Велимир

***

            Сережа любуется Кондратьевым, как воплощенным божеством, не может поверить, что они вместе. Такие моменты нужно ценить, копить в себе, как заряд аккумулятора, вспоминать во время разлуки – по кадру, по ракурсу, по жесту, по выражению лица, лепить в своем воображении из них гифки: вот Кондратьев поднял голову и улыбнулся, снова поднял голову и улыбнулся, снова…

            Вместе с тем, разрезая Кондратьева на сегменты будущих воспоминаний, Сережа напоминает себе, что обольщаться не стоит: Кондратьев плохой человек. Сережа давно не рассуждает детскими категориями – о добре и зле, о хороших и плохих людях, но все равно чувствует, что Кондратьев плохой. Плохой, хотя лично ему, Сереже Попову, Кондратьев не сделал ничего плохого. Наоборот, встречается с ним регулярно, занимается с ним сексом, дарит подарки.

            Но Сережа ни на минуту не забывает, что Кондратьев – не просто парень в дорогом костюме. Кондратьев – это его миллионы, его компания, его отец, его жена, его грудной ребенок. Это все сразу. И, встречаясь с Сережей, Кондратьев ничего не оставляет за порогом, не раздваивается, не расслаивается, не предает самого себя, все ловко совмещает. Тошно от этого одному Сереже.

            Тошно, и радостно, и в носу щиплет. Кажется, что Виктор может уйти и никогда не вернуться. Но он возвращается. И каждый раз для Сережи как последний – с жарким, умопомрачительным сексом.

            Предприятие по добыче песка и щебня досталось Кондратьеву от отца. Отец отжал его в девяностые у государства, удержал в период разборок и переделов, и в нулевых передал Виктору. Сережа часто думает, а отжал ли бы сам Виктор. Иногда кажется, что смог бы – сколотил бы бригаду, отдавал бы им приказы, ничем не гнушался бы. А иногда кажется – не смог бы, метался бы, прятался бы за чужие спины. Бывает, что Кондратьев и сейчас, когда его финансовое положение прочно, выглядит очень растерянным.

            Повезло ли Сереже его встретить? Чудо ли это было? Да, чудо. Определенно, чудо. Сережа ничего для этого не сделал, лишь мимо его кабинета прошел в офисе. Но дверь в кабинет была приоткрыта, Виктор Владимирович вышел и окликнул его.

– Ты кто вообще?

– Переводчик, новенький, отдел ВЭД.

– Ты-то мне и нужен.

            А когда Сережа вошел следом за боссом в кабинет, тот толкнул ему белый лист бумаги.

– Пиши заявление на увольнение.

– Но я только… я недавно только…

– Пиши. Потому что на работе я тебя видеть не хочу. Хочу вне работы.

            Сережа тогда впервые в него всмотрелся.

– А если я не такой, Виктор Владимирович?

– Обычно я не ошибаюсь. Ошибся? – Кондратьев немного смутился и отступил от стола.

            Сережа взял лист и стал писать. Кондратьев не ошибся, конечно. То ли кофточка такая была у Сережи, то ли походка, то ли волосы… Тем же вечером Кондратьев впервые к нему приехал – в обычную квартиру в обычной хрущевке, и даже по сторонам не смотрел, сразу повалил на кровать.

            А что до этого было, с кем он был, где… это все осталось закрыто от Сережи. И ему казалось, что возник какой-то туман, из которого Кондратьев вдруг вынырнул, а потом снова нырнет в этот туман и пропадет в нем с концами. С концом.

            Есть неписаные правила. Сережа не может звонить Кондратьеву, например. Не может мелькать рядом с компанией или в других публичных местах. Приезжает Виктор всегда один, без шофера. Но если ввести поисковый запрос «Виктор Кондратьев гей», все равно вылезут фотографии Кондратьева с какими-то парнями, на каких-то пляжах, в каких-то клубах. Правда, на них он моложе и беззаботнее, а сейчас совсем увяз в делах компании, но суть от этого не изменилась, и Кондратьев не особо ее скрывает. Песок и щебень – надежный фундамент, высокий и прочный, с него легко плевать на общественное мнение.

            Сережа не отказывается от денег, если Кондратьев дает. Не отказался и от «вольво». Навыки переводчика-фрилансера постепенно атрофируются. Не хочется сидеть ночами над срочными заказами. Хочется думать о Кондратьеве, вспоминать их встречи.

            Ребенок у Виктора родился в декабре, тридцать первого числа. Маринка. У них с женой долго не было детей, Кондратьев говорит, она от чего-то лечилась, но сам точно не знает, от чего.

– Не получалось у нее, короче, – объясняет Сереже. – А женщина создана для того, чтобы рожать. Другого предназначения у нее нет и быть не может.

– Но…

            Сережа хочет спорить. Хочет сказать о женщинах министрах или ученых. А потом думает, зачем ему этот спор, зачем защищать права женщин, ему нет до них дела.

– Единственная радость женщины – это дети. Валя вот, наконец, почувствует себя матерью.

– Она рада? – спрашивает Сережа.

– Да как-то не особо, с Маринкой все больше нянька сидит. Не знаю, чем она вообще занимается, чем у нее голова забита. Проверил в компе историю – ищет целый день в гугле «Джон Сноу жив или мертв».

– Я тоже это искал…

– Что? Короче, придурь какая-то. Она даже не работала никогда, делать ей совсем нечего. И салонами красоты тоже не интересуется. Маникюр бы там, педикюр.

– А ты спишь с ней?

– С ума сошел? Конечно, нет. Второго заводить мы не планируем. Да и она вечно недомогает, ничего от меня не хочет. Я с тобой, ты же знаешь, – заверяет Кондратьев.

            Сережа кивает. «Я с тобой» звучит как «я люблю». Может, это Виктор и имеет в виду, кто знает.

***

            Сережа удобный. Вот, что точно знает Кондратьев о Сереже. Сережа не спорит, не упрямится, не требует подарков, хотя всегда им радуется, как ребенок. Сережа хочет секса, когда Кондратьев хочет. А когда Кондратьев не хочет, то и Сережа не хочет. Сережа не изводит звонками, не шлет по ночам смс, не нервирует Валю. Сережа, определенно, лучший, хотя и похож внешне на всех его прежних любовников.

            Кондратьев никогда не боролся с собой, не подавлял себя, он очень рано научился приспосабливаться и потакать себе. Полная чаша – именно так ощущает Кондратьев свою жизнь в последнее время. Жена, ребенок, Сережа. Отец в добром здравии, надежные партнеры, прочные связи. Чего еще желать в сорок лет? Но иногда кажется, что полнота ощущается именно благодаря Сереже, и хочется вознаградить его за покорность, за мягкий характер, за нетребовательность, тогда Кондратьев покупает ему цацки и шмотки, и Сережа смущенно обнимает за шею.

            Валю не интересует его личная жизнь, Кондратьев уверен. Ей вообще не до него, и даже не до ребенка. Часто она сидит как мумия с мертвыми глазами и смотрит в одну точку. Тогда Кондратьев думает, что ее глаза – застывший янтарь, когда-то живой и яркий, а теперь совсем лишенный внутреннего света.

