Узнаем друг друга по имени

Мне 21, три написанных мной книги мгновенно стали бестселлерами, я никогда не даю интервью, мир знает меня как Рому Винтера, одного из самых популярных молодых авторов, я знаю себя как больного на голову идиота, который заблудился в жизни. Мой агент говорит, это просто затянувшаяся депрессия. Он говорит, у меня есть всё, что нужно для хорошей жизни. Он говорит, миру был нужен второй По, только уже современный, и, благодаря мне, мир его получил. Он говорит, что нужно найти хорошего психотерапевта, начать общаться с прессой и устроить международный тур с масштабными презентациями последней книги, раздачами автографов и съемкой для толстых глянцевых журналов вроде Vogue. Пока он говорит, мне хочется зашить ему рот, чтобы он перестал нести эту чушь, и заткнулся навсегда. В конце концов, мне не так уж необходим агент. Проблема в том, что я не знаю, что вообще мне необходимо.Мне пишет очень много народа. В письмах, которые приходят на адрес издательства и разборкой которых также занимается мой агент, подростки благодарят меня за то, что я создаю новый, особенный мир, женщины за тридцать пишут, что были бы не против со мной познакомиться и просят мою фотографию, мне предлагают начать вести собственное телешоу или хотя бы передачу на радио. Для всех этих людей я – человек без лица. Они видят меня на улице каждый день, но не догадываются, что проходят мимо человека, написавшего книги, которые они смели с полок книжных магазинов быстрее, чем последнюю часть «Гарри Поттера». По их мнению, тощий мальчишка в майке с логотипом "Нирваны" и порванных на коленях джинсах не может быть одним из самых нашумевших писателей последних двух лет. Я надеюсь, что ситуация останется такой же навсегда. Я – только имя, знакомое многим людям. Я – строчки на белой плотной бумаге, пахнущие типографской краской. Я – мягкие обложки и твёрдые переплеты подарочных изданий.
Месяц назад агент приносит мне большой чёрный конверт. Он вскрыт, потому что агент вместе с охраной вскрывают все письма, которые мне приходят. На передней стороне конверта выцарапано чем-то, напоминающим канцелярскую замазку, корявое «Макс». Агент говорит, что ему показалось, что я захочу на это взглянуть. Я говорю, что ему зря так показалось, но он настаивает. Он оставляет конверт на столе и уходит, замечая перед тем, как закрыть дверь, что мне не стоит пить среди дня. Я смотрю на «Джемесон», подмигивающий мне янтарным блеском и кубиками льда, и прошу агента уйти уже, наконец.
Там рисунки. Четыре рисунка и короткая записка. Почерк мелкий и округлый, мне он нравится, поэтому я читаю сначала записку, а потом смотрю рисунки. Макс говорит, что мои книги – лучшее, что было в его жизни. Я – лучшее, что было в его жизни, говорит он. Когда он читает их, у него возникает ощущение, будто мы знакомы уже давно. Он спрашивает, описываю ли я в книгах свои фобии, как По, или это просто случайные идеи, пришедшие мне в голову. Он признается, что не знает, как я выгляжу, потому что нигде нет моих фотографий, поэтому он попробовал нарисовать меня таким, каким себе представляет. И надеется, что мне понравится. Я делаю глоток виски. В конце записки маленькая приписка, в которой Макс интересуется, не буду ли я против, если он будет писать мне регулярно. Я делаю ещё один глоток и смотрю на рисунки. Теперь я не чувствую вкуса виски, воздуха и всего остального, потому что мир сужается до четырех листов формата А4.
На них – я. Я иду по улице, я сплю, я курю, я смеюсь. У меня чёрные встрёпанные волосы, драные джинсы и майки с логотипами олдскульных рок-групп. Внутри меня что-то проворачивается и резко выходит из строя. Так не бывает. Так не должно быть.
Надо написать ему ответ и спросить, как он смог нарисовать меня в точности таким, какой я есть. Почему он считает, что мы знакомы уже давно.
Я не умею писать письма. Я вообще не умею общаться с людьми. Мне становится так страшно, что все слова прилипают к языку, будто его макнули в суперклей, а я могу только стоять и раскрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Я разговариваю только со своим агентом. Мне намного легче писать книги, чем говорить с людьми.
— Хочешь, я что-нибудь отвечу твоему талантливому художнику-поклоннику? — интересуется мой агент на следующий день.
— Не хочу, — отвечаю я, потому что я действительно не хочу, чтобы он совал свой нос в эти рисунки и строки, написанные мелким круглым почерком.
Дома я убираю чёрный конверт в верхний ящик стола и запираю его на ключ. Каждый вечер я достаю конверт обратно, читаю короткую записку и смотрю на свои портреты. Пока через пару недель не приходит новое письмо. Когда агент приносит мне его, и я вижу «Макс», процарапанное белой замазкой, пульс на мгновение сбивается со своего ритма и выстукивает во мне «макс-макс-макс».
На рисунках снова я. Варю кофе, пишу очередную книгу, обречённую стать бестселлером, пью колу на скамейке. Макс пишет, что так и не получил от меня ответа, но всё равно хочет продолжить рисовать для меня и писать мне письма. По его мнению, мне одиноко. Ему кажется, мне нужен кто-то, кто не даст мне утонуть в городе и чёрных буквах на белых страницах своих книг. Мне, в свою очередь, кажется, что он слишком прав. А моему агенту кажется, что я стал слишком нервным.
Макс пишет мне каждые две недели. Он посылает мне по три или четыре рисунка и прикладывает маленькую записку. Мой агент уже понял, что, когда при разборке почты от поклонников ему попадается на глаза большой чёрный конверт, надо его взять и, не вскрывая, отнести мне. И сделать вид, будто то, что я давлюсь и начинаю кашлять виски – это нормально.
Я пишу новую книгу, мой агент пишет во всякие журналы и газеты, организовывая ей пиар-кампанию, Макс пишет мне, посылая рисунки. Иногда я задумываюсь, как он выглядит. Иногда мне хочется ответить ему или даже пригласить выпить, но, когда я беру в руки ручку и чистый лист бумаги, пальцы начинают дрожать и перестают слушаться. А потом Макс перестаёт мне писать.
Сначала я думаю, что он занят и у него нет времени. Потом я думаю, что проблемы с почтой. Потом я думаю, что агент куда-то случайно или специально дел письма Макса. Потом я думаю, что Максу просто это всё надоело.

Я захожу в парк, редкие собачники торопятся домой, фонари бросают на аллеи свой тусклый свет, и темнота опускается всё ниже, аккуратно придавливая меня к асфальту. У меня ощущение, что меня уже давно придавило к этому асфальту. Придавило, размазало, мешая с грязным снегом, разорвало и распылило, будто я никогда не существовал.
Мне не хочется возвращаться домой. Я больше не провожу вечера за перечитыванием писем Макса, я снял все рисунки со стены над кроватью, я хочу также снять с себя воспоминания и мысли. Последнее пока не получается. Поэтому я просто начинаю любить бродить по ночному городу и как можно позже возвращаться домой.
На снегу валяются какие-то бумаги. Их так много, что они лежат на аллеях, в сугробах сбоку, и застревают между голых веток деревьев. Я думаю, что это – последствия какого-то флешмоба, либо рекламные флаеры с заказом пиццы, роллов или чего-то в этом духе. Когда я поднимаю один листок, с него на меня смотрю я сам. Я стою посреди аллеи парка, сжимая в руке рисунок. Сначала я думаю, что схожу с ума. Это странно, потому что, по моему мнению, я должен был сойти с ума уже давно. Потом я поднимаю второй лист и снова вижу себя. На третьем обнаруживается кот. На четвёртом и пятом – небо. И техника исполнения настолько знакома, что внутри меня что-то ухает и больно сжимается. Дальше я просто иду и подбираю рисунки так, что, когда я подхожу к мосту, возле которого след, выстланный бумагой, обрывается, у меня в руках уже весьма увесистая стопка творений. На мосту никого нет, кроме темного силуэта парня, который сидит на перилах, свесив ноги. Когда я подхожу ближе, то замечаю, что у него короткие волосы, шапка с помпоном, рядом валяется толстый альбом для эскизов и зачехлённая гитара. Ближайший фонарь светит едва-едва, и, кажется, медленно умирает, но я всё равно успеваю разглядеть в тусклом свете три буквы, выцарапанные на чехле замазкой. Мне даже не обязательно присматриваться, чтобы знать, что там написано «Макс». Я стою за спиной парня, который присылал мне рисунки и письма, а потом внезапно исчез, у меня в руках – стопка его работ, собранных по всему парку, и такая же стопка вопросов, а он соскальзывает с моста вниз.
Я бросаю рисунки, которые, кружась, устраивают бумажный снегопад, и, перелезая через перила, прыгаю следом. Река глубокая, она никогда не замерзает, я никогда не спасал самоубийц и не знаю, что здесь вообще происходит. Когда я кое-как вытаскиваю Макса на берег и выбираюсь туда сам, мне кажется, что я сейчас умру от переохлаждения, общего шока или всего сразу, а он шумно отфыркивается, пока я вскакиваю со снега и трясусь, весь мокрый, обалдевший и нервный. Потом он поворачивается, видит меня, и, кажется, становится куда более обалдевшим, чем я.
Я открываю рот, чтобы сказать, что случайно оказался в этом парке. И что какого чёрта он творит. И почему он перестал мне писать. И что он классно рисует. Но я опять не могу выдавить ни звука, а просто стою, дрожа, в мокром пальто, и смотрю на Макса.
