Узнаем друг друга по линиям

Я – прямая. Прямая, которая отображается на кардиомониторе под пронзительный писк приборов, когда у человека останавливается сердце. Все мои линии такие же прямые. Прямые порезы. Прямые шрамы. Прямая линия кардиограммы остановившегося сердца. Я соткан из миллиона таких же прямых.
Я – лучший работник года службы доверия. Каждый день я спасаю беседами по телефону от двадцати до пятидесяти потенциальных самоубийц. Они рассказывают мне причины, по которым им не хочется жить. Они рассказывают, как их бросил любимый человек в годовщину отношений, умер единственный родственник или они просто потеряли смысл жизни. У кого-то собаку переезжает машиной или сдыхает любимый хомяк. В конце разговора они говорят, что я спас им жизнь и благодарят меня. Некоторые даже просят мой адрес, чтобы написать мне благодарственное письмо или послать коробку конфет. Адрес я не даю никому.
Я – лучший работник года службы доверия. Мне предложили эту работу в добровольно-принудительном порядке, как часть реабилитационной терапии после неудачной попытки самоубийства. Так добровольно-принудительно обычно предлагают человеку отдать кошелек и все ценные вещи, приставив пистолет к его виску. Моим пистолетом была психиатрическая клиника. «С компетентным персоналом, условиями на высшем уровне и высокой квалификацией врачей». Я подумал и согласился на работу в службе доверия.
Я – лучший работник года службы доверия. Каждый день я спасаю беседами по телефону от двадцати до пятидесяти потенциальных самоубийц. А ещё я не хочу жить.

Моё утро официально начинается в девять утра. На деле оно начинается примерно в десять, потому что я никогда не слышу будильники. Мне кажется, где-то на подсознательном уровне я надеюсь, что если я буду не слышать будильники и каждый раз опаздывать на работу, у начальства лопнет терпение, и меня уволят. Тогда мне скажут, что меня забирают в клинику, и утром за мной приедет машина, я скажу «конечно», и к утру меня найдут со вспоротыми венами в ванне. Меня не увольняют.
Я прихожу на работу к одиннадцати, телефоны разрываются, операторы потягивают кофе и устало трут виски в промежутках между шквалом звонков.
Я снимаю трубку.
Хриплый голос человека, который явно прокурили и проплакали, сообщает мне:
— Я решил покончить с собой. Через пять дней, потому что это моё любимое число. Каждый из этих дней я хочу с кем-нибудь разговаривать. Обо всем на свете.
— Окей, давайте сначала разберёмся, что вызвало в вас желание покончить с собой, — говорю я. Я не дурею от количества вылитой на меня информации в первой же реплике звонящего, потому что за полтора года работы в службе доверия получаешь иммунитет к огромному количеству слов, оригинальных заявлений и нестандартному началу разговора.
— А давай ты просто заткнёшься, и я расскажу тебе, как охуенно купаться в озере в ливень, — обрывает меня мой собеседник таким тоном, что будто если я не соглашусь, он материализуется через телефонную трубку и выбьет все зубы мне в глотку.
От неожиданного напора я действительно умолкаю на пару секунд, чем тут же пользуется мой потенциальный самоубийца, и, так и не посчитав нужным представиться, с головой ныряет в рассказ.
— Это непередаваемо. Адский дождь, ты бежишь по траве к лесному озеру, на ходу стягивая с себя одежду, с разбегу вбегаешь в воду, и вот ты в воде, и с неба льёт вода, и ты как между двух озёр, земного и небесного, понимаешь? Ты – вода. Ты – дождь. Понимаешь? — спрашивает он, и на секунду мне кажется, что ему, правда, важно услышать моё мнение. Я ни разу не купался в озере в дождь.
— Почему ты работаешь "матерью Терезой"? — интересуется через несколько секунд звонящий.
— Эта тема является одной из тех, которую нужно поднимать после пятого стакана виски, — говорю я. У меня есть чёткая разбивка тем разговоров по категориям. Неудавшаяся личная жизнь может начать обсуждаться поле третьего стакана виски, неудавшееся самоубийство после пятого, смерть любимой шиншиллы потянет и после первого.
— Не вопрос, у тебя ещё пять дней, чтобы пригласить меня выпить, — любезно замечает мой собеседник.
— Прости, я не имею привычки смешивать работу и личные отношения, — отвечаю я. Хочется кофе и почему-то дождя. — Служба поддержки отдельно, дружба, собутыльники и потрахушки отдельно.
Вообще, согласно установленным правилам, операторам службы доверия подобное нельзя говорить, но мне наплевать. Я каждый день нарушаю правила, опаздываю на работу, меня всё никак не уволят, и я лучший работник года.
— Ты невыносим, — меланхолично произносит трубка. — Было приятно пообщаться. Созвонимся завтра, — прежде чем я успеваю открыть рот, раздаются громкие гудки, эхом отдаваясь в моей голове.

На следующий день я опять опаздываю на работу, и, не успеваю я подойти к своему столу, приходит Вероника и говорит:
— Тут на линии уже час висит парень, который согласен разговаривать только с тобой.
У Вероники роскошные темные волосы до талии, пятый размер груди, она давно влюблена в меня, а я влюблен разве что в свой домашний бар.
Я говорю Веронике «спасибо», беру трубку, выдыхая туда «алло» и слышу знакомый голос.
— Давай познакомимся всё-таки, — говорит мой собеседник. — Я вчера совсем забыл представиться. Артур.
— Никита, — говорю я в ответ.
— Ты тот самый, который лучший сотрудник года? — интересуется Артур.
— Откуда ты узнал? — спрашиваю я свою очередь я.
— У вас на сайте в разделе новостей фотография с твоей улыбающейся рожей и подписью про сотрудника года, — скучающим тоном говорит Артур. Что-то чиркает. По-моему, он прикуривает сигарету. У него прокуренный голос того, кто выкуривает от нескольких сигарет до пачки в день в зависимости от паршивости ситуации. Судя по всему, последние несколько месяцев у него были паршивы до крайности, потому что хрипит он просто ужасно.
Я тоже хриплю. В глубине меня живёт наивная надежда пассивно убить себя через злоупотребление никотином и алкоголем. Каждый раз, когда я делаю очередную затяжку, я представляю, как на шаг приближаюсь к раку лёгких. Каждый раз, когда я вливаю в себя неразбавленный виски, я представляю, как моя печень потихоньку лишается жизни. Каждый раз, когда я наутро после этого смотрю на себя в зеркало, я представляю, как оттуда на меня смотрит живой мертвец. Хотя последнее можно не представлять, оно и так есть.
— Я тут думал, как буду убивать себя, — делает чистосердечное признание Артур. — Любишь море?
— Не знаю, я ни разу не был на нём, — говорю я. — Ты решил утопиться?
Я тут же понимаю, насколько бестактно с моей стороны это звучит, и начинаю думать, как исправить положение. Но, по-моему, Артур не обижается.
— Нет, я всегда любил пистолеты и море, — рассеянно отвечает он. — Поэтому съезжу куда-нибудь к Балтийскому морю, выбреду на дикий пляж и прострелю себе мозги. Хочу, чтобы последнее, что я помнил об этом мире, был шум волн. Хочу, умирая, чувствовать солёный запах и близость морских объятий. Это лучшее, что может быть в жизни.
Примерно на этом моменте мне становится больно где-то внутри себя. Ощущение, что мои внутренности аккуратно перерезают пополам холодными ножницами. Сердце, легкие, печень, кишки. Меня самого перерезают пополам.
Он не говорит ничего особенного, но у меня перед глазами встаёт дикий, заросший кустами пляж, и чистое Балтийское море, и красный песок у самой кромки прибоя.
— Почему ты решил умереть? — наконец, спрашиваю я, чтобы создать хотя бы видимость адекватного разговора, потому что мои коллеги начинают странно на меня коситься.
— Я уже давно мёртв, — по голосу ясно, что Артур улыбается. — Знаешь, что я себе напоминаю?
— Что? — на автомате спрашиваю я.
— Прямую, которая отображается на кардиомониторе в больничной палате после того, как человек умирает, — он прерывается на секунду, и я слышу, как он явно с наслаждением выдыхает дым. — Нихрена не чувствую. Вообще. Ни эмоций, ничего. Я как живой труп. Пусть лучше уж мёртвым трупом буду. Хотя это какое-то масло масляное.
Я хочу дёрнуть "стоп-кран", остановить жизнь на этот моменте и перестать мысленно завязываться в узел. Это похоже на дурной сон, когда мне звонит незнакомый парень и говорит моими же словами мои же мысли. Говорит меня.
Если мы все – линии, то я – прямая, а он – прямая, врезающаяся в меня и превращающаяся от этого столкновения в зигзаг. Превращающая нас обоих в два зигзага, сцепленных между собой. Это какое-то сумасшествие.
— Ник? — это сокращение моего имени крайне внезапное и на редкость фамильярное, но я пропускаю мимо ушей. Облизываю пересохшие вмиг губы и смотрю по сторонам, проверяя, не заметили ли остальные мою поехавшую крышу. Мне кажется, это сложно не заметить, т.к. она не просто едет, её срывает к чёрту ураганом слов, сказанных хрипловатым прокуренным голосом.
— Да, я просто… — начинаю я, но Артур меня перебивает:
— Спасибо, что выслушал. До завтра.
Когда он вешает трубку, ещё несколько минут я сижу в оцепенении. Потом подходит Вероника, касается моего плеча, от чего я вздрагиваю, будто меня насквозь прошибает током, и интересуется, не хочу ли я кофе. Я смотрю на неё невидящим взглядом и ухожу курить.

Вечером я пью виски в баре, много виски, в компании Вероники и ещё пары коллег. Они смеются, шутят идиотские шутки, танцуют и отлично проводят время, Вероника всё время норовит вытащить меня танцевать, и я знаю, зачем ей это: она хочет обнимать меня за шею во время медленных композиций, шептать мне на ухо, что мы можем поехать к ней домой, и говорить, что она так часто видела меня в толстовке с Бэтменом, что ей очень непривычно лицезреть меня сейчас в сером свитере. А я знаю, что я буду норовить либо разбить ей лицо, дабы наконец она замолчала, либо взорвать весь бар и просто сбежать. Поэтому, когда она хватает меня за руку в очередной попытке вытащить на танцпол, я отрицательно качаю головой и аккуратно забираю руку.
Дома я вытягиваюсь в ванне, читаю Буковски, снова пью виски, и где-то во мне всё ещё отдаётся эхом, ударяясь об рёбра, негромкие слова «Хочу, чтобы последнее, что я помнил об этом мире, был шум волн. Хочу, умирая, чувствовать солёный запах и близость морских объятий. Это лучшее, что может быть в жизни».
Я решаю, что можно съездить на море хотя бы раз в жизни.

Утром следующего дня Артур звонит ровно в полдень. По иронии судьбы, он сразу попадает на меня, и ему не приходится просить другого оператора соединить его с «лучшим сотрудником года». И он, как обычно, не здоровается.
У Артура опять ровный, спокойный голос, но, если вслушаться, можно заметить, что он немного дрожит.
— Я очень люблю видеть сны, — говорит он. — Когда-то они были для меня спасением от реальности. Весь день я ждал момента, когда можно будет снова ложиться в кровать.
— А что произошло потом? — спрашиваю я.
Он молчит несколько секунд.
— Мне начали сниться кошмары, — снова повисает недолгая пауза. — Кошмар. Один и тот же.
Мне полагается спросить, какой, но я молчу, предоставляю ему право самому решать, хочет ли он конкретизировать или нет.
— Мне снится, как меня разрывает пополам. На два разных человека, — Артур вздыхает, и этот вздох отзывается ноющей болью где-то под ключицами. — Будто меня ножом кромсают надвое. А потом тот, второй я, убивает первого. Каждый раз новыми способами. Пыряет ножиком, душит, разбивает голову об пол.
По-хорошему, я должен сказать, что ему необходима помощь специалиста. Я этого не говорю. На интуитивном уровне я знаю, что это не то, что стоит сейчас говорить.
— Попробуй, засыпая, представлять себе море, — вдруг говорю я. — Его волны, пену, соль. Думай о море.
— Ты такой странный¸ но ты мне нравишься, — говорит Артур в ответ и вешает трубку.

На четвёртый день он рассказывает, что любит пасту, вегетарианскую лазанью, пиццу без мяса и перца, и вообще обожает итальянскую кухню. Мы говорим о еде все десять минут нашего разговора, а после работы я иду ужинать в небольшое итальянское кафе около дома. Совершенно случайно.
На пятый день Артур говорит, что он купил билет на море. Называет аэропорт, время и номер рейса. Говорит мне «спасибо». А я не знаю, как ему сказать, что я тоже представляю людей в виде линий, и у меня ощущение, что между нами произошло столкновение двух параллельных прямых, которые никогда не должны были пересечься, но мы случайно опровергли эту теорему, доказали обратное, взорвавшись кривыми и зигзагами, а ещё я ел вегетарианскую лазанью вчера, мне понравилось, и я ни разу не был на море, но мне очень хочется.
Некоторое время мы просто молчим.
— Я впервые в жизни говорил с кем-то откровенно. Спасибо, — говорит Артур.
Я могу спросить, как так вышло, что ему было некому рассказать про море или пиццу. Или сколько ему лет, хотя по голосу примерно около двадцати. Или есть ли у него семья, и если да, то почему никто не замечает, что происходит с ним. Вместо этого я говорю:
— Я рад, если помог хоть чем-то.
Когда я аккуратно кладу трубку на рычаг, подходит Вероника и спрашивает, иду ли я сегодня вечером с ними в бар. Я несколько секунд молча смотрю на неё, а потом говорю:
— Ты знаешь, никак не выйдет. Я завтра уезжаю в отпуск на море, нужно собрать вещи.
Она начинает недоумённо моргать густо накрашенными ресницами и уходит. Я звоню в названную Артуром авиакомпанию и заказываю у них билет на рейс, про который он говорил. Вечером я кидаю в потёртый рюкзак недочитанную книгу Буковски, толстовку с Бэтменом и солнечные очки.
Утром в аэропорту я пытаюсь понять, что я делаю. Я пытаюсь успокоить себя, что мой долг как лучшего сотрудника года службы доверия – помогать своим потенциальным клиентам всем, чем я могу. Поэтому я прохожу регистрацию, опаздываю на посадку, слишком долго выбирая в дьюти-фри виски, и, когда захожу в самолёт, прохожу практически в самый хвост салона, где на сиденье возле иллюминатора сидит, нахохлившись, взъерошенный парень в слишком большом балахоне и слишком драных джинсах. Кажется, он забыл утром расчесаться или принципиально бойкотирует средства для укладки волос.
Я обещаю себе, что если сейчас ошибусь, тут же вернусь обратно.
Я сажусь рядом с ним, касаюсь его плеча, чтобы привлечь внимание, и тихо говорю:
— Хотя бы сегодня тебе не снились кошмары?
Он вздрагивает всем телом, резко оборачиваясь, и, когда я перехватываю взгляд зеленых глаз, то понимаю, что я не ошибся. Значит, обратно можно не возвращаться.

Когда мы, наконец, отыскиваем дикий пустынный пляж, и выясняется, что Артур таки умудрился достать пистолет, но забыл к нему патроны, я долго истерически смеюсь, упав на песок.
Когда следующие два дня мы обходим просто вдоль и поперёк весь берег, мы решаем не покупать обратные билеты.
Когда через месяц я звоню на свою старую работу в службу доверия и говорю своему начальнику, что я жив, цел, орёл и больше не буду у них работать, потому что живу в другой точке карты, и вообще меня тошнит от службы доверия и психологической помощи, я решаю капитально изменить сферу деятельности и попробовать заняться издательским делом. Артур потихоньку проникается любовью к фотографии (на день рождения я дарю ему неплохую зеркальную камеру), а по вечерам мы выбираемся на пирс, я пою песни Брайана Молко (и, конечно, это ужасно, потому что песни Молко может нормально петь только Молко) и играю на гитаре, а Артур пританцовывает вокруг с чёрной шляпой, подпевает (со слухом у него ещё хуже, чем у меня) и просит прохожих подкинуть сколько не жалко музыкальным дарованиям на мороженое, которое мы покупаем потом в ларьке напротив.
Когда через год за завтраком сонный Артур, отчаянно краснея, сердито бурчит, что, кажется, влюбился в меня и не может засыпать без того, как я его обнимаю и сонно соплю ему в шею, я чувствую что-то похожее на маленькое спазматическое счастье. Наверное, это две наших прямых линии окончательно становятся сумасшедшими зигзагами и плотно сцепляются друг с другом.
Не верьте тому, кто говорит, что всё о человеке можно узнать по глазам. Либо он наивный идиот, либо просто не знает, что не прав. Вся наша история жизни и нас самих – это линии.