            Пожалуй, Кондратьев никогда не говорил с ней по душам. Пожалуй, вообще не говорил по душам ни с одной из женщин после ухода матери, даже не пытался. Кондратьев убежден, что семья держится не на доверии и взаимности, а на финансовой стабильности, обустроенном быте, уверенности в завтрашнем дне, очередности завтраков и ужинов.

            С Сережей он тоже не ведет откровенных бесед. О чем? О бизнесе? О партнерах? Об оффшорах? Об уклонении от уплаты налогов? Для этих бесед есть специально обученные люди, есть его адвокат Забалуйко с командой юристов. Эх, Забалуйко, у меня не забалуешь, и все в таком духе.

            С Сережей хорошо валяться в постели, обнимать его худые плечи, сжимать тонкие запястья, вминаться в податливую попку. Тогда кажется, что в голове становится пусто и сухо, ни одной мысли, ни одной неудобной крошки. Дома, поднося к губам крохотную ручку Маринки, Кондратьев не испытывает никаких угрызений совести. Это слишком разное. Слишком разное счастье. И нянька смеется: «Не съешьте нас, Виктор Владимирович!», словно он и ее, толстозадую корову, собирается расцеловать и съесть. Валя смотрит на все невидящим взглядом. Шедевр таксидермиста – живая, но мертвая. Самая незлобивая жена в мире. Повезло Кондратьеву.

            Иногда звонят одноклассники. Им нравится, что Кондратьев прост с ними и «лексусы» с «ролексами» не выпячивает, хотя всматриваются жадно, будто обыскивают: где «лексусы», где «ролексы». Зовут на свои посиделки и рыбалки, и Кондратьев иногда ходит, выпивает с ними, поглаживая гладковыбритую щеку: какие они старые, облезлые, обрюзглые, нужно фитнес-тренеру Игорьку бонусов подкинуть. Одноклассники не раздражают Кондратьева, на их фоне он еще больше доволен собой и еще больше себя уважает. Только однажды Колька Сиренко проблеял невнятное: «А, правда, что ты… что пишут…», но Кондратьев посмотрел непонимающе. В школе он ни с кем из них не трахался, Кольку этого лупил нещадно, и в раздевалке, и после уроков. Они его совсем не знают, если по правде.

            А кто знает? Конечно, кто-то знает. Отец. И, может, какие-то парни из прошлого, но не близко. Отец был прав, когда советовал девятнадцатилетнему Витюше: «Трахай, кого хочешь, но не приближай лохов, не доверяй им, надевай и на душу презерватив, целее будешь». Кондратьев с тех пор даже имен ни у кого не спрашивал, ему без надобности.

            И если подумать, то и Сережа… Сережа исключительный, милый, добрый Сережа… Сережа, с которым у него впервые сложились серьезные отношения… Сережа, сделавший его жизнь полной и счастливой… Даже Сережа…

            Кондратьев спотыкается в своих мыслях. Даже Сережа…

            Можно и без Сережи – вот что. Вот злая и жестокая правда. Можно обойтись без Сережи. И зная эту правду, Кондратьев не может соврать, что любит его, не может даже забыться, ошибиться и выдохнуть: «Люблю».

            А если копнуть глубже: а без Вали можно обойтись? Без ее бледного, осунувшегося лица? Без застывшего в своей слепоте взгляда? Можно.

            А без Маринки? Без этих крохотных пальчиков, кажущихся сахарными и хрупкими? Без этих огромных глаз, который смотрят по-взрослому? Можно.

            А без отца? Без его одобрения и поддержки, которые и позволили Кондратьеву верить в себя и плевать на окружающих? Можно. Теперь уже можно.

            Кондратьев не может обойтись только без себя самого. Все остальные являются лишь приложениями, которые он ценит за удобство пользования. Но, странным образом, Кондратьев чувствует, что в этом царстве комфорта и самодовольства ему чего-то не хватает. Это мучит его и заставляет искать новых встреч с Сережей – спасаться от полноты своей чаши, пытаясь в ней захлебнуться.

***

            Сережа внушает себе, что ни в чем не виноват. Он не разбил семью, не украл Кондратьева у Вали. Может, и украл у каких-то парней, но о них Кондратьев никогда ничего не рассказывает.

            И все-таки Сережа тревожится. Он рад Кондратьеву и готов терпеть его лекции о предназначении женщины и счастье отцовства, но между ними сквозит что-то еще, что-то смутное, невыразимое, чего не было раньше, когда Сережа не задумывался о его семье.

– Как дома? – спрашивает он Виктора и сам не знает, что хочет услышать.

– Хорошо. Дома все хорошо, – отвечает Кондратьев.

– Как Валя?

– Валя в порядке. В общем, я не сильно интересуюсь, просто деньги ей на карту скидываю.

– И она их тратит?

– Тратит.

– А Маринка в порядке?

– Ну, дети болеют иногда, но быстро выздоравливают. На то они и дети.

– Значит, все хорошо?

– Как всегда!

– Я чувствую, что что-то не так, – признается Сережа.

– В смысле? У меня?

– Да, я через тебя это чувствую.

– Каким местом? – смеется Кондратьев. – Покажи мне это место.

            Секс отвлекает ненадолго. Кондратьев не особо ласкается, берет его жадно, будто торопится. И после секса снова наваливается что-то темное.

            Это не вина, думает Сережа. Это какое-то предчувствие, как плохой сон наяву, когда на самом деле все прекрасно. Все прекрасно, но ты вдруг проваливаешься в дурной сон, от которого никак не можешь проснуться – все твои действия и фразы расплываются во сне огромными черными пятнами, тенями, страшными голосами.

– Поговори с Валей, – все-таки просит Сережа Кондратьева на прощанье.

            И тот останавливается. Вдруг перестает торопиться. Пронизывает Сережу насмешливым взглядом.

– О нас?

– О, нет. Конечно, нет. О ней.

– Ты тревожишься за мою жену? Очень любезно с твоей стороны, Сережа, но не перестарайся! Прекрати! Моя семья – это моя забота. Тебе тревожиться о ней не нужно. Мы с Валей много лет вместе, мы хорошие друзья. Если она не хочет чего-то знать или о чем-то мне говорить, это ее право.

– Конечно, извини, я просто…

            Кондратьев ушел, и ничего от него не слышно. Сережа уже тысячу раз пожалел о том, что огорчил его своими переживаниями. И почему он посчитал это предчувствие дурным? Бывают же страшные сны к счастью. К сексу, как минимум.

            И вдруг Кондратьев звонит и нерешительно говорит в трубку.

– Я такое узнал, Сережа… Я такое узнал, что… что мне не с кем поговорить об этом.

– Но ты в порядке? С тобой ничего не случилось?

– Я да.

– Ну и хорошо. Это хорошо. Это главное. Приезжай!

***

            Не расспрашивать же. Даже если Сережа прав, и жена не может не волноваться за него, не может не ревновать и не страдать, Кондратьев не уверен, что стоит с ней обсуждать эти темы, если она сама не начинает. Он подозревает, что жена давно знает о его ориентации, просто не говорит с ним об этом.

