Дружок

Позвонил Женька и сообщил, что свадьба переносится с пятницы на субботу. Переиграли весь сценарий поездки в ЗАГС и оттуда за стол.

После работы в пятницу я должен приехать к нему, остаться ночевать, чтобы к 6 часам утра встретить свадебный лимузин, на котором надо ехать за родителями, оттуда в Видное за невестой Настей, чтобы уже к 10 часам утра быть в ЗАГСе.

После работы в пятницу приехал к нему. Перекусили и быстро легли спать. Впервые в жизни мы спали на одной тахте.

У Женьки однокомнатная квартира. С Настей они сошлись еще в институте, эта однокомнатная квартира была результатом размена большой трехкомнатной квартиры, где Женька жил с отцом и матерью, которые категорически возражали против того, чтобы Настя поселилась у них. Они ее на дух не переносили, и мы все участвовали в борьбе молодых за право любить друг друга.

Лежим лицом друг к другу, так как на спину лечь невозможно – тахта узкая. Дышим друг другу в лицо. Темнота в комнате кромешная. Начинаю задремывать. Вдруг мне чудится, что Женька плачет. Прислушиваюсь. Шепчу:

- Жень!

Он шмыгает носом:

- Что?

- Ты плачешь, что ли?

Молчит. Действительно плачет. Никогда не мог предположить такой поворот. Может, у него кто умер?

- Жень!

- Что?

- Умер кто?

Молчит. Ну, не хочет человек отвечать – я не из тех, кто лезет в душу. Вдруг он:

- Леш!

- Что?

- Можно я тебе под голову положу руку?

Я тут же поднял голову, Женька просунул под нее свою руку и я снова лег. Мы сдвинулись вплотную, носы дышат друг в друга. Слышу шепот:

- Ты спишь?

- Нет.

- Я тоже. Тебе на руке удобно?

- Да.

Дышим. Я начинаю задремывать. Вдруг ощущаю на своем лице ладонь Женьки, он ощупывает мое лицо.

- Жень!

- Что?

- Ты чего?

- Я больше не могу.

Тут я заговорил в голос:

- Да что случилось?!

Сон опять пропал. Он:

- Тише! Соседи за стенкой все слышат, не говори в голос, у меня слышимость отличная.

Молчим. Я лежу головой на его руке и на моем плече другая его рука. И вот он шепчет:

- Всю мою сознательную жизнь мечтал оказаться с тобой в одной постели. И надо же – перед свадьбой… Я заплакал потому, что больше не могу сдерживаться, меня прорвало. Я сейчас скажу вещь, за которую людей презирают, ненавидят, увольняют с работы, за которую людей казнят полнейшим одиночеством. Но я скажу.

Я прошептал:

- Жень, не пугай.

- Я не пугаю. Я скажу то, чего никогда не мог бы выговорить. Но я знаю, что больше никогда мне не суждено, Леша, лежать с тобой рядом, в темной комнате, чувствовать на себе твое дыхание и иметь возможность шептаться с тобой. Я тебе сейчас скажу то, чего не скажу больше никогда и никому, даже Настьке: я люблю. У меня в жизни есть любовь. Но это не Настька. С Настькой у нас будет ребенок. Она уже подзалетела, дело решенное. Моя любовь – это такое чувство, благодаря которому я вообще существую. Никто не знает, что я весь представляю собой непроглядную черноту, моя душа – сплошные потемки. Но в этом непроглядном мраке, Леша, есть область яркого света. Это моя любовь. Не знаю, что с этой областью произойдет после того, как я тебе выговорю мою тайну, может быть, там все тоже померкнет после этого, потому что я привык носить этот свет в себе много лет и никому о нем не говорить. Не знаю. Но сейчас, когда я оказался с тобой один на один, я понял, что другого такого случая не представится.

- Если боишься, - прервал я его шепотом, - то можешь не говорить.

- Я только одного боюсь в этой жизни, Леша.

- Чего?

- Потерять тебя. Потому что я люблю – тебя. Оказывается, есть вещи, которыми человек абсолютно бессилен управлять. Это относится к чувству, про которое я тебе говорю. Мы с тобой встретились на первом курсе, знакомы уже двенадцать лет, а это чувство возникло во мне при самой первой встрече между рядами – и всегда со мной. Мы с тобой первый раз увиделись между столами в 25-й аудитории. Ты выбирал место, где приземлиться, и я шел тебе навстречу и тоже хотел найти место за столом. И - все. Я – подзалетел. Страшней, чем Настька. В самом что ни на есть безысходном смысле. Никогда со мной до того ничего подобного не было. И после института мужчины не становились объектом моей любви, ты знаешь. Если бы хоть раз со мной что-то подобное произошло, я бы не так удивлялся. Но моя любовь адресована к одному тебе.

