Юкио Мисима

Запретные удовольствия

Аннотация

«Запретные удовольствия» («Запретные цвета») - история юного гомосексуала, попавшего под влияние стареющего писателя Сунсуке, который полностью разочаровался в женщинах. Пораженный красотой Юити, старик, узнав о его нетрадиционной ориентации, разрабатывает коварный план мести женщинами, причинившим ему страдания, и молодой человек станет его главным орудием... Соединяя в книге описания традиционной японской культуры, и беспутного образа жизни японских геев 50-х годов, Юкио Мисима, как истинный мастер слова, создает мир одновременно прекрасный и уродливый, притягательный и вызывающий отвращение. Перевод О. Сидорова.



Глава 1. НАЧАЛО

 

Ясуко приходила к Сунсукэ, когда тот отдыхал, сидя в ротанговом кресле на краю сада. Она радостно усаживалась к нему на колени, доставляя старику огромное удовольствие.

Шло лето 1950 года. По утрам Сунсукэ не принимал посетителей. Если было желание, то он работал. Если такого желания не возникало, он писал письма или приказывал вынести в сад кресло и полулежал в нём с книгой. Иногда закрывал книгу, клал её на колени и предавался безделью либо звонил в колокольчик и приказывал служанке принести чай. Если же по какой-то причине плохо спал предыдущей ночью, то натягивал одеяло до подбородка и некоторое время дремал.

Хотя миновало пять лет с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят, у него не было занятия, чтобы отвлечься, ничего, что можно было назвать хобби. В сущности, Сунсукэ не верил в эту чепуху. Он был совершенно лишен качества, столь важного для хобби: он не умел ценить конкретных взаимоотношений, которые крепко связывали бы его с другими людьми. Этот острый недостаток объективности в сочетании с неловкими, порывистыми попытками установить связь между своим внутренним миром и тем, который лежал вне его, придавал определенную свежесть и наивность его произведениям последних лет. Они черпали силу из самых сокровенных его замыслов: из полных драматичности случайностей, порожденных столкновением человеческих желаний; смешных зарисовок; стремления изобразить характер человека – все питалось конфликтом между личностью и её внутренним миром. В этом отношении некоторых резких критиков все еще одолевали сомнения, стоит ли провозглашать его великим писателем.

Правое колено досаждало Сунсукэ приступами невралгии, которые обычно предваряла тупая боль глубоко внутри. Было сомнительно, что его состарившиеся хрупкие коленные чашечки смогут долго выдерживать теплый вес молодой женщины. Однако по мере усиления боли выражение радости появлялось на его лице.

Наконец он сказал:

– У меня болит колено, Ясуко. Дай я передвину ногу вот так, а ты пока сядь сюда.

Ясуко широко открыла глаза и участливо посмотрела на Сунсукэ. Он засмеялся: Ясуко испытывает к нему отвращение.

Старый писатель понимал это чувство. Он встал и схватил Ясуко за плечи. Потом повернул к себе за подбородок её лицо и поцеловал в губы. Поспешно выполнив таким образом долг по отношению к ней, он почувствовал внезапную вспышку боли в правом колене и рухнул в кресло. Когда он смог поднять голову и оглядеться, Ясуко исчезла.

Прошла неделя, а Ясуко не давала о себе знать. Однажды во время прогулки Сунсукэ зашел к ней домой. Оказалось, что она уехала с какими-то школьными подругами на курорт с онсэн – горячими источниками на южном побережье полуострова Идзу. Записав название курорта в записную книжку, Сунсукэ вернулся домой и занялся приготовлениями к отъезду. На столе он обнаружил стопку гранок, срочно требующих правки, но отложил их на потом, утешая себя внезапным осознанием того, что ему необходим отдых в середине лета.

Обеспокоенный жарой, Сунсукэ сел в ранний утренний поезд. Несмотря на это, его белый костюм промок на спине от пота. Он сделал глоток горячего чая из термоса. Тощей, сухой, словно бамбук, рукой он вытащил из кармана рекламный проспект очередного своего собрания сочинений, который дали ему в издательстве.

Это новое собрание сочинений Сунсукэ Хиноки будет третьим по счету. Первое вышло, когда ему исполнилось сорок пять.

«Помню, в то самое время, – размышлял он, – вопреки тому, что большинство моих произведений признано миром миниатюрной иллюстрацией стабильности и единства и в некотором смысле достигло вершины, как предсказывали многие, я был до некоторой степени подвержен этой глупости. Глупости? Чепуха. Глупость нельзя связать с моими произведениями, с моей душой, с моим образом мыслей. Мои произведения, определенно, не глупость. Я был выше того, чтобы использовать мысль для скрашивания собственной глупости. Стараясь поддерживать чистоту своего мышления, я ограждал от моей глупой деятельности достаточно духовности, чтобы позволить своим мыслям обрести форму. Однако секс был не единственной движущей силой. Моя глупость не имеет ничего общего ни с духовным, ни с плотским. Моя глупость состоит в исступленной способности управлять абстракциями, что угрожает превратить меня в мизантропа. Мне это до сих пор угрожает, даже сейчас, на шестьдесят шестом году моей жизни».

С печальной улыбкой на губах Сунсукэ внимательно рассматривал собственную фотографию на обложке проспекта, который держал в руках. Это был портрет безобразного старика. Только так могло и быть. Однако не трудно было увидеть в нём определенные размытые и тонкие черты духовной красоты, столь признанной обществом. Высокий лоб, запавшие узкие щёки, широкие, голодные губы, волевой подбородок – каждая черта носила нескрываемые следы долгого упорного труда и одухотворенности. Его лицо, однако, было не столько выковано духовностью, сколько озадачено ею. Это лицо, в котором избыток духовности как бы обнажался, принуждая смотрящего отводить взгляд, словно оно слишком откровенно говорило о чем-то личном. В своем уродстве оно было лишенным души трупом, больше не обладающим силой хранить тайну.

Это было делом рук группы поклонников, которые, осмыслив интеллектуальный гедонизм того времени, заменили заботу о человечестве индивидуализмом, искоренили универсальность из чувства красоты, воровски и жестоко вырвали красоту из лап этики. Это они называли черты лица Сунсукэ прекрасными.

Пусть так, но на последней странице обложки проспекта, которая смело несла черты мерзкого старика, ряды похвальных отзывов множества выдающихся людей составляли странный контраст с тем, что было на первой странице. Эти великие интеллектуалы, эта стая плешивых попугаев, готовых по указке громко петь свои хвалебные песни, восхваляла сверхъестественную красоту произведений Сунсукэ.

К примеру, один известный критик, ученик Хиноки, подвел итог всем двадцати томам собрания сочинений, написав следующее: «Этот огромный поток произведений, влившийся в наши сердца, был написан искренне и закончен сомнением. Господин Хиноки утверждает, что, если бы он не обладал инстинктом сомнения в своих произведениях, он бросил бы их прочь, как только они были написаны. Разве когда-нибудь выставлялось такое обилие мертвецов на суд зрителей?

В произведениях Сунсукэ Хиноки описаны неожиданности, непостоянство, неудачи, несчастья, непристойности, попрание приличий – все, являющееся противоположным красоте. Если в качестве фона использовался определенный исторический период, он, вне всякого сомнения, выбирал декадентский. Если для сюжета необходима любовная история, вне всякого сомнения, акцент ставился на её безнадежность и скуку. В его руках здоровой, цветущей формой становится страстное одиночество человеческой души, взрывающееся со скоростью эпидемии, распространяющейся в тропическом городе. Его не трогают ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда; кажется, что все страсти человеческого рода не имеют к нему отношения. И не только это, он находит гораздо больше тем, о которых пишет, гораздо больше живой неотъемлемой ценности в единственном капилляре, теплящемся на кладбище страстей, тогда когда человеческие чувства еще были живы.

Посреди холодности возникает искусный трепет чувства. Посреди аморальности появляется почти жесткая мораль. В холоде чувствуется героическое волнение. Что за мастерски выкованный стиль должен быть, чтобы вторгаться в угодья парадоксального? Это стиль рококо, стиль старинного Хэйанского периода [Xэйан – с 794 г. столица Японии, с названием которой связан исторический период после реформ «тайка», определивших переход Японии к новым формам власти – сегунату, охватывающий период с конца VIII в. по конец XII в. (Здесь и далее примеч. пер.)]. Это и стиль человеческой жизни в полном смысле этого слова. Это стиль облечения ради облечения. Он диаметрально противоположен чистому стилю. Он полон привлекательных изгибов и складок, таких как у скульптур богинь судьбы на фронтоне развалин Парфенона или складки одеяния Ники Самофракийской работы Пеония. Струящиеся, летящие складки, не просто повторяющие движения тела, а подчиняющиеся его линиям. Это складки, струящиеся сами по себе, которые сами по себе взлетают к небесам…»

Пока Сунсукэ читал, на его губах играла раздраженная усмешка. Затем он пробормотал:

– Он совершенно ничего не понял. Это надуманный цветастый панегирик – вот что это такое! И через двадцать лет он оказался таким ничтожеством.

Сунсукэ посмотрел в широкое окно вагона второго класса. Рыбачья лодка, расправив паруса, держала курс в открытое море. Белая парусина, наполненная ветром, льнула к мачте, вяло заигрывая с ней. В этот миг серебряный луч блеснул где-то у основания мачты, затем поезд врезался в рощицу смолистых сосен, стволы которых высвечивало летнее утреннее солнце, потом въехал в туннель.

«Я не удивлюсь, – подумал Сунсукэ, – если этот сполох света исходит от зеркальца кагами. В той лодке, должно быть, прихорашивается рыбачка. Загорелой рукой, сильной, как у мужчины, она, вероятно, посылает косые отблески пассажирам каждого проезжающего мимо поезда, чтобы поведать всем свои секреты».

В поэтическом воображении Сунсукэ лицо рыбачки обрело черты Ясуко. Худое потное тело стареющего писателя задрожало.

«Его не трогают ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда; кажется, что все страсти человеческого рода не имеют к нему отношения».

Ложь! Ложь! Ложь!

Процесс, посредством которого писатель вынужден подделывать свои истинные чувства, противоположен тому, посредством которого человек из высшего общества вынужден подделывать свои. Художник маскируется, чтобы разоблачить, человек высшего света маскируется, чтобы скрыть.

В результате из-за такой скрытности Сунсукэ подвергался нападкам людей, обвинявших его в недостаточной интеллектуальности, людей, которые стремились осуществить союз искусства и общественных наук. Следовательно, была веская причина тому, что он не станет принимать участия в глупом выставлении напоказ нравоучительной философии в эпилоге произведения, во многом подобно тому, как танцовщица ёсэ [Ёсэ – театр варьете], исполняющая канкан, приподнимает юбку и выставляет напоказ свои бедра. В мышлении Сунсукэ, в его отношении к искусству и жизни было нечто такое, что упорно навлекало на себя бесплодность.

То, что мы называем мыслью, рождается не перед свершившимся фактом, а после него. Мысль выступает в качестве судебного защитника поступка, порожденного случаем и порывом. Как защитник она придает значение и теории такого поступка – необходимость заменяется случайностью, воля – порывом. Мышление не может исцелить раны слепого, который натыкается на фонарь, но может показать, что виной тому и фонарь, и слепота. Для поступка постфактум подгоняется другая теория, до тех пор, пока она не станет системой. Движущая сила поступков становится не чем иным, как вероятностью в кругу всех поступков. Это как обрывок бумаги на улице. Таким образом, тот кто обладает силой мышления, стремится расширить эту силу вне всяких границ и сам становится пленником мысли.

Сунсукэ проводил резкую грань между мыслью и глупостью. В результате он неоправданно тяжело винил собственную глупость. Привидение глупости, строго-настрого изгнанное из его произведений, крадучись пробиралось в его сны по ночам. Определенно, три его катастрофических брака промелькнули пару раз в его произведениях. В юности жизнь молодого парня Сунсукэ была последовательностью падений, цепочкой просчетов и неудач.

Он не знал ненависти? Ложь. Не знал ревности? Ложь.

В отличие от безмятежной покорности, которая наводняла его произведения, жизнь Сунсукэ была полна ненависти и ревности. После крушения своего третьего брака, после досадных развязок его десяти, или около того, любовных историй – тот факт, что старый художник, питающий неискоренимое отвращение ко всему женскому роду, ни разу не украсил свои произведения цветами этого отвращения, был достижением его безмерной сдержанности, неизмеримого высокомерия.

Женщины, появлявшиеся на страницах его многочисленных книг, казались читательницам, а также и мужчинам, которые тоже встречались среди его читателей, раздражающе непорочными. Один любопытный исследователь, занимающийся сравнительной литературой, поместил его героинь в один ряд с эфемерными героинями Эдгара Аллана По Лигейей, Береникой и Мореллой, которые скорее из мрамора, чем из плоти. Их легко угасающие страсти были подобны мимолетному свету полуденного солнца, отражающемуся от высеченных из мрамора лиц. Сунсукэ боялся наделить своих героинь глубоким чувством.

Один доброжелательный критик заострил на этом внимание Сунсукэ и сказал, что его позиция приверженца вечной женщины абсолютно очаровательна.

Его первая жена была воровкой. За два года их жизни в браке она украла и продала просто из прихоти зимнее пальто, три пары ботинок, материю на два весенних костюма и цейссовский фотоаппарат. Когда она уходила, ворот и оби [Оби – широкий пояс в виде длинного куска материи, который несколько раз обматывают вокруг талии, на женском кимоно укладывают сзади бантом] её кимоно были расшиты драгоценными камнями. В конце концов Сунсукэ был богатым человеком.

Его вторая жена оказалась сумасшедшей. Одержимая навязчивой идеей, что муж убьет её во сне, она так ослабла от недостатка ночного отдыха, что превратилась в истеричку. Однажды Сунсукэ, вернувшись домой, почувствовал странный запах. Его жена стояла в дверях, преградив путь и отказываясь впустить мужа.

– Дай мне войти, – попросил он. – Что за странный запах?

– Нет, тебе нельзя входить, – отвечала она. – Я очень занята.

– Чем?

– Ты всегда бросаешь меня и уходишь куда-то, поэтому я сорвала кимоно с твоей любовницы и решила сжечь его. Боже, как хорошо!

Сунсукэ оттолкнул её и увидел куски угля, тлеющие на персидском ковре. Жена снова подошла к печке и, изящно придерживая длинный рукав кимоно, с абсолютным спокойствием стала выгребать горящие угли и разбрасывать их по ковру. В ужасе Сунсукэ пытался остановить её. Она сопротивлялась, подобно пойманной птице, изо всех сил бьющей крыльями.

Его третья жена оставалась с ним до самой смерти. Эта женщина с большими сексуальными потребностями заставила Сунсукэ испытать все муки супружеских отношений. Он ясно помнил, когда это все началось.

Сунсукэ всегда прерывал работу, чтобы заняться любовью, после чего его работоспособность возрастала чрезвычайно. Обычно они с женой отправлялись спать около девяти вечера. Некоторое время спустя он оставлял её и поднимался в свой кабинет на втором этаже, работал там до трех или четырех часов ночи, а потом ложился спать здесь же, на узкой койке. Сунсукэ строго придерживался заведенного порядка. С вечера почти до десяти утра он, практически, не видел свою жену.

Однажды летней ночью он почувствовал странный порыв разбудить её. Однако желание продолжать работу умерило его пыл, и это повлекло за собой беду. Действительно, той ночью, словно наказывая себя, Сунсукэ работал без передышки до пяти часов утра.

Наверняка жена еще спит… Бесшумно он спустился по лестнице. Дверь в спальню оставалась открытой. Жены нигде не было видно.

В этот миг Сунсукэ неожиданно осознал, что так происходит всегда. «Должно быть, потому, что я придерживаюсь одного и того же графика, – подумал он. – Я должен был знать, мне следовало бояться этого».

Скоро он взял себя в руки. Наверное, жена, набросив домашнее кимоно поверх ночной рубашки, как обычно, ушла в ванную. Он ждал. Она не возвращалась.

Сунсукэ в тревоге прошёл по коридору и спустился по лестнице. Под окном кухни за низким столиком сидела его жена в черном кимоно, подперев голову руками. Еще не рассвело. Сунсукэ спрятался за плотными шелковыми занавесками, которые закрывали выход в коридор.

Вскоре послышался скрип деревянной калитки в двадцати – тридцати шагах от кухонной двери и тихий музыкальный свист. Настало время доставки молока.

В близлежащих дворах одна за другой залаяли собаки. Молочник был обут в спортивные тапочки. Он радостно и бодро вышагивал по мокрой от ночного дождя каменной дорожке, его молодое тело упивалось движением, обнаженные руки, видневшиеся из-под коротких рукавов синей рубашки поло, касались мокрых листьев камелии, холодные мокрые камешки рассыпались под ногами.

Женщина встала и раздвинула кухонную дверь [В японских домах двери раздвижные, называемые сёдзи]. В проеме вырисовывалась фигура молодого человека. Его зубы, белеющие в улыбке, и синяя рубашка были едва видны. Повеял утренний ветерок и принялся играть кисточками занавесок.

– Спасибо, – сказала жена Сунсукэ.

Она взяла две бутылки молока. Послышался тихий звук звякнувших друг о друга бутылок и серебряный звон её кольца о стекло.

– Вы дадите мне за это кое-что, госпожа, не так ли? – нахально спросил молодой человек.

– Не сегодня, – ответила она.

– А как насчет завтра? Быть может, днем?

– Нет, это исключено.

– Всего один раз в десять дней! Ты нашла себе другого?

– Не говори так громко!

– Может, послезавтра?

– Послезавтра?…

Жена Сунсукэ произнесла это так, словно застенчиво ставила хрупкий фарфор на полку.

– Хотя… Вечером мужа не будет. Тогда тебе можно прийти.

– Часов в пять?

– В пять часов.

Молодой человек уходить явно не собирался. Он несколько раз тихонько ударил рукой о дверной косяк.

– А как насчет сейчас?

– О чем ты говоришь? Мой хозяин и повелитель наверху. Ненавижу людей, у которых отсутствует здравый смысл!

– Ладно. Только один поцелуй.

– Не здесь. Если кто-нибудь увидит нас, мы пропали.

– Только один поцелуй.

– Вот надоеда! Только поцелуй.

Молодой человек задвинул за собой дверь. Женщина шагнула к нему в подбитых кроличьим мехом тапочках, которые обычно надевала в спальне.

Они стояли вдвоем, напоминая розу, обвившуюся вокруг шеста. Волнообразные движения время от времени шли от её спины к бедрам вниз вдоль черного бархатного кимоно. Его рука нащупала и стала расстегивать ремень. Жена Сунсукэ покачала головой, отбиваясь. Они беззвучно боролись. До этого момента жена стояла спиной к Сунсукэ. Теперь спиной к нему оказался мужчина. Под распахнутым кимоно жены ничего не было. Молодой человек опустился на колени в узком дверном проеме.

Сунсукэ смотрел на обнаженное тело жены, стоящей там, в серой рассветной дымке. Это белое изваяние словно парило. Её рука, будто рука слепого, искала ощупью волосы молодого человека.

На что сейчас могли смотреть глаза его жены? Сначала светящиеся, затем затуманившиеся, потом широко открытые, затем робко глядящие из-под опущенных век? На эмалированные кастрюли на полках? На дверки буфета? На очертания рассветных деревьев в окне? На солнечные зайчики, отскакивающие от дверного косяка? Интимная тишина кухни, похожая на тишину спящей казармы перед полным событий предстоящим днем, определенно не могла вызвать отклика в глазах его жены. Однако в этом взгляде было нечто недвусмысленное, и оно находилось где-то возле той самой занавески. Её глаза словно ощущали его присутствие, они старались не встречаться взглядом с Сунсукэ.

Это были глаза, наученные с детства никогда не смотреть на мужа, – при этой мысли Сунсукэ бросило в дрожь. В то же время желание внезапно выйти из своего укрытия исчезло. Он был не в состоянии и слова сказать и, более того, не знал, как получить отмщение.

Через некоторое время молодой человек отодвинул дверь и ушёл. Сунсукэ тихо удалился на второй этаж.

Этот писатель, этот аристократ сверх меры имел единственный способ избавиться от обид, которые преподносила ему жизнь. Его французский дневник, в котором по определенным дням он исписывал целые страницы. (Сунсукэ никогда не бывал за границей, но прекрасно владел французским языком. Три произведения Гюисманса [Гюисманс Шарль Мари Жорж (1848 – 1907) – французский прозаик] – «Собор», «Там, внизу», «В дорогу!» – так же как «Мертвый Брюгге» Роденбаха [Роденбах Жорж (1855 – 1898) – бельгийский писатель и поэт (писал на французском языке), чье творчество носит религиозно-мистический характер. Символистский роман «Мертвый Брюгге» был написан в 1892 г.], он перевел на японский, просто чтобы набить руку.) Если только этот дневник будет предан гласности после его смерти, вероятно, возникнут многочисленные дискуссии по поводу того, не превосходит ли он по своей ценности все его произведения per se [Само по себе (лат.)]. Все те важные элементы, которых его произведения были лишены, расцветали на страницах этого дневника, но переносить их словесно в эти произведения – шло вразрез желаниям Сунсукэ, который ненавидел голую правду. Он твердо придерживался веры, что любая грань чьего-то таланта, в чем бы она ни выражалась, которая проявляется спонтанно, – обман. И не только недостаток объективности в его произведениях коренился в его творческом подходе, в его чрезмерно упрямой приверженности к субъективности. Он до крайности ненавидел голую правду и делал свои произведения скульптурами обнаженных тел, с которых содрана кожа.

По возвращении в кабинет Сунсукэ погрузился в свой дневник, в болезненное описание тайного свидания на рассвете. Почерк его был ужасен, словно он намеренно писал так, чтобы самому не прочитать эту запись, когда он вернется к ней в второй раз. Как и дневники прошедших десятилетий, стопкой сложенные на полках, страницы этой тетради были полны проклятий, адресованных женщинам. Если проклятия в конечном счете и не возымели действия, то лишь потому, что тот, кто творил эти проклятия, был не женщина, а мужчина.

Легче процитировать отрывки из этого меморандума, полного скорее памятных заметок и афоризмов, чем записей, которые обычно делают в дневнике. Вот одна из них, сделанная в юности.

«Женщины не могут привнести в мир ничего, кроме детей. Мужчины могут родить все, что угодно, кроме детей. Созидание, воспроизводство и размножение – все это мужские возможности. Женская беременность – не что иное, как этап воспитания ребенка. Это старая истина. (Стоит заметить, что Сунсукэ не имел детей, что было почти делом принципа.)

Женская ревность — это просто ревность к созидательности. Женщина, которая рожает сына и воспитывает его, вкушает сладкую радость, мстя созидательности. Преграждая путь созидательности, она чувствует, что у неё есть то, ради чего стоит жить. Стремление к роскоши и расточительности – деструктивное стремление. Куда ни посмотри, побеждают женские инстинкты. Изначально капитализм был мужской теорией, репродуктивной теорией. Потом женский образ мышления поглотил его. Капитализм превратился в теорию экстравагантности. Благодаря Елене в конце концов разразилась война. В очень далеком будущем коммунизм тоже окажется разрушен женщиной.

Женщина выживает повсюду и правит, словно ночь. Её натура находится на самой высокой вершине низости. Она затягивает все ценности в трясину сентиментальности. Она совершенно неспособна к пониманию какой-либо доктрины: «истик» – она способна постичь, представить же, что такое «изм», она не в состоянии. Лишенная оригинальности, она не может понять даже атмосферу. Все, что она может постичь, – это запах. Она чувствует запахи, как свинья. Духи – мужское изобретение, созданное для того, чтобы усовершенствовать женское обоняние. Благодаря им мужчина избежал того, чтобы его обнюхивала женщина.

Сексуальные женские прелести, её инстинктивное кокетство, все силы её сексуальной привлекательности доказывают, что женщина – создание бесполезное. Нечто полезное не нуждалось бы в кокетстве. Сколько времени напрасно потрачено от того, что мужчин так настойчиво влечет к женщинам! Какой позор это приносит духовным силам мужчин! У женщины нет души, она лишь может чувствовать. То, что называется величественным чувством, – достойный лишь осмеяния парадокс, самодельный ленточный червь. Величие материнства, которое изредка возникает и приводит людей в шок, в действительности не имеет никакого отношения к духовности. Это не больше чем физиологическое явление, ничем существенно не отличающееся от жертвенной материнской любви, которую мы видим у животных. Короче говоря, духовность должна рассматриваться как особая характерная черта, которая отличает человека от животного. Это есть единственное существенное отличие».

Основное отличие (лучше будет назвать его отличительной особенностью человека, способного к созданию художественного вымысла) можно было узнать по чертам лица на фотографии двадцатипятилетнего Сунсукэ, вставленной в этот дневник. Это было безобразное лицо, хотя в его выражении была некая искусственность, отвратительная внешность человека, который старается день ото дня поверить в собственное уродство.

В дневнике того года, аккуратно написанном по-французски, можно было найти разнообразные, беспорядочные, вопиющие глупости. Например, несколько грубых рисунков женских половых органов, перечеркнутых крест-накрест. Он их проклинал.

Сунсукэ женился на воровке и сумасшедшей не потому, что вокруг не было других невест. Было достаточно «одухотворенных» женщин, которые могли бы найти этого многообещающего молодого человека интересным. Но существо, которое являла собой такая «одухотворенная» женщина, было чудовищем, а никак не женщиной. Единственными женщинами, которые не могли сохранять верность Сунсукэ, были те, которые отказывались понимать его единственную сильную сторону, его единственную красивую черту – его душу. Сунсукэ мог любить только этих мессалин, уверенных в своей красоте, которым не требовалась духовность, чтобы очаровывать всех вокруг.

Милое лицо его третьей жены, умершей три года назад, всплыло в памяти Сунсукэ. В пятьдесят лет она и её любовник вполовину моложе её совершили синдзю-датэ [Основной мотив синдзю-датэ – невозможность влюбленных соединиться в этом мире] – двойное самоубийство. Сунсукэ знал, почему его жена рассталась с жизнью. Она боялась перспективы дожить до отвратительной старости в его компании.

Их мертвые тела были вместе выброшены волнами на мысе Инубо высоко на скалы. Достать их оказалось нелегкой задачей. Рыбаки обвязали их веревками и передавали со скалы на скалу в белой пене рокочущего прибоя.

Так же трудно было разделить их окоченевшие мертвые тела. Они слились вместе, словно мокрая веленевая бумага. Казалось, они были покрыты одной, общей для двоих, кожей. Останки жены Сунсукэ отправили в Токио для кремации.

Это были пышные похороны. Когда церемония закончилась, пожилой муж пошел прощаться с покойницей, которую унесли в другое помещение. По его указанию никто больше туда не входил. Её ужасно распухшее лицо было прикрыто лилиями и гвоздиками. Сунсукэ безо всякого страха всматривался в это самое уродливое из всех лиц. Оно больше не сможет причинять своему мужу боль, никогда больше не будет красивым. Разве не по этой причине оно стало таким безобразным?

Сунсукэ взял маску Но, окамэ [Окамэ – одна из масок кагура – древних ритуальных масок, помогающих вернуть душу в тело после смерти, изображает лицо молодой привлекательной женщины], олицетворяющую женственность, которую хранил словно сокровище, и прикрыл ею лицо своей жены. Он все сильнее и сильнее давил на неё рукой, до тех пор, пока лицо утопленницы не лопнуло под маской, как перезрелый фрукт. (Никто не узнает, что сделал Сунсукэ – через час или около того все следы будут уничтожены пламенем.)

В боли и негодовании провел Сунсукэ положенный период траура. Когда он вспоминал тот рассвет, который положил начало его боли, ему трудно было поверить, что его жена уже мертва. У него было больше соперников, чем пальцев на руках, а их самонадеянная молодость, их ненавистная красота…

Сунсукэ поколотил палкой одного из них, и жена грозила бросить его. Поэтому он извинился перед ней и купил мальчику костюм. Позднее парень погиб в сражении в Северном Китае. Пьяный от радости Сунсукэ сделал длинную запись в своем дневнике, а потом, как одержимый, вышел прогуляться по улице.

Улица была заполнена толпами солдат, отправляющихся на фронт, и провожающими. Сунсукэ смешался с людьми, провожающими солдата, который прощался с хорошенькой девушкой, очевидно своей невестой. Почему-то оказалось, что Сунсукэ радостно размахивает бумажным флажком. Какой-то фотограф случайно проходил мимо и запечатлел его. Так фото Сунсукэ, размахивающего флажком, появилось в газетах и обрело известность. Кто мог знать? Вот эксцентричный писатель размахивает флажком, посылая солдата умирать на поле брани – на то самое поле брани, где недавно умер презренный молодой солдат, смерть которого он на самом деле праздновал!

Вот какими мыслями была занята голова Сунсукэ Хиноки во время полуторачасовой автобусной поездки к побережью, где находилась Ясуко.

«Потом война закончилась, – думал он. – Она совершила самоубийство на второй год после окончания войны. Газетчики были вежливы, написали, что она умерла от сердечного приступа. Только узкий круг друзей знал правду. После того как закончился траур, я влюбился в жену бывшего князя. Казалось, что десять с лишним любовных похождений моей жизни увенчались этой любовью. В критический момент появился её муж и потребовал 300 тысяч иен. Бывший князь имел побочный доход, партнером в котором выступала его жена, – шантаж».

Эти воспоминания вызвали у него улыбку. Эпизод с шантажом был смешным, хотя комизм вызвал чувство неловкости.

«Интересно, способен ли я ненавидеть женщин столь же яростно, как когда-то в молодости?»

Сунсукэ подумал о Ясуко, этой девятнадцатилетней девушке, которая с тех нор, как они познакомились в Хаконэ [Хаконэ – популярный горный курорт, известный горячими источниками. Находится сравнительно недалеко от Токио] в мае, несколько раз приходила навестить его. Старый писатель тяжело вздохнул.

В накагора (середине мая), когда Сунсукэ работал, какая-то девушка, живущая в той же гостинице, попросила через горничную у него автограф. В конце концов он встретился с девушкой около сада. Она шла навстречу, держа под мышкой одну из его книг. Вечер был восхитительный, писатель вышел прогуляться и увидел её, когда взбирался по каменным ступеням.

– Это вы? – спросил Сунсукэ.

– Да. Моя фамилия Сэгава, – сказала она. – Здравствуйте.

На ней было розовое платье, такое, какие носят маленькие девочки. Её руки и ноги были длинными и изящными, возможно слишком длинными, кожа бедер – упругой, словно тело пресноводной рыбы, белая с желтоватыми впадинками, сверкающими из-под подола её короткого платья. Сунсукэ определил, что ей лет семнадцать – восемнадцать. Хотя, судя по выражению её круглых глаз, ей можно было дать двадцать или двадцать один год. Она была обута в гэта [Гэта – японская национальная обувь в виде дощечек на высоких поперечных подставках], открывающие её аккуратные пятки – небольшие, скромные, крепкие, птичьи.

– Где ваш номер?

– Вон там, в задней части здания.

– Вот почему я вас не видел. Вы одна?

– Да, то есть сегодня.

Девушка поправлялась после пневмонии. Сунсукэ понравилось, что она оказалась барышней, которая читала романы «ради любовной истории». Её компаньонка, пожилая женщина, уехала в Токио на пару дней по делам. Сунсукэ мог бы пойти к себе в номер вместе с Ясуко, подписать ей книгу и сразу же вернуть, но захотел устроить с ней встречу ради книги на следующий день. Поэтому они уселись на одну из некрасивых скамеек у сада. Перебросились несколькими фразами. Действительно, не находилось какой-то определенной темы, которая могла бы ускорить близость между нерешительным стариком и довольно молоденькой женщиной. «Когда вы приехали? Чем занимается ваша семья? Вы себя чувствуете сейчас лучше?» – расспрашивал Сунсукэ, и она отвечала со спокойной улыбкой.

Поэтому вызвало удивление то, как скоро сад стал погружаться в сумерки. Прямо перед ними мягкие очертания пика Мело и горы Татэяма справа от него становились темнее и тихо прокрадывались в мысли тех, кто ими любовался. Между двумя горами плескалось море Одавара. Маяк мерцал, словно вечерняя звезда, в том месте, где сумеречное небо и узкий мокрый ландшафт сливались в тумане. Пришла горничная, чтобы позвать их на ужин, и они расстались.

На следующий день Ясуко и её пожилая компаньонка пришли в номер Сунсукэ и принесли с собой немного сладостей из Токио. Писатель вынес им два тома, которые уже надписал. Старуха говорила одна, предоставив Ясуко и Сунсукэ роскошь молчания. После того как Ясуко и женщина ушли, Сунсукэ взбрело в голову совершить пешую прогулку. Он тяжело дышал, когда в раздражении карабкался на холм.

«Не важно, что это далеко, я смогу. Я еще не устал. Смотри, как я могу!» – говорил он себе.

Наконец Сунсукэ увидел поросшее травой местечко в тени дерева. Там он растянулся на земле, словно потерял сознание. Неожиданно откуда-то сбоку из кустов метнулся огромный фазан. Сунсукэ вздрогнул. Он почувствовал, что его сердце сильно забилось от тревожной радости, вызванной перенапряжением.

«Давненько у меня не возникало подобного чувства. Сколько лет?» – подумал Сунсукэ.

Он предпочел забыть, что «это чувство» было по большей части делом его же рук. Он намеренно предпринял эту необычайно утомительную пешую прогулку. Определенно, такую забывчивость, такую преднамеренность можно было отнести на счет приближающейся старости.

Автобусный маршрут от ближайшей железнодорожной станции до городка, где пребывала Ясуко, в нескольких местах проходил рядом с морем. Со скалистых вершин простирался вид с высоты птичьего полета на сверкающее летнее море, прозрачный, едва видимый раскаленный жар заливал водную гладь.

До полудня было еще далеко. Несколько пассажиров в автобусе, из местных, разложили бамбуковые футляры и принялись поедать свои рисовые шарики. Сунсукэ вряд ли знал, какое ощущение вызывает пустой желудок. Будучи погружен в размышления, он мог есть, потом забыть, что ел, а потом удивляться, почему у него полный желудок. Его внутренние органы, так же как и рассудок, не обращали внимания на превратности повседневной жизни.

Остановка «Парк К.» находилась недалеко от конечного пункта «Ратуша К.». Никто там не выходил. Автобусный маршрут разрезал посередине этот огромный парк, занимавший около тысячи гектаров между горами и морем. С одной стороны были горы, если смотреть от центра, с другой – море. Через густой кустарник, громко шелестящий на ветру, Сунсукэ мельком разглядел пустынную, притихшую игровую площадку и море. Его синяя лазурная гладь разрывалась где-то вдалеке. Разнообразные парковые качели отбрасывали неподвижные тени на блестящий песок. Без какой-либо на то причины, которую он мог бы понять, этот огромный парк, тихий утром в середине лета, заинтересовал его.

Автобус остановился на краю маленького беспорядочного городка. Вокруг ратуши не было признаков жизни. Через открытые окна белые крышки столов, на которых ничего не лежало, отражали свет. Обслуживающий персонал гостиницы, вышедший встречать приехавших, поклонился.

Сунсукэ отдал свой багаж и стал медленно взбираться по каменной лестнице рядом с храмом. Благодаря ветру с моря жара едва ощущалась. Томные голоса цикад [Цикада по-японски «уцусэми» – этими же иероглифами обозначается «земная жизнь»] доносились сверху – теплые звуки, словно приглушенные толстым слоем шерстяной ткани. Дойдя до середины лестницы, Сунсукэ снял шляпу и остановился немного передохнуть. Под ним в небольшой бухточке плыл маленький зеленый пароходик, с шумом выпуская пар, двигаясь рывками. Затем он остановился. Тотчас же казавшийся слишком простым изгиб спокойной бухты внезапно наполнился тоскливым звуком, словно издаваемым бесчисленными крыльями, подобно жужжанию надоедливой мухи, поймать которую не удается, как ни старайся.

– Какой красивый вид!

Сунсукэ сказал первое, что пришло ему на ум. Определенно, вид был вовсе не так уж и хорош.

– Вид из гостиницы лучше, господин.

– Неужели?

Он был слишком ленив и не прилагал никаких усилий, чтобы доставить себе удовольствие от поддразнивания и насмешек. Его утомляло, когда его собственное спокойствие нарушалось хоть на минуту.

Ему предоставили самый лучший номер в гостинице. Он задал горничной вопросы, которые подготовил по пути, и обнаружил, что ему не так уж легко формулировать фразы с нарочитой небрежностью. (Хуже того, он опасался, что растерял все своё безразличие.)

– Здесь зарегистрирована молодая дама по фамилии Сэгава?

– Да. Она живет здесь.

Его сердцебиение участилось, поэтому следующий вопрос он произнес медленно:

– С ней кто-то еще?

– Да, они приехали несколько дней назад. Поселились в «комнате хризантем» [В гостинице в японском стиле «рёкан» у комнат нет номеров. Взамен им даются поэтические названия].

– Сейчас она, случайно, не здесь? Я — друг её отца.

– Она только что ушла в парк К.

– Она ушла одна?

– Нет, не одна.

Горничная не сказала: «Они пошли с ней». При подобных обстоятельствах Сунсукэ был полон уныния. Он не знал, как выспросить с надлежащим безразличием, сколько с ней друзей и какого они рода – мужского или женского.

Что если её друзья мужчины, что, если там только один из них? Разве не странно, что такой вполне естественный вопрос до сих пор никогда не приходил ему на ум? Глупость сохраняет собственное неуклонное равновесие, не так ли? До тех пор пока настаивает на своем, она продвигается вперед, подавляя любое подходящее разумное суждение.

Сунсукэ чувствовал, что обслуживание оказалось скорее навязчивым, чем приятным, хотя его так радушно встретили в отеле. Пока он принимал ванну и обедал, пока не были завершены все формальности, он предавался отдыху. Когда, наконец, его оставили одного, он лишился самообладания от возбуждения и беспокойно расхаживал по номеру. Тревога подтолкнула его на поступок, совершать который порядочному человеку не следовало. Он тихонько прокрался в «комнату хризантем».

Номер был в идеальном порядке. Сунсукэ открыл европейский платяной шкаф в меньшей комнате и увидел кожаные белые брюки и белые поплиновые рубашки. Они висели рядом с белым льняным комбинезоном Ясуко с тирольской аппликацией. Сунсукэ бросил взгляд на туалетный столик и увидел помаду и палочку воска для волос рядом с пудрой, кремом и губной помадой.

Сунсукэ вышел из комнаты, вернулся к себе и нажал на звонок. Когда пришла горничная, он заказал машину. Пока он надевал костюм, прибыла машина. Сунсукэ ехал в парк К.

Он велел водителю ждать и вошел в ворота парка, который, как обычно, пустовал. Арка ворот была новой, из природного камня. Моря оттуда не видно. Тяжелые ветки деревьев, покрытые черноватой зеленью листвы, шелестели на ветру, словно далекий прибой.

Сунсукэ решил пойти на пляж. Там, как ему сказали, они купались каждый день. Он ушёл с игровой площадки, миновал угол маленького зоопарка, где дремал, свернувшись калачиком, барсук. Резко обозначенная тень от решетки падала ему на спину. На огороженной лужайке, где срослись вместе две дзельквы, спокойно спал длинный черный кролик, не обращая внимания на жару. Сунсукэ спустился по каменной лестнице, густо заросшей травой, и увидел по другую сторону обширных зарослей кустарника океанский простор. Насколько хватало взгляда, там было лишь шевеление веток. Ветер медленно подбирался к нему. Он проворно прыгал с ветки на ветку, словно приближался какой-то маленький зверек. Самые бурные порывы ветра возникали временами, будто резвилось какое-то невидимое огромное животное. Надо всем этим царил неизменный солнечный свет, все остальные звуки тонули в нескончаемом стрекотании цикад.

По какой тропинке ему спускаться к пляжу? Далеко внизу Сунсукэ увидел сосновую рощу. Поросшая травой лестница вела вниз кружным путем. Сунсукэ купался в лучах солнца, пробивающегося через деревья, ослепленный неистовой зеленью травы, и начал ощущать, что тело покрывается потом. Лестница изгибалась. Он с трудом проделал путь до кромки узкого песчаного коридора у подножия скалы.

Там никого не было. Обессиленный стареющий писатель уселся на валун.

Гнев, и ничто иное, завел его так далеко. Ведя жизнь, какую вёл он, окруженный своей высокой репутацией, религиозным почитанием, с каким другие относились к нему, разнообразными деловыми мероприятиями, разносторонними знакомствами и тому подобными бесконечно отравляющими человеку жизнь неотъемлемыми составляющими, он обычно не чувствовал необходимости убегать от жизни. Наиболее экстремальным уходом от действительности для него было приближение к ней. Перед широким кругом знакомых Сунсукэ Хиноки играл, словно великий актер, который своим искусством заставлял тысячи зрителей чувствовать, что он близок лишь с одним из них. Это, по-видимому, было ловкое искусство, вопреки всем законам перспективы. Его не трогали ни похвалы, ни критика – он был глух ко всему. Теперь он трепетал в предвкушении наносимой обиды, жаждал, чтобы ему причинили боль; только в этом смысле Сунсукэ искал спасения своим собственным непревзойденным способом.

Однако сейчас необычно близкие волнистые просторы моря, казалось, утешали Сунсукэ. Когда море проворно и без устали пробиралось между скал, оно пропитывало его собой, втекало в его существо, моментально окрашивало его своей синевой и снова отступало прочь.

Посреди океана образовалась зыбь. Появились нежные белые брызги, словно приближалась волна. Когда она достигла мелководья и, казалось, расступилась, неожиданно возник пловец. Его тело проворно распрямило волну, сильные ноги пинали океанскую отмель по мере того, как он шел вперед.

Это был удивительно красивый молодой человек с фигурой, подобной фигуре Аполлона, отлитого в бронзе скульптором пелопонесской школы. Его тело переполняла благородная красота – колонноподобная шея, слегка покатые плечи, широкая грудь, элегантные округлые запястья, резко сужающийся крепкий торс, сильные ноги, слегка изогнутые, словно героический меч. Юноша остановился у кромки воды и, прогнувшись, стал осматривать левый локоть, который, видимо, ударил о край скалы. Отражение от волн, отступающих перед его ногами, озарило повернутый вниз профиль, словно выражение радости внезапно исподволь мелькнуло на нём. Глубокие, печальные глаза, довольно полные, свежие губы – все это составляло его необычный профиль. Восхитительная переносица вкупе со сдержанным выражением лица придавали юношеской красоте некоторую целомудренную дикость, будто он никогда не знал ничего, кроме благородных мыслей и лишений. Это, вместе с настороженным выражением темных глаз, с ровными белыми зубами, с тем, как он неспешно и неосознанно двигал запястьями, с манерой держать быстрое тело, рельефно создавало характер молодого красивого волка. «Именно! Он похож на красивого волка!»

В то же время в мягкой округлости плеч, в невинной наготе груди, в обаянии губ – во всех этих внешних чертах была какая-то загадочная, е поддающаяся определению неиспорченность, о которой упоминал Уолтер Патер [Патер Уолтер Хорейшо (1839 - 1894) – английский критик, искусствовед, ученый. В 1873г. опубликовал книгу «История Ренессанса», в которой выразил идею «искусства для искусства», оказавшую влияние на движение эстетов] в связи с восхитительным рассказом тринадцатого века «Амис и Амалия», как о некой «неиспорченности раннего Ренессанса». Сунсукэ увидел признаки последнего и невообразимо таинственную и хорошо развитую эту самую «неиспорченность» в очертаниях тела юноши перед ним.

Сунсукэ Хиноки ненавидел всех молодых людей в мире. Однако эта красота помимо желания лишила его дара речи.

Обычно он имел плохую привычку тотчас же связывать красоту со счастьем; однако заткнула рот его негодованию в этом случае, по-видимому, не совершенная красота юноши, а то, что, как он предполагал, должно было бы быть его полным счастьем.

Юноша посмотрел в направлении Сунсукэ. Затем он скрылся из вида, спрятавшись за скалой. Через некоторое время появился снова в белой рубашке и консервативных синих саржевых брюках. Посвистывая, он начал подниматься по тем самым каменным ступеням, по которым только что спустился Сунсукэ. Сунсукэ встал и пошел за ним. Молодой человек еще раз обернулся и посмотрел на старика. Вероятно, это был эффект летнего солнца, светящего ему на ресницы, но его глаза казались совсем темными. Сунсукэ удивился, почему юноша, который так блистательно сиял прежде в своей наготе, теперь утратил счастливый вид, если не сказать больше.

Юноша пошел по другой тропинке. Становилось все труднее поспевать за ним. Уставший старик стал спускаться по тропе, испытывая сомнения, что у него хватит сил следовать за бодро шагающим молодым человеком и дальше. Вскоре поблизости от заросшей травой лужайки в роще он услышал сильный мужской молодой голос:

– Все еще спишь? Ты меня удивляешь! Пока ты спала, я плавал в открытом море. Давай, просыпайся и пойдем назад.

Под деревьями стояла девушка. Сунсукэ пережил потрясение оттого, что, как ему показалось, она очень близко. Она вытянула над головой тонкие руки. Несколько пуговиц на спине её синего девичьего европейского платья расстегнулись. Сунсукэ увидел, как юноша застегивает их. Девушка стряхнула прилипшие к подолу сухую траву и землю. Сунсукэ увидел её профиль. Это была Ясуко!

Сунсукэ в изнеможении тяжело опустился на ступеньки. Он достал сигарету и прикурил её. Для этого эксперта в искусстве ревности не было ничего необычного в том, чтобы чувствовать смесь восхищения, ревности и поражения. Но на сей раз сердце Сунсукэ было занято не Ясуко, а юношей, красота которого была такой редкостью в этом мире.

В этом совершенном юноше сосредоточились все мечты юности некрасивого писателя, – мечты, которые он прятал от посторонних глаз. Ом упрекал себя за них. Расцвет интеллекта, время, когда он начинает расти, – вот тот яд, который, как он полагал, отравляет существование молодого человека, ощущающего, что его молодость уходит у него на глазах. Юность Сунсукэ прошла в бешеной погоне за молодостью. Действительно, что за глупость!

Юность мучает нас всевозможными надеждами и огорчениями, но, по крайней мере, мы не осознаем, что наша боль — это обычные мучения юности. Сунсукэ, однако, провел всю свою юность, понимая это. Он строго-настрого исключил из своего образа мыслей, из своего сознания, из своего теоретизирования по поводу «Литературы и юности» все, связанное с неизменностью, универсальностью, общими интересами, все, что, к несчастью, так хрупко, – короче говоря, романтически вечно. До некоторой степени его глупость заключалась в шутовском, импульсивном экспериментировании. В то время его единственной излишне оптимистичной надеждой было то, что ему повезет настолько, что он сможет увидеть в своей собственной боли совершенную, доведенную до конца боль юности. И не только. Он желал увидеть в своей радости абсолютную радость. В итоге он видел в ней силу, необходимую человеку.

«На этот раз меня нисколько не волнует, что я потерпел поражение, – размышлял Сунсукэ. – Он — обладатель универсальной красоты молодости, он живет, купаясь в лучах человеческой жизни. Он никогда не будет осквернен ядом искусства или подобными глупостями. Он – мужчина, рожденный, чтобы любить и быть любимым женщиной. Ради него я с радостью удалюсь с поля брани. Более того, я рад этому. Я большую часть своей жизни провел в борьбе против красоты, но приближается время, когда красота и я пожмем руки в примирении. Насколько я могу судить, само небо послало мне эту пару».

Двое влюбленных приближались к одинокой колонне внизу узкой тропы. Ясуко первая увидела Сунсукэ. Она и старик смотрели друг другу в лицо. В глазах его была боль, но губы улыбались. Ясуко побледнела и потупила взгляд. Все еще глядя в землю, она спросила:

– Вы приехали сюда работать?

– Да. Я только что приехал.

Юноша вопросительно посмотрел на Сунсукэ. Ясуко познакомила их.

– Это мой друг Юити.

– Минами, – сказал юноша, добавив свою фамилию.

– Услышав имя Сунсукэ, молодой человек нисколько не удивился. Сунсукэ подумал: «Вероятно, он слышал обо мне от Ясуко. Потому-то он и не удивился. Мне больше бы понравилось, если бы он никогда не удосужился взглянуть на мое собрание сочинений в трех изданиях и никогда не слышал моего имени».

