Объятие

Я все еще держусь за эту гр*****ю жизнь, держусь до последнего, даже когда у меня сводит пальцы, предательски скользящие по самой кромке бытия. Мне хочется разжать их. Руки сводит судорога. Я так устал за последние месяцы, что даже миг падения в манящую темно-синюю пропасть забвения стал бы для меня отдыхом.

Закрыть глаза и ни о чем не думать. Даже если я больше никогда не увижу свет. Пусть меня больше не будет.
Но почему-то я упрямо живу. Принимаю лекарства, хожу на работу, прибираюсь в квартире, покупаю продукты.

По утрам, когда я бреюсь, из потемневшего от времени зеркала на меня с холодным любопытством смотрит худощавый парень под тридцать. У него серые настороженные глаза. Он словно хочет сказать: «Ладно, еще ночь мы продержались. Признаю. Рассвет, новый день, романтика никогда не ослабевающей надежды. А вопрос, друг, вот ведь какой – насколько тебя хватит? Сколько ты протянешь без тепла другого человека? Без ощущения, что ты важен, очень важен для кого-то? Сам-то как думаешь?»

Мы с ним с ненавистью и вызовом смыкаем взгляды в поединке, в котором нет, и не может быть победителя, потому что одинокий, обманутый, надломленный парень с плотно сомкнутыми губами – я сам.
Несмотря на жестокие слова, отдающие эхом в моей голове, парень в зеркале все-таки страстно надеется, что я посмотрю ему в лицо и на следующее утро, потому что, если не станет меня, не станет и его.

Пустота пугает еще сильнее, чем жалкое прозябание отщепенца.

Если бы только мне было с кем поговорить!

Поговорить, разрыдаться на чьем-то плече, чувствуя, как меня гладят по спине, помогая выплакать мой ужас, уснуть в объятиях человека, вставшего между мной и смертью.

Поговорить.

Но я говорю о чем угодно, только не о том, что мучает меня, отравляет сны, будит под утро, не позволяя выспаться, следует за мной неотлучной тенью весь день, чтобы поглотить меня, стоит мне остаться одному в звенящей нехорошей ночной тишине.

У меня ВИЧ.

Ну и что?!

Нас же много, таких, ведь так?!

Какие-то добрые люди с самыми лучшими намерениями устраивают для нас группы поддержки, создают сообщества в Сети, стараются помочь нам принять себя и «жить дальше». Они – свои, они знают, как тяжело продержаться первые месяцы, привыкая к перемене судьбы.

Но я не хочу быть своим среди своих. Я продолжаю жить потому, что мне страшно умереть, а не потому, что мое существование полно смысла, восход Солнца вызывает у меня благоговение, а в лунные ночи мне хочется мечтать. Для меня ужасно стать своим для таких же отброшенных на обочину жизни простофиль, веривших в добрые сказки и всепобеждающую любовь.

Как, интересно, проходят встречи мужчин, проигравших решающую жизненную битву?! Мне на ум приходят увиденные в кинофильмах сцены заседаний клубов Анонимных Алкоголиков. Комната с видавшей виды мебелью, стулья полукругом, плакаты на стенах, что-нибудь вроде: «У меня ВИЧ, и жизнь прекрасна!».
Наверное, там, под понимающими взглядами парней, мне нужно будет встать и в нескольких словах рассказать о себе?

-Здравствуйте, я – Кирилл, и у меня ВИЧ. Меня заразил мой бывший парень. Да-да, тот самый, с которым я собирался прожить всю жизнь. Тот, с которым мы говорили о верности, честности друг с другом, доверии, ответственности за любимого человека. Точнее, как я сейчас понимаю, говорил я. Он слушал и соглашался – то, что я высказывал, было так банально, что и возразить-то было нечего. Иначе получилась бы дискуссия в духе: «Впадает ли Волга в Каспийское море?». Вы, наверное, думаете, что мы были парочкой наивных юнцов или двумя вечными юношами, решившими никогда не взрослеть и не принимать никаких важных решений? Но это не так. Мы с ним встретились уже сложившимися людьми, оставившими за плечами немало горестей и испытаний. Понимаете? Великая ирония судьбы именно в этом – мы договорились, что будем очень, очень осторожны при случайных встречах с другими парнями. Мне казалось, что тот далекий, сложный, как мне казалось, разговор был разговором двух зрелых людей. И я не смог, не нашел в себе сил остаться с Ильей, когда он сухо сообщил мне, что знать не знает, от кого получил вирус – их было много. Других было много. Если бы он сказал мне, что страстно влюбился, или хотя бы увлекся кем-то одним, думаю, я принял бы его слова. Тогда речь шла бы о чувствах; мне было бы больно признать, что я упустил что-то важное в наших с Ильей отношениях, но я смог бы простить и его, и себя. Но узнать, что я никогда не был для него важен… Это меня убило.

