Хозяйка

У покосившихся кованных стальных ворот городского погоста, украшенных херувимами и диковинными цветами, одиноко стояла жирная красномордая баба годов сорока пяти, укутанная в лису, дымила папиросой, и нервно постукивала ножкой в красном сапожке с оторочкой. Ноябрь выдался сырой и озяблый, с низким чёрным небом и ледяным ветром, гнавшим, почти уже сгнившие, листья кладбищенских деревьев. Вокруг не было ни души, только где-то на том конце слышались завывания по утопленнику, хоронимому в овраге за забором, а чуть поодаль, у совсем свежих могил, спиной к бабе бездвижно стоял согбенный молодой человек без головного убора, в тоненьком макинтоше с поднятым воротом. Ветер трепал подол верхнего платья с промокшими волосами юноши, пробирая до костей. Наверное, ещё б так долго простоял он, скрючась и повесив голову, если б вдруг не очнулся, почувствовав пудовую руку на своём плече.

- Полно, пора уходить, с полчаса уже мокнешь, да и я вся продрогла, и лиса моя вся облезла, придётся, видимо, отослать её на помойку ко всем чертям, - дебёлая, дородная тётка, несмотря на необъятные свои размеры, бесшумно подошла сзади.

- Сейчас идём, ещё немного времени, погоди, - не поворачиваясь тихо промолвил молодой человек.

- Его уже не вернёшь, прекрати трястись, уходим, - уже с напором и нетерпением настаивала женщина.

- Сорок дней, не по-людски, не помянули, без обеда, он ведь был совсем одинокий, неужто тебе не жаль? Кабы не пришёл я, так и совсем бы грех на душу взял.

- Убирайся, ты, отсюда прочь, неблагодарный! Не моя б воля, так лежал бы сейчас в божедомке или, вон, как тот, что за оградой кладут! Забыл, какой смертью помер твой безродный? Так я тебе сейчас напомню, надоело мне, как на паперти в непогодь, мокнуть! Приедем, помянем, - баба крепко рванула юношу под руку, и поволокла за собою.

Свежая могила, аккуратно прибранная пожухлыми цветами, вдруг оказалась в одиночестве, поливаемая мелким дождём; завывания в овраге помалу стихали; вечерело, темнело, уносилось в мрачные бездны…

Жирная красномордая бабища годов сорока пяти или около того была не кто иная, как Мина Кузьминична Срибная, хозяйка-директорша уездного рынка, женщина вдовая, бездетная, от того с мужицким характером, своевластная и жестокая. Покойника супруга её, Прохора Александровича, годов пятнадцать тому поломал медведь, когда тот отправился в лес по малину. С тех пор женщина очерствела, озлобилась на весь белый свет, грубо развилась, хотя при этом и обрела всеобщее уважение и почёт, многие её боялись до смерти и ломот в груди, а она уж по-иному и не могла. Навсегда пропала весёлая, разудалая девка, хохотунья и общая душа, и след простыл от звонкой тростинки с огненной гривой. Образовалась с годами Мина в претолстую, необхватную матрону, всегда простоволосую, краснощёкую и красноносую от постоянного вина, охочую крепко выпить и хорошо закусить, благо было что и чем. На красоту свою торговка не скупилась; платьев разных, шуб и сапожек было честь не перечесть, украшений и браслеток из золота, серёг с бриллиантами водилось, как у царицы, а хоть и у самой королевы. Шали Мина Кузьминична любила до помутнения ума, и скупала их во множестве, ещё больше получала в дар от бесчисленных знакомых, прихлебателей и лизоблюдов. Друзей, а в особенности подруг, женщина не имела, так как была слишком топорного характеру и не терпела равных, а с низкими и подобострастными обращалась резко и неучтиво. 