Они втроем поднимались по каменным ступеням парка в совершенном спокойствии, праздно болтая о том, что курорт кажется пустынным. Сунсукэ оставил свою сдержанность. Он не питал склонности к легким шуткам, как светский человек, но был вполне весел. Все трое сели в нанятый им автомобиль и поехали назад в отель.

Они поужинали a trois [Втроем (фр.)]. Это была идея Юити. После ужина они расстались и разошлись по своим номерам. Позднее Юити, казавшийся высоким в гостиничном кимоно, появился у двери комнаты Сунсукэ.

– Можно войти? Вы работаете? – спросил он из-за двери.

– Входите.

– Ясуко надолго засела в ванне, а мне скучно, – сказал юноша в своё оправдание. Однако его темные глаза стали более печальными, чем были днем. Инстинкт художника подсказал Сунсукэ, что за этим последует какое-то признание.

Они немного поболтали о пустяках. Было очевидно, что юноше не терпелось высказать то, что давно было у него на уме. Наконец он спросил:

– Вы собираетесь остаться здесь на некоторое время?

– Думаю, да.

– Я, если смогу, хотел бы уехать десятичасовым паромом сегодня вечером или завтра утренним автобусом. Правда, я хочу сбежать сегодня ночью.

Удивленный, Сунсукэ спросил:

– А как же Ясуко?

– Я и пришёл поговорить с вами об этом. Нельзя ли мне оставить её с вами? Я подумал, может быть, вы захотите на ней жениться.

– Надеюсь, тебя не сдерживает что-то незаконное.

– Вовсе нет. Просто я не могу провести здесь еще одну ночь.

– Почему?

Юноша отвечал искренним, но несколько сдержанным тоном:

– Вы не понимаете? Я не могу любить женщин. Знаете, что я имею в виду? Мое тело может их любить, но мой интерес к ним чисто интеллектуальный. Мне никогда в жизни не хотелось переспать с женщиной. Я никогда не чувствовал желания, когда смотрел на женщину. Тем не менее я пытался убедить себя, что обманываюсь, и теперь я предал невинную девушку, проиграв спор самому себе. Глаза Сунсукэ зажглись странным светом. По природе он не был чувствителен к этой проблеме. Его наклонности были совершенно нормальными.

– Тогда кого же ты можешь любить? – осведомился он.

– Я? – Лицо юноши покраснело. – Я люблю только мальчиков.

– Ты рассказал Ясуко об этом? – спросил Сунсукэ.

– Нет.

– Тогда не говори. Это не сработает. Есть вещи, которые можно говорить женщинам, и есть, которые говорить нельзя. Я не слишком осведомлен о твоей проблеме, но, похоже, этого женщины понять не в состоянии. Когда появляется девушка, которая любит тебя так сильно, как, по-видимому, любит тебя Ясуко, лучше всего жениться на ней, поскольку тебе все равно когда-нибудь придется жениться. Воспринимай брак как тривиальность. Он тривиален – именно поэтому его называют священным.

Сунсукэ начал получать дьявольское удовольствие от этой встречи. Тут он поймал взгляд молодого человека и из почтения к приличиям пристойно перешел на шепот:

– А за эти три ночи… ничего не произошло?

– Нет.

– Прекрасно. Вот как следует учить этих женщин!

Сунсукэ рассмеялся громко и раскованно. Ни один из его друзей никогда не слышал, чтобы он так смеялся.

– Могу сказать тебе по собственному немалому опыту, что учить женщин удовольствиям – дело совершенно бесполезное. Удовольствие – это трагическое мужское изобретение. И воспринимай его только так.

Восхищение и отеческая любовь мелькнули во взгляде Сунсукэ.

– У вас будет идеальный брак, я уверен.

Он не сказал «счастливый». Сунсукэ было понятно, что этот брак, похоже, таит в себе полное несчастье для женщины. Сунсукэ понимал, что с помощью Юити он сможет отправить в монастыри сотни девственных женщин. Вот таким образом Сунсукэ впервые в жизни познал настоящую страсть.




Глава 2. ЗЕРКАЛЬНЫЙ КОНТАКТ

 

– Я не могу, – в отчаянии сказал Юити.

Какой мужчина, согласный с данным ему советом, сделает такое постыдное признание совершенно незнакомому человеку? Молодой человек чувствовал, что предложение жениться было чистой жестокостью.

Теперь, когда Юити все рассказал, он определенно сожалел об этом; безумный порыв признания исчез. Боль тех трех ночей, во время которых так ничего и не произошло, чуть было не разорвала его на куски.

Сама Ясуко никогда не сделала бы первого шага. Если бы сделала, он рассказал бы ей все. Однако там, в темноте, наполненной плеском волн, под бледно-зеленой москитной сеткой, время от времени колыхающейся на ветру, одного только тела лежащей рядом с ним девушки, глядящей в потолок, сдерживающей звуки собственного дыхания, было достаточно, чтобы его сердце разрывалось на кусочки, чего он никогда не испытывал.

Открытое настежь окно, залитое звездным светом небо, резкий гудок парохода… Долгое время Ясуко и Юити лежали без сна, не смея пошевелиться. Они не разговаривали. Они не двигались. Словно боялись, что малейшее движение повлечет за собой совершенно новую ситуацию. По правде говоря, они оба устали от ожидания одного и того же, но смущение Юити было, возможно, в сто раз больше той болезненной стыдливости, от которой трепетала Ясуко. Он просил только смерти.

Ее черные как уголь глаза, рука на груди, тело, неподвижное и слегка разгоряченное, были для Юити олицетворением смерти. Если она подвинется хоть немного, это само по себе будет равносильно смерти. Он ненавидел себя за то, что так постыдно поддался уговорам Ясуко.

«Теперь я умру, – мысленно повторял он про себя снова и снова. – Скоро я встану, сбегу по каменной лестнице и брошусь со скалы в море».

В тот момент, когда Юити думал о смерти, ему казалось, что нет ничего невозможного. Он упивался этим открытием, наполняясь весельем. Юити сделал вид, что зевает, и сказал:

– Ох, как я хочу спать!

Он повернулся спиной к Ясуко, свернулся калачиком и сделал вид, что спит. Через некоторое время он услышал, как Ясуко тихонько и вежливо кашлянула, и понял, что она не спит.

Юити собрался с духом и спросил:

– Не можешь заснуть?

– Да нет, могу, – ответила Ясуко голосом тихим, словно звук льющейся воды.

После этого оба стали усердно делать вид, что засыпают, в надежде обмануть другого. Они допритворялись до того, что на самом деле заснули. Ему приснилось, что Бог передал ангелам его мольбу о смерти. Это был такой счастливый сон, что Юити залился слезами. Конечно, слезы и рыдания были не настоящими. Тогда Юити понял, что им все еще правит тщеславие, и почувствовал облегчение.

На протяжении восьми лет или около того со времени полового созревания Юити настраивал себя против сексуального желания, которое презирал. Он держал своё тело в чистоте. Он стал заниматься математикой и спортом – геометрией и алгеброй, прыжками в высоту и плаванием. Юити не догадывался, что именно такому набору дисциплин отдавали предпочтение древние греки: математика некоторым образом способствовала ясности ума, а атлетические соревнования поддерживали гармонию сил.

Но однажды, когда Юити был в раздевалке, туда вошел какой-то младшеклассник и снял потную рубашку. Запах молодого разгоряченного тела лишил его покоя. Юити выбежал вон, бросился на темнеющее поле и прижался лицом к жесткой летней траве. Там он ждал, когда пройдет желание. Сухой звук ударов мяча с площадки, где продолжалась бейсбольная тренировка, эхом отражался от бесцветного вечернего неба и доносился до него. Юити почувствовал, как что-то задело его по голому плечу. Это было полотенце. Белая грубая колючая ткань впилась в его тело.

– Что ты делаешь? Ты простудишься!

Юити поднял голову. Тот же младшеклассник, теперь в школьной форме, стоял, улыбаясь из-под козырька фуражки. Юити встал, буркнув «спасибо». С полотенцем через плечо он вернулся в раздевалку, чувствуя на себе взгляд младшеклассника, идущего следом за ним. Однако он не оглянулся. Он понял, что этот мальчик любит его, следовательно, исходя из чистой логики, решил, что не может любить мальчика.

«Если я, который хотя и не может любить женщин, только и желает полюбить женщину, полюблю мальчика – мужчину, в конце концов, – не превратится ли он в некое до безобразия отвратительное женоподобное создание? Любовь влечет за собой разнообразные нежелательные перемены в том, кто любим, разве не так?»

В этих признаниях Юити желание, еще не оформившееся в реальность, исходило из каждой фразы. Но что же действительно было реальным? Встретится ли он когда-нибудь с реальностью? В месте, где он и реальность могли бы сойтись, эти предвестники его желания, уже существующие, будут не только разрушать реальность, реальность сама неизменно будет порождать вымышленные формы, диктуемые его желанием. Он никогда не найдет того, чего желает. Куда бы он ни пошел, он будет встречать лишь своё желание. Даже в этом преждевременном признании о трех ночах боли Сунсукэ мог, если можно так выразиться, услышать, как поворачиваются шестеренки желания этого юноши.

Разве это не было, тем не менее, артистической миниатюрой, моделью реальности художественного произведения? Для того чтобы желание Юити превратилось в реальность, либо его желание, либо его концепция реальности должны погибнуть. В этом мире считается, что искусство и реальность спокойно уживаются бок о бок, но искусство должно разрушать законы реальности. Зачем? Чтобы только оно одно могло существовать.

К стыду автора, собрание сочинений Сунсукэ Хиноки с первых строк объявляло войну реальности. В результате в его произведениях страсти просто лишь слегка касались реальности и, питая отвращение к её уродству, замыкались на себе. Таким образом, его непрестанная глупость металась между страстями и реальностью, подобно бесчестному курьеру. Его стиль, несравненно витиеватый в своей декоративности, был в конечном счете не больше чем эскизом реальности, он был не больше чем курьезная, изъеденная червями фигура речи, в которой реальность снедала страсть. В заключение со всей откровенностью можно сказать, что его искусства, его трижды опубликованного собрания сочинений не существует. Почему? Потому что они не единожды нарушали законы реальности.

Этот старый писатель уже потерял силы, необходимые для творчества, он устал от трудов старательного ремесленничества. По иронии судьбы именно теперь, когда ему не оставалось ничего иного, как эстетически интерпретировать свои прошлые творения, должен был явиться перед ним такой юноша, как Юити.

Юити обладал всеми дарами молодости, которых был лишен старый писатель, но в то же время имел ту самую величайшую удачу, которую писатель всегда гипотетически считал предметом своего сокровенного желания. Короче говоря, он никогда не любил бы ни одну женщину. Это – предварительный набросок парадоксального идеала: черты, присущие юности, но без цепи ужасных жизненных трагедий Сунсукэ, вызванных любовью и женщиной; существование, некоторым образом слившееся в мозгу Сунсукэ воедино с неотвратимым убеждением, что он – неудачник, существование, в котором страстность грез его юности смешалась с разочарованием его преклонного возраста. Это был Юити! Если бы в юности Сунсукэ был похож на него, какую радость находил бы он в любви к женщинам! И если бы, как Юити, он не любил женщин – еще лучше, предположим, стал бы жить без женщин, – какой счастливой была бы его жизнь! В этом отношении Юити трансформировался в идею Сунсукэ, в его произведение искусства.

Говорят, что во всех стилях старость начинается с прилагательных. Короче, прилагательные – это плоть. Они – сама молодость. Юити – тоже прилагательное. Вот до чего дошел Сунсукэ в своих размышлениях.

С тонкой улыбкой, играющей на губах, словно он был детективом в разгар расследования, Сунсукэ поставил локти на стол, приподнял одно колено под купальным кимоно и слушал признание Юити. В конце Сунсукэ равнодушно повторил:

– Прекрасно. Женись!

– Но как может человек жениться, если не хочет?!

– Я не шучу. Мужчины женятся на бревнах, они даже могут жениться на льдинах. Брак — это изобретение мужчины. Это – нечто, что он может сделать, желание – вещь не такая уж необходимая. По крайней мере, за последние сто лет человечество позабыло, что такое страсть. Просто представь, что она – вязанка хвороста, подушка, бок туши, свисающий с перекладины в мясной лавке. Определенно, ты сможешь вызвать в воображении притворную страсть, чтобы возбудить и осчастливить её. Тем не менее, как я уже говорил тебе раньше, учить женщину удовольствию – значит возлагать на себя сотню обязательств и не получать ничего взамен. Единственное, в чем надо проявлять осторожность, – это никогда не признавать, что у неё есть душа. Здесь вопрос не стоит даже об обломках души. Понятно? Никогда не думай, что женщина представляет собой нечто иное, чем неодушевленный предмет. На основании собственного долгого и болезненного опыта позволь мне посоветовать тебе – избавляйся от своей души, когда поблизости женщина, как ты снимаешь свои наручные часы, когда принимаешь ванну. В противном случае они скоро станут такими ржавыми, что ты не сможешь ими пользоваться. Я этому не следовал и лишился бесчисленного множества часов. Я дошел до того, что сделал производство часов своей жизненной целью. Я собрал двадцать таких заржавевших часовых механизмов и только что выпустил их в свет под названием Полное собрание сочинений. Ты уже прочел?

– Еще нет. – Лицо юноши залилось краской. – Но то, что вы говорите, имеет смысл, сэнсэй [Сэнсэй – дословно «прежде рожденный», почтительное обращение к профессору, учителю, писателю, врачу и т. п.]. Я подумаю об этом. О том, почему я ни разу не возжелал женщину. Как только представлю, что, возможно, обманываю себя этой возвышенной духовной любовью, склоняюсь к мысли, что и само духовное есть обман. Даже сейчас я не могу избавиться от этого. Почему я не такой, как все? Почему ни один из моих приятелей не отделяет плоть от духа, как я?

– Все одинаковы. Все люди одинаковы. – Сунсукэ повысил голос. – Но прерогатива юности думать, что это не так.

– Все равно я – единственный, не такой, как все.

– Хорошо. Я разделю твою убежденность и стану снова молодым, – сказал старик лукаво.

Что же касается Юити, его привело в замешательство то, что Сунсукэ заинтересовался, фактически позавидовал его тайным наклонностям, – наклонностям, которые мучили его своим уродством. Однако Юити приободрился от ощущения, что предал себя самого после первого в своей жизни признания, после того, как поведал другому человеку все свои секреты. Он чувствовал злорадство того, кто под па-жимом ненавистного хозяина должен был продавать саженцы, но случайно встретил покупателя, который ему понравился, и предаст своего хозяина, отдавая все имеющиеся у него саженцы по дешевке.

Юити прояснил свои отношения с Ясуко.

Отец Юити был старым другом отца Ясуко. Он учился инженерному делу, пошел работать рядовым сотрудником, стал управляющим и, наконец, главой дочерней кампании «Кикуи дзайбацу», а потом умер. Это случилось летом 1944 года.

Отец Ясуко по окончании бизнес-курса устроился в известный универсальный магазин, где теперь занимает должность администратора. Следуя договоренности между отцами, Юити и Ясуко обручились в начале этого года, когда Юити исполнилось двадцать два.

Холодность Юити наполняла Ясуко острой тоской. Её периодические визиты к Сунсукэ совершались в то время, когда ей не удавалось заставить юношу отвечать на её предложения. Наконец, этим летом Ясуко уговорила его поехать с ней в это путешествие.

Ясуко подозревала, что Юити проявляет интерес к другой, и страдала, как обычная девушка её возраста. Было нечто зловещее в такой подозрительности по отношению к жениху, но дело в том, что Юити не любил никого другого.

Сейчас он обучается в частном колледже. Он живет с матерью, страдающей хроническим нефритом, и их служанкой в когда-то красивом добротном доме, теперь почти пришедшем в упадок, где его застенчивая сыновняя привязанность была источником мучений для его матери. Хотя вокруг было много девушек, кроме его невесты, которые, как она знала, питали симпатию к её сыну, мать полагала, что его неспособность совершить хотя бы один неблагоразумный поступок основывалась на озабоченности финансовым состоянием и преданности ей в её болезни.

– Никогда не думала, что ты станешь таким скрягой, – искренне говорила она. – Если бы твой отец был жив, как бы он огорчился! С того времени, когда твой отец еще учился в школе, он постоянно бегал за женщинами. Когда он возмужал, то остепенился и с моей помощью прожил жизнь спокойно. Ты такой рассудительный в свои молодые годы, что я обеспокоена участью Ясуко в зрелом возрасте. Я никогда не ожидала такого от тебя, кто унаследовал лицо отца, столь привлекательное для женщин. Единственный подарок от тебя, который хочет увидеть твоя мать как можно скорее, – это внук. Если тебе не нравится Ясуко, мы поспешим расторгнуть помолвку и даже позволим тебе выбрать ту, которая тебе понравится, и привести её в наш дом. При условии, что ты не дашь себя одурачить, я не против, если ты побалуешься с десятью-двадцатью девушками, прежде чем примешь решение. Единственная проблема в том, что твоя мать не знает, сколько протянет с этой болезнью, поэтому давай поскорее сыграем свадьбу, ладно? Мужчине нужно выглядеть наилучшим образом. Тебе, возможно, нужны деньги. Мы бедны, но, по крайней мере, не умираем с голоду. Я удвою твои карманные деньги в этом месяце, но не траться на книги.

Юити потратил деньги на уроки танцев. Он стал хорошим танцором без всяких усилий. Однако его исполнение, такое артистичное по сравнению с современными утилитарными танцами, которые представляли собой лишь пластичность, вызывающую вожделение, носило одиночество отлаженного механизма в действии. Его фигура, сдерживаемые эмоции заставляли зрителей чувствовать, что под покровом красоты постоянно подавляется энергия. Юити принял участие в конкурсе танцев и занял третье место.

Награда за третье место составляла две тысячи иен. Юити решил положить деньги на банковский счет матери. Однако когда заглянул в банковскую книжку, обнаружил, что ужасная ошибка определенно вкралась в подсчет баланса, который, по словам его матери, составлял семьсот тысяч иен.

Матери все чаще приходилось ложиться в больницу. Поэтому она переложила ответственность за банковскую книжку на их служанку, добрую старую Киё. Когда мать спрашивала у неё баланс, эта преданная незамужняя женщина брала счеты, старательно складывала оба столбца в книге и объявляла результат. Почему-то с тех пор, как им выдали новую банковскую книжку, их баланс оставался неизменным – семьсот тысяч иен, вне зависимости от того, сколько они снимали. Юити проверил правильность? подсчетов и обнаружил, что сумма на счете уменьшилась до трехсот пятидесяти тысяч иен.

Ценные бумаги приносили им около двадцати тысяч иен в месяц, но страна переживала депрессию, и на этот доход нельзя было положиться. Расходы на проживание, стоимость учебы, счета от врача матери и счета из больницы подталкивали их к продаже дома.

Это открытие, как ни странно, обрадовало Юити. Женитьбы, через которую ему следовало пройти во что бы то ни стало, теперь можно избежать, если возникнет необходимость переехать в дом, места в котором хватило бы только троим. Он принял решение взять на себя управление их финансовыми делами.

Мать Юити печалило, что сын суёт нос в хозяйственные счета, словно это ему нравится, и, как он беспечно выразился является практическим применением его школьных знаний по экономике. По правде говоря, ей казалось, что его настоящая деятельность была каким-то образом вызвана её прежним откровенным разговором с ним, и, опасаясь, что он вложил в её слова смысл, которого она вовсе не хотела в них вкладывать, однажды сказала ему явно без какой-либо веской причины:

– Мне кажется, есть что-то ненормальное в том, что студент проявляет такой явный интерес к хозяйственным расходам.

Юити скривился от злости. Мать была довольна, что её неприятные слова вывели сына из себя и спровоцировали ответную реакцию, но она не понимала, какие именно слова так сильно его задели. Однако гнев освободил Юити от его обычного чувства приличия. Он понял, что пришло время развеять те беспочвенные романтические фантазии, которые его мать питала на его счет. Насколько он мог судить, эти фантазии были совершенно безнадежны. Её надежды были оскорблением его отчаяния.

– Вопрос о свадьбе не стоит. Нам придется продать дом, – сказал он ей.

Из сострадания к матери он утаил от неё своё открытие об их затруднительном финансовом положении.

– Ты шутишь! У нас в банке еще семьсот тысяч иен.

– Со счета уже снято триста пятьдесят тысяч.

– Ты, должно быть, неправильно посчитал. Либо это, либо ты сам их растратил.

Болезнь медленно отравляла её рассудок. Открытие Юити возымело на неё непредвиденное действие, подвигнув на лихорадочные фантастические проекты. Надеясь на приданое Ясуко, на доход, который Юити будет получать от работы, обещанной ему в универмаге её отца, ему нужно быстро жениться и в то же время каким-то образом умудриться уладить дела так, чтобы он смог сохранить дом. Мать давно мечтала, что сын со своей женой будет жить в нём.

Чем больше послушный Юити думал об этом, тем больше чувствовал себя загнанным в ловушку женитьбы. Тогда его совесть пришла ему на выручку. Положим, он действительно женится на Ясуко (с неохотой думая об этом, он всегда преувеличивал своё несчастье). Наверняка скоро станет известно, что её приданое спасло его дом. Люди станут думать, что он женился не по любви, а из вульгарной корысти. Этот молодой человек – цельная натура, который не прощал себе ни малейшей подлости, хотел жениться из сыновней почтительности, побоялся, что такой его поступок не будет кристально чист в том, что касается любви.

– Давай вместе подумаем, как мы можем лучше всего воплотить в жизнь то, что ты желаешь, – сказал Сунсукэ. – Я утверждаю, что брак – вещь незначительная. Следовательно, ты можешь жениться без всякого чувства ответственности или даже поиска родной души, ради твоей больной матери. Это кажется благоразумным. Однако что касается денег…

– О, я говорил с вами, не имея в виду деньги.

– Но я услышал именно так. Причина, по которой ты боишься жениться, – отсутствие уверенности, что ты сможешь избавить свою жену от мысли, что твоя любовь к ней запятнана скрытыми мотивами. Ты надеешься, что сможешь избежать брака, в который вступаешь, прямо скажем, не по велению души. В общем, молодые люди убеждены, что любовь способна отстаивать собственные интересы. Теперь ты можешь положиться на честность такого корыстного человека, как я. Твоя щепетильность исходит из некоторой неопределенности в твоей собственной честности. Возьми приданое и сохрани его для расходов на пропитание. Ты не будешь чувствовать себя обязанным из-за этих денег. Из того, что ты сказал раньше, следует, что, будь у тебя пятьсот тысяч, ты смог бы сохранить свой дом и привести туда невесту. Прости меня за предложение, но позволь мне уладить это дело. Хотя, однако, будет лучше держать это все в секрете от твоей матери.

Так случилось, что напротив Юити стояло черное зеркало Круглое зеркало сдвинулось вбок, задетое кимоно проходившего мимо него человека, но оборотная сторона его в таком положении отражала лицо Юити целиком. Пока они разговаривали, Юити не покидало ощущение, что время от времени его собственное лицо пристально смотрит на него.

Сунсукэ нетерпеливо нанизывал слова во фразы.

– Как известно, я не настолько богат, чтобы позволить себе бросаться несколькими сотнями тысяч иен в каждого проходящего мимо, словно в пьяном угаре. Я хочу дать тебе эти деньги по очень простой причине. В действительности по двум причинам… – Он запнулся, словно смутившись. – Во-первых, ты самый прекрасный юноша в мире. Когда я был молод, я всегда хотел быть таким, как ты. Во-вторых, ты не любишь женщин. Хотелось бы мне быть таким же, но тут уж ничего не поделаешь. Ты открыл мне глаза. Пожалуйста, проживи мою юность по-другому. Короче говоря, будь моим сыном и отомсти за меня. Ты – единственный сын и не можешь взять мое имя, но мне хотелось бы, чтобы ты стал мне сыном по духу. (Ах! Это было запрещенное слово!) Потому что из-за бесчисленных глупых поступков мои нерожденные дети скорбят обо мне. На это я потрачу сколько угодно денег. Я скопил их не для того, чтобы мог быть счастлив в преклонном возрасте, как ни напрягай воображение. Взамен, пожалуйста, никому не раскрывай наш секрет. Когда я попрошу тебя познакомиться с какой-нибудь женщиной, сделай это. Хотелось бы мне увидеть женщину, если такая есть, которая не влюбится в тебя с первого взгляда. Ты не можешь чувствовать влечение к женщине. Я научу тебя, шаг за шагом, вести себя так, как ведет мужчина, который чувствует желание. Я научу тебя холодности мужчины, который, хотя и желает женщину, позволяет ей умирать от тоски по нему.

Во всяком случае, давай приступим к делу по порядку. Заметит ли кто-нибудь, что ты не можешь любить женщин? Предоставь это мне. Я воспользуюсь любыми уловками, чтобы не дать никому тебя разоблачить. И чтобы ты по какой-нибудь несчастной случайности не стал мирно влачить своё существование в браке, я хотел бы, чтобы ты заглянул в практику мужской любви. Я обеспечу тебе такую возможность, насколько это в моих скромных силах.

Однако не выдай себя в женском мире. Не путай сцену со спальней. Я введу тебя в мир женщин. Я поставлю тебя перед свеженарумяненными и пахнущими одеколоном декорациями, перед которыми я всегда перевоплощался. Ты будешь играть роль Дон Жуана, который никогда не прикоснется к женщине. С незапамятных времен даже самый плохой из Дон Жуанов не прыгал в постель на сцене. Не беспокойся. Я прошел курс обучения закулисным махинациям.

Старик подошел к своим действительным намерениям. Он в общих чертах набросал сюжет еще не написанного им романа. В то же время он прятал смущение, которое чувствовал в глубине сердца. Этот безумный благотворительный спектакль, стоящий пятьсот тысяч иен, был поминальной службой в честь его, по-видимому, последней любви, любви, которая подвигла этого старика домоседа отправиться на южную оконечность полуострова Идзу в самый разгар лета, любви, которая снова из-за печальной глупости закончилась жалким разочарованием, его десятая глупая сентиментальная любовная интрижка.

Сунсукэ полюбил Ясуко, сам того не желая. За то, что она привела его к такой ошибке, за то, что заставила испробовать такое оскорбление, Ясуко должна была стать любящей женой нелюбящего мужа. Настоятельность её брака с Юити проистекала из некой жестокой логики, поймавшей в ловушку волю Сунсукэ. Они обязательно должны пожениться.

Сейчас этот несчастный писатель, которому уже за шестьдесят, все еще не был способен найти в себе силы стоять на страже собственных желаний. Он воспользовался деньгами, чтобы искоренить глупость, которая до сих пор может доставить ему неприятности, под бредовым предлогом, что он тратит их на красоту. Есть ли опьянение более обманчивое? Разве не правда, что Сунсукэ предвкушал это косвенное предательство, которое он теперь замыслил против Ясуко, это преступление, боль от которого столь утонченно разрывала его сердце? Бедный Сунсукэ, такой несчастный, всегда оказывался невинно оскорбленной стороной.

Все это время Юити был занят тем, что разглядывал лицо красивого юноши, смотревшее на него из зеркала в свете лампы. Глубокие печальные глаза под высоким лбом пристально взирали на него.

Юити Минами вкусил таинство этой красоты. Лицо, которое он знал всегда, лицо, наполненное энергией юности, с резкими чертами мужественности, носящее печальный бронзовый загар, было его собственным лицом. До сих пор Юити чувствовал лишь отвращение от сознания собственной красоты. Красота мальчиков, которых он любил, с другой стороны, наполняла его тоской. Как обычно поступают все мужчины, Юити запрещал считать себя красивым. Но пылкие похвалы старика, сидящего перед ним, теперь звенели в его ушах, и этот артистический яд, могущественный яд его слов ослабил тот запрет, в котором Юити так долго упорствовал. Теперь он разрешил себе поверить, что он красив. Сейчас Юити впервые видел себя во всей красе. В этом маленьком круглом зеркальце появилось лицо удивительно прекрасного юноши, которого он никогда раньше не видел. Мужественные губы обнажили ряд белых зубов и непроизвольно раздвинулись в улыбке.

Юити не мог знать накала мучительной, поистине ядовитой мстительности Сунсукэ. Тем не менее его возбуждающее любопытство, стремительное предложение требовали ответа.

– Что скажешь? Заключишь со мной соглашение? Ты примешь мою помощь?

– Я не знаю. Возможно, сейчас я не вижу того, что позднее может повлечь за собой какие-нибудь неприятности, – произнес Юити, словно во сне.

– Я не обижусь, если ты сейчас не дашь ответа. Если решишь принять мое предложение, просто пошли мне телеграмму. Мне бы хотелось, чтобы дело поскорее сдвинулось с мертвой точки и чтобы ты позволил мне произнести речь на твоей свадьбе. Впоследствии ты должен действовать в соответствии с нашим планом. Все будет хорошо. У тебя не только не возникнет никаких неприятностей, ты заслужишь репутацию мужа, который бегает за юбками.

– Если я женюсь…

– Если так, тогда я буду тебе совершенно необходим, – сказал седой старик, уверенный в себе.

– Ю-тян [Тян – уменьшительное от «сан», суффикс, прибавляемый к имени обычно при обращении к ребенку] здесь? – спросила Ясуко по другую сторону раздвижной двери сёдзи.

– Входи, – отозвался Сунсукэ.

Ясуко раздвинула сёдзи и встретилась глазами с Юити, который смотрел вверх, не отдавая себе отчета о том, что делает.

Она увидела на лице Юити чарующую улыбку. Никогда прежде Юити не излучал такой красоты, как в этот момент. Ясуко заморгала, словно ослепленная. Как все женщины, когда что-то заденет их чувства, помимо своей воли она испытала предчувствие счастья.

Пока её волосы были влажными, она сочла невозможным выманить Юити из комнаты Сунсукэ. Высунувшись из окна, она сушила волосы. Пассажирский паром, который направлялся на остров О., затем заходил в К., а следующим утром в обманчивом свете перед восходом пришвартуется на Цукусиме, сейчас входил в гавань, его огни отражались в воде.

В городке К. музыка звучала нечасто. Каждый раз, как причаливал корабль, в летнем воздухе слышались звуки популярной песенки из громкоговорителя на верхней палубе. Огни фонарей встречающих из гостиниц теперь слились воедино внизу, в доках. Через некоторое время резкий звук свистка причаливающего судна пронзил ночь, словно крик испуганной птицы, и достиг ушей Ясуко.

Ее волосы быстро сохли, отчего она невольно почувствовала холод. Несколько прядей на виске были будто чужие, словно холодные мокрые листья. Прикосновение руки к сохнущим волосам давало ей пугающее ощущение смерти.

«Не могу понять, что так тяготит Ю-тяна», – думала Ясуко. – Если он расскажет мне об этом и окажется, что речь идет о чем-то таком, ради чего он должен умереть, я сочту нужным умереть вместе с ним. Определенно, такая мысль входила в мои намерения, когда я уговаривала его приехать сюда со мной».

Некоторое время, пока Ясуко укладывала волосы, её мысли перескакивали с одного на другое. Неожиданно она подумала, что Юити находится не в номере Сунсукэ, а в каком-то другом месте, о котором она ничего не знает. Она вскочила и торопливо вышла в коридор. Ясуко попросила разрешения войти, раздвинула дверь и встретила эту улыбку. Естественно, что её посетило предчувствие счастья.

– Я вам помешала? – спросила Ясуко.

Старик отвел глаза, сознавая, что её участие, её гордое кокетство предназначаются явно не ему. Он представил Ясуко семнадцатилетней.

В воздухе повисло напряжение. Чтобы как-то разрядить обстановку, Юити взглянул на часы. Скоро девять.

Неожиданно зазвонил местный телефон, стоящий в токонома [Токонома – ниша в стене в главной комнате японского дома, её пол приподнят по сравнению с уровнем остального пола. В ней обычно размещен свиток живописи или каллиграфии, на полу может стоять букет в вазе, курильница с благовониями]. Все трое уставились на аппарат. Никто не пошевелился.

Наконец Сунсукэ поднял трубку. Потом посмотрел на Юити. Это был междугородний звонок из дома Юити в Токио. Юити спустился вниз к тёба [Тёба – место для оплаты счетов в рёкан – гостинице в японском стиле], чтобы поговорить, Ясуко отправилась с ним, не пожелав оставаться с Сунсукэ наедине.

Через некоторое время молодые люди вернулись. Взгляд Юити лишился былого спокойствия. Хотя его никто ни о чем не просил, он принялся быстро объяснять:

– У моей матери, по мнению докторов, почечная недостаточность. Мне сказали, что её сердце становится все слабее и её мучает нестерпимая жажда. Они хотят, чтобы я немедленно вернулся домой.

Волнение придало ему сил сообщить эту весть, при обычных обстоятельствах он не смог бы и слова сказать.

– Она весь день повторяла, что согласна умереть, после того как увидит мою невесту. Больные люди как дети, верно?

Произнеся эти слова, Юити осознал, что решил жениться. Сунсукэ почувствовал это решение. Темная радость плавала в глазах Сунсукэ.

– В любом случае вам лучше вернуться, не так ли?

– Мы еще можем успеть на десятичасовой паром. Я поеду с тобой, – сказала Ясуко.

Она побежала в свою комнату складывать вещи. В её шагах читалась радость.

«Удивительная вещь – материнская любовь, – подумал Сунсукэ, мать которого сочла невозможным любить его, такого безобразного. – Больная пришла на выручку сыну в момент опасности. Что-то подсказало ей, что Юити хочет вернуться домой этой ночью».

Пока Сунсукэ размышлял, Юити тоже был погружен в свои мысли. Глядя на его нахмуренный лоб, на брови, вскинутые изящными мужественными тенями, Сунсукэ почувствовал легкую дрожь. «Действительно странная ночь, – думал он. – Я должен быть осторожен и не давить на него. Он слишком обеспокоен здоровьем матери. Ничего. Мальчик приближается к моему образу мыслей».

Они едва успели к отходу десятичасового парома. Каюты первого класса были заняты, поэтому им дали два места в каюте второго класса в японском стиле на восемь человек. Когда Сунсукэ сообщили об этом, он слегка подтолкнул локтем Юити и сказал:

– Определенно, сегодня ночью ты хорошо выспишься.

Как только молодые люди вступили на борт, подняли трап. На краю пирса несколько мужчин, одетых только в исподнее, держали над головами шахтерские лампы и отпускали неприличные реплики в адрес какой-то женщины на палубе. Та отвечала им сильным пронзительным голосом.

Ясуко и Юити были смущены подобным обменом любезностями. С застывшими улыбками они ждали, когда же паром окажется на порядочном расстоянии от Сунсукэ. Молчаливое водное пространство между паромом и пирсом равномерно поблескивающее, словно масло, медленно увеличивалось. Затем оно стало расти, постепенно и безмолвно, как живое существо.

Правое колено писателя слегка заныло от прохладного ночного воздуха. Боль от приступов невралгии давала ему единственное острое ощущение на протяжении многих месяцев и дней. Тогда он ненавидел эти месяцы и дни. Теперь он их вовсе не ненавидел. Непредсказуемая боль в правом колене становилась для него временами тайным возмездием за страсть. Сунсукэ послал слугу с фонарем вперед и медленно вернулся в гостиницу.

Неделю спустя, сразу после возвращения в Токио, Сунсукэ получил от Юити телеграмму с согласием на сделку.




Глава 3. ЖЕНИТЬБА ПОСЛУШНОГО СЫНА

 

Дата свадьбы была назначена между двадцатым и тридцатым сентября. За несколько дней до церемонии Юити пришла в голову мысль, что, как только он женится, у него не будет возможности поесть в одиночестве. Он почти никогда не ел в одиночестве и под полуосознанным предлогом сделать это вышел на улицу. На втором этаже европейского ресторана Юити заказал ужин. Определенно, подобную роскошь мог себе позволить богатый человек с состоянием в пятьсот тысяч иен.

Пять часов – довольно раннее время для ужина. Местечко было тихое, официанты двигались словно во сне.

Взгляд Юити упал на улицу, суетливую в томительной полуденной жаре. Половина улицы была чрезвычайно яркой. Через дорогу, под тентами магазинчиков, торгующих европейскими товарами, Юити заметил солнечные лучи, простирающиеся к тыльной стороне магазинных витрин. Подобно рукам магазинного вора, лучи медленно тянулись к полке, на которой, казалось, отдыхали нефритовые фигурки. Пока Юити ожидал заказанную еду, время от времени один из предметов на полке, мерцающих в безмолвии, притягивал его взгляд. Одинокий юноша испытывал жажду и постоянно пил воду. Он чувствовал себя неловко.

Юити не знал общеизвестной истины, что множество мужчин, которые любят только мужчин, женятся и становятся отцами. Он не знал истины, что, хотя и не безвозмездно, они используют свои особенные качества в интересах упрочения собственного брака. Пресытившись льющейся через край женской щедростью в лице единственной жены, им не составляет большого труда положить глаз на другую женщину. Мужчин подобного сорта немало среди самых преданных в мире мужей. Если у них появляются дети, они становятся им скорее матерью, чем отцом. Женщины, познавшие боль брака с волокитами, находят благоразумным на случай повторного замужества подыскивать именно таких мужчин. Их семейная жизнь представляет собой своего рода счастливую, мирную, без излишних волнений, короче говоря, основательно пугающую самопрофанацию. Мужья такого сорта находят себе оправдание в том, что со всеми мелочами человеческой жизни они справляются с презрительной усмешкой, которая провозглашает их полную уверенность в собственных силах. Для их жен более жестоких мужей не существует, даже в их воображении.

Для того чтобы постичь такие тонкости, требуется время и жизненный опыт. Для того чтобы вести подобную жизнь, необходима некоторая дисциплина. Юити было двадцать два года. И не только это. Его крайне невменяемый покровитель был снедаем взглядами, недостойными его возраста. Юити, по крайней мере, лишился трагического ощущения собственной вины, придававшей отвагу его внешности. Его не слишком заботило, что случится потом.

Ему казалось, что еду не подают слишком долго, и он от нечего делать принялся рассматривать стены. Предаваясь этому занятию, Юити почувствовал на себе чей-то взгляд. Когда он повернулся, чтобы перехватить этот взгляд, замерший, словно бабочка, на его щеке, взгляд упорхнул.

В углу стоял красивый, стройный молодой официант лет девятнадцати или двадцати. У него на груди были два изгибающихся ряда пуговиц по последней моде. Было нечто искусственное в том, как он стоял. Поза свидетельствовала, что официантом он работает недавно. Его черные как смоль волосы блестели. Томная грация рук и ног хорошо сочеталась с невинностью мелких черт лица. Губы у него были кукольными. Линия бедер показывала, что его ноги обладают обтекаемой мальчишеской чистотой. Юити почувствовал безошибочное волнующее желание.

Кто-то позвал официанта, и мальчик ушёл.

Юити закурил сигарету. Как в десяти или двадцати случаях, что он уже испытал, сейчас Юити также ожидал, что его желание исчезнет без следа. Немного пепла упало на блестящие ножи на столе. Юити сдул его, и несколько хлопьев пепла осели на розе в вазочке-бутоньерке.

Юноша, которого он приметил, принес суп в серебряной супнице. Когда официант снял крышку и держал супницу над его глубокой чашкой, Юити отодвинулся от облачка пара, устремившегося вверх. Он поднял голову и посмотрел мальчику прямо в лицо. Оно находилось очень близко. Юити улыбнулся. Мальчик обнажил белые острые зубы, мгновенно отвечая на его улыбку. Потом он ушёл. Юити склонился к наполненной до краев чашке с супом, стоящей перед ним.

Этот краткий эпизод, по-видимому, полный смысла или, возможно, лишенный какого бы то ни было смысла, живо запечатлелся в его памяти.

Свадебная церемония проводилась в пристройке Токийского кайкана [Кайкан – дом для общественных собраний, мероприятий]. Жених и невеста, как того требовал обычай, сидели вместе перед позолоченной ширмой. Сунсукэ сидел с ними в роли накодо [Накодо – сват или посредник в браке]. Он присутствовал в качестве знаменитого и почетного гостя.

Старик курил в холле, когда к нему присоединилась пара, одетая, как и все остальные, в церемониальные кимоно и утренние наряды. Женщина выделялась хладнокровным красивым лицом и манерой держать себя с достоинством. Её серьезные ясные глаза равнодушно наблюдали за происходящим вокруг.

Она была женой бывшего князя, который сообща с ней выманил у Сунсукэ триста тысяч иен путем шантажа. Для того, кому было известно об этом, притворная отчужденность её взгляда говорила о поиске еще одной жертвы.

Её решительный супруг стоял подле неё, обеими руками сжимая пару белых лайковых перчаток. Его взглядам не хватало спокойной уверенности волокиты. Муж и жена имели вид исследователей, сброшенных с парашюта в неизученной местности. Такая абсурдная смесь гордости и страха редко встречается среди довоенной знати.

Бывший князь Кабураги увидел Сунсукэ и по-европейски протянул ему руку. Другой рукой он теребил одну из пуговиц своего костюма. Слегка наклонив голову, он с широкой улыбкой произнес: «Го кигёи ё! Здравствуйте!» Со времени учреждения налога на имущество снобы незаконно присвоили себе такое приветствие, в то время как средний класс по какой-то глупой склонности избегал его полностью. Так как коварство было внешним свидетельством благородного высокомерия князя, его «го кигён ё» производило совершенно естественное впечатление на того, кто его слышал. Короче говоря, посредством благотворительности сноб становится откровенно бесчеловечным, посредством криминала дворянин становится откровенно человечным.

Однако во внешности Кабураги было нечто отталкивающее, похожее на пятно на одежде, которое не выводится, не важно, сколь часто его пытаются свести, смесь пораженческой слабости и наглости. Вместе с таинственным, глубоким, сдавленным голосом это производило впечатление тщательно отрепетированной естественности…

Внезапно Сунсукэ обуял гнев. Он вспомнил грязный шантаж четы Кабураги. Определенно, у него не было причины быть обязанным Кабураги из-за того, что тот вежливо с ним поздоровался [Понятия «он» и «онгаэси» – «благодеяние» и «ответное благодеяние» – нерасторжимы и играют в жизни как отдельного человека, так и всего общества в целом огромную роль].

Старик едва ответил на приветствие, но подумал, что это как-то по-детски, и решил исправить положение. Сунсукэ поднялся с дивана. Кабураги, увидев, что Сунсукэ встает, отступил на пару шагов по полированному полу, словно танцуя. Тут он вспомнил, что давно не видел одну из присутствующих дам, и поприветствовал её. Сунсукэ теперь некуда было идти. Госпожа Кабураги тотчас же подошла к нему и повела к окну.

Обычно она не была склонна к многоречивым приветствиям. Она двигалась быстро, правильные складки её кимоно волновались вокруг щиколоток. Когда она стояла перед окном, в котором ясно отражались лампы, освещающие холл в наступивших сумерках, Сунсукэ удивился, что ни одна морщинка не портит красоту её кожи. Госпожа Кабураги, однако, была изобретательна в выборе нужного ракурса и правильного освещения и использовала это в своих интересах.

Госпожа Кабураги не стала касаться прошлого. Она и её муж действовали, учитывая человеческую психологию – если не показывать замешательства, смущение обязательно почувствует другая сторона.

– Вы хорошо выглядите. По сравнению с вами мой муж кажется стариком.

– Хотелось бы и мне тоже постареть, – сказал шестидесятипятилетний писатель. – Я все еще совершаю множество присущих юности неблагоразумных поступков.

– Что за гадкий старикан! Вы так и не избавились от романтики, верно?

– А вы?

– Да как вы смеете! Мне еще жить да жить! Что же касается сегодняшнего жениха… Вы бы послали его ко мне на обучение месяца на два-три, прежде чем женить, чтобы они с этой девочкой, его невестой, поигрались «в дом».

– Что вы думаете о Минами как о женихе?

Когда Сунсукэ небрежно бросил этот вопрос, его глаза внимательно следили за выражением лица женщины. Сунсукэ был абсолютно уверен, что, если её щека хоть немного дрогнет, если у неё появится хоть малейший блеск в глазах, он не упустит возможности заметить это, усилить, расширить, обозначить, довести до высшей степени непреодолимой страсти. В общем, писатель делает именно это: он — гений в разжигании страстей в других людях.

– До сегодняшнего дня я ни разу его не видела. Хотя сплетни слышала. Этот молодой человек гораздо красивее, чем я полагала. Но когда двадцатидвухлетний красавец берет в жены такую неинтересную невесту, которая так мало знает о жизни, я предвижу довольно избитую любовную историю, и меня она удручает все больше и больше.

– А что говорят о нём приглашенные им гости?

– Только о нём и говорят. Хотя одноклассницы Ясуко зеленеют от зависти и ищут пороки. Но все, что они могут сказать: «Это не мой тип!» Я не нахожу слов, чтобы описать улыбку жениха. Эта улыбка полна благоухания юности.

– Как насчет того, чтобы отметить это в вашей поздравительной речи? Кто знает, вдруг будет какая-то польза. Этот брак, в конце концов, вовсе не рэнай-кэккон [Рэнай-кэккон – брак по любви], который стал так моден в наши дни.

– Все равно, именно за такой они его нам и выдают.

– Ложь. Эта свадьба – самая что ни на есть благородная. Женитьба послушного сына.

Взгляд Сунсукэ пробежал по заставленному стульями углу холла. Там сидела мать Юити. Пудра, толстым слоем лежащая на её оплывшем лице, не давала определить возраст этой женщины. Она изо всех сил старалась улыбаться, но распухшее лицо мешало этому. Её щёки все время подергивались, словно от тика.

Это был последний счастливый момент в её жизни. «Счастье такое безобразное», – подумал Сунсукэ. В этот момент мать Юити провела рукой, на которой сверкнуло старомодное бриллиантовое кольцо, по своему бедру. Возможно, она говорила, что ей нужно помочиться. Женщина средних лет рядом с ней в платье европейской расцветки наклонила голову и что-то прошептала, потом подала руку и помогла матери Юити подняться. Они пошли через толпу, обмениваясь приветствиями с гостями, и проследовали в коридор в направлении туалетов.

Когда Сунсукэ увидел это распухшее лицо так близко, ему вспомнилось мертвое лицо его третьей жены, и он содрогнулся.

– Такое в наши дни не часто увидишь, – холодно заметила госпожа Кабураги.

– Устроить вам как-нибудь встречу с Юити?

– Это довольно нелегко сразу после свадьбы, не так ли?

– Что, если… когда он вернется после медового месяца?

– Обещаете? Мне бы хотелось основательно побеседовать с этим женихом.

– У вас нет предвзятых представлений о браке, не так ли?

– О браках других. Даже мой брак не принадлежит мне, это брак другого человека. Я не имею к нему никакого отношения, – ответила эта хладнокровно мыслящая дама.

Обслуживающий персонал по сигналу принялся звать гостей к столу. Толпа, состоящая почти из сотни гостей, хлынула в едином порыве в одну из столовых в главном здании. Сунсукэ усадили за стол вместе с почетными гостями. Старый писатель горько сожалел, что со своего места не мог наблюдать за смущенным выражением, которое запечатлелось на лице Юити с момента начала церемонии. Чуткие зрители сказали бы, что темные глаза жениха, определенно, были гвоздем программы всего вечера.

Хироэн [Хироэн – свадебное торжество, дословно «трапеза знакомства» – жених и невеста официально знакомятся с новыми родственниками] продолжалось без каких бы то ни было заминок. Согласно обычаю, жениху с невестой стали аплодировать, когда они поднялись со своих мест. Пара, исполняющая обязанности накодо, усердно помогала этим уже ставшим взрослыми, по ещё сохранившим детскость новобрачным. У Юити возникли большие затруднения с галстуком, и ему пришлось перевязывать его несколько раз.

Юити и сват-накодо стояли у входа рядом с автомобилем, предназначенным для молодых, поджидая Ясуко, которая замешкалась с приготовлениями. Сват, бывший кабинетный министр, настоятельно предлагал Юити выкурить сигару. Молодой жених неловко прикурил и окинул взглядом улицу.

