Армагеддон

"... твое ожидание ждет того, что никогда не сможет произойти..."
Вячеслав Бутусов. "Утро Полины".


Март 2006 года

1.

-- У меня губы болят.
-- Ну, давай еще разочек. Язык расслабь…  Один раз и все. Ну?
-- Э.. ээ.. ээ.. Кхм… Тьфу.
-- Ну вот, молодец, получается.
-- Эээ… Эоу… Тьфу. Дина Марковна, ну я, правда, больше не могу.
-- Это тебе только кажется, что не можешь. Ты же сильный, способный… -- Динкин голос давно пропитался школьной хлоркой и пылью, оброс уверенными, неизменными, казенными интонациями.
-- Глубоко вдохни, впусти в себя воздух... Да, подыши на зеркальце, вот, правильно. А теперь давай вместе. Следи за моими губами. Следишь?
-- Да.
-- Savez-vous planter les choux
à la mode, à la mode,  
Savez-vous planter les choux
à la mode de chez nous ?
Я веду рукой, пытаясь нащупать угол одеяла, подтянуть его к себе, отгородиться этим ненадежным ватным щитом от тягучего и беспощадного школьного французского. Сегодняшнему динкиному ученику наступил на ухо очень крупный медведь. Хотя нет… Их там прошагала целая рота.
-- On les plante avec le nez
à la mode, à la mode,
On les plante avec le nez
à la mode de chez nous.
Дивизия, батальон… Армия мохнатых, косолапых медведей, мутно-коричневых, в потеках мела, как порыжелая школьная доска. Кажется, что эти гипотетические медведи топчутся по моему мозгу. По вискам, лбу, переносице. Я стараюсь представить их почетче, в подробностях. Буду считать медведей и, может, обратно усну.
-- à la mode, à la mode…
Да что же это за… Лучше бы Динка снова ставила неведомому недоумку произношение. Или диктовала что-нибудь, выделяя голосом сложные места, взмахивая правой рукой, отсчитывая ритм неизвестного учебного текста.
-- On les plante…
Динка с учеником долдонят дальше. Я пытаюсь понять, что это за ребенок. Двенадцатичасовой или тот, что приходит в три? Кажется, дневной мальчик чуть постарше, и песенок Динка с ним уже не поет. Так я и различаю этих детей – по приглушенным голосам, по висящим в прихожей курткам и обтекающим на специальном половичке маленьким ботинкам.
Все так же, не раскрывая глаз, руки за голову, пальцами – в теплую мякоть подушки… Потянуться, беззвучно зевнуть, рывком сесть. За шторкой трепыхается скользкий мартовский полдень. Динкины ученики – наказание, сумасшествие, малолетние оккупанты, чертова причина для того, чтобы искать штаны и футболку, а уже потом пробираться в дебри прихожей к туалету.
Освобождаю себя из капкана мятых простыней. Шевелюсь, разгоняю остатки бесценного субботнего сна. Пальцы подрагивают, мочевой пузырь призывно ноет.
Мельком, сквозь комнату, с деловыми видом человека, который сидит за стенкой и работает с раннего утра, а теперь вот вышел… Допустим, в коридор, допустим, за справочником…
Косой взгляд в сторону, к столу, украшенному таким же косым лучом маленькой лампы. Ученик вздрагивает, но продолжает давиться текстом упражнения.
Золотистый хохолок на макушке и неловко завернутый, словно подломившийся воротник чересчур теплого для нашей квартиры свитера. А сбоку, у торца письменного стола – юбка в пол, губы в нитку, обруч в волосы, пальцы в замок, упрек в глазах – в меня -- бодрая, строгая, учительская Динка.
Заткнулись, наконец-то…
Отгораживаюсь от мира неправильных глаголов хлипкой дверцей с черно-белой картинкой. Негатив из детства, черный абрис на желтоватой пластмассе. Писающий мальчик, а ныне -- писающий дядька средних лет, который так мечтал выспаться в выходные.
Ученическое полотенце стыдливо откинуло уголок. Кажется, нынешний динкин протеже им не воспользовался…
Во всем этом – в отдраенной до казенной безликости прихожей, свежей прозрачности зеркала, стыдливо скинутыми на кухонный стол или наспех сунутыми в шкаф вещами – влажными, с веревки, потом досушим, вечером – есть что-то бесприютное и неправильное. Как будто дети – и нынешний, с хохолком, и другой, темненький, и толстая девочка, которая приходит по понедельникам и четвергам, а бабушка ждет ее на лавочке у подъезда – именно они, с неправильным произношением, неправильным прикусом, шуршанием в туалете, брызгами на зеркале – они здесь хозяева. А я – квартирант, задерживающий оплату и заходящий на хозяйскую половину во внеурочное время.
Я оглядываю кухню так настороженно, будто и впрямь собираюсь стянуть отсюда какую-нибудь еду. И сжевать ее наспех, не погрев, давясь в кулак, так и не присев на табуретку. Иногда я так и делаю. Но сегодня -- не тот день.
На плите дожидается Динку холодная, напоминающая раскисший гравий гречка. С холодильника на кастрюльку одобрительно смотрит один из динкиных Богов в золоченой рамочке.
Ближе к вечеру Динка уйдет в церковь, опять будет просить у Бога ребенка. Вернется поздно, торжественная и слегка заплаканная, окутанная тайной исповеди. Заглянет ко мне и с учительской интонацией произнесет что-то вроде: "Дима, у нас в приходе опять теплые вещи собирают... Я завтра твой серый свитер в храм отнесу"? Я махну рукой, вглядываясь в монитор компьютера и не понимая, что именно она мне говорит. А через пару дней или недель стану искать свитер, и мы опять поругаемся...
Вскипевший чайник деликатно щелкает кнопкой. Я открываю холодильник и мысленно отделяю строгую динкину еду от своей -- скоромной, греховной, но при этом съедобной и отчасти вкусной. Я не соблюдаю пост, но есть запрещенные вещи под взглядом всезнающего динкиного Бога первое время было малость непривычно. Теперь мне почти без разницы, но греть мясо под носом у добровольно истощающей себя жены -- все равно неправильно.
Великий пост тянется семь недель. Нормальные выходные с нормальной яичницей у нас наступят в конце апреля. До того момента семейный холодильник будет напоминать коммунальный, а супружеский диван будет приравнен к топчану, на котором спят вповалку.
Я довольно долго медитирую над первой кружкой кофе. Потом в кухонную тишину начинает ввинчиваться острое сверло телефонного звонка. Снимаю трубку, в надежде, что там -- мама второго субботнего ученика. "Дорогая Дина Марковна, вы понимаете, Костик-- Павлик -- Винтик-- Шпунтик немножко приболел, так что сегодня мы к вам не придем". Динка отменит урок, мысленно отметив себе "помолиться за исцеление отрока такого-то", а я смогу включить компьютерные динамики и наконец-то залезть в ванную.
Вместо этого по ту сторону телефонной трубки курлыкает бесцветный и бесплотный, чем-то похожий на ладан голос:
-- День добрый, а Надежду можно к телефону?
В первую секунду я очень хочу сказать, что бесплотная женщина ошиблась номером. Что никакой Надежды -- рабы Божией Надежды, именины тридцатого сентября, вместе с Верой, Любовью и Софией -- нет здесь и не было никогда. А вместо нее со мной живет Динка. Моя Динка, малость суматошная, без царя в голове, с трехцветной стрижкой, чешуей колец на смуглых пальцах... Она поет Наутилус и Арефьеву, а не церковные тропари, повязывает бандану на колено, а не платок на голову, и в жизни не откажется от скоротечного или, наоборот, бесконечного секса на первой попавшейся поверхности. Но это неправда. Таких здесь нет. Этой Динки давно со мной нет и, наверное, никогда уже не будет. Это я ошибся номером.
-- У Дины Марковны ученик. Перезвоните через двадцать минут.
-- Спаси Господь, -- откликается восковая тетка.


2.