            Но после слов Сережи он все присматривается к жене и пытается поймать недовольство в ее взгляде. А нет никакого недовольства, она пуста, ее жесты бессмысленны – сдвигает волосы со лба, потом снова надвигает на лоб, берет со стола чашку, потом ставит обратно, не сделав глотка.

– Валя… с тобой все нормально? – решается все-таки Кондратьев.

            На миг ее взгляд перестает быть слепым – она смотрит прямо ему в глаза, она его видит.

– А что тебе папа сказал?

– Мой папа?

– Все нормально, не беспокойся, – снова отворачивается.

---

            Владимир Андреевич Кондратьев живет один в загородном доме. То есть не один, а с домоправительницей Тамарой. Тамара немногим старше Виктора, в матери ему не годится, а в домоправительницы – как раз. Ходит подбоченясь и покачивая головой, будто постоянно пересчитывает отцовское добро. Инспектирует траву на газонах. Гоняет садовников вдоль и поперек ландшафтного дизайна. Муштрует горничных. Отец живет по-барски неспокойно.

            Кондратьев-старший обнимает Виктора и похлопывает по спине.

– Сынок! Не ждал тебя посреди недели!

            Они всегда были близки, Виктор изо всех сил старался не подвести его, соответствовать, со своими, конечно, оговорками, но быть ему хорошим сыном. А теперь вынужден вести себя так, словно пытается уличить старика в чем-то.

            Закуривает в беседке и смотрит на бесформенные кусты вокруг.

– Специально не стрижем, чтобы отросли, – объясняет отец. – Фигуры зверей тут будут. Зайцы…

– Я о Вале хочу поговорить, – перебивает Виктор и садится.

            Владимир Андреевич тоже опускается на скамью напротив. Сигарета в руке Виктора дымит в лицо отцу, и он не убирает руки.

– Так она рассказала тебе? – спрашивает старик.

            Виктор молчит.

– Рассказала, значит, пришло время. Это рак, Витя, тут ничего не поделать.

            Виктор продолжает смотреть на дымящую сигарету. Отец, как обычно, осведомлен лучше всех.

– И давно ты знаешь? – спрашивает Виктор.

– С самого начала. Она призналась мне. Сомневалась, стоит ли тебя беспокоить.

– И ты посоветовал не беспокоить?

– А зачем? Мы прошли лечение… профессор Шнейдер, я все устроил.

– Тогда еще? До родов? – пытается припомнить Виктор, но не может.

– Да. И болезнь отступила, ты мечтал о ребенке, она родила, ребенок здоров, но вот теперь рецидив, такое бывает. Это все бывает. Это жизнь. Я не хотел, чтобы ты страдал из-за ее болезни, чтобы прощался с ней каждый день.

– Она моя жена. Я должен был знать, – говорит Виктор хмуро.

– Да ну какая жена, Витя? Кому ты сейчас это рассказываешь?

            Виктор опускает глаза.

– Все равно, – выдавливает глухо.

– И что бы ты сделал? Она даже не курила, – отец кивает на его сигарету, – а у нее рак легких. Это судьба. Тут мы бессильны.

            Когда мать собрала вещи в сумку и пошла к двери, он тоже сказал: «Это судьба, сынок», вдруг вспоминает Виктор. А она даже не поцеловала его на прощанье. И Валя не поцелует.

            Виктор спешно докуривает, глядя на бесформенные кусты.

– В следующий раз приедешь, а тут уже зайцы, белочки, – говорит старик.

– Когда она умрет?

– Месяц-два сроку. Она на обезболивающих сейчас.

– Ты вообще все знаешь? – спрашивает его Виктор. – Всегда? Обо всех?

– Ну.., – отец неопределенно пожимает плечами.

– И о Сереже знаешь?

– Знаю.

– И что думаешь?

– Ничего не думаю, Витя. Просто забочусь о тебе.

– Я взрослый. Мне сорок.

– О, не напоминай, насколько я стар. Вот Тамарочка так не считает, – он машет ей рукой, и Тамара идет к беседке быстрым шагом.

– Ужинать останетесь, Виктор Владимирович? Я распоряжусь тогда.

– Нет-нет, спасибо, поеду, – отказывается Виктор, но продолжает сидеть. Тамара и отец смотрят на него, словно ждут его ухода и возможности спокойно поужинать.

            Он думает о том, что ничего не понимал и не чувствовал. Не чувствовал такой огромной боли. Даже Сережа чувствовал – через него, через запах его дома, через лежащие на нем слепые взгляды жены. Сережа вообще способен на такие штуки, Сережа эмпат.

Отец сам выбрал Валю ему в жены – бесконфликтную и тихую. Отец и провожает ее в последний путь. А Виктор, как обычно, стоит в стороне.

***

            Это не называется «мучит совесть». Это просто покушение совести на человека. Это контрольный выстрел совести навылет. Сережа сидит перед Кондратьевым мокрый и липкий, как медиум, чувствует себя проводником чужого несчастья, чувствует чужую боль в своих легких. А Виктор уже пришел в себя, рассказывает спокойно, холодно даже, отстраненно.

– И ты не поговорил с ней после встречи с отцом? Не сказал, что узнал обо всем?

– Мне нечего ей сказать, – Кондратьев качает головой. – Мне только сначала стало… как-то неприятно. Но теперь, когда я вижу тебя, уже все равно.

– Но ты понимаешь, что она уходит? Оставляет ребенка, тебя, своих родителей…

– У нее нет родителей, да и меня… Мы мало виделись.

– Мне кажется, геи не должны жениться! – восклицает Сережа. – Меньше было бы такой жестокости!

– Ну какая жестокость, Сереженька? Я очень хотел ребенка, у нас Маринка, для этого и нужна семья. А у нас с тобой все будет по-прежнему, не переживай.

– Будем трахаться, пока она умирает?

– Мы же живы.

– Мне можно ее увидеть?

– Нет, Сережа. Не нужно. Даже с благими намерениями…

            После секса и ухода Кондратьева Сережа думает о том, что должен радоваться – скоро Кондратьев совсем освободится, не будет бегать к нему рывками, они смогут пойти на яхте из Кипра в Турцию, и обратно, как он обещал. Валя унесет с собой и несвободу, и вину, и стыд, и больную совесть. У Кондратьева трехпалубная яхта, и она называется «Македонский» – никаких женских имен, никаких воспоминаний.

            Он должен радоваться, но не может. Находит номер Вали, переписанный когда-то из телефона Кондратьева, и отправляет ей смс: «Это Сережа. Можно вам позвонить?» Долго-долго ждет ответа. Сережа уверен, что Кондратьев не сидит рядом с женой и не держит ее за руку, но она все равно не отвечает. Может, не знает, кто он. Может, борется с ненавистью.

            Наконец, она сама набирает его номер.

– Здравствуй, Сережа.

– Вы знаете, кто я?

– Да.

– Я хотел бы поговорить с вами…

– Не о чем, правда. Это ваша жизнь, я не вмешиваюсь, – едва шелестит ее голос.