Однако ж, и самые суровые, и толстокожие фигуры, в особенности женского полу, пока живы и не безумны, не могут обойтись одиночеством и единственным числом, так охота, хоть иногда, под боком иметь друга и родную душу. Коты с собаками и прочее зверьё, приживающееся в людских домах, бывает, приободряют, когда опостылело одному век вековать, между тем, это совсем не то и ненадолго. Иные и пробуют хорохориться да петушиться, гордятся свободой, грудь колесом, а внутри крепятся из последних сил, и жаждут присутствия с участием, как никто. Мина была из самых стойких, крепившихся и надменных, страдающих изнутри, от того пуще других терзалась и маялась. Бывало, вернётся с рынка, а в квартире пусто, голо, хоть волком вой. Всего навалом, и ковры, крашенные кошенилью с шафраном, комнаты, меблированные дубом, фарфоровые коты со слонами, писаные картины, головы кабанов и лосей кругом, всё дорого, всё богато. Живи, да радуйся. А тётке всё ни по чём, тоска смертная, опять одна. Одно спасенье – водка с вином. Нальёт, выпьет, вроде, полегчало. Пока не вылакает бутылку, не свалится под стол в чём с работы вернулась, не обогреется от одиночества. А там уж и утро.

Так шли дни и ночи, пролетал последний бабий век. Возвращалась как-то Мина домой на Петра бывшей слободой, теперешним поселением у канавы, пьяная, но в уме, после отмечаний и празднований. Любопытство от природы возымело верх, и остановило женщину у кустов лозы шептанием со вздохами. Вылупив глаза и опешив, женщина наблюдала за картиной, когда двое молодых людей обжимали и гнули совсем юношу, склоняли и неволили, хоть и не через насилие. Было видать, что мальчик соглашался, однако так ему было противно и не по себе, что он только что не плакал. Нагие по пояс, молодые люди годов по двадцать пять или двадцать шесть, пристали к вьюноше, один с тылу, один в рот, резко двигались, кряхтели, пока совокупно не задёргались, и не завыли, словно племенные быки на случке. Тут же натянули штаны, бросили гроши на опрокинутого парня, и, заржав, удалились, выкаблучивая Камаринского. Брошенный наземь мальчик, понемногу собрался, отряхнулся, поднял копеечки, виновато улыбнулся, поправил ручкой пшеничные кудри, и поплёлся меж кустов. Мина, очумевшая от происшедшего, всё ещё пыталась схорониться за молодой осиной, однако, тучность и качание от вина выдавали её с головой. 

Хмель, от увиденного, вдруг ещё больше ударил в голову, и Мина, не удержавшись, разломав пополам тонкий ствол, рухнула в тучу стелящейся черники. Падение было такое громоздкое и тупое, что распугало, сидевших по кустам, затаившихся зайцев, и даже одну лису, поджидавшую тех, до нашествия нежданных гостей. 

- Ах, кто здесь, хватит, довольно, уговору конец! Получили, что хотели! Пошли прочь! – закричал было мальчик, и отпрыгнул в сторону, но, не увидев никого, кроме разверзнутых тел Мины, вдруг онемел и заколотился, как лист с разломленной осины. 

- Ты, не разевай рта-то, нечего истуканом стоять, дай женщине руку, и отведи домой, я покажу.

Юноша, словно очарованный, вдруг образовался у рухнувшей матроны, кое как восстановил её на ноги, и, вдыхая водочные её пары, взвалил женщину на себя, ломаясь и корчась от непосильной ноши. 

- Отпрянь, эва, удумал, Мину Кузьминичну на себе протащить! – заржала баба, - иди подле, и смотри только, чтоб не свалилась в кут, не то снова придётся пуп надрывать. Потихоньку дойдём, здесь недалеко. Небось, приживаешься или вовсе бродяжничаешь?

- Приживаюсь. У тётки троюродной по отцу.

- Угу, понятно, значит бродяга и сволочь. А те двое? Что это было? Я уж хотела караул кричать, потом, гляжу, ты, вроде, сам по себе, не ломишься от них, да и гроши тебе бросили.

- Есть очень охота. Тётка голодом морит, жалеет и копит на мне, а я отродясь слаб здоровьем, страдаю приступами, нервной, а в последнее время всё чаще и падучая подступает, так потом и вовсе по три дня в себя прийти не могу, лежу словно бревно в углу, хоть бы душа подошла, до того иссохну, губы запекутся, а воды и росинки никто не снесёт, словно смерти моей ждут. Убили бы вовсе, придушили или отравили, всё равно, так нет, видно, в забаву им это, в удовольствие. Потом, как начну вставать, начинают бранить все до одного, до самых малолетних, даже мне в дети годящихся, мол, нахлебник я и попрошайка, прибился к ним по родству, а тётка, мать ихняя, значит, от доброты душевной и никак не может меня обездолить. Вот, добрячка, кто б подумал. Поэтому, милая женщина, и падаю так. Да, куда уж ниже, вы всё видели и сами, хоть мне и не стыдно и не совестно, последний человеческий облик я утратил, превратился в тварь. А твари только и надобно – поесть да переночевать в конуре. Вот я, когда уж совсем заедают, накоплю денежек, и поживу в ночлежном доме пару деньков. Потом снова на побои да на упрёки. Доведу вас, и прощайте, будьте здравы.

- Никакая я тебе не женщина! – оскалилась баба – я Мина Кузьминична Срибная, знаешь ли ты? Ты кого здесь жалобить принялся, грязь! Все твои оправдания – одна лишь похоть! Молодой, здоровый, не калека, ведь, ни безрук, ни без ног, с языком, да ещё, смотрю, со многими способностями. Я из ветоши в дамки, баба, выдралась, а ты, чухонь, ветер в голове! Ну, я из тебя человека-то сделаю!

- Так что ж это, вы, меня под крыло хотите взять?

- Сегодня проведёшь меня, а завтра ко мне со всеми своими пожитками, что б, как перед иконой.

- Так, а что ж, всё на мне, все мои пожиточки и добро, вот, весь я перед вами, Царица небесная.

- Веди.

Мина, падая под осину, во пьяни, подвернула ногу, об чём узнала только под утро следующего дня, а тогда, колдыбала, ссылалась на хмель и на скандал в кустах. Придя домой, сразу повалилась на канапе, охая и вздыхая.

- Ну, я пошёл, - промямлил вьюноша.

- Стой, ой, сладко мне, томно. Подойди ближе, ляг и обними меня покрепче, поцелуй, - закатив лоснящиеся веки, стонала женщина.

- Нет, нет, вы уж, отдохните, а я завтра к вам со всем добром и явлюсь, сладких снов.

Вечером следующего дня Мина Срибная, как всегда, навеселе возвращалась с работы, хромала и мучилась ещё вчерашним днём. Молодой человек двадцати семи годов, сухой, белотелый, с жидкими бесцветными волосами, чахоточного больного виду жался в углу на тёмной лестнице между этажами, облокотившись на липкую стену, забившись в угол, и трясся от холода, обливаясь потом. Во всё время ожидания своей благодетельницы, а шёл уже который час его бдения, в голове проносилась груда мыслей, терзавших, и мучавших, не дававших покоя. «А что, вдруг, она помешенная или не в своём уме? Зачем зазывает к себе, на что я ей сдался? Мне-то и у тетки житья нет, так там хоть привычно ломиться да хлебать чашу, нет-нет, да смилостивятся, лишний раз не побьют, не прикрикнут, всё ж родня. А здесь. Что меня, бедного, ждёт? И зачем я сюда?» - Миша, белотелый вьюноша, совсем захирел от хмурых мыслей – «Уйду от греха подальше».

Только парень двинулся с места, отлипая от жирной, грязной стены, как, вдруг, перед ним образовалась вчерашняя его случайная знакомая, заполонившая собой весь коридор, уничтожив жалкую попытку вьюноши сбежать.

- Ты пришёл, как я тебе наказала, - растеклась от блаженства тётка, - я рада тебе, признаться, сегодня весь день тревожилась, что не воротишься. Ну, теперь пойдём в новое твоё место.

Оказавшись в комнатах Мины, Михаил сразу даже растерялся от богатства и разноликого убранства, особенно его поразили морды на стенах и фарфоровые коты, во множестве разместившиеся повсюду.

- Как у вас хорошо, и запах такой сладкий, приятный, не то что у тётки. Там всё кислым да прелым тянет, аж до тошноты.

- Сейчас закусим немного и за новоселье твоё выпьем. Тебя звать-то, хоть, как?

- Я Михаил Евграфов сын Будный, двадцати семи годов. А вас я запомнил, как звать. Вы Мина Кузьминична Срибная, - мягко улыбнулся парень.

- Ух, ты, - потрепала баба Михаила за щеку, - я вся ходуном хожу, жилы во мне трясутся, потом отметим, сейчас другого хочу. Владей мной, вся твоя буду, до последнего волоса, всю сладость нерастраченную тебе отдам, бери, что хочешь, пленил ты меня, хоть и не ведаю, чем. Как вижу тебя, словно сама не своя делаюсь, в животе крутит, груди, аж до боли, наливаются, что аж тяжко мне их носить. Ты не серчай, что вчера рычала на тебя. Я пьяная была, и злилась на тех двоих, ты мил мне, мальчик, свали, разверзни меня, всего тебя в себе хочу, - женщина, потеряв над собой любой контроль, стонала и придыхала, обхватив парня своими ручищами, обсыпала поцелуями, да так жарко, что выходило, скорее, облизывание. 

В два счёта ошарашенный Михаил оказался на просторных перинах, брошенный туда раскрасневшейся Миной, забравшейся сверху и сбросившей с себя всё одеяние так, что теперь налитые, спелые её груди колыхались пудовыми грушами у лица вьюноши. Не глядя на тучность и размеры, женщина оказалась не такой грузной, и даже совсем лёгкой, от её тёплого тела пахло молоком и цветами. Тут же баба принялась стягивать с парня сорочку и прохудившиеся штанишки.

- Ну, голубчик, ты, видишь, я вся уже перед тобой, сок во мне до верху. Ласкай меня, и я тебя буду, - Мина уже навалилась всеми грудями на парня, сосками упираясь в подбородок.

Миша всё это время, случившееся, как в тумане и вдруг, поленом возлежал под, энергически двигавшейся, голой бабой, вылупив на неё глаза, не издавая ни звука. Мина, и не думая утихать, содрала с парня исподнее, и прильнула мокрыми пухлыми губами к его чреслам.

- Нет! Я не хочу, не могу! Мне гидко, противно от этого! – вдруг подскочил и завизжал придавленный любовник.

Тётка так встрепенулась, словно молния и гром поразили её, что прямо свалилась с мальчика на пол, глядела на него дико и напугано, вся растрепалась, и весь хмель разом вышел из неё в тот час. 

- Что! Что ты сказал! Тебе гидко, противно от меня! Да как ты посмел, вероломный мальчик, поди сюда, вставляй в меня, не то пополам разломаю! – заревела женщина, брызгая слюной и протягивая руки к парню.

- Я не могу, не могу! Я отродясь женщин не знал, и знать не хочу, мне противно всё это, воротит! Зачем вы меня к себе поселили, зачем не спросили ни об чём, что я вам? Вы меня от одних душегубов заманили к себе с тем, чтоб по-своему меня истязать и неволить! Каждый по себе игрушку из меня лепит! У тех я словно пугало, словно бездушный мех с гумна, который только колотить да пинать, когда нездоровится да настроение дурное! Ноги об меня вытирают, плюют, уши крутят, да так, что и оглох я почти теперь, щиплются, ножиком в меня тыкают, думаете, от хорошей доли я по кустам да подвалам продаюсь, от счастия и благодати к вам прибежал! Хоть и грязный я, и пустяк, нарыв на земле этой, да неужто можно так с живым человеком? Кому я кость в горле, у кого хлеб отнимаю, свет застилаю от солнца? Чего вам всем от меня надобно, не троньте меня, ведь итак сам по себе, отдельненько, особнячком ото всех! Видишь, ты, хозяйка рынка, Мина Кузьминична Срибная, раба Божия, благодетельница убогих и униженных, сто пудов гонору да важности, не вышло сейчас по-твоему, хоть ты и слюнявила меня тут с ног до головы, в ногах у меня валялась, опростоволосилась, словно бесноватая, вываливала очи из глазниц своих! Всегда по-твоему, а сейчас, выкуси! Ненавижу вас, всех ненавижу! Продажные, лживые иуды! Не надо мне хором твоих, денег и водки с выменем твоим коровьим, добродетели не надо! Пожалела, подобрала в кустах! Да, знала б ты, что мне на улице, вон с теми, что брали меня по очереди до помутнения рассудка у меня, дни яснее видятся, дышится легче! Они без обману и слюней твоих, всё по-честному: взяли, портки натянули, да ещё и денег дают! Всё, и пиши пропало, никто душу не треплет, верёвки не вьёт, облить добротой своей проклятой не пытается! А вам я за что в ножки кланяться должен? Сейчас водки нальёшь да в постель положишь, а завтра ноги за это лизать заставишь! Что смотришь, что трясёшься, прикройся, стыдоба, позорище! Уездная царица лотошников да торгашей! Знаю я вас таких дарителей, вы и за помои со стола своего сгноите, а уж за свиные рыла на стенах да фарфоровых котов, поди, и вовсе на цепь посадите в чём мать родила ради потехи, да ещё и за показ денег сдерёте, вы ж не люди, вы ж за копейку дитя родное удушите! Всё, опротивела ты мне, дорогая Мина Кузьминична, всё тебе сказал, прощай! – Миша, весь похорошевший от ярости и гнева праведного, раскрасневшийся в своём белом теле, сорвал свой сюртук с лосиных рогов, служивших вешалкой, и направился к дверям. 

- Стой, останься! Молю, не уходи, пощади ты меня, прости, и к волосу твоему не притронусь, пыль с тебя сдувать стану. Я вся перед тобой, не могу не видеть тебя, хоть и такой, как есть ты! Объясни мне толком только, чего ради, ты, тяготишься ремеслом своим, ради ли грошей копеешных, аль ради услады?

- Не понять вам природы моей.

- Живи у меня, будь хозяином, только останься, не ходи к ним боле. Перед кем бы так я ломила, чего тебе надо, всего вдоволь, тенью ходить буду, чтоб только ты рядом был. Думаешь, мне мало приживалок и пустых людей, жаждущих котов из фарфора, коими упрекаешь ты меня. Мне ль легко, мне ль радостно век одной вековать! А тут ты, солнышко в окне, человек божий. Не тебя ли я ждала жизнь свою, оставшись одна одинёшенька! Ты и ногтя Прохора Александровича моего не стоишь, а дорог мне стал в одночасье. Я не девка на выданье и не дева старая, падучая на ум за разум заходящий. Не ясно ли тебе, мальчик из кустов? А, впрочем, убирайся вон, с глаз долой, к тётке да к детям ейным, жестокосердным нищенкам! Прочь! – Мина рухнула в рыданиях на пол всем весом, заколыхалась от слёз.

Миша, не ожидавший такого поворота, таких признаний, стоял, словно вкопанный. Доброе одинокое сердце его так сжалось внутри, так скукожилось, что бросился он к бедной женщине, обнял, зарыдал с ней вместе, укрыл кружевной скатертью, содранной со стола, так стала баба ему понятна, так дорога. Вот и встретились два одиночества.

