот свет.
Однажды, как мне показалось, я почти выдал себя. Во время очередного обхода рука его случайно соскользнула с моей шеи и проехалась по спине под майку. Ощутив кожей его сухую и теплую ладонь, я от неожиданности дернулся и резко повернулся на бок, к стене. Так и не увидел его реакции, не понял, что именно он мог подумать, но осмотр на этом внезапно закончился. Когда через несколько секунд я повернул голову, он вместе с медсестрой уже стоял у койки Андреича.
Илья Викторович - с красивыми худыми руками, с ухоженными ногтями, с узким золотым кольцом на безымянном пальце. У меня было много времени, поэтому я позволял себе долгие размышления. Я думал о нем, развлекал себя предположениями. С одной стороны - это обручальное кольцо, с другой... Кое-что неуловимое, труднообъяснимое, мне казалось, все же было в нем. Конечно, я мог и ошибаться. Он уплывал от меня, ускользал, растворялся в осеннем дыму с улицы. Будь я здоров, не лежи бревном на койке, возможно, я и рискнул бы. Впрочем, будь я здоров, я бы сейчас, наверняка, продолжал страдать по Сереже, искать встречи, целовать оставшиеся после него мелочи, и был бы сам себе отвратителен в своей униженности и сентиментальности.

Спустя три недели я все еще был в своей палате. Андреича и Колю выписали. Я остался один. Мне разрешили немного читать, и, наконец, разрешили вставать. Бледный и пошатывающийся, я прогуливался по коридору, тяжело опираясь на Юркину руку. Мы доходили до лестницы, потом разворачивались и медленно возвращались назад. В общем-то, я себе нравился таким, выздоравливающим - похудевший, измученный и томный, с легкой синевой под глазами.
Он попался нам навстречу, шел быстро, на ходу перебирая какие-то бумаги, полы халата развевались за спиной.
- Доброе утро, Илья Викторович!
Он резко затормозил, едва удержав серые разграфленные листки. Руки карточного шулера, черные ордынские глаза.
- А, это вы! Вам лучше, я вижу. Идите в палату, я сейчас к вам зайду.
Он отвел взгляд, прошел мимо и скрылся за дверью. Юрчик оглянулся ему вслед.
- Ну, нихрена тут у вас птички!
Я усмехнулся.

В последний вечер перед выпиской он внезапно пришел ко мне в палату. Я стоял возле окна, глядя из темноты на мокрый асфальт, залитый фонарным светом. По пустой улице прошаркал троллейбус - «последний, случайный». Илья подошел, встал рядом.
- Вот, дежурю сегодня...
Я промолчал, смотрел на раскачивающиеся ветки.
- Завтра на выписку? - спросил он, будто не знал.
- Да.
Я почувствовал, что его холодность, его профессиональная отстраненность куда-то пропали. Он пришел ко мне не как врач. А как кто? Я не знал.
Мы еще постояли молча. Он вздохнул, засунул кулаки в карманы халата. И вдруг, внезапно, глядя в окно на блестящие под фонарным светом листья лип, выдал то, чего я от него никак не мог ожидать.
- Саша, ты ведь понимаешь, что это все очень серьезно?
Я молча кивнул, хотя он на меня не смотрел.
- Будь осторожен. Тебе нельзя нервничать и перенапрягаться
Он помолчал и добавил:
- Знаешь, не хотел бы тебя здесь снова увидеть. Ведь все это, - он коротким жестом обвел палату, - все это для стариков. А тебе еще тридцатника нет. Да и там, - он кивком указал вверх, - тебя тоже еще не ждут.
Смешно, он считал, что мне приготовлено местечко наверху, а не внизу.
Он говорил со мной как со старым знакомым, и я не знал, как на это отвечать.
- Спасибо. Я буду осторожен, - только и сказал я.
Он вдруг быстро повернулся, взглянул на меня - его темные глаза в сумраке палаты показались мне лишенными зрачков. Потом шагнул к выходу.
- Ладно, пойду. Спокойной ночи.
Вышел и прикрыл дверь, а я лег на свою койку. Еще примерно час я пытался уснуть, ворочался, садился, пил воду, хотя хотелось выпить чего-нибудь крепкого, в первый раз за все время моей болезни. Стало ясно, что сон не поймать. Встал, обулся, вышел из палаты.