– Я… прошу вас простить меня. Простите, простите меня, – пытается произнести Сережа. – Я знаю, как вам плохо, как тяжело. А вы даже не поговорили с ним, не доверились. А он от отца узнал, и тоже… он тоже... – рот сводит судорогой, – не знает, что вам сказать, как выразить…

– Ему нечего выражать, Сережа. У нас что-то вроде договора было. Мои родители дружили с Владимиром Андреевичем, после их смерти он дал мне дом, семью, заботу, а я дала единственное, что могла дать, – молчание.

– Но вы же любили его? Любили?

– Да, кажется, любила, – говорит Валя неуверенно, словно пытается вспомнить. – Но это было давно, и я всегда знала, что он не ответит мне взаимностью. Пусть хоть тебе ответит. Владимир Андреевич говорит, вы давно вместе.

– Вы простите меня?

– Нечего прощать.

– Я могу приехать, помочь вам… хоть чем-то.

– О, нет, мой мальчик, спасибо. Тут со мной няньки и сиделки, я теперь у Владимира Андреевича.

– А вы боитесь? – спрашивает все-таки Сережа.

– Умирать? Боюсь. Но я уже давно привыкаю к этой мысли, я уже со всеми простилась. Прощусь и с тобой. Будь счастлив, Сережа. С ним или без него, будь счастлив. И береги мою Маринку.

---

            Сережа не решается рассказать Кондратьеву о звонке. Мысли Кондратьева заняты совсем другим. Он обнимает крепко и горячо.

– Переедешь ко мне, Сережка? Заживем вместе – ты, я, наш ребенок.

– А что скажут?

– Кто? В офисе? Партнеры? Забалуйко? Они при мне даже пикнуть не смеют.

– А за спиной?

– Это меня не волнует.

– А отец?

– С отцом познакомишься. Я все могу, Сережа. Я и жениться на тебе могу – поедем в какую-нибудь Швецию или Финляндию, распишемся.

– Не уверен насчет Финляндии.

            Оптимизм Кондратьева успокаивает Сережу. Он старается не думать о Вале, о том, что потерял работу, чтобы занять ее место. Он учится печь блинчики и заниматься сексом с нечистой совестью.

            Любовь всегда отупляет, как анестетик. А Сережа так любит, что верит: дальше будет еще лучше, еще больше блинчиков, еще больше секса. Сережа лежит рядом с Кондратьевым, обнимает его и тает от наступающего лета и счастья. А где-то за городом, в особняке Кондратьева-старшего в гостевой постели лежит Валя и тает совсем, без остатка, до последнего атома души.

***

            Кондратьев запретил Сереже приходить на похороны. Ну дурно это выглядело бы. Не что Сережа хлипкий или манерный… хотя да, Сережа хлипкий и манерный, но пусть никто не смеет судить его выбор – особенно на похоронах.

            И вот Кондратьев стоит перед гробом, за ним стоит толпа, и если каждый бросит горсть земли в могилу, лопаты не пригодятся. Жара совсем ни к чему, час дня, солнце палит, мужики в костюмах взмокли, некоторые женщины держат над головой сумочки – от прямых солнечных лучей.

            Кондратьеву страшно оглянуться – понурая биомасса, замаринованная в собственном поту, с сумками «гуччи» над головами. Священник бормочет невнятно, жесты какие-то диджейские. Скорей бы в ресторан.

            Отец вытирает лицо от слез. Или от пота. Взял с собой Тамару. Неужели они все-таки любовники. Как бы сердце не прихватило. Что за мысли лезут на кладбище.

            Священник читает рэп какой-то, дома отпевали, и тут снова молебен. Кондратьев пытается разобрать слова, но не получается. Наконец, гроб опускают. «Господня земля и исполнения ея, вселенная и вси живущии на ней», – вдруг разбирает Кондратьев, когда священник бросает первую горсть земли в могилу. Вселенная, – почему-то думает Кондратьев. – Приплели сюда и вселенную, откуда такие слова в доисторических молитвах. Да неважно.

            В ресторане кому ростбифы, кому роллы, и много-много водки. Одноклассники тоскливо жмутся друг к другу среди сумок «гуччи». Лохи, налегайте уже на ростбифы, тащите домой в пакетах. «Можно с собой завернуть?» – спрашивает Колька Сиренко официанта, начало положено.

---

            В тот же вечер Кондратьев целует Сережу в шею и стаскивает с него футболку.

– Я выпил, конечно, но на кладбище всегда секса хочется. Как доказательства… жизни… во вселенной.

– Ты, правда, пьян совсем, Витя, тебе отдохнуть бы.

– Нет, нет. Я хочу…

            И они совсем не говорят о Вале. Да они и раньше не говорили о Вале. Валя прошла по земле тихо, никому не доставив хлопот, словно ее и не было.

– Хорошо бы теперь уехать. Жара, – говорит Кондратьев, отваливаясь от Сережи. – Жара… А я никак отпуск взять не могу. Деньги тратить некогда, жить некогда, чувствовать себя миллионером некогда. Вот в конце месяца сделки подпишем, и можно ехать. Потому что без меня это нельзя… это никак.

            Он быстро засыпает, а Сережа берет его сигареты и курит на лоджии. Здорово все это, и страшно. Конечно, Сережа ее не убивал, да и никто не убивал, даже никотин не убивал. А все-таки все вместе они ее убили, стерли с фотографии светлого будущего – с белой яхты, с песчаного берега, из дорогих бутиков, из летних кафешек. Без нее спокойнее.

– Зайчики, зайчики, – бормочет Кондратьев сквозь сон.

– Что? – пытается добиться Сережа. – Какие зайчики?

– У отца. Отец обещал… кусты там. Нужно съездить к нему… познакомить вас на бубен… на будущее…

            Сережа ложится рядом. Когда жарко, Кондратьева особенно много. Кондратьев, как воплотившееся счастье, везде, по всей постели, на двух подушках. У него широкие плечи, у него большие руки, у него волосатые ноги, от них особенного жарко. Сережа тихонько целует Кондратьева в висок. Висок соленый. Кондратьев переворачивается на бок, но все равно храпит. И он не собирается уходить. Это и есть начало их совместной жизни – похороны Вали, потный секс, громкий храп. Не приготовить ли блинчиков, чтобы Кондратьев с утра позавтракал? Нет, лучше утром, чтобы были тепленькие.

            Тошнота постепенно отпускает. Сережа так рад взаимности, что хочет в полной мере ощутить счастье обладания, счастье исполнившейся мечты, счастье оживших фантазий. Он снимает спящего Кондратьева на телефон и слушает его храп, как музыку.

---

            На следующий день Сережа находит самые широкие джинсы и рубашку с длинными рукавами, чтобы не выглядеть распущенным или нескромным в доме Владимира Андреевича. Кондратьеву не нравится.

– Да надень маечку, пусть папа обзавидуется.

            И не понять, шутка ли это, или Кондратьев действительно нисколько не стесняется отца. Сережа нервничает, в машине молчит, теребит ремешок часов. Боится, что его огромное счастье разобьется или просто пошатнется от слов старика.

            Особняк виден издали.

– Прокурорский поселок! – смеется Кондратьев. – Очень милые соседи.