-- Илья мне про вас говорил... Вы с ним вместе учились, да? -- у новой илюхиной девушки широкие глаза цвета вяленой воблы. Она недоверчиво поглаживает выпуклое брюшко бокала.
Я разглядываю безнадежно-темный экран мобильника. Илюхина сигарета чадит в огромной керамической пепельнице, формой и цветом напоминающей лопух. Камуфляжные пятна, неловко соскобленный ценник -- подарок на двадцать третье, не иначе.
Суббота. Ленивое, блаженное слово. Подрагивает на губах, лопается пузырем ярко-розовой жвачки. Сон до обеда, секс до рассвета... Просто секс. Четыре буквы, ровно столько же, как и в слове "грех". В динкином мозгу одно постепенно превратилось в другое. Как в детской игре, когда заменяешь одну букву другой, получая противоположные понятия. "Море -- горе -- гора"...
-- Дима, вы маслины любите? -- длинноногая вобла вплетается в мое молчание.
-- Да как-то не особенно.
Как правило, мы закусывали шпротами. Или, если с финансами был голяк, шпротным паштетом. Динка запекала его в духовке, на гренках. Обжигала пальцы спичками и ворчала: "Димыч, может вам еще селедочки пожарить?" Илюха виноватился и требовал выпить за хозяйку этого дома. Хотя кухня была его собственная. Эта же самая.
Из окна просматривается детская площадка с притороченными к бетонной загородке мусорными баками. По ребру загородки мелкими шагами семенит мокрая птица. Не то галка, не то ворона... Черная и неловкая, как молодой священник в облачении.
-- А хорошие суши по телефону очень сложно заказать, мы один раз на такое барахло напоролись...
Я сочувствую.
-- Димыч, я ее все-таки нашел! Ты ж не поверишь! -- Илюхин бас раздается из дальней комнаты.
Из коридора в освещенное пятно кухни, как на подиум, выплывает отнюдь не пыльная нераспечатанная бутылка водки.
-- Знаешь, где стояла?
-- В валенке?
-- В китайском термосе. Стекло в труху, а ей все по хрен....
Я недоверчиво оглядываю бутылку. Принимаю ее на ладони -- как необезвреженный снаряд.
Это было чуть позже, когда мы уже съехали от Илюхи на первую съемную квартиру, но часто зависали у него. В тот вечер мы что-то сильно обмывали -- не то мою штатную работу, не то сданную динкину сессию. Решили остаться на ночь, а утром допить то, что уже не вмещалось. Динка пошла прятать последнюю бутылку и застряла в комнате. Я отправился за ней -- и стены коридора казались слишком длинными и сужающимися книзу. Деликатный Илюха потом успел уснуть на кухне. Бутылку наутро так и не нашли, Динка в упор не помнила своих намерений и поглаживала синюшный засос на щеке.
-- А водку разве выдерживают? Я думала, это коньяк должен быть старым...
-- Ритуля, шпроты достань...
Ри-ту-ля... Я на всякий случай повторяю имя... Слоги скользят, как шелуха арахиса.
Илюха пристраивается на кухонный диванчик. Фанерная конструкция недовольно крякает. Пепел застревает в густых волосках на руке.
Стекло звенит, язык немного щиплет.
-- Эх, водку ключница делала...
-- Кто? --- вобла Ритуля послушно лакает мартини.
Вкус как вкус... Обычный, водочный. Я мысленно извлекаю илюхину гостью из сложившегося полусемейного портрета. Заменяю ее другой фигурой.
-- Димыч, а ты помнишь, как мы ботинки Герцену покрасили? -- Илюха хирургически перемещает мои воспоминания в другую эпоху. В ту, что была до Динки.
-- Кому? -- Ритуля делает совсем рыбьи глаза. Я опять полирую взглядом телефон.
-- Понимаешь, моя радость, когда мы вот с этим молчаливым господином поступили в наш доблестный гадюшник... я имею в виду -- в институт...
На самом деле, ботинки на памятнике Герцену покрасил наш однокурсник Олег. Мы всего лишь трепетно стояли рядом, косясь на стенд с результатами вступительных экзаменов. Зато потом, в самом начале первого курса, мы с Илюхой извратились над каким-то приказом с доски объявлений. Приписали перед строгим словом "ректор" порочную букву "Э".


Рюмки мелеют, а потом наполняются вновь. Запас анекдотов заканчивается быстрее, чем водка.
-- Илья, подожди, дальше не рассказывай... -- Ритуля, все еще хихикая, пытается самостоятельно вылезти из-за стола. Оступается, упираясь ладонью мне в плечо.
У нее очень легкие пальцы и тяжелые, не по возрасту выбранные духи. Грудь -- тоже тяжелая -- выпирает из выреза перекошенного свитерка. Через открытое плечо пролегла узенькая лямка лифчика, вторая веревочка перечеркнула бедро. Ритуля похожа на еще не распакованную покупку, которая должна придать этой захламленной квартире обжитой вид.
Я стараюсь угадать, как давно Илюха ее подцепил.
Все его женщины -- от наших общих однокурсниц до случайных соседок по купе -- начинали свой крестный путь в сожительницы одинаково. Они стремительно метили квартиру своими вещами. Ритуля пока еще перемещается по дому в разношенных гостевых тапочках. Значит - недавно...
Я сейчас почти завидую Илюхе. Познакомились, встретились, проснулись вместе, еще пару раз проснулись вместе, разбежались... Никакого грузилова, никаких обязательств. Самое главное -- вовремя запомнить имя, чтобы утром не было неловко.
-- Как у вас дела? -- Илья ждет, пока дверь на кухню наконец-то захлопнется.
-- Да все так же... -- как можно спокойнее отвечаю я. Динка умудрилась оскорбить Илюху в новогоднюю ночь. Скорее всего -- от голода. Из постной еды у него дома нашлись только маслины.
-- Ну и как она тебе? -- Илюха тыкает пальцем в сторону коридора и понижает голос. Приглушенные слова плывут над столом вместе с дымом.
Я неопределенно пожимаю плечами.
-- Хочешь, я сейчас свалю?
По пьяни в белобрысом Илюхе, напоминающем пухлого младенца с щетиной и сигаретой вместо соски, просыпается восточное гостеприимство, которое порой граничит с идиотизмом. В студенческие годы он одаривал меня любимыми кассетами, а Динку -- мельхиоровыми серьгами покойной матери. Сегодня мне пытаются вручить главную сомнительную ценность этого застолья.
-- Дим, да ты не парься. Она, когда сосет, тогда точно молчит.
От неожиданности я икаю. Мудрый, опытный Илюха, некогда объяснивший мне, что слово "тройник" имеет отношение не только к электрикам, говорит абсолютно серьезно. А еще он не умеет принимать возражения.
-- В общем, я тебе через час позвоню. Если трубку не возьмешь -- задержусь до вечера... В гостях, в общем. Если что -- гондоны в ванной.
Дверь распахивается. Илюха прощально скрипит диваном:
-- Давай, Дим, удачи...
-- Илья, ты куда? -- Ритуля стремительно перекрывает путь в прихожую.
-- Рыбка моя, вы тут без меня не скучайте... Димыч, привет жене! Она уже предала меня анафеме?
Дверь лязгает. Я торопливо, будто украдкой, допиваю Илюхину рюмку. Златоглазая вобла плывет к захламленному столу.
-- Дима, а вы женаты, да?
-- Не сегодня.


Я не ведаю, что творю. Точнее -- пытаюсь вспомнить утраченный за годы верности опыт. Сперва, вроде бы, брудершафт.
Рюмка никак не может столкнуться в воздухе с бокалом. Губы промазывают, не попадают, прижимаются к непривычной щеке со вкусом пудры и мартини.
Я продолжаю икать.
-- Постучать вас... Дим, тебя по спине постучать?
Ритуля перемещается одновременно со мной. Я перекрываю руками ее спину, задеваю бечевку белья. Она изгибается, но не стряхивает ладонь. Наоборот -- вжимается в нее всем свитером.
Кухонный диванчик -- угловой, жесткий, фатально неудобный. Я его слишком хорошо помню. Равно как и любую другую поверхность в илюхиной квартире.
Дальше-то что? Черт, дьявол... Это как на экзамене. Проверка на верность.
-- Дима-а..
Хихиканье впитывается в потертую ткань.
Непривычно. Наверное, с похожим ощущением человек впервые обходит новую квартиру. Тут у нас мягкий изгиб, а тут -- острый угол. А тут... Морщусь.
Кухонная лампа высвечивает разруху на столе. Вилки жирно блестят. Как инструменты в операционной. Одежда разъезжается, сдвигается, освобождает пространство.
Мы слиплись в странном, неудобном объятии. Кожа в мурашках. Холод. Я опять икаю. Это не со мной. Это просто... Ну, бывает, алкоголь, да...
Из-под кружевных лоскутков выглядывает чуть влажная кожа. Теплая пластмасса. Просто, как с куклой...
-- Дим, а давай свет выключим?
Притормаживаю разговор очередным поцелуем.
На потертые гостевые шлепанцы опускается неопрятный лепесток нижнего белья.
Из-под стола тянется длинный поводок крошечной сумочки. Молния позевывает. По полу со стуком разлетаются какие-то ручки, флакончики, монетки. Мягкая фольга. Серебристый квадратик -- как печать. Законное подтверждение измены. Вот, правильно. Хватит ныть.
Шелковисто-скользкая резинка. Тянется по коже. Обволакивает. Как хирургическая перчатка, как...
Ладонь -- непривычная, влажная, с хищно-длинными ногтями -- скользит поверх презера. Поглаживает, подхватывает.
Рука -- чужая. А жест -- тот же самый. Только вот...
Не она.
Жесткий мох на лобке -- слишком темный для блондинки.
Грудь, лишенная тряпичной поддержки, обвисает, подрагивает.
На зажмуренном, странно перекошенном личике -- смазанные пятна. Косметика мешается с потом.
Неправильно.
Приподнимаюсь, ерзаю. Отступаю.
-- Ага, свет выключи... Дим?
Как можно незаметнее подхватываю джинсы с пола. Она так и не открыла глаза.
Откатываюсь в ванную. Стучу щеколдой. Торопливо одеваюсь, привалившись к стиральной машине. Совсем недавно была похожая торопливая суета. Ага, в четверг, когда я проспал на работу.
-- Дима? Что-то случилось? -- она пытается до меня докричаться и при этом говорить загадочно. Странные нотки. Ненастоящие.
Опять икаю. До желчи.
Рубашка неохотно липнет к коже.
Обвисшая, вялая резинка летит в корзину с грязным бельем.
Хочется вымыть себя. Изнутри.
-- Дима, тебе плохо? -- чмоканье босых ног по давно немытому полу. -- Эй?
Оглядываю себя. Не очень четко, медленно.
Мобильник на столе, куртка в коридоре.
-- Дима? -- маленькие, какие-то декоративные кулачки, молотят по обивке.
Скриплю дверью. Девушка так и не оделась. На диване эта нагота была нормальной. На фоне стеллажей голое тело кажется ненастоящим, как манекен.
-- Извини... -- слово пропиталось скопившейся желчью. Слишком много водки. Слишком свободный вечер.
Она что-то говорит, прикрывая левой ладонью шелковистый живот. Потом сдергивает с крючка огромное полотенце. И уходит на кухню.
Шнурки, пуговицы, ссохшийся комок перчаток в кармане.
-- Привет Илюхе!
-- Пусть он в следующий раз сам с тобой е**тся, -- благословляет меня Ритуля.
Щелкаю замками.
Молчание. В ушах шумит кровь. По мусоропроводу с шумом несется пустая бутылка.
Мобильник безмолвствует. Естественно... Суббота, вечер. Сейчас Динка отпустит второго ученика, пошелестит страницами "Молитвослова", повяжет платок и уйдет к своему Богу.


