Дверь в потаенном саду

В глубине магазина, за дальними полками, приютившими труды Фрейда, Юнга и их последователей в строгих кожаных обложках с изящным, соответствующим серьезности авторов тиснением, должна быть Дверь.
Конечно же, я знаю, что никакой двери там нет, и не может быть.

За моей конторкой продавца, а это именно конторка, есть всего лишь искусно задрапированный проем, ведущий в подсобное помещение. А за книжными полками с обеих сторон – глухие стены, отделяющие нас от соседних магазинов, то есть, не магазинов, а бутиков – мужской обуви, благоухающего прекрасно выделанной кожей, и дамского белья, отдающего легкими игривыми духами.

Это странное соседство, конечно же, но в этом торговом центре «не для всех» никого не удивляет, что девицы с легкомысленными невесомыми пакетами в тоненьких пальчиках, выпархивая их царства кружев, пробегают мимо нашей витрины с роскошными подарочными изданиями. У мужских ботинок, стоящих, как три мои зарплаты, девицы непроизвольно замедляют шаг и бросают быстрый взгляд внутрь магазина, проверяя, нет ли там прекрасного принца, покупающего пошитые в Лондоне штиблеты в ожидании своей принцессы.

Наш книжный магазин – причуда хозяйки, владелицы мехового салона этажом ниже. И то, и другое – подарки ее мужа, его дань эпохе эмансипации, когда женщин так и тянет на работу, даже если в ней нет ни малейшего смысла. Ему льстит, мне кажется, что его супруга интересуется литературой, следит за книжными новинками, сама, почти без его помощи, поддерживает сотрудничество с издательством, специализирующимся на редких книгах.

Таких книг у нас большинство. Они прекрасны, уникальны, совершенны; некоторые из них – настоящие произведения искусства, с чудесными иллюстрациями. Беда в том, что шрифт на страницах так витиеват, что уже к третьей строчке начинает ломить глаза. Но эти книги и не предназначены для чтения!
Фокус в том, что наши покупатели не читают книг. Они украшают ими свои квартиры и дома, дарят друг другу на дни рождения и Новый Год, но не читают.

Мне кажется, что в доме обязательно должны быть книги. Не такие чопорные и церемонные, как в этом магазине; страницы должны быть захватаны пальцами, зачитаны, книги должны быть живыми, становиться друзьями. Эти же роскошные тома – великосветские приятели, не близкие друзья. Но, наверное, и с ними дом не пуст?

Когда я только начинал работать в этом книжном магазине, мне казалось, недолго, что я влюблен в хозяйку магазина.

Вернее, я пытался убедить себя, что я могу быть влюбленным в женщину.

Потому что я не могу быть геем. Только не я! Пожалуйста. Я хочу быть таким же, как и все мои ровесники – обычным, нормальным, своим, я хочу жить самой обычной, размеренной жизнью, жениться со временем, приезжать в гости к родителям со своей семьей, понимаете? Геи – это двое тонюсеньких официантов из кафе, откуда доносится джаз; у одного из них на этой неделе я видел тщательно загримированный синяк под глазом. А ему хоть бы хны. Он также кокетничает с симпатичными посетителями, также, чуть что, театрально закатывает глаза, безмерно утомленный жизнью и страстно влюбленными в него взрослыми состоятельными мужчинами. Мне кажется, официанты знают, что со мной не все ладно, и подсмеиваются за моей спиной, когда я выбираюсь из магазина.

Мое влечение к своему полу неумолимо. Я ничего не могу с собой поделать, разве что шагнуть в пустоту с какого-нибудь безлюдного моста; эта тяга выше моих сил. Но я все еще борюсь с собой. Я все еще пытаюсь ухватиться за соломинку, в то время, как меня затягивает в водоворот мужских страстей.

Мои соломинки – наблюдения за порхающими мимо нашей витрины девицами, наброски к рассказам, которые я никогда не напишу, чтение, хлопоты на даче родителей, невразумительные свидания с барышнями, заканчивающиеся для меня головной болью. Я не могу сосредоточиться на этих совершенно чужих для меня созданиях; я вообще неловкий, забывчивый, путаник, часто проезжаю свои остановки в метро. Я – чужак, не знающий, как найти свою стаю и войти в нее.

Я размышляю о том, что, возможно, дело действительно в том, что нравятся не ровесницы, а женщины постарше?