Миша оказался хозяином и на все руки мастер, красиво пел, встречал Мину каждый божий вечер дома, обхаживал и заботился. Мина воспряла, даже подобрела, водки с вином в рот не брала, похорошела, расцвела.

- Вот что, милый Миша, год уж, как живём, а я всё в чёрном теле держу тебя, словно в слугах у меня ходишь. Хочу тебя образовать, а там, гляди, и за границу отправим тебя, слава Богу, средств в достатке. Хочу, чтоб доктором ты стал или вучителем каким. Ты у меня ещё всем своим нос утрёшь. Вон, погляди, как тётка твоя, ведьма и побирушка проклятая, гнётся до земли, как завидит нас, как огрызков своих к ногам нашим подбрасывает за копейку аль за яблоко, надкушенное тобой, сахарными губами твоими. Не смей, слышишь, не смей посылочки им посылать. Я хоть и помалкиваю до поры, а потом как захочу да терпенье выйдет, сожгу их всю свору, как прошлогодние листья. Всё знаю, за каждым шагом твои слежу, везде глаза мои. И не вздумай боле хлеб с конфектами им посылать Маланьей, тут же погоню её. И ещё. Не ходи боле к энтим, молю тебя, не унижай себя, я ж люблю тебя и поклялась тенью быть твоей, и слово своё держу, так уж и ты, ангел, уважь меня, жалею я тебя.

Прошёл год, как Мина с Мишей после случая с всеобщим рыданием зажили вместе. Жили душа в душу, трепетали друг над другом. Не касалась женщина вьюноши. И мать ни мать, и жена ни жена, однако ж супружница, даже запись сделали. Только Миша нет-нет, а похаживал к старым приятелям, падал в бездну. Натура.

- Миночка, маточка, да куда ж мне, темноте, за границу, не смеёшься ли ты? – заливался краской супружник.

- Не мели, не городи огород, кому, как не тебе в люди выбиться. Я всё уже решила, и подальше от родни твоей, подзаборной, и от этих, чёрт их бери. Ненавижу окаянных! Вот, приготовила я сюрприз, да такой, что закачаешься! На соседней улице, в дому, где жид Ицхак Семьёнович проживает, магазин держит, появился, и нанял комнату некто Игнатий Иванович Добробытный, вучёный человек, знает все науки, в особенности химию и латынь, степенный и рассудительный, играет на пиянино, и знает всех и всё. А ещё, Фира, жена Ноя, вчера наболтала, что этот самый вучёный и берёт совсем недорого, хоть мне и не жаль вовсе для тебя. Завтра и пойдём. Решено.

- Миночка, ну к чему это всё, неужто снова играть со мной хочешь?

- Мишенька, голубчик, очнись, будь умнее, кто, как ни я позаботится об тебе. Тебе против веку идти, а ты, окромя Евангелие, тёмный лес. Что за глупый народ. Ох, кабы твоя простота тебя не сгубила, чего мне боязно. По кустам да подвалам не страшно…. Ох, дурной язык мой. Всё, кончено дело, не об чем говорить. 

На том и порешили.

Игнатий Иванович Добробытный, человек из ниоткуда, появился в городе вдруг, и никто об нём ничего не знал, только то, что проживался он уроками и пиянино в снимаемом углу старухи-богомолки Ефимии Коровицкой, глухой и немой отродясь. Годов он был преклонных, однако ж умён, приятен, всегда чист и в поглаженном платье, носил окуляры, английские усы и обувался в чищенные сапоги. Такого приветливого и улыбчивого человека город не видывал ещё со времён оравы Околотошных, его основавших. Бывало, идёт по улице себе, улыбается свету белому, а проходящий народ так радуется встрече случайной, кланяется, желает здравия, кто и вовсе падает в колени, уж совсем пропащий. Бабы ручки целуют, девки рдеют, смеются, дети уцепятся за подол сюртука, играются, а пьяные при встрече сразу трезвыми сделаются. Чудо, а не человек. Был он, однако, одинок, ни жены, ни детей, ни кота, ни собаки. Рассказать его историю невозможно, потому, как тёмная история.