Второй подъезд, пятый этаж, потом налево. У нас дверь без номера, но она зеленая, ее не спутаешь. Иду по лестнице, пробираюсь сквозь наслоения кухонных запахов, тяжелый табачный дурман и мокрые собачьи метки. А навстречу мне пробираются два голоса -- Динка и ее ученик, но уже без тяжеловесного французского, с простой беседой...
-- Ну давай еще раз твоей маме позвоним, с моего мобильного. Ты только не волнуйся...
Мне давно было интересно: а в школе Динка разговаривает точно таким же милосердным голосом или все ж таки срывается и кричит на учеников?
-- А я и не волнуюсь. Подумаешь...
Сквозь ступеньки на нижний пролет срывается подгнившая с двух сторон картофелина. То ли ее пнули, то ли случайно задели ногой.
-- Я все-таки провожу тебя до дома.
Ученик -- замызганные ботинки, джинсы с пузырями на коленях, куртка в светящихся нашивках, раздражение на сонном лице -- спускается первым. За ним семенит моя жена: мобила прижата к уху, платок уже сполз, на губах увещевательная улыбка.
Отступаю к стене, уступаю им путь. На всякий случай дышу куда-то вбок. Динка вскидывает брови и молчит. Зато нахмуренный мальчишка оживает:
-- Добрый вечер.
Я приветственно мычу.
Динкина юбка задевает мою ногу. Вздрагиваю и иду дальше.
Пятый этаж, потом налево... Ну да, в хрущебе вообще трудно без лифта.
Шаги становятся глуше, размазываются по немытой лестнице.
-- Дина Марковна, а вы почему с соседом не поздоровались? Вы же говорили, что всегда надо...
-- А я с ним сегодня уже здоровалась, Костик.
Я готов поклясться, что в тот момент, когда Костик войдет в свой подъезд, Динка украдкой перекрестит захлопнувшуюся за ним дверь.


-- Форточку закрыть или так оставить?
-- Да как хочешь...
Мне оно без разницы, честно говоря.
Динка шелестит халатом. Движется по диагонали -- от двери до дивана. Я откатываюсь к стенке, перемещаю локоть, пролистываю требуху незамысловатого детектива. Сюжет развивается на глазах, обложка рассыхается в пальцах. Спецагент по кличке Косуля уходит от погони в нью-йоркском метрополитене.
На выпуклых обоях -- между идущей вверх трубой отопления и серой, застывшей шторой, похожей на кусок шифера, -- еще одно изображение динкиного Бога.
Динка шевелит губами. Глаза бегают по строчкам из маленькой книжки. Вечернее правило. Взмах руки. Потом второй, а потом третий. Она крестится так размашисто и резко, будто отбивает ритм очередного диктанта. И стоит - надо мной, лицом к своей иконе, словно в почетном карауле.
Потом это заканчивается. Гаснет люстра, вспыхивает бра. Агент Косуля стреляет во врага из канализационного люка.
-- Дима...
-- Ммм...
-- Дим, а если у нас с тобой опять не получится, то может... Давай тогда его из детдома возьмем.
-- Ммм...
Я пытаюсь найти что-то нейтральное, отговорку, повод...
-- Ты же вроде хотела... Как оно называется -- ЭМО, ЭТО?
-- ЭКО. Нельзя, Дим.
-- Почему?
-- Потому что это грех. Не все эмбрионы приживаются. Это как убийство будет.
Агент Косуля замочил подполковника ЦРУ. А заодно его секретаршу и двух охранников.
Я очень старательно представляю себе пистолет в руках вымышленного агента. Чтобы не сорваться и не заорать.
-- Дин...
-- Я у отца Сергия специально сегодня спрашивала. Он сказал, что...
Динкина мама твердо уверена, что ее дочь попала в какую-то секту. Или, что ее, в крайнем случае, сглазили. Я уже ни в чем не уверен. Интересно, кем была динкина соседка по больничной палате? Женой священника или такой же вот упертой наивной курицей?
-- Дин, давай мы... ну, так попробуем...
"Как нормальные люди". Мне давно кажется, что пресловутое зачатие сродни сложной медицинской операции. Типа пересадки печени. А сам я -- всего-навсего донор. Почетное звание.
-- Еще пять недель, а потом Пасха. Тогда и...
От нее пахнет чем-то сладким и немного пряным. Как приправа. Вроде бы это называется елей.
Масло. Обычное масло, душистое масло. Нагретая сковорода, раскаленная кожа, пальцы скользят, белье -- узкое, тонкое, застиранное, -- скатывается в неопрятный комочек, падает с постели... Пять недель.
Агент Косуля идет к чертовой матери. В полутьме вылезаю наружу. Случайное касание -- горячая кожа обжигает, будто клеймит меня своей недоступностью...
Босиком, наощупь, по знакомому маршруту -- в кухню. Не хочу включать свет, не хочу встречать взгляд. На холодильнике, в коридоре, в проходной комнате -- иконы. Дом проштампован динкиным Богом.
Губы ссыхаются, выпускают наружу солоноватый перегар.
Вода в чашку -- почти бесшумно. Ворую у Динки, которая не может есть и пить до причастия, холодную влагу.
Вода попадает не в то горло.
Раздражение, копившееся весь этот чертов день, выплескивается наружу. На тертый пластик кухонной тумбы, на линолеум, подштопанный в трех местах изолентой. Капли воды, брызги слюны, брызги ненависти...


-- Начальство не опаздывает, оно задерживается по уважительной причине, -- ядовитый стрекот клавиатуры, змеиное шипение чайника. Полина косится в мою сторону, а потом поворачивается обратно к монитору. Щекочет воздух ершистыми перекрашенными волосами.
-- И тебе доброго утра... -- я пробираюсь по залу к своему закутку, отделенному от мира белым пластиком, надежным и стерильным, как стеклопакет. Мое рабочее место безлико и удобно -- примерно как одноразовое сиденье для унитаза. И пользы от него столько же.
Отслаиваю пиджак от рубашки. Незаметно потягиваюсь. Незаметно проверяю синхронность пуговиц и петель.
На столе с пятницы осталась кружка страшно-черного, пыльного на вид чая. Глотаю залпом. Холодный. Хорошо. Из горла куда-то вниз уходит скользкий комок. То ли желчь, то ли чего похуже.
Сижу с умным видом, листаю полупустой и такой же пыльный на вид ежедневник. В голове мельтешат картинки -- как будто ленту в видеомагнитофоне пустили задом наперед.
Грязные следы на скользком офисном ламинате. Насмешливый взгляд охранника, издалека узревшего мой затасканный пропуск. Скрип плотной ткани -- это я вылетаю из машины, цепляясь карманом за ручку двери.
До этого -- пробка на Дмитровском, шофер закуривает, я скребу по карманам, ищу мелкие купюры. До этого -- серая, как придорожный снег, льдина лестничной площадки. Спускаюсь вниз, потом бегу обратно -- забыл закрыть дверь.
До этого -- шестиминутное мельтешение по квартире с неудачными попытками одновременно попить водички и одеться. До этого -- страшное пробуждение: в поту, с головной болью и тикающими на отекшем запястье часами, на которых четыре минуты одиннадцатого. Холодок в пальцах, как перед экзаменом. Бульканье в животе. Мошки перед глазами. Клочья невнятного сна.
До этого -- бутылка на кухонной клеенке, крошки гречки в водочной лужице. Динка спит на гостевом диване в проходной комнате.
До этого -- очередная... Черт, даже не ссора, а фарс. Лубочная мелодрама, как в прайм-тайм по Первому каналу. Только вот не бразильская-американская-черт-знает-какая-еще, а вполне отечественная. Кондовая. С истерическим привкусом, как в романах Достоевского. Восемь лет назад я писал по нему курсовую. "Раскольников взял топор и застрелил старушку-процентщицу..."
Буквы потихоньку фокусируются. Сквозь них, как на любительских фотографиях, ненадежно проступают слова. План номера, вычитка корректуры, полинино заявление на отпуск -- обещал ведь завизировать, паспорт сданной полосы, распечатка с юмористического сайта -- "Чем кошка лучше женщины..." Если не найдем ничего поприличнее, пустим этот трындец на тридцать первую, в раздел "Улыбнись!". За**ись... Такое ощущение, что мне в ноздри мокрой ваты натолкали. Сумрачно шуршу ежедневником -- в нелепой надежде, что сегодня у кого-нибудь день рождения и мне удастся выпить до окончания рабочего дня. Безнадега.
В общем зале муторное шевеление. Офисные крыски, крестные феи провинциального гламура, готовят к выпуску очередной номер нашей печатной муры. Откатываю кресло влево, до пятен в глазах всматриваюсь в заросли тусклой, словно вырезанной из глянцевого картона казенной пальмы. На динкином месте давно сидит другая переводчица. У нее четкий уральский говор и пронзительный сингл мобильника. Ни то, ни другое мне не нравится. Но отвыкнуть я не могу.
План на номер, гороскоп на середину апреля, товарный чек на флэш-карту... Чугунная гиря на лбу или на затылке. Пальцы не дрожат. Они всего лишь предательски хрустят, как скомканный пластиковый стаканчик.
Подпись получается рваная. Почерк задыхается, как будто он вместе со мной участвовал в безнадежной гонке за восьмичасовым рабочим днем.
-- Дмитрий Анатольич, вы мой отпуск подписали? -- Полина вплывает в кабинет, задевает джинсовым бедром столешницу.
-- Проставляться будешь? -- я разглядываю собственную заглавную "П", больше похожую на римскую "двойку". Фамилию "Пьяных" сократить до чего-то приличного невозможно в принципе. Когда-то Динка наотрез отказалась ее брать. "Да не, Дим, смешная фамилия, классно, просто мне паспорт лень менять..."
-- Не сегодня, -- Полина оскорблено пожимает плечами. Она все делает оскорблено и с апломбом, как и полагается матери-одиночке. Ну и черт с тобой...
Полина молча забирает заявление и только потом открывает рот. Сейчас она заговорит про повышение зарплаты. Поднимаюсь из-за стола и первым выхожу в общий зал. Над мониторами, перегородками, вешалками и теплым гулом принтера вспыхивают и еле теплятся огоньки разговоров. Хрен поймешь -- то ли чью-то личную жизнь обсуждают, то ли -- последние события сериала про загадочную русскую любовь.
Добираюсь до коридора. Голова все еще кружится. Полина вроде бы отлипла.
Оказывается, я прихватил со стола какие-то бумаги. Не вчитываясь, ставлю еще пару подписей. Множу чертово "П". "Прокатит", "Полный пи**ец", "По фигу, пускай корректура перечтет"...
Надо бы сплавить это барахло корреспондентшам. Но с ними придется говорить. Плюю на кастово-служебные различия и сам топаю на верстку к Петровне.

