Саша Вишез
Узнаем друг друга по имени
Аннотация
Как могли переплестись судьбы молодого писателя-социофоба и художника, потерявшего вдохновение? Никак, если бы не воля случая и большой чёрный конверт, на котором белой замазкой нацарапано "Макс".

Месяц назад агент приносит мне большой чёрный конверт. Он вскрыт, потому что агент вместе с охраной вскрывают все письма, которые мне приходят. На передней стороне конверта выцарапано чем-то, напоминающим канцелярскую замазку, корявое «Макс». Агент говорит, что ему показалось, что я захочу на это взглянуть. Я говорю, что ему зря так показалось, но он настаивает. Он оставляет конверт на столе и уходит, замечая перед тем, как закрыть дверь, что мне не стоит пить среди дня. Я смотрю на «Джемесон», подмигивающий мне янтарным блеском и кубиками льда, и прошу агента уйти уже, наконец.
Там рисунки. Четыре рисунка и короткая записка. Почерк мелкий и округлый, мне он нравится, поэтому я читаю сначала записку, а потом смотрю рисунки. Макс говорит, что мои книги – лучшее, что было в его жизни. Я – лучшее, что было в его жизни, говорит он. Когда он читает их, у него возникает ощущение, будто мы знакомы уже давно. Он спрашивает, описываю ли я в книгах свои фобии, как По, или это просто случайные идеи, пришедшие мне в голову. Он признается, что не знает, как я выгляжу, потому что нигде нет моих фотографий, поэтому он попробовал нарисовать меня таким, каким себе представляет. И надеется, что мне понравится. Я делаю глоток виски. В конце записки маленькая приписка, в которой Макс интересуется, не буду ли я против, если он будет писать мне регулярно. Я делаю ещё один глоток и смотрю на рисунки. Теперь я не чувствую вкуса виски, воздуха и всего остального, потому что мир сужается до четырех листов формата А4.
На них – я. Я иду по улице, я сплю, я курю, я смеюсь. У меня чёрные встрёпанные волосы, драные джинсы и майки с логотипами олдскульных рок-групп. Внутри меня что-то проворачивается и резко выходит из строя. Так не бывает. Так не должно быть.
Надо написать ему ответ и спросить, как он смог нарисовать меня в точности таким, какой я есть. Почему он считает, что мы знакомы уже давно.
Я не умею писать письма. Я вообще не умею общаться с людьми. Мне становится так страшно, что все слова прилипают к языку, будто его макнули в суперклей, а я могу только стоять и раскрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Я разговариваю только со своим агентом. Мне намного легче писать книги, чем говорить с людьми.
— Хочешь, я что-нибудь отвечу твоему талантливому художнику-поклоннику? — интересуется мой агент на следующий день.
— Не хочу, — отвечаю я, потому что я действительно не хочу, чтобы он совал свой нос в эти рисунки и строки, написанные мелким круглым почерком.
Дома я убираю чёрный конверт в верхний ящик стола и запираю его на ключ. Каждый вечер я достаю конверт обратно, читаю короткую записку и смотрю на свои портреты. Пока через пару недель не приходит новое письмо. Когда агент приносит мне его, и я вижу «Макс», процарапанное белой замазкой, пульс на мгновение сбивается со своего ритма и выстукивает во мне «макс-макс-макс».
На рисунках снова я. Варю кофе, пишу очередную книгу, обречённую стать бестселлером, пью колу на скамейке. Макс пишет, что так и не получил от меня ответа, но всё равно хочет продолжить рисовать для меня и писать мне письма. По его мнению, мне одиноко. Ему кажется, мне нужен кто-то, кто не даст мне утонуть в городе и чёрных буквах на белых страницах своих книг. Мне, в свою очередь, кажется, что он слишком прав. А моему агенту кажется, что я стал слишком нервным.
Макс пишет мне каждые две недели. Он посылает мне по три или четыре рисунка и прикладывает маленькую записку. Мой агент уже понял, что, когда при разборке почты от поклонников ему попадается на глаза большой чёрный конверт, надо его взять и, не вскрывая, отнести мне. И сделать вид, будто то, что я давлюсь и начинаю кашлять виски – это нормально.