На следующий день, после разговора об обучении, Миша в чистом и белом отправился к Игнатию Ивановичу по преждевременной договорённости через Фиру, приготовив пять рублей серебром за урок, что дорого, однако ж, за дело.

Не в пример Мининых липких грязных лестниц, в дому, приютившем Ивана Игнатьевича, было светло чисто и прибрано. Размещался он на втором этаже в самом конце прохода. 

- Вы к кому? – остановила грозно девочка лет десяти Мишу.

- Я на учёбу, покажите?

- Игнатий Иванович у хозяйки, чинит керосинку, ждёт вас. Миша, вы от Мины Кузьминичны?

«Ну и девочка, ну и город» - подумал парень.

- Где мне подождать?

- А хоть у нас, мы напротив, заходите.

Миша вошёл в комнату размером с чулан, в которой ютилась уйма народу, человек восемь или девять. Окна не было, стены с потолком закопчены от горевших свечей, пахло смрадом и кисло. Среди местившегося люда – пьяный мужик, бормотавший сам себе под нос что-то об Боге, баба, его жена, старуха, со струпьями и пролежнями, остальной народ – дети мал – мала - меньше. 

- Проходите вот сюда, на стул, - девочка указала на треног, прислонённый в угол у двери, - ждите, вас позовут.

«Подумать только, такая девочка, а словно Мина моя в летах», - ужаснулся Миша.

Присев на обезноженный стул, скрестив руки на коленях, Миша принялся исподлобья наблюдать за жителями чулана.

- Хотите чаю? – мальчик лет пяти, или даже больше, возник из ниоткуда.

- Будьте любезны, благодарствую, - испугался вьюноша.

- Только сахару нет. Есть сушёная жимолость. 

- Мне только чай, жимолости не надо.

- Иван Игнатьевич ждёт вас, поспешите, - грозная девочка возникла перед Мишей, - чай вам принесут туда.

- Да уж нет нужды, - затушевался Миша.

- Поспешите.

Молодой человек также незаметно для всех, прибывающих в комнате, вышел, как и появился там. Никто из всех, кроме мальчика с чаем, и не заметил его присутствия.

«Бедные люди». – пронеслось у вьюноши в голове, - «А мне-то на учёбу, вот жизнь».

Оказавшись у двери Игнатия Ивановича, Миша замешкался, оправился, проверил деньги, и постучал.

- Входите, прошу!

Михаил вошёл в уголочек, совсем крохотный, но совершенно светлый и тёплый, пахнущий книгами, табаком и цветами, словно, как от Мины в тот самый день. У порога стоял седовласый статный мужчина, вдруг сменивший приятную улыбку на дрожь в лице, преданность и любовь, искрящую из, уже пожелтевших, глаз. 

-Так с чего начнём наше обучение, молодой человек. Миша, кажется, - в волнении произнёс Иван Игнатьевич. 

Миша замялся, не зная, что ответить. С чего начать, если представления нет не об одной науке? Понимая, что ему еще трудно определиться, Иван Игнатьевич предложил сам:

- Давайте начнём с чего полегче. С музыки, например, и вообще с искусства, - он сел за пианино и начал что-то искать в листочках, сложенных аккуратно. 

Какие-то непонятные буквы, наверное, латынь, про которую говорила Мина. Комнату наполнила лёгкая, приятная мелодия. Но, Мише отчего-то стало немного грустно. Он почувствовал себя очень одиноким в этом большой мире, маленьким и беспомощным. Но, проиграла музыка, и неуверенность в себе растворилась вместе с ней.

- Ваше впечатление, молодой человек? - мягким голосом спросил учитель.

- Что? Музыка хорошая, но печальная. Отчего же?

- Это Амадей Моцарт, австрийский композитор. 