Им не хотелось ждать в машине, так как было слишком жарко, а они немного опьянели от выпитого вина. Поэтому мужчины прислонились к автомобилю, который время от времени освещался фарами проходящих машин, и праздно болтали.

– Не беспокойся о матери, – сказал накодо. – Я присмотрю за ней, пока вы в отъезде.

Юити с радостью услышал эти добрые слова от старого друга отца. Хотя он считал, что стал совсем жестокосердным, но все еще питал сентиментальные чувства к своей матери.

В этот момент стройный мужчина, не японец, перешел тротуар, выйдя из здания напротив. На нём был костюм цвета яичной скорлупы и светлый галстук-бабочка. Он подошел, видимо к собственному «форду» последней модели, припаркованному на улице, и вставил ключ. Пока мужчина проделывал все это, за его спиной появился молодой японец и стоял некоторое время на каменных ступенях, осматриваясь. Он был одет в лёгкий двубортный костюм в клетку, явно сшитый на заказ. Его галстук пронзительного желтого цвета был виден даже в темноте. Его масленые волосы блестели, словно сбрызнутые водой. Юити посмотрел снова и содрогнулся. Это был тот самый молодой официант, которого он заприметил несколько дней назад.

Европеец позвал юношу, который с легкостью запрыгнул на переднее сиденье. Его товарищ присоединился к нему, скользнув за руль, и громко хлопнул дверцей.

– Что случилось? – спросил сват. – Ты бледный как полотно.

– Да, полагаю, я не привык к сигарам. Выкурил всего чуть-чуть, но чувствую себя ужасно.

– Это плохо. Дай её мне.

Сват положил горящую сигару в серебряную коробочку и защелкнул крышку. Этот звук снова заставил Юити вздрогнуть. В этот момент среди толпы провожающих у входа появилась Ясуко в дорожном костюме и кружевных перчатках.

Молодожены отправились на Токийский вокзал на машине. Там они сели в поезд, отправляющийся в семь тридцать в город Нумадзу через Атами [Атами – курорт в префектуре Сидзуока] – пункт их назначения. Счастье Ясуко было столь велико, что она едва отдавала себе отчет в своем поведении, отчего Юити чувствовал неловкость. Его покладистый характер всегда помогал хранить любовь, но теперь он превратился в тонкий сосуд, совсем не предназначенный для столь быстроиспаряющейся субстанции. Его сердце походило на темный склад, заполненный церемониальными предметами обихода.

Ясуко сунула ему в руки популярный журнал, который читала. Из оглавления ему бросилось в глаза слово «РЕВНОСТЬ», набранное крупным шрифтом. В первый раз Юити понял, что может соотнести эту тему с собственными темными порывами. Оказывается, ревность была источником его несчастий.

Но по отношению к кому он испытывает это чувство?

Юити подумал о юноше официанте, которого видел незадолго до этого. Сейчас он направляется в свадебное путешествие в компании молодой жены и чувствует ревность к юноше, которого едва знает. Юити ужаснулся от такой мысли. «Наверное, я действительно какой-то странный».

Юити положил голову на спинку кресла. Он пристально рассматривал опущенное лицо Ясуко. Определенно, он не мог превратить её в мальчика! Эти брови? Эти глаза? Этот нос? Эти губы? Юити бурчал себе под нос, как художник, которому никак не удастся сделать удачный набросок. В конце концов он закрыл глаза и попытался представить Ясуко мужчиной. Извращенное мышление превратило хорошенькую женщину, сидящую перед ним, во что-то непривлекательное, фактически безобразное, что невозможно полюбить.




Глава 4. ЛЕСНОЙ ПОЖАР В ДАЛЕКИХ СУМЕРКАХ

 

Как-то вечером в начале октября Юити поужинал и отправился в свой кабинет. Образ его единственного обитателя присутствовал здесь целомудренно, словно невиданная скульптура. Это было единственное место в доме, еще не оскверненное женщиной. Только здесь мог несчастный юноша вздохнуть свободно.

Бутылка с чернилами, ножницы, ваза с карандашами, ножик, словарь. Юити нравилось смотреть на них, ярко поблескивающих в свете лампы. Вещи одиноки. Пребывая в их счастливом обществе, Юити смутно предполагал, что определенно это было тем, что общество подразумевает под понятием «иэ» – дом, семейный круг. Чистый, неслышный смех этого круга – единственный атрибут взаимной защищенности…

Когда слово «атрибут» пришло ему на ум, он почувствовал боль. Внешнее спокойствие хозяйства Минами было подобно обвинению, брошенному ему. Улыбающееся лицо его матери, которая, к счастью, не страдала от своей болезни почек и не находилась в больнице, туманная улыбка Ясуко, которая витала на её лице день и ночь, этот покой… Все погружено в сон. Юити был единственным, кто не спал. Он испытывал искушение разбудить их ото сна. Но если он сделает это… Несомненно, его мать, Ясуко, даже служанка Киё проснутся. И с этого мгновения они станут его ненавидеть. Это было чем-то вроде предательства того, кто бодрствует, пока остальные спят. Ночной страж, однако, охраняет с помощью предательства. Предавая сон, он защищает его. О, этот ночной страж, защищающий истину рядом со спящими! Юити чувствовал ненависть к ночному стражу. Он ненавидел свою человеческую роль.

Время экзаменов миновало. Юити оставалось только просмотреть свои конспекты. История экономики, финансы, статистика – все его тетради с конспектами аккуратно стояли, исписанные крошечными иероглифами. Его друзья удивлялись аккуратности его записей, хотя это была механическая точность. По утрам в залитой осенним солнцем аудитории, среди возбуждения сотен скрипящих перьев, перо Юити автоматически вырисовывало похожие на типографские иероглифы, что было особенно характерно для почерка Юити.

Сегодня Юити в первый раз после свадьбы пошел на занятия. Колледж был реальным островком безопасности. А когда он вернулся, позвонил Сунсукэ. Из трубки слышался сухой, ясный, высокий голос старика:

– Давно не виделись. Ты не заболел? Я не хотел тебя беспокоить. Ты можешь пообедать со мной завтра? Мне бы хотелось пригласить и твою жену, но я предпочел бы услышать, как идут дела, поэтому на этот раз приходи один. Лучше не говорить ей, что ты идешь сюда. Ясуко сказала, что вы придете навестить меня в воскресенье. Тебе лучше в тот день сделать вид, что это твой первый визит ко мне после медового месяца. Итак, приходи завтра. В какое время? Ну, часов в пять. Там будет некто еще, кто хочет с тобой встретиться.

Когда Юити думал об этом телефонном звонке, у него возникло ощущение, будто большая надоедливая ночная бабочка стала биться о страницу учебника, которую он читал. Он закрыл тетрадь с конспектами.

– Еще одна женщина, – тихо произнес он.

Одного этого было достаточно, чтобы он почувствовал усталость.

Юити боялся ночи, как ребенок. Сегодня была ночь, когда он мог, по крайней мере, ощущать себя свободным от чувства долга. Он с наслаждением разляжется в своей постели, получит долгожданную награду в виде отдыха за то, что предыдущей ночью неоднократно исполнял супружеские обязанности. Он проснется на чистых, несмятых простынях. Это была величайшая из всех наград. Однако по иронии судьбы этой ночью ему было отказано в отдыхе из-за того, что ему напомнило о себе желание. Желание накатывало и отступало в темных уголках его натуры. Словно вода, лижущая берег, оно отступало, а затем спокойно прокрадывалось назад.

Гротескные, бесстрастные неоднократные соития. Холодная как лед игра чувственности, повторяющаяся снова и снова. Первая брачная ночь Юити была образцом попытки симулировать желание, изобретательной актерской игрой, которая обманывала неопытного зрителя. Короче говоря, исполнение роли оказалось успешным.

Сунсукэ подробно проинструктировал Юити о способах контрацепции, но Юити опасался, что эти методы помешают тому образу, для создания которого ему пришлось хорошо потрудиться, и он отказался от них. Рассудок говорил ему, что следует избегать зачатия. Но Юити гораздо больше боялся конфуза, который ему предстоит пережить, если он потерпит неудачу в соитии. Следующей ночью тоже, из какого-то суеверия, он решил, что успеху первой ночи способствовало то, что он не пользовался контрацептивами, и, опасаясь, что они могут стать препятствиями у него на пути, он повторил слепые действия первой ночи. На вторую ночь удачное исполнение роли стало правдивым изображением перевоплощения!

Когда Юити думал об этих рискованных ночах – холодных от начала и до конца, – которые ему каким-то образом удалось пережить, его бросало в дрожь. В первую ночь таинства в том самом отеле в Атами молодожены испытывали одинаковый страх. Пока Ясуко принимала ванну, он вышел на балкон, далеко не спокойный. В ночи лаяла собака.

Внизу, под отелем, располагался танцзал, огни которого освещали окрестности вокзала. Юити ясно слышал оттуда музыку. Он посмотрел пристальнее и смог разглядеть за окнами двигающиеся человеческие тени, останавливающиеся, когда прекращалась музыка. Юити чувствовал, как учащается его пульс. Он повторял про себя слова Сунсукэ, словно произносил заклинание: «Просто представь, что она – вязанка хвороста, подушка, бок туши, свисающий с крюка в лавке мясника».

Юити сорвал с себя галстук и привязал его, словно хлыст, к железным поручням балкона. Ему нужно было действовать, воспользоваться своей властью.

Наконец, когда свет погас, ему пришлось снова прибегнуть к силе воображения. Перевоплощение есть величайший акт созидательности. Однако погруженный в перевоплощение Юити чувствовал, что другого выхода, как перевоплощаться, у него нет. Инстинкты опьяняют человека с обыкновенным естеством, но его противоестественное, мучительное естество не опьянялось ни в малейшей степени.

«Парни, которые делают это, никогда не бывают в одиночестве ни до, ни после. Я одинок. Мне приходится все продумывать, а потом уже действовать. Каждый момент ожидает, затаив дыхание, команды от моего воображения. В холодных декорациях еще одной победы моей силы воли над инстинктом взмывает вверх радость женщины, будто крошечный пыльный смерч посреди этого одинокого пейзажа!»

Несмотря на все это, было неправильно, что в постели Юити отсутствовал другой красивый мужчина. Зеркало между ним и женщиной было просто необходимо. Без его помощи успех был сомнительным. Юити закрыл глаза и обнял женщину. Делая это, он мысленно обнимал собственное тело.

В темной комнате вместо двоих стало четверо. Половой акт настоящего Юити с мальчиком, в которого он превратил Ясуко, и соитие импровизированного Юити, воображающего, что он может полюбить женщину, с настоящей Ясуко, должны происходить одновременно. Из этого двойного видения фонтанировало временами призрачное удовольствие. Тотчас же оно сменялось безграничной усталостью. Юити несколько раз видел образ пустого школьного атлетического поля после уроков, когда на нём не видно ни души. В экстазе он бросался на землю. Этим кратковременным самоубийством заканчивался половой акт. Начиная со следующего дня такое самоубийство вошло в привычку.

Непреодолимая усталость и тошнота сопровождала второй день их медового месяца. Они поднялись в верхнюю часть городка, нависавшего над морем под опасным углом. Юити показалось, будто он выставляет напоказ людям свою удачу.

Они отправились на причал и развлечения ради смотрели в телескоп «три минуты за пять иен». Море было ясным. С вершины мыса справа они могли хорошо видеть беседку в парке Нисикигаура, ярко освещенную утренним солнечным светом. Какая-то парочка прошла через беседку и растворилась в сиянии островка буйной травы. Другая пара вошла в беседку. Два силуэта слились в один. Повернув телескоп вправо, они увидели мощенную камнем дорогу, ведущую вверх, по которой в разных местах поднималось несколько групп людей. Силуэты каждой группы были резко очерчены на каменной мостовой. Юити с огромным облегчением увидел, что эти одинаковые силуэты идут по его стопам.

– Они совсем как мы, правда? – сказала Ясуко.

Отойдя от телескопа, она оперлась о парапет, подставив лоб морскому бризу. Однако теперь, завидуя уверенности своей жены, Юити промолчал.

Возвращаясь от своих безрадостных мыслей к настоящему, Юити выглянул из окна. Из высоких окон открывался вид на Токио по другую сторону трамвайных рельсов и районов лачуг, ощетинившихся заводскими трубами. В ясные дни город, казалось, приподнимается чуть выше благодаря смогу. По ночам то ли из-за ночных смен, то ли из-за отсвета неоновых огней край неба над городом время от времени слегка окрашивался в красный цвет.

Однако киноварь сегодняшней ночи казалась несколько иной. Горизонт был явственно пьян. Поскольку луна еще не взошла, это опьянение выделялось в свете бледных звезд. И не только. Слабая киноварь трепетала. Разрисованная полосами дымного абрикосового цвета, она походила на загадочный флаг, развевающийся на ветру.

Юити узнал во всем этом пожар.

В то же время вокруг пламени было скопление белого дыма.

Красивые глаза юноши были затуманены желанием. Его плоть томно пульсировала. Он не знал почему, но он больше не мог там оставаться. Юити поднялся со стула. Он должен выйти на волю, должен избавиться от этого чувства. Он вышел из парадной двери и завязал пояс своего легкого темно-синего плаща, который носил поверх студенческой формы. Юити сказал Ясуко, что ему нужен справочник и что он собирается его найти, если сможет.

Юити спустился с холма и направился к остановке трамвая. Он поедет в центр города без какой-то определенной цели. Вскоре из-за угла выехал, дребезжа, освещенный вагон. Сидячих мест не оказалось, около дюжины стоящих пассажиров распределились вдоль прохода, прислонясь к окнам или держась за кожаные петли.

Юити прислонился к окошку и подставил пылающее лицо ночному ветру. Далекий пожар отсюда был не виден. А действительно ли это пожар? Не было ли это заревом какой-то скверной, более разрушительной катастрофы?

На следующей остановке вошли двое мужчин и прошли мимо него. Они могли видеть только спину Юити. Без всякой на то причины Юити внимательно их оглядел.

Одному было около сорока, он напоминал торгового приказчика и носил серую куртку, перешитую из костюмного пиджака. За ухом у него виднелся небольшой шрам. Тщательно причесанные волосы были отвратительно набриолинены, отчего сильно блестели. Землистого цвета щёки длинного овального лица покрывали густые волосы, похожие на морские водоросли. Другой, одетый в коричневый костюм, походил на обычного офисного работника. Лицом он напоминал крысу, хотя был чрезвычайно, мертвенно бледен. Его очки в поддельной черепаховой оправе коричневого цвета еще больше подчеркивали бледность. Возраста его Юити определить не мог.

Двое разговаривали приглушенными голосами, которые жужжали с отвратительной липкой интимностью и секретностью. Их разговор назойливо лез в уши Юити.

– Куда ты сейчас направляешься? – спросил человек в коричневом костюме.

– В последнее время мужчины довольно редко встречаются, – ответил приказчик. – Мне необходим кто-то. Когда наступают такие времена, я просто брожу поблизости.

– Ты идешь сегодня в парк X.?

– У него плохая репутация. Называй его по-английски «Park».

– О, извини. Там попадаются милые мальчики?

– Изредка. Лучше всего идти прямо сейчас. Позднее там только иностранцы.

– Я там давно не был. Хотя сегодня не получится.

– На нас с тобой профессионалы не будут смотреть с подозрением. Они ревниво относятся к тем, кто помоложе и посмазливее нас, потому что такие мешают их бизнесу.

Скрип тормозов прервал их разговор. Грудь Юити вздымалась от любопытства. Уродство этих родственных ему душ, однако, ранило его чувство собственного достоинства. Их мерзость ударяла прямо в то место, где гноилась его давно взлелеянная мука от ощущения себя не таким, как все. «По сравнению с ними, – думал он, – лицо Хиноки – почтенное и, по крайней мере, его уродство вполне мужское».

Трамвай прибыл на пересадочный пункт идущего в центр транспорта. Мужчина в куртке распрощался со своим приятелем и встал у двери. Юити проследовал за ним и вышел. Им двигало скорее чувство долга по отношению к себе, чем любопытство.

Перекресток оказался на удивление оживленным. Юити подождал следующего трамвая, держась как можно дальше от мужчины в куртке. В овощном магазинчике прямо перед ним в изобилии горами были сложены осенние фрукты под слишком ярким освещением. Здесь был виноград, пурпурный под темноватым налетом, его солнечное осеннее великолепие смешивалось с золотистой хурмой. Груши тоже лежали вместе с ранними недоспевшими оранжевыми апельсинами. Там были и яблоки. Горы фруктов, однако, были холодны, как трупы.

Мужчина в куртке бросил взгляд в сторону Юити. Их глаза встретились. Юити равнодушно отвел взгляд. Взгляд мужчины, невыносимо настойчивый, не дрогнул. «Неужели мне уготовано судьбой спать с этим человеком? По-видимому, у меня нет выбора». При этой мысли Юити бросило в дрожь. К этой дрожи примешивался какой-то нечистый гнилостный сладковатый привкус.

Подошел трамвай, и Юити быстро вошел в него. Возможно, во время своего прежнего разговора они не видели его лица. Нельзя, чтобы они сочли его за себе подобного. В глазах мужчины в серой куртке, однако, горело желание. Приподнявшись на цыпочки, он внимательно вглядывался, пытаясь отыскать лицо Юити. Совершенное лицо, бесстрашное лицо молодого волка, идеальное лицо…

Однако Юити стоял к нему спиной, облаченной в темно-синий плащ, и смотрел на плакат, нарисованный осенними красками: «Приезжайте на горячие источники Н. осенью!» Все рекламные объявления были одинаковы. «Онсэн, хотэру [Хотэру – гостиница в европейском стиле], комнаты на день или на неделю, вы можете здесь отдохнуть, посетите наши романтические гостиницы, у нас самые лучшие условия, самые низкие цены…» На одном плакате был силуэт обнаженной женщины на стене и пепельница с дымящейся сигаретой. «Остановитесь в нашем отеле – и вы запомните эту осеннюю ночь на всю жизнь», – гласила надпись.

Эта реклама наполнила Юити болью. Он приходил к неизбежному заключению, что обществом правит гетеросексуальность – этот бесконечно утомительный принцип правила большинства. Трамвай вскоре подошел к центру города и покатил под светом из окон учреждений, уже закрытых или собиравшихся закрыться. Прохожих было мало, вдоль улицы темнели деревья. Вагой остановился у парка. Юити вышел первым. К счастью, вместе с ним выходили многие. Тот человек оказался позади всех. Юити перешел улицу с другими и вошел в маленький угловой магазинчик напротив парка. Взяв журнал, словно собирался читать его, он внимательно осмотрел парк. Обеспокоенный мужчина стоял перед бэндзё – общественной уборной сразу за тротуаром. Он явно искал Юити. Мужчина вошел в туалет. Юити вышел из магазина и, пробираясь через поток движущегося транспорта, быстро перешел улицу. Туалет темнел под деревьями. Однако там ощущался намек на толпу, тихо передвигающуюся, бесшумно спешащую. Так бывает, к примеру, на общедоступном банкете, когда все двери и окна плоно закрыты, а слабые звуки музыки, звон тарелок, хлопки открываемых пробок едва различимы. На самом деле это была общественная уборная – бэндзё, окруженная облаком зловония. Насколько Юити мог заметить, никого не было видно.

Юити вошел в мутный, липкий свет туалета и увидел «офис», называемый так в среде посвященных. (В Токио таких важных мест было несколько.) Происходящая здесь молчаливая официальная процедура основывалась на подмигиваниях вместо документов, едва уловимых жестах вместо печатей, зашифрованных сообщениях вместо телефонов. Однако он не увидел ничего определенного, кроме группы, по крайней мере, из десяти мужчин – много для этого часа, – обменивающихся многозначительными взглядами.

Они все сразу увидели лицо Юити. Многочисленные глаза заблестели, уставились на него с завистью. Красивый молодой человек чувствовал, что от страха едва не разрывается на части. В движениях мужчин просматривался некий порядок, будто их останавливала сдерживающая сила, так что темп всех их движений казался тщательно отрегулированным. Они двигались словно клубок морских водорослей, медленно распутывающийся в воде.

Юити сбежал от двери туалета в укрытие кустов камелий в парке. По пути он видел то там, то тут огоньки сигарет на тропинках впереди. Влюбленные, которые прогуливались рука об руку по узким дорожкам в дальней части парка при свете дня или перед заходом солнца, и представить себе не могли, что через несколько часов эти дорожки будут использоваться совершенно для других целей. Теперь обнаруживалась другая сторона лица парка, не та, которой он был обращен в дневное время.

Так же как полуночный банкет людей мог бы стать финальным актом шекспировской пьесы с пиром для привидений, скамейка, где влюбленные из офисов небрежно посиживали, болтали и наслаждались природой, становилась по ночам тем, что можно было назвать «первоклассной сценой». Лестница из темного камня, которую ученики начальной школы на прогулке находили слишком крутой и по которой нужно было взбегать, чтобы не отстать от других, сменила своё название на «взлетно-посадочную полосу для мужчин». Длинная дорожка в дальней части парка стала называться «дорогой любви с первого взгляда». Все это ночные названия.

Полиция прекрасно знала обо всем, так как это был участок подведомственной территории. Но не существовало законов, с помощью которых его можно было бы уничтожить. В Лондоне и Париже парки служат такой же цели из практической необходимости, но разве это не знак некой иронической благотворительности, что такое общественное место, символизирующее принцип правила большинства, должно приносить пользу небольшому числу людей? Парк X. использовался как место встреч для людей такого сорта со времен последнего императора, когда часть его территории была военным плацем.

Юити, не зная всего этого, стоял у обочины «дороги любви с первого взгляда». Мужчины располагались в тени деревьев или прогуливались по тротуарам. Эта компания – выбирающая, жаждущая, преследующая, радостно ищущая, вздыхающая, мечтающая, бездельничающая, чувства которой подхлестывались наркотиком привычки, желания которой изменились до чего-то уродливого от неизлечимой эстетической болезни, – обменивалась пристальными печальными взглядами, когда её представители бродили под тусклым светом фонарей. В ночи множество открытых, жадных взглядов встречались и тонули друг в друге. У поворота дороги мужчины, рука об руку, плечом к плечу, глядя поверх плеча, когда ночной бриз тихо шелестел ветками, то появляясь, то исчезая, резко бросая оценивающие взгляды, пересекались в одном месте… Звуки насекомых и огоньки сигарет, мерцающие в темноте, усиливали тишину, столь обремененную чувством. Временами фары автомобилей, мелькающие снаружи или внутри парка, заставляли тени деревьев вздрагивать и на мгновение высвечивали фигуры до сих пор невидимых мужчин, стоящих там.

«Они – все мои товарищи по несчастью, – шагая, думал Юити. – Независимо от положения, рода занятий, возраста, красоты, они – братство, сплоченное одной эмоцией, так сказать, движимые своими половыми органами. Что за связь! Этим мужчинам не приходится спать друг с другом. С того дня, когда мы родились, мы спали друг с другом. В ненависти, в ревности, в скорби они сходятся вместе на краткий миг любви, просто чтобы немного отогреться.

Что это с походкой мужчины вон там? Его тело – само жеманство, его плечи сузились, его широкие бедра покачиваются, его шея изогнута под каким-то неестественным углом. Его походка напоминает перистальтику скольжения змеи. Ближе, чем родители или ребенок, ближе, чем жена, брат или сестра, они мои товарищи по несчастью… безнадежность – это своего рода спокойствие».

Отчаяние Юити слегка уменьшилось. Частично потому, что даже в такой большой группе себе подобных ни один не обнаруживал красоту, которая превосходила бы его красоту. «Все-таки, – думал он, – интересно, что произойдет с этим типом в куртке. Интересно, он все еще в туалете? Я так перепугался, что удрал, не увидев его. Не он ли стоит за этим деревом?»

Суеверный страх вернулся. Неужели, встретившись с этим мужчиной, он должен, в конце концов, переспать с ним? Чтобы унять беспокойство, Юити прикурил сигарету. В этот момент кто-то приблизился к нему с незажженной, возможно намеренно, сигаретой, сказав:

– Извините. Не дадите прикурить?

На вид это был молодой человек в хорошо сшитом сером двубортном костюме, изящной фетровой шляпе, галстуке по последней моде… Юити молча протянул ему сигарету Незнакомец повернул овальное лицо. Юити бросило в дрожь. Вздувшиеся вены на руках, глубокие морщины в уголках глаз принадлежали мужчине далеко за сорок. Брови были тщательно подведены черным карандашом, стареющая кожа покрыта слоем театрального грима. Его неестественно длинные ресницы тоже не могли быть настоящими.

Он выпучил и без того круглые глаза, как будто хотел что-то сказать. Однако Юити повернулся к нему спиной и пошел прочь. Когда он уходил, медленно, чтобы не показать, что спасается бегством от человека, который вызывал у него жалость, он увидел другого мужчину, который, по-видимому, намеревался подойти к нему. Еще человек пять или больше, независимо друг от друга, каждый с небрежным видом, сменили направление. Юити ясно понял, что один из них – человек в пиджаке. Он невольно ускорил шаг. Эти молчаливые поклонники, однако, преследовали его, словно вознамерились полюбоваться на такое красивое лицо.

Подойдя к каменной лестнице, Юити прикинул на глаз расстояние и счел, что путь к спасению ведет наверх. Он не знал ночного названия лестницы. Лунный свет озарял верхнюю площадку. Поднимаясь, Юити заметил, что кто-то спускается по лестнице ему навстречу, беспечно насвистывая. Это был мальчик в облегающем белом свитере. Юити посмотрел ему в лицо. Оказалось, что это тот самый юноша, которого он видел в ресторане.

– Ой! Большой брат! – сказал мальчик, протягивая руку, импульсивно подавшись к Юити.

Из-за неровной поверхности камней он резко покачнулся. Юити обхватил его за тонкую крепкую талию. Этот физический контакт произвел на него странный эффект.

– Ты помнишь меня? – спросил мальчик.

– Да, я тебя помню, – ответил Юити.

Он скрыл воспоминания о боли, которая беспокоила его при виде этого мальчика в день свадьбы. Их руки все еще оставались сомкнуты в рукопожатии. Юити чувствовал выпуклый узор кольца на мизинце мальчика. Это напомнило ощущение от грубого махрового полотенца, наброшенного ему на плечи товарищем по средней школе.

Молодые люди поспешили выйти из парка. Грудь Юити вздымалась. Он тащил мальчика, которого почему-то взял под руку, за собой. Оказавшись на той самой ночной дороге, где часто прогуливались влюбленные, они побежали.

– Зачем ты так торопишься? – спросил мальчик, еле переводя дыхание.

Юити покраснел и резко остановился.

– Тут нечего бояться. Ты просто не привык к этому, большой брат, не так ли? – спросил мальчик.

Три часа, которые они провели в гостинице с сомнительной репутацией, были для Юити словно купанием в горячем водопаде. Он больше не стеснялся, его душа была раздета донага в эти три опьяняющих часа. Как восхитительно обнажить своё тело до наготы! В тот момент, когда его душа скидывала и отбрасывала свои покровы и оставалась обнаженной, экстаз Юити был вознесен неистовством на такую высоту, что, казалось, для тела совсем не осталось места.

Тем не менее, нужно сразу пояснить, что не Юити соблазнил мальчика, скорее это мальчик соблазнил Юити. Другими словами, умелый продавец купил неумелого покупателя. Искушенность мальчика заставляла Юити неистово трепетать от удовольствия. Отражение неоновых иероглифов на оконных занавесках было похоже на пожар. В этих отраженных языках пламени купался двойной щит – красивая мужественная грудь Юити. Ночью какой-то странный озноб поразил его чувствительное к аллергии тело, и в нескольких местах на его груди крапивница выступила красными волдырями. Вздохнув, мальчик перецеловал все красные пятна один за другим.

Сидя на краю постели и натягивая брюки, мальчик спросил:

– Когда я увижу тебя снова?

На следующий день Юити должен был встретиться с Сунсукэ.

– Давай послезавтра. Однако лучше не в парке.

– Ты прав. Нам не нужно этого делать. С младенческих лет я страстно мечтал о мужчине, которого встретил сегодня ночью. Я никогда не видел такого прекрасного мужчину, как ты, большой брат. Наверное, мне тебя послал Бог, верно? Пожалуйста, пусть я тебе никогда не надоем!

Мальчик потерся острым затылком о плечо Юити. Юити погладил его шею кончиками пальцев и закрыл глаза. В это время он получал удовольствие от сознания, что в один прекрасный день сможет бросить своего первого любовника.

– Послезавтра, как только закроется ресторан, я приду. Тут поблизости есть кофейня, куда приходят только посвященные. Хотя она похожа на клуб, некоторые постоянные клиенты, которые ничего об этом не знают, заходят туда выпить кофе. Поэтому не будет ничего предосудительного, если мы встретимся там. Я нарисую тебе схему… Думаю, ты сразу найдешь. О, можешь теперь называть меня Эй-тян. А как называть тебя?

– Ю-тян.

– Красивое имя.

Юити был слегка раздражен этим комплиментом. Его шокировало, что мальчик чувствовал себя более непринужденно, нежели он сам.

Они расстались на углу улицы. Юити успел на последний троллейбус и поехал домой. Ни мать, ни Ясуко не спросили, где он был. Засыпая подле Ясуко, Юити в первый раз смог расслабиться. Он уже одержал победу. Предавшись этим удивительным греховным удовольствиям, он сравнивал себя с дзёро – проституткой, у которой счастливый отпуск подошел к концу и она теперь возвращалась к своему каждодневному занятию.

Однако в аналогии, которую он полушутя провел, скрывался более глубокий смысл. Это было первым впечатлением от неожиданного влияния, которое скромная безвольная Ясуко когда-нибудь окажет на своего мужа. Фактически, она выражала предчувствие возможного превосходства.

«Когда я сравниваю своё тело, простертое рядом с этим мальчиком, – думал Юити, – с моим телом, лежащим сейчас рядом с Ясуко, я чувствую себя дешевкой. Это не Ясуко отдается мне, это я отдаю ей своё тело, и я делаю это бесплатно. Я – бесплатная проститутка».

Подобные мысли самобичевания не причиняли ему боли, как прежде. Юити чувствовал, что они почему-то доставляют ему удовольствие. Усталый, он медленно погрузился в дремоту, как ленивая дзёро.




Глава 5. ПЕРВЫЕ ШАГИ К СПАСЕНИЮ

 

Улыбающийся Юити, переполненный счастьем, появился у дверей на следующий день и привел в замешательство сначала Сунсукэ, а затем и гостью, приглашенную познакомиться с Юити. Каждый из них ожидал, что печать несчастья подойдет этому юноше лучше всего. Нужно сказать, что они ошибались. Красота Юити была универсальной. Так сказать, не было печати, которая не подходила бы ему. Быстрым оценивающим женским взглядом госпожа Кабураги увидела это тотчас же. «Этот юноша создан для счастья, – подумала она. – Юноша, который может носить счастье, как носят черный костюм, – это качество, которое можно назвать драгоценным в наши дни».

Юити отплатил даме любезностью, поблагодарив за присутствие на его хироэн – свадебном торжестве. Безыскусной веселости его манер было достаточно, чтобы заставить любую дружелюбно настроенную женщину прибегнуть к жеманным фамильярностям с молодым человеком. Она сказала, что достаточно его улыбающегося лица, чтобы надеть на лоб повязку с флажком с надписью «Новобрачный». Она опасается, что, если этот флажок не снять перед выходом из дома, он не сможет видеть, куда идет, и его собьет трамвай или автобус. Старик выслушал его ответ с откровенной улыбкой; Юити, казалось, не обратил внимания на добродушное подшучивание госпожи Кабураги. Растерянность Сунсукэ разоблачала глупый вид человека, старающегося не показывать, что его обманули. В первый раз Юити почувствовал презрение к этому напыщенному древнему старцу. И не только – он вкусил радость мошенника, обольщаясь, что надул его на пятьсот тысяч иен. За обедом приглашенные вели оживленную беседу.

У давнишнего почитателя Сунсукэ Хиноки был умелый повар. Его блюда были вершиной кулинарного искусства. Они подавались в фарфоровой посуде, которую коллекционировал еще отец Сунсукэ. Из-за органического отсутствия всякого интереса Сунсукэ не был привередлив ни к стилю фарфора, ни к стряпне повара, но, когда принимал гостей, обычно искал помощи у этого человека, который умолял воспользоваться его услугами.

Вот что приготовил для вечернего стола второй сын торговца тканями из Киото, ученик Кицу Иссаи школы кайсэки [Кайсэки – рёри – способ приготовления и подачи блюд на различных по форме тарелках, подносах и т. д. Состав блюд меняется в зависимости от времени года]: a la кайсэки, блюдо хассун [Хассун – одно из блюд кайсэки – рёри. Называется так потому, что подается на квадратном подносе 8 x 8 сун (1 сун равен 3 см)] с hors d'oeuvres [Закуска (фр.)] из грибов с сосновыми иглами, жареные корни лилии, хурма хатия, присланная другом из города Гифу, соевые бобы из храма Дай-токудзи и зажаренный в миткале краб, далее следовал красный бульон мисо [Мисо – густая масса из перебродивших бобов; служит для приготовления супов и в качестве приправы] в сочетании с мясом маленьких птичек, перетертым с горчицей, а затем на элегантных красных тарелках Су некой династии, разрисованных пионами, нарезанный кусками сырой плоскоголов, приготовленный таким образом, как обычно готовят иглобрюхих, на жаркое – рыба айю с икрой, жаренная в сое, поданная с грибами хацутакэ на синем блюде – «аоаэ», и устрицы в белом кунжуте и приправе из бобовой пасты. Горячее блюдо представляло собой маринованный папоротник-орляк в очищенном соевом твороге, поданный в кипящем бульоне, содержащем красную марену. После обеда им подали «мори-хати», что означает «маленькие поднимающиеся монахи» – белые и розовые куклы, каждая завернутая в бумажную салфетку. Но даже эти редкие деликатесы не помогли развязать язык юному Юити. Ему очень хотелось «тамагояки» – омлета.

– Тебе обед пришелся не по вкусу, верно, Юити? – спросил Сунсукэ, заметив отсутствие у юноши всякого аппетита. Сунсукэ поинтересовался у Юити, что бы он предпочел. Юити, не задумываясь, ответил. Это простое безыскусное слово «омлет», однако, проникло прямо в сердце госпожи Кабураги.

Юити был обманут своей радостью. Он забыл, что не способен любить женщин. Разоблачение навязчивых идей иногда излечивает их, но излечивалась только идея, а не её причина. Его обманчивое ощущение того, что он излечился, однако, впервые предоставило ему свободу пьяной радости строить предположения.

«Положим, все, что я сказал, ложь, – говорил себе Юити почти с эйфорической веселостью, – положим, я действительно полюбил Ясуко и, будучи в стесненных финансовых обстоятельствах, состряпал невероятную историю для этого старого филантропа-писателя, тогда я действительно сейчас в прекрасном положении. Мой триумф, мое тихое семейное счастье может похвастаться тем, что оно выстроено на неспокойной могиле. Мои не рожденные еще дети будут слушать рассказы о старом скелете, похороненном под полом в столовой».

Теперь Юити чувствовал смущение от избытка истины, которая возникла с этим признанием. Три часа прошедшей ночи изменили характер его искренности.

Сунсукэ наполнял сакэ тёко для дамы [Сакэ – водку, изготавливаемую из кодзи – ферментированного риса, обычно пьют подогретым из невысоких чашечек, называемых тёко. По правилам японского этикета сакэ всегда наливает женщина: жена – мужу; хозяйка дома – гостям; гейша или официантки – в ресторане]. Сакэ перелилось и залило её блестящий жакет.

Юити вынул носовой платок из кармана пиджака и промокнул влагу.

Ярко-белое мерцание носового платка почему-то заставило её почувствовать восхитительное напряжение.

Сунсукэ удивился, отчего его старая рука так дрожит. Он застыл в своей ревности к женщине, которая не сводит глаз с лица Юити. Даже несмотря на то, что потворство своим желаниям может всё для Сунсукэ испортить, ему было необходимо подавлять все эмоции; неожиданная веселость Юити толкнула старика на иррациональные действия. Он немного поразмышлял над этим: «Не правда, что только красота этого юноши поразила и тронула меня, дело лишь в том, что я влюбился в его несчастливый вид, я полагаю…»

Что же касается госпожи Кабураги, она была взволнована теплом внимания, проявленного к ней Юити. Доброта большинства мужчин, подозревала она, была им выгодна, только Юити проявил к ней доброту, которую она не могла не признать неподдельной.

Юити же испытывал смущение от поспешности, с которой он вытащил носовой платок. Он чувствовал, что был неискренним, будто протрезвел после некоторого опьянения, и теперь его мучила мысль, что его слова и поступки могли быть восприняты как заигрывание. Привычка размышлять в конце концов примирила его с собственным несчастным «я». Его глаза стали темными, как обычно. Сунсукэ заметил это и почувствовал облегчение. Более того, светящаяся молодость, которую Юити выставлял напоказ прежде, была как искусная подделка, предназначенная помочь Сунсукэ достичь его целей. Во взгляде старика, обращенном теперь к Юити, светилась смесь благодарности и понимания.

Изначальная ошибка произошла, когда госпожа Кабураги пришла в дом Хиноки на час раньше назначенного Сунсукэ времени. Именно этот час, который Сунсукэ отложил, чтобы узнать, как идут дела у Юити, она похитила у него в своей обычной бесцеремонной манере, поздоровавшись с Сунсукэ беспечно и сообщив: «Мне нечего было делать, поэтому я решила, что приду прямо сейчас».

Несколько дней спустя она напишет Сунсукэ письмо. Одна строчка вызовет на его лице улыбку: «Во всяком случае, этот молодой человек был элегантным».

Не такой реакции Сунсукэ ожидал от хорошо воспитанной дамы, восхищавшейся неукрощенностью. Был ли Юити распущенным? Никогда. Следовательно, то, что она хотела передать словом «элегантный», было её неприятием того, что она сочла за вежливое безразличие в манере Юити обращаться с женщинами.

Теперь, вдали от своих женщин, наедине с Сунсукэ, Юити явно расслабился. Сунсукэ, давно привыкшему к неловким вежливым молодым почитателям, нравилось наблюдать за ним. Именно это Сунсукэ назвал бы элегантным.

Когда пришло время госпоже Кабураги и Юити уходить, Сунсукэ предложил Юити пройти с ним в свой кабинет, чтобы помочь отыскать книгу, которую он обещал ему дать. Юити на мгновение принял озадаченный вид, но Сунсукэ ему подмигнул, давая понять, что прибегнул к этому приёму, чтобы увести юношу от женщины, не проявив невежливости. Госпожа Кабураги не прочла ни одной книги до конца.

Библиотека размером пять на пять метров, окна которой снаружи украшали твердые, словно покрытые броней, листья магнолии, располагалась рядом с кабинетом, где полки все еще украшали тот самый дневник, когда-то полный ненависти, и его произведения, через край переполненные великодушием. Сюда допускались немногие.

Красивый юноша беспечно проследовал в самую сердцевину, пахнущую плесенью и кожей, пылью и золотой фольгой. Сунсукэ почувствовал, что даже самые важные произведения из его большой и впечатляющей коллекции краснеют от стыда. Перед лицом самой жизни, перед этим блестящим живым произведением искусства большинство его трудов казались бесполезными и, следовательно, вызывающими смущение.

Золото на сторонках и корешках его особым образом переплетенного собрания сочинений не потеряло своей яркости, но золото на обрезах страниц из дорогой бумаги почти отражало черты человеческого существа. Когда молодой человек взял один из этих трудов, Сунсукэ почувствовал, словно запах мертвечины собранных документов развеялся от юного лица в тени этого великого множества страниц.

– Тебе известно нечто в японском Средневековье, схожее с почитанием Девы Марии в европейском Средневековье? – спросил Сунсукэ. Сочтя самим собой разумеющимся, что ответ будет отрицательным, он продолжал: – Это было преклонение перед катамитом. Это было время, когда катамиту предоставлялось почетное место на пиру и он первым получал чашу с сакэ от Бога. У меня есть репринт одной интересной эзотерической книги того периода. – Сунсукэ взял рукопись в простом японском переплете с полки под рукой и показал его Юити. – У меня есть копия, снятая с книги из библиотеки периода Эйдзи [Период Эйдзи – с июля 1141-го по апрель 1142 г.].

Юити не мог разобрать иероглифы на обложке – «Тиго-кандзе» – и спросил старика об этом.

– «Тиго-кандзе» – «Помазание Катамита» – вот что это такое. Эта книга подразделяется на «Помазание Катамита» и «Загадки Великого Культа Поклонения Катамиту», с именем Эсин под общим названием «Загадки Великого Культа Поклонения Катамиту», но, конечно, это неприкрытая ложь. Он жил в другое время. Что я хочу, чтобы ты прочел, так это раздел «Загадки Великого Культа Поклонения Катамиту», в котором подробно рассказывается о чудодейственной церемонии ласки. Действительно, что за тонкая специальная терминология! Половой орган любимого мальчика получил название «Цветок Закона», орган любящего его мужчины назван «Огнем Тьмы». Мне бы хотелось, чтобы ты понял идею «Помазания Катамита»!

Сунсукэ нервно перелистывал страницы старческими пальцами. Одну строчку он зачитал вслух: «Твое тело есть кладезь святости, почтенный Татагата. Ты пришёл в этот мир, чтобы спасти толпу».

– Местоимение «ты» здесь, – пояснил Сунсукэ, – говорит о том, что обращаются к ребенку. «С сегодняшнего дня мы добавим иероглиф «мару» [Иероглиф «мару» означает «полный», «целый»] к твоему имени, и тебя будут называть такой-то и такой-то Мару». После церемонии присвоения имени [На шестые сутки после рождения ребенку присваивалось детское имя, при достижении совершеннолетия оно заменялось взрослым именем. В давние времена мальчики считались совершеннолетними уже в двенадцать лет], по обычаю, следовало повторять эту мистическую восхваляющую и предостерегающую фразу. Однако, – смех Сунсукэ прозвучал с оттенком иронии, – давай поговорим о том, как был сделан наш первый шаг к спасению. Кажется, успешно.

Какое-то мгновение Юити не мог понять, о чем идет речь.

– Когда госпожа Кабураги видит мужчину, который её интересует, говорят, что все происходит в течение недели. Это правда. Тому имеется несчетное число примеров. Однако занимательно то, что даже если мужчина, который её не интересует, преследует её, события обязательно приблизятся к кульминационному моменту. Хотя на последней критической стадии имеется определенная вызывающая опасения уловка. Я на такую попался. Не желая портить твои впечатления об этой даме, я не стану рассказывать, в чем её суть. Просто подожди неделю, и вы с ней подойдете к критическому моменту. Но ты благоразумно избежишь её уловки, конечно же с моей помощью. И пусть пройдет еще неделя. Есть множество способов подразнить её ложными обещаниями так, чтобы она не бросила тебя. Просто пусть пройдет еще одна неделя. Тогда ты обретешь безграничную власть над этой женщиной. Короче говоря, ты займешь мое место и спасешь её.

– Но ведь она чья-то жена, – наивно заметил Юити.

– Именно так она и говорит. «Я – жена другого», – заявляет она. Она не оставила своего мужа, но и не хранит ему верности. Является ли её недостатком непостоянство или извечная верность мужу, такому как у неё, третьей стороне просто не распознать.

Когда Юити рассмеялся над этим парадоксом, Сунсукэ заметил, что он сегодня смеется как счастливый глупец. Поскольку свадьба сработала, наверняка он теперь полюбил женщин, бросил пробный камень подозрительный старик. Юити рассказал ему о том, что произошло. Сунсукэ был изумлен.

Пока двое мужчин беседовали в библиотеке, госпожа Кабураги коротала время за сигаретой. Она думала о больших молодых руках, на которые только что смотрела. Юити рассказывал ей забавные истории о спорте – о плавании, о прыжках в высоту. И то и другое – одиночные виды спорта. Это, по крайней мере, виды спорта, в которых можно принимать участие без партнера. Почему этот юноша выбрал такие виды спорта? А как быть с танцами? Неожиданно госпожа Кабураги почувствовала укол ревности. Она подумала о Ясуко. Она заставила себя сконцентрироваться на одиноком образе Юити.

«Почему-то, – думала она, – этот мужчина похож на волка, который избегает стаи. Не то чтобы он напоминает вероотступника, определенно, энергия, заключенная в нём, не мятежна и не губительна. В чем его предназначение? Наверняка в каком-то напряженном, огромном, серьезном, абсолютно непонятном, бессмысленном нечто. За чистым, прозрачным смехом этого мужчины прячется какая-то безысходность, тяжелая, словно гиря.

Эта простая теплая ладонь даст защищенность, словно удобное дачное кресло… Хотелось бы мне посидеть на ней. Эти брови словно мечи с узкими лезвиями… Синий двубортный костюм ему очень идет. Его движения похожи на движения грациозного, настороженного волка. Когда он чувствует опасность, напрягает тело и навостряет уши. Это невинное опьянение! В знак того, что он больше не может пить, он закрыл ладонью свою чашку, а когда поморщился и посмотрел пьяно вниз, его блестящие волосы падали прямо ему на глаза. Я почувствовала дикое желание протянуть руку и схватить эти волосы. Я хотела, чтобы его масло для волос прилипло к моей руке. Казалось, моя рука вдруг потянулась к нему…»

Госпожа Кабураги подняла томный взгляд, который стал её второй натурой, на двух мужчин, которые только что вернулись из кабинета. На столе стояла ваза с виноградом и наполовину наполненные кофейные чашки. Она чувствовала себя слишком независимой, чтобы сказать: «Вас долго не было», или «Не поможете ли мне добраться до дому?», или что-либо подобное. Поэтому она встретила их молчанием.

Юити посмотрел на одинокую фигуру женщины, о которой ходило столько слухов. Нутром он чувствовал, что они с этой женщиной – родственные души. Непослушными пальцами она затушила сигарету в пепельнице, мельком посмотрелась в зеркальце в своей сумочке и встала. Когда она ушла, Юити последовал за ней.

Поступки этой женщины изумили Юити. Она не сказала ему ни единого слова. Она позволила себе вольность вызвать такси, она позволила себе вольность приказать везти её в Гиндзу; она позволила себе вольность сопровождать его в бар; она позволила себе вольность развлекать его с помощью официантки, и она позволила себе вольность проводить его до дому.

В баре она намеренно заняла место подальше от него и пристально наблюдала за ним, сидящим в окружении стайки женщин. Не привыкший к подобным местам, а также не привыкший к своему костюму, Юити время от времени очаровательным жестом вытягивал из рукавов пиджака белые манжеты, которые все время ускользали обратно. Госпоже Кабураги это очень нравилось.

В узком пространстве между стульями они танцевали в первый раз. Под пальмой в углу бара играли нанятые музыканты. Танец, который прокладывал себе путь между стульями, танец, который пробирался через сигаретный дым и нескончаемый пьяный смех… Женщина коснулась пальцами затылка Юити, прошлась по его волосам, жестким, как зимняя трава. Она подняла глаза. Взгляд Юити был обращен в сторону. Её это возбуждало. Как давно она искала эти надменные глаза, которые никогда не взглянут на женщину, если та не опустится на колени…

Когда миновала неделя, Юити не получил от неё никаких вестей. Сунсукэ, пару-тройку дней спустя, услышал об этом просчете от Юити и был удручен. Однако на восьмой день Юити получил от неё длинное письмо.




Глава 6. ДУШЕВНЫЕ МУКИ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦ ЖЕНСКОГО ПОЛА

 

Госпожа Кабураги посмотрела на стоящего рядом с ней мужа. За прошедшие десять лет она ни разу не спала с ним. Чем он занимался, никто не знал, и меньше всех была осведомлена об этом его жена.

Доход дома Кабураги был естественным результатом его лености и коварства. Князь Кабураги был членом совета директоров Общества конных скачек, членом Совета но охране природных ресурсов, являлся президентом Дальневосточной корпорации морских продуктов, поставлявшей кожу мурены для дамских сумочек. Он был титулованным главой школы швейного мастерства. На стороне Кабураги спекулировал долларами. Когда у него кончались деньги, он извлекал выгоду из безвредных простаков, таких как Сунсукэ, и практиковал определенные мужские подлости. Для него это было вроде спорта. У любовников-иностранцев своей жены он вымогал утешительные деньги по скользящей шкале. Те, кто боялся скандала, добровольно выдавали ему по двести тысяч иен.