Как покупательница, вернее, не-покупательница, потому что она пока так ничего и не купила, с замиранием сердца прозванная мной Чернокнижницей.

Почему я выбрал ей именно это имя?

Может быть, потому что я никогда не могу уловить тот миг, когда она входит в магазин?

Еще мгновение назад я дремал за своей конторкой, убаюканный легким шумом торгового центра – переливами тихого джаза из кафе, голосами посетителей, впрочем, не очень-то и немногочисленных даже в выходные дни, редким искренним смешком уборщиц.

Магазин был пуст.

И, вдруг я вижу ее, возникшую ниоткуда, вошедшую из каких-то неведомых мне измерений через известную только ей дверь, возможно, ту самую, что должна быть за дальними полками.

Волна холодных темно-каштановых волос падает ей на правую бровь, и она изящно закидывает ее за маленькое изумительно вылепленное ухо. Не могу уловить, какого цвета ее глаза – карие? Зеленые? Мне кажется, они все время меняются, но ведь это невозможно, верно? Темно-темно голубые? Она среднего роста; сейчас, в начале зимы, я каждый раз вижу ее в распахнутом пальто, на тон темнее серого свитера с высоким воротником и брюк мужского покроя. И ее ботиночки – нежнейшая пародия на мужские же ботинки, они такого же фасона, но сшиты, тем не менее, по изящной женской ножке.

Всякий раз она неторопливо перебирает книги.

Я всей грудью вдыхаю ее аромат.

Цветы и дым. Горькие красные цветы и сладкий дым курящихся благовоний. Сладкие белые цветы и саднящий дым тлеющих ветвей и листьев. Как бы то ни было, я теряюсь в потаенном саду, где пахнет грустью, слезами, предвкушением приключения, звездами, едва различимыми в блеклом небе, всегда предзакатном, забвением, магией. В том саду есть высокая стена грубой каменной кладки, а в стене – деревянная дверь, наверное, та самая, которую я хочу найти в магазине.

Сад и книжный магазин – одно и то же место.

Я начинаю сходить с ума от безделья, вот в чем дело.

Мне нужно быть среди людей, а самое лучшее – среди ровесников. Мне же едва за двадцать! Тишина и одиночество не идут мне на пользу. Возможно, мне будет проще совладать со своими порочными желаниями среди нормальных юношей и девушек. Я, как ни странно, нравлюсь девушкам. Их не пугают ни моя худоба, ни очки – со зрением у меня совсем беда. Может быть, дело в том, что я высокий? Тем не менее, я провожу три дня через два, такое у меня расписание, среди книг, невидимый для окружающего мира. Иногда с утра до вечера я едва ли произношу десяток ничего не значащих фраз. Не удивительно, что мне начинают мерещиться странные люди. И странные вещи.

Мне кажется, что Чернокнижница оставила для меня книгу.

Положила ее рядом с исполинским изданием сказок Пушкина перед тем, как в очередной раз исчезнуть, так же незаметно, как и появилась.

Эта книга меня… тревожит. Интересно, видит ли ее и моя сменщица, тихая барышня с изящной косичкой, не от мира сего, как и я? Но я не могу позвонить ей и спросить: «Слушай, Валечка, а ты тоже видела ту странную книгу на непонятном языке, или она мне мерещится?»

Дело в том, что я не могу понять не только язык, на котором написана таинственная книга.

Я не могу взять в толк, что это такое, книга ли это? Понимаете? Или это загадочный предмет, возникший в моем угасающем сознании? Мое сознание меркнет, я чувствую, потому что я не могу больше отрицать сам себя, но не могу и принять.

Я могу или принять себя целиком, или стать сумасшедшим, живущим в ненастоящем мире, понятном из всех людей только ему одному. Остаться и признать, что я извращен, или уйти туда, где в сумрачном саду некая дверь ждет, чтобы ее распахнули и сделали шаг в неизвестное, которое невозможно подсмотреть через щелку в стене, потому что камни идеально подогнаны друг к другу. Принять себя – значит принять и свои желания, возможно, более ужасные, чем тихое, ну не буйный же я, помешательство. Уйти – превратиться или в отшельника, или в достойное презрения существо.

Но дотронуться пальцами до мужской кожи! Слиться с ним в поцелуе. Раздеться друг перед другом.