Когда погаснут все лампы, умолкнут все звуки, а рыбы, львы, орлы и куропатки из раздела гороскопов встанут на нужную полосу в надлежащем виде, в опустевшей редакции останусь я и верстальщица Юлия Петровна.
Она похожа на персонажа из карамельно-солнечных фильмов моего детства. Готовый типаж -- училка из "Ералаша". Только не злобная, а слегка наоборот. Я ее все равно боюсь. Петровна помнит меня внештатником. Еще она довольно хорошо помнит Динку. И никогда не спрашивает меня о ее здоровье.
Многозначительно мычу и подпихиваю бумаги Петровне под локоть. Она брезгливо перекладывает их на другое место. Я опять мычу, но уже потише, чтобы другие версталы не услышали.
-- Дим, через час подойдешь, у меня запарка сейчас.
Моя корреспондентша говорит со мной так, будто я -- ее муж-алиментщик. Моя верстальщица относится ко мне так, словно я -- второклассник-второгодник.
-- У вас аптечка далеко?
-- От головы, от сердца? -- из ящика вылезает круглая жестянка. На крышке -- сусальные елки и сентиментальные огоньки в домах. Анальгин и но-шпа упорно пахнут давно съеденным датским печеньем.
-- От бурных выходных, -- неизвестно зачем ляпаю я.
Жестянка раздраженно гремит и уползает обратно в ящик. Петровна по локоть зарывается в собственную сумку. "Алка-зельтцер".
Зажимаю его между запястьем и манжетой.
-- Через час зайдешь, я при тебе все выведу... -- Судя по всему, у Петровны тоже тяжелый понедельник. Либо ее муж, "паразит Серега", капитан в отставке, а теперь -- охранник на какой-то турбазе, "вошел в штопор" и точно так же полночи пил на кухне, либо сын, "балбес Сашка", студент и раздолбай, опять не ночевал дома, а теперь прогуливает институт.
Я все еще топчусь у стола. Тяну шею. Словно второклассник, наблюдающий за тем, как в его непорочный дневник записывают первое замечание.
-- Ну что тебе еще?
А я и сам не знаю. Голова все еще кружится. Как будто я куда-то падаю, падаю и никак не могу затормозить.
-- Дима... Ну что ж ты делаешь-то, а? -- рыжий учительский пучок щерится косой заколкой.
Кажется, я сейчас буркну что-то типа "Я больше не буду". Не буду Что? Не возьму в рот ничего, крепче кефира? Перестану скулить? Прекращу мысленно разговаривать с Динкой? Наконец-то признаюсь сам себе, что давно уже потерял контроль? Потерял себя? Нет, на хрен...
-- Дим, ты своей Полинке передай, что если она еще раз правку между строк засунет, я вообще ничего на восьмую ставить не буду! Пусть придет сюда и сама все верстает!


-- Да, Костик, конечно, можно... Заходите, -- это первая фраза, которую я слышу от Динки за сегодняшний день. Трубка домофона попискивает, возвращаясь в родное пластиковое гнездо. Я передвигаю табуретку поближе к батарее. Мой угол кухни не простреливается взглядами динкиных учеников, когда они раздеваются в коридоре.
За стенкой, в соседней комнате, Динка беззвучно живет своей отдельной жизнью. Кажется, если я прямо сейчас соберу вещи и уйду, она этого не заметит. А заметив, попросит уточнить время следующего визита. "После двадцать третьего апреля, в любой день, кроме среды и пятницы, и ни в коем случае не в ночь с субботы на воскресенье... Подожди, я посмотрю в ежедневнике."
Идиотство. Я не собираю вещи по очень простой причине: жить в одной квартире с чужой Динкой гораздо спокойнее, чем с родной мамой. Еще можно на пару месяцев зависнуть у Илюхи. Он без проблем предоставит мне кров, стол, запасную бритву и любую из своих незакомплексованных приятельниц, вроде субботней Ритули. Не-хо-чу...
Блин, а чего я тогда хочу? "Дорогая редакция, спасибо вам за такой интересный журнал, но мне хотелось бы получить консультацию у вашего психолога, мы женаты семь лет и сейчас наш брак под угрозой распада..." Когда Полина сваливает в отпуск, на такие письма отвечаю обычно я. Когда писем нет, я отправляюсь на женский форум и ворую проблемы оттуда. Вместе с советами... Потом Петровна заливает этот бред в профильную рубрику.
Оглядываю кухню, вычленяя свои вещи... Мобила и портмоне -- на холодильнике, прямо под изображением динкиного Бога, который верно и неуклонно сторожит постную еду и подсматривает за нашей перекошенной семейной жизнью. Сейчас я на него злюсь. Не за себя, за Динку. Если бы она ушла к другому мужику, это было бы подло, но нормально. Но она собрала все свои привычки, завязала узлом принципы, затолкала поглубже чувство юмора и безрассудность, и свалила к Богу. Год назад я думал, что это -- ее очередная придурь. Сейчас это стало напоминать неизлечимую болезнь. Интересно, если бы Динка впала в кому, я бы тоже хранил ей верность? Наверное, нет. Точно нет.
Впервые за много месяцев я внимательно кошусь на икону. Не смотрю мимо, а именно разглядываю. Как собеседника.
Отче наш, да... Как бы это так сформулировать, чтобы ты понял. Ну, если я сам не знаю, чего я хочу. По крайней мере, я не утверждаю, что тебя нет. Потому как тебя слишком много в моей собственной семье. В общем, чего мне дальше-то делать? Если ты ее у меня забрал, то замени кем-нибудь, что ли? Или просто... Ну объясни ты мне, как другие вообще живут? Так, чтобы без женщин? Так, чтобы...
Дверной звонок. Торопливые, странно оживленные голоса... Костик -- или какой-то другой ребенок -- тараторит так быстро, будто сейчас у него заканчивается перемена и он не успеет рассказать самое главное. Динка что-то умудренно советует.
Во мне в очередной раз вспыхивает раздражение. Как будто я прямо сейчас пытался вытянуть занозу. И она уже начала поддаваться, а потом взяла и ушла обратно под кожу.
-- Дима! Дима, подойди, пожалуйста!
Сорри, отче, нас прервали. Дисконнект, да... Как-нибудь потом соединимся...