Пройдя по темному коридору мимо пустого сестринского поста, я поскребся в дверь ординаторской, тихо, в глубине души рассчитывая, что он не услышит. Но он услышал. Я уловил стук шагов, и Илья резко распахнул дверь. Без халата, в футболке, взлохмаченный. Видимо, прилег отдохнуть. На столе горела тусклым светом настольная лампа.
- Что?..
Я ничего не ответил, шагнул внутрь, закрыл за собой дверь, оказавшись с Ильей прямо лицом к лицу, на расстоянии нескольких сантиметров. Две или три секунды мы смотрели друг на друга, потом я опустился перед ним на колени, обхватил его бедра, прижался лицом к его животу и замер. Почти сразу ощутил прикосновение его ладони к моему затылку.
- Подожди...
Он развел мои руки, высвободился, сделал шаг к двери и повернул ключ. Я наблюдал за ним, так и продолжая стоять на коленях. Закрыв дверь, он вернулся ко мне, щелкнула пряжка ремня...
У окна, между столом и шкафом, в ординаторской стоял диван, но мы сумели добраться только до кушетки - покрытой лиловой больничной клеенкой, и затянутой сверху полиэтиленом. И вот на этом старом и шатком ложе, грозившем развалиться под нами, прилипая голой и потной кожей к пленке, мы и любили друг друга. Мы летели на нашем допотопном самолете, два камикадзе - пилот и штурман, и священный ветер, врывавшийся в форточку, благословлял наш полет.

- Подожди, сейчас давление тебе измерю. Б**дь, тебе же вообще нельзя было...
Он скомкал использованное полотенце, сунул его в пакет. Все еще без трусов прошлепал к столу, взял тонометр.
Я рассмеялся.
- Поздно, доктор, раньше надо было думать!
- Никогда себе не прощу, если что-то... - бормотал он, надевая манжету мне на руку.
- Успокойся, - я протянул руку и погладил его по щеке, по обозначившейся с утреннего бритья щетине, - Я давно уже не чувствовал себя так хорошо.
Илья мне не поверил, потому что цифры на тонометре говорили об обратном. Одевшись, вышел в коридор, запер меня в ординаторской, и через пару минут вернулся с наполненным шприцем и пузырьком спирта.
- Повернись.
- Засадить хочешь? - пошутил я, но вяло, потому что в затылке начала пульсировать боль, а к горлу подкатила тошнота.
- Ага, хочу, - сказал он совершенно серьезно и засадил.
Рука у него не была легкой, не то, что у Наташи. В тесном пространстве ординаторской резко запахло спиртом.

- Сам дойдешь? - спросил он, когда я, уже приведший себя в порядок, взялся за ручку двери.
- Дойду. Слушай, Илья, приедешь ко мне домой - навестить пациента, а?
- Нет, Саш, не приеду.
- Но почему? Я хочу, чтобы ты приехал, я живу один и...
Я ухватил его за футболку.
Он тихо рассмеялся.
- Глупости не говори. У меня жена и двое детей.
- И что?
- И ничего.
Он легко и быстро поцеловал меня и вытолкал в коридор. Щелкнул замком, запираясь изнутри.
- Илья!
Я уже занес кулак, чтобы стучать в дверь, но вовремя остановился.
Едва ли не наощупь вернулся в палату, прошел к своей кровати. Где -то через полчаса дверь приоткрылась, и в проеме замаячила высокая фигура в белом халате. Постояв пару секунд, Илья плотно закрыл дверь.

Утром на выписке был уже другой врач, у меня все было в норме, давление, как у космонавта. Поэтому в сопровождении "верного оруженосца" Юрчика, который нес сумку с моими вещами, вызывал такси, открывал передо мной двери, и вообще, всячески выказывал свою заботу, я и покинул стены больницы.
Квартира, в первые минуты, показалась мне чужой и странной, но вовсе не пустой, как тогда. Через три дня я уехал в санаторий, где долечивался в компании пенсионеров, исправно посещал процедуры, не пил и не курил.
Только вернувшись, я понял, что за все послебольничное время ни разу не вспомнил о Сереже. Позже я встречал его несколько раз - на улице, в транспорте или в клубе. Мы оба старательно делали вид, что не знакомы. С Ильей я больше не пересекался, хотя искушение было. Но - не случилось. И к лучшему. Определенно, к лучшему.