Чувство, соединяющее эту пару, было, скорее, супружеской привязанностью. Это была привязанность соучастников преступления. Сексуальное презрение, которое госпожа Кабураги питала к мужу, – старая история. Их теперешний союз был не чем иным, как связью преступников. В глубине души они оба страстно желали развода. Причина, почему им еще не удалось разойтись, состояла именно в том, что они оба желали этого. По большей части развод случается только тогда, когда одна из сторон это не желает.

Бывший князь Кабураги прилагал огромные усилия, чтобы поддерживать прекрасный цвет лица. Его тщательно ухоженное лицо и усы давали невольное впечатление искусственной развратности. Его сонные глаза беспокойно бегали под двойными веками. Его щёки время от времени дрожали, словно покрываясь мелкой рябью, как вода на ветру. Он болтал со своими знакомыми с пресыщенной отчужденностью. Когда он обращался к малознакомым людям, его высокомерное и покровительственное отношение отталкивало их.

Госпожа Кабураги снова посмотрела на мужа. Это была дурная привычка. Она никогда не смотрела ему в лицо. Когда она была погружена в размышления, когда её одолевала скука, когда её посещало отвращение, она смотрела на мужа, как калека смотрит на свою потерянную руку. Один болван, который заметил этот взгляд, однако, распустил сплетни, что она все еще сходит с ума по своему мужу.

Они стояли в холле танцевального зала Промышленного клуба. Здесь собрались пятьсот членов Общества ежемесячных благотворительных балов. В соответствии с фальшивым великолепием случая госпожа Кабураги надела поверх белого шифонового вечернего платья ожерелье из искусственного жемчуга.

Госпожа Кабураги пригласила на бал Юити с женой. В пухлом письме с приложенными двумя билетами лежало приблизительно десять чистых листов бумаги. Ей было интересно, как отреагировал Юити, увидев эти пустые страницы. Юити не мог знать, что она вложила в конверт именно столько страниц, сколько составляло то страстное послание, которое она сначала написала, а затем сожгла.

Госпожа Кабураги была импульсивной по характеру и не верила в душевные терзания, присущие женщинам. Подобно героине романа де Сада Жюльетте [Жюльетта – героиня романов де Сада (1740 - 1814) «Жюстина, или Несчастья добродетели» и «Жюльетта, или Процветание порока»], которая, как было предсказано, плохо кончила по причине одолевшей её праздности, госпожа Кабураги, к несчастью, пришла к заключению, что почему-то манкирует своей работой с того самого не богатого событиями вечера, проведенного с Юити. Фактически, она негодовала. Она потратила столько времени с этим скучным молодым человеком. И не только. Она объясняла, что её леность должна приписываться тому факту, что Юити совершенно лишен очарования. Подобный образ мыслей до некоторой степени оправдывал её. Однако она с ужасом поняла, что и все другие мужчины в мире, похоже, тоже потеряли своё очарование.

Когда мы влюбляемся, нами овладевает ощущение того, как беззащитны человеческие существа, и нас бросает в дрожь от рутинного существования, которое мы влачили в блаженном забвении до настоящего времени. По этой причине люди порой становятся добродетельными под воздействием любви.

Как видно было окружающим, госпожа Кабураги почти годилась Юити в матери. Именно по этой причине она отдавала себе отчет в том, что Юити, возможно, сдерживает табу на плотскую любовь между матерью и сыном. Она думала о Юити так, как светские женщины могли бы думать о своих мертвых сыновьях. Разве не были эти симптомы доказательством тому, что она интуитивно прочла в его надменных глазах, как неисполнимы её желания, и что она влюбилась в эту невозможность?

Госпожа Кабураги, гордившаяся тем, что никогда не мечтала о мужчине, видела во сне невинные губы разговаривающего Юити, представляла, как они складываются, словно выражая недовольство. Она растолковала этот сон как предвестник несчастья. В первый раз она почувствовала необходимость защитить себя.

Это было единственной причиной, по которой эта женщина, имевшая привычку вступать в интимные отношения с любым мужчиной всего через неделю после знакомства, сделала для Юити такое исключение из правил. В попытке забыть его она приняла решение не видеться с ним. Из прихоти она написала ему длинное письмо, отправлять которое не входило в её намерения. Она писала с улыбкой, нанизывая одну за другой соблазнительные полушутливые фразы. Когда она перечитала написанное, её рука задрожала. Испугавшись, она чиркнула спичкой и подожгла страницы. Бумага занялась гораздо сильнее, чем она ожидала, поэтому она поспешно распахнула окно и выбросила листки под дождь.

Они горели еще некоторое время – ей показалось долго-долго. Госпожа Кабураги провела рукой по волосам. На кончиках её пальцев осталось что-то белое. Мелкий пепел от сгоревшей бумаги покрыл её волосы, словно в знак раскаяния.

«Неужели пошел дождь?» – удивилась она. Музыка прекратилась, пока сменялись оркестранты. Звуки бесчисленных приближающихся шагов походили на шум дождя. Сквозь широко распахнутые двери, ведущие на балкон, открывался вид вечернего города – залитое звездами небо и мелкие россыпи огоньков окон высотных зданий. Мелькали белые плечи женщин, разогретых танцами и вином, несмотря на ночную прохладу.

– Господин и госпожа Минами, – сказал Кабураги.

Они стояли среди столпившихся у порога людей, оглядывая холл.

– Это я их пригласила, – пояснила его жена.

Ясуко шла первой, когда они стали пробираться через толпу, и первой подошла к столу. Госпожа Кабураги поприветствовала их. Общаясь с Юити без Ясуко, она чувствовала к ней ревность. Почему ей дышалось легче, когда рядом с ним стояла Ясуко, госпожа Кабураги не могла объяснить.

Мельком взглянув на Юити, она указала Ясуко на стул рядом с собой и похвалила её очаровательный наряд.

Ясуко задешево достала импортную ткань через отдел закупок универмага отца и заранее сделала заказ для своего осеннего гардероба. Её вечернее платье было из тафты цвета слоновой кости. Блестки на пышной юбке из жесткой, холодной, тяжелой материи при изменяющемся освещении образовывали серебряные одинаково продолговатые мелкие глазки. Цветовое пятно создавала орхидея, приколотая к лифу. Светло-желтая с розовым и пурпурным серединка, окруженная фиолетовыми лепестками, придавала кокетство и скромность, присущие представителям семейства орхидей. От ожерелья Ясуко, от её свободных длиной до локтя сиреневых перчаток, от орхидеи на лифе распространялся чарующий аромат духов, напоминающий свежесть воздуха после дождя.

Юити был потрясен тем, что госпожа Кабураги ни разу на него не взглянула. Он поздоровался с князем. Князь, глаза которого были на удивление светлыми для японца, поздоровался с Юити официально, будто на смотре войск.

Заиграла музыка. За столом не хватило стульев, и естественно, Юити остался стоять, потягивая из высокого стакана виски с содовой и льдом, заказанные для него Кабураги. Обе женщины пили шоколадный коктейль.

Музыка, хлынувшая из танцевального зала, подобно туману заполнила собой все комнаты, заставив смолкнуть разговоры присутствующих. Некоторое время все четверо ничего не говорили. Неожиданно госпожа Кабураги встала:

– О, простите, только вам пришлось здесь стоять. Потанцуем?

Князь Кабураги безразлично покачал головой. Он удивился подобному предложению жены. Они никогда не танцевали на таких вечерах.

Её приглашение явно было обращено к мужу, но он, само собой разумеется, отказался. И Юити предположил, что госпожа Кабураги определенно предвидела этот отказ. Разве он не должен из вежливости тотчас же пригласить её на танец? Было ясно, что танцевать она хотела именно с ним. В смущении Юити посмотрел на Ясуко. Её решение было вежливым, но детским:

– Давай мы потанцуем.

Ясуко улыбнулась госпоже Кабураги, положила сумочку на стул и встала. Юити повернулся к стулу, рядом с которым стояла госпожа Кабураги, и без всякой на то причины взялся за его спинку обеими руками. Госпожа Кабураги снова села и спиной слегка придавила кончики его пальцев и таким образом задержала его на мгновение за спинкой своего стула. Ясуко этого не заметила.

Они направились к танцевальной площадке.

– Госпожа Кабураги в последнее время изменилась. Она никогда не была такой подавленной, – заметила Ясуко.

Юити промолчал. Он знал, что госпожа Кабураги издалека наблюдает, как он танцует, словно следует за ним по пятам, точно так же, как однажды уже было в баре.

Юити проявлял большую осторожность, чтобы не раздавить орхидею, и они танцевали, несколько отстранившись друг от друга. Ясуко чувствовала в этом собственную вину, Юити же был благодарен за такое препятствие. Однако, подумал он, с какой радостью мужчина раздавил бы этот дорогостоящий цветок своей грудью. Если поступок, совершенный без страсти, стоит так мало, следует ли ему сдерживаться из ложного опасения, чтобы люди, наблюдающие за ним, смогли считать его благопристойным и экономным? Раздавить этот цветок, когда не чувствуешь страсти, – каким сводом законов это запрещено? Пока он размышлял, прекрасный, восхитительный цветок гордо стоял между ними, и жестокая идея разрушения выросла в чувство долга.

В центре танцевальной площадки было чрезвычайно оживленно. Многочисленные влюбленные горели желанием оказаться друг к другу как можно ближе под предлогом, что делают это невольно, из-за толкотни, возникшей по мере того, как прибывали желающие потанцевать. Как пловец, разрезающий воду грудью, Юити крепко прижался к цветку Ясуко во время chasse [Скользящий шаг в танце (фр.)]. Ясуко нервно отодвинулась, чтобы спасти орхидею. Такое естественное поведение женщины, предпочитающей красоту цветка танцу и крепким объятиям мужа, все упростило для Юити.

Юити, однако, был целиком поглощен желанием сыграть роль страстного мужа. Темп музыки все возрастал, и молодой человек, мысли которого были заняты коварным, безрассудным намерением, крепко прижал жену к себе. Ясуко не успела воспротивиться. Безжалостно смятая орхидея поникла.

Порыв Юити произвел должный эффект. Она осуждающе посмотрела на мужа, но, как солдат, демонстрирующий всем свои медали, выставила напоказ сломанный цветок, когда шла к столику походкой маленькой девочки.

Ясуко надеялась, что ей скажут: «О, твоя орхидея испорчена в первом же танце!»

Когда они вернулись к столу, госпожа Кабураги смеялась и болтала с несколькими приятелями, окружившими её. Князь зевал и молча пил. Госпожа Кабураги не обмолвилась и словом, хотя определенно заметила смятый цветок. Она затянулась длинной женской сигаретой и изучающе рассматривала смятую орхидею, свисающую с груди Ясуко.

Пригласив на танец госпожу Кабураги, Юити сказал искренно и с горячностью:

– Спасибо вам за билеты. В письме не было сказано иначе, поэтому я пришёл с женой. Надеюсь, я поступил правильно?

Госпожа Кабураги уклонилась от ответа.

– Действительно, «с женой». Потрясающе! Разве так выражаются?! Почему бы не сказать «с Ясуко»?

Юити был шокирован тем, что она назвала его жену по имени, но не знал, что из этого следует.

Госпожа Кабураги еще раз убедилась в умении Юити танцевать легко и непринужденно. Что за наваждение эта надменность молодости, которую каждое мгновение она находила всё привлекательнее? А не была ли его искренность своего рода развязностью?

«Обыкновенный светский мужчина, – размышляла она, – привлекает женщину текстом на странице. Этот молодой человек привлекает своими чистыми полями. Интересно, откуда он узнал этот приём?»

Через некоторое время Юити спросил, почему в письмо были вложены пустые листы. Наивность его вопроса теперь вызвала смущение у неё.

– Просто так. Мне было лень писать, ведь набралось бы двенадцать или тринадцать страниц того, что я хотела бы тебе сказать.

Юити почувствовал, что её бесстрастный ответ лишь отговорка.

На самом же деле его беспокоило то, что письмо пришло на восьмой день. Предельный срок в одну неделю, о котором упомянул Сунсукэ, должен был считаться либо признаком успеха, либо провала в этом испытании. В конце седьмого дня, когда ничего не произошло, его самолюбие было сильно задето. Уверенность в себе, которую Юити обрел при поддержке Сунсукэ, оставила его. Хотя он определенно не мог её любить, никогда прежде он не хотел так сильно, чтобы его полюбили. В тот день Юити почти уверился, что влюблен в госпожу Кабураги.

Письмо с пустыми листами удивило его. Два билета, которые госпожа Кабураги приложила из опасения, что он неверно отреагирует, если она пригласит его без Ясуко, удивили его еще больше. Юити позвонил Сунсукэ, чье любопытство привело его на грань самопожертвования, и пообещал, что пойдет на бал, хотя танцевать не будет.

Приехал ли Сунсукэ?

Когда они возвратились к своим местам, мальчики, помогающие официантам, уже принесли несколько стульев, и около десяти мужчин и женщин собрались вокруг Сунсукэ. Он увидел Юити и улыбнулся. Это была улыбка друга.

Госпожа Кабураги удивилась, увидев Сунсукэ, но те, кто его знал, помимо удивления, вскоре уже обменивались всевозможными сплетнями. Сунсукэ Хиноки впервые появился на ежемесячном балу. Что могло заставить его посетить столь неподходящее для него место? Только тот, кто не знал, что происходит, мог задать такой вопрос. Чувствительность к из ряда вой выходящим местам – талант, присущий писателю, хотя Сунсукэ старался избегать погружения своего таланта в гущу событий.

Ясуко, опьяневшая от вина, к которому была непривычна, невинно болтала какую-то чепуху о муже:

– Ю-тян в последнее время становится все тщеславнее и тщеславнее. Он купил расческу и держит её во внутреннем кармане. Не знаю, сколько раз он причесывает волосы. Боюсь, он скоро станет лысым.

Все дружно заметили, что это Ясуко так на него подействовала, но Юити, добродушно смеясь, задумался над смыслом её слов. То, что он купил расческу, действительно было связано с привычкой, которую он приобрел, сам того не осознавая. Даже во время скучных лекций в колледже он время от времени машинально вынимал расческу и причесывался. Сейчас перед всеми этими людьми слова Ясуко заставили его в первый раз признать, что он изменился до такой степени, что стал носить расческу во внутреннем кармане. Он видел, как собака несёт кость из дома в свою будку, поэтому эта незначительная расческа была первой вещью, которую он принес домой из этого чужого мира.

Тем не менее, Ясуко приписывала метаморфозы, произошедшие с её мужем так скоро после свадьбы, исключительно своему влиянию. Есть игра, когда к рисунку постепенно добавляют тридцать-сорок штрихов и изображение изменяется до тех пор, пока не появится совершенно другая картина. Если посмотреть на изображение после того, как добавили только первые три или четыре штриха, то увидишь лишь бессмысленный треугольник или четырехугольник. Никто не мог сказать, что Ясуко глупа.

Сунсукэ заметил рассеянность Юити.

– В чем дело? – тихо спросил он. – У тебя вид человека, озабоченного любовью.

Юити поднялся и направился к выходу. Сунсукэ последовал за ним.

– Ты заметил отрешенность во взгляде госпожи Кабураги? – спросил он. – Меня удивляет, что она оказалась не лишенной одухотворенности. Видимо, в первый раз в жизни она столкнулась с чем-то духовным. Еще можно сказать, что вместе с тобой появились загадочные побочные эффекты любви, реакция, вызванная полным отсутствием души у тебя. До меня постепенно стало доходить, что, хотя ты полагаешь, что можешь любить женщин духовно, это не верно. Человеческое существо не обладает такой возможностью. Ты не можешь любить женщин духовной или плотской любовью. Как естественная красота правит миром, так и ты правишь женщинами при полном отсутствии какой бы то ни было духовности.

В то время писатель не осознавал, что смотрел на Юити лишь как на духовную куклу самого Сунсукэ. Тем не менее это было в определенном смысле высшей эстетической похвалой.

– Люди всегда сильнее любят тех, кто им совершенно не подходит. Это особенно верно для женщин. Сегодняшняя госпожа Кабураги благодаря любви выглядит так, будто она полностью позабыла о своих физических прелестях, что до вчерашнего дня было невозможно.

– Но недельный период истек, не так ли?

– Исключительная привилегия. Первое исключение, которое я видел. Она не в состоянии скрывать свою любовь. Разве ты не заметил, когда вы вдвоем вернулись на свои места, как она взяла свою парчовую театральную сумочку, расшитую павлинами, со стула, где оставила её, и положила на стол? И как она это сделала? Внимательно посмотрела на поверхность стола и аккуратно положила её. Нет, она хладнокровно опустила её прямо в середину лужи от пива! Любой, кто говорит, что эта женщина возбуждается в танце, ошибается. – Сунсукэ предложил Юити сигарету и продолжал: – Думаю, это дело займет много времени. Пока ты можешь спокойно отдыхать – твои чары возымели действие, и теперь тебе нелишне расслабиться. Прежде всего у тебя есть возможность прикрываться тем, что ты женат, и если уж на то пошло, недавно женат. В самом деле, у меня нет никакого желания защищать тебя. Подожди минутку. Я хочу познакомить тебя кое с кем еще.

Сунсукэ огляделся. Он искал Кёко Ходако, которая бросила его, так же как Ясуко, и вышла замуж более десяти лет назад.

Юити вдруг посмотрел на Сунсукэ, словно совсем его не знал. Здесь, в этом юном и прекрасном мире, Сунсукэ выглядел как чего-то ищущий мертвец.

Щеки Сунсукэ были свинцового цвета. Глаза стали тусклыми, и между почерневшими губами меловая белизна явно, искусственных зубов сверкала неестественно, словно белая стена разрушенного замка. Однако эмоции Юити принадлежали Сунсукэ. Сунсукэ знал, что делает, поскольку, когда увидел Юити, решил заживо забраться в свой гроб. Когда он творил, мир казался ясным, дела людей – очевидными, потому что в такие моменты он был, несомненно, мёртв. Многочисленные глупые поступки Сунсукэ были не чем иным, как результатом неловких усилий мертвеца, пытающегося снова и снова окунуться в течение жизни. Как он делал в своих произведениях, он взял тело Юити, наделил его собственной душой и с помощью него решил излечиться от своей мрачной ревности и зависти. Он стремился к полному выздоровлению. Короче говоря, желал заново родиться в этом мире как мертвец.

Когда смотришь вокруг глазами мертвого человека, с какой ясностью этот подлунный мир обнажает свои деяния! С какой ясностью можно видеть насквозь любовные истории своих собратьев и как мир трансформируется в небольшой стеклянный механизм!

Однако внутри этого мертвого человека, безобразного от прожитых лет, шевелилось нечто болезненное, пробивая брешь в навязанной самому себе сдержанности. Когда он услышал, что Юити нечего сообщить через семь дней, в страхе перед поражением и в смущении от своего промаха он испытал некую незначительную радость. Она имела те же корни, что и неуместная боль, сжимавшая его сердце, когда в прежние времена лицо госпожи Кабураги проявляло безошибочные признаки влюбленности.

Сунсукэ мельком увидел Кёко. Однако к нему подошел издатель с женой, и их вежливые излияния не дали ему подойти к ней ближе.

Кёко, красивая женщина в китайском наряде, стояла рядом со столом, заваленным призами лотереи, которые предстояло раздавать во время аттракционов. Она была занята живым, поистине искрометным разговором с пожилым седым иностранцем. Когда она смеялась, её губы слегка надувались и сжимались, подобно волнам, открывая белоснежные зубы.

Ее китайский наряд был из шелка с выпуклым изображением дракона на белом фоне, застежка на вороте и пуговицы – золотые. Такими же были туфельки для танцев, выглядывающие из-под длинного подола. Её жадеитовые серьги дрожали, отливая зеленью.

Когда Сунсукэ попытался подойти к ней, средних лет женщина в вечернем платье задержала его. Она затронула темы, касающиеся искусства, но Сунсукэ невежливо отделался от неё, поступившись хорошими манерами. Он проводил взглядом удаляющуюся фигуру. Её некрасивая обнаженная спина была цвета точильного камня, под слоем белой пудры [В Японии едва ли не главным признаком красоты является как можно более светлым цвет кожи. До недавнего времени японские женщины пользовались жидкими белилами, которые наносили на лицо, шею, часть спины, открытую слегка спущенным воротом кимоно, и даже на кисти рук. В современной Японии белилами пользуются только гейши и артисты театра Кабуки] выступали серые лопатки. «Почему, – размышлял Сунсукэ, – люди всегда говорят об искусстве только для того, чтобы как-то скрыть своё уродство и свои обиды на окружающий мир?»

Юити неловко приблизился. Сунсукэ видел, что Кёко продолжает разговаривать с иностранцем, поэтому глазами показал на неё Юити и тихо сказал:

– Вот эта женщина. Она веселая и с виду верная жена, но в последнее время они с мужем не слишком ладят между собой. Кто-то обмолвился, что они пришли сюда отдельно друг от друга. Я собираюсь познакомить тебя с ней и ты скажешь, что пришёл сюда один, без жены. Ты должен станцевать с ней пять танцев кряду. Ни больше ни меньше. Когда закончишь последний танец, извинись и признайся, что на самом деле твоя жена здесь, но ты солгал ей, решив, что она не станет так долго танцевать с тобой, если узнает о жене. Вложи в свои слова как можно больше чувства. Она простит тебя. Ты определенно производишь хорошее впечатление. К тому же будет благоразумно немного ей польстить. Скажи, что у неё красивая улыбка. Раньше, когда она улыбалась, были видны десны. Это выглядело довольно смешно. Не прошло и десяти лет, как она научилась не показывать своих десен. Похвали её жадеитовые серьги. Она думает, что они оттеняют белизну кожи на шее сзади. Не делай ей эротических комплиментов. Ей нравятся чистые мужчины. Открою тебе секрет: у её маленькая грудь. Пышная грудь – всего лишь уловка, сделана из мягкой губки. Все красавицы, видимо, считают хорошим тоном обманывать мужские взгляды, верно?

Собеседник Кёко завязал разговор с иностранцами, поэтому Сунсукэ вышел вперед и показал на Юити:

– Это Минами. Он давно просил представить его тебе, но у меня не было случая. Он еще студент. Более того, он женат, к несчастью.

– Неужели? Такой молодой! Сейчас все женятся рано.

Сунсукэ продолжал в том же духе:

– Он просил представить его еще до того, как женился, а теперь очень сожалеет, что я этого не сделал. Он сказал, что увидел тебя на первом балу осеннего сезона. Если уж на то пошло, – продолжал Сунсукэ, пока Кёко обдумывала его слова, а Юити пристально смотрел ему в лицо, – если уж на то пошло, они женаты только три недели. Тот бал проходил в один из жарких дней, разве не так? Когда он увидел тебя в первый раз, – сказал Сунсукэ решительным тоном, – именно тогда он захотел станцевать с тобой пять танцев подряд. Верно, именно с тобой! Не красней. Он чувствовал, что, если ему удастся осуществить это, он может жениться без сожаления. В конце концов Юити женился, не исполнив своего заветного желания. Поэтому сейчас вновь обратился ко мне с этой просьбой. Сегодня, видишь ли, Юити пришёл сюда один, без жены. Не можешь ли ты исполнить его желание? Если ты станцуешь с ним пять танцев один за другим, он будет доволен.

– Эту просьбу выполнить легко, – великодушно согласилась Кёко тоном, который скрывал бурю её чувств. – Надеюсь, вы не пожалеете, что выбрали меня своей партнершей, – обратилась она к Юити.

– Ну же, Юити, потанцуй! – подбодрил его Сунсукэ, оглядываясь на людей в холле.

Пара прошла в тускло освещенный танцзал.

Знакомый Сунсукэ с семьей пригласил его за свой столик, откуда хорошо был виден столик госпожи Кабураги. Как раз в тот момент он увидел, как госпожа Кабураги возвращается из танцевального зала в сопровождении какого-то иностранца. Она кивнула Ясуко и села напротив неё. Вид двух этих несчастных женщин составлял для постороннего взгляда картину из старинной легенды. Теперь на груди Ясуко не было орхидеи. Женщина в черном платье и женщина в платье слоновой кости обменивались молчаливыми взглядами.

Несчастья других, когда смотришь на них через окно, воспринимаются иначе, чем когда смотришь на них изнутри. И все потому, что несчастье редко пересекает оконную раму и набрасывается на нас.

Музыка властвовала над собравшейся толпой. Музыка, словно глубоко укоренившееся чувство усталости, принуждала всех неутомимо двигаться. В этом музыкальном потоке был некий вакуум, на который эта музыка не могла посягнуть. Сунсукэ казалось, что сейчас он наблюдает через окошко в этом вакууме за Ясуко и госпожой Кабураги.

За столиком, где вместе с Сунсукэ сидело некое семейство, молодежь обсуждала кино. Старший сын, который служил в войсках особого назначения и был одет в соответствующую форму, объяснял своей невесте разницу между автомобильным мотором и двигателем аэроплана. Его мать рассказывала подруге об изобретательной вдове, которая принимала заказы на покраску ковриков и мастерила из них стильные сумки. Подруга была женой бывшего дзайбацу [Дзайбацу – японская финансовая клика (олигархия)], который с тех пор, как его единственный сын погиб на войне, с головой ушёл в душевную болезнь. Глава семейства настойчиво наполнял пивом стакан Сунсукэ и повторял:

– Ну и как? Мою семью можно вставить в роман, разве нет? Приглядитесь и опишите её таковой, какая она есть.

Как вы можете видеть, начиная с моей жены, мы – отличный подбор характеров.

Сунсукэ слабо улыбнулся. К несчастью, гордость отца семейства была напрасной. Таких семей много, они столь похожи, что им не остается ничего иного, как жадно читать детективы, чтобы излечить себя от банального до тошноты здоровья.

Сунсукэ должен вернуться к столику. Если он задержится здесь слишком долго, люди могут заподозрить, что он в сговоре с Юити.

Когда Сунсукэ добрался до столика, он обнаружил, что Ясуко и госпожа Кабураги приняли приглашение к танцу. Он уселся рядом с Кабураги, которого оставили в одиночестве.

Кабураги не спросил, где тот был. Он молча налил Сунсукэ виски с содовой и осведомился:

– Куда ушёл Минами?

– О, я не так давно видел его в зале.

– Неужели?

Кабураги сложил домиком руки на столе и уставился на копчики сомкнутых пальцев.

– Посмотрите-ка! Они совсем не дрожат, верно? – спросил он.

Сунсукэ не ответил, глядя на свои часы. Он прикинул, что пять танцев займут двадцать минут. Считая время, которое они провели в коридоре, будет тридцать – это не тот промежуток времени, какой легко сможет выдержать молодая жена, пришедшая сюда, чтобы потанцевать со своим мужем.

После очередного танца госпожа Кабураги и Ясуко вернулись к столику, обе довольно бледные. Они были вынуждены вынести себе суровый приговор из-за того, что увидели.

Ясуко думала о муже, который только что закончил второй танец с женщиной в китайском платье. Ясуко улыбнулась ему, когда они танцевали рядом, но, вероятно, он не увидел её, а потому не ответил на улыбку.

Ревность и подозрения, которые изводили Ясуко во время помолвки и которые заставили её повторять: «У Юити есть другая», рассеялись сразу же после того, как они поженились. Точнее, она сама рассеяла их своей новообретённой рациональностью.

От нечего делать Ясуко теребила перчатки – то держала их в руке, то натягивала на руки. Наличие перчаток само по себе придает вид человека, погруженного в раздумья.

Да, благодаря своей новообретённой рациональности она избавилась от подозрений. Тогда в К. Ясуко была полна волнения и предчувствий несчастья от меланхолии Юити. Но когда она подумала об этом после их свадьбы, в своей невинной девичьей гордости она сочла себя ответственной за все и решила, что причина того, что он без сна лежал рядом с ней и терзался, состояла в отсутствии реакции на его заигрывания с её стороны. Глядя на это таким образом, те три ночи безмерной пытки для Юити, во время которых так ничего и не произошло, были первым доказательством того, что он её любит. Сомнений нет – он боролся с желанием. Обладая чрезвычайно развитым чувством собственного достоинства, Юити, определенно, боялся отказа и замкнулся в себе. Она чувствовала, что обрела гордую привилегию поднять на смех и презирать своё прежнее детское подозрение в том, что у Юити была другая подружка, пока они были помолвлены. В конце концов, трудно найти более ясное доказательство его чистоты, чем то, что он воздерживался и даже пальцем не тронул невинную девушку, пролежавшую неподвижно рядом с ним, молчаливую, словно камень, три ночи подряд.

Первый визит к ней домой прошел удачно. В глазах родителей Ясуко Юити выглядел совершенно очаровательным юношей с консервативными взглядами, и будущее в универмаге её отца, где он окажется особенно полезен покупательницам, было ему обеспечено.

Юити казался почтительным сыном, честным и сверх того склонным к трепетному отношению к своей репутации.

В первый же день, когда после свадьбы Юити вернулся в колледж, он стал приходить домой поздно, после ужина. Его оправданием было, что он не мог уйти из какой-то докучливой компании. Ясуко не нуждалась в наставлениях своей многоопытной свекрови о том, что так всегда бывает с новоиспеченными мужьями и их друзьями…

Ясуко в очередной раз сняла перчатки. Неожиданно ей стало неловко. Она с ужасом увидела прямо перед ней, точно в зеркале, госпожу Кабураги с таким же несчастным видом. Возможно, Ясуко заразилась отчаянием от необъяснимой меланхолии госпожи Кабураги. «Поэтому я чувствую какое-то родство с этой женщиной», – подумала она. Вскоре их обеих пригласили на танец.

Ясуко видела, что Юити все еще танцует с женщиной в китайском наряде. На этот раз она посмотрела мимо него без улыбки.

Госпожа Кабураги также наблюдала за танцующей парой. Женщины она не знала. Ироничной госпоже Кабураги была отвратительна оскорбительная фальшь благотворительности, и своё отвращение она выражала в искусственных жемчугах. Она никогда раньше не ходила на подобные балы с танцами и поэтому не знала Кёко, одну из тех, кто организовал это мероприятие.

Юити протанцевал все пять танцев, как договорились.

Кёко вернулась к столику, за которым сидела её компания, в сопровождении Юити и представила его. Он чувствовал себя неловко, потому что еще не решил, когда будет удобно признаться ей в том, что он солгал. Затем подошел один из его товарищей по учебе, развеселый молодой человек, который разговаривал с ним за столиком Кабураги и, встретившись с ним взглядом, уладил это дело, сказав:

– Ах ты, дезертир! Твоя жена уже столько времени сидит за столиком одна!

Юити посмотрел в лицо Кёко. Та ответила на его взгляд, затем отвела глаза.

– Идите, очень вас прошу. Бедняжка! – вздохнула она.

Этот отказ, данный вежливо и в спокойном тоне, заставил Юити покраснеть от унижения. Время от времени чувство собственного достоинства занимает место страсти. Движимый порывом, который удивил его самого, он обратился к Кёко:

– Я хочу поговорить с вами, отойдемте в сторону.

Кёко переполняла холодная ярость, однако, если бы Юити мог осознавать всю ту страсть, на которую намекал такой его порыв, он бы понял, почему эта красивая женщина встала со стула и последовала за ним, словно сдалась на милость победителя. Его черные глаза были полны искреннего раскаяния, и с видом потерявшего от любви голову человека Юити сказал:

– Я солгал. У меня нет слов, чтобы извиниться. Я просто ничего не мог с собой поделать. Думал, если скажу правду, вы никогда не согласитесь протанцевать со мной пять танцев подряд.

Глаза Кёко широко раскрылись от такой его откровенности. Тронутая почти до слез из женской щедрости, которая ведет к самопожертвованию, она быстро простила Юити, а пока наблюдала, как он спешит к столику, где ждала его жена, эта впечатлительная женщина запомнила его спину до мельчайшей морщинки на костюме.

Вернувшись туда, где он их оставил, Юити нашел госпожу Кабураги, обменивающуюся шутками с мужчинами, и Ясуко, скрепя сердце участвующую в общем разговоре, вместе с Сунсукэ. Сунсукэ хотел любой ценой избежать столкновения с Кёко перед этими людьми. Увидев возвращающегося Юити, он поспешил уйти.

Юити почувствовал себя неловко и предложил проводить Сунсукэ до лестницы.

Сунсукэ довольно рассмеялся, когда услышал, как поступила Кёко. Он потрепал Юити по плечу и сказал:

– Сегодня ночью, пожалуйста, забудь об играх со своим мальчиком. Этой ночью тебе лучше исполнять супружеские обязанности и обеспечить жене хорошее настроение. Кёко «случайно» встретится с тобой где-нибудь через несколько дней. Я дам тебе знать когда.

Старик обменялся с Юити молодецким рукопожатием. Он спустился по устланной красным ковром лестнице, ведущей к главному выходу, и машинально сунул руку в карман. Что-то укололо ему палец. Это была старомодная опаловая булавка для галстука. Не так давно он заезжал в дом к Минами, чтобы пригласить Юити и его жену покататься на автомобиле. Они уже уходили, но мать Юити пригласила этого знаменитого друга в гостиную и учтиво вручила ему булавку в память о своем умершем муже.

Сунсукэ с благодарностью принял этот дар. Он представил материнские чувства, которые, вероятно, она изольет на Юити позднее: «Когда отдаешь то, что тебе дорого, другому человеку, можешь смотреть на людей с гордостью».

Сунсукэ посмотрел на свой палец. Капля крови свернулась там, словно драгоценный камень. Давно уже на его теле не появлялось столь ярких красок. Он удивился изворотливости судьбы, которая предоставила возможность старухе с больными почками непреднамеренно нанести ему телесную рану просто потому, что она была женщиной.




Глава 7. ВЫХОД НА СЦЕНУ

 

В этом месте никто не спрашивал у Юити Минами его адреса. Его называли Ю-тян. Это было место, куда он приходил, чтобы встретиться с Эй-тяном, который нарисовал ему нелепую карту, похожую на детский рисунок.

Это была обыкновенная чайная, носившая название «У Руди» и открывшаяся после войны на углу улицы Юраку-тё. Позднее она стала клубом для мужчин определенного сорта. Мужчины, которые не знали, в чем дело, приходили туда группами, пили кофе и уходили.

Владельцем был евразиец во втором поколении – опрятный сорокалетний мужчина небольшого роста. Все называли этого умного дельца Руди. Юити стал называть его Руди в третий свой визит туда, подражая Эй-тяну.

Руди обитал в районе Гиндзы [Гиндза – центральный район Токио] двадцать лет. Перед войной он держал местечко с названием «Блюз» в Западной Гиндзе. Там у него были девушки и несколько красивых молодых официантов, поэтому гомосексуалисты время от времени заглядывали к Руди.

Мужчины, которые не скрывали своих пристрастий, обладали инстинктом животных, вынюхивающих себе подобных, и, как муравьи, влекомые сахаром, не пропускали места, которое имело хоть малейший признак того, к чему они так стремятся.

Трудно поверить, но долгое время Руди ничего не знал о существовании тайного мира подобного сорта людей. У него была жена и дети, но, когда дело доходило до других объектов привязанности, он полагал, что только у него существует такое странное отклонение. Он просто потворствовал своей склонности завлекать красивых мальчиков в свой ресторан. Когда он открыл чайную «У Руди» на Юраку-тё сразу после войны, то там всегда можно было увидеть пять-шесть таких официантов. Таким образом, место стало очень популярным среди людей другого мира и, в конце концов, стало чем-то вроде клуба.

Поняв это, Руди усовершенствовал свой бизнес. Он признавал, что, когда однажды эти мужчины придут сюда, чтобы внести немного тепла в свои одинокие жизни, им больше не захочется расстаться с этим местом. Он подразделял своих гостей на два типа: молодые, очаровательные, притягательные посетители, появление которых там приносило ему удачу; и щедрые, состоятельные гости, влекомые магнетизмом этого места, чтобы бездумно сорить деньгами. Руди усерднее заботился о представителях первой группы, но однажды, когда один из постоянных молодых гостей был приглашен одним из хорошо плативших посетителей пойти с ним в отель и сбежал, дойдя лишь до дверей отеля, Юити услыхал, как Руди отчитывал его:

– Ты портишь Руди репутацию, так? Ладно. Теперь увидишь, как я тебе помогу познакомиться с каким-нибудь приятным человеком!

Говорили, что каждое утро Руди тратит два часа на то, чтобы наложить косметику. Он тоже имел привычку, присущую гомосексуалистам, не в осуждение будь сказано, хвастать на публике:

– Мужчины строят мне глазки и смущают меня.

Руди считал само собой разумеющимся, что мужчины, которые пялились на него, все были гомосексуалистами. Даже малыши, которые ходили в детский сад, увидев его на улице, наверняка оборачивались в изумлении. Этот сорокалетний мужчина носил костюмы как у клоуна, а его усы изменяли свою ширину и направление в соответствии с настроением владельца.

Толпа, как правило, собиралась на закате. В музыкальном автомате чайной всегда были танцевальные пластинки: важно, чтобы личные разговоры не были слышны посторонним ушам. Когда обслуживался щедрый, с показным блеском посетитель, Руди имел обыкновение выдвигаться из-за столика в углу, где он всегда обосновывался, к стойке, чтобы взглянуть на счет. Затем уважительным тоном сам владелец произносил:

– Ваш счет, господин.

С такими церемониями гостю приятно было платить двойную цену.

Как только входил какой-нибудь мужчина, все посетители поднимали глаза. Он становился объектом всеобщего внимания. Кто мог гарантировать, что так давно искомый идеал вдруг не обретет форму, войдя в эту стеклянную дверь? Однако в большинстве случаев свет этих взглядов быстро угасал и разочарованно исчезал. Если молодой посетитель ничего не знал об этом месте, он удивлялся, услышав, если случалось, что музыкальный автомат почему-либо не работал, разговоры о себе шепотом за каждым столиком. «Кто он?» – вопрошали они, или: «Вот этот, он повсюду шляется!», или: «У него нос маловат, вероятно, и его инструмент не больше», или: «Мне не нравится, как у него выдается нижняя губа», или: «Он неплохо разбирается в галстуках», или: «Однако его сексуальная привлекательность равна нулю».

Каждую ночь из этих театральных лож открывался вид на сцену безлюдной ночной улицы, на которой наверняка можно было увидеть какие-нибудь сверхъестественные явления. Их можно назвать божественными, поскольку они были не так уж далеки от этого. Привкус более чистой и явной атмосферы набожности и ожидания чуда скорее чувствовался в сигаретном дыму клуба гомосексуалистов, чем в каком-нибудь из современных равнодушных храмов. За этой стеклянной дверью простиралось их идеальное общество, огромный город, задуманный в соответствии с их взглядами. Подобно многочисленным дорогам, которые ведут в Рим, бесчисленные невидимые улицы вели красивых юношей в клубы, подобные заведению Руди. Английский психолог Эллис [Эллис (Генри) Хэвлок (1859 - 1939) – английский психолог, автор многочисленных работ по психологии секса, в том числе «Исследование психологии секса» в семи томах] утверждал, что женщин пленяет мужская сила, но они не имеют представления о мужской красоте. Нечувствительные почти до слепоты, они имеют проницательный взгляд на мужскую красоту, не слишком отличающийся от взгляда нормального представителя мужского рода. Чувствительность к особой красоте мужчины есть исключительное свойство, присущее гомосексуалистам. Учреждение системы мужской красоты в греческой скульптуре в области эстетики должно было ждать появления Винкельмана [Винкельман Иоганн Иоахим (1717- 1768) – немецкий историк, искусствовед, автор знаменитой «Истории искусства древности»], который сам был гомосексуалистом. Когда нормальный мальчик в первый раз сталкивается с лихорадкой гомосексуального восхваления (женщины не способны предоставить мужчине такую чувственную похвалу), он превращается в мечтательного Нарцисса. Разглагольствуя о собственной красоте, которая становится объектом его восхваления, он рисует себе идеальный образ, основывающийся на эстетических представлениях идеала мужчины в общем и становится законченным гомосексуалистом. Гомосексуалист от природы лелеет эти идеалы с младенчества. Его идеалы – это настоящие ангелы, не склонные ни к плотскому, ни к духовному, они сродни идеалу восточной теологии, которая осуществляет свою религиозную чувственность через так называемое Александрийское очищение.

Встреча Юити с Эй-тяном была назначена на девять вечера, самый оживленный час в заведении. Когда он вошел, в темно-синем плаще с поднятым воротником и темно-бордовом галстуке, его появление стало неким явлением чуда. Сам того не осознавая, в этот момент он упрочил собственное превосходство. Выход на сцену Юити еще долгое время будет легендой в заведении «У Руди».

В тот вечер Эй-тян ушёл с работы рано. В чайной «У Руди» он сообщил своим юным друзьям:

– Я позавчера встретил в парке потрясающего типа. Мы немного поразвлеклись вместе той ночью. Он скоро придет. Его зовут Ю-тян.

– Каков он на лицо? – поинтересовался Кими-тян, считавший, что ни у одного юноши нет такого красивого лица, как у него. Он работал помощником официанта в танцзале «Оазис» и носил двубортный изумрудно-зеленый костюм, который купил для него один иностранец.

– Каков он на лицо? Мужественный, с резкими чертами. У него острые глаза, зубы белые и ровные, а профиль какой-то яростный. Видели бы вы его тело! Он настоящий атлет, точно!

– Эй-тян, если ты втюрился, то пропал. Сколько раз он был с тобой за это короткое время?

– Три.

– Удивительно! Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь не менял партнера три раза подряд. Все кончится тем, что ты попадешь в психушку.

– Как он силен! Как он хорош в постели!

Эй-тян сцепил кисти рук и принял кокетливую позу. Случилось так, что музыкальный автомат переключился на конгу, и Эй-тян вскочил и закружился в диком танце.

– Эй-тян, ты что, влюбился? – спросил Руди, который подслушивал разговор молодых людей. – И он придет сюда? Кто он такой?

– Ну-ну, этот грязный старик опять лезет не в своё дело!

– Если он окажется приятным мальчиком, я угощу тебя физом с джином [Физ с джином – освежающий фруктовый напиток из джина, лимонного сока, сахара, сиропа и содовой], – сказал Руди, невинно посвистывая.

– Хочешь купить его на шипучку, не так ли? – сказал Кими-тян. – Кого я ненавижу, так это пользователей.

Слово «пользователь» – пример сленга этого особого мира. Идея торговли телом за деньги трансформировалась таким образом в представление об эгоистичном интересе.

В заведении было полно гомосексуалистов, которые хорошо знали друг друга. Обычный клиент ничего бы не заметил. Его удивило бы только отсутствие женщин. Там был иранский торговец, пара-тройка европейцев, мужчины среднего возраста и влюбленная пара юношей. Они прикуривали сигареты, делали затяжку, а потом обменивались ими.

И все-таки заведение подобного рода отличались от нормальных. Кто-то сказал, что на лицах гомосексуалистов запечатлено неизбывное одиночество. В их взглядах сочетаются кокетство и холодная оценивающая пристальность. Кокетливые взгляды, которые женщины бросают на противоположный пол, и оценивающие взгляды, которые они бросают на представительниц своего пола, выполняют совершенно разные функции, у гомосексуалистов и то и другое направлено на одну и ту же персону.

Кими-тян и Эй-тян были приглашены к столику иранца после того, как тот что-то шепнул Руди на ушко.

– Эй, у вас клиент, – сказал Руди, подталкивая их в спину.

У Кими-тяна это не вызвало особого энтузиазма.

– Он сумасшедший чужестранец, я его не выношу, – пробурчал он.

Когда они подошли к столу, он спросил:

– Интересно, этот человек говорит по-японски?

– По виду нет.

– Не удивлюсь, если говорит, в последнее время такое часто случается.

Недавно двоих пригласили к столику одного иностранца, и они пропели ему тост.

– Хэлло, дарлинг блокхэд! Хэлло, дарлинг дёрти олд мен! [Привет, дорогой… тупая твоя башка! Привет, дорогой… грязный старик! (джеплиш)] – распевали они хором оскорбительные слова с сильным японским акцентом.

Иностранец засмеялся.

– Грязные мальчишки и грязные старики прекрасно ладят друг с другом, – сказал он на отличном японском языке.

Эй-тян был далеко не спокоен. Он постоянно бросал взгляды на дверь, через которую виднелась ночная улица. Он думал об этом неистовом, печальном профиле, вырезанном из редкого сплава, – у мальчика возникло ощущение, что он видел его на одной из иностранных монет, которые коллекционировал. Он подозревал, что встречал своего повелителя в какой-то старой легенде.

Тут дверь распахнулась с юношеской энергией. Внутрь влилась волна освежающего ночного воздуха. Все взгляды обратились к двери.




Глава 8. ДЖУНГЛИ ЧУВСТВЕННОСТИ

 

Универсальная красота покорила всех с первого взгляда.

Юити купался в желании. Во взглядах, направленных на него, он чувствовал то, что чувствует женщина, когда проходит среди мужчин, моментально раздевающих её глазами до последней нитки. Опытные глаза ценителей обычно не ошибались. Слегка выпуклая грудь, которую Сунсукэ увидел в морских брызгах, сужающийся к талии чистый зрелый торс, длинные, легкие, мускулистые ноги. Если к этому добавить юношеские плечи, как у статуи, брови, словно узкие клинки, меланхоличные глаза, мальчишеские губы, белые, ровные, правильные зубы, все, вместе взятое, составит потенциально привлекательную гармонию, такую же совершенную, как пропорция золотого сечения.

Даже обычно придирчивые критики в заведении «У Руди» лишились дара речи. Их взгляды рисовали самые красивые образы бесчисленных молодых людей, которых они ласкали, и помещали рядом с обнаженным телом Юити, которое они видели только в своем воображении. Там парили неясные тени воображаемых юношей, тепло их плоти, запах их тел, их голоса, их поцелуи. Но когда эти видения ставились рядом с обнаженным телом Юити, они скромно удалялись прочь. Их красота была пленительной в замке индивидуальности, красота Юити, попирая индивидуальность, ослепительно сверкала.

Ощущая тяжесть этих пристальных сосредоточенных взглядов, Юити стоял потупив взор.

Так, его красота приняла подобие ничего не подозревающего знаменосца во главе полка.

Эй-тян виновато покинул столик иностранца, подошел к Юити и коснулся его плеча.

– Давай присядем, – сказал Юити.

Они уселись друг против друга, чувствуя на себе множество взглядов. Заказали торт. Сам того не осознавая, Юити широко открыл рот и запихнул туда огромный кусок слоеного торта с фруктовой начинкой. У наблюдающего за ним мальчика возникло ощущение, словно Юити поглощает его тело к его безграничному удовольствию.

– Эй-тян, не хочешь ли представить хозяина? – осведомился Руди.

Мальчику не оставалось ничего иного, как познакомить их.

– Как поживаете? Мы надеемся, вы будете приходить сюда часто. Все наши постоянные клиенты – прекрасные люди, – сказал владелец таким тоном, словно гладил кошку.

Через некоторое время Эй-тян ушёл в туалет. Именно в этот момент крикливо одетый мужчина средних лет направлялся к кассе, чтобы оплатить счет. На его лице была написана некая непонятная ребячливость, сдерживаемая детскость. Особенно бросались в глаза младенческие тяжелые веки и пухлость щёк. «Наверное, нализался», – подумал Юити. Мужчина действительно вёл себя как пьяный. Явно неприкрытая похоть, которой горели его глаза, резко контрастировала с той ролью, какую он изображал. Хватаясь за стену, он оперся о плечо юноши.

– О, извините, – сказал он, убирая руку.

Однако между тем, как были произнесены слова, и тем, как была убрана рука, произошло то, что можно назвать ощупыванием. Это оставило неприятный отпечаток на плече юноши, словно свело мышцы. Мужчина снова посмотрел на него, затем, словно удирающий лис, отвел взгляд и удалился.

Когда Эй-тян вернулся из туалета, Юити рассказал ему о случившемся. Мальчик был ошеломлен.

– Что? Уже? Так скоро! Этот тип с тобой заигрывал!

Для Юити этот ресторан был сродни парку, он был шокирован тем, как быстро прошел формальности.

В этот момент появился невысокий смуглый юноша с ямочками на щёках рука об руку с красивым иностранцем. Юноша был балетным танцором, недавно ставшим широко известным. Репутацией юноша в настоящее время был многим обязан тому, что работал с таким учителем. На протяжении нескольких лет жизнерадостный златовласый француз делил кров со своим компаньоном, моложе его на двадцать лет. Ходили слухи, что француз недавно в приличном подпитии выкинул номер – он взобрался на крышу и, подражая наседке, пытался отложить яйца.

Юити, услышав эту историю, смеялся без перерыва. Потом, будто кто-то неодобрительным хмурым взглядом прервал его веселье, он умолк и немного погодя спросил мальчика:

– Этот иностранец и балетный танцор – как долго у них это продолжается?

– Они вместе четыре года.

– Четыре года!

Юити попытался представить долгих четыре года с этим мальчиком, сидящим за столом напротив. Почему он чувствовал уверенность, что экстаз позавчерашней ночи больше никогда не повторится за эти четыре года?

Тело мужчины подобно плоской равнине. На нём нет никаких свежих маленьких изумительных источников, нет каменных пещер, где можно увидеть восхитительные кристаллические наплывы, как это бывает с телом женщины, которое при каждой встрече обнаруживает нечто новое. Это – простой экстерьер, воплощение чистой, очевидной красоты. При первом лихорадочном любопытстве любовь соперничает с желанием. После этого любовь наполняет душу или просто легко и незаметно ускользает в другое тело.

Несмотря на то, что опыт Юити ограничивался одним случаем, он уже обрел право думать так: «Если уже в первую ночь моя любовь проявила себя, будет нечестным как для меня, так и для моего возлюбленного повторять неуклюжие ксерокопии этой первой ночи. Мне не пристало судить о моей искренности по искренности моего возлюбленного. По-видимому, моя искренность обретет форму через неограниченное число первых ночей, проведенных с вереницей возлюбленных, встречаемых по очереди. Моя неизменная любовь будет связующей нитью в экстазе несчетных первых ночей, не что иное, как сильное презрение к постоянным встречам с одним и тем же, не важно, кого я встречу».

Юити сравнивал свою любовь с синтетической любовью, которой он наделил Ясуко. Обе любви, и та и другая, преследовали его безостановочно. Его охватило чувство одиночества.

Пока Юити был погружен в молчание, Эй-тян от нечего делать смотрел мимо него на столик, который занимала группа юношей. Они сидели, прислонившись друг к другу. Казалось, они отдавали себе отчет о мимолетности связей, сводивших их вместе, и, потираясь друг о друга плечами и держась за руки, они с трудом преодолевали ощущение неловкости. Связь, соединяющая их, казалась похожей на взаимную привязанность товарищей по оружию, которые чувствуют, что завтра умрут. Не в силах больше терпеть, один поцеловал другого в шею. Через некоторое время они поспешно удалились.

Эй-тян наблюдал за ними, слегка приоткрыв рот. Юити оглядел его с головы до ног. Взгляд его был полон откровенной жестокости. Юити показалось, что он знает каждый уголок тела мальчика, даже небольшую родинку на спине. Мальчик почувствовал этот холодный взгляд и неожиданно схватил руки Юити под столом. Юити безжалостно высвободил руки. Такая жестокость была до определенной степени намеренной. Отягощенный негодованием на свою жену, которое не мог показать, Юити жаждал права быть недвусмысленно жестоким к тому, кого любит. Глаза мальчика наполнились слезами.

– Я знаю, что ты чувствуешь, Ю-тян, – сказал он. – Я уже тебе надоел, верно?

Юити горячо отрицал это, но Эй-тян, имевший опыт совершенно иного уровня, чем у его старшего друга, продолжал решительно, как взрослый:

– Да. Я понял это, как только ты вошел. Так и должно быть. Такие мы все, «одноразовые» люди. Я к этому привык и смогу с этим смириться. Но я надеялся, что ты, в отличие от других, будешь моим большим братом до конца наших дней. Теперь я буду довольствоваться тем, что был твоим первым любовником. Ты ведь не забудешь меня, правда?

Юити глубоко тронула такая нежная просьба. На его глаза тоже навернулись слезы. Он нашел руку мальчика под столом и нежно её сжал.

В этот момент открылась дверь и вошли три иностранца. Юити вспомнил, что уже видел лицо одного из них. Это был стройный мужчина, который вышел из здания на противоположной стороне улицы во время свадебной церемонии Юити. На нём был другой костюм, но все тот же галстук-бабочка в горошек. Его ястребиный взгляд блуждал по залу. Видимо, он был пьян. Он резко хлопнул в ладоши [В Японии, по обычаю, принято хлопать в ладоши, чтобы привлечь внимание. В гостиницах рёкан хлопком в ладоши вызывают хозяйку. В синтоистских храмах хлопают в ладоши, чтобы привлечь внимание богов] и позвал:

– Эй-тян! Эй-тян!

Его приятный звучный голос эхом отдавался от стен.

Юноша наклонил голову, чтобы не было видно его лица. Потом он прищелкнул языком совсем как взрослый:

– О господи! Я же сказал ему, что меня здесь сегодня не будет!

Руди подобрал полы небесно-голубого пиджака и наклонился над столом:

– Эй-тян, ты прекрасно знаешь, что это твой клиент.

Атмосфера заведения наполнилась печалью.

Этому способствовал настойчивый призыв Руди. Юити устыдился своих невольных слез. Мальчик бросил взгляд на Руди и встал.

Моменты принятия решения иногда проливают бальзам на душевные раны. Юити теперь чувствовал гордость от спокойствия, с которым мог наблюдать за Эй-тяном. Его взгляд натолкнулся на нерешительный взгляд мальчика. Затем, словно в еще одной попытке исправить все, их глаза снова встретились, но безрезультатно. Мальчик ушёл. Юити посмотрел в другом направлении, где заметил красивые глаза юноши, подмигивающего ему. Его сердце беспрепятственно и непринужденно, как мотылек, устремилось навстречу этому взгляду.

Юноша сидел возле стены напротив него. На нём были рабочие брюки из грубой бумажной ткани и темно-синий вельветовый пиджак. Он носил темно-красный галстук грубого плетения. По виду он был на год-два моложе Юити. Плавная линия бровей и копна вьющихся волос делали его лицо похожим на какого-то легендарного героя. Печально, как одноглазый матрос, он подмигивал Юити.

– Кто это?

– О, это Сигэ-тян, сын бакалейщика из Накано. Он довольно смазлив. Позвать его? – предложил Руди.

Он сделал знак, и тот проворно поднялся со своего стула. Мальчик заметил, что Юити только что вытащил сигарету, чиркнул спичкой с отрепетированной грацией и загородил огонь рукой. Это была большая натруженная рука, как можно предположить, наследство тяжелого труда его отца.

Изменения в мышлении мужчин, которые посещали это место, были действительно едва уловимыми. Со второго дня пребывания там Юити стали называть Ю-тяном. Руди относился к нему как к близкому другу. В конце концов, клиентов в заведении стало намного больше, после того как он появился там, словно эта новость была передана по радио. На третий день произошло нечто, поднявшее репутацию Юити на еще большую высоту. Сигэ-тян пришёл обритый наголо, как монах. После того как Юити разделил с ним постель предыдущей ночью, он без сожаления сбрил красивые густые волосы в знак своей любви.

Многочисленные фантастические истории подобного рода быстро распространялись в этом извращенном мире. По кодексу тайного общества ничто не выносилось наружу, но, как только что-нибудь удивительное происходило внутри, это заменяло все прежние альковные тайны. Большая часть ежедневных разговоров была связана с эротическими описаниями собственного опыта или опыта других.

По мере познавания нового для него мира Юити все больше и больше изумлялся его масштабности.

Прикрывшись соломенной циновкой, этот мир бездельничал в дневное время. Там была дружба, товарищеская любовь, филантропия, любовь хозяина и протеже, там были деловые партнеры, ассистенты, менеджеры, мальчики-слуги, вожди и их сторонники, братья, кузены, дяди и племянники, референты, личные секретари, шоферы. Были там многочисленные представители другого рода: чиновники, актеры, певцы, писатели, художники, музыканты, всесильные и могущественные профессора колледжей, сарари мэн [Белые воротнички, служащие (джэплиш)], студенты. В мире мужчин они бездельничали, завернувшись в соломенные циновки.

Они просили для себя пришествия высшего благословенного мира. Связанные узами общей судьбы, они видели сны о простой истине. Истина состояла в том, что мужчина любит мужчину, и опровергала старую догму, что мужчина любит женщину. Они с такой ненормальной силой цеплялись за однозначную унизительную точку зрения, что походили на евреев. Именно такое состояние души, свойственное этому племени, порождало фанатичный героизм во время войны. После войны оно гордилось, что пребывает в авангарде декаданса. Оно буйно разрасталось на неразберихе. На этой растрескавшейся почве оно прорастало пучками крошечных темных фиалок.

На этом мире мужчин, однако, лежала невидимая женская тень. Все метались в ночных кошмарах, ощущая на себе её влияние. Некоторые открыто игнорировали её, некоторые примирялись с ней, некоторые сопротивлялись и, в конце концов, терпели поражение, некоторые боготворили её с самого начала. Юити считал себя исключением из правил. Потом он молился, чтобы быть исключением. Он обманывал себя тем, что может, по крайней мере, ограничить влияние этой внушающей страх тени на тривиальные пустяки, такие как частое поглядывание в зеркало, или простительную привычку оборачиваться, чтобы полюбоваться своим отражением в окнах на углу улицы, или, когда он ходил в театр, незначительную бессмысленную привычку прогуливаться у всех на виду в холле во время антракта. Такие привычки конечно же распространены и среди нормальных молодых людей.

Однажды в холле театра Юити увидел певца, который, хотя и пользовался известностью в том, другом, мире, был женат. Его отличали мужественное лицо и фигура. В часы досуга он усердно боксировал на ринге, который установил у себя дома. Словом, он обладал всеми качествами, которые любят девушки. Сейчас он находился в окружении четырех-пяти юных созданий женского пола. Случилось так, что некий господин приблизительно такого же возраста, как и певец, окликнул его, оказавшись рядом. Возможно, он был его товарищем по школе. Певец схватил его руку и принялся её трясти. (Вид у них был такой, точно они собирались драться.) Он энергично пожимал правую руку своего друга и с силой ударял его по плечу. Его худой серьезный приятель немного пошатнулся. Молодые дамы переглянулись и захихикали.

Увиденное неприятно поразило Юити. Пустое искусственное кокетство певца было направлено на женщин, на которых сконцентрирована вся его жизнь. Его периферическая нервная система, неестественно изогнутая, настороженная, напряженная, была полностью задействована в усердном изображении мужественности, от чего хотелось заплакать. Наблюдать за этим было невыносимо горько.

Впоследствии Ю-тяна непрестанно осаждали просьбами. Короче говоря, ему силой навязывали интим.

Через несколько дней некий романтически настроенный торговец средних лет проделал путь в Токио из Аомори, прослышав об Юити и страстно его возжелав. Один иностранец через Руди предлагал костюм, пальто, ботинки и часы – щедрая плата за одну ночь. Однажды какой-то мужчина уселся на стул рядом с Юити и, притворяясь пьяным, натянул поля своей шляпы на глаза. Затем он несколько раз многозначительно ткнул Юити пальцем в ребра.

Юити приходилось возвращаться домой кружным путем, чтобы запутать тех, кто тайно следовал за ним.

Все, что было известно о нём – он еще студент. Его семейное положение, происхождение, адрес его дома не знала ни одна душа. Появлению этого красивого юноши вскоре был предан оттенок божественного чуда.

Однажды в заведение «У Руди» пришёл хиромант, который имел дело главным образом с гомосексуалистами. Этот старик в потертом пальто старого покроя посмотрел на ладонь Юити и сказал:

– У тебя есть два пути, смотри. Как два меча Мусаси Миямото [Миямото Мусаси (1584 – 1645) – один из лучших мастеров владения мячом средневековой Японии. Известен как основатель техники «два меча как один»]. Где-то ты оставил женщину в слезах, а здесь делаешь вид, что ничего не знаешь об этом, верно?

Юити слегка вздрогнул. Подмечено было довольно верно. Жизнь обитателей подобных заведений похожа на существование сосланных в колонии административных чиновников. В этом мире нет ничего, кроме голой сущности чувства, точнее, жестокой дисциплины чувства. Это были джунгли чувств. Здесь произрастали растения, обладающие неимоверной цепкостью.

Мужчина, который потерялся в этих джунглях, начинает постепенно отравляться губительными испарениями и в итоге превращается в некое вызывающее отвращение чудовище. Ни у кого нет права смеяться над этим. Разница только в степени отравления. В мире гомосексуалистов ни один мужчина не обладает силой противостоять загадочному могуществу, которое затягивает помимо воли людей в пучину чувственности. Мужчина может, к примеру, сопротивляться, сосредоточив усилия на бизнесе, или на каком-то требующем умственного напряжения занятии, или искусстве, и примкнуть к высшим интеллектуальным кругам мужского мира. Ни один мужчина, однако, не может выдержать потока эмоций, который вливается в его жизнь, ни один мужчина не способен забыть связь, которая каким-то образом существует между его телом и этой трясиной. Ни одни мужчина не способен полностью избежать той унылой фамильярности, которая установилась у него с существами подобного рода. Предпринимались бесчисленные попытки. Результатом каждой, однако, оказывалось снова это влажное рукопожатие и знакомое липкое подмигивание. Такие мужчины, которые по сути своей не способны содержать дом, могут обрести нечто похожее на домашний очаг только в печальных глазах, которые говорят: «Мы с тобой одной крови, ты и я».

Однажды в перерыве между лекциями Юити прогуливался у фонтана в университетском саду. Дорожки образовывали причудливый узор вокруг лужайки. На фоне деревьев выделялся одиноко стоящий фонтан. За воротами старинные городские трамваи оповещали о себе звуками, эхом отражавшимися от мозаичных стен лекционных залов.

Юити не выделял кого-то из своих друзей, у него не возникало необходимости в ком-то, кому можно было бы излить свою постоянную тоску, кроме немногих неподкупных душ, с которыми он мог обмениваться конспектами. Эти преданные друзья завидовали, что у Юити такая милая жена, и вопрос о том, излечит ли женитьба его донжуанство, обсуждался очень серьезно. Этот довод, который, казалось, преднамеренно клонил к одному, привел к заключению, что Юити – записной волокита.

Когда он неожиданно услышал, что кто-то назвал его именем «Ю-тян», его пульс забился быстрее, как после хорошей пробежки.

Это был студент, сидящий на каменной скамейке, увитой плющом, рядом с одной из тропинок, освещаемой ласковыми лучами солнца. Согнувшийся над открытым толстым учебником по электротехнике, студент не был в поле зрения Юити до тех пор, пока его не окликнул.

Юити остановился и пожалел об этом. Лучше было сделать вид, что это имя не имеет к нему никакого отношения. Студент снова позвал: «Ю-тян!» – и встал. Он аккуратно стряхнул пыль с брюк. У него было веселое круглое лицо. Стрелки его брюк были прямыми и твердыми, словно брючины разрезали, а потом склеили.

– Ты со мной говоришь? – спросил Юити, останавливаясь.

– Да. Я встречал тебя в заведении «У Руди». Мое имя Судзуки.

Юити снова посмотрел ему в лицо.

– Полагаю, ты забыл. Там полно мальчишек, которые подмигивают Ю-тяну, даже те, которые пришли туда со своими покровителями.

– Что тебе нужно?

– Что мне нужно? Ю-тян, ради бога! Не прикидывайся. Хочешь позабавиться сейчас?

– Позабавиться?

– Ты что, не понимаешь?

Юноши почти вплотную приблизились друг к другу.

– Но еще ведь белый день.

– Есть много мест, куда можно пойти даже среди бела дня.

– Да, но для мужчины с женщиной.

– Не только. Я тебе покажу.

– Но… У меня при себе нет денег.

– У меня есть. И если Ю-тян поедет со мной, то я с удовольствием заплачу.

Юити прогулял дневную лекцию.

Заработанные где-то деньги младший студент отдал таксисту. Такси двигалось через тоскливый, выгоревший район особняков на улице Такаги-тё в Аояме. Когда они въехали в ворота, от которых сохранилась лишь уцелевшая при пожаре каменная стенка, Судзуки приказал такси остановиться перед домом с названием «Кусака» и едва различимой новой временной крышей. Судзуки позвонил в колокольчик и без видимой причины расстегнул воротничок своей студенческой формы. Он повернулся к Юити и улыбнулся.

Через короткое время послышались шаги. Голос – не то мужской, не то женский, сразу не разберешь – осведомился о том, кто пришел.

– Это Судзуки, откройте! – сказал студент.

Дверь открылась. Мужчина среднего возраста в ярко-красном пиджаке поприветствовал двух юношей. У сада был какой-то странный вид. По тоби-иси – дорожке из плоских камней – можно было попасть в пристройки, крытым переходом соединяющиеся с главным строением. Однако садовые деревья практически все погибли. Ручеек высох. Осенняя трава буйно разрослась на пожарище. В траве белел фундамент – все, что осталось после пожара. Молодые люди вошли в новый флигель размером четыре с половиной татами [Татами – соломенные циновки в японском жилище. Их стандартные размеры (190 х 95 см) позволяют определить площадь помещения], который еще хранил запах свежей древесины.

– Вам нагреть ванну?

– Нет, спасибо, – ответил Судзуки.

– Не желаете ли выпить?

– Спасибо, нет.

– Ладно, – сказал мужчина, ухмыльнувшись. – Я постелю постель. Молодым людям всегда не терпится забраться в постель.

Они ждали в примыкающей комнате размером в два татами, пока постелят футон [Футон – японская спальная принадлежность, разновидность матраса с одеялом или спального мешка. Укладывается на татами]. Судзуки предложил Юити сигарету. Тот согласно кивнул. Тогда Судзуки взял две сигареты, прикурил их и с улыбкой протянул одну Юити. Тот не удержался от мысли, что в преувеличенном спокойствии студента видны следы детской невинности.

Послышались раскаты далекого грома, в соседней комнате закрывали ставни, хотя был день.

Их позвали в спальню. У кровати горела лампа. Стоя по другую сторону раздвижной двери, мужчина сказал:

– Отдыхайте как следует.

Судзуки расстегнул пуговицу на груди и улегся на стеганое одеяло. Опершись на локоть, он курил сигарету. Как только звук шагов замер, он вскочил, как молодой охотничий пес. Ростом он был чуть ниже Юити. Он бросился обнимать Юити за шею и целовать его. Студенты целовались минут пять. Юити просунул ладонь под форменный китель мальчика, туда, где была расстегнута пуговица. Сердце под рукой неистово билось. Двое разомкнули объятия, отвернулись друг от друга и поспешно принялись стаскивать с себя одежду.

Двое обнаженных юношей обнимали друг друга, звуки проходящих трамваев и пение петухов, неуместное в такое время, доносились до них, словно пробило полночь.

В луче закатного солнца, пробившегося через щель между ставней, танцевала пыль. Наплывы застывшей смолы в середине наростов на деревьях под солнечными лучами выглядели как запекшаяся кровь. Тонкий луч света отражался от грязной воды, заполнявшей вазу в токонома. Юити зарылся лицом в волосы Судзуки, которые были смазаны лосьоном вместо масла с вполне приятным запахом. Судзуки спрятал лицо на груди Юити. В уголках его закрытых глаз блестели слезы.

Рев пожарных сирен достиг ушей Юити. Стихнув вдалеке, он повторился. В конце концов Юити услышал этот звук в третий раз где-то совсем далеко.

«Еще один пожар… – Юити погнался за ускользающим шлейфом мыслей. – Как в тот день, когда я впервые ходил в парк. В большом городе всегда где-то пожар. А с пожарами всегда нога в ногу идут преступления. Бог, отчаявшись выжечь преступления огнем, видимо, распределил пожары и преступления в равных количествах. Так, преступление никогда не будет поглощено пожаром, в то время как невинность может сгореть. Вот почему страховые компании процветают. Чтобы стать чистой и невосприимчивой к огню, разве не должна моя невинность сперва пройти испытание огнем? Моя абсолютная невиновность по отношению к Ясуко… Разве я когда-то не молил Бога, чтобы родиться заново ради Ясуко? А теперь?»

В четыре часа дня два студента обменялись рукопожатиями перед станцией Сибуя и расстались. Ни у кого из них не было чувства, что он покорил другого.

Когда Юити пришёл домой, Ясуко сказала:

– Ты сегодня необычно рано. Собираешься пробыть дома весь вечер?

Юити ответил, что собирается, но они с женой все-таки отправились в кино. Сиденья были узкими. Ясуко прижалась к его плечу. Неожиданно она отстранилась. Её глаза хитро сузились. Всем своим видом она напомнила сейчас собаку с настороженными ушами, делающую стойку.

– От тебя хорошо пахнет. Ты пользовался своим лосьоном для волос, верно?

Юити начал было отрицать, но спохватился и сказал, что она права. Однако Ясуко, кажется, поняла, что этот запах не мог принадлежать её мужу. Ну и что такого? Действительно, ведь этот запах не мог принадлежать и женщине.




Глава 9. РЕВНОСТЬ

 

«Я сделал потрясающую находку, – писал Сунсукэ в своем дневнике. – Подумать только, найти такую совершенную живую куклу! Юити поистине уникален. И не только, он безразличен к морали. Он не приверженец осмотрительности, которой другие юноши курят фимиам. Он не берет на себя ни малейшей ответственности за свои поступки. Его мораль сводится к бездействию. Таким образом, когда он начинает что-то делать, он нарушает принципы своей морали. Этот юноша разлагается, как радиоактивное вещество. Он действительно то, что я так давно устал искать. Юити не верит в бедствия современного мира».

Через несколько дней после благотворительного бала Сунсукэ стал строить планы случайной встречи Кёко и Юити, от которого услышал о заведении «У Руди», и предложил встретиться там вечером.

В полдень Сунсукэ Хиноки должен был произнести речь, чего ему совершенно не хотелось делать. Он снизошел до этого из необходимости содействовать распространению своего полного собрания сочинений. В полдень уже была заметна прохлада ранней осени. Мрачная фигура старого писателя, облаченная в европейский костюм с шелковой подкладкой, устрашала помогавших ему с лекцией. Сунсукэ стоял на кафедре, все еще не сняв кашемировых перчаток. Он не находил нужным сделать это. Нахальный молодой человек, один из организаторов лекции, проявил заботу и подсказал Сунсукэ, что тот забыл снять свои перчатки, поэтому он начал лекцию в перчатках, просто чтобы досадить ему.

Число слушателей, заполнивших зал, насчитывало около двух тысяч. Сунсукэ смотрел на них с презрением. Среди представителей лекционной аудитории наблюдаются те же причуды, что и в современной фотографии. Тут и техника выжидания счастливой случайности, метод заставания врасплох, благоговение перед естественностью, вера в неприукрашенную правду, переоценка обыденности жизни, интерес к анекдотам – все повальные увлечения, которые принимают в расчет только люди, сопоставляющие такие избитые материи. Фотографы говорят: «Расслабьтесь», или «Продолжайте говорить», или «Улыбнитесь, пожалуйста». Аудитория требует того же. Люди пристрастились к искренности и незагримированным лицам. Сунсукэ ненавидел озабоченность современной психологией, в соответствии с которой считалось, что его случайные импровизированные замечания или его повседневные действия гораздо ярче передают его индивидуальность или идеалы, нежели его старательно отшлифованные сентенции.

Сунсукэ подставил знакомое всем лицо под взгляды бесчисленных любопытных глаз. Перед этой толпой, убежденной без тени сомнения в том, что индивидуализм лучше, чем красота, он не чувствовал ни малейшего превосходства. Сунсукэ безразлично разгладил тонкую бумагу для записей и сверху водрузил граненый стеклянный графин с водой вместо пресс-папье. Влага проникла в чернила и окрасила его записи в приятный цвет индиго, что напомнило ему океан. При этом у него почему-то возникло ощущение, что в этой черной как смоль двухтысячной аудитории Юити, Ясуко, Кёко и госпожа Кабураги скрыты от его глаз. Сунсукэ любил их, потому что они были не из тех людей, которые ходят на подобного рода лекции.

– Настоящая красота лишает человека дара речи, – без воодушевления начал старик. – В дни, когда эта вера еще не была разрушена, критика сама по себе была профессией. Критика старалась подражать прекрасному. – Рукой, затянутой в кашемировую перчатку, Сунсукэ рубанул воздух и пошевелил пальцами. – Короче говоря, критика, подобно прекрасному, больше всего старалась лишить людей дара речи. Мы не можем назвать эту цель не чем иным, как антицелью. Критика – это метод вызвать тишину, не апеллируя к прекрасному. Он зависит от силы логики. Логика, как метод критики с побудительной силой прекрасного, должна насильно навязывать молчание. Эффект этой тишины должен зависеть как конечный продукт критики от создания иллюзии, что прекрасное существует в этом мире. Вакууму должна быть предана форма в виде суррогата прекрасного. Только таким образом критика преуспела в том, что используется в творческом процессе.

Однако вера в то, что прекрасное должно лишать дара речи, кануло в прошлое. Красота стала столь привычным явлением, что она перестает волновать людей. Те из вас, кто побывал в Киото, не преминули посетить Сад камней в храме Рёандзи [Рёандзи – знаменитый буддийский храм секты дзэн в Киото. Основан в 1450г. Знаменит своим Садом камней. Каждый камень здесь имеет своё название. Например, есть камень под названием «Закатное солнце»]. Посетить этот сад – не проблема. Это – красота, чистая и простая. Такой сад заставляет человека погрузиться в молчание. Удивительно, однако, что утонченные люди, которые отправляются лицезреть этот сад, не удовлетворяются тем, чтобы просто помолчать – они морщат лбы, пытаясь выдавить из себя хайку [Хайку – жанр японской поэзии, возникший в XVII в., представленный нерифмованным трехстишием из 17 слогов размером 5 – 7 – 5. Примером может послужить широкоизвестное хайку Басе: Старинный пруд. // Лягушка прыгнула в него. // Всплеск воды].

Красота стала стимулом к словоохотливости. Дело приняло такой оборот, что, встретившись с красотой, чувствуешь себя обязанным поспешно сказать хоть что-нибудь. Дошло до того, что мы переделываем красоту под себя. Если мы этого не сделаем, она будет опасна. Обладать красотой стало так же опасно, как хранить взрывчатые вещества. Власть обладания красотой через молчание – эта величественная сила, ради которой люди были готовы положить свою жизнь, – утеряна.

С этого началась эра критики. Критика стала функционировать не в качестве имитатора прекрасного, а как её преобразователь. Критика двинула свои силы в направлении, противоположном красоте. Критики, которые прежде были последователями красоты, сейчас стали биржевыми маклерами красоты, судебными исполнителями красоты. Поскольку вера в то, что прекрасное должно лишать людей дара речи, пришла в упадок, критике пришлось выставлять напоказ свою отчаянную верховную власть как суррогат, заменяющий прекрасное. Красота сама по себе не лишает кого бы то ни было дара речи, критика – тем более. Настало зловещее время, когда разговоры порождают другие разговоры, от которых вянут уши. Прекрасное повсюду побуждает людей к праздным разговорам. В конце концов благодаря такой болтливости красота размножается искусственно (как ни странно это звучит!). Началось массовое производство красоты. Таким образом, критика, обращаясь к бесчисленным имитациям красоты, порожденным в основном в том же месте, что и она сама, осыпает их отвратительными проклятиями…

Когда собрание закончилось, Сунсукэ в сумерках вошел в чайную «У Руди», чтобы встретиться с Юити. Гости, наблюдавшие, как входит этот суетливый одинокий старик, бросили на него рассеянный взгляд и отвели глаза. Когда же вошел Юити, все замолчали, но не красота, а отсутствие интереса заткнуло им рты. Тем не менее это молчание не было притворным.

Как хороший знакомый, старик кивнул Юити, усевшемуся в углу поболтать с молодыми людьми. Он выбрал столик в сторонке, куда и пригласил Юити. В глазах окружающих читался необычайный интерес.

Юити присоединился к Сунсукэ, они обменялись несколькими словами, затем он извинился и отошел на минуту. Когда он вернулся, то сказал:

– Кажется, все думают, что я ваш друг. Меня спросили – я не стал отрицать. Так у вас не возникнет никаких недоразумений. Поскольку вы писатель, то определенно найдете здесь много интересного.

Сунсукэ был шокирован, по, поскольку предпочел, чтобы все шло своим чередом, не стал бранить Юити за такую опрометчивость.

– Если ты мой друг, как мне полагается вести себя с тобой?

– Это проблема, не так ли? Будет замечательно, если вы сделаете вид, что просто счастливы.

– Я, счастлив?

Это невероятно! Сунсукэ, почти мертвец, изображает счастье! Он был смущен странной ролью, навязанной ему этим неожиданно убедительным режиссером.

Приняв противоположную линию поведения, он попробовал сделать кислую мину. Однако это было нелегко. Подумав, что он ставит себя в глупое положение, он перестал пытаться что-то изображать. Теперь он был уверен, что его физиономия излучает счастье.

Поскольку он не мог придумать никакого надлежащего объяснения тому, что у него на сердце стало так легко, Сунсукэ приписал это состояние привычному профессиональному любопытству. Давно лишившись своих литературных способностей, он был смущен наигранным пылом. Вот уже десять лет, как много раз созидательный порыв накатывал на него, словно прилив, но, когда он брал в руки кисть, кисть рисовала не больше чем прямую линию. Творческий порыв, который в дни его молодости снедал его, как болезнь, во всем, что он делал сейчас, был всего лишь бесплодным, неутоленным любопытством.

«Как красив Юити! – думал старый писатель, следя за ним на расстоянии, когда тот снова покинул своё место. – Среди этих немногочисленных красивых мальчиков выделяется только он. Красота — это то, что обжигает руку, когда прикасаешься к ней. Благодаря ему здесь определенно полно обжегшихся гомосексуалистов».

Теперь на его глазах разыгрывалась довольно натянутая сцена. Юити подозвали к столику с двумя иностранцами. По случайности оказалось, что этот столик был отделен от столика Сунсукэ аквариумом, в котором плавали пресноводные рыбки. Он служил в качестве экрана. В аквариуме были размещены зеленые лампочки, которые мерцали в водорослях, растущих отдельными группами. Это мерцание отбрасывало узоры на лицо лысого иностранца. Его более молодой товарищ исполнял, видимо, обязанности секретаря. Старший мужчина не говорил по-японски, и его секретарь переводил, что тот говорил, Юити.

Ритмичный английский старшего мужчины, беглый японский секретаря и краткие ответы Юити – ничего не ускользнуло от Сунсукэ.

Сначала старый иностранец налил Юити пива, потом принялся расхваливать его красоту и молодость. Эти цветистые слова и фразы перевести смог бы не каждый. Сунсукэ слушал внимательно. Суть разговора становилась ясной.

Старый иностранец был торговцем. Он искал себе в компаньоны юного красивого японца. Задачей секретаря было подобрать такую кандидатуру. Секретарь уже рекомендовал много молодых людей хозяину, но они ему не понравились. На самом деле он приходил сюда не один раз, однако этим вечером впервые нашел идеально подходящего юношу. Если Юити пожелает, на первое время достаточно будет чисто платонического общения, но просьба состояла в том, не заключит ли он своего рода договоренность?

Сунсукэ заметил, что между изначальным высказыванием и переводом последовала странная пауза. Подлежащие и дополнения умышленно запутывались. Перевод никак нельзя было назвать неточным, но его тон поразил Сунсукэ тем, что в нём была слащавая заигрывающая иносказательность. У молодого секретаря был свирепый германский профиль. С его тонких губ слетал резкий, сухой, пронзительный, словно свист, японский. Сунсукэ посмотрел под стол и обомлел. Обе ноги секретаря крепко обвились вокруг щиколотки Юити. Старый иностранец, казалось, совершенно не подозревал о таком бесстыдном заигрывании.

Наконец старик стал понимать, что происходит.

В букве перевода не было двойственности, но секретарь делал все, что мог, чтобы на шаг опередить своего нанимателя в глазах Юити.

Как можно было назвать это невыразимо болезненное чувство, которое сейчас охватило Сунсукэ? Сунсукэ посмотрел на тень, отбрасываемую ресницами Юити на щёку. Эти длинные ресницы, намекающие на то, как красивы они должны быть в постели, неожиданно затрепетали. Смеющиеся глаза юноши бросили быстрый взгляд в направлении Сунсукэ. Старого писателя бросило в дрожь. Затем глубокое, двойственное, бездонное отчаяние охватило его.

«Должно быть, ты ревнуешь, – сказал он себе, – судя по боли у тебя в груди».

Ему вспомнилась каждая подробность того самого чувства, которое мучило его, когда давным-давно он был свидетелем похотливости своей распутной жены у кухонной двери на рассвете. В груди была точно такая же боль, чувство, которое не имело выхода. В этом чувстве единственное, что стоило всех эмоций в мире, единственная награда – его уродство.

Это была ревность. Лицо этого мертвеца вспыхнуло от стыда и гнева. Пронзительным голосом он потребовал счет и встал.

– Этот старикан обжегся пламенем ревности, – прошептал Кими-тян Сигэ-тяну. – И что Ю-тян в нем увидел? Интересно, сколько лет Юити на крючке у старого пугала?

– Он даже сюда притащился за Юити, верно? – сказал Сигэ-тян голосом, звенящим от неприязни. – Вот уж бессовестный старик!

– Выглядит как выгодный клиент.

– Чем он занимается? Вид у него денежного мешка.

– Может быть, он член муниципалитета или что-то в этом роде.

У дверей Сунсукэ почувствовал, что Юити встал и спокойно следует за ним. На улице Сунсукэ потянулся и постучал себя руками по плечам.

– Что, плечи затекли?

Юити говорил ласковым, успокоительным тоном, давая старику понять, что его внутренние переживания были видны со стороны.

– И с тобой в один прекрасный день такое тоже может случиться. Стыд постепенно забирается внутрь тебя. Когда молодые люди смущаются, у них краснеет кожа. Мы же чувствуем стыд плотью, особенно костями. Мои кости болят, потому что меня приняли за члена этого извращенного братства.

Они некоторое время шли вдвоем бок о бок.

– Вы не любите молодежь, не так ли? – неожиданно заявил Юити.

Этих слов Сунсукэ никак не ожидал.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, оскорбившись. – Если бы я не любил молодежь, зачем бы я стал утруждать свои старые кости тем, что притащился сюда?

– Все равно вы не любите молодость, – снова убежденно повторил Юити.

– Молодость, которая некрасива. Сочетание слов «красивая молодость» есть досадная подтасовка. Моя молодость была безобразной. Ты и представить себе не можешь. Я провел всю свою юность, желая родиться заново.

– Я тоже.

– Ты не должен так говорить. Когда ты так говоришь, то нарушаешь табу или что-то в этом роде. Твоя судьба – никогда не высказывать подобного. Надеюсь, я не доставил тебе неприятностей с этим иностранцем, что так внезапно ушёл оттуда.

– Вовсе нет, – беспечно ответил юноша.

Время близилось к семи. Улица в это время собирала многочисленные толпы народу. Вечер был туманным, и очертания далеких магазинов походили на литографию, выполненную на медной пластинке. Запах сумеречной улицы назойливо щекотал ноздри. Было лучшее время года для возбуждения тонкого обоняния. Запахи фруктов, лепешек, только что отпечатанных книг, вечерних газет, кухонь, кофе, гуталина, бензина и маринада смешивались и создавали полупрозрачную картину деловой жизни улицы. Грохот поезда наземного метро вмешивался в их разговор.

– Вот обувной магазин, – сказал Сунсукэ, указывая на ярко украшенную витрину. – Это дорогой магазин, называется «Кирия» [Кирия – означает «доходный дом»]. Сегодня вечером этот магазин получит готовые танцевальные туфли, которые заказала Кёко. Она придет за ними в семь. Я хочу, чтобы ты в это время прогуливался там, рассматривая мужскую обувь. Кёко на удивление пунктуальная женщина. Когда она придет, сделай удивленный вид и скажи: «О-о-о!» Потом пригласи её на чай. Об остальном она позаботится сама.

– А вы?

– Я буду пить чай в ресторанчике вон там, – сказал старик.

Юити недоумевал: какого странного, ограниченного и извращенного мнения придерживался этот старик о молодости. Он полагал, что это исходит от того, что его собственная юность была такой же безотрадной. Все эти мысли будоражили его голову, пока он расхаживал, выжидая время, когда Кёко должна прийти в обувной магазин. Вскоре он перестал думать об этом, так как к нему это не имело никакого отношения. Он уже был рабом привычки принимать во внимание собственную красоту по любому случаю.




Глава 10. СЛУЧАЙНОСТЬ, НЕСЛУЧАЙНАЯ И СЛУЧАЙНАЯ

 

За последние двадцать четыре часа Кёко Ходака ни о чем не могла думать, кроме своих туфелек для танцев цвета ликера «Шартрез». Больше ничего в мире не имело для неё значения. Любой сторонний наблюдатель решил бы, что Кёко определенно не коснулись удары судьбы. Подобно человеку, который задумал утопиться в соленом озере, а потом оказался вытолкнутым на поверхность и спасенным, вопреки его намерениям, Кёко никогда ни при каких обстоятельствах не погружалась в глубину своих эмоций. По этой причине, хотя её радостное расположение духа было инстинктивным, казалось, что оно навязано ей сознательным благоразумием.

Временами, когда Кёко пребывала в возбужденном состоянии, твердая рука её мужа всегда виднелась на заднем плане, гася эти неестественные страсти. Действительно, она была похожа на хорошо выдрессированную собаку. Эти впечатления придавали её природной красоте вид удивительного цветка, старательно сделанного человеческими руками.

Муж Кёко устал от полного отсутствия искренности. Желая усилить жар страсти своей жены, он прибегал к разнообразным любовным приёмам. Чтобы заставить её быть серьезной, он изображал донжуана, идя во многом против собственных склонностей. Кёко часто плакала. Однако её слезы были просто водой. Начните говорить о чем-то серьезном – и Кёко захихикает, словно её щекотали. Точно так же ей сильно недоставало рассудительности и юмора, которые могли искупить избыток её женственности.

Если в постели утром десять великих идей приходили на ум Кёко, к вечеру она не могла вспомнить ни одну из них. Её планы сменить картину в гостиной могли быть, таким образом, отложены на десять дней. Немногочисленные мысли порой случайно застревали у неё в голове, но приходилось ждать до тех пор, пока они не превратятся в раздражающую досаду, прежде чем она успеет передумать.

Иногда на веках её глаз появлялась дополнительная складочка. Муж не выносил, когда видел это, поскольку становилось ужасающе очевидным, что в такие моменты в голове у неё не было ни одной мысли.

В тот день Кёко прошлась по ближайшим магазинам за покупками с бывшей служанкой. Днем она развлекала двух кузин своего мужа. Кузины играли на пианино, а Кёко просто сидела и даже не слушала. Когда музицирование закончилось, она поаплодировала и раздала чрезмерные похвалы. Затем они поболтали о неком магазинчике в районе Гиндзы, где продавали дешевые и вкусные европейские сладости, и о том, что часики, которые одна из них купила на доллары, продавались по цене втрое дороже в одном из магазинов в Гиндзе. Потом они поговорили о тканях, которые подготавливали к зиме, а после этого перешли к роману-бестселлеру. Затем был выдвинут справедливый аргумент, что романы дешевле европейских тканей потому, что они не изнашиваются. В это время Кёко думала только о своих новых туфельках для танцев, но кузины, заметив её рассеянность, решили, что она, должно быть, влюблена. Однако было сомнительно, чтобы Кёко была способна любить кого-то больше, чем она любила свои туфли для танцев.

По этой причине, несмотря на ожидания Сунсукэ, Кёко совершенно забыла о красивом юноше, который так настойчиво старался обратить на себя её внимание на последнем балу. Когда Кёко лицом к лицу столкнулась с Юити по пути в магазин, голова её была занята мыслью, что она скоро увидит свои туфли. Она не слишком удивилась, случайно столкнувшись с ним, и небрежно его поприветствовала.

Юити неожиданно понял всю низость той роли, которую он играл. Он решил было уйти, но гнев на некоторое время задержал его. Он ненавидел эту женщину. Он даже забыл о своей ненависти к Сунсукэ. Он беззаботно насвистывал, когда вошел внутрь и рассматривал витрины. В свисте слышалось разочарование. Время от времени его взгляд обращался к женщине позади него, примеряющей туфли, и, когда он смотрел на неё, в нём зарождался темный дух соперничества.

«Хорошо же! Я действительно сделаю эту женщину несчастной!»

Фасон туфель для танцев был как раз таким, какой требовала Кёко. Она велела продавцу завернуть туфли. Её нервное возбуждение медленно спадало.

Кёко повернулась и улыбнулась. Тут она впервые заметила присутствие одинокого красивого юноши.

Этим вечером, вне всяких сомнений, удача предоставила ей счастливый билет. Хотя не в её привычках было раздавать приглашения малознакомым мужчинам, она подошла к Юити и очень вежливо предложила:

– Не хотите ли зайти куда-нибудь на чашку чая?

Юити молча кивнул.

Уже перевалило за семь, и многие небольшие заведения закрылись. Чайная, где сидел Сунсукэ, все еще была ярко освещена. Когда они проходили мимо, Кёко хотела было войти, но Юити увел её оттуда. Миновав пару местечек с опущенными занавесками, они, наконец, подошли к чайной, которая, по-видимому, была еще открыта.

Они сели за столик в углу, и Кёко небрежно стянула кружевные перчатки. Глаза её сверкали. Она пристально посмотрела на Юити и спросила:

– Ваша жена хорошо себя чувствует?

– Да.

– Вы сегодня одни?

– Да.

– Понятно. Вы намерены встретиться со своей женой здесь, и будет неплохо, если я составлю вам компанию, пока она не придет.

– Я действительно один. Я просто пришёл по делу в контору своего друга.

– Неужели? – Нотка осторожности исчезла из её тона. – Я вас не видела с тех пор.

Кёко медленно вспоминала, как тело юноши, подобно наполненному величавостью телу животного, загоняло её тело в угол; как его неистовые глаза, просящие её прощения, казались более пристальными, следуя одной им ведомой цели; его довольно длинные бачки, образующие острие под висками; его наивные детские губы, надутые, словно застигнутые в разгар недовольства.

Затем еще одно навязчивое воспоминание настоятельно взывало к её памяти. Кёко решила проверить его с помощью уловки. Она пододвинула пепельницу поближе к себе. Теперь, когда юноша хотел стряхнуть пепел, ему приходилось, словно молодому бычку, наклонять голову перед ней. Она вдохнула аромат его помады для волос. Запах, пульсирующий молодостью. Это был тот самый запах!

Этот запах преследовал её снова и снова, даже во сне, с того самого бального вечера. Однажды утром этот запах из её сна цепко обволакивал её даже после того, как она проснулась. Ей нужно было кое-что купить в городе, и около часа спустя после того, как её муж отправился на работу в министерство иностранных дел, она села в автобус, битком набитый людьми. Там на неё пахнуло сильным запахом той самой помады для волос. Её охватило смятение чувств. Однако когда ей удалось взглянуть на профиль юноши с напомаженными волосами, она, к своему разочарованию, поняла, что, хотя помада имела тот же самый запах, что и в её сне, лицо не имело к нему никакого отношения. Она не знала названия помады, но время от времени в людных трамваях или магазинах аромат доносился до неё неизвестно откуда, одерживая над ней верх, неизвестно почему.

«Точно! Тот самый запах!» Кёко смотрела на Юити другими глазами. Она открыла в этом юноше опасную ослепляющую силу.

Тем не менее здесь была действительно легкомысленная женщина, и она находила забавной ту силу, которой облечен каждый, достойный называться мужчиной. Безобразные или красивые, все мужчины имеют одну общую черту – хозяйско-рабскую нелепость, которую они называют желанием. Не существует мужчины, которого с того времени, как он перестал быть мальчиком, не занимала бы банальная тема, суть которой в следующем: «Женщина бывает столь сильно опьянена счастьем только тогда, когда видит желание в глазах мужчины».

«Как обыкновенна молодость этого юного мужчины, – думала Кёко, еще полная уверенности в собственной молодости. – Эту молодость находишь повсюду. Это молодость, которая уверена в том, что она в том возрасте, когда больше всего склонна путать искренность с желанием».

В полной гармонии с неверными выводами, к которым таким образом пришла Кёко, глаза Юити были наполнены до краев туманом несколько беспутной страсти. Однако эти глаза не забыли свою природную черноту, и когда она смотрела на них, то чувствовала, словно бурный поток с ревом несется по ущелью.

– Вы танцевали где-нибудь с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Нет, не танцевал.

– А ваша жена любит танцы?

– Конечно.

Как шумно! В действительности этот ресторан был спокойным местечком. Тем не менее приглушенная музыка, тихий шелест иглы по пластинке, звук шагов, звон тарелок, смех посетителей, а также звон телефона – все звуки смешались и усиливались, раздражая слух. Словно назло им звук вклинивался в их и так неестественный разговор. Было такое ощущение, что они с Юити разговаривают под водой.

Когда она пыталась приблизиться к нему в разговоре, он, казалось, отодвигается от неё. Будучи беспечной, Кёко только теперь начала осознавать, какая огромная пропасть лежит между ней и этим юношей, который, по-видимому, так сильно её желал. «Интересно, доходят ли до него мои слова?» – подумала она.

– Теперь, когда вы потанцевали со мной, вам от меня больше ничего не нужно, верно?

Выражение лица Юити, казалось, было похоже на смущение. В этом подобии компромисса такая непреднамеренная игра с отступлениями от сценария стала его второй натурой, во многом приписываемой власти того бессловесного юноши в зеркале. Зеркало научило его выражать разнообразные эмоции, о которых говорила его красота, на которую он смотрел под разными углами и при разном освещении. Через какое-то время его красота под осознанным усилием стала независимой от самого Юити и, таким образом, сделалась для него легкодоступной.

Возможно, по этой причине Юити больше не чувствовал скованности, как было в отношении с Ясуко до того, как они поженились. Фактически он преуспел к этому времени в непринужденности веселья с почти чувственным удовольствием в присутствии женщин. Именно такое чувство когда-то заинтриговало его в плавании и прыжках в высоту. В обладании этой свободой, раскрепощенной великим противником, которым была сексуальность, он чувствовал, что его собственное существование стало похоже на искусный подвижный механизм.

Для разнообразия Кёко принялась сплетничать о тех, кого знала. Она называла разные имена, но они ничего не говорили Юити. Ей показалось это забавным.

Через некоторое время Кёко упомянула имя, которое было знакомо Юити.

– Вы знаете Рэйко Киёура, которая умерла года три или четыре назад?

– Да, это моя кузина.

– Ну, значит, ваши родственники называют вас Ю-тян, не так ли?

Юити вздрогнул, но потом спокойно улыбнулся:

– Думаю, да.

– Значит, Ю-тян – это вы.

Кёко посмотрела на Юити так пристально, что он почувствовал неловкость. Она объяснила причину. Рэйко была самой близкой подругой из всех её одноклассниц. Перед смертью Рэйко доверила Кёко свой дневник. Это был дневник, в котором она делала записи за несколько дней перед своей кончиной. Эта бедная многострадальная женщина считала единственным, что имело значение в её жизни, видеть время от времени красивое лицо своего юного двоюродного брата.

Рэйко любила этого юношу, который навещал её время от времени – нечасто и нерегулярно. Она бы попросила его поцеловать её, но, боясь заразиться, он вряд ли бы сделал это. Муж Рэйко наградил жену своей болезнью перед тем, как ему самому умереть.

Рэйко пыталась дать юноше понять, что она чувствует, но ей так и не удалось это. То приступ кашля, то смущение стояли на пути её признания. Для неё этот юный восемнадцати летний кузен был похож на молодое деревце, ловящее солнце в саду за окнами комнаты, в которой лежала больная. Она видела в нём всё, что противостояло болезни и смерти. Его здоровье, его светлый смех, его красивые белые зубы, его свобода от боли и страданий, его наивность, то, чем свежая юность коснулась его в ослепляющей яркости, – все, за что она судорожно цеплялась. Однако она опасалась, что её признание в любви, если и пробудит в нём сочувствие или вызовет ответное чувство, оставит на его лице отпечаток боли и страдания. Она предпочла сойти в могилу, помня лишь неистовость его профиля и его почти неосознанную юношескую капризность. Каждодневная запись в её дневнике начиналась с мольбы: «Ю-тян». Она взяла яблоко, которое он однажды принес ей, вырезала на нём его инициалы и хранила под подушкой. Она надоедала ему, выпрашивая его фотографию. Он скромно ей отказал.