В прихожей, которая размерами едва уступает кабине отсутствующего лифта, три крупных цветных пятна. Задорная зелень, заляпанная кляксами ненастоящего камуфляжа -- Костик вытряхивается из куртки. Гранит черной юбки, грифель серой водолазки -- явно чем-то встревоженная Динка. И на пороге, на фоне нашей затасканной двери, неизвестный парень в рыже-белом свитере. Лицо смутно-знакомое, кто-то из соседей, что ли? Или еще один Динкин ученик -- какой-нибудь новый, из одиннадцатого класса?
-- Да, конечно... Вы проходите-проходите. Я сама в эту лужу однажды упала, когда ж ее засыплют, наконец? Дима, нам ацетон, наверное, нужен. И перекись водорода, в холодильнике, на дверце... Костя, il est ton frère, n'est pas?
-- Ага... Уи, Дина Марковна. Иль э ма фрэр... -- бодро рапортует Костик, путаясь в шнурках.
Братец, значит...
-- Дима, помоги, пожалуйста... Вас Роман зовут?
-- Роман... -- хрипло подтверждает брат Костика.
-- Значит, помоги Роману... Вас почистить надо, да? Ну вот и отлично, а у нас урок...
Костик шуршит пакетом с тетрадкой и учебником, но в комнату не спешит. Тянет шею в сторону все еще подпирающего дверь братца:
-- Ты не уедешь?
-- Нет, я тебя в машине буду ждать. Иди давай, не топчись, -- хрипит Роман.
-- Дима, так ты ацетон найдешь? Все, мой дорогой, пошли... Роман, до свиданья...
Я молчу.
Четверо в нашей прихожей... Да это не встреча, а какая-то групповуха.
Костик отправляется в комнату с таким видом, будто Динка не препод, а зубной врач. Хотя может, она просто плохой препод.
Черная юбка сдвигается, уходит в сторону, как бархатный занавес. Выставляет Романа на мое обозрение.
М-да, одним ацетоном тут не обойтись. Хотя черт его знает, чем вообще можно свести бензин с одежды. Или это мазут? Перламутрово-серая слизь впиталась в рукава свитера и некогда синие, пузырящиеся на коленях джинсы. У Костика, кстати, тоже пузырятся. Точно, братья.
-- Извините, -- неизвестно почему говорит Роман.
Такое ощущение, что голос существует отдельно от своего хозяина. Потому как сам парень – мосластый, смуглый, в слишком ярком свитере, со слишком задранным вверх подбородком – к таким извиняющимся словам никакого отношения не имеет:
-- Наверное, мне лучше пройти в ванную?
Киваю. Отступаю спиной вперед -- иначе здесь совсем не развернуться.
-- Да... Там полотенце, для учеников.
-- Ботинки снимать?
-- Да как хотите. -- Оказывается, растерянность передается по воздуху, как простуда. Он пытается пройти, я снова отступаю. Чертова планировка -- превращает нормальную жизнь в сплошной пластический этюд.


Вода дробится о раковину, Роман хватается за мыло. В зеркале несколько раз мелькает его отражение -- смазанное, смуглое, смутно знакомое. Дело не в родстве с динкиным учеником. Странно-приятный момент узнавания так и не прошел. Догадка где-то рядом, но она все время ускользает. Совсем как крошечный камушек, который невозможно вытряхнуть из ботинка.
Роман опирается ногой о бортик, скребет ладонями по джинсам. Серые брызги оседают на бортах стиральной машины. Потом замурзанная ткань начинает ползти вверх -- как-то лениво, медленно. Совсем как куцая ритулина юбка в субботу вечером.
На голени -- тоже смуглой и удивительно-безволосой -- чернеет основательный кровоподтек.
-- Это я о бордюр приложился... -- глухо говорит Роман, обращаясь к собственной голой ноге.
Неохотно отворачиваюсь, иду за аптечкой. Перед глазами, неведомо почему, всплывает изображение пронзительно-черной, мазутной жидкости. Чернила. Никогда не виданные мной мифические чернила, влажные, густые... округлый почерк, вьющийся так же сильно, как волосы у обоих братьев -- того, кто давится сейчас французскими словами, и второго, пачкающего ухоженную динкину ванную...
Ледяной пузырек с перекисью, комок непорочно-белой ваты.
Роман, так и не разогнувшись, оглаживает собственную ногу. На секунду у меня возникает странное желание: отвинтить крышку пузырька, а потом наклонить его и выплеснуть содержимое на кровоточащую ранку... Посмотреть, как аккуратное, немного детское лицо кривится и морщится, подергивается рябью боли. Что за черт.
Опускаю лекарство в протянутую наощупь руку. По идее, надо бы отступить, захлопнуть дверь...
Яркое пятно свитера движется вверх, мы чуть не сталкиваемся лбами. Сквозь темные волосы просвечивает что-то непривычно блестящее. Колечко в ухе...
В зеркале снова отражается лицо -- анфас, три четверти, а потом горбоносый профиль. Снова приступ узнавания. Как будто кто-то щелкнул пальцами и -- вот, пожалуйста -- позабытая ассоциация.
-- Пастернак...
Теперь понятно, при чем тут чернила. Первая строчка знаменитого стихотворения, билет, доставшийся мне на вступительном экзамене...
-- Да, я похож... -- Роман ни капельки не удивляется. Наоборот, кажется, он гордится этим случайным совпадением:
-- Мне многие говорят. А потом обязательно спрашивают, не родственник ли я Бориса эээ...
-- Леонидовича... -- мрачнеет затаившийся во мне филолог.
-- Спасибо, а то я все время забываю. -- белый клочок на смуглой коже. Движение вниз. Потом -- вверх. Перемазанный гость с откровенным любопытством оглядывает полочку с двумя сиротливыми щетками и моей бритвой. Я не знаю, куда Динка дела свою косметическую дребедень -- выкинула на помойку или отдала каким-то нуждающимся. Но мне почему-то неудобно.
-- Ну и как? Родственник или нет? -- самому интересно, зачем я это спрашиваю.
-- Увы, не повезло... -- он пожимает плечами, а потом поворачивается ко мне затылком, выискивает в своем отражении какие-то недочеты. Совсем как любая из моих корреспондентш, когда ей надо поправить макияж в казенном зеркале лифта. Колечко в ухе снова поблескивает. А вот свои серьги Динка отдала матери. Вместе с остальными цацками. Оставила себе цепочку с крестиком и обручальное кольцо.
-- Можно пройти? -- меня снова подталкивают. Твою мать, это не квартира, это переполненный троллейбус.
Кофейно-сигаретный аромат щекочет ноздри. В этом есть что-то тягучее, ленивое, восточное. Не запах, а какие-то флюиды. Совсем как...
Похожее уже со мной было. Ощущение, что это все уже когда-то происходило. Deja vu. Или нет? Как же это называется, когда при взгляде на незнакомого человека ты неожиданно представляешь его совсем в других обстоятельствах, которые и впрямь потом сбываются. Вспышка. Предвидение? Кадр из будущего? Фортуна? Как будто ошибка киномеханика. Или странный сдвиг в мозгу, измочаленном недосыпом и алкоголем. Белая горячка? Кадр, странный-странный, из тех, что невозможно запомнить,
-- Не надо на меня так смотреть, мне это неприятно, -- Роман уже в прихожей. В опустевшем зеркале проявляется моя небритая физиономия.
-- Эээ... -- Надо спросить у Динки, а младший братец в этой семье такой же долбанутый?
Хотя нет, это не придурь, это... На страницах нашего немудреного журнальчика иногда бытует нейтральное определение -- "представители нетрадиционной ориентации". В новом динкином словаре такие люди называются мудреным словом "содомиты". Типа нелюди, выродки и все такое прочее. Примерно такая же нечисть, как и атеисты, если не хуже. Хотя, может, мне это показалось...
-- Рома... -- От странного волнения финальная "н" неизвестно куда проваливается... -- Извините, а вы что, гей?
-- Вас это очень смущает? -- он смотрит на меня в упор чернильно-черными глазами. Неприятно. Как на рентгене.
-- Нет, просто...
Фразу "Я первый раз в жизни вижу живого гомосексуалиста" я произнести не могу. Язык не поворачивается. Рот открывается и закрывается, хлопает на холостом ходу. В горле комок. Как на экзамене, когда попадается совершенно незнакомый билет. И я сейчас точно так же начинаю выплывать, надеясь не то на чудо, не то на вдохновение.
Я запускаю пальцы в карман собственного пальто. Мертвое, ненужное удостоверение -- документ журналиста, который давно уже не ходит на интервью и пресс-конференции. Впрочем, этой информации там нет. Есть имя с фамилией и двусмысленная должность заместителя главного редактора в журнале "Лучшая подруга".
Я неуклюже демонстрирую красную книжечку, а Роман мнется у двери, совсем как неопытный участковый милиционер.
-- Наше издание начало готовить серию материалов о людях с необычной судьбой или нестандартным социальным положением... -- Боже, что я несу? Всю информацию для любых материалов социально-нестандартная Полина тупо качает в Яндексе. -- И я как раз сейчас ищу героев для очередного выпуска. Про подобные отношения. С девушкой... Ну, в смысле... С ней будет работать моя коллега. А вот второго интервьюера я как раз ищу, а тут вот вы...
Бред. Бред сивой кобылы. Зачем я все это говорю? Из нежелания обидеть совершенно левого человека? Из-за очень непонятной картинки-галлюцинации? Из-за того, что темноволосый Роман, брат динкиного ученика и оживший дублер раннего Пастернака, мне чисто по человечески симпатичен? Или это из-за странного кофейного запаха, заставляющего цепенеть мозги? Что мы там писали про ферамоны? Или про афродозиаки?
-- Интервью? -- на узком лице проступает совершенно детское любопытство. Интересно, если бы мне нравились мужчины, это Роман мне бы понравился или нет?
-- Все, разумеется, будет анонимно. Никаких имен, никаких фотографий... -- я продолжаю врать дальше. Вхожу в образ.
-- Это займет много времени? -- ленивая интонация не сочетается с какой-то обескураживающей улыбкой.
-- Нет, ну что вы... -- а может и правда написать что-то такое? Не к нам, естественно, а к Илюхе в газету. Вспомнить молодость, размять мозги?
-- Я подумаю. Оставьте мне свои координаты... -- Роман облизывается. В прямом смысле этого слова -- ведет языком по губам, словно целуется сам с собой.
Я выдыхаю. Роман берется за ручку двери.
-- Вы уходите? Вам же все равно брата ждать... Может, мы пока слегка поговорим? И вообще, вы -- мокрый.
Ферамоны, точно. Или журналистский зуд.
-- У меня в машине очень хороший кондиционер. И вообще, я же сказал, что подумаю. И.. Куда вам перезвонить?
Снова лезу в карман пальто. Визитка кажется пыльной на ощупь. Мне некому их раздавать, разве что -- бывшим однокурсникам.
Роман чуть усмехается. Точнее -- фыркает, как кот.
-- У вас необычная фамилия...
-- Мне многие говорят... -- откликаюсь я его же фразой.
-- Ну всего хорошего... Дмитрий.. эээ...
-- Анатольевич, -- как можно нейтральнее подсказываю я. Никакой фамильярности, никакого сближения.
Роман снова отступает. На этот раз уже на лестничную площадку. Кофейный запах остается.
Я возвращаюсь обратно на кухню. Прижимаюсь спиной к нагретому кафелю. Разве что не мурчу. Кот-переросток.
Портмоне и мобила валяются на том же месте. Под изображением Бога. Из-за стенки раздаются неуверенные фонетические стенания. Со времен моей неудавшейся молитвы прошло минут пять, не больше. Скоростное обслуживание, как в МакДональдсе. "Спасибо за заказ, ждем вас снова. Свободная касса!"