- Опасность захватывает, - говорил мне Илья, затягиваясь сигаретой. – Наверное, это сродни русской рулетке. Или, знаешь, я в детстве любил быстро-быстро пробегать по высокой узкой стене за соседними с моим домом гаражами – это было опасно, упади я, легко не отделался бы. Ожог чувств… не знаю, как это описать…. Ощущение, что я по-настоящему жив, что риск, уж риск-то у меня никто не сможет отнять. Ты считаешь меня подонком. Ну, так и есть. Никогда не смогу быть таким, как ты – не смогу подлаживаться под жизнь. Не смогу тлеть. Лучше вспыхнуть и сгореть, чем коптить небо.

И он добавил:

- Я не о чем не жалею. Просто я люблю не так, как ты. Давай останемся вместе, зачем расходиться? Мы вроде бы притерлись друг к другу. Вдвоем легче выживать. Подумай. Я всегда был таким, только ты не все обо мне знал. Я все тот же.

Я чувствовал, что падаю, и никак не могу достичь дна, в холодное ущелье отчаяния. Илья был незнакомцем, совершенно чужим для меня человеком, я так ничего и не узнал о нем за все время нашей жизни вдвоем – я любил придуманный мной образ.

После того, как я узнал, что вирус добрался и до меня, еще какое-то время, пару месяцев, я оставался с Ильей. Инерция. Душевное оцепенение, такое глубокое, что оно походило на медленное умирание всех чувств.

Чуть позже я понял, что Илья стал вызывать у меня отвращение. Он продолжал жить, как ни в чем ни бывало; казалось, для него получить вирус и стать зависимым от не очень-то любезного к гомосексуалам государства было естественной частью вольной гейской жизни.

Потом во мне всколыхнулось глубокое, забытое, как мне казалось, чувство презрения к самому себе, знакомое мне по юности. Тогда я больше всего боялся превратиться в гомосексуала, каким его
представляют обыватели – жеманного, неприлично нежного для мужчины и обреченного в лучшем случае на псевдо-творческую профессию, а в худшем – на участь продавца в каком-нибудь бутике и вынужденного смириться с косыми взглядами клиентов и клиенток.

Ну что же, сказал бы я внимательно слушающим меня серьезным мужчинам, я стал дизайнером – веб-дизайнером и иллюстратором. В меру талантливым. Что это за мера таланта? Достаточно талантливым, чтобы те люди на моих работах, кто знает, что я - гей, считались со мной.

Понимаете ли, продолжил бы я, отношения с Ильей были очень, очень важны для меня. Я мог жить в семье, с любимым человеком – и это говорило о том, что я ничуть не хуже ровесников - натуралов.

У меня была иллюзия, что я не такой гей, как другие; я был хорошим, способным на любовь, духовным, если угодно.

Я лгал самому себе. Моя прежняя жизнь была заботливо построена на зыбучих песках самообмана и заблуждений.

Поэтому крах отношений с Ильей стал абсолютным – я утратил иллюзии не только насчет его, но и насчет себя.

Но все это мне некому сказать. Я одинок. Одинок.

Чтобы не сойти с ума, или чтобы сойти с ума незаметно и безболезненно, я провожу много вечернего времени в Сети. Читаю, что пишут другие; я боюсь, что стоит мне начать с кем-то общаться, я разом выпалю всю свою историю, испугав ни в чем не повинного человека, и он исчезнет, сделав окружающую меня пустоту еще безысходнее.

Тихим, ужасающе тихим вечером пятницы, когда меня подташнивает, то ли от привыкания к лекарствам, то ли от голода, потому что я не могу заставить себя встать, пойти на кухню и что-нибудь пожевать, я ломаюсь.

Кто-нибудь, услышьте меня, пожалуйста! Я еще жив!

Я всхлипываю и ни с того, ни с сего пишу какому-то пареньку, если это вообще живой человек, конечно же, а не придуманный кем-нибудь виртуальный образ:

- У меня ВИЧ.

Слова уходят прежде, чем я успеваю опомниться и стереть их. Ну вот, теперь этот ginger_boy исчезнет – смысл тратить время на убогого?!

- Бедный мальчик! Держись! Давно?

Я читаю эти четыре слова и так, и этак. Сознание отказывает признавать очевидное – меня, пусть на мгновение, услышали.

- Недавно.

- Бывший?

- Откуда ты знаешь?

- Догадался. Жестоко. Больно?

- Очень. Иногда нет сил, чтобы жить.

-Для жизни нужны не силы.

-А что же нужно?

-Страсть. Страстное желание жить. Жить не сложно. Если понять, как.

- Ты прямо мудрец. Сколько тебе лет на самом деле? 50?

- Примерно. 29.

- Ровесник. А ты тоже… плюс?

- Нет, насколько я знаю.

Замираю на миг. Меня охватывает ощущение, что я, прокаженный, разговариваю со здоровым человеком, изучающим меня, как жуткий экспонат кунсткамеры, уродца в банке со спиртом. Теперь мне самому хочется исчезнуть. Что он может знать о моей жизни, это ginger_boy?!

На экране появляются слова:

- Есть хороший знакомый с ВИЧ. Я не чужой.

Как он почувствовал, что я хотел отключиться?

- Нет страсти, ушла, - пишу я. – Я больше ни во что не верю.

- Значит, ты и не верил. Невозможно перестать верить, если ты поверил - вера не рациональна. Ты утратил свою систему убеждений.

Потираю виски. Вера не рациональна. Иррациональна. Да, он прав, этот загадочный парень; какой странный разговор в Сети!

Я вдруг с ужасом понимаю, что он может в любой момент исчезнуть. Оборвать переписку.

На экране появляются слова, его ответ на мой немой крик отчаяния:

- Лови мои координаты. Почту проверяю часто, но могу быть занят целый день. И мобильный. На всякий случай. Ты ведь в Москве?

- Ага.

-Ну и я. Слушай, надо поработать. Отключусь ненадолго.

- Спасибо. Что ты есть.

- Я старался : - )

- Подожди! Эй! Мой телефон! И почта!

- Ага. Тебя как зовут, кстати?

- Кирилл.

- Тимофей. Не смейся : - ) Тим. До связи! И помни – станет легче, обязательно станет легче.

Я перевожу дух. Что же это такое происходит?!

У меня мелькает дикая мысль, что, возможно, парень – ловец душ из какой-нибудь тоталитарной секты, промышляющей людским горем и одиночеством. Чувствую себя пенсионером, у которого отбирают квартирку. Буду скитаться по улицам, подгоняемый пробирающим до костей осенним ветром.

Потом меня накрывает волна болезненного раздражения. Ну и что с того, что у него приятель с ВИЧ? Он все равно не понимает, каково это – знать, что вирус никогда не покинет мое тело. Ему не нужно стоять в очереди в аптеку, не поднимая глаз, потому что именно здесь получают свои лекарства люди с ВИЧ, и прийти сюда – все равно, что сообщить окружающим о своем диагнозе. И не только о диагнозе – о своей глупости, или, что еще тяжелее – о ненависти к самому себе, скрытой, коварной, разъедающей душу ненависти, толкающей к разрушению, опасности, неверию в любовь.

Мы все сами виноваты, разве нет?! Что об этом может знать посторонний?!

Встаю. Мне надо выйти из дома, но я не могу. Люди стали пугать меня; их уязвимость передо мной кажется мне чудовищной. Когда я случайно порезался листом бумаги на работе, и одна из наших милых девчонок кинулась ко мне с пластырем, я чуть не грохнулся в обморок – она не знала, что со мной, и собиралась как ни в чем ни бывало вытереть мою отравленную кровь , хотела дотронуться до меня!

Если понять, как жить.