Я перестал дышать. Женька замолчал. Он зашептал снова:

- Можешь всем рассказать о том, что я тебе сказал, я готов к тому, что стану всеобщим посмешищем.

- О какой любви ты говоришь? – прошептал я. – Не понимаю. Мы друзья.

Он тут же ответил:

- О самой настоящей. О любви, Леша. Я всю мою жизнь мечтаю, чтобы ты меня поцеловал, чтобы мы с тобой лежали не как сейчас – официально, в трусах, а голые, и чтобы ты меня целовал, а я имел возможность целовать тебя. Я говорю о вот такой любви. Просто – о любви. Никакой дружбы мне больше не надо. Я нашей дружбой сыт по горло.

Мы помолчали.

- Я думаю, - прошептал Женька, - что произошла страшная ошибка природы. Не может быть, чтобы я, человек рациональный, полюбил тебя с бухты барахты. Наверное, Леша, между нами что-то было в прошлой далекой жизни, мы были какими-то другими, но о чем-то мы там с тобой не договорились. Иначе я свое чувство объяснить не в состоянии.

Я поцеловал его долгим поцелуем прямо в его говорящие губы. Я присосался к его губам, потому что в этот момент вдруг ясно осознал, что он попал в мое самое больное место. Он, конечно, не догадывался, какой жуткий образ жизни я веду. Внешне у меня обстояло все респектабельно: мой сын-третьеклассник уже передумал становиться космонавтом и решил стать милиционером. Но временами я тоже думал про свою прошлую жизнь. Правда, Женька никогда не был предметом моего романтического бреда, поскольку я его воспринимал как молодого мужчину не для меня: его затяжной роман с Настей убеждал в том, что я у Женьки на периферии. Теперь я целовал «молодого» – и Женька отвечал мне слабо, покорно, прижимаясь ко мне не только губами, а всем лицом. Носом я чувствовал его мокрые от слез щеки, и щемящая жалость к нам обоим заполнила всего меня. Я целовал Женьку, ставшего мне вдруг чужим и незнакомым, сладко и агрессивно возбуждающим меня. Я стянул с него трусы, стянул трусы с себя, мы чуть не упали с узкой тахты, но когда снова легли, то сразу столкнулись стоячими членами, прижались друг к другу.

- Леша, - шептал Женька, - Леша… Что я должен делать, скажи мне? Научи. Я умею только любить тебя, но я никогда не имел дела с мужчинами.

Мы оба были мокрые. Пот с меня струился крупными каплями. Женька тяжело дышал. Он еще обнимал меня за шею, прижимая к себе. Руки его бессильно упали – я освободился из его объятия и перевалился на тахту. Мы снова лежали лицом друг к другу. Дышали друг другу в носы. Наши губы соприкасались. Но все, все, все вокруг было уже другим. Не только на тахте и не только в этой однокомнатной квартире – во всей жизни.

- Люблю тебя, - прошептал Женька. – Все равно люблю. Свет не померк.

- Мне кажется, - прошептал я, - что я люблю тебя сильнее…

Это было правдой.

Я сполз вниз, к ногам Женьки и добросовестно зализал нанесенную другу рану. Оттуда сочилась моя собственная сперма, я лизал, лизал, напуская слюны, чтобы последствия первого вторжения были как можно более безболезненны.

А потом мы слились в поцелуе и, помню, я, измотанный, все-таки стал задремывать, забрав себе в рот Женькин язык…

*

В шесть часов утра мы, как штык, стояли во дворе у подъезда. У Женьки в руках был громадный букет цветов, у меня – второй букет. Оба мы были в черных костюмах, в белоснежных сорочках, в галстуках. Во двор вкатил неестественно вытянутый лимузин бежевого цвета. Мы влезли на заднее сиденье и Женька крикнул шоферу в другой конец лимузина:

- Поехали сначала на Ждановскую за родителями, а потом едем в Видное за невестой! К десяти часам утра должны быть обратно в Москве в ЗАГСе!

Шофер с довольно симпатичной мордой, одетый так же торжественно, как и мы, почему-то огрызнулся:

- У меня путевка! Знаю! Успеем! Лучше скажите, кто из вас жених, а кто – кто?

Женька почему-то обиделся и отвернулся к окну. Я крикнул:

- Он жених, а я – свидетель!

- Дружок, значит… Ну, поехали…

И мы поехали - туда, где нас ждала непростая жизнь.

 

Автор - НикКуз