-- Дмитрий Анатольевич?
-- Да, я слушаю.
-- Это Скворцов.
-- Кто? – я застываю посреди коридора, жалея, что под рукой нет спасительного органайзера.
-- Вы мне свою визитку оставили. В субботу. Вечером. – В трубке звучит откровенная насмешка.
-- Ааа... Роман?
-- Он самый. Ваше предложение все еще в силе?
-- Эээ... Да, разумеется... – я уворачиваюсь от проплывающей мимо бухгалтерши и наивно надеюсь, что у меня не особо растерянный голос.
Роман на секунду замолкает, а потом сухо произносит:
-- Мне бы хотелось уточнить место встречи.
Я был почти уверен, что этого звонка не будет. Так что о подходящем месте не задумывался. Нелепые, заранее непригодные варианты – «Коммуналка», квартира Илюхи, стерильно-безалкогольный МакДональдс. Если честно, то светиться в обществе нестандартного Романа мне не очень-то хочется.
-- Вам неудобно говорить? – трубка усмехается.
-- Да, немного. Может… На Пушкинской, в семь, у памятника? – я произношу эту фразу наизусть, как давно выученную формулу…
-- Вы бы еще «Китай-город» предложили… -- Роман снова смеется. А я упорно разглядываю безмятежные заросли пыльной икебаны.
--  В смысле? – отхожу к подоконнику, дабы избежать столкновения с еще одной девушкой, вроде бы из отдела распространения.
-- Ну... хм... Я на машине, с парковкой будут сложности.
Елки. Автомобильный трезвенник. Пить при нем неудобно, а разговаривать всухую – невозможно.
-- Тогда предлагайте сами, -- раздражаюсь я.
-- А где находится ваша редакция? Давайте я подъеду... ну, часа через два... А там по обстоятельствам.
Через два часа остатки нашего нездорового коллектива еще будут торчать на своих рабочих местах -- аккурат до восемнадцати ноль-ноль.
-- Дима, к бильду зайди, пожалуйста! – теперь мимо меня проходит странно ухмыляющаяся Петровна.
-- Дмитровское шоссе, середина… Давайте в четверть седьмого, что ли...
К этому моменту даже самые стойкие любители халявного интернета растворятся за пределами нашего здания. Можно будет задать Роману пару невинных вопросов, а потом, вероятно, он меня и до дома добросит. Ежедневный метро-бросок  «Выхино-Дмитровская, туда и обратно, мущщина, чо вы толкаетесь» давно уже вызывает у меня нервную оторопь, но денег на частника сейчас нет.
Роман уточняет номер дома и отключается, не дав мне сказать, что у нас тут тоже не особенно хорошо с парковкой.
-- Дима, ну ты постер смотреть будешь или нет? – голосит из соседней двери бильд-редакторша.
Меня снова задевают плечом. И снова девушка. Оборачиваюсь, чтобы что-нибудь вякнуть и замираю. Зашибись. Оказывается, я вел переговоры около самого входа в женский туалет.