            Но даже в прокурорском поселке у Кондратьева-старшего самый внушительный дом. Земельный участок выходит к реке и тонет в зелени ив. Ворота открываются автоматически, пропуская машину Виктора во двор. Их встречает женщина в ярком платье с высокой прической.

– Тамара, наша экономка, – кивает Кондратьев Сереже.

– Кошмар какой, – морщится Сережа. – Это ж начес!

– А отцу нравится. Такой у него вкус. У тебя нет шансов, – ржет Кондратьев.

            Сережа идет к дому, как под дозой в ночном клубе, в глазах рябит от зелени.

***

            Глядя на отца, Кондратьев думает, зачем он это делает, зачем знакомит отца с Сережей так быстро, сразу после смерти Вали. И ему кажется, что причина только одна: он знакомит отца с Сережей, потому что отец и так знает о Сереже, и Кондратьев хочет показать, что отец знает, потому что он ничего и не скрывал.

            Он, правда, никогда ничего не скрывал от отца: ни своих сексуальных предпочтений, ни залетов, ни доходов, ни расходов. Они не враги, им делить нечего. Но теперь Кондратьеву кажется, что он совершает какую-то ошибку, прямо сейчас, в этот момент, пытаясь, может быть, впервые в жизни что-то доказать отцу.

            Владимир Андреевич жмет Сереже руку.

– Здравствуй, птенчик.

– Здравствуйте, Владимир Андреевич.

            Сережа не знает, каков Кондратьев-старший на самом деле. Старый рэкетир, застывший в своей неотесанности, или милый пожилой джентльмен, проводящий дни с властной экономкой.

– В беседке накрывать или на террасе? – влезает Тамара.

            Кондратьев оглядывает кусты.

– Где же зайчики?

– Тебе своего мало? – смеется отец.

            Сережа смущается.

– В беседке накрывайте! – кричит Тамара двум горничным и поправляет высокую прическу.

– Дождя сегодня точно не будет, – говорит старик, поглядывая на небо.

– Да, дождя… наверное, – мямлит Сережа.

            Виктор похож на него, и не похож. У старика круглое, спокойное лицо, почти без морщин и складок, а Виктор хмурится, морщит лоб, словно чем-то недоволен или чувствует себя неловко.

            Они садятся на скамьи в беседке.

– Нравится тебе природа, Сережа? – спрашивает Владимир Андреевич.

– Да, конечно. Очень красиво… у вас.

– Милота?

– Что?

– Милота. Так в Сети пишут.

– А вы в Сети бываете? – удивляется Сережа.

– Бываю.

– А где у вас аккаунт?

– Вконтакте.

– Я там не зарегин. А в ФБ вы есть? Я вас в друзья добавлю.

– Есть, но я ничего не пишу, только новости читаю.

– Да я тоже так, хотя раньше писал, откровения всякие.

– О Викторе не пиши.

– Конечно. Я знаю. А что вы Вконтакте читаете? Там же нет ничего.

– Про ландшафтный дизайн, дачи-огороды. Раньше некогда было, теперь интересно.

– А в Одноклассниках не сидите?

– Подколол! Мои передохли уже. Это вон Виктор с одноклассниками компании водит, особенно с Колькой Сиренко. Я этого мелкого гаденыша еще со школы помню, у Витьки раз макулатуру украл. Витька зазевался, ну, как обычно, тот схватил его журналы, взвесил и сдал, а этому выговор, мол, чего без макулатуры.

– Я здесь, на минуточку – напоминает Кондратьев.

– Ну и что, что ты здесь? Зевать не нужно было!

– Мы в квартиру переедем, – говорит Виктор.

– В какую?

– В мою. Мы с Сережей.

– А, понял. А сейчас вы где?

– Кто где.

– Кто где, – повторяет старик. – Так, а я причем? Переезжайте. С Колькой сам будешь объясняться.

– Очень смешно.

            Из дома несут подносы. На удивление, на них супницы.

– У нас всегда первое готовят, попробуйте, – угощает Владимир Андреевич. – Давно вы супы ели?

– Сережа блинчики печет.

– Серьезно?

– Да, я умею.

– Милота, – повторяет старик с усмешкой. – Милота.

            Сережа улыбается, его смущение проходит. Пусть он и не понял, какой человек Владимир Андреевич, но понял главное – Кондратьев-старший не выказывает к нему никакой враждебности.

            Виктор ест суп и тоже немного успокаивается. Ну познакомил, и ладно. Это же не штамп в паспорте. Он мельком поглядывает на Сережу, пытаясь увидеть его как впервые – глазами отца. Конечно, отец не может подумать: «Хорошенький, вот бы трахнуть». Он может только заметить, что Сережа ломкий, картонный, и при этом застенчивый, и от застенчивости еще более ломкий. Он словно нарочно тянет гласные и заламывает руки, подчеркивая в себе все самое неприятное. Конечно, отец не видит в нем ничего милого, но ведет себя предельно вежливо – поговорил об интернете, вспомнил забавные случаи, отогнал от беседки любопытную Тамару. И на прощание обнял Виктора как обычно.

– Давай, приходи в себя. Перевози Сережу. Главное, не нервничай, сынок, кто бы что ни говорил…

– Да мне никто ничего и не говорит.

– Вот и хорошо. Это твоя жизнь. Никто не имеет права тебе указывать.

            Кондратьев кивает и снова начинает чувствовать нехорошие сомнения. Никто его не осуждает, а ему все равно кажется, что он делает что-то не то.

***

            Сережа как-то позабыл о Маринке, думал только о переезде, о вещах, о старой квартире, о сломанной двери на лоджию, а потом оказалось, что в доме Кондратьева ребенок. В доме ребенок, к нему прилагается нянька – молодая, наглая, злая. И злится как будто только на Сережу, указывает ему, что куда поставить, словно она тут хозяйка, а Сережа прислуга.

– А тебе Виктор Владимирович разрешил вещи в его шкап ложить?

            Сережа пятится… Просит потом Кондратьева уволить няньку. Просит в постели, во время секса, из неудобной позы. Кондратьев не смеет отказать.

– Можно подумать, ты знаешь, как с детьми обращаться, – хихикает только.

– Разберусь.

            Кондратьев соглашается, няньке дают расчет – пусть теперь бегает по ведьмам и наводит порчу на Сережино счастье, пусть насылает червей в его яблоки и прыщики на его лицо. Сережа все равно счастлив.

            Маринка совсем крохотка с большими синими глазами, хватает Сережу за нос маленькой ручкой, тянет за светлые волосы. Сережа целыми днями не спускает ее с рук – боится оставить даже на секунду, вдруг с Маринкой что-то случится, вдруг ее жизнь окажется под угрозой.

---

            Дни текут мерно. Сережа нашел в квартире фартук, готовит Кондратьеву ужины и уже совсем не думает об оставленной работе, словно взял законный декретный отпуск. Иногда остается время на интернет, тогда Сережа ходит по Валиным ссылкам – читает о новых методах борьбы с раком, о косметике и о Джоне Сноу. Пытается узнать у Кондратьева ник его отца.

– Не могу найти его в сети, чтобы зафрендить.