Я пишу новую книгу, мой агент пишет во всякие журналы и газеты, организовывая ей пиар-кампанию, Макс пишет мне, посылая рисунки. Иногда я задумываюсь, как он выглядит. Иногда мне хочется ответить ему или даже пригласить выпить, но, когда я беру в руки ручку и чистый лист бумаги, пальцы начинают дрожать и перестают слушаться. А потом Макс перестаёт мне писать.
Сначала я думаю, что он занят и у него нет времени. Потом я думаю, что проблемы с почтой. Потом я думаю, что агент куда-то случайно или специально дел письма Макса. Потом я думаю, что Максу просто это всё надоело.
Я захожу в парк, редкие собачники торопятся домой, фонари бросают на аллеи свой тусклый свет, и темнота опускается всё ниже, аккуратно придавливая меня к асфальту. У меня ощущение, что меня уже давно придавило к этому асфальту. Придавило, размазало, мешая с грязным снегом, разорвало и распылило, будто я никогда не существовал.
Мне не хочется возвращаться домой. Я больше не провожу вечера за перечитыванием писем Макса, я снял все рисунки со стены над кроватью, я хочу также снять с себя воспоминания и мысли. Последнее пока не получается. Поэтому я просто начинаю любить бродить по ночному городу и как можно позже возвращаться домой.
На снегу валяются какие-то бумаги. Их так много, что они лежат на аллеях, в сугробах сбоку, и застревают между голых веток деревьев. Я думаю, что это – последствия какого-то флешмоба, либо рекламные флаеры с заказом пиццы, роллов или чего-то в этом духе. Когда я поднимаю один листок, с него на меня смотрю я сам. Я стою посреди аллеи парка, сжимая в руке рисунок. Сначала я думаю, что схожу с ума. Это странно, потому что, по моему мнению, я должен был сойти с ума уже давно. Потом я поднимаю второй лист и снова вижу себя. На третьем обнаруживается кот. На четвёртом и пятом – небо. И техника исполнения настолько знакома, что внутри меня что-то ухает и больно сжимается. Дальше я просто иду и подбираю рисунки так, что, когда я подхожу к мосту, возле которого след, выстланный бумагой, обрывается, у меня в руках уже весьма увесистая стопка творений. На мосту никого нет, кроме темного силуэта парня, который сидит на перилах, свесив ноги. Когда я подхожу ближе, то замечаю, что у него короткие волосы, шапка с помпоном, рядом валяется толстый альбом для эскизов и зачехлённая гитара. Ближайший фонарь светит едва-едва, и, кажется, медленно умирает, но я всё равно успеваю разглядеть в тусклом свете три буквы, выцарапанные на чехле замазкой. Мне даже не обязательно присматриваться, чтобы знать, что там написано «Макс». Я стою за спиной парня, который присылал мне рисунки и письма, а потом внезапно исчез, у меня в руках – стопка его работ, собранных по всему парку, и такая же стопка вопросов, а он соскальзывает с моста вниз.
Я бросаю рисунки, которые, кружась, устраивают бумажный снегопад, и, перелезая через перила, прыгаю следом. Река глубокая, она никогда не замерзает, я никогда не спасал самоубийц и не знаю, что здесь вообще происходит. Когда я кое-как вытаскиваю Макса на берег и выбираюсь туда сам, мне кажется, что я сейчас умру от переохлаждения, общего шока или всего сразу, а он шумно отфыркивается, пока я вскакиваю со снега и трясусь, весь мокрый, обалдевший и нервный. Потом он поворачивается, видит меня, и, кажется, становится куда более обалдевшим, чем я.
Я открываю рот, чтобы сказать, что случайно оказался в этом парке. И что какого чёрта он творит. И почему он перестал мне писать. И что он классно рисует. Но я опять не могу выдавить ни звука, а просто стою, дрожа, в мокром пальто, и смотрю на Макса.
— Рома? Ты…Ты что тут… — он осекается, я машинально отмечаю, что у него красивый голос, а ещё, что если я останусь на холоде чуть больше, Макс будет говорить с моим хладным трупом.
Ситуация абсурдна до мозга и костей, об этом вполне можно написать книгу, я зажмуриваюсь, пытаясь оформить миллион своих мыслей в одно предложение, но у меня это не выходит, поэтому я ограничиваюсь одним словом:
— Такси? — по-хорошему, это значит «Мы рискуем словить воспаление легких со всеми вытекающими последствиями, я живу недалеко и у меня есть сухая одежда, я очень рад тебя видеть, пусть даже при таких обстоятельствах, но понимаешь, я социофоб, я не могу нормально говорить с людьми, и это основная причина, по которой я сейчас таращусь на тебя и судорожно пытаюсь выдавить из себя хоть что-то».