Один чистый блокнот в редакции все-таки нашелся. Сувенирный. Из отдела рекламы.
Теперь я проталкиваю сквозь витую пружину ствол погрызенной авторучки.
-- У вас тут можно курить? -- Роман недоуменно оглядывает стол с небрежными завалами из старых полос и вычитанных текстов -- кое-что я позаимствовал у той же Полины, пока бродил по уже опустевшей комнате.
Морщусь, но киваю. Жертвую крышку от кофейной банки.
Роман щурится, щетинит слишком густые ресницы. Моргает так сильно, будто хочет разогнать слишком крепкий, слегка кондитерский дым от бежевой сигареты. Мне заранее становится щекотно.
-- Дмитрий Анатольевич, не напрягайтесь так. И добрый вечер, кстати.– Усмешка у него тоже… Какая-то щекотная, до мурашек по коже. Кофейный дым щекочет... Не ноздри, нет... нервы.
-- Если у вас времени мало, вы сразу спрашивайте… -- Роман присасывается к сигарете. Щеки на секунду слегка втягиваются. Гордый пастернаковский профиль застывает в ожидании.
Ээээ… Я заглядываю на последнюю страницу блокнота, уже обезображенную цепочкой наспех выдуманных вопросов.
-- А присесть куда-нибудь можно? -- Он опережает мое молчание. Мой кабинет -- чуть превышающий по размерам кабинку сортира -- явно не рассчитан для приема посетителей. Впрочем, их у нас и не бывает. Все персонажи наших так называемых репортажей существуют либо на страницах веб-сайтов, либо в воображении корреспондентш. Я киваю на виднеющийся в застеколье стул Полины. Роман пожимает плечами и не двигается с места. Тем лучше. Значит, скоро закончим.
-- Роман, сколько вам лет?
-- Двадцать три.
-- Выглядите моложе.
-- Я в курсе. Можете написать, что это профессиональное… -- Роман тянет на себя старую полосу. Проглядывает ее на свет. Хмыкает.
-- Сколько вам было, когда вы.. эээ…
-- Шестнадцать, Дмитрий Анатольевич…
-- Это было… -- Отстраняюсь от блокнота, сплетаю пальцы, еле сдерживаюсь, чтобы не отвернуться.
-- Это было вполне добровольно, знаете ли.. А вообще-то «Эээ» в первый раз у всех происходит по разному. -- Он сел на столешницу. Боком. Лицом к собеседнику, то бишь -- ко мне. Обтянутый рыже-белым свитером локоть чуть не задевает мой подбородок.
-- У вас есть постоянный партнер?
-- Не уверен. Мир вообще непостоянен.
-- Вы... Понимаете, Роман, я довольно слабо разбираюсь в этой теме… -- А еще мне чертовски неудобно писать в блокноте, ваша тень мне свет загораживает.
-- В теме?
-- Ну, в том смысле, что… В отношениях, вы активны или наоборот?
-- Сверху, снизу, сбоку. На подоконнике тоже ничего так…
-- А как вы вообще поняли... У вас были... ммм... стандартные связи?
-- Видите ли, Дмитрий Анатольевич, любой человек по природе своей бисексуален. Просто некоторые не боятся своего второго «я».
-- Хм…
-- Ну и кроме того, бывают определенные обстоятельства. Когда пол партнера не играет особой роли…
-- Как на зоне?
-- Боже мой...  Дмитрий Анатольевич, ну нельзя же все так сильно упрощать. Вы там сидели? Вы через такое проходили?
-- Н-нет...
-- Я тоже нет, можете не краснеть и не запинаться. И можете согнать меня со стола, если вам так неудобно.
-- Да ладно... -- неожиданно произношу я. В кои-то веки из моего аквариума не видно пальму, заслоняющую бывшее динкино место. Роман кивает и остается на месте. Даже наоборот, ерзает, устраиваясь поудобнее.
-- На чем я остановился? Так вот, про обстоятельства… Дмитрий Анатольевич, насколько я знаю, вы женаты, так? И вы, наверное, любите свою жену. Представьте себе, что произошло … Ну, я не знаю, ядерная катастрофа, Армагеддон, ну что-то, в результате чего люди мутировали… Все стали только мужчинами или только женщинами. Скажите, в этой ситуации, вы бы остались со своей женой? Ну, в том случае если бы речь шла не только о сексе?
-- Это абстракция…
-- А вы подумайте… Когда рядом с вами находится человек, от которого у вас сносит башню так, что яйца звенят. И при этом переспать вы с ним не можете, потому как оно -- неправильно. И с другими не можете, потому как никто другой не нужен... Вот чего вы будете делать? -- он снова двигается. Так, что если бы я захотел, то сумел бы положить ладонь ему на колено.
-- Роман, по моему, вы забываетесь… Кто вам… позволил… Прекратите валять дурака.
-- А по моему, это вы валяете дурака, Дмитрий Анатольевич… Вам на хер не сдалось никакое интервью. Вам просто любопытно, правда? Обычное здоровое любопытство… Бывают карлики, бывают сиамские близнецы… А еще вот пидарасы бывают. Забавные какие зверушки, да?
-- Эээ… Роман, вы не так меня поняли.
-- Да бросьте… У вас все на лице написано. Большими буквами. И знаете, Дмитрий Анатольевич… Если вы меня сейчас спросите, как часто я сплю со своими «ээээ»-партнерами, я спрошу, когда вам последний раз давала ваша «ээээ»-жена.
Три недели и четыре дня назад… Оказывается, внутри меня существует что-то вроде счетчика. Или секундомера. Или бомбы с часовым механизмом. Когда-то их именовали "адскими машинками". Опять эти чертовы церковные слова. Меня накрывает взрывная волна собственного гнева.
Пальцы до сих пор сплетены в замок. Точнее -- в какой-то костлявый капкан.
-- Да, кстати... То есть не кстати... Роман, если вас так напрягают подобные вопросы, зачем вы вообще согласились на интервью?
-- Здоровое человеческое любопытство, Дмитрий Анатольевич. Мне очень хотелось посмотреть на живого журналиста.
Он в очередной раз вытягивает губы. Впрочем, нет, не так... Лицо нестандартное, ассиметричное... Рот все время в движении -- хмыканье, свист, ухмылка, короткий смешок... Глубокая затяжка.
Глаза -- страшные, черные, чернильные, такие, что зрачок не разобрать... Щурится. Ждет.
-- Ну и как? Посмотрели? -- я не очень удачно копирую тон Романа. Хамелеон мимикрирует под окружающую среду, а я, когда нервничаю, принимаю интонации или настроение собеседника. И сейчас вместо сонной, смиренной и такой привычной тягомотины, ощущаю совсем другое. Не ярость, нет. Азарт. Перехитрить, поймать и уничтожить. Загнать в угол. Победить.
-- Да, вполне...
-- В таком случае я вас не задерживаю, -- я начинаю выбираться из-за стола. Типа разговор окончен, позвольте проводить вас до лифта.
-- А может я сам хочу... задержаться... -- Роман не двигается с места. Ну и что мне с ним делать? Охрану вызвать? Открываю дверь в полутемный общий зал, прислоняюсь к пластиковому косяку. Сейчас мой закуток похож на полупрозрачную цветочную коробку. А сидящий на столе Роман в своем пестром свитере -- на что-то вроде высушенной, но все еще яркой бабочки, которую почему-то прикололи к сухой икебане.
-- Тогда продолжаем дальше. Сколько обычно длятся ваши связи? Варианты: День? Неделю? Месяц? Год?
-- Можно, я выберу звонок другу? -- интересуется Роман загробным тоном.
-- Как насчет помощи зала?
Оказывается, меня все-таки можно вывести из себя. Вот этими вот дикими, тягучими интонациями. Почти хамством. Почти...
-- Роман?
-- У меня минута на обсуждение...
-- Роман!
-- Вас еще что-то интересует?
-- Да, разумеется. Что в черном ящике? Есть ли жизнь на Марсе? Кто убил Лору Палмер?
-- Что делать, кто виноват и где второй носок? -- он потягивается. Натурально, как кот.
Это называется -- попасть в струю. В цель. В яблочко. Когда ответная реплика идет стремительно и точно -- как хорошая подача при игре в теннис. Впрочем, я в него никогда не играл. Зато когда-то ошивался возле корта, смотрел, как играет Динка. А потом мы возвращались вместе домой, перебрасываясь по дороге очень похожими репликами.
-- Роман... Слушайте, а ваши родители знают про вашу ориентацию?
-- Да, знают... -- кофейный запах сигареты усиливается.
-- Ну и как?
-- О, это будет главным украшением вашего материала. Они меня прокляли, -- Роман произносит эту фразу необыкновенно патетическим тоном. Соскальзывает со столешницы и перемещается в общий зал. Ближе ко мне. Сигарета чадит в руке, как модель средневекового факела.
-- Итак, Дмитрий Алексеевич...
-- Анатольевич...
-- Один черт, не мешайте... Итак, была страшная ночь, ревела буря, гремел гром, вспыхивали молнии... Когда мой отец узнал тайну, порочащую наше семейное древо... -- Роман совсем рядом. Можно заглянуть в глаза. Зрачков все еще не видно. Может, обкурился? Хотя... Мне оно не важно. Меня подхватывает волной чужого драйва и выносит куда-то. Подальше от знакомого берега. А я все еще делаю вид, что сопротивляюсь...
-- На глазах рыдающего семейства он приказал мне собрать мои скромные пожитки... Хотя нет, не так.. На глазах рыдающего семейства он распахнул входную дверь нашего фамильного замка.. И бросил в бездонный ров... С балкона пятого этажа... Мою гербовую печать, паспорт и ключи от машины... -- Последние слова Роман выдыхает страшным, хриплым-хриплым шепотом.
-- От фамильного экипажа... -- ляпаю я.
-- Запряженного дюжиной вороных коней.
-- А потом часы фамильного замка пробили полночь и экипаж превратился в тыкву.
-- В брюкву, Дмитрий Анато...
-- Можно без отчества.
-- Как скажете... -- Роман снова усмехается. Переходить на "ты", по видимому, бессмысленно. Тем более, нам даже нечего выпить на брудершафт, разве что -- растворимого кофе из стоящего в коридоре автомата.
-- Дим... Ты еще не ушел, что ли?
Оттуда, из не к ночи будь помянутого коридора, раздается громкий голос Петровны. Ну она-то какого рожна здесь забыла?
Я замираю. И стою, как идиот, в полном одиночестве. Потому что Роман, так и не выпустив из пальцев сигарету, мягко оседает на пол, за угол ближайшего стола.
Дверь скрипит. Замотанная в ворсистую дубленку Петровна недоуменно смотрит на полутемный затихший зал и молочно-неоновый свет, заливающий грани моей стеклянной комнатушки.
-- Ты по мобильнику говоришь? А, ну извини тогда... До завтра, Дим...
Я стою все там же. Только переминаюсь с ноги на ногу. Уши горят: как будто меня только что поймали за каким-то абсолютно неприличным делом... Например, за сеансом эксгибиционизма.
-- Вылезать уже можно? -- шипит из-под стола Роман.
Я киваю.
Сперва в моем поле зрения появляется рука с остатком сигареты. Непроглядная темень спутанных волос, пятнистый свитер, пузырящиеся штанины.
-- Извините... Я увлекся. -- немножко гордо говорит он. И идет тушить окурок.


7.

-- Вас подбросить?
Слева – снег, рыхлый, как подкисшая дынная мякоть. Справа – ржавчина и блеск, стекло и металл, тупорылые бамперы и подернутые шкуркой льда капоты. Под ногами утоптанная полоска жидкой грязи – собачья тропа, крестный путь владельцев пуделей и овчарок из ближайшего дома.
За нашими спинами -- вконец опустевшее здание издательского дома.
Я безнадежно проверяю мобильник. Сила привычки. Потом тяну на себя пассажирскую дверь. Новая или почти новая "Ауди". Крайне неплохо для человека, который младше меня на пять лет и который неизвестно чем занимается. Впрочем, если бы Динка вдруг захотела, я бы, наверное, взял кредит на такую же машину. Я приковываю себя к Роману ремнем безопасности…
В салоне так тепло, что я сразу начинаю цепенеть, засыпать… А расстегнуть куртку при Романе почему-то боязно.
-- Как-то оно неудачно все получилось... -- равнодушно произношу я.
-- Ну почему? По мне -- так весьма забавно... -- выдыхает очередной дым мой сегодняшний водитель.
Мы выплываем на Дмитровское шоссе. На знакомом светофоре нет "пробки". Непривычно. Темнота утыкана фонарями. Оранжевое на черном. Как сигарета в руках Романа.
-- Да... Уже не в порядке интервью, а так просто... Роман, а чем вы занимаетесь?
Я почти уверен, что услышу сейчас что-нибудь про театральное училище. Или про модельное агентство. Про балетную труппу, фотомастерскую, третьеразрядный театрик-студию. Или про загадочный PR, в который теперь уходят без оглядки, почти эмигрируют, выпускники моего собственного вуза.
-- Переделкой нежилых зданий в офисы.
-- Архитектор? -- я пытаюсь вычленить самую творческую профессию в этой сфере.
-- Риэлтор. Ничего интересного.
-- Понятно. А я вот Лит в свое время заканчивал...
-- Ленинградский чего-то там? -- он пытается расшифровать незнакомое слово.
Петербург перестал быть Ленинградом, когда я еще учился в школе. Впрочем, Динка часто мне говорила, что я выгляжу старше собственного возраста.
-- Литературный имени Горького.
-- На писателя что ли? -- мы выпиливаем на эстакаду.
Я киваю. Сейчас он меня спросит, есть ли у меня книги. И мне придется что-то мекать.
-- Вам музыку включить? -- Роман, не глядя, тыкает окурком в забитую пепельницу. Дым опять щекочет воздух.
-- Нет, не надо.
Схема интервью. Вопросы. Блокнот так и остался на столе. После ухода Петровны я стремительно начал собираться. Повторное ощущение того, что мы одни в редакции. Как будто был фальстарт и теперь придется выстраивать всю беседу заново.
-- Роман... А... эээ... Вы всю жизнь в Москве живете?
-- Я похож на приезжего?
-- Нет...
-- Спасибо, -- он скоблит бровь подушечкой пальца.
Чертов окурок все еще дымит. Я брезгливо утаптываю огонек в донце пепельницы.
-- Дмитрий Анатольевич, вас сейчас что-то очень сильно накрыло. Вы меня спрашиваете, а потом ответы не слышите... Как будто вопросы примеряете на себя. -- Роман опять усмехается. Зубы крупные и чересчур блестящие. Щетины нет. А в глаза ему мне смотреть страшно.
-- Накрыло? -- я не хочу его передразнивать, но так, кажется, выходит... -- Просто помните, когда вы говорили... Про Армагеддон... Вы совершенно случайно попали в точку.
Я сливаю Динку. Сдаю за бесценок. Втискиваю семилетний брак в пятиминутный диалог. Я понятия не имел, что я так ненавижу свою жену. За то, что мне ее некем заменить.
Теперь Роман меня допрашивает. Или расспрашивает, как врач во время платной консультации.
-- То есть у вас все было нормально, а потом ее... Вашу жену... переклинило и она начала ходить в церковь?
-- Не совсем. Дело в том, что она всегда хотела ребенка... -- Два года назад мне казалось, что у нас дома живут ручные зверушки -- Овуляция и Лапароскопия. А Динка по вечерам мне рассказывает истории из их жизни.
-- А у вас не получилось... -- утверждает Роман.
-- Практически. Сперва она долго не могла забеременеть, а потом...
А потом ее увезли на "Скорой". Из нашей же редакции. На глазах у сочувственно истерящего бабского коллектива. Через месяц Динка собиралась свалить из этой же редакции в декрет...
-- И она начала вас в этом обвинять? -- Роман снова поворачивается ко мне. Вспышка чужого дальнего света на странно-напряженном лице.
-- Нет... Она вообще со мной почти не разговаривала.
Динка тогда разговаривала с огромной игрушечной собакой, купленной в "Детском мире" во время ритуальной субботней прогулки. Эту обаятельную плюшевую нечисть она потом отволокла в какой-то семейный детдом. Но первое время после выписки псина была динкиным собутыльником.
-- Просто в больнице она познакомилась с одной женщиной.
Роман гулко кашляет и тянется к новой сигарете.
-- Не то медсестра, не то соседка по палате, я не знаю... В общем, сильно верующая.
-- А это, как известно, заразно...
-- Еще как. Только я об этом не знал. Сперва даже обрадовался, что они так много общаются. Потому что Дина ожила. Как будто ничего не случилось. Просто раньше она ходила на теннис, а теперь в церковь. Правда потом она сменила работу. Ну, из издательства ушла, мы с ней работали вместе. Я не настаивал, это понятно. У нас в основном работают женщины, и они ей все время сочувствовали. Хронически. Меня это раздражало, а Дину -- тем более. Сперва она занималась с малышами в церковной школе, по воскресеньям. Она вообще любит детей. И педагог по образованию. А потом устроилась в обычную школу... Ну, там где ваш брат.. Ну, это вы знаете. Просто, черт с ней, с работой... Я нормально зарабатываю, Дина вообще могла дома сидеть. Но она не хотела.
-- А потом она начала на вас давить?
Я снова киваю.
-- Ну да... Чтобы я ходил вместе с ней в церковь.
-- А вы не захотели, -- утверждает Роман.
-- Наверное. Просто... это было как-то нечестно. Получалось, что я хожу на эти службы не из-за Бога, а из-за Дины. Потому что ей так спокойнее. И с постами было то же самое. Выдержал четыре дня, а потом плюнул на все и пообедал копченой курицей.
-- Четыре дня -- это много... -- совершенно серьезно говорит Роман. Илюха, кстати, сказал то же самое. А потом поинтересовался, не нужны ли мне ключи от его квартиры.
-- Не уверен. Дина выдерживает дольше. Ее как будто затянуло...
-- Ее затянуло в пылесос, а вы бегаете снаружи и то кричите, то пытаетесь этот пылесос разобрать... -- Если Роман общается с клиентами в том же доверительном темпе, то неудивительно, что он сумел заработать на нормальную машину.
-- Так и есть.
-- А вы не бегайте. Стойте спокойно. Захочет -- сама вылезет. А еще лучше -- отойдите ненадолго.
-- То есть... -- Илюха обходился без аллегорий. Просто спросил -- "Тебе малолетки нравятся или как?"
-- Прекратите себя грызть, -- устало говорит Роман. -- Вы не плохой, она не хорошая. И наоборот тоже. Это вообще нельзя сравнивать, понимаете... Кто лучше: кошки или собаки? Зеленый цвет или красный?
-- Английский или французский... -- я ловлю логическую цепочку.
-- Ага. И вы тоже. Вы сами по себе... интересный. Без приложения к жене.
-- Да? Спасибо... -- гипотеза лежала на поверхности. Просто, мне было нужно, чтобы ее озвучил кто-то другой.
-- Всегда пожалуйста.
В тишину вклинивается очередной щелчок зажигалки. По бокам тянутся и тянутся серо-стеклянные многоэтажки. Оранжевые жирные пятна фонарей мешаются с мартовской грязью.
Свобода. Пустота. Странная пустота: будто я сейчас отдал Роману что-то некогда ценное, а теперь ставшее для меня обузой. Это надо отметить. Жалко, что Роман за рулем.
-- Дмитрий Анатольевич, вы не против, если я вас высажу у ближайшего метро?
Преступники избавляются от трупов, а потрошители душ -- от собеседников.
Я пожимаю плечами.
-- Мне завтра вставать рано, а вам на другой конец Москвы...
Ничего не понимаю. Костик-то, как и все динкины ученики, живет где-то поблизости от нас. Значит, и Роман должен...
-- Вы что, не живете с родителями?
-- Ну конечно. Я же вам рассказывал: семейное проклятье и гнев отца. Все чистая правда. Ну, за исключением пары деталек.
Роман выворачивается из-под носа заполошно-желтого такси и сворачивает в муторный проезд между типовым зданием милиции и облезлой двенадцатиэтажкой. Впереди уже сияет бодрый пластиковый обелиск с буквой "М" на макушке.
Ремень безопасности. Заедает, путается. Впивается в бок. Я не хочу его отстегивать.
Роман убирает руку от руля и небрежно жмет на округлую кнопку. Щелчок. Нас разъединили.
-- Забавно. Вы ведь совсем не церковный человек, Дмитрий Анатольевич?
-- Ну да.
-- А получилось, что у вас сегодня была духовная исповедь.
Синдром попутчика. Роман думает о том же самом:
-- Вытошнили мне все, как соседу по купе, да?
-- Вы еще и мысли читаете?
-- Нет. Просто это очень банальное сравнение. И есть небольшое отличие. У соседа-попутчика вы можете взять номер телефона, по которому никогда в жизни не позвоните. А меня вам, к сожалению, придется еще пару раз встретить. Или наоборот.
Он возит пальцами по обшивке руля. Теперь обочина проплывает за окном гораздо медленнее.
-- Роман... можно, я вам позвоню?
-- Зачем? Дмитрий Анатольевич, поверьте... Я не служба психологической помощи. И не священник. И даже пиво с водкой не пью, потому как за рулем.
-- Тогда что?
-- Просто, на всякий случай: по средам и субботам я хожу встречать брата.


Нижний замок заедает пятый год подряд. На тумбочке непривычно ярким пятном сияют упоительно розовые детские перчатки -- сегодняшняя Динкина ученица все время их забывает.
-- И сущим во гробех живот даровах...
В ванной журчит вода. Динка мурлычет пасхальный тропарь. Желудок сводит от голода. Запах жареной картошки начинается еще на лестничной площадке.
-- Дима?
Я опять припадаю к дверному косяку.
Кафельная клетка, собственное лицо в овале зеркала.
Динка наклоняется над ванной, вытягивает оттуда мокрую тряпку. Черное, тягучее, траурное... Длинная юбка. Капли с нее срываются тоже тягуче и как-то траурно.
-- Ужинать будешь?
-- Угу.
Динка пристраивает юбку и вновь наклоняется. Отбивает поклон. В ванной у нас еще нет иконы.
-- Дима, послушай... У нас в приходе в воскресенье опять деньги будут собирать. Там ребенок из многодетной семьи, нужна операция.
-- Угу.
-- Дим, просто зарплата в понедельник, а там быстро надо собрать... -- Динка тараторит. Совсем как чтец на церковной службе, когда зачитывает кусок Евангелия.
-- У тебя же в субботу ученики? Или Костик отменился? -- Динка давно перестала брать мои деньги. Ограничилась теплыми вещами.
-- Вроде бы нет... Но там мало будет, Дим... Даже вместе с репетиторскими.
-- Угу. Понял.
-- Дима, можно я завтра свое кольцо обручальное в ломбард отнесу? Там у метро хороший есть, можно побольше выручить. Все равно мы невенчанные, Дим...
Мокрая рубашка поднимается в воздух. Серая. Динка опять постирала все вместе.
Тяну себя за палец. Снаружи кольцо тусклое, в крошечных царапинках. Изнутри гладкое, отполированное кожей. Как новенькое. Белесая полоска кожи. След от кандалов из книжки про беглых революционеров-каторжников. Кожа мерзнет, оказавшись на свободе.
-- Мое тоже возьми...
Я опускаю кольцо в тазик. Мокрое белье лежит тяжелым комом. Как протухшая шкура давно убитого дракона.
-- Ой, Дима... Дим, если ты захочешь обвенчаться, то мы потом другие можем купить... Ну, потом...


Картошка у Динки пригорела. Опустошенная половинка сковороды чернеет поджарками. Холодильник слегка трясется. Золоченая рамка вибрирует.