Это ненормально. Отвратительно, что мне нужно пережить близость с мужчиной. Отвратительно. Меня тошнит от самого себя. Но в моих робких фантазиях я вновь и вновь и вновь скольжу губами по его чуть влажной от любовной испарины коже.

Я встаю из-за конторки и подхожу к Книге. Причудливые символы складываются в два тела, сплетенные в экстазе. Ни одно из тел не принадлежит женщине. Я обречен.

У меня никогда не будет своей семьи, детишек; я буду вечно скрывать от родителей и окружающих правду о том, что я – гей. Надо мной будут подсмеиваться, толкать, я стану таким же, как и изнеженный официант с подбитым глазом. У меня не достанет мужества стать другим. Я – ошибка, мне не стоило рождаться, но это все еще можно исправить.

Я чувствую, что плачу. Закрываю лицо ладонями.

Рядом с торговым центром проходит оживленное шоссе. Мне нужно всего лишь его перейти. Ни одна, так другая мощная машина, стрелой летящая к невидимой мне цели, собьет меня. Это не будет очевидным самоубийством.

Она дотрагивается до меня так неожиданно, что я дико вздрагиваю.

Чернокнижница стоит прямо передо мной.

Ее запах окутывает меня, и я вижу Потаенный Сад. Он проступает сквозь привычную, ненавистную мне реальность. Полки с книгами превращаются в деревья, стеллажи пониже – в усыпанные цветами кустарники; появляется небо, а мгновением позже становятся видны грустные звезды, потерянные в Космосе неведомого мне мира. Исчезают стены, но я знаю, что в глубине Сада меня ждет Дверь.

Чернокнижница все знает обо мне, не нужно ничего скрывать, не нужно лгать и притворяться. Я чувствую, как ее сознание, не человеческое, но доброе, кристально ясное, проникает в меня, и пламя моей ненависти к себе отступает перед ее непререкаемой волей.

Она берет меня за руку. Я знаю, мне нужно идти за ней. Шаг, еще шаг. Цветы и дым, звезды, звуки то ли тихих голосов, то ли шепчущихся музыкальных инструментов. Мы медленно идем к Двери.

Я чувствую ток крови в моем теле. Жить, мне нужно жить, даже если это будет жизнь изгоя.

И вдруг ее тонкие сильные пальцы меняются. Я ахаю, и музыкальные голоса переливаются нежным смешком.

Меня ведет мужчина.

Он моего роста, волосы падают ему на правую бровь, и он небрежно закидывает их за ухо. У него разноцветные глаза, один рыжевато-зеленый, другой – карий, и его губы складываются в улыбку.

Сад вокруг нас меняется. С чего это я решил, что здесь наступает вечер?! Наоборот, звезды так бледны, потому что занимается рассвет. Музыкальным голосам начинают подпевать скрытые в благоухающей листве птицы. Где-то переливается ручей. Все также потягивает дымком, но теперь я уверен, что это благовония – Сад вечно юн и чист, он не знает тления и смерти, здесь не нужен очистительный огонь.

Я понимаю, что иду босиком по шелковистой изумрудной траве. Я и бос, и почти обнажен, как и Он – на мне только набедренная повязка. Робко, застенчиво смотрю на ведущего меня мужчину. Его кожа чуть отливает перламутром, но тело принадлежит зрелому человеку, вошедшему в зенит мужской силы. В первых солнечных лучах, проникающих сквозь кроны деревьев, волосы у него на груди чуть отливают золотом. Такая же золотистая, мягкая на вид шерстка уходит в ткань повязки. На левом предплечье – татуировка, загадочный символ, все время, к тому же, меняющий цвет. Я стараюсь не смотреть ему ниже пояса, не представлять, как распускаю затейливые узлы ткани на его бедрах, как он делает то же самое со мной, и оглядываюсь по сторонам.

Сад огромен, гораздо больше, чем я думал вначале. Мы идем то сквозь деревья, то по лужайкам. Краски становятся все ярче, запах листвы – острее; к тихой музыке и перепеву птиц добавляется жужжание насекомых. То здесь, то там я вижу хрупких бабочек, порхающих над цветами.

Вдруг из травы выглядывает какое-то пушистое существо, крошечный зверек, похожий на мышь. Я замираю, обитатель Сада суетливо обнюхивает мне пальцы ног, щекоча усами, и убегает прочь, поднимая волну в траве. Мы смеемся.