У Кёко была причина считать имя Ю-тян более привлекательным, чем Юити. И не только, она полюбила его имя, поскольку создавала его образ в своем воображении с тех пор, как умерла Рэйко.

Слушая Кёко, Юити играл своей серебряной чайной ложечкой. Её откровения взволновали его. Он в первый раз узнал, что прикованная к постели кузина на десять лет старше любила его. К тому же он изумился тому, насколько ошибочным было её представление о нём. В то время он стонал под гнетом бесцельного извращенного сексуального желания. Кроме того, тогда он завидовал своей кузине, смерть которой была так близка.

«В то время у меня не было причины вводить Рэйко в заблуждение, – думал Юити. – Это произошло просто потому, что ненавижу раскрывать своё сердце. Более того, Рэйко имела обо мне ошибочное мнение, что я простой парень без комплексов, а я, со своей стороны, ничего не знал о любви Рэйко. Полагаю, всякий находит в ошибочном представлении о другом человеке свой стимул к жизни».

Короче говоря, этот юноша, пропитанный добродетельной гордыней, пытался убедить себя, что его флирт с Кёко был самой искренностью.

Кёко откинулась назад и рассматривала Юити. Она уже была влюблена в него. Мотивация её мелкого сердечка исходила, можно почти сказать, из слабого недоверия к своим собственным страстям. Следовательно, когда перед ней оказалось свидетельство страсти умершей Рэйко, она могла подтвердить вескость собственного чувства.

Кроме того, Кёко просчиталась. Она чувствовала, что сердце Юити питало к ней склонность с самого начала. Следовательно, ей нужно было сделать всего полшага.

– Хотелось бы мне найти местечко, чтобы спокойно поговорить. Ничего, если я вам позвоню?

Юити обычно не приходил домой к определенному часу. Он предложил, что позвонит сам, но Кёко сказала, что и сама бывает дома редко. Поэтому она с удовольствием отметила, что они должны договориться о следующей встрече сейчас.

Кёко вытащила записную книжечку. У неё было назначено много встреч. Ей доставляло тайное удовольствие отменить встречу, отказаться от которой было труднее всего. Поверх даты приёма одного важного лица, который требовал её присутствия в министерстве иностранных дел с мужем, она легонько провела острием своего карандашика. Это придаст её следующему свиданию с Юити оттенок таинственности и легкого возбуждения.

Юити согласился. Женщина осмелела и предложила встретиться у неё дома этим же вечером. Юноша заколебался, и она сказала, что предложила это лишь для того, чтобы увидеть встревоженное выражение на его лице. Затем она посмотрела на его плечи так, как другие смотрели бы на горные пики. В надежде, что он заговорит, она некоторое время молчала, потом снова принялась болтать. Она зашла так далеко, что потребовала к себе внимания заявлением:

– Вашей жене повезло. Вы действительно внимательно к ней относитесь.

Произнеся эти слова, она опустилась на стул, словно это высказывание истощило все её силы.

Внезапно Кёко охватило волнение. Сегодня вечером к ним должны прийти гости! Они ждут её. Кёко решила с ними не встречаться. Она встала, чтобы по телефону извиниться перед гостями.

Ее соединили сразу же, но голос доносился будто издалека. Она не могла расслышать слов служанки. Их разговор перебивал какой-то посторонний звук в телефоне, словно шел дождь. Она взглянула в окно. Шел дождь. К несчастью, она не взяла с собой зонт. Она почувствовала себя отважной и храброй.

Возвращаясь назад, Кёко увидела женщину средних лет, сидящую рядом с Юити. Кёко отодвинула свой стул, когда садилась. Юити представил женщину:

– Это госпожа Кабураги.

Каждая почувствовала враждебность другой с первого взгляда. На такую случайную встречу Сунсукэ даже не рассчитывал. На самом деле госпожа Кабураги наблюдала за парой из дальнего угла уже некоторое время.

– Я пришла чуть раньше назначенного времени. Я не хотела мешать вам, пока вы не закончите свои дела. Прошу прощения, – сказала госпожа Кабураги.

В это мгновение госпожа Кабураги показала свой возраст столь же неоднозначно, сколь указывал её слишком кричащий макияж. Кёко не без злорадства отметила это. Убежденная в собственном преимуществе, она насквозь видела ложь. Она улыбнулась Юити, подмигнув в знак того, что она все поняла. Что не дало госпоже Кабураги заметить презрительное подмигивание более молодой женщины, так это тот факт, что ревность лишила её всякой гордости.

Кёко сказала:

– Я должна попросить у вас прощения, что задержала вас своей нескончаемой болтовней. Мне пора. Вы не поймаете для меня такси, Ю-тян? Идет дождь.

– Дождь?

Смущенный тем, что его назвали Ю-тяном, он сделал удивленный вид, будто это было важным событием.

Как только Юити вышел за дверь, подъехало курсирующее около ресторана такси. Он сделал шоферу знак подъехать ближе. Кёко распрощалась с госпожой Кабураги и встала. Юити проводил её и помахал рукой под дождем. Не сказав ни слова, она уехала.

Юити вернулся к госпоже Кабураги и сел. Его мокрые волосы прилипли ко лбу, словно морские водоросли. Тут он заметил, что Кёко забыла сверток на стуле. Он схватил его и выбежал на улицу, но такси уже уехало. Забота, проявленная им в отношении другой женщины, наполнила госпожу Кабураги унынием.

– Она что-то забыла? – спросила она, выдавив улыбку.

– Да, свои новые туфли.

Они оба сочли, что Кёко забыла всего-навсего пару туфель и не более того. В действительности она забыла то, что до тех пор, как она встретила сегодня Юити, было единственной заботой этого дня её жизни.

– Это была хорошая идея побежать за ней. Вы могли еще успеть перехватить её. – Госпожа Кабураги сказала это с горькой усмешкой, явно, чтобы досадить ему.

Юити не ответил. Женщина больше ничего не сказала, но над её молчанием явно реял белый флаг поражения. Высоким от волнения голосом, в котором почти слышались слезы, она спросила:

– Я тебя рассердила, не так ли? Прости. У меня вредная привычка делать такие вот подлости.

Пока она говорила, ей не давала покоя мысль, что на следующий день Юити доставит Кёко туфли и они будут говорить о ней.

– Нет, я вовсе не рассердился.

Улыбка Юити была похожа на клочок голубого неба в ненастный день. Он не мог себе представить, сколько силы черпала госпожа Кабураги из этой улыбки. Она тянулась к ней, как подсолнечник тянется к солнцу. Госпожа Кабураги поднялась на вершину счастья.

– Мне бы хотелось подарить тебе что-нибудь, чтобы ты понял, как я сожалею. Мы можем уйти?

– Выбросите свои сожаления из головы. Во всяком случае, сейчас идет дождь.

Это был кратковременный дождь. Поскольку настала ночь, нельзя было сказать, прояснилось небо или нет. Именно в этот момент случайно выходивший слегка подвыпивший мужчина воскликнул у дверей:

– О! Дождик кончился!

Посетители, которые зашли укрыться от дождя, торопливо выходили в ночь на свежий воздух. По настоянию госпожи Кабураги Юити взял сверток Кёко и последовал за ней, подняв воротник темно-синего плаща.

Госпожа Кабураги была счастлива от неожиданной встречи. С того самого последнего раза она боролась с ревностью. Её сдержанность была сильнее, чем у большинства мужчин, и это придавало ей силу и решимость не делать самой первого шага ему навстречу. Она начала выходить на прогулки в полном одиночестве. Она ходила в кино одна. Она обедала без компании, одна пила чай. Но при этом она осознавала, что обретает свободу от своих чувств.

Тем не менее куда бы она ни пошла, она ощущала преследующий её взгляд Юити, полный гордого презрения. Этот взгляд говорил: «На колени. Немедленно на колени передо мной!»

Однажды она отправилась в театр – одна. В антракте она стала свидетельницей ужасной толкотни перед зеркалом в дамском туалете. Лица дам налезали друг на друга в зеркале – каждая женщина сама за себя. Они надували щёки, они выпячивали губы, они выставляли свои лбы, они приглаживали брови, чтобы наложить румяна, губную помаду, карандаш для бровей, поправить выбившуюся прядку волос, чтобы убедиться, что кудри, так старательно завитые этим утром, не растрепались и не выбились из прически. Одна женщина бесстыдно вытащила вставные зубы. Другая, задыхаясь от пудры, состроила ужасную гримасу. Если бы кто-то превратил это зеркало в картину, он определенно услышал бы предсмертные крики убиваемых женщин, доносящиеся с холста. Лишь одно её лицо оставалось холодным, набеленным и спокойным. «На колени! На колени!» – кровь фонтаном била из ран, нанесенных её гордости.

Теперь, однако, упиваясь нектаром покорности, зайдя слишком далеко в своих чувствах, она ступала в мокрые от дождя следы, оставленные автомобилями, и переходя дорогу. Желтый лист, упавший с дерева, прилип к багажнику и трепетал, подобно бабочке. Поднялся ветер. Неразговорчивая, какой была в тот вечер, когда впервые встретилась с Юити в доме Хиноки, она повела его к лучшему портному. Служащие ателье обращались с госпожой Кабураги с почтением.

– Это удивительно. Тебе идет любой рисунок, – сказала она, прикладывая к его груди отрез за отрезом.

Юити пришёл в отчаяние, воображая, что эти магазинные приказчики считают его полным дураком. Госпожа Кабураги остановила свой выбор на одном отрезе, а потом велела снять с Юити мерку. Старый и опытный владелец фирмы был удивлен идеальными пропорциями юноши.

Юити с тревогой думал о Сунсукэ. Наверняка старик все еще терпеливо ждет его в той чайной. Все равно нельзя допустить, чтобы госпожа Кабураги случайно натолкнулась на Сунсукэ этим вечером. Более того, нельзя сказать, куда госпожа Кабураги захочет пойти еще. Юити постепенно все меньше и меньше нуждался в помощи Сунсукэ и, подобно школьнику, у которого развивается интерес к ненавистному домашнему заданию, которое его насильно заставляют делать, у него начинала кружиться голова от возбуждающего участия в этой бесчеловечной комедии противостояния всему женскому роду.

Короче говоря, троянский конь, в которого Сунсукэ заключил этого юношу, эту копию жестокой силы самой природы, этот ужасающий механизм, каким-то чудом начал оживать. Будет ли огонь, который зарождался между двумя женщинами, разгораться сильнее или утихать – решать целиком гордыне Юити. Его холодная ярость начала заявлять о себе. Его обуяла самонадеянность, целиком лишенная сострадания. Он смотрел на эту женщину, которая, только что заказав ему костюм, упивалась своей маленькой радостью жертвенности, и думал о том, как сильно она похожа на обезьяну. По правде говоря, этот молодой человек полагал, что женщину, какой бы красавицей она ни была, поскольку она есть женщина, можно считать лишь обезьяной.

Госпожа Кабураги будет смеяться и терпеть поражение, сохранять спокойствие и терпеть поражение, болтать и терпеть поражение, жертвовать собой и терпеть поражение, время от времени украдкой смотреть на его профиль и терпеть поражение, веселиться и терпеть поражение, симулировать отчаяние и терпеть поражение. Вскоре эта женщина, которая никогда не плакала, станет оплакивать своё поражение. В этом не было никакого сомнения.

Юити резко набросил на себя пальто, из кармана выпала расческа. Прежде чем Юити или портные успели поднять се, госпожа Кабураги проворно наклонилась за ней. Она сама изумилась, что снизошла до этого.

– Спасибо.

– Ого, какая большая расческа! По виду должна хорошо расчесывать волосы.

Прежде чем вернуть её владельцу, она пару раз быстро провела ей по своим волосам. Она зажмурилась, когда за расческой потянулись её волосы, и в уголках глаз выступили слезы.

Расставшись с госпожой Кабураги, Юити отправился в ресторанчик, где его поджидал Сунсукэ, но там уже было закрыто. Заведение «У Руди» оставалось открытым до последнего трамвая, поэтому он пошел туда и действительно застал там Сунсукэ. Юити рассказал обо всем, что произошло. Сунсукэ громко смеялся.

– По-видимому, тебе лучше взять туфли домой и вести себя так, будто тебе о них ничего не известно до тех пор, пока она сама не даст о себе знать. Кёко, вероятно, позвонит тебе домой и оставит сообщение, по крайней мере, к завтрашнему дню. Твое свидание с Кёко назначено на двадцать девятое октября, не так ли? Впереди еще неделя. До этого тебе лучше снова с ней увидеться, вернуть туфли и объяснить все, что произошло тем вечером. Кёко – умная девочка. Она, несомненно, сразу же раскусила госпожу Кабураги. После этого…

Сунсукэ замолчал. Он вынул визитную карточку из кейса и написал незатейливую рекомендацию. Рука его немного дрожала. Юити посмотрел на эту руку, иссушенную старостью, и сравнил её с бледной, немного отекшей рукой своей матери. Эти две руки и ничего более пробудили в нём порыв к вынужденной женитьбе, порок, фальшивость и вероломство и подтолкнули его в их объятия. Эти две руки, находящиеся так близко к смерти, заключили тайный сговор со смертью. Юити подозревал, что власть, которая овладела им, была властью ада.

– На третьем этаже здания Н. в районе Кёбаси, – сказал Сунсукэ, вручая ему карточку, – находится заведение, которое торгует модными импортными женскими носовыми платками. Если ты покажешь эту карточку, они продадут и японцу. Купи полдюжины подходящих носовых платков. Хорошо? Подари два из них Кёко в виде извинения. Оставшиеся четыре подари госпоже Кабураги в следующий раз, когда с ней увидишься. Поскольку такие совпадения, как сегодняшнее, случаются нечасто, мне придется устроить так, чтобы ты, Кёко и госпожа Кабураги встретились. Тогда действительно настанет время сыграть этим носовым платкам свою роль.

И еще, у меня дома есть агатовые серьги, принадлежавшие моей покойной жене. Я их тебе дам. Потом я объясню тебе, как мы ими воспользуемся. А пока подождите. Каждая из женщин станет думать, что ты близок с другой и что это она осталась без твоего внимания. Добавим платочек и для твоей жены. Она подумает, что ты флиртуешь с этими двумя женщинами. Этого нам и надо. Твоя свобода в реальной жизни станет тогда прямой дорогой, лежащей перед тобой.

В это время в заведении «У Руди» активность, казалось, достигла своих высот. Юноши, сидящие за дальними столиками, смеялись над своими бесконечными грязными анекдотами. Однако если тема разговора случайно вертелась вокруг женщин, слушатели все как один хмурили брови и смотрели с неодобрением. Руди, потерявший всякое терпение ждать до одиннадцати вечера, когда по рабочим дням приходит его юный любовник, подавил зевок и время от времени бросал взгляды в направлении двери. Сунсукэ тоже сочувственно зевнул. Его зевок явно отличался от зевка Руди – довольно нездоровый зевок. Когда он закрыл рот, его вставные зубы щелкнули. Этот звук, эхом отозвавшийся в недрах его тела, ужасно его напугал. Он словно почувствовал, что слышит изнутри несчастный звук насилия его плоти над духом. Плоть в глубине души является духом. Клацающий звук его вставных зубов был не чем иным, как явным откровением реальной сути его плоти.

«Это мое тело, но я сам кто-то еще, – подумал Сунсукэ. – Более того, моя душа тоже принадлежит кому-то другому».

Он украдкой бросил взгляд на прекрасное лицо Юити.

«По крайней мере, моя душа не уступает ему по красоте».

Юити приходил домой поздно так часто, что Ясуко измучилась, выстраивая всевозможные подозрения насчет своего мужа. Она, в конце концов, решила верить ему, но это вызывало у псе несомненную боль.

В характере Юити Ясуко видела необъяснимую загадку. Эту загадку, связанную скорее с той его стороной, которую на первый взгляд легко понять, почему-то было не так уж просто отгадать. Однажды утром Юити увидел карикатуру в газете и расхохотался, но Ясуко, подошедшая посмотреть, не могла понять, что смешного он увидел в этой вовсе не смешной карикатуре. Он начал было объяснять, выпалив:

– Позавчера… – и закрыл рот.

Он машинально начал было пересказывать один из разговоров, которые велись в заведении «У Руди».

Временами Юити казался совсем расстроенным, переполненным болью. Ясуко хотелось найти причину его боли, но в следующую минуту Юити обычно объяснял, что объелся пирога и у него болит живот.

Казалось, что во взгляде её мужа постоянно присутствовала тоска. Ясуко зашла так далеко, что решила приписать это его поэтической натуре. Он был болезненно привередлив к слухам и сплетням о высшем обществе вообще. Казалось, он питает странное предубеждение к этому обществу.

Однажды произошло следующее. Юити был на учебе. Его мать дремала, Киё ушла по магазинам. Ясуко вязала в углу веранды зимний свитер для Юити.

Раздался звонок у парадной двери. Ясуко встала, спустилась ко входу и отперла дверь, опускаясь на колени, чтобы поприветствовать гостя. Вошел студент с рюкзаком. Она его не знала. Он вежливо улыбнулся и поклонился, потом закрыл за собой дверь и сказал:

– Я студент того же учебного заведения, что и ваш муж, и зарабатываю как могу. Не хотите ли очень хорошего импортного мыла?

– Мыла? У нас его сейчас достаточно.

– Не говорите, пока не увидите. Как только посмотрите, наверняка захотите.

Студент повернулся спиной и без её разрешения уселся на пороге, ведущем в дом. Черная саржа на спине пиджака и брюках лоснилась от старости. Он открыл рюкзак и вынул образчик мыла в кричащей обертке.

Ясуко снова повторила, что ей ничего не надо, что ему придется подождать, пока муж придет домой. Студент рассмеялся, точно в этом было что-то смешное. Он протянул Ясуко образец, чтобы она почувствовала его запах. Ясуко взяла его, и студент схватил её за руку. Готовая закричать, Ясуко посмотрела юноше в глаза. Он засмеялся, нисколько не испугавшись. Она попыталась закричать, но он закрыл ей рот ладонью. Ясуко отчаянно сопротивлялась.

К счастью, появился Юити. Его лекцию отменили. Какое-то мгновение он не различал в потемках скорчившуюся неясную фигуру. Там было единственное световое пятно – широко открытый глаз Ясуко, сопротивляющейся, напрягающей каждую мышцу, чтобы освободиться, и все-таки радостно приветствующей возвращение мужа. Ободренная, она вскочила на ноги. Студент тоже поднялся.

Он увидел Юити и попытался проскользнуть мимо него, но был схвачен за запястье. Юити выволок его во дворик перед домом. Он ударил кулаком прямо ему в челюсть. Студент повалился на спину, угодив в кустарник, растущий вокруг колодца. Юити снова и снова бил его по лицу.

В тот вечер Юити остался дома. Она безоговорочно уверилась в его любви. И неудивительно, что Юити защитил Ясуко, потому что любит её. Юити охраняет покой и порядок, потому что он любит свой дом.

Этот сильный, надежный мужчина не стал рассказывать матери о том, как он поступил. Она не понимала почему, но было нечто настораживающее его относительно тайных мотивов для демонстрации собственной силы. Мотивов же было два: во-первых, студент был красивым. Во-вторых, – для Юити принять эту причину было труднее всего – этот студент оскорбил его, показав, сцепившись с ним в драке, болезненную правду о том, как сильно он желает женщину.

Так случилось, что в октябре у Ясуко не было месячных.




Глава 11. СЕМЕЙНЫЙ РИТУАЛ: ЧАЙ С РИСОМ

 

Десятого ноября, когда закончились занятия, Юити сел в пригородный трамвай и встретился с женой на одной из станций. Поскольку они должны были нанести визит доктору, он надел костюм.

По рекомендации лечащего врача его матери они отправились к известному гинекологу, мужчине в возрасте ранней осени, возглавлявшему отделение гинекологии в университетской больнице.

Юити долго колебался, стоит ли ему туда идти. Сопровождать Ясуко следовало бы его матери. Но Ясуко уговорила его пойти, и он не смог ей отказать.

Перед домом врача были припаркованы автомобили. Ясуко и Юити ожидали своей очереди в слабо освещенной гостиной у камина.

Утро было морозным, поэтому и разожгли камин. В комнате было почти темно, и языки пламени бросали теплые отблески на темно-зеленую поверхность вазы «cloisonne» [Французская эмаль «клуазонэ»] с желтыми хризантемами.

Когда они вошли, в гостиной сидело четверо: дама средних лет в сопровождении служанки и молодая женщина с матерью. Волосы дамы выглядели так, будто она только что вышла из салона красоты, её лицо покрывал толстый слой белой пудры. Казалось, если она улыбнется, то по коже пойдут трещины. Маленькие глазки пристально вглядывались в присутствующих. Её блестящее кимоно, усеянное синими ракушками, пояс, жакет, кольцо с огромным бриллиантом – всё намекало на наряд, отвечающий современным понятиям экстравагантности. На коленях у неё лежал открытый журнал «Life». Она демонстративно подносила его близко к глазам и читала, шевеля губами. На стуле за её спиной поджидала служанка, которая, когда к ней обращалась хозяйка, отвечала «хай» [«Xай» – по-японски выражение согласия, то есть «да»] с таким видом, словно от этого зависела её жизнь.

Мать с дочерью время от времени бросали презрительные взгляды на эту пару. На дочери было надето кимоно с большими алыми перьями в виде стрел, мать облачена в полосатый креп с изображением водопада. Девушка – трудно было определить, замужем она или нет, – часто поднимала белую руку, склоняла голову набок, демонстрируя свои крошечные золотые часики.

Ясуко ничего не видела и не слышала. Хотя она щурила глаза, глядя на пламя в камине, нельзя было сказать, что она его видела. На протяжении нескольких дней её беспокоила головная боль, тошнота, легкая лихорадка и головокружение, а также какое-то странное волнение.

Когда подошла очередь Ясуко, она упросила Юити проводить её в смотровой кабинет. Они прошли по коридору, в котором сильно пахло хлоркой. От холодного сквозняка Ясуко задрожала.

– Входите, – послышалось из кабинета.

Врач, сидящий в кресле, рукой указал, куда посетители могут сесть. Юити назвал имя их общего знакомого и представился.

На столике лежали блестящие инструменты, как у дантиста. Однако первое, что бросалось в глаза при входе, – это смотровое кресло, сконструированное с особой жестокостью, неправильной, неестественной формы. Сиденье выше обычного с приподнятой нижней половиной. По обе стороны приделаны свисающие по диагонали кожаные петли. Юити подумал об акробатических фигурах юной дамы и жеманной женщины среднего возраста, которые непосредственно перед ними занимали это приспособление. Можно сказать, что это странное ложе обрело форму судьбы. Почему? Потому что в присутствии этого кресла кольцо с бриллиантом, духи, кимоно, усеянное блестящими синими ракушками, алые перья, похожие на стрелы, были бесполезны, бессильны противостоять ему. Юити содрогнулся при мысли об Ясуко, втиснутой в эту холодную непристойность. Он подумал, что и сам был похож на это ложе. Ясуко намеренно отвела глаза от кресла и села.

Юити время от времени вставлял слова, когда она описывала свои симптомы. Врач подал ему знак глазами. Юити вернулся в гостиную. Там было пусто. Он сел на стул. Ему было неудобно. Он пересел в деревянное кресло. Ему все равно было неудобно. Он не мог отделаться от мысли о Ясуко, лежащей на чудовищном кресле.

Юити оперся локтем о каминную полку. Затем он вытащил из внутреннего кармана два письма, которые пришли ему утром и которые он уже прочел в колледже. Одно было от Кёко, второе — от госпожи Кабураги. Так получилось, что оба письма приблизительно одного содержания были доставлены одновременно. Он стал читать их во второй раз.

С того дождливого дня Юити три раза встречался с Кёко и дважды – с госпожой Кабураги. В последний раз он виделся с ними двумя одновременно. Конечно же ни одной из женщин не было известно, что и другая будет там же. Это все была идея Сунсукэ.

Юити перечитал письмо Кёко первым. Строчки переполняло негодование, придающее почерку мужскую силу.

«Ты дразнишь меня, – писала Кёко. – Я уговорила себя не верить, что ты предал меня. Когда ты возвращал мои туфли, ты подарил мне два редких носовых платка. Я была очень счастлива и всегда ношу один в своей сумочке. Тем не менее, когда на днях я снова увидела госпожу Кабураги, эта дама пользовалась такими же носовыми платками. Мы с ней заметили это одновременно, но ничего не сказали друг другу. Женщины быстро все подмечают. Кроме того, носовые платки покупают сразу по полудюжине или по дюжине. Неужели ты подарил ей четыре, а мне только два? Или ты подарил ей два, а еще два какой-то другой неизвестной женщине?

Но это не самое главное. То, что я хочу тебе сказать, очень трудно выразить, но с тех самых пор, когда на днях мы все трое случайно встретились вместе (во второй раз я натыкаюсь на госпожу Кабураги с тех пор, как покупала себе туфли – удивительное совпадение!), меня мучает что-то до такой степени, что я даже не могу есть.

Помнишь, в ресторане «Фугу» [Фугу – рыба-шар, которую японцы едят в сыром виде. Обозначается иероглифом «речная свинья», хотя рыба-шар – морская. Фугу считается деликатесом. Эта рыба очень ядовита. Повара, которые приготовляют её, должны иметь диплом об окончании школы «фугу», поэтому есть её рекомендуется только в специализированных ресторанах. Тем не менее нередко рыба-шар жестоко мстит за себя и становится причиной преждевременного ухода гурмана из жизни. Но даже смертельные исходы не сдерживают любителей экзотики] я попросила прикурить сигарету? Когда ты вынимал зажигалку из кармана, на татами упала сережка. «Гм, это сережка твоей жены?» – тут же спросила я. Ты ответил «угу» и положил её назад, не проронив больше ни слова. Вскоре я пожалела о беспечности и поспешности, с какими прокомментировала эту находку.

Итак, когда я увидела госпожу Кабураги во второй раз, в каком шоке я пребывала, заметив, в ушах этой дамы те самые сережки! После этого я не могла раскрыть рта, что, наверное, выводило тебя из себя.

Я ужасно страдала, прежде чем написать письмо. Будь это перчатки или компактная пудра, все было бы не так уж плохо, но когда одна сережка попадает в карман к мужчине, – это серьезно, насколько я могу судить. Я — женщина, которую хвалят за то, что она не позволяет неприятностям действовать ей на нервы, и я не знаю, почему я так сильно переживаю в этом случае. Пожалуйста, сделай что-нибудь, что развеет мои глупые сомнения. Если не из любви, по крайней мере из дружеских чувств, пожалуйста, не пренебрегай болью женщины, мучимой ужасными сомнениями. Именно в надежде на это я и написала. Позвони, когда получишь это письмо. Я буду дома каждый день, ссылаясь на головную боль».

Письмо госпожи Кабураги было следующим:

«Эта шутка на днях была в очень плохом вкусе. Я быстро произвела некоторые подсчеты. Если ты подарил мне и Кёко по четыре носовых платка, остается еще четыре. Хочется думать, что ты подарил их своей жене, но я в этом не уверена.

Однако мне было грустно видеть, что история с носовыми платками лишила Кёко радости. Она – славная девушка, не так ли? Её мечта, что она единственная в мире, кого любит Юити, была разрушена.

Благодарю за дорогой подарок. Он немного старомоден, но агат – восхитительный камень. Все хвалят серьги, плавно переходя к похвалам формы моих ушей. Если ты подарил мне их за костюм, тогда и ты тоже довольно старомоден. Все, что мужчина, такой как ты, должен делать, чтобы осчастливить женщину, – это брать все, что она ему дает.

Портные закончат шить костюм через пару-тройку дней. Пожалуйста, покажись мне в нём, когда наденешь его в первый раз. И позволь мне выбрать к нему галстук.

P. S. С того самого дня, без всякой на то причины, я обрела некоторую уверенность, что касается Кёко. Почему? Я предвижу, возможно к твоей досаде, что выиграю в этой игре сёги» [Сёги – игра, похожая на шашки. Цель игры – занять своими фишками противоположную сторону доски (дом противника). Принципиальное отличие в том, что игрок помимо собственных может использовать фигуры противника].

«Когда я сравню эти два письма, я все пойму, – сказал Юити сам себе. – Кёко, которая, казалось, не имела никакой уверенности, уверена в себе. Госпожа же Кабураги, которая казалась уверенной в себе, не имеет никакой уверенности. Кёко не прячет свои опасения, но ясно как день, что госпожа Кабураги прячет свои. Всё как сказал Сунсукэ. Кёко постепенно становится все более уверенной в том, что у нас с госпожой Кабураги любовная связь. Госпожа Кабураги постепенно обретает уверенность в том, что у нас с Кёко любовная связь. Каждая опасается, что она окажется той, чье тело останется нетронутым».

В тело той самой единственной женщины, к которому прикоснется этот бесчувственный юноша, теперь проникли два сухих, холодных, пахнущих лизолом пальца мужчины, словно пальцы садовника, внедряющиеся в почву при пересаживании цветка. Другая рука ощупывала органы снаружи. Корень жизни величиной с гусиное яйцо касался теплой земли внутри. Затем врач, как будто брал лопату, чтобы вскопать роскошную клумбу, взял смотровое зеркальце из руки медсестры.

Осмотр закончился. Врач вымыл руки и обратил к пациентке лицо с улыбкой, выражавшей преданность всему человеческому роду.

– Мои поздравления, – сказал он.

Ясуко подозрительно молчала. Глава гинекологического отделения велел медсестре позвать Юити. Тот вошел. Врач снова повторил:

– Мои поздравления. Ваша жена беременна два месяца. Она зачала в самые первые дни вашего брака. Организм матери здоров, все идет нормально. Поэтому беспокоиться не о чем. Ей обязательно нужно есть. Если она не будет питаться, возможны запоры, а если случится запор, будут накапливаться токсины, а это плохо. Поэтому я хочу, чтобы ей каждый день делали укол витамина В. Не волнуйтесь насчет утренней тошноты. Отдыхайте как можно больше… – После этого он подмигнул Юити, добавив: – Это совсем не больно. Еще раз поздравляю, – продолжал врач, сравнивая их обоих взглядом. – Вы – образцовая пара с точки зрения евгеники. Евгеника – единственная отрасль науки, которая питает надежду относительно будущего человечества. С удовольствием буду принимать вашего ребенка.

Ясуко держалась спокойно. Это было странное спокойствие. Как невинный муж, Юити смущенно смотрел на место лона своей жены. От странного видения его бросило в дрожь. Жена держала зеркало у живота, и ему показалось, что из этого зеркала на него пристально смотрело его собственное лицо.

Это было не зеркало. Случилось так, что закатное солнце, проникнув через окно, попадало на её темно-красную юбку и отражалось от неё – только и всего. Страх Юити был подобен страху мужа, по вине которого его жена заболела.

«Поздравляю!» По дороге назад он представлял себе, что слышит это слово снова и снова. До сих пор оно повторялось бесчисленное число раз. И потом его снова повторят бесчисленное число раз.

У него было такое ощущение, что этот пустой звук звучит как молитва. Точнее сказать, то, что звенело в его ушах, было не поздравлениями, а монотонными проклятиями.

Даже без желания родится ребенок. У незаконнорожденного ребенка, родившегося только из желания, появляется парадоксальная красота, но у ребенка, зачатого без желания, лицо должно носить печать несчастья! При искусственном оплодотворении сперма берется у гетеросексуального мужчины. Евгеника – идея усовершенствования общества, которая игнорирует желание. Юити почувствовал ненависть к великолепным сединам главы гинекологического отделения. Сдержанное здоровое отношение, которое Юити питал к обществу, основывалось на том, что его особое общество не имеет чувства реальности.

Они оба сжались от ветра, который поднялся на закате солнца, и шли с поднятыми воротниками пальто, прижимаясь друг к другу. Ясуко взяла Юити под руку, тепло их рук смешивалось через одежду. Что же сейчас не даст соединиться их сердцам? У сердец нет тел, они не могут протянуть друг другу руки. Юити и Ясуко боялись момента, когда их невысказанные обвинения будут произнесены вслух. Со свойственной женщинам поспешностью Ясуко восстала против этого общего табу. «Ну, я буду счастлива?»

Юити не осмелился посмотреть прямо в лицо жене, когда та сказала это. Он понимал: все, что ему остается, – воскликнуть громко и радостно, не глядя на Ясуко: «Конечно! Поздравляю!» Однако к ним кто-то приближался, и он погрузился в молчание.

На окраинной улочке пешеходов было немного. На дорожном покрытии из белой гальки увеличенные и уменьшенные тени от крыш домов простирались до черно-белого пересечения рельсов и взбирались вверх под углом. К ним бежал шпиц, которого вёл мальчик в свитере. Половина белого лица мальчика полыхала красным под лучами заходящего солнца, но когда он подошел поближе, стало ясно, что ало-красные шрамы от ожога покрывали его щёку. Мальчик отвернул лицо, проходя мимо, но Юити подумал о красках далекого пожара и звуках пожарных сирен, которые столько раз появлялись перед ним в моменты желания. Скандальные постулаты евгеники снова пришли ему на ум. Наконец он произнес:

– Да, будь счастлива! Поздравляю!

Ясуко пришла в уныние от эха безошибочного протеста в словах её мужа.

Поведение Юити было покрыто мраком. Оно было тайным, как поступки величественного филантропа. Однако тонкая довольная улыбка анонимно благодетельствующего филантропа не коснулась его губ.

В юности он страдал от отсутствия выхода своей энергии в дневном обществе. Есть ли что-либо более скучное, чем стать образцом морали и хороших манер, не прилагая к тому никаких усилий? Из-за невыносимой боли от своей способности оставаться чистым без всяких на то усилий он научился ненавидеть как женщин, так и мораль. На мужчин и женщин, объединенных привязанностью, на которую когда-то смотрел глазами, полными зависти, он теперь смотрел темным проницательным взглядом, полным ревности. Иногда он удивлялся глубине скрытности, к которой он вынужден был прибегать. О своих ночных похождениях он хранил холодное молчание неподвижной мраморной статуи, но подобно настоящей статуе он был заключен в собственное тело.

Беременность Ясуко наполнила жизнь в доме Минами деятельностью. Благодаря неожиданному визиту семейства Сэгава ужин прошел весело. В тот же вечер мать ему сделала замечание по поводу того, с каким нетерпением он стремится уйти из дому.

– Чего еще ты можешь желать? – спросила она. – У тебя красивая, милая супруга, и сегодня вечером мы собираемся отпраздновать зачатие твоего первого ребенка.

Юити ответил с преувеличенной веселостью – у него есть все, что он хочет. Добродушная мать Юити почувствовала сарказм в его словах.

– Чем это вызвано? До того как он женился, он никогда не заставлял мать волноваться, когда уходил. С тех пор как он женился, он все время уходит из дому и весело проводит время. Нет, в этом нет твоей вины, Ясуко. Определенно потому, что он завел слишком много плохих друзей. Посмотри, его друзья никогда не приходят к нам домой.

Она наполовину осуждала, наполовину защищала своего сына перед его женой.

Не стоит говорить, что счастье сына больше всего занимало его прямодушную мать. Планируя счастье другого, мы бессознательно приписываем ему то, о чем сами мечтаем, принимая это за осуществление его счастливых надежд. Мать полагала, что Ясуко виновата в том беспутном образе жизни, который Юити стал вести сразу же после свадьбы. С известием о беременности Ясуко все её сомнения рассеялись.

– С этого времени он успокоится, – говорила она Ясуко. – Мой ребенок становится отцом.

Состояние её почек несколько улучшилось, но теперь многочисленные заботы стали для неё причиной снова желать смерти. Однако сейчас фатальная болезнь отказывалась приходить. Её мучило не столько отсутствие счастья у Ясуко, сколько-благодаря её материнскому эгоизму – то, что её сын несчастлив. Но опасение, что этот брак, основанный на порыве из чувства долга, стал для Юити браком без любви, было источником волнений и глубокого раскаяния его матери.

Вдова решила, что до того, как в доме произойдет катастрофа, она должна действовать в качестве миротворца, поэтому проинструктировала Ясуко, чтобы та не поднимала дома вопрос о похождениях Юити, а попыталась спокойно поговорить с ним. Юити же сказала:

– Теперь, если тебя беспокоит что-то, о чем ты не можешь никому рассказать, какие-то сексуальные проблемы, пожалуйста, поделись со мной. Это в порядке вещей. Я ничего не скажу Ясуко. Но если все будет продолжаться, как идет сейчас, случится что-то ужасное.

После этих слов, сказанных еще до известия о беременности Ясуко, Юити стал считать свою мать провидицей. Каждый дом при определенных обстоятельствах может быть несчастным. Попутный ветер, который надувает паруса и помогает кораблю бороздить морские просторы, в основе своей ничем не отличается от ужасного штормового ветра, который ведет к погибели. Дом и семья продвигаются вперед, преодолевая все беды, словно движимые попутным ветром. В уголке портретов столь многих знаменитых семейств рука несчастья оставила свой отпечаток, словно подпись.

«В этом отношении мое семейство, по-видимому, входит в разряд здоровых семей», – думал Юити, когда пребывал в оптимистическом настроении.

Управление состоянием семейства Минами было передано в руки Юити. Его мать, которая даже в жутких снах не подозревала, что Сунсукэ подарил им пятьсот тысяч йен, стыдилась приданого, полученного за Ясуко. Откуда ей было знать, что ни единого сэна [Сэн – мелкая монета Японии, равная одной сотой иены. С 1945г. – только счетная единица] из их трехсот пятидесяти тысяч иен не было тронуто! У Юити был приятель по средней школе, который работал в банке. Двести тысяч иен из денег Сунсукэ, которые Юити вручил ему для не вполне законных ссуд, приносили доход в двенадцать тысяч иен в месяц. В то время опасности в подобных инвестициях не было никакой.

Одна из школьных подруг Ясуко стала матерью совсем в юном возрасте в прошлом году, но потеряла ребенка, заболевшего полиомиелитом. Когда она рассказала об этом Юити, то увидела в красивых темных глазах мужа насмешку, они словно говорили: «Вот видишь! Видишь!»

Как часто несчастье одних оборачивается счастьем для других! В горячей голове Ясуко зародилось подозрение, что ничто не утешает её мужа так, как несчастье. Размышления Юити о счастье были совсем бессистемными. Он не верил в так называемое прочное счастье, – казалось, в душе он тайно боялся этого, его охватывал ужас.

Однажды они отправились за покупками в универмаг отца Ясуко, где надолго застряли в отделе детских колясок на четвертом этаже. Раздосадованный Юити решил поторопить жену, настойчиво подталкивая её к выходу, на что она из упрямства не обращала внимания. Он сделал вид, что не заметил гневного взгляда, который бросила ему Ясуко. В автобусе по пути домой она сюсюкалась с младенцем, который любовно тянулся к ней с соседнего сиденья.

– Дети такие милые, правда? – сказала Ясуко Юити, кокетливо склоняя голову к его плечу, когда мамаша с ребенком вышла.

– Что за чушь? Ты слишком сентиментальна.

Ясуко снова замкнулась в себе. Слезы застыли у неё в глазах. Любой другой нашел бы естественным поддразнить её по поводу такого раннего проявления материнской любви, но Юити этого не сделал.

Однажды вечером у Ясуко случился приступ ужасной головной боли, отчего ей пришлось лечь в постель. Юити остался дома. Она чувствовала подступающую тошноту, сердце учащенно билось. Пока они ждали врача, Киё прикладывала холодные компрессы к животу больной. Мать Юити пришла успокоить сына словами:

– Не волнуйся. Когда я носила тебя, меня по утрам ужасно тошнило. Со мной тогда происходили странные вещи: когда мы открывали бутылку вина, мне вдруг страшно хотелось съесть пробку. Мне она казалась похожей на гриб.

Было почти десять часов, когда врач закончил осмотр, и Юити остался с Ясуко наедине. Кровь оживила её мертвенно-бледные щёки, и от этого она стала выглядеть свежее обычного, а её белые плечи, томно выпростанные из-под стеганого одеяла, были очаровательны в отбрасывающем тени свете лампы.

– Когда я думаю, что страдаю ради нашего ребенка, мне все нипочем, – сказала она, подняв руку ко лбу Юити и играя прядью его волос.

Юити позволил ей это. В нём неожиданно зародилась какая-то жестокая нежность, и его губы вдруг прижались к всё еще пылающим губам Ясуко. Тоном, который заставил бы любую женщину признаться, независимо от её на то желания, он спросил:

– Ты действительно хочешь этого ребенка, правда? Однако согласись, еще несколько рановато для выражения материнской любви. Если ты хочешь мне что-то сказать, давай говори.

Усталые, полные боли глаза Ясуко наполнились слезами. Ничто так не трогает мужчину, как женские беспричинные слезы, сопровождаемые какими-нибудь признаниями.

– Если у нас будет ребенок, – заговорила Ясуко несколько нерешительно, – если у нас все-таки будет ребенок, я не думаю, что ты меня бросишь.

Именно тогда Юити пришёл к мысли об аборте.

Публика с удивлением смотрела на помолодевшего Сунсукэ, вернувшегося к своим прежним привычкам одеваться как денди. Если копнуть глубже, произведения Сунсукэ последних лет выглядели обновленными, то есть приобрели некую свежесть. Но это была не та свежесть, что появляется в закатные годы выдающегося художника, а перезрелая свежесть чего-то болезненного, что продолжает расти, но никогда не повзрослеет. Он не мог помолодеть в прямом смысле этого слова. Если бы смог, для него это было бы равносильно смерти. Он абсолютно не обладал жаждой жизни, и полное отсутствие у него эстетического чувства, по-видимому, было причиной его манеры одеваться. Гармония между эстетикой художественного произведения и вкусом в повседневной жизни – вот к чему обычно призывают в нашей стране. Эта чепуха, которой самозабвенно предавался Сунсукэ, заставила публику, не подозревающую о влиянии морали заведения «У Руди», питать некие подозрения относительно того, в здравом ли уме старик.

В его речах и поведении, которые были прежде далеки от юмора, казалось, появлялась какая-то фальшивая легкость, точнее, легкая фальшивость. Его возложенные на себя муки возрождения были радостно встречены читателями. Его произведения были постоянно востребованы. Молва о странной новизне его психологического состояния подстегнула продажи. Ни один даже самый проницательный критик или даже друг, благословенный способностью проникать в суть вещей, не смогли бы разглядеть настоящую причину преображения Сунсукэ. Причина была проста. Сунсукэ овладела одна идея.

Тем летним днем, когда он увидел юношу, появившегося из пены на пляже, в его уме зародилась и поселилась идея. Чтобы излечить болезнь жизни, он придаст ей железное здоровье смерти. Именно о такой идеальной выразительности в художественных произведениях всегда мечтал Сунсукэ.

Он считал, что в художественных произведениях имеется двойственная возможность существования. Точно так же, как из древнего семени лотоса вырастает цветок, когда его выкопают и пересадят, произведение искусства, которое, как считается, имеет бессмертную жизнь, может снова ожить в сердцах людей всех времен и народов. Когда человек прикасается к произведению древности, будь то искусство в пространстве или во времени, его жизнь пленяется пространством и временем произведения и отказывается от другого существования. Человек живет иной жизнью. Однако внутреннее время, которое он потратил на это в своей другой жизни, уже отмерено, уже установлено. Это то, что мы называем формой.

Однако необычно то, что эта форма лишена человеческого опыта и влияния на человеческую жизнь. Натуралистическая школа полагает, что искусство пытается придать бесформенному опыту форму и облечь человеческую жизнь, как таковую, в готовый костюм, то есть в произведение искусства. Сунсукэ не был с этим согласен. Форма – это врожденный удел искусства. Приходится соглашаться, что человеческий опыт, почерпнутый из художественного произведения, и опыт реальной жизни различны по измерению, зависящему от того, присутствует в них форма или нет. В реальной жизни человеческий опыт, однако, очень близок к тому опыту, что он приобретает из произведения. Что это? Это впечатление, производимое смертью. Нам не дано испытать смерть на собственном опыте, но мы иногда испытываем впечатление от неё. Мы испытываем на опыте идею смерти, когда умирают наши близкие, когда умирают наши любимые. В итоге смерть — это уникальная форма жизни.

Разве притягательность книги, которая заставляет нас так сильно осознавать жизнь, подталкивает нас к действию, потому что это есть и притягательность смерти? Восточное видение Сунсукэ иногда склонялось в направлении смерти. На Востоке смерть много раз живее жизни. Художественное произведение, как видел его Сунсукэ, – это своего рода утонченная смерть. Оно обладает своеобразной силой позволить жизни прикоснуться и испытать смерть заранее.

Внутреннее существование – это жизнь, объективное существование — не что иное, как смерть или небытие. Эти две формы существования подводят произведение искусства ужасно близко к естественной красоте. Сунсукэ был убежден, что произведение искусства, подобно самой природе, совершенно не должно иметь души. И еще меньше мысли! Посредством недостатка души подтверждается душа, посредством отсутствия мысли подтверждается мысль, посредством недостатка жизни подтверждается жизнь. В этом действительно заключается парадоксальная миссия произведения искусства. В свою очередь, выполнение такой миссии характерно для красоты.

Разве созидательность не есть имитация созидательных сил природы? На этот вопрос у Сунсукэ уже был заготовлен горький ответ.

Природа есть нечто живое, это нечто нерукотворное. Созидательность есть действие, которое существует, чтобы заставить природу сомневаться в своем существовании. Поэтому созидательность является в конечном счете методом природы. Вот таков был ответ.

Правильно. Сунсукэ был олицетворением этого метода. Что ему нужно было от Юити? Он хотел юность этого красивого молодого человека превратить в произведение искусства, взять разные слабости юноши и превратить их в нечто сильное, такое как смерть, взять разные силы, с помощью которых он воздействует на своё окружение, и превратить их в разрушительные, такие как силы природы – неорганические, лишенные всего человеческого.

Существование Юити, подобно произведению в процессе создания, постоянно будоражило мысли писателя. Дошло до того, что день, прошедший без того, чтобы он не услышал этот чистый юный голос, становился несчастливым пасмурным днем. Голос Юити, полный прозрачности и благородного изящества, был подобен яркому лучу, пронизывающему тучи. Он вливался в опустошенную душу своего гения.

Воспользовавшись заведением «У Руди» как средством, позволяющим время от времени общаться с Юити, Сунсукэ сделал вид, как в первый раз, что является одним из обитателей этой улицы. Он стал разговаривать на их особом жаргоне, он изучил все тонкости подмигивания. Пустячная неожиданная любовная история радовала его. Один меланхоличного вида молодой человек признался, что влюблен в него. Его извращенная склонность среди других извращений привела к тому, что он чувствовал влечение только к мужчинам, которым было лет шестьдесят или больше.

У Сунсукэ вошло в привычку появляться с молодыми гомосексуалистами в различных чайных домах и европейских ресторанах. Он узнал, что лёгкий сдвиг возраста от юности к зрелости можно понять по мгновенным изменениям красок, подобно тому, как изменяется вечернее небо. Зрелость была закатом красоты. От восемнадцати до двадцати лет красота того, кто любим, изменяется едва заметно. Первый румянец заката, когда каждое облачко на небе приобретает цвет сладкого свежего фрукта, символизирует цвет щёк мальчика между восемнадцатью и двадцатью, его мягкую заднюю часть шеи, его губы, как у девочки. Когда закатное сияние достигает своего пика и облака горят многоцветьем, а небо сходит с ума от радости, на ум приходит время расцвета юности – от двадцати до двадцати трех. Затем его внешность становится немного жесткой, щёки – упругими, рот постепенно начинает откровенно говорить о мужской воле. В то же время в красках, все еще тлеющих застенчиво на его щёках, и в мягкой обтекаемости лба видны следы мимолетности его мальчишеской красоты. Наконец, время, когда отпылавшие облака приобретают мрачность, а садящееся солнце отбрасывает последние лучи, словно волоски, сравнимо по возрасту с двадцатью четырьмя – двадцатью пятью годами. Хотя его глаза наполнены чистым мерцанием, на его щёках видна превосходящая красоту суровость неумолимой мужской воли.

Нужно со всей откровенностью сказать, хотя Сунсукэ и замечал многообразное обаяние мальчиков, которые общались с ним, он не чувствовал сексуального влечения ни к одному из них. Он спрашивал себя: неужели Юити, окруженный женщинами, которых он не любит, чувствует то же самое? Когда он думал только о нём, сердце старика слегка трепетало, однако без намека на сексуальное влечение. Когда Юити там не было, он обычно называл его имя как бы между прочим, после чего воспоминания, радостные и печальные, мелькали в глазах мальчиков. Расспросив их, он узнал, что Юити имел близость с каждым из них, но порвал с ними после двух-трех встреч.

Юити позвонил Сунсукэ по телефону. Он спросил, не может ли тот навестить его завтра. Благодаря этому звонку первый зимний приступ невралгии у Сунсукэ прошел не так болезненно.

Назавтра был теплый день бабьего лета, и Сунсукэ нашел солнечное местечко на веранде перед жилой комнатой и немного почитал из «Чайльд Гарольда». Байрон всегда забавлял его. Потом было несколько посетителей. Затем служанка объявила, что пришёл Юити. С кислым видом адвоката, взявшегося за неприятное дело, Сунсукэ извинился перед своими гостями. Ни одному из них и в голову не могло прийти, что «очень важный» посетитель, препровожденный в кабинет на втором этаже, был всего лишь студентом, и даже невыдающегося ума.

В кабинете находился диван, служивший в качестве подоконника, с пятью подушками, разрисованными сплошным узором в стиле Рюкю [Рюкю – архипелаг на юге Японии с главным островом Окинава, который в старину служил перевалочным пунктом для японских и китайских торговцев]. На полочках для безделушек, обрамлявших с трех сторон токонома, была расставлена совершенно бессистемно коллекция древней керамики. В одном отделении стояла прекрасная тотемная кукла работы древнего мастера. В коллекции не было видимого порядка или системы – она вся состояла из подарков.

Юити, в новом костюме, подаренном ему госпожой Кабураги, уселся на просторном подоконнике, и солнце ранней зимы, проникшее через окно, подобно кипящей воде, заблестело на волнах его черных, словно лакированных, волос. В комнате он не увидел сезонных цветов – нигде никакого признака жизни. Только черные мраморные часы на каминной полке угрюмо отсчитывали время. Юити потянулся за старой иностранной книгой в кожаном переплете на столике под рукой. Это был том «История Ренессанса» Патера издательства «Макмиллан». В разделе «Аполлон Пикардийский» мелькали строчки, подчеркнутые рукой Сунсукэ. Рядом лежали два тома «Одзёёсю» [«Одзёёсю» – автор Гэнсин (985г.), сборник «Поучительные примеры из священных книг о бесконечном странствовании»] – своего рода Книга мертвых – и издание большого формата гравюр Обри Бёрдсли.

Когда Сунсукэ посмотрел на Юити, вставшего поздороваться с ним, то ощутил дрожь. Он понял, что всем сердцем полюбил этого красивого юношу. Неужели спектакль в заведении «У Руди» ввел его в заблуждение (точно так же, как игра Юити заставляла его временами подозревать, что тот влюбился в женщину)?

Почувствовав легкое головокружение, Сунсукэ опустился на диван рядом с Юити. Он сказал несколько резким тоном, что его опять беспокоит невралгия, но, возможно, из-за перемены погоды, сегодня боли почти не было. Как будто у него в правом колене имеется барометр. С утра он мог сказать, пойдет ли снег.

Стало ясно, что продолжать разговор в том же духе затруднительно, поэтому Сунсукэ похвалил его костюм. Когда он услышал, кто его подарил, то сказал:

– Эта женщина шантажом выманила у меня триста тысяч иен. Если ты заставил её сделать такой подарок, тогда можно считать, что мои расходы полностью оправдали себя. В следующий раз поцелуй её хорошенько.

Это замечание, исходящее из привычки Сунсукэ не упускать возможности плюнуть на человечество, всегда было неплохим лекарством для Юити, который долгое время относился к этому человечеству с опаской.

– А теперь что привело тебя ко мне?

– Это касается Ясуко.

– Да, ты говорил мне, что она беременна.

– Да, и… – юноша замялся, – мне нужен ваш совет.

– И ты хочешь, чтобы она сделала аборт, верно?

От такого прямого вопроса глаза Юити удивленно раскрылись.

– Но почему, в конце концов? Я разговаривал с психиатром, который сказал мне, что твои склонности вряд ли передаются по наследству. В этом отношении тебе нечего бояться.

Юити молчал. Он даже себе не признавался в настоящей причине, по которой Ясуко надо было сделать аборт. Если его жена действительно хотела только ребенка, возможно, ему бы не пришлось прибегать к такой уловке. Несомненно, в данный момент им двигал страх, что она хочет чего-то большего. Именно от этого страха Юити желал освободиться. Для того чтобы это произошло, он должен сперва освободить свою жену. Беременность и материнство связывают. Они отрицают свободу. Юноша сказал почти в гневе:

– Это не так, причина не в этом.

– Тогда в чем? – Сунсукэ задал этот вопрос спокойно, как это делают врачи.

– Ради счастья Ясуко я считаю, так будет лучше всего.

– Что такое ты говоришь? – Старик закинул голову назад и рассмеялся. – Ради счастья Ясуко? Ради счастья женщины? Ты, который не любит женщин, считаешься со счастьем женщины?

– В том-то и дело. Именно поэтому она должна сделать аборт… если она это сделает, связь между нами оборвется. Если Ясуко захочет развода, она всегда сможет со мной развестись. В конце концов, это принесет ей счастье.

– Твое чувство основывается на простой человеческой доброте? На благотворительности? Или на эгоизме? На слабости воли? Я удивлен. Никогда бы не подумал, что услышу от тебя подобные банальные сантименты.

Старик был безобразен в гневе. Его руки тряслись сильнее обычного. Он суетливо потирал ладони друг о друга. При этом они издавали сухой звук пересыпаемого песка. Он нервно перелистал страницы Книги мертвых, которую держал все это время, и закрыл том.

– Ты забыл, что я тебе говорил. А говорил я тебе вот что: ты должен думать о женщине как о неодушевленном предмете. Никогда не признавай, что у женщины есть душа. Именно это заставило меня потерпеть поражение. Я отказываюсь верить, что ты собираешься совершить ту же ошибку, что совершил я. Ты, который не любит женщин! Ты должен был быть готовым к этому, когда женился. Счастье женщины? Ерунда! Тебе её жаль? Чепуха! Как ты можешь жалеть вязанку хвороста? Смотря на неё, как на вязанку хвороста, тебе удалось на ней жениться, не так ли? Послушай меня, Ю-тян…

Духовный отец пристально смотрел на своего красивого сына. Его старые глаза поблекли, под ними собрались нездоровые морщины.

– Ты не должен бояться жизни. Ты должен решить для себя, что боль и несчастья никогда тебя не коснутся. Моральный кодекс красоты в том, чтобы никогда не брать на себя ответственность или долг. У красоты нет времени, чтобы отвечать за всякое и каждое непредвиденное последствие своей силы. У красоты нет времени думать о счастье или о чем-то подобном. Особенно о счастье других. Однако по этой причине красота обладает силой осчастливить страдающего, даже умирающего человека.

– Теперь я понимаю, – сказал Юити, – почему вы против аборта. В этом случае, вы полагаете, Ясуко не достаточно будет страдать, не так ли? Чтобы поставить её в затруднительное положение, когда она не сможет развестись со мной, даже если захочет. Вы думаете, что лучший выход в том, чтобы она родила ребенка. Я думаю, сейчас Ясуко достаточно настрадалась. Она — моя жена. Я верну вам ваши пятьсот тысяч йен.

– И снова ты сам себе противоречишь. Что ты имеешь в виду, когда говоришь: «Ясуко – моя жена, я должен постараться, чтобы она легко могла развестись со мной»? Ты боишься видеть, как Ясуко будет страдать рядом с тобой всю твою жизнь.

– А как насчет моих страданий? Я сейчас страдаю. Я определенно несчастен.

– Забудь о том, что заставляет тебя чувствовать виноватым, что заставляет тебя ощущать боль и угрызения совести. Ю-тян, открой глаза! Ты абсолютно невиновен. Ты поступил так вопреки своему желанию. Чувство вины – это приправа к желанию. Ты попробовал приправу и теперь делаешь кислую мину. Почему ты хочешь развестись с Ясуко?

– Мне бы хотелось быть свободным. По правде говоря, сам не знаю, почему я поступаю по вашей указке. Когда я смотрю на себя как на человека, лишенного силы воли, я чувствую себя несчастным.

Это наивное заявление вырвалось у него в виде крика. Он продолжал:

– Я хочу что-то представлять собой. Я хочу реального существования!

Сунсукэ молчал. У него было ощущение, словно он слышит первую сцену плача из одной своей художественной постановки.

Юити печально продолжал:

– Я устал от тайн.

В первый раз произведение Сунсукэ обрело голос. Мальчишеская раздражительность Юити заставила его улыбнуться. Это больше не было голосом его творения.

– Я вовсе не испытываю счастья от того, что меня называют красавцем. Я был бы гораздо счастливее, если бы все говорили про меня: «Этот милый, интересный, хороший товарищ Ю-тян».

– Но, – тон Сунсукэ стал несколько спокойнее, – похоже, судьба твоих собратьев в неспособности обрести реальное существование. Вместо этого, в ограничительных рамках искусства, твое братство может стать до ужаса героическим противником реальности. Мужчинам с твоей улицы, видимо, поручена изобразительная миссия с самого рождения. По крайней мере, я вижу это так. Действие, называемое изобразительностью, оседлывает реальность и шпорами заставляет её остановиться. Это действие, которое останавливает в корне дыхание реальности. Посредством этого процесса изобразительность всегда становится властителем над реальностью. К примеру, те, кто непосредственно несут ответственность за реальность, кто движет реальность и контролирует реальность, – это массы, как ты знаешь. Хотя, когда дело доходит до изобразительности, её трудно подстегнуть. Ничто на земле не может принудить её к действию. Человек, который за это несёт ответственность, – художник. Только изобразительность может придать реальность реальности, реализм не существует в реальности, только в изобразительности.

По сравнению с изобразительностью реальность потрясающе абстрактна. В реальном мире мужчины, женщины, любовники, дом и так далее живут как придется, и все. Мир изобразительности, наоборот, показывает гуманность, мужественность, женственность, любовников, которые достойны быть любовниками, дома, которые похожи на жилища, и так далее. Изобразительность выхватывает ядро реальности, но реальность её не захватывает. Изобразительность отражает свой образ на поверхности воды – подобно стрекозе, она скользит над поверхностью. Втайне ото всех она откладывает яйца в воду. Эти личинки вырастают в воде, готовясь к тому дню, когда полетят в небо. Они посвящены в тайны водной стихии, но относятся к водному миру с презрением.

Такова на самом деле миссия вашего братства. Однажды ты говорил мне о своем неприятии принципа подчинения меньшинства большинству. Сейчас я не верю в это твое неприятие. Что оригинального в том, что мужчины и женщины любят друг друга? В современном обществе институты, основывающиеся на любовном инстинкте, встречаются все реже и реже. Обычаи и модели поведения проникают даже в первейшие из инстинктов. Что за модели, ты спросишь? Поверхностные, искусственные модели. Многие молодые мужчины и женщины глупо убеждены, что только искусственная любовь — это настоящая любовь, а их возлюбленные – лишь грубые копии.

На днях я смотрел сентиментальный балет в исполнении танцора, который, как мне сказали, был человеком с этой улицы. Изображающий в изумительных подробностях чувства влюбленного мужчины, он был неподражаем. Однако любил он вовсе не прекрасную балерину у нас на глазах. Тот, кого он любил, был мальчиком – новичком, играющим незначительную роль и появляющимся на сцене только на короткое время. То, что возбуждало зрительный зал, так это полная искусственность его изображения, по причине того, что он вовсе не желал ту красивую балерину, которая играла его возлюбленную на сцене. Но для молодых мужчин и женщин среди ничего не подозревающих зрителей любовь, которую он изображал, была способна стать тем, что можно назвать образцом любви в этом мире.

Это многоречивое разглагольствование Сунсукэ вызвало у Юити чувство безграничного разочарования. Это не облегчило тяжести его великой житейской проблемы. То, что было ему так важно, по пути домой показалось таким незначительным, что им можно будет пренебречь…

Во всяком случае, Ясуко хочет ребенка. Его мать сгорает от нетерпения получить внука. Отношение семейства Ясуко было вполне таким, как можно было ожидать. Даже Сунсукэ хочет этого! Хотя Юити чувствовал, что аборт был необходим для счастья Ясуко, он понимал, что заручиться её согласием будет чрезвычайно сложно. Не важно, сколь ужасной становилась утренняя тошнота, она вела себя все упрямее и упрямее.

Юити бесило, как его друзья и враги в стремительном вихре несутся к беде. Он зашел так далеко, что сравнивал собственные несчастья с горем предсказателя, который пророчествует будущее, и впадал в отчаяние. В тот вечер он отправился в заведение Руди, сидел там в одиночестве и сильно напился. Он ожесточился и отправился провести ночь с мальчиком, совершенно ему не симпатичным. Ломая комедию, в пьяном бесчинстве он вылил виски мальчику на спину. Мальчик пытался обратить это в шутку, выдавив из себя согласный смешок и бросая подобострастные взгляды на своего мучителя. Это повергло Юити в уныние. В носке мальчика оказалась довольно большая дыра, что вызвало у Юити еще большую тоску.

Мертвецки пьяный, он заснул, не прикоснувшись к нему. Посреди ночи он проснулся в ужасе от звука собственного голоса. Ему приснилось, что он убил Сунсукэ.




Глава 12. ВЕЧЕРИНКА ГЕЕВ

 

В боли и муках нерешительность Юити медленно тащилась к Рождеству без перемен. Время аборта миновало. Однажды, пребывая в отчаянии, он поцеловал госпожу Кабураги в первый раз. От этого поцелуя она почувствовала себя на десять лет моложе.

– Где ты собираешься проводить Рождество? – поинтересовалась она.

– Боюсь, я должен изображать послушного мужа и провести, по крайней мере, канун Рождества со своей женой.

– Боже мой, хоть бы раз мой муж встретил со мной Рождество! В этом году, полагаю, мы снова будем развлекаться отдельно друг от друга.

Поцеловав её, Юити удивился её не в меру стыдливости. Обычная женщина в таком случае стала бы на людях играть роль возлюбленной совершенно невыносимым образом, но госпожа Кабураги держала свои страсти под контролем. Это было спасением от беспорядочности её повседневного существования. Юити пришёл еще больше в ужас от мысли, что она полюбила его своей простой, рассудительной стороной, которую не знал ни один мужчина.

Юити имел совершенно другие планы на Рождество. Он был приглашен на «гей пати», которая должна была проводиться в доме на холмах Оисо. «Гей» – американский эквивалент слова «гомосексуалист».

Дом в Оисо представлял собой усадьбу, которую налог на имущество не довел до вынужденной продажи, а лишь лишил владельца средств на её содержание. Джеки, имевший многолетнее влияние в тех местах, ухитрился снять её. Усадьба принадлежала семье владельца бумажной компании, которая после смерти главы семейства арендовала небольшой домик в Токио и жила скромно. Посещая усадьбу, которая была в три раза больше дома, где они теперь жили, с садом, в десять раз превышающим размеры их садика, они были озадачены постоянной суматохой и толкотней гостей.

Из поездов, отправляющихся со станции Оисо или проезжающих мимо, можно было видеть огни, горящие в гостевых комнатах по ночам. Люди, приезжавшие навестить бывших владельцев в Токио, обычно говорили, что огни, горящие красным цветом в старом доме, напоминали им прежние времена.

– Никак не могу понять ту жизнь, что ведет там высшее общество, – подозрительно заметила вдова. – Однажды я заглянула туда и обнаружила, что там делаются поразительные приготовления к банкету.

Никто не мог догадаться, что происходило внутри дома.

Юношей Джеки был действительно великолепен, столь великолепен, что только Юити был достоин называться вторым Джеки. Однако времена были другими. Джеки (несмотря на это имя, он был японцем, и вполне уважаемым) совершил грандиозное турне по Европе с большей роскошью, чем могли себе позволить в то время крупные чиновники «Мицуи» или «Мицубиси». Но он и его английский покровитель, однако, через несколько лет расстались.

Вернувшись в Японию, Джеки короткое время проживал в районе Кансай. Покровителем его в то время был индийский миллионер. Но в то же время этот юноша-женоненавистник был предметом внимания трех дам азиатского высшего общества. Те самые услуги, какие Юити оказывал Ясуко, он оказывал каждой из этих трех покровительниц по очереди.

Индиец страдал болезнью легких. Джеки обращался с этим сентиментальным большим человеком бессердечно. Пока его юный любовник шумно проводил время внизу, как обычно, с толпами своих товарищей, индиец лежал в ротанговом кресле в солнечной комнате на втором этаже, натянув одеяло до подбородка, читая Библию и проливая слезы.

Во время войны Джеки служил в секретариате французского посольства. Его считали шпионом. Скрытный характер его по ошибке был принят за поведение, связанное с выполнением его служебных обязанностей.

Сразу после войны Джеки наложил руку на усадьбу в Оисо. Он привез иностранца, который был влюблен в него. Джеки был все еще красив. Точно так же, как у женщин не бывает бороды, так и он не выказывал признаков прошедших лет. Более того, фаллическое преклонение сообщества геев – а это была их единственная религия – не избавило Джеки от почестей и лести за неутомимый образ жизни, который он вел.

В тот вечер Юити был в заведении «У Руди». Он чувствовал себя довольно усталым. Его бледные щёки придавали непривычный, полный дурных предчувствий вид его безмятежно чистому профилю.

Естественно, что свою женитьбу Юити держал в секрете. Такая скрытность была источником чрезвычайно ревнивых слухов. Смотря из окна на улицу с её суматохой уходящего года, он с тревогой размышлял о прошедших четырех днях. Как в первые дни своей женатой жизни, Юити снова страшился ночи. Забеременев, Ясуко требовала непрестанной, верной любви, педантичной преданности сиделки. «Я – бесплатная проститутка. Я – дешевка. Я – преданная игрушка, – поносил он себя. – Если Ясуко хочет купить душу мужчины так дешево, ей лучше научиться мириться с несчастьем. Я словно своекорыстная служанка – не верен даже самому себе, разве нет?»

По правде говоря, тело Юити, лежащее подле его жены, было гораздо дешевле, чем тело Юити рядом с мальчиком, которого он любил, но эта переоценка ценностей превратила то, что казалось окружающим идеально подходящей красивой молодой парой, в холодный как лед разврат, в отношения бесплатной проститутки. Когда этот тихий, медленно действующий вирус, спрятанный от человеческих глаз, непрестанно поедает Юити, кто может гарантировать, что даже вне его маленького круга детской игры «в дом», вне его кукольного круга «мужа и жены» он не подвергается воздействию этого вируса?

К примеру, до сего времени он хранил преданность своим идеалам в обществе геев. Юити никогда не вступал в сексуальную близость ни с кем, кроме мальчиков, которые были моложе его и которые ему нравились. Такая лояльность конечно же была реакцией на его неверность по отношению к супружескому ложу. С самого начала Юити вошел в это общество верным себе. Однако его слабость и загадочная воля Сунсукэ вынуждали его отступать от этого правила. Сунсукэ говорил, что таков удел как красоты, так и искусства.

Внешность Юити вскружила головы многим иностранцам, которые видели его. Не питая любви к иноземцам, он отверг их всех. Один, к примеру, в приступе гнева разбил двухэтажное стеклянное окно-витрину в заведении «У Руди». Другой в приступе тоски исполосовал ножом запястья мальчика, который был с ним. Толпа, живущая за счет иностранцев, сильно зауважала Юити за такой подход. Они питали мазохистскую любовь и уважение к образу жизни, который, не вредя им, мог бы бичевать их собственное существование. Почему? Потому что не проходит и дня без того, что мы не мечтали бы о безопасном для нас самих бунте против нашего образа жизни.

Тем не менее Юити из-за своей врожденной порядочности старался отказывать, не раня при этом другую сторону. Порывы сострадания и сочувствия мирились с соглашательским настроением, не лишенным презрения к этим мужчинам, и в этом примиренческом настроении был оттенок некоего странного, непринужденного, беззаботного кокетства. Это было полностью расслабленное, старое, как мир, кокетство, похожее на то, что можно видеть в проявлении ласковых материнских инстинктов пожилыми женщинами, посещающими приюты для сирот.

Какой-то лимузин выбрался из затора и остановился перед заведением «У Руди». Второй лимузин последовал его примеру. Кими-тян из «Оазиса» проделал немыслимый пируэт, чтобы поздороваться с тремя иностранцами. В группе, направляющейся на вечеринку к Джеки, было десять мужчин, включая иностранцев и Юити.

Когда иностранцы увидели Юити, в их глазах появился нетерпеливый блеск. Кто сегодня ночью разделит с ним постель у Джеки?

Десять мужчин погрузились в два автомобиля. Руди вручил подарок для Джеки через окошко. Это была бутылка шампанского, украшенная листьями падуба.

Оисо находился менее чем в двух часах езды. Мальчики весело проводили время в пути. Один из них держал на коленях пустой рюкзак, в котором планировал унести с собой все, что сможет получить. Юити не стал занимать место рядом с иностранцем. Молодой блондин, сидящий рядом с шофером, уставился в зеркало заднего вида, в которое мог видеть лицо Юити.

Небо светилось – синее фарфоровое ночное небо, где мерцали бесчисленные звезды, словно замерзшие снежинки, готовые упасть на землю. В машине было тепло благодаря обогревателю. Юити услышал от своего разговорчивого соседа, с которым он один раз переспал, историю о золотоволосом мужчине рядом с шофером. Побывав однажды в Японии, он выкрикивал на пике сексуального удовольствия слово «тэнгоку» – «рай», – которое где-то услышал, после чего его партнер чуть не лопнул от смеха. История развеселила Юити, и именно в этот момент его глаза случайно встретились с глазами в зеркале заднего вида. Один голубой глаз подмигнул, а тонкие губы приблизились к поверхности зеркала и поцеловали её. Юити был изумлен – размытый отпечаток губ на зеркальной поверхности был красноватого оттенка.

Когда они приехали, было девять часов. На подъездной дорожке уже стояло три лимузина. Человеческие фигуры мелькали за окнами, откуда доносились звуки музыки. Вечер был очень холодным, и мальчики, выходя, наклоняли свои свежевыбритые до синевы затылки.

Джеки приветствовал гостей у входа. Он погрузил лицо в букет зимних роз, который вручил ему Юити, и обменивался рукопожатиями с иностранцами, протягивая правую руку, на которой было надето кольцо с кошачьим глазом. Он был совсем пьян, поэтому приветствовал всех, в том числе и мальчика, который продавал соленья в дневное время в семейном магазинчике, английской фразой «Мери Кристмасу ту ю» [Счастливого Рождества! (джэплиш)

]. На мгновение всем показалось, будто они оказались за границей. Действительно, многие мальчики побывали за границей в сопровождении своих любовников. Рассказы, которые появлялись в газетах под заголовками «Дух патриотизма далек от обучения за рубежом наших японских парней», обычно намекали именно на это.

Салон, который начинался сразу от входа, размером был приблизительно в двадцать татами и освещался лишь рождественской елкой в центре, украшенной лампочками в виде крошечных свечей. Долгоиграющая пластинка звучала из громкоговорителя, висевшего где-то на дереве. В салоне уже танцевало около двадцати гостей.

Мужчина, танцующий с мужчиной, – такая необычная шутка. Когда они танцевали, их лица, сияющие возбужденными улыбками, говорили: «Мы делаем это не потому, что вынуждены это делать, мы лишь разыгрываем простую шутку».

Танцуя, они смеялись разрушающим душу смехом. В обычном танцзале мужчины и женщины, танцующие «грязные» танцы, свободны от страстей, которые они выражают. Но когда танцевали эти мужчины, переплетя руки, возникало ощущение, что страсть их вынуждала вступить в темную связь. Почему они должны, помимо своей воли, принимать позу, указывающую на то, что они любят друг друга? Что это – разновидность любви, за которую принимают страсть и которая, возможно, и не осуществится до конца, если там не присутствует горький вкус судьбы?

Популярный музыкальный отрывок перешел в быструю румбу. Их танец стал бешеным, непристойным. Одна пара слилась в поцелуе и до тех пор, пока они не свалились, не переставая кружилась. Эй-тян, который пришёл раньше, подмигнул Юити из объятий толстого невысокого иностранца. Мальчик смеялся и хмурил брови одновременно. Пока они танцевали, толстяк не отрываясь кусал мальчика за мочку уха. Его усы, подведенные карандашом для бровей, пачкали лицо Эй-тяна.

Тут Юити пришёл к выводу, какая ему изначально была предназначена судьба. Он совершенно определенно, в конкретной форме, видел неприкрытую правду этой судьбы. Губы и зубы Эй-тяна были красивы, как никогда. Его перепачканное лицо было неописуемо милым. Но из его красоты исчезла вся абстрактность. Его стройные бедра извивались под волосатой рукой. Юити бесстрастно отвел глаза.

На софе и на диване, которые окружали камин, развалились пьяные и любовники, издавая томные звуки и довольное хихиканье. Несколько пар крепко обнимались, потираясь друг о друга различными частями тела. Двое, обнявшись за плечи, подставили свои спины ласкам другого. Еще один мужчина сомкнул ноги вокруг ног мужчины рядом с ним, в то время как его левая рука блуждала внизу живота мужчины, находящегося слева от него. Отовсюду доносились тихие невнятные звуки сладких ласк. Достойного вида господин на ковре с массивными золотыми запонками, выступающими из его рукавов, снял носок с ноги мальчика (мальчика тем временем зажали трое мужчин на диване) и подносил его ступню к своим губам. Когда на подошве ноги был запечатлей поцелуй, мальчик неожиданно издал довольное хихиканье, и толчок от его тела, направленный назад, повалил тех, кто были сзади него. Другие, подобно созданиям, обитающим в морских глубинах, сидели неподвижно.

Джеки подошел к Юити и подал ему коктейль.

– Это вечеринка, которая предполагает обмен партнерами. Не могу передать, как я счастлив, – сказал он. – О, Ю-тян, сегодня придет кое-кто, кто действительно желает с тобой познакомиться. Он мой старинный друг, поэтому не будь с ним жесток. Его литературное имя Поуп, что-то в духе принца Гэндзи [Принц Гэндзи – литературный герой знаменитого романа «Гэндзи-моногатари», написанного придворной дамой Мурасаки Сикибу в конце X – начале XI в. и повествующего о любовных приключениях прекрасного принца].

Сказав это, он посмотрел на входную дверь, и глаза его загорелись.

– А вот и он!

В дверном проеме появился жеманного вида мужчина. Механической походкой он приблизился к Джеки и Юити. Какая-то танцующая пара проплыла поблизости, он скривился и отвел глаза.

– Мистер Поуп – Юити.

В ответ на представление Джеки Поуп протянул Юити белую руку:

– Привет!

Юити пристально вгляделся в купающееся в неприятном свете лицо. Это был князь Кабураги.




Глава 13. ЭТИКЕТ

 

Поуп – имя, которым Нобутаку Кабураги стали называть люди, несведущие в его происхождении, он взял у Александра Поупа, чьей поэзией наслаждался. Кабураги был старинным приятелем Джеки. Они познакомились лет десять назад в «Восточном отеле» в Кобэ, где они несколько раз останавливались вместе.

Юити имел большой опыт неожиданных встреч с людьми на подобных вечеринках, не проявляя никакого удивления. Это общество нарушало общепринятый порядок объективной реальности, оно разметало алфавит внешнего мира, а затем переставило его необычным образом, изменяя порядок и групповую расстановку и демонстрируя виртуозность волшебника.

Однако метаморфоза князя Кабураги застала Юити врасплох. Какое-то мгновение Юити было трудно пожать руку, которую Поуп протягивал ему. Изумление Кабураги было еще больше. Как пьяный пристально вглядывается во что-то, так и он уставился на Юити, повторяя:

– Это ты! Это ты!

Затем он снова посмотрел на Джеки и сказал:

– Подумать только, в первый раз за все эти годы этому парню удалось провести меня, меня – не кого-нибудь! Прежде всего, он совсем недавно женился. Впервые я встретился с ним за столом, когда произносили речи на приёме в честь его свадьбы. Подумать только, Юити и есть знаменитый Ю-тян!

– Ю-тян женат?! – сказал Джеки, выказав удивление на иностранный манер. – Первый раз об этом слышу!

Так один из секретов Юити быстро был раскрыт. Определенно не пройдет и десяти дней, как эта новость распространится среди гомосексуального братства. Он опасался, что вскоре все его секреты, которые до сих пор он держал в тайне, будут разоблачены один за другим.

В поисках способа избавиться от этих страхов он попытался заставить себя относиться к бывшему князю Кабураги как к Поупу.

Юити теперь понимал, что этот беспокойный, жаждущий взгляд был вызван отчаянным стремлением постоянно выискивать красивых парней. Эта невыразимо неприятная смесь женственности и бесстыдства, этот нелепый, притворный сдавленный голос, эта всегда столь тщательно спланированная естественность – все это было печатью братства и стараниями как-то компенсировать принадлежность к нему. Так, все фрагментарные впечатления, оставшиеся в памяти Юити, неожиданно сложились в одну цепочку, в определенную картину. Из двух методов, свойственных исключительно этому обществу – анализ и синтез, – он в совершенстве овладел последним. Точно так же, как разыскиваемый преступник может изменить свои черты с помощью пластической хирургии, Нобутака Кабураги научился скрывать под своей внешней маской портрет, не предназначенный для посторонних глаз. Дворянство отличается своей особой способностью к маскировке. Склонность к сокрытию пороков превосходит склонность к совершению порочных поступков.

Он подтолкнул Юити в спину. Джеки повел их к софе.

Пять мальчиков в белом прокладывали себе путь через толпу, неся бокалы с вином и блюда с канапе. Все пять – любовники Джеки. Невероятно! Каждый был чем-то похож на Джеки. Все они выглядели будто братья. У одного были глаза Джеки, у другого – нос. У одного были его губы, другой был вылитый Джеки со спины. Последний унаследовал его лоб. Все, вместе взятое, образовывало несравненное подобие Джеки в дни его юности.

Его портрет висел над каминной полкой, украшенной подаренными цветами, листьями падуба и парой свечей. Он был обрамлен роскошной золотой рамой и являл собой очень сексуальную обнаженную фигуру оливкового цвета. Это была весна девятнадцатого года Джеки. Воспользовавшись им как натурщиком, один англичанин, который боготворил Джеки, написал эту картину. Юный Вакх, поднявший бокал шампанского, озорно улыбался. Его чело было цвета слоновой кости, на его обнаженной шее был свободно завязан галстук. Кисть руки, словно весло, рассекала волны, расходившиеся по белой скатерти под легким давлением его бедер.

Как раз в этот момент пластинка сменилась на самбу. Танцующие расступились; за парчовой занавеской винного цвета, прикрывающей дверной проем, ведущий на лестницу, зажегся свет. Занавеска энергично заколебалась. Неожиданно появился полуобнаженный мальчик, одетый как испанский танцор, невысокого роста, узкобедрый, лет восемнадцати или около того, в алом тюрбане. Расшитый золотом алый лиф прикрывал его грудь.

Мальчик начал танцевать. Его прозрачная сексуальность отличалась от темной, колеблющейся нерешительности женщины. Гибкость тела, изобилующая точными линиями и блеском, пленяла сердца зрителей. Танцуя, мальчик откинул голову назад. Когда он снова наклонил её вперед, то бросил недвусмысленный взгляд, полный желания, в направлении Юити. Юити ответил, прикрыв один глаз. Бессловесный договор был скреплен печатью.

Это подмигивание не ускользнуло от Кабураги. Поскольку он еще раньше признал Юити тем, кем тот был, в его сердце царил только он. Поуп был озабочен общественным мнением, поэтому никогда не показывался в местечках в районе Гиндзы. В последнее время он повсюду слышал имя Ю-тян. Наполовину из любопытства он попросил Джеки познакомить его с ним. Оказалось, что это Юити.

Нобутака Кабураги был мастером соблазнения. До сегодняшнего дня, на сорок третьем году жизни, он имел близость почти с тысячью мальчиками. Что же привлекало его? Нельзя сказать, что именно красота возбуждала его и подталкивала к разврату. Скорее это был страх – страх до дрожи, – который держал его в плену. В удовольствиях этой улицы тебя повсюду преследует некое сладостное разложение. Как красноречиво выразился Сайкаку [Сайкаку Ихара (1642 - 1693) (Хираяма Того) – известный писатель, японский Боккаччо, современник Басе. Произведения Сайкаку вошли в историю японской литературы под названием «укиё дзоси» – повести о бренном мире. Наибольшей известностью пользуются его повести и новеллы, получившие название «косёку-моно» – повести о любви. Косёку-моно составили особый жанр в литературе. Известные косёку-моно Сайкаку: «Похождения одинокого мужчины», «История любовных похождений одинокой женщины», цикл новелл «Пять женщин, предавшихся любви» и др. Реалистическое изображение жизни обеспечило Сайкаку славу. В то же время он был подвергнут репрессиям со стороны правительства Токугава. В 1791г. особым правительственным указом произведения Сайкаку были запрещены]: «Занятие любовью с мальчиками – все равно что сон волка под цветком, лепестки которого опадают».

В этом и состоит очарование.

Нобутака постоянно находился в поиске новых впечатлений. Его возбуждала только новизна. Он не обладал чувством, которое позволило бы ему сравнить обаяние человека, стоящего перед ним сейчас, с очарованием того, кого Он недавно любил. Подобно лучу света, страсть озаряла одно время, одно пространство. Теперь Нобутака чувствовал себя самоубийцей, которого манила пропасть. Свежая расщелина в монолите наших упорядоченных жизней манила того, кто практически не мог сопротивляться.

«Осторожней на этот раз, – вело монолог его сердце. – До сего времени я смотрел на Юити как на юного мужа, до безумия влюбленного в мою жену, не больше, как на убежавшего жеребенка, галопирующего на рассвете по тропам нормальной жизни. Я смотрел на его красоту, но сохранял спокойствие. Я никогда не думал, что смогу опрометчиво направить этого убежавшего на свою собственную маленькую аллею. Когда я вдруг почувствовал Юити на этой маленькой аллее, мое сердце взволновалось. Он опасен, как молния! Помню, как давным-давно, когда я увидел молодого парня, только входящего на эту улицу, такая же молния ярко озарила мое сердце. Я потерял голову от любви. Я знаю признаки, когда это должно случиться. С тех пор прошло двадцать лет, и молния не ударяла с той же силой до сегодняшнего дня. По сравнению с ней то, что я чувствовал к другим, было лишь бенгальским огнем. Во что бы то ни стало я должен немедленно переспать с этим юношей».

Несмотря на то, что Кабураги был влюблен, он прекрасно владел техникой наблюдения, а его взгляд обладал силой видеть насквозь. С того момента, как он увидел Юити, Нобутака понял, что именно разъедает изнутри этого красивого молодого человека. «Ага! Этот юноша ослаблен своей собственной красотой. Его слабость – это его красота. Он узнал власть своей красоты, и отпечатки листьев все еще у него на спине. Именно на это я и нацелюсь».

Нобутака встал и направился на террасу, где протрезвлялся Джеки. Пока он шел, светловолосый иностранец, приехавший вместе с Юити, пригласил того на танец. Еще один иностранец подошел с такой же просьбой почти одновременно с первым.

Нобутака жестом подозвал Джеки. Шею Нобутаки обдало холодным потом.

Джеки отвел своего старинного приятеля в бар в мезонине, который выходил на море. В углу, где не было окон, была установлена барная стойка, за которой, закатав рукава, работал барменом преданный официант, которого Джеки нашел в Гиндзе. Вдалеке слева был виден вспыхивающий свет. Ветки обнаженных деревьев в саду обнимали морской пейзаж и усыпанное звездами небо. Мужчины игриво заказали женский коктейль «Ангельская головка» [Здесь имеется в виду головка полового члена] и стали пить.

– Ну как? Ужасно, а?

– Милый мальчик. Никогда не видел ничего подобного.

– Все иностранцы сражены им. Но ни один из них не поимел его. Похоже, иностранцы ему особенно не по вкусу. У него было десять – двадцать мальчиков, но они все моложе его.

– Чем они несговорчивее, тем они восхитительнее. Мальчики сегодня слишком сговорчивы.

– Ну, поживем — увидим. Во всяком случае, ветераны сделали все, что могли, но теперь они все вышли из игры. Настало время Поупа.

– Что я хотел бы знать… – начал бывший князь, переставляя коктейль на ладонь левой руки и пристально вглядываясь в него. Всякий раз он принимал такой вид, будто наблюдают именно за ним. Короче говоря, он постоянно играл двойную роль – актера и зрителя. – Как бы точнее выразиться? Мне интересно, отдавался ли этот малыш когда-нибудь вопреки своему желанию. Или, как бы это сказать, он целиком и полностью отдался своей собственной красоте. Если хоть немного любви и желания достается любовнику во время любовной интрижки, тогда никоим образом нельзя сказать, что человек отдает себя только своей красоте. Из того, что ты говоришь, не похоже, что у него имеется такой опыт, несмотря на его приятную внешность.

И я так слышал. Хотя, если он женат, должно быть, он спит со своей женой в основном из чувства долга.

Нобутака опустил глаза. Он нащупывал подтекст, спрятанный в словах своего старинного друга. Подвыпивший Джеки настоятельно советовал ему попробовать осуществить то, что у него было на уме. Джеки заключил пари, что если к десяти часам следующего утра Нобутака преуспеет в этом деле, то выиграет великолепное кольцо с его пальца. Против кольца Поуп поставил лакированную шкатулку с письменными принадлежностями раннего Муромати [Муромати – период, следующий за Камакура (1333 – 1573). Как период характеризуется опорой сёгуна на крупных дайме. В духовном плане преобладает дзенская концепция примирения с невзгодами жизни] из кладовых семейства Кабураги. Красота лакового шедевра маки-э [Маки-э – техника лаковой росписи: на основу изделия лаком наносят рисунок, который затем присыпается золотым и серебряным порошком. После чего расписанную поверхность еще раз покрывают лаком и тщательно шлифуют] повергла Джеки в неизлечимую тоску от желания завладеть ею, когда он в первый раз увидел её в доме семейства Кабураги.

Из мезонина они спустились снова в танцзал. И тут же Юити стал танцевать с мальчиком, который выступал с сольным номером. Он уже переоделся в костюм. На шее у него был завязан милый галстук-бабочка. Нобутака знал его возраст. Ад гомосексуалистов и ад женщин одинаков – возраст. Нобутака знал, что не может надеяться на святое чудо, что красивый юноша сможет в него влюбиться. Сама невозможность этого близко роднила его страсть с чувствами идеалиста, который с самого начала понимает, что его идеалы никогда не будут воплощены в жизнь.

В середине танца Юити и мальчик резко остановились. Пара исчезла из виду за занавеской винного цвета. Поуп сказал со вздохом:

– Они ушли на второй этаж.

На верхнем этаже находилось три-четыре небольшие комнаты, которыми можно было воспользоваться в любое время.

– Тебе придется позволить ему поиметь одного-двух любовников, Поуп. Когда ты молод, как он, это не играет никакой роли, – примирительно сказал Джеки.

Он оглядывал полки в углу, решая, куда поставит шкатулку для письменных принадлежностей, которую получит от Нобутаки.

Нобутака выжидал. Даже после того как Юити спустя час появился снова, его время еще не настало. Ночь сгущалась. Народ терял интерес к танцам. Однако подобно угасающим и вновь разгорающимся уголькам, несколько пар постоянно менялись партнерами и продолжали танцевать. У стены на табуретке прикорнул один из любимчиков Джеки, его личико во сне было совершенно невинным. Один из иностранцев подмигнул Джеки. Будучи щедрым хозяином, тот улыбнулся и кивнул. Иностранец легко подхватил спящего мальчика на руки. Он понес его на софу по другую сторону от занавески, отгораживающей вход в мезонин. Губы мальчика были слегка приоткрыты во сне. Его глаза, спрятанные за длинными ресницами, поблескивали, когда он из любопытства украдкой поглядывал на грудь силача, несущего его. Он видел золотые волосы на мужской груди в расстегнутой рубашке, и ему показалось, будто какой-то огромный шмель обнимает его.

Нобутака терпеливо ждал. Мужчины здесь были в большинстве старыми приятелями, и у них нашлось о чем поговорить. Нобутаке, однако, нужен был Юити. Его мучили всевозможные сладкие и непристойные воображаемые картины. Тем не менее он был уверен, что выражение его лица не выдаст его эмоций ни в малейшей степени.

Взгляд Юити случайно упал на вновь прибывшего. Это был мальчик, который приехал в два часа ночи с несколькими иностранцами из Иокогамы. Из-под воротника его двухцветного пальто высовывался шарф в красно-черную полоску. Когда он смеялся, его крепкие зубы блестели ровными мерцающими рядами. Волосы у него были подстрижены в рамочку. Такая прическа хорошо подходила к его полному с резкими чертами лицу. На одном из пальцев, которыми он неловко держал сигарету, он носил кричащее золотое кольцо с инициалами. Казалось, в этом необузданном мальчике было нечто достойное томной сексуальности Юити. Если Юити можно было назвать превосходной статуей, этот мальчик, в сравнении с ним, был бы грубой работой. Кроме того, если считать его до определенной степени имитацией утонченной скульптуры, в той же степени нельзя не признать, что он был очень похож на Юити. Исполненные гордыней нарциссы иногда любят кривые зеркала. Кривое зеркало спасает хотя бы от ревности.

Вновь прибывшие обменивались любезностями с теми, кто приехал раньше. Юити и мальчик сидели вместе. Их юные взгляды искали друг друга. Между ними уже возникло понимание.

Однако, когда молодые люди попытались подняться со своих мест, держась за руки, один из иностранцев пригласил Юити потанцевать. Юити не отказался. Нобутака Кабураги воспользовался ситуацией, подошел к юноше и пригласил его на танец.

– Ты забыл меня, Рё-тян?

– Разве я могу забыть тебя, Поуп?

– Я когда-нибудь просил тебя о чем-то просто так?

– Я в долгу перед тобой за твою щедрость. Все тебя за это любят.

– Как насчет сегодня? Ты мне можешь помочь?

– Почему бы нет, ради тебя я на все готов.

– Прямо сейчас.

– Прямо сейчас? – Глаза мальчика затуманились. – Но ведь…

– Я дам тебе в два раза больше, чем в прошлый раз.

– Да, но, может быть, позже? До утра еще много времени.

– Позже не пойдет, прямо сейчас!

– Чей черед, тот и берет.

– Но тот, чей черед, не имеет и гроша за душой, верно?

– Для того, кого я люблю, я не прочь пожертвовать всем своим состоянием.

– Всем своим состоянием! Ты говоришь, будто богат. Хорошо, я утрою те деньги плюс тысячу иен – десять тысяч иен. Я заплачу тебе после.

– Десять тысяч йен? – Мальчик заморгал глазами. – Неужели я был так хорош прошлый раз?

– Верно.

Голос мальчика стал визгливым, когда он выпалил:

– Ты, верно, пьян, Поуп? С трудом верится в то, что ты сказал. Я так считаю!

– К несчастью, ты не слишком высоко себя ценишь. Имей немного больше гордости. Вот тут четыре тысячи. Остальные шесть я дам тебе позже.

«Четыре тысячи иен… в худшем случае, если оставшиеся шесть тысяч пойдут прахом, это все равно неплохой куш, – сказал он себе. – Как же мне отделаться от Юити?»

Юити стоял у стены, куря сигарету, поджидая, пока мальчик закончит танец. Он легонько постукивал пальцами по стене. Нобутака следил из ним краем глаза, его поразила свежая красота тела этого молодого человека, словно животного, изготовившегося к прыжку.

Танец закончился, Рёсукэ пошел к Юити, намереваясь как-нибудь извиниться. Юити, который этого не почувствовал, бросил сигарету, повернулся к нему спиной и пошел вперед. Рёсукэ последовал за ним, Нобутака пошел за Рёсукэ. Пока они поднимались по лестнице, Юити положил руку на плечо мальчика. Положение мальчика становилось щекотливым. Когда Юити открыл дверь одной из комнат на втором этаже, Нобутака неожиданно схватил мальчика за руку. Юити удивленно оглянулся. Нобутака и мальчик молчали, глаза Юити потемнели от юношеского гнева.

– Что вы делаете?

– Я – первый, первый – я, разве нет?

– По справедливости этот мальчик пойдет сначала со мной. – Юити нагнул голову и издал неестественный смешок. – Перестаньте шутить.

– Если ты полагаешь, что это шутка, спроси мальчика – и увидим, чье предложение он захочет принять в первую очередь.

Юити положил руку мальчику на плечо. Плечо дрожало. Пытаясь как-то сгладить неприятный момент, мальчик бросил на Юити взгляд, полный скрытой враждебности, хотя он сказал довольно спокойно:

– Все в порядке, верно? Может, позже?

Юити был готов ударить мальчика. Нобутака вмешался:

– Ну-ну, давайте без грубостей. У нас достаточно времени, чтобы все обговорить.

Нобутака обнял Юити за плечи и повел его в комнату. Когда Рё-тян попытался войти вслед за ними, Нобутака захлопнул дверь прямо перед его носом. Он было возмутился, но Нобутака быстро запер дверь на защелку. Он усадил Юити на диван у окна и прикурил по сигарете себе и ему. Тем временем мальчик продолжал барабанить в дверь снаружи. Он пнул её ногой в последний раз, а затем, смирившись, ушёл.

Обстановка комнаты соответствовала случаю. На стене висела картина, изображающая спящего Эндимиона [Эндимион – прекрасный юноша, которого Зевс наделил вечной молодостью, погрузив в вечный сон. По одному из мифов, Эндимион воспылал любовью к Гере, за что был наказан Зевсом. Выражение «сон Эндимиона» стало нарицательным еще в античности и означает глубокий, беспробудный сон. Иносказательно Эндимион означает красавец] в луговой траве и цветах, купающегося в лунном свете. Электрический обогреватель был включен, на столе стояла бутылка коньяка, кувшин с водой и проигрыватель. По вечерам, когда проходили вечеринки, иностранец, занимавший эту комнату, обычно предоставлял её в распоряжение гостей.

Нобутака включил проигрыватель, затем неспешно налил две рюмки коньяку. Юити вдруг встал, намереваясь выйти из комнаты. Поуп посмотрел на юношу глубоким ласковым взглядом, в котором, правда, ощущалась необычная властность. Юити, сдерживаемый любопытством, снова сел.

– Расслабься. Наплевать на этого сопляка. Я дал ему денег, договорившись, что он вернется к тебе потом. Если бы я этого не сделал, у меня не было бы возможности переговорить с тобой в спокойной обстановке. А раз тут пахнет деньгами, он тебя подождет.

Нужно сказать со всей откровенностью, что желание Юити быстро ослабело с того самого момента, как ему захотелось ударить мальчика, хотя он был далек от того, чтобы признать это перед Нобутакой. Он сидел молча, словно пойманный шпион.

– Я сказал, что хотел поговорить, – продолжал Поуп. – Не особенно формальный разговор – я просто подумал, что мне бы хотелось поговорить с тобой по душам. Ты ведь выслушаешь меня, верно? Я все еще помню тот день, когда в первый раз увидел тебя на вашей свадьбе.

Будет довольно утомительным передавать весь тот длинный монолог, которым увлёкся Нобутака Кабураги. Он продолжался под аккомпанемент десяти танцевальных пластинок, проигрываемых с обеих сторон. Нобутака прекрасно знал впечатляющий эффект собственных слов. Прежде телесной ласки шла ласка словесная. Он преобразился в зеркало, которое отражало Юити. За этим зеркалом ему удалось спрятать самого Нобутаку, его возраст, его желание, его неординарность и его изобретательность.

Пока Нобутака монотонно вёл свой монолог, Юити время от времени слышал успокаивающее: «Ты не устал от всего этого?», или «Если тебе наскучило, скажи мне, и я прекращу», или «Тебя не раздражает это разговор?». В первый раз вопрос был задан как робкая мольба, во второй раз он был произнесен безнадежно подавленным тоном, в третий раз он был полон уверенности, словно Нобутака не сомневался, что Юити улыбнется и отрицательно покачает головой в ответ.

Юити не было скучно. Совсем наоборот. Почему? Потому что монолог Нобутаки был о нём и ни о чем больше:

– Твой лоб так холоден и чист. Твои брови… как бы это сказать… они выражают чистую юношескую волю.

Когда ему не хватало сравнений, он некоторое время пристально всматривался в брови Юити. Это был приём гипноза.

– Кроме этого, есть некая гармония между этими бровями и этими глубокими печальными глазами. Эти глаза говорят о твоей судьбе. Брови говорят о твоей воле. То, что между ними, – это борьба.

Единственный головной убор, который подходит к таким бровям и таким глазам, – это греческий шлем. Сколько раз я видел твою красоту во сне! Сколько раз я желал поговорить с тобой! Тем не менее, когда я встретил тебя, слова застряли у меня в горле, как у мальчишки. Я убежден, что из всех молодых людей, которых я видел за последние тридцать лет, ты — самый красивый. Никто не может сравниться с тобой. Как это тебе в голову пришло полюбить какого-то Рё-тяна? Посмотри хорошенько в зеркало. Красота, которую ты открываешь в другом мужчине, происходит целиком и полностью от твоего собственного неведения и самообмана. Ты думаешь, что нашел красоту в других мужчинах. Ошибаешься! Красотой обладаешь целиком ты, другой красоты больше нигде не найти. Когда ты «любишь» другого мужчину, ты недооцениваешь себя – ты, который и есть само совершенство.

Лицо Нобутаки медленно приближалось к лицу Юити. Его высокопарные лестные слова зачаровывали. Ни одна обычная лесть не шла с ними ни в какое сравнение.

– Тебе не нужно имени, – продолжал он. – Действительно, красота с именем – ничто, иллюзия. Тебе не нужно имени, чтобы выполнять твою человеческую миссию. Ты на сцене. Твое сценическое имя есть «Молодой Человек». Нигде больше нет актеров, которые могут носить этот титул. Все они зависят от личности, характера или имени. Все, что они способны изобразить, – это молодой человек Итиро, молодой человек Джон, молодой человек Иоханнес. Ты, однако, в своем существовании – олицетворение универсального имени «Молодой Человек». Ты являешься типичным представителем «Молодого Человека», который появляется в мифах, в истории, в обществе, и Zeitgeist [Дух времени (нем.)] всех стран мира. Ты олицетворяешь всё. Твои брови символизируют брови миллионов молодых людей. Бутоны твоих губ вмещают образы миллионов молодых губ. Твоя грудь, твои плечи… – Нобутака погладил плечи юноши. – Твои бедра, твои ладони… – Он сильнее прижал своё плечо к плечу Юити. Он навсегда запечатлел в памяти профиль юноши. Затем он протянул руку и выключил лампу на столике. – Сиди спокойно. Пожалуйста, умоляю, не двигайся. Какая красота! Ночь расступается. Небо светлеет. Определенно ты чувствуешь эти слабые беспорядочные признаки рассвета здесь, на своей щеке. Однако эта щека все еще находится в ночи. Твой совершенный профиль витает на границе между ночью и днем. Прошу тебя, сиди спокойно.

В чистый час, отделяющий день от ночи, Нобутака смотрел на чудесно вырисовывающийся профиль юноши. Эта мгновенная резная работа стала бессмертным произведением искусства. Этот профиль обрел во времени форму, отдельную от его владельца, и, зафиксировав совершенную красоту во времени, сам стал непреходящим творением.

Оконные занавески были раздвинуты. Стекла впускали светлеющий пейзаж. Из этой маленькой комнаты открывался вид на море. Сонно мигал маяк. Над морем грязно-белые лучи поддерживали нависшие облака в темном рассветном небе.

Юити охватила глубокая апатия – внезапное ощущение сонливости и опьянения. Портрет, изображенный словами Нобутаки, избавился от зеркала и постепенно сроднился с Юити. Волосы Юити, прижатые к спинке софы, казалось, становятся все тяжелее и тяжелее. Желание сливалось с желанием, желание удваивало желание. Такое призрачное ощущение не поддавалось объяснению. Душа сонно парила над душой. Без помощи желания душа Юити соединилась с душой еще одного Юити, которая уже слилась в ней. Лба Юити коснулся лоб Юити, красивые брови коснулись красивых бровей. Эти полуоткрытые губы сонного юноши прижались к красивыми губам его самого, такого, каким он себя представлял.

Первые проблески зари пробились сквозь тучи. Нобутака отпустил щёки Юити, которые держал обеими руками. Его пиджак теперь лежал на стуле в стороне. Освободившиеся руки быстро отстегнули подтяжки и спустили их с плеч.

Он снова взял лицо Юити в ладони. Его самодовольный рот опять прижался к губам Юити.

Следующим утром в десять часов Джеки печально вручил своё драгоценное кольцо с кошачьим глазом Нобутаке.




Глава 14. ОДИНОК И НЕЗАВИСИМ

 

Сменился год. Юити стукнуло двадцать три, судя по календарю. Ясуко исполнилось двадцать [В Японии отмечать дни рождения не принято. Японцы просто прибавляют себе год с наступлением каждого Нового года. Раньше к своему возрасту японцы прибавляли и так называемый «утробный год»].

Новый год был отпразднован семейством Минами в домашнем кругу. По существу, это был сезон торжеств. Во-первых, беременность Ясуко. Во-вторых, мать Юити, неожиданно в добром здравии, дожила до встречи Нового года. Однако во всем этом было какое-то темное предзнаменование. Ясно, что это семя было посеяно Юити.

Его частые ночные отлучки и, хуже всего, его возросшее уклонение от супружеского долга Ясуко временами могла, по здравому размышлению, приписать своим собственническим инстинктам, но все равно это её мучило. Из того, о чем говорилось в домах её подруг или родственников, следовало, что многие жены возвращались в дома своих родителей, когда их мужья не ночевали дома только одну ночь. Более того, Юити, казалось, потерял благородство духа, присущее его натуре, и, хотя он неоднократно проводил ночи вне дома без предупреждения, он не обращал внимания ни на советы матери, ни на мольбы Ясуко. Он становился все молчаливее.

Однако не стоит воображать, что гордыня Юити являла собой байроническую обособленность от мира. Ей не присуща созерцательность, его гордыня была истинной необходимостью, вытекающей из его образа жизни. Он ничем не отличался от неумелого капитана, который молча хмурится, наблюдая за гибелью корабля, на котором плывет сам. В то же время скорость этого кораблекрушения была слишком упорядоченной. Виновный, Юити не был всецело виновным: это был случай, который следует рассматривать как простой акт саморазрушения, не более того.

После праздников Юити неожиданно объявил, что станет личным секретарем председателя совета директоров некой кампании. Ни его мать, ни Ясуко не восприняли его серьезно, пока он не сообщил небрежно, что председатель с женой нанесут им визит. Это повергло его мать в панику. Юити намеренно умолчал имя председателя, поэтому, когда его мать увидела, что в тот день в дверях стоит чета Кабураги, она удивилась вдвойне.

Тем утром выпал лёгкий снежок, и после полудня было облачно и крайне холодно. Бывший князь сидел, скрестив ноги, перед газовым обогревателем – котацу – в гостиной, вытянув руки перед ним, словно собирался вовлечь его в разговор. Его жена была полна энтузиазма. Эта пара никогда еще так хорошо не ладила между собой. Когда рассказывали какой-нибудь анекдот, они переглядывались друг с другом и смеялись.

Ясуко услышала немного резкий женский смех, когда направлялась в гостиную поприветствовать гостей. Интуиция давным-давно подсказала ей, что эта женщина среди тех, кто влюблен в Юити. Но интуиция подсказала ей и другое. Тот, кто доводил Юити до изнеможения, это вовсе не госпожа Кабураги и не Кёко. Вне всякого сомнения, это был кто-то, кого она еще не видела. Когда она пыталась представить себе женщину, которую скрывает Юити, то чувствовала, кроме ревности, непостижимый страх. Поэтому, когда её ушей достиг визгливый смех госпожи Кабураги, она не испытала ни капли ревности, в действительности её самообладание не было задето ни в малейшей степени.

Измученная беспокойством, Ясуко достигла такой точки, когда боль вошла у неё в привычку и превратила её в подобие злобного маленького зверька, насторожившего ушки и всегда пребывающего начеку. Она была уверена, что будущее Юити зависит от доброй услуги её родителей. Ясуко не обмолвилась им и словом о своих затруднениях. Мать Юити была полна восхищения такой демонстрацией снисходительности, не присущей возрасту Ясуко. Вызывающее восхищение мужество этой молодой женщины придавало ей статус старомодного образчика женской добродетели, и все же нужно сказать, что Ясуко в какой-то момент прониклась той меланхолией, которую Юити скрывал за видимостью гордости.

Определенно найдутся многие, кто поставит под сомнение, что таким великодушием может обладать юная жена, едва достигшая двадцати лет. Однако с ходом времени она пришла к пониманию того, что её муж несчастлив, и в то же время была поражена мыслью, что она совершит преступление по отношению к нему, если позволит себе согласиться со своей неспособностью излечить её. Сделав вывод, что беспутный образ жизни её мужа не доставляет ему удовольствия, она пришла к заключению, что это не что иное, как проявление его не поддающихся определению страданий. В этих материнских выводах таилось заблуждение, порожденное претензией на взрослое отношение. Эти детские фантазии, этот отказ на основании несоответствия соотнести слово «удовольствия» со страданиями Юити были близки к моральной пытке. Однако если бы она была мужчиной, флиртующим в манере, присущей светским молодым людям, тогда бы этот мужчина получал удовольствие, рассказывая об этом своей жене.

Ясуко думала, что её мужа снедает нечто непостижимое. Конечно, Юити не замышляет революцию или что-то в этом роде. «Если бы он любил кого-то еще и был мне неверен, эта глубокая безысходность не читалась бы в выражении его лица все время. Ю-тян вообще ничего и никого не любит; я чувствую это инстинктивно, как жена».

Ясуко частично была права. Не могла же она знать, что Юити любит мальчиков!

Семейство деловито беседовало в гостиной, сердечность четы Кабураги произвела неожиданный эффект на Юити и его жену. Они смеялись и болтали, совсем как пара, которой нечего скрывать друг от друга.

По ошибке Юити выпил чай из чашки Ясуко. Все были погружены в блаженство этого разговора, и такой промах, казалось, не стоил того, чтобы обращать на него внимание. Действительно, Юити выпил чай не из своей чашки и не сразу сам это понял. Только Ясуко заметила это и подтолкнула его ногой. Она молча указала ему на свою чайную чашку на столе и улыбнулась. В ответ он по-мальчишески почесал голову.

Эта пантомима не ускользнула от настороженных глаз госпожи Кабураги. Её веселость, сконцентрированная в тот день на счастливом ожидании, что Юити должен стать личным секретарем её мужа, имела более глубокие источники. Она даже испытывала нежную благодарность к своему мужу за то, что он проявил интерес к воплощению этого благоприятного плана в реальность. Когда Юити станет личным секретарем, как часто сможет она видеть его лицо! Определенно её муж имел на уме какой-то расчет, когда присоединился к её плану, но она старалась не думать об этом.

Госпожа Кабураги увидела эту улыбчивую близость между Ясуко и Юити, хотя она была так незначительна и едва заметна, и ей в голову пришла мысль, что её любовь безнадежна. Эти двое были молодыми и красивыми, даже проблема с Кёко показалась ей незначительной эскападой Юити, когда она смотрела на эту любящую друг друга юную пару. А думать о собственном положении, притом что ей природой дано меньше соблазнительных качеств, чем Кеко, у неё не было ни капли храбрости.

Ее появление здесь в близкой, но вынужденной компании своего мужа имело для госпожи Кабураги другой, совершенно иной замысел. Она думала, что это заставит Юити ревновать. Эта мысль, конечно, была несколько надуманной, но госпожа Кабураги желала отомстить Юити за ту боль, которую он причинил ей, появившись с Кёко, в то же время она опасалась из любви к нему, что, если покажется где-то перед ним с каким-нибудь молодым человеком «на буксире», она заденет гордость Юити.

Госпожа Кабураги заметила нитку на плече мужа и сияла её. Нобутака изумленно спросил:

– Что ты делаешь?

Когда Нобутака понял, что она сделала, он испытал шок. Его жена была не из тех женщин, которые делают подобные вещи.

В своей компании «Дальневосточные морские продукты» Нобутака держал в качестве личного секретаря своего бывшего слугу. Этот полезный старик называл его «мой господин» и никогда «господин председатель». Два месяца назад он умер от кровоизлияния в мозг. Понадобился новый личный секретарь. Когда жена предложила Нобутаке кандидатуру Юити, он рассеянно ответил:

– Прекрасно, это необременительная работа, не занимающая целый день.

По её равнодушному виду он понял, что она действительно заинтересована в этом.

Однако неожиданно такой поворот событий ловко сослужил службу, замаскировав собственное предложение Нобутаки месяц спустя. Когда вскоре после Нового года ему самому пришла в голову идея сделать Юити личным секретарем, он доверил жене разработать план и, подражая её практической хватке, добавил похвалы деловой сметке Юити.

– Этот молодой человек как раз подходит для такой работы, – сказал он. – На днях я встретил господина Кувахару из банка Отомо, он выпускник того же; колледжа, где учится Юити. «Дальневосточным морским продуктам» удалось получить незаконный заем через господина Кувахару, но тем не менее он сильно хвалил Юити. Для такого молодого человека очень непросто заниматься управлением своего имущества с таким умением, как это делает Юити.

– Тогда давай наймем его личным секретарем, – предложила жена. – На случай если он станет колебаться, навестим его мать, которую мы давно не видели, и вместе «обработаем» её.

Нобутака уже позабыл свою давнюю привычку порхать легко, как бабочка, в том, что касается сердечных дел. Он не мог жить без Юити с той самой ночи на вечеринке у Джеки. С тех пор Юити уступил его просьбам пару раз, но, в общем и целом, он не проявлял никаких признаков, что любит Нобутаку. Хотя сам Нобутака все больше и больше думал о нём. Юити не нравилось ночевать вне дома, и поэтому они тайно поехали в отель на окраине. Такие тщательно продуманные предосторожности удивили Юити. Чтобы встретиться с ним, Нобутака снял номер в гостинице для себя на пару дней, Юити как бы случайно зайдет к нему «по делам» и уйдет поздно ночью. Нобутака останется в номере, хотя в этом не было никакой необходимости.

Однако после того как Юити ушёл, этот средних лет дворянин воспламенился бессмысленной страстью. Одетый лишь в легкое кимоно, он мерил шагами узкий номер. Устав, он упал на ковер и стал кататься по нему. Тихим голосом он звал Юити по имени сотни раз. Он допивал вино, которое оставил Юити, он докуривал сигаретные окурки, которые затушил Юити. Он просил Юити оставить на тарелке пирожные недоеденными с явными отпечатками на них его зубов.

Мать Юити была готова поверить, что предложение Нобутаки Кабураги предоставить возможность её сыну узнать свет было тем самым средством, необходимым для исправления беспутного поведения мальчика. Он, в конце концов, студент. Не стоит забывать о карьере, которая ему предстоит после окончания учебы.

– Однако как насчет универмага отца Сэгавы? – спросила она, громко обращаясь к Юити, чтобы Нобутака мог её услышать. – Твой свекор желает помочь тебе получить образование. Прежде чем принять это предложение всерьез, мы должны посоветоваться с ним.

Юити заглянул в глаза матери, которые ослабли с годами. Эта старуха заботится о будущем! Она, которая может, насколько ему известно, упасть замертво завтра же!

«То, что не находит ничего определенного в завтрашнем дне, – это молодость, – размышлял Юити. – Старики верят в будущее в силу привычки, а у молодых людей за спиной нет этого. Вот единственная разница между ними».

Юити приподнял свои красивые брови:

– Все в порядке. В конце концов, они меня не усыновили.

Ясуко смотрела на профиль Юити, когда тот произносил эти слова. Она размышляла, был ли он жесток по отношению к ней из-за своей задетой гордости. Настало время ей замолвить слово в его защиту.

– Я могу ничего не говорить отцу. Поступай, как считаешь нужным.

Тогда Юити выложил, что они с Нобутакой еще раньше пришли к соглашению, как все устроить, чтобы не помешать его учебе. Мать искренне просила Нобутаку, чтобы он контролировал учебу Юити. Эти просьбы были слишком непритворные и определенно для стороннего наблюдателя звучали странно. Будто Нобутака собирался дать чудесное образование её драгоценному сыну-повесе.

Беседа подходила к концу. Нобутака Кабураги пригласил всех отужинать в ресторане. Мать сначала отклонила это предложение, но сдалась, когда ей пообещали, что привезут и отвезут назад на машине. Она встала, чтобы переодеться. Вечерело, снова пошел снег, поэтому она надела оби [Оби – широкий и твердый женский пояс, часто служил своеобразной «сумочкой», куда женщины клали кошелек, зеркальце, различные бумаги и т.д. Японцы издревле старались сохранять живот в тепле, считая, что именно там расположена душа человека. Еще сравнительно недавно в самые жаркие месяцы можно было увидеть людей, одетых в легкую одежду, но с обязательным шерстяным поясом на бедрах] из фланели и сунула карманную грелку внутрь него, чтобы защитить от холода свои почки.

Все пятеро поехали в нанятом Нобутакой автомобиле в ресторан в районе Гиндзы. После ужина Нобутака предложил пойти в танцзал. Даже мать Юити захотела пойти – её разбирало любопытство. Вдова даже захотела посмотреть стриптиз, но в тот вечер стрип-шоу не было.

Она сдержанно восхищалась откровенными костюмами танцоров:

– Как мило! Действительно, к лицу. Эти синие диагональные полоски так очаровательны.

Юити чувствовал во всем теле свободу, которую он не мог почему-то объяснить. Он вдруг осознал, что забыл о существовании Сунсукэ. Он решил, что не скажет ему ни о договоренности быть личным секретарем Нобутаки, ни о своих отношениях с ним. Это решение развеселило его. Он даже пригласил госпожу Кабураги на танец. Во время танца Юити спросил:

– Что делает вас такой счастливой? – Затем добавил, вглядевшись в глаза женщины: – Неужели вы не понимаете?

В это мгновение госпожа Кабураги едва могла дышать от счастья.




Глава 15. УНЫЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

 

Одним воскресным днем задолго до весны в одиннадцать утра Юити и Нобутака Кабураги, проведя ночь вместе, расстались у турникетов станции Канда [Канда – студенческий район Токио, где находится университет и множество книжных магазинов].

Предыдущей ночью они слегка поссорились. Нобутака заказал номер в гостинице, не согласовав с Юити, а Юити со злости заставил его отменить заказ. Нобутака приложил все усилия, чтобы умаслить его, и в конце концов они отправились в отель в районе Канда и сняли первый оказавшийся свободным номер. Они не решились остановиться ни в одном из обычных предназначаемых для встреч домов.

Поскольку все хорошие номера были заняты, им достался безвкусный номер, размером в десять татами, который иногда использовался для вечеринок. Из-за отсутствия отопления там было холодно, как в храмовом святилище. Они вдвоем сидели, накинув на плечи пальто, у хибати [Хибати – круглая угольная жаровня из керамики или металла для поддержания тепла в доме. В настоящее время используется редко, уступив место котацу] с угольками, тусклыми, словно светлячки. Пепельница была полна окурков. Они молчали, стараясь не замечать страдания друг друга. Бесцеремонно вошла горничная, чтобы застелить постель.

– Господи, да не смотрите вы на меня так, ужасные мужчины! – сказала она неприятным голосом. У неё были рыжеватые редкие волосы.

Отель назывался «Турист». Если бы кому-то вздумалось открыть окно, ему представился бы вид на туалет и раздевалку позади соседнего танцзала. Окна казались красными и синими от света неоновых ламп. Ночной ветер украдкой проникал через щели в окне их номера, замораживал воздух в комнате и играл с порванными обоями. Глухие голоса двух пьяных женщин и одного мужчины в соседнем номере звучали так, словно исходили из канализационной трубы. Они бубнили до трех ночи. Рассвет рано заглянул в их окно, на котором не было даже ставней на случай непогоды. Не было там и мусорной корзины.

Единственно, куда можно выбросить бумагу, это поверх комнатной перегородки фусума [Фусума – раздвижная перегородка в японском доме, представляет собой решетчатую раму, обтянутую бумагой], разделяющей основную комнату и прихожую. Она была завалена кучей мусора.

Утро было облачным, обещающим снег. С десяти часов послышалось бренчание гитары. Подгоняемый холодом, Юити шел быстрым шагом. Нобутака следовал за ним, тяжело дыша.

– Господин председатель, – юноша обращался к нему таким образом скорее из презрения, чем из уважения, – я иду домой, в противном случае будут неприятности.

– Но разве ты не говорил, что мы проведем целый день сегодня вместе?

Прекрасные глаза Юити глядели рассеянно. Он сказал холодно:

– Если вы не прекратите всегда настаивать на своём, мы недолго пробудем вместе.

Когда Поуп проводил ночь с Юити, он не мог насмотреться на спящее тело своего возлюбленного. Он не смыкал глаз. В то утро цвет его лица оставлял желать лучшего, щёки были несколько опухшими. Он неохотно кивнул в знак согласия.

Когда такси Нобутаки отъехало, Юити остался один в грязной толпе. Чтобы поехать домой, ему нужно было пройти через турникет. Вместо этого он разорвал билет, который купил, развернулся и зашагал вдоль ряда ресторанов, которые примыкали друг к другу за станцией. Иппай номия [Иппай номия – питейный дом] с вывесками «Сегодня закрыто» были безлюдными. Юити постучал в неприметную дверь среди питейных заведений. Изнутри донесся вопрошающий голос.

– Это я, – сказал Юити.

– А-а-а, Ю-тян. – Замерзшая стеклянная дверь отъехала, открываясь.

В узком магазинчике четверо или пятеро мужчин сидели кружком, сгорбившись над газовой котацу. Все повернулись и поздоровались с Юити. Однако в их глазах не было и признака удивления. Юити был одним из них.

Владелец – мужчина около сорока, длинный и худой, как проволока. Вокруг шеи повязано клетчатое кашне. Под пальто у него было надето нечто похожее на плащ, из-под которого виднелись пижамные брюки. Служащие – трос молодых людей, каждый в кричащем лыжном свитере – о чем-то болтали друг с другом. Присутствовал еще один посетитель – старик в пальто японского покроя.

– Ох, как холодно. Какой зябкий день! А еще солнце светит! – С этими словами все посмотрели на замерзшую стеклянную дверь, которая искажала свет слабого солнца.

– Ю-тян, ты собираешься кататься на лыжах? – спросил один из молодых парней.

– Нет, не собираюсь, – ответил он.

Когда Юити вошел в дверь, он был уверен, что эти мужчины собрались здесь, потому что им некуда пойти в воскресенье. Воскресенье гомосексуалиста достойно жалости. В этот день, из всех дней, им больше не принадлежит никакая территория. Они чувствовали, что дневной мир вступает полностью в свои права.

Пойти в театр, в кафе, в зоопарк, отправиться в парк развлечений, поехать в город, даже выехать за город – повсюду правит принцип большинства, гордо распоряжаясь всеми. Старые семейные пары, пары среднего возраста, молодожены, влюбленные, семьи, дети, дети, дети и сверх того эти проклятые детские коляски – вся эта вереница составляла веселый, накатывающий прилив. Юити тоже легко мог бы сымитировать все это и пойти на прогулку с Ясуко. Но над его головой, где-то в сияющем небе, было всевидящее око Бога, видящее насквозь все притворство.

Юити подумал: «Единственный способ быть собой в светлое воскресенье – это запереться в тюрьму из дымчатого стекла, такую, как эта».

Мужчин, собравшихся здесь, уже тошнило от компании друг друга. Им ничего не оставалось, как придерживаться избитых, давно наскучивших тем. Сплетни о голливудской звезде, известие о том, что некий высокий сановник был одним из их племени, разговоры о собственных амурных похождениях, наискабрезнейшие анекдоты из дневного мира – вот темы их разговоров.

У Юити не было желания находиться здесь. Но он и не хотел оказаться где-нибудь еще. Мы, человеческие существа, иногда отбываем в направлении, где надеемся найти нечто чуть лучшее, те самые неисполнимые дикие надежды, которые лелеем в глубине наших сердец. По этой причине Юити только что удрал от Нобутаки.

Если он пойдет домой, овечьи глаза Ясуко будут неотрывно следить за ним, повторяя, словно припев: «Я люблю тебя, я люблю тебя». Её утренняя тошнота прекратилась, когда январь подошел к концу. Только болела грудь. С этими чувствительными, болезненными, алыми сосками-усиками Ясуко напоминала Юити насекомое, поддерживающее контакт с внешним миром, и наполняла его непреодолимым страхом.

Теперь, когда Ясуко быстро спускалась по лестнице, внезапная слабая пульсация возникала у неё в грудях от движения, и она чувствовала приступы острой боли. Если её нижнее белье всего лишь касалось её грудей, они болели. Однажды ночью, когда Юити попытался обнять её, она сослалась на боль и оттолкнула его.

Такой отказ в действительности был неожиданностью даже для самой Ясуко. Должно быть, ей инстинктивно захотелось отомстить ему.

Страх Юити за Ясуко постепенно эволюционировал в нечто запутанное и парадоксальное. Если посмотреть на неё просто как на женщину, она была гораздо моложе госпожи Кабураги и Кёко и, вне всяких сомнений, гораздо привлекательней сексуально. Рассуждая объективно, непостоянство Юити было иррациональным. Когда Ясуко казалась слишком уверенной в себе, он начинал чувствовать себя неуютно и иногда намеренно намекал, что у него роман с другой женщиной. Ясуко лишь улыбалась в ответ, словно говоря: «Что за нелепость!» её спокойствие глубоко ранило чувство собственного достоинства Юити. В такие моменты он со страхом думал, что, если кто-нибудь и узнает, что он не может любить женщин, скорее всего, именно Ясуко будет этим человеком.

Юити со странной жестокостью развивал эту эгоистичную теорию. Если Ясуко лицом к лицу столкнется с правдой, что её муж вообще не может любить женщин, и поверит, что была обманута с самого начала, он ничего не сможет сделать. Однако вокруг полно мужей, которые могут любить кого угодно, только не своих жен. В этих случаях обстоятельства, в которых жены становятся нелюбимыми впоследствии, служат доказательством, опровергающим истину, что в какое-то время до этого их любили. Была важно, чтобы Ясуко поняла, что он не может любить её – ради любви к Ясуко. Для достижения этого Юити должен теперь дать себе волю еще больше погрузиться в разврат. Он должен гордиться своим отказом спать со своей женой, и должен делать это без страха, если сможет.

В то же время не было сомнений в том, что Юити любит Ясуко. Молодая жена рядом с ним обычно засыпала после того, как засыпал он, но иногда, когда она уставала больше обычного и звук её сонного дыхания доносился до него, Юити мог расслабиться и посмотреть на её красивое лицо. В такие моменты счастье обладания таким милым созданием переполняло его грудь. Это было достойное похвалы собственническое чувство, не сопровождающееся желанием навредить. Он считал странным, что в этом мире он никогда, ни при каких обстоятельствах не получит прощения.

– О чем ты задумался, Ю-тян? – спросил один из работников. Все они уже имели близость с Юити.

– По-видимому, он думает о сексе прошлой ночью, – заметил самый старший из них, мужчина в пальто японского покроя. Он снова посмотрел в направлении двери.

– Он что-то опаздывает, мой секс. Однако мы не в том возрасте, чтобы доводить друг друга до изнеможения.

Все рассмеялись, но Юити передернуло. Этот мужчина за шестьдесят имел любовника, которому тоже перевалило за шестьдесят.

Юити хотел уйти. Если он пойдет домой, Ясуко, возможно, встретит его с радостью. Если он позвонит Кёко по телефону, она прилетит куда угодно. Если он отправится в дом к Кабураги, то будет лицезреть довольную улыбку госпожи Кабураги. Если он снова сегодня встретится с Нобутакой, тот встанет на голову посреди Гиндзы, чтобы развеселить Юити. Если он позвонит Сунсукэ – верно, он давно не встречался со стариком, – его старческий голос зазвенит от нетерпения в телефонной трубке. Тем не менее Юити не мог не думать, что его некий долг добродетели состоит в том, чтобы оставаться здесь, отрезанным от всего остального.

«Стать самим собой – что это такое? Как это, должно быть, прекрасно, но разве это ограничивается только красотой? Не обманывая себя – но разве я не обманываю сам себя? В чем суть истины?» Не в том ли моменте, когда Юити ради своей внешней красоты, ради себя, существующего лишь тогда, когда на него смотрят другие люди, расплачивается всем, что может принадлежать только ему? Или в таких моментах, как эти – изоляции от всего, не от чего не отказываясь? В моменты, когда он любил мальчиков, он был близок к последнему. Верно. Он сам похож на море. Разве точная глубина моря не зависит от того, в какое время она измеряется? Разве его индивидуальность не опустилась до самого сильного отлива на рассвете той вечеринки геев? Или в такое время, как это, – ленивый прилив, ничего не требующий, когда всего слишком много?

Его снова охватило желание увидеться с Сунсукэ. Ему захотелось пойти прямо сейчас и поведать этому доверчивому старику самую неприкрытую ложь, ему больше не хотелось держать в тайне историю с Нобутакой.

Сунсукэ провел все утро того дня в чтении. Он читал «Сё-консю» и «Повести» Сётэцу. Авторами, названными общим именем Сётэцу, были средневековые монахи, которые традиционно являлись реинкарнациями Фудзивара-но Тейка [Фудзивара-но Тейка (1162 – 1241) – прославленный поэт Японии, составитель «Син-ко-кинвакасю», известный также под именем Садаиэ. Поэтическое наследие составляет в общей сложности 4600 стихотворений. Особого внимания заслуживают «Сто стихотворений ста поэтов» и «Поэтические шедевры нового времени»]. Из всей обширной средневековой литературы и произведений, которые получили мировую известность, Сунсукэ по вкусу были лишь два-три поэта, два-три произведения. Пейзажные поэмы, где люди совершенно отсутствуют, например, о тихом саде затворницы ворот Эйфуку [По-видимому, автор имеет в виду легенду о богине солнца Аматэрасу, которая, огорчившись и возмутившись постыдным поведением бога бури Сусаноо, скрылась в небесной пещере, накрепко заперев огромные ворота в скале, после чего мир погрузился в глубокий мрак. Никакие жертвоприношения, никакая мольба не могли выманить богиню из темницы, куда она добровольно себя заточила, – ворота оставались накрепко запертыми. На помощь позвали богиню Удзумэ. Она принялась танцевать перед небесными воротами, отчего впала в такой экстаз, что обнажила свои груди и развязала даже набедренную повязку. Это вызвало хохот у всех восьмисот божеств небесной обители. Безудержный хохот настолько возбудил любопытство Аматэрасу, что она решила приоткрыть ворота в скале и посмотреть, что же там происходит. Танец «самбасё», который еще сегодня исполняется во время многих синтоистских праздников, очевидно, восходит к танцу богини Удзумэ перед небесными скальными воротами], или исключительно добродетельная легенда о принце, который взял на себя вину слуги Чута и был обезглавлен своим отцом – легенда под названием «Разбитая тушечница», – когда-то подпитывали поэтические инстинкты Сунсукэ.

В двадцать третьей главе «Повестей» Сётэцу говорится, если кто-то спрашивает, где находятся горы Ёсино [Ёсино – воспетая в классической японской поэзии гористая местность в центральной части префектуры Нара, славится цветением сакуры], ему отвечают, что, когда пишешь стихотворение о цветах сакуры, вспоминаешь горы Ёсино, если о листьях клена – о реке Тацута [Тацута – река, прославленная в японской поэзии, находится неподалеку от древней столицы Японии Нара. Золотые и алые листья кленов в водах Тацуты – один из устоявшихся символов осени в японской литературе и изобразительном искусстве], только и всего. Находятся ли они в Исэ или в Хюга [Исэ и Хюга – исторические провинции Японии] – никто не знает. Информацию о том, где это, запоминать бесполезно. Известно только, что Ёсино была в Ямато [Ямато – собирательное древнее поэтическое название Японии, а также название области в западной части острова Хонсю]. Так говорится.

«Если облечь в слова, о молодости можно сказать то же самое», – размышлял старик. Для цветов сакуры [Сакура – японская вишня, отличающаяся красотой цветения, но не плодоносящая. Зацветает в середине апреля, цветет недолго — всего три-четыре дня. Обычай любоваться цветущей сакурой – ханами – зародился еще в древности, первоначально в придворной среде, а в Средние века распространился и на городских жителей и даже крестьян. В современной Японии обычай любоваться цветами сакуры стал общенародным, хотя и неофициальным праздником] – Ёсино, для кленовых листьев – Тацута. Разве может быть какое-нибудь другое определение молодости? Художник проводит половину своей жизни после того, как заканчивается его юность, в поисках смысла молодости. Он исследует родные земли юности. К чему в результате это приводит? Познание уже разорвало чувственную гармонию, существующую между цветами сакуры и Ёсино. Она стала точкой на карте или каким-то периодом времени в прошлом. Ёсино – в Ямато и нигде больше.

Погруженный в эти беспорядочные размышления, Сунсукэ, сам того не осознавая, начал думать о Юити. Он прочел немногословное красивое стихотворение из Сётэцу: «В тот самый момент, когда // толпа на берегу реки // видит подплывающую лодку, // биение сердца каждого человека в толпе // сливается в сердцебиение одного общего организма».

Сунсукэ представил то самое мгновение, когда сердца толпы, поджидающей, когда лодка приблизится к берегу, сливаются воедино и кристаллизуются, и почувствовал странный трепет.

В это воскресенье он ожидал нескольких гостей. Он пригласил их, потому что хотел показать самому себе, что это дружелюбие, неподобающее его годам, было смешано в значительной степени с презрением, а также для того, чтобы подтвердить моложавость своих эмоций. Собрание его сочинений выходило из печати в новом переработанном издании. Ученики, которые вместо него проделывали всю эту работу, приходили, чтобы посоветоваться. И что из этого следует? Чего хорошего в переиздании того, что было одной величайшей ошибкой от начала и до конца?

Сунсукэ хотел отправиться в путешествие. Он находил, что эту вереницу унылых воскресных дней выносить тяжело. Продолжительное молчание Юити сделало его почти несчастным. Он думал, что может совершить путешествие в Киото в одиночестве. Эта печаль оттого, что работа над его произведением прервана молчанием Юити, этот тяжелый вздох по незаконченности, если можно так выразиться, были тем, о чем Сунсукэ совсем позабыл со времени своего литературного ученичества более сорока лет назад. Этот вздох был возвращением к исходному пункту, к самому труднопреодолимому периоду его молодости, к самому неприятному, почти не поддающемуся оценке периоду. Это была фатальная незавершенность, идущая гораздо дальше, чем просто перерыв в работе, смехотворная незавершенность, полная унижения. Каждый раз, как протягиваешь руку, все ветки и плоды уносятся ветром выше и выше, ни один фрукт так и не попадает в рот Тантала. В этой незавершенности его жажда оставалась неутоленной. В такой вот период, в один прекрасный день – теперь более тридцати лет назад — в Сунсукэ родился художник. Болезнь незавершенности покинула его. На её место пришла угрожающая законченность. Стремление к совершенству стало его хроническим заболеванием. Это была болезнь, которая не оставляла шрамов. Это была болезнь, которая не поражала органов. Это была болезнь без бактерий, лихорадки, учащенного пульса, головной боли или судорог. Более того, это была болезнь, сравнимая разве что со смертью.

Сунсукэ знал, что ничто, кроме смерти, не излечит эту болезнь, – если только его труды не умрут еще до того, как умрет его тело. Естественная смерть созидательности нанесла ему визит. Он стал легко поддаваться переменам настроения. Он был до некоторой степени весел. Поскольку он больше не выпускал книг, его лоб покрывался артистическими морщинами. У него случались романтические приступы невралгии колена. Его желудок периодически подвергался артистическим спазмам. Затем его волосы начали изменять цвет на артистическую седину.

С тех пор как он встретился с Юити, произведение, о котором он мечтал и которое должно было стать самим совершенством, излечило болезнь перфекционализма, здоровая смерть излечила болезненную жизнь. Это должно было быть выздоровлением: от юности, от старости, от искусства, от жизни, от почтительности, от знания света, от сумасшествия. Через гниение – победы над гниением, через артистическую смерть – победы над смертью, через совершенство – победы над совершенством. Вот чего старик мечтал достичь через Юити.

В это время совершенно неожиданно странная болезнь его юности вернулась, незавершенность и полная несостоятельность настигли Сунсукэ в процессе работы.

Что это было? Он не решался дать этому имя. Ужас от того, что всему этому будет дано название, поверг его в сомнения. Действительно, разве это не было отличительным признаком любви?

Лицо Юити никогда не покидало сердце Сунсукэ ни днем ни ночью. В этой пытке он ругал его всеми бранными словами, которые только знал, он проклинал эту фальшивую молодость в своем сердце. Только тогда он чувствовал себя легко и свободно, когда осознавал, что питает явное отвращение к этому юному негодяю. Теми же самыми словами, которыми он восхвалял полное отсутствие интеллекта у Юити, он теперь высмеивал его за его недоразвитость. Неопытность Юити, его вызывающая раздражение поза сердцееда, его эгоцентризм, его невыносимый эгоизм, его выплески искренности, его капризная наивность, эти слезы, все наносное в его характере – все это Сунсукэ суммировал и пытался высмеять. Но как только осознал, что в своей юности он не имел ни одного такого порока, то погрузился в бездонную зависть.

Характер юноши с именем Юити, который он, казалось, познал, стал теперь блуждающим огоньком. Он понял, что до сих пор ничего не знает о юноше. Да, он не знает ровным счетом ничего. Начнем с того, где доказательство, что он не любит женщин? Где доказательство, что он любит мальчиков? Разве Сунсукэ присутствовал при этом более одного раза? Но тогда, в конце концов, какое это имеет значение? Разве не предполагается, что Юити не должен иметь реального существования? Если он реален, его бессмысленная переменчивость обманывала бы зрение Сунсукэ. Как может нечто столь нереальное произвести впечатление на художника?

Тем не менее Юити постепенно – прежде всего через это молчание, по крайней мере насколько оно касалось Сунсукэ, – обретал состояние, которого сам Юити так трепетно желал, другими словами, «реальное существование». Он теперь появился перед глазами Сунсукэ в форме неопределенного, ложного, однако реального прекрасного образа. В середине ночи Сунсукэ принялся размышлять: «В этом огромном городе кого сейчас обнимает Юити? Ясуко? Кёко? Госпожу Кабураги? Или какого-то безымянного мальчика?» Они никак не мог заснуть. На следующий день после таких ночей он обычно ходил в чайную «У Руди». Однако Юити там не появлялся. Не в характере Сунсукэ искать случайных встреч с Юити в заведении «У Руди». Будет особенно ужасным получить отстраненный кивок от этого одинокого юноши, который заметал свои следы.

Это воскресенье было особенно тяжело пережить. Сунсукэ смотрел через окно кабинета на заросшую увядшими клоками травы садовую лужайку. Казалось, что вот-вот пойдет снег. Цвет сухой травы стал приобретать более живой оттенок, и Сунсукэ показалось, что слабо светит солнце. Он сощурил глаза. Солнце нигде не появлялось. Он закрыл Сётэцу и отложил книгу в сторону. Чего он ищет? Солнечный свет? Снег? Он потер сморщенные ладони, словно они замерзли, и снова посмотрел вниз на лужайку. В этот момент жалкий луч солнечного света стал кровоточить на переднем плане этого унылого сада.

Сунсукэ спустился в сад.

Одинокая случайно выжившая корзиночная моль порхала по лужайке. Он наступил на неё. Усевшись в кресле в уголке сада, он снял одну гэта и посмотрел на её подошву. Там блестела чешуйчатая пыль, смешанная с инеем. Сунсукэ почувствовал облегчение.

На темной веранде появился человеческий силуэт.

– Господин, ваш шарф, ваш шарф! – громко выкрикивала старая служанка. Через руку у неё был перекинут серый шарф. Она надела садовые гэта и начала было спускаться в сад, когда услышала, что в доме звонит телефон. Эти прерывистые, резкие гудки прозвучали для Сунсукэ словно слуховая галлюцинация. Биение сердца в груди участилось. Будет ли на этот раз у телефона Юити?

Они встретились в заведении «У Руди». Сойдя с трамвая, следующего от вокзала Канда до Юраку-тё, Юити ловко прокладывал себе путь через воскресную толпу. Повсюду прогуливались мужчины с женщинами. Ни один из этих мужчин не был таким красивым, как Юити. Все женщины украдкой бросали на него взгляды. Самые смелые поворачивали голову. В эти минуты женщины забывали о существовании мужчин рядом с ними. Временами, когда Юити понимал это, он чувствовал абстрактную радость от своей ненависти к женщинам.

В дневное время заведение «У Руди» было похоже на обыкновенную чайную, даже его посетители не отличались от обычных. Юноша уселся на своё привычное место у задней стены. Он сиял шарф и пальто и протянул руки к газовому обогревателю.

– Ю-тян, давно ты здесь не был. С кем ты сегодня встречаешься? – спросил Руди.

– С дедушкой, – ответил Юити.

Сунсукэ еще не пришел. На стуле напротив сидела женщина с лицом как у лисицы, сложив руки в грязных замшевых перчатках, и доверительно болтала с мужчиной.

Юити ждал прихода Сунсукэ. Он чувствовал себя как ученик средней школы, который из озорства спрятал что-то в учительском столе и теперь с нетерпением ждет, когда учитель войдет и начнет урок.

Минут десять спустя прибыл Сунсукэ. На нём было черное длинное пальто в талию с бархатным воротником, а в руке чемодан из свиной кожи. Он молча подошел и уселся напротив Юити. Глаза старика, казалось, обнимали молодого человека сияющим взглядом. Юити почувствовал в его глазах неописуемую глупость. Вполне понятно. Сердце Сунсукэ, неспособное учиться на опыте, снова замышляло какую-то глупость.

Пар от кофе придавал спокойствие их молчанию. Они начали говорить одновременно. На этот раз, как ни странно, Сунсукэ дал ему высказаться первым.

– Давно не виделись, – сказал Юити. – Я так долго был занят экзаменами, да и дома неприятности. Кроме того…

– Это ничего. Все в порядке. – Сунсукэ быстро все простил.

За то короткое время, что он не видел Юити, юноша изменился. Его слова, каждое слово, было полно взрослых тайн. Все многочисленные раны, которые он раньше откровенно обнажал перед Сунсукэ, теперь были крепко перевязаны антисептическими повязками. С виду Юити казался беззаботным молодым человеком.

«Пусть себе лжет, – подумал Сунсукэ. – Видимо, он вышел из возраста признаний. Всё равно искренность его возраста написана у него на лбу. Это – искренность, присущая возрасту, который предпочитает ложь признанию».

Вслух он спросил:

– Как госпожа Кабураги?

– Я теперь всегда рядом с ней, – ответил Юити, решив, что Сунсукэ наверняка слышал о том, что он стал личным секретарем. – Она жить не может без того, чтобы я не находился поблизости и не любезничал с ней. Через некоторое время она уговорила своего мужа взять меня к себе личным секретарем. Теперь мы можем видеться не реже чем раз в три дня.

– Эта женщина стала терпеливой, не так ли? Она не привыкла быть в положении того, кто таким образом вкрадывается в доверие к другим, верно?

Юити возражал ему голосом, звенящим от нервозности:

– Все равно, теперь она стала именно такой.

– Ты её защищаешь! Ты ведь не влюбился в неё, не так ли?

Юити почти рассмеялся оттого, что Сунсукэ совсем не понял намека.

Однако кроме как об этом, говорить им было не о чем. Они были очень похожи на двух влюбленных, которые пришли на свидание, обдумав все, что скажут друг другу, когда встретятся, а когда, наконец, встретились, обо всем забыли.

Сунсукэ пришлось вернуться к своему изначальному предложению:

– Сегодня вечером я еду в Киото.

– Неужели? – Юити посмотрел на его чемодан без малейшего интереса.

– Как ты на это смотришь? Хочешь поехать со мной?

– Сегодня вечером? – Глаза юноши расширились.

– Когда ты позвонил мне, я решил уехать сразу же, сегодня вечером. Смотри, у меня два билета в спальный вагон, один – твой.

– Но я…

– Позвони домой и скажи им, что все будет в порядке. Позволь мне переговорить с ними и извиниться за тебя. Мы остановимся в отеле «Ракуё», прямо перед станцией. Позвони госпоже Кабураги тоже, она может уладить все с князем. По крайней мере, она мне доверяет. Побудь со мной этим вечером до отъезда. Мы можем пойти куда ты захочешь.

– Но моя работа…

– Время от времени имеет смысл выбросить работу из головы.

– Но мои экзамены…

– Я куплю тебе учебники, нужные для подготовки. Через пару-тройку дней путешествия ты с удовольствием их почитаешь. Хорошо, Ю-тян? У тебя усталое лицо. Путешествие – вот лучшее лекарство. В Киото ты позабудешь обо всем на свете.

Юити снова почувствовал себя бессильным перед этой странной силой. Он подумал минуту и согласился. В действительности, хоть он сам и не осознавал этого, поспешный отъезд был как раз тем, к чему он стремился всем сердцем. Если бы не подвернулась такая возможность, это унылое воскресенье определенно подвигло бы его отправиться куда-нибудь.

Сунсукэ позаботился о двух телефонных звонках. Страсть придавала ему необыкновенные силы. До отправления ночного поезда оставалось еще восемь часов. Он подумал о гостях, которые его ждут, и только ради того, чтобы Юити немного отвлекся, потратил это время на кино, танцзалы и рестораны. Юити не обращал внимания на своего престарелого покровителя. Сунсукэ же был вполне счастлив. Испробовав городские развлечения, они шли, довольные, по улицам. Юити неё багаж Сунсукэ, который старался идти широкими шагами молодого человека. Оба упивались свободой от того, что им не нужно больше возвращаться к привычному ритму жизни этой ночью.

– Сегодня мне всё равно не хотелось возвращаться домой, – сказал Юити.

– Это бывает, когда ты молод. Но бывают дни, когда кажется, что живешь какой-то крысиной жизнью, и ты ненавидишь такую жизнь больше, чем всегда.

– И что же делать в такие дни?

– Прогрызть время, как это делают крысы. Ты грызешь, получается маленькая дырочка. Несмотря на то, что ты не можешь убежать через нее, можешь, по крайней мере, высунуть нос наружу.

Они увидели другое такси, остановили его и велели ехать на вокзал.

Страницы:
1 2
Вам понравилось? 27

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

3 комментария

+
0
Алмаз Дэсадов Офлайн 16 апреля 2013 22:58
Замечательный роман. Но в переводе О.Д. Сидоровой так и слышны подстрочные слова: "Боже мой, что же я перевожу, зачем я это делаю?" и не переводит до конца великого мастера. Переводчиков мужчин очень мало, а женщины воспринимают гомосексуальную любовь как некое оскорбление.
+
0
Fall upwards Офлайн 26 августа 2013 18:21
Цитата: Дэсадов
Замечательный роман. Но в переводе О.Д. Сидоровой так и слышны подстрочные слова: "Боже мой, что же я перевожу, зачем я это делаю?" и не переводит до конца великого мастера. Переводчиков мужчин очень мало, а женщины воспринимают гомосексуальную любовь как некое оскорбление.

По-моему, не стоит обобщать всех женщин под этим.. так сказать, стягом. Просто либо не прочувствовано до конца, либо профессионализма не хватило передать то, чего Вам не хватило.
Continent Telecom
+
0
Continent Telecom 26 октября 2022 15:24
У вас абстрактное мышление
Наверх