Я не знаю, как, но Максу удаётся, видимо, расшифровать это всё, поэтому он захватывает гитару, я захватываю его альбом, и мы, шатаясь, пытаемся максимально оперативно выбраться из парка. Я останавливаю машину, у водителя дергается глаз, когда мы, насквозь мокрые, втискиваемся на заднее сиденье, но он мигом расслабляется, когда я сую ему бумажку с адресом и пятитысячную купюру, жестами показывая, что сдачи не надо. Водитель нас уже любит и готов везти куда угодно, а когда через десять минут мы останавливаемся около моего дома, он желает нам хорошего вечера.
Мы с Максом в полном молчании поднимаемся ко мне, я даю ему какой-то из своих безразмерных балахонов и указываю на ванну, и, пока он шумит там водой, заворачиваюсь в огромное махровое полотенце. И наливаю себе виски, который выпиваю залпом. Приходится повторить. Когда, спустя минут пятнадцать Макс выходит в трусах и моём балахоне, я успеваю влить в себя к этому времени примерно десять стаканов "Джемесона", но способность говорить у меня от этого не улучшается.
Макс садится на противоположный от меня конец дивана, и ещё минуты две мы сидим и молча смотрим друг на друга. Наконец, он проводит рукам по волосам – нервным резким движением, - и произносит немного хрипловато:
— Я…Потерял вдохновение. Не рисовалось. Никак. И музыка не сочинялась. А художнику жить без вдохновения - просто пытка, — он замолкает, прикусив губу.
Я тоже молчу. Во-первых, у меня опять ощущение клея на языке, а во-вторых, я не хочу перебивать его, и дать возможность высказаться.
— Самое лучшее, что я рисовал – это были твои портреты, — уверенно говорит Макс. — Но ты не отвечал на мои письма, и я решил, что тебе просто это всё на*ер не сдалось.
Я отчаянно мотаю головой. И не нахожу ничего лучше, кроме как открыть ящик стола, плотно забитый рисунками, и протянуть ему.
— Ты их хранишь, — удивленно говорит Макс.
Я киваю. Слова застревают в горле, царапают его своими точками, запятыми и знаками вопроса.
Надо попытаться. Я давлюсь виски, кашляю, становлюсь насыщенного пунцового цвета. Отличное начало.
— Я хотел тебе написать, — тихо говорю я. — Но я не умею писать письма. Я вообще не умею общаться с людьми, ни в устной, ни в письменной форме. Особенно с незнакомыми.
Я думаю, что Макс будет злиться, но он выглядит удовлетворённым, будто узнал какую-то великую тайну.
Я собираюсь с силами, ставлю весь мир с ног на голову и делаю важное для меня признание, которое не могу не озвучить:
— Мне очень нравятся твои работы. Ты замечательно рисуешь.
К моему удивлению, теперь Макс заливается краской. Двое взъерошенных патлатых идиотов, лица которых демонстрируют весь широкий спектр оттенков красного.
— Как... — я снова кашляю, подавившись словами, и, наконец, выплевываю их, — ...как ты смог нарисовать меня абсолютно таким, какой я есть? Нигде в интернете или в журналах нет моих фотографий.
— Я не знаю, — честно признаётся Макс. — Ты мне таким представился. Может, мы просто были знакомы в одной из параллельных жизней.
Мне кажется, я больше ничему не удивлюсь за сегодняшний вечер и буду готов всерьёз рассмотреть любое предположение или выдвинутую гипотезу. У меня на диване сидит художник и музыкант по совместительству, творческий кризис которого чуть было не довёл его до самоубийства, я впервые разговариваю с незнакомым человеком без приступов паники, во мне плещется виски и, может быть, мы были знакомы в параллельном мире.
— Я, наверное, пойду уже, — неуверенно говорит Макс.
Я сжимаю в руках пачку его рисунков. В ящике стола ещё есть стопка его писем, перетянутая алой лентой. А у меня есть очень много того, что я хотел ему рассказать или сказать.
— Может, ты останешься? — наконец, тихо спрашиваю я.
1 комментарий