Сад живой; с ветки высоко над нашими головами на нас серьезно смотрит золотистая обезьянка, чей сон мы нарушили своим появлением. Она что-то прикидывает, поводя бровками и гримасничая, а потом несколько раз быстро встряхивает ветку, окатывая нас мелким дождем прохладной росы.
Мою влажную грудь холодит легкий ветерок.

Солнце поднимается все выше. Теплеет, тени становятся глубже, отступая перед разгорающимся светом.

Сад существует на самом деле. Этого не может быть, но это так. Я в другой реальности.

Удивительно яркий сон! Как это возможно? Или я все-таки бросился в поток мчащихся машин, и так прощаюсь с жизнью? Но тогда смерть прекрасна, намного прекраснее моего зябкого гаснущего существования.

Я смелею. Чуть сильнее сжимаю Его пальцы. Это же царство грез, здесь можно все. Он останавливается, поворачивается ко мне, с бесконечной нежностью гладит по щеке и легко, невесомо целует в губы.

Сквозь деревья перед нами я вижу Стену. Да, Дверь на месте, она притворена, но на ней нет ни замков, ни запоров.

Прямо у меня в голове звучит глубокий, спокойный голос:

- Ты готов?

Я киваю головой.

Меня охватывает величайшее волнение.

Мы на миг останавливаемся перед Дверью, а потом вместе легко прикасаемся к ней, и Дверь
распахивается.

То, что я вижу за ней, прекрасно.

Прекрасно. Я чувствую, что там меня ждет любовь. Мне не обязательно быть одиноким, не обязательно страдать и стыдиться. Я могу быть так счастлив, как только захочу.

Меня охватывает неистовое желание счастья. Я хочу любить, творить, смеяться, видеть, как в небе восходит Луна, хочу пить горький кофе на рассвете, взрослеть, всматриваться в свое отражение в глазах любимого, гадать, что он видит в снах; я хочу отправиться к храмам, укрытым от непосвященных джунглями, хочу проплыть по всем великим рекам моей родной планеты, я хочу чувствовать, как бьется мое сердце. Это желание так сильно, что страх уходит.

Еще миг, и мы оба делаем шаг в ждущий нас мир. Дверь мягко закрывается за нами, и я понимаю, что никогда не смогу вернуться обратно в книжный магазин, потому что, пройдя через Сад, я наконец-то обрел себя.

- Вы мне не поможете, Никита?

Я вздрагиваю.

Я так далеко ушел в мир своих фантазий, что не заметил, как в магазин вошел покупатель.

Он стоит передо мной, чуть склонив голову к левому плечу, что делает его похожим на изящную умную птицу.
Этот мужчина так похож на Чернокнижницу, что по мне непроизвольно пробегает легкая дрожь. Брат, иначе не может и быть. Ему на бровь также падает прядь волос, и он также изящно закидывает ее за ухо. А глаза разноцветные, один – рыжевато-зеленый, другой карий. Гениально вылепленные природой сильные руки. Губы, всегда готовые сложиться в чудесную улыбку.

Откуда он знает, как меня зовут? Конечно, имя – на значке, приколотом к моей рубашке.

Да, я – Никита, и я – гей. Какое-то совершенно новое чувство, только что проснувшееся во мне, уверенно говорит, что и этот мужчина – тоже, что он такой же, как и я.

В его руках – та самая загадочная книга.

- Это удивительная редкость, - певуче говорит он. – Старое издание Оскара Уайльда на английском. Видите, Никита?

Я киваю. Оказывается, ничего необычного в книге нет. Она редкая, но вполне земная. Наверное, ее принесла Хозяйка, только и всего.

- У нас есть много чудесных изданий, – в тон ему отвечаю я.

Что со мной? Я больше не робею. Я – Никита, и я – гей. Не собираюсь меняться. Или примите меня, или оставьте, потому что я то, что я есть.

Я то, что я есть, повторяю я вслед за всеми, кто осознал свое место в этом мире. Я таким создан, и не вам судить Того, кто создал меня.

Встаю из-за конторки, чтобы показать Ему книги. Непроизвольно принюхиваюсь – цветы и дым, такие же духи, как и у его сестры.

- У вас чудесный магазин, - удовлетворенно говорит Он. – Такой… волшебный. Похож на сад.

- Да, - с улыбкой отвечаю я. – Я тоже заметил. Это сад.

И добавляю про себя: «Потаенный сад», пристально глядя в его лукавые теплые глаза.