- Музыкант по-нашему, он музыку писал. А это ноты, - Иван Игнатьевич показал Мише те самые листочки с непонятными знаками. Миша разглядывал их, удивляясь, как по таким закорючкам можно музыку играть. Ему вдруг самому захотелось прикоснуться к этим белым и чёрным полоскам на пианино, извлечь из них звук. Уловив желание ученика, Иван Игнатьевич предложил ему сесть за пианино. Миша робко прошелся по клавишам, вышло довольно смешно, но у него остановилось дыхание от удовольствия. Учитель обнял его за плечи и, глядя в глаза, произнёс: 

- Однажды ты станешь музыкантом, у тебя есть зерно, и оно прорастёт. 

Миша с благоговением принял его слова. На этом первый урок закончился, и Миша всю дорогу до дома думал о том странном, но притягивающем к себе человеке. В его обществе юноша чувствовал себя свободно и естественно. Не то, что с Миной. С ней он был всегда в напряжении, в ожидании чего-то скандального. 

Дни шли своим чередом, и юноша всё больше привязывался к своему учителю, он с охотой познавал науки, и тянулся к Ивану Игнатьевичу с большей силой, чем ученик. Он даже готов был помогать по дому учителю, лишь бы быть ближе. Но, разве Мина позволит? От этих мыслей невыносимо жгло в груди. А, к чёрту её, пусть хоть убьёт, к чёрту!

-Куда ты, Мишенька, собрался, темно на дворе поди, аль опять к этим? - с грустью спросила Мина. – 

-Подышу. воздухом.

- Так я окно открою, ежели душно тебе.

- Нет необходимости, - сказал Миша, и вышел из дома. Ноги сами его привели туда, куда тянулась душа. Но, как войти, что он скажет, зачем пришёл? Вдруг за спиной раздался знакомый голос:

- Ты что же мёрзнешь тут? 

Миша обернулся и от радости глаза его засветились, сердце заколотилось. 

- Я вот... Я хотел... 

- Пошли в дом, чаем тебя согрею, посинел совсем. 

Миша робко последовал за учителем. 

- Я бы хотел сыграть на пианино, но поздно. Все спят, - не переставая дрожать произнёс Миша. 

Иван Игнатьевич укутал его пледом. Совсем малец замёрз. Он наклонился так близко, что Миша почувствовал дыхание этого удивительного человека. И Мише захотелось прикоснуться губами к его щеке. От этой мысли он покраснел. 

- Да у тебя жар. Переночуй здесь, а я завтра вызову доктора. 

- Я здоров, не стоит беспокойства, - ответил Миша. Только бы Мина ничего не узнала. Он взял за руку Ивана Игнатьевича, - спасибо вам за заботу. 

- Ну, что ты, - учитель присел на диван рядом с Мишей. Они долго смотрели друг на друга. Невидимая нить соединяла их. 

Дома пришлось оправдываться, что мол заблудился. Задумался и забрёл невесть куда. Но, Мина, не сказав ни слова, всё же с подозрением отнеслась к словам Миши, и решила проследить за ним. 

Следующим днём всё повторилось снова. Время подходило к ночи, а его всё не было. Мина решила навестить учителя и узнать, когда Миша ушёл от него. Но каково же было её удивление, когда она вошла без стука, и её взору открылась почти откровенная картина. Они целовались! Они! Да как такое... Нет, не может быть, только не так. В слезах она хлопнула дверью, и подалась прочь. 

«Прогоню ко всем чертям, пусть идёт, куда хочет. Я для него, а он...», - крутилось в голове у тётки. 

Но, ярость быстро прошла. Что её ждёт, опять одиночество. Юность всегда прекрасна, дерзка и наивна, чем и подкупает порой. Ивану Игнатьевичу приглянулся этот стройный, на первый взгляд хрупкий юноша. Но, сделать первый шаг решился всё же сам Миша. Учитель открыл для него совершенно удивительный мир, в котором хотелось жить, именно жить. Любить и быть любимым.