— Рома? Ты…Ты что тут… — он осекается, я машинально отмечаю, что у него красивый голос, а ещё, что если я останусь на холоде чуть больше, Макс будет говорить с моим хладным трупом.
Ситуация абсурдна до мозга и костей, об этом вполне можно написать книгу, я зажмуриваюсь, пытаясь оформить миллион своих мыслей в одно предложение, но у меня это не выходит, поэтому я ограничиваюсь одним словом:
— Такси? — по-хорошему, это значит «Мы рискуем словить воспаление легких со всеми вытекающими последствиями, я живу недалеко и у меня есть сухая одежда, я очень рад тебя видеть, пусть даже при таких обстоятельствах, но понимаешь, я социофоб, я не могу нормально говорить с людьми, и это основная причина, по которой я сейчас таращусь на тебя и судорожно пытаюсь выдавить из себя хоть что-то».
Я не знаю, как, но Максу удаётся, видимо, расшифровать это всё, поэтому он захватывает гитару, я захватываю его альбом, и мы, шатаясь, пытаемся максимально оперативно выбраться из парка. Я останавливаю машину, у водителя дергается глаз, когда мы, насквозь мокрые, втискиваемся на заднее сиденье, но он мигом расслабляется, когда я сую ему бумажку с адресом и пятитысячную купюру, жестами показывая, что сдачи не надо. Водитель нас уже любит и готов везти куда угодно, а когда через десять минут мы останавливаемся около моего дома, он желает нам хорошего вечера.
Мы с Максом в полном молчании поднимаемся ко мне, я даю ему какой-то из своих безразмерных балахонов и указываю на ванну, и, пока он шумит там водой, заворачиваюсь в огромное махровое полотенце. И наливаю себе виски, который выпиваю залпом. Приходится повторить. Когда, спустя минут пятнадцать Макс выходит в трусах и моём балахоне, я успеваю влить в себя к этому времени примерно десять стаканов "Джемесона", но способность говорить у меня от этого не улучшается.
Макс садится на противоположный от меня конец дивана, и ещё минуты две мы сидим и молча смотрим друг на друга. Наконец, он проводит рукам по волосам – нервным резким движением, - и произносит немного хрипловато:
— Я…Потерял вдохновение. Не рисовалось. Никак. И музыка не сочинялась. А художнику жить без вдохновения - просто пытка, — он замолкает, прикусив губу.
Я тоже молчу. Во-первых, у меня опять ощущение клея на языке, а во-вторых, я не хочу перебивать его, и дать возможность высказаться.
— Самое лучшее, что я рисовал – это были твои портреты, — уверенно говорит Макс. — Но ты не отвечал на мои письма, и я решил, что тебе просто это всё на*ер не сдалось.
Я отчаянно мотаю головой. И не нахожу ничего лучше, кроме как открыть ящик стола, плотно забитый рисунками, и протянуть ему.
— Ты их хранишь, — удивленно говорит Макс.
Я киваю. Слова застревают в горле, царапают его своими точками, запятыми и знаками вопроса.
Надо попытаться. Я давлюсь виски, кашляю, становлюсь насыщенного пунцового цвета. Отличное начало.
— Я хотел тебе написать, — тихо говорю я. — Но я не умею писать письма. Я вообще не умею общаться с людьми, ни в устной, ни в письменной форме. Особенно с незнакомыми.
Я думаю, что Макс будет злиться, но он выглядит удовлетворённым, будто узнал какую-то великую тайну.
Я собираюсь с силами, ставлю весь мир с ног на голову и делаю важное для меня признание, которое не могу не озвучить:
— Мне очень нравятся твои работы. Ты замечательно рисуешь.
К моему удивлению, теперь Макс заливается краской. Двое взъерошенных патлатых идиотов, лица которых демонстрируют весь широкий спектр оттенков красного.
— Как... — я снова кашляю, подавившись словами, и, наконец, выплевываю их, — ...как ты смог нарисовать меня абсолютно таким, какой я есть? Нигде в интернете или в журналах нет моих фотографий.
— Я не знаю, — честно признаётся Макс. — Ты мне таким представился. Может, мы просто были знакомы в одной из параллельных жизней.
Мне кажется, я больше ничему не удивлюсь за сегодняшний вечер и буду готов всерьёз рассмотреть любое предположение или выдвинутую гипотезу. У меня на диване сидит художник и музыкант по совместительству, творческий кризис которого чуть было не довёл его до самоубийства, я впервые разговариваю с незнакомым человеком без приступов паники, во мне плещется виски и, может быть, мы были знакомы в параллельном мире.
— Я, наверное, пойду уже, — неуверенно говорит Макс.
Я сжимаю в руках пачку его рисунков. В ящике стола ещё есть стопка его писем, перетянутая алой лентой. А у меня есть очень много того, что я хотел ему рассказать или сказать.
— Может, ты останешься? — наконец, тихо спрашиваю я.