– Ну какой ник? – отмахивается Кондратьев. – Ты в своем уме?

– А что?

– У него нет аккаунтов.

– Вконтакте?

– Нигде.

– Как? А зачем он сказал тогда, что есть?

– Да просто так сказал, чтобы тебя поддержать. Ты стремался, заикался, он хотел тебе помочь. Но мы… не те люди, Сережа. Мы не из социальной сети, мы вне сетей, если ты еще не понял.

– И ты?

– И я.

– Но ты же обычный человек. Ты ходишь на работу, каждый день, как все. Мечтаешь об отпуске, как все. Всегда занят. Встаешь по будильнику.

– Да, – соглашается Кондратьев, – но я не все, внимания ко мне в разы больше. А к отцу – еще больше.

– Зачем тогда было врать?

            Кондратьев смотрит недоуменно. Иногда он совсем не понимает Сережу. Сам картонка, а поди ж ты, против лжи выступает. Конечно, Кондратьев очень привык к Сереже, особенно за то время, что они живут вместе. Но иногда становится скучно и не хочется возвращаться домой, даже ради горячего ужина. Хочется чего-то нового, но чего, Кондратьев и сам не понимает. Возможно, уехать. Или напиться.

            У Сережи все наоборот: он привыкает, вписывается, врастает – сливается с квартирой Кондратьева, с распорядком дня, с Маринкой. Сережа уже не представляет себя без своего сбывшегося счастья.

– Витя, а у нас никто не отнимет? – спрашивает он ночью.

– Чего не отнимет?

– Не знаю. Это все. Маринку.

– Конечно, нет. Спи. Я могу даже справку взять, что ты ее родил.

            Сережа смеется. Не он, конечно. Но все равно Маринка – его ребенок, его жизнь, его маленький Кондратьев. Раньше ему все хотелось – в дальние страны, за моря, с Кондратьевым, на яхте. А сейчас ничего не нужно, потому что они и так вдвоем, у них семья, у них Маринка. Она смотрит, как Кондратьев обнимает Сережу возле ее кроватки и улыбается.

---

            Пока Виктор был в офисе, заехал Владимир Андреевич – просто в гости, без предупреждения. Прошел в квартиру, а Сережа жаркое готовит, некогда уделить внимание гостю, иначе подгорит. Кондратьев-старший посмотрел на спящего ребенка, посмотрел на Сережу. Сережиной спине холодно от его взгляда. Владимир Андреевич – непонятный чужой человек, который с пугающей легкостью умеет врать и притворяться близким.

– Презираете меня? – прямо спрашивает Сережа, оставив плиту.

            Кондратьев-старший качает головой.

– Нет. Презирать тебя, значило бы презирать собственного сына. А сына я люблю. И вижу, что у вас все хорошо. Лучше, чем было при Вале.

            Сережу коробит.

– Просто сравниваете…

– Да, просто сравниваю, и ничего плохого не вижу. Ребенок накормлен, ухожен. В доме порядок. Сын доволен. Значит, и я доволен.

– Но друзьями мы не будем?

– А зачем я тебе в друзьях, Сережа? У тебя мама есть, тетя Таня, тетя Света – вот с ними и дружи.

– Вы все обо мне знаете, – кивает Сережа. – Все уже проверили.

– Иначе нельзя, – старик идет к двери.

– Передать что-нибудь Вите?

– Ничего не нужно. А с ужином ты бы не торопился, Витя сегодня с одноклассниками встречается, у него погружение в народные массы запланировано…

            Сережа потом сам ест жаркое и думает, а потом Маринка начинает плакать, и он забывает, о чем думал.

***

            С одноклассниками тоже скучно и как-то тупо. Сидят насупившись, хотя сами уговаривали Кондратьева встретиться, развеяться. Даже Колька Сиренко притих и в окно пялится, словно Кондратьев еще не приехал, а только его машина должна во дворе показаться.

– Давайте к Ленке зайдем, она рядом же! – предлагает Димон.

            Рассказывают ему что-то о Ленке, забавное, но он совсем ее не помнит, девчонок в школе он вообще не замечал, тем более из параллельных классов. Но спускается следом за ними на несколько этажей, вдыхает коммунальную пыль, в очередной раз воздавая хвалу своему таунхаусу. Ленка открывает дверь в шортах и халате – по-домашнему. «Ой, мальчики!» Их знакомят, Ленка тоже не помнит его, хихикает и все оглядывается куда-то в сторону.

– У меня брат сейчас дома. Со мной пока живет. Он немного… больной он, короче. Больной на всю голову. Родители не могут с ним справиться. Но вы проходите все равно, он нам не помешает.

            Колька проходит и сразу замечает бутылку на столе.

– О, Ленок, как в молодости, всегда наготове!

            Димон и Костя тоже садятся к столу, и вдруг Кондратьев слышит это. Бормотание, или шепот, или какой-то напев, романс что ли…

            Кондратьев оставляет одноклассников перед бутылкой, входит в гостиную и останавливается, сунув руки в карманы. Брат Ленки сидит на подоконнике с гитарой в руках, бренчит и бормочет что-то себе под нос.

– А, Ленкины ебари пожаловали, – оглядывается на Кондратьева.

– Я – нет.

– А я брат.

– Знаю.

            Брат снова оглядывается. И Кондратьев понимает, что он узнал его. Узнал так, как Ленка не узнала. Узнал его сразу.

– Меня Виктор зовут, – подтверждает Кондратьев, словно и не думал скрываться.

– А меня Максим. Но для тебя Велимир. Хлебников, – скалится брат.

            Он высокий. Это Кондратьев видит по изгибу его шеи, по сутулости, по длинным ногам. Волосы висят неряшливо. Из-под волос торчит длинный нос, щеки то ли запали, то ли небриты, но лицо кажется совсем темным на фоне оконного проема. Кондратьев все смотрит на него, словно что-то в нем ищет. Хочется, чтобы брат забыл о его присутствии и вернулся к романсу, но тот застыл с гитарой в руках, как будто тоже задумался.

– У него нелегкий период, – доносится из кухни под звон рюмок.

– Слышал? – обращается к нему брат. – Это про меня. А у кого легкий, да?

– Да, у меня вот жена умерла, – пытается поддержать его Кондратьев.

– А зачем тебе жена? Ты же пидор, – вдруг отвечает Максим.

            Кондратьев отшатывается. Даже левое колено начинает трястись от неожиданности. Он кто вообще? Какое право имеет высказывать свои комментарии? Это же не интернет, это реал, в реале так не поступают. В реале сохраняют видимость взаимного уважения.

– Ты базар фильтруй. Не смотри, что я тут с хмырями разгуливаю. Я миллионер, на минуточку.

– О, Стив Джобс пожаловал! Говно ты, а не миллионер, – говорит на это Максим. – Ты свои камни в духовке что ли печешь, по особому рецепту? Песок на терке натираешь? Берешь готовое, грузишь и продаешь. Воруешь у народа, если по-честному сказать. Миллионер х*ев.

– Ты шизанутый? – спрашивает Кондратьев деланно спокойно.

– Почему это? Я нормальный. Это с тобой, дядя, что-то не так.

– Государственный обвинитель выискался! У меня прям очко сжалось! – хочет отшутиться Кондратьев.

– Так давай выйдем. Я тебе все разожму…

            Братец спрыгивает с подоконника и делает шаг к Кондратьеву, словно на самом деле собирается с ним выйти. Теперь Кондратьев видит его всего, полностью, не фрагментами рук и ног. Видит, будто вбирает в себя. Его внешность пугает Кондратьева. Злые, потерянные глаза. С такими убивают, наверное.

– Ну давай, – соглашается он, поражаясь самому себе.

            Они выходят из квартиры, спускаются во двор, садятся в машину Кондратьева. Куда? – думает Кондратьев растерянно. – Куда везти его? Не домой же. Не в отель…

– А ты совсем тормознутый, – говорит тем временем Максим. – Копаешься, как старый дед. Хаты нет что ли? Где же тебя обычно е*ут?

– У меня парень есть… постоянный.

– Я втроем не хочу, – отрезает Максим. – Но от твоей грязной жопы я бы не отказался.

            Неужели это будет, это возможно? Куда же ехать? – думает Кондратьев, продолжая дрожать, и вдруг чувствует в кармане брюк ключи от старой Сережиной квартиры.

---

            Максим ничего не разглядывает в спальне Сережи.

– На пол ляг и штаны сними, – сразу приказывает Кондратьеву.

            Кондратьев путается в ремне, и в молнии, и в самих брюках.

– Копаешься, копаешься. Мужика у тебя хорошего, видно, не было.

            Максим толкает его, заставляя лечь на спину, приседает над ним на корточки и кладет член ему на подбородок – длинный, тяжелый.

– Пусть тут пока полежит. Не вздумай рот открыть, шлюха, и зубами клацнуть.

            Кондратьев перестает дышать, настолько все происходящее фантасмагорично. Максим смотрит ему в глаза, потом отодвигается от его лица, разрывает пачку презервативов, надевает резинку и разводит в стороны его ноги.

            И на Кондратьева обрушивается секс – такой, какого у него никогда не было. Максим не спрашивает его согласия, просто приказывает встать так или иначе, продолжая трахать его, и бьет по рукам, когда Кондратьев пытается прикоснуться к своему члену.

– Он тебе не нужен. Ты не мужик, ты грязная вороватая сука.

            Кондратьев кончает от боли, от дрожи в ногах, от стыда и усталости, и Максим освобождает его от своего члена. Кондратьев изворачивается и обнимает его обеими руками.

– Я люблю тебя, Максим.

– Для тебя Велимир.

– Я люблю тебя, Велимир.

– Люби, сучка, люби. Кого же тебе еще любить? Тебя даже драть никто не хочет.

***

            Приключение не заняло и трех часов, но Кондратьев возвращается домой едва живым от пережитого.

– Выпил, я лягу, – притворяется пьяным перед Сережей.

            Но сон никак не идет. Сережа сидит у кроватки Маринки, потом, наверное, засыпает в детской на софе, потом переходит в спальню, и Кондратьев делает вид, что спит и пытается дышать ровнее и глубже, но в груди все рвется.

            Он думает о том, как мог допустить такой позор: такое глубокое падение, такое бешеное желание, такое страшное признание. Если парень играл, одно дело. Но если он действительно псих, если просто говорил то, что думал, что взбрело ему в голову, – совсем другое. Как это выяснить? Искать его? И где искать? У Лены? Или не искать, забыть эту историю вообще?

            В голове бомбит. Сквозь эти взрывы прорывается рассвет, Кондратьев слышит, как Сережа просыпается и снова идет к Маринке. Он тоже встает и принимает душ. От завтрака отказывается, хочет скорее попасть в компанию, закрыться в офисе и думать.

---

– Женя, послушай, это между нами, строго…

– Разумеется, – обрывает Забалуйко.

– Нет, серьезно, строго конфиренц… кондифенц…

– Да что случилось, Виктор Владимирович? Откуда ветер? Опять с железной дорогой проблемы?

            Вне стен кабинета они иногда переходят на «ты», Женька немногим его младше, но работает на компанию дольше Кондратьева.

– А, нет, это как бы личное. Нужно найти одного человека. Строго между…

– Это понятно. А что известно? Имя?

– Да, имя, без фамилии. Адрес. То есть адрес его сестры. Лена, фамилии не помню. И адрес не точно.

– А уточнить не можете?

– Ну вот если бы все было так просто, я бы тебя просил?

– Ладно, – соглашается Забалуйко. – Все выясню. Пишите, что есть.

            «Максим, – пишет на листке Кондратьев. – Сестра Лена. Улица Куприна, 5 этаж, квартира 114. Или 117».

– А дом? – спрашивает Забалуйко. – Номер дома не помните?

            Кондратьев мотает головой. Он вообще не уверен, что такое следует помнить.

– И еще Велимир… может, это поможет?

– Какой Велимир?

– Нет, это я так. О другом.

– Голова у вас сегодня мужиками забита! – смеется Забалуйко.

            Кондратьев сам ищет в интернете, кто такой Велимир Хлебников. Оказывается, какой-то поэт. Творил в начале века. Не этого века, прошлого. Да если бы и этого, откуда Кондратьеву его знать? Поэты – это другая тусовка. Нашел несколько стихотворений, набор слов какой-то, даже не складно. Но все равно это не дает покоя. Причем он тут вообще.

– Сережа, а ты Хлебникова читал? – спрашивает Кондратьев дома.

– Что?

– Поэта.

– Я знаю, что он поэт. Просто удивился, тебе зачем.

– По-твоему, я поэтами не могу интересоваться? Вот что ты о нем думаешь?

– Ну авангард, начало двадцатого века.

– Нравится тебе?

– Это как бы не для того… чтобы нравиться, – пытается объяснить Сережа. – Это было время поиска, эксперимента с формой. Поэзия должна была развиваться, и через футуризм в том числе…

            Кондратьев улавливает только слово «эксперимент» из более или менее понятного. Начинает все обдумывать по новой, а сам все смотрит на Сережу, завис.

            И Сереже кажется, что Кондратьев ради него стал интересоваться поэзией и прочими тонкими материями, что их отношения развиваются, изменяются, становятся глубже и чувственнее. А на самом деле из этих отношений пропал даже секс, все некогда. Да они и не страстные случайные любовники, которые не могут насытиться друг другом, они семейная пара, у них ребенок, у них стабильность.

            Сережа не знает наверняка, что такое стабильность, его любовники не задерживались дольше двух раз. Все шли дальше, дальше и дальше, мимо Сережи в своем поиске. И только Кондратьев понял, что ему нужен именно Сережа. Вот как он смотрит на него – рассеянно и грустно, и о Хлебникове неспроста спрашивает –  хочет больше знать о его образовании и интересах.

– А скажи мне, этого Хлебникова сейчас читают?

– Нет.

– Вообще? Никто?

– Филологи по программе читают, наверное. Мы вот проходили, в рамках русской поэзии Серебряного века.

– А, филологи…

            Кондратьев немного разочарован. Ему казалось, что в фамилии скрыта какая-то загадка, но нет… разве что само понятие эксперимента – над самим Кондратьевым, разумеется, над его сложившейся, спокойной и счастливой жизнью.

            Он несчастен своим счастьем, его полнота подавляет. И Маринка, и Сережа, лояльность отца, и финансовый достаток, и прибыльный бизнес. И впереди чудесная осень, в которую столько всего планировали, но ничего не хочется. Только одно зудит в голове – увидеть бы его еще раз, просто увидеть его, всего лишь увидеть. Кондратьеву кажется, что они стали как-то неимоверно близки. Или ни хрена они не стали близки, а просто шизоид унизил его и бросил? И следовало бы успокоиться и не искать. Но Кондратьев не может. Он ищет.

***

            Забалуйко принес небольшое досье, распечатанное на листах, но не показывает, а спрашивает, когда Кондратьев возьмет отпуск и куда отправится, как будто Кондратьев должен просить его присоединиться и провести нерабочее время с привычными рабочими рожами.

– Так что по нашему делу? Нашел его?

– А, да, – говорит Забалуйко неуверенно, хотя на листах уже все написано. – Максим Саенко, двадцать девять лет, юрист. Прописан по адресу: улица Экономическая, 7А, квартира 42. Временно проживает с сестрой, Еленой Корчагиной, в девичестве Саенко, по адресу… этот вы знаете. Ну и нужно сказать, что он гей. Его друг или, как это, партнер – Игорь Ерошин погиб в АТО в 2015 году, младший лейтенант ВСУ, доброволец.

– В каком АТО?

– В АТО, которая в нашей стране, Виктор Владимирович. Что-нибудь слышали о такой операции?

– А, да, я сразу не понял. Кажется, это где-то… параллельно как бы. А его призвали или как?

– Доброволец, – повторяет Забалуйко. – То есть человек, который чувствует свой долг перед Родиной. Потом были попытка самоубийства…

– У кого?

– У Саенко, разумеется.

– Просто я подумал, гей и доброволец, это может привести к чему угодно... А какие попытки?

– Отравление, в первый раз. Обнаружили родители, вызвали скорую помощь. Потом вскрыл вены, но тоже сестра помешала, забрала его жить к себе. Она безработная, следит за ним.

– Как же они живут? На какие средства?

– Алименты бывшего мужа.

– У нее ребенок?

– Девочка двенадцати лет, сейчас у ее родителей.

– Как все запутано, понять невозможно…

            Кондратьеву мало исписанных страниц досье. Ему ничего не ясно. Он ищет на этих страницах себя и не находит.

– А что это был за парень? Который погиб? Каким он был человеком?

– Да уж получше нас с вами, Виктор Владимирович, – вдруг говорит Забалуйко. – Мы только доходами и отпусками паримся.

            Оставшись один в кабинете, Кондратьев все смотрит в буквы досье, смотрит. Да, печально. И как-то так печально, что на фоне этой печали он со своими деньгами и проблемами совсем ничего не значит. Там была любовь, там было самопожертвование, там была преданность. А с ним у Максима не было ничего, просто секс. Может быть, у него давно не было секса. И вдруг Кондратьев понимает, что любит Максима за это досье еще больше, именно потому, что оно кажется ему жутким, непостижимым.

            Первая мысль, конечно, – помочь, дать денег, перевести Ленке на карту, через бухгалтерию, она и не разберет, откуда. Но он же поймет, он поймет, что Кондратьев хочет его купить.

            Поехать по домашнему адресу? По адресу Лены? Просто поговорить? Позвонить по мобильному? Номер тоже есть в досье. Есть даже электронная почта, даже аккаунт в фейсбуке, Кондратьев пытается просмотреть его, но страница уже закрыта, информация стерта.

            «Здравствуй, Максим», – пишет Кондратьев электронное письмо, но не отправляет. «Привет, Макс», – пишет смс и ждет знака с небес, отправлять ли. «Это Виктор. Если ты помнишь». Стирает «Если ты помнишь».

            «Прив, Макс. Это Виктор. Как дела? Увидимся?» – подбирает варианты.

            «Прив, Макс. Это Виктор. Мне составили досье на тебя. Сочувствую. Надеюсь, ты в порядке. Увидимся?» – так яснее и не нужно будет говорить о прошлом.

            Отправляет и ждет. Сердце выпрыгивает. В кабинет входит Мазур с договорами на подпись. В это время звякает смс. Кондратьев выгоняет зама.

– Потом давай! У меня дела срочные, завал!

            Хватает дрожащей рукой телефон. «Для тебя Велимир», – написано в смс.

            «Хорошо, Велимир, – бестолково пишет Кондратьев. – Увидимся?»

            «Скинь фото жопы. Не могу тебя вспомнить», – отвечает Велимир.

            Кондратьев отшвыривает телефон. Потом берет снова, закрывает дверь на ключ, снимает брюки, приседает над телефоном и делает фото со вспышкой. С первого раза не попадает. Вместо задницы на фото видна закрытая дверь кабинета и часть потолка.

            С четвертой попытки симметрия достигнута, посреди фото красуется темное колечко, подсвеченное фотовспышкой. Чувствуя отвращение и возбуждение, Кондратьев отправляет фотку Велимиру.

            «Одобряю, – отвечает Велимир. – Забери меня в 7 вечера на площади». Кондратьев стонет вслух. Открывает дверь, вызывает зама, все быстро подписывает и уезжает в свои мечты.

            Пригласить его в ресторан? Накормить его? Напоить? Растопить его суровое сердце? Выпытать, каким был его парень? Был ли у них только грубый секс? Или тишь да гладь, как у них с Сережей?

            Сережа… нужно бы предупредить его. Нужно, но не хочется даже вспоминать о доме.

– Я задержусь, – роняет Кондратьев в трубку, еще слышит Сережин голос, а сам находит высланное фото и рассматривает снова. Не удалил. Оставил как веху. Лицо Кондратьева вспыхивает, и он скорее рулит к центру.

***

            У Маринки режутся зубки, она плачет, Сережа постоянно вытирает ей слюни. Ему кажется, Маринка даже стала пахнуть иначе – кислее и взрослее.

– Скоро, скоро… Вырастут зубы. Наши зубы, – приговаривает Сережа, укачивая Маринку. – А потом и в школу. А потом в институт. И женишки толпами. Потом выучишься на стоматолога и будешь сама папке зубы лечить. Все еще будет.

            Маринка смотрит круглыми глазами и никак не хочет засыпать. Кондратьева нет, наверное, снова какую-то сделку обмывает с партнерами. А Сережа ужин приготовил, но теперь уже все остыло, не нужно. Маринка поела из своих тюбиков, ее котлеты не интересуют. Вот дайте срок, вырастут наши зубы…

            Сережа представляет всю Маринкину жизнь, и у него наворачиваются слезы на глаза. Главное, ничего не планировать, ничего не навязывать – отпустить ребенка в большой мир, пусть набивает собственные шишки. Раньше Сережа боялся, что ребенок (возможный) будет ненавидеть его – за его раздвоенность, за зачатие без любви, за то, что он не станет полноценной опорой его матери, но с Маринкой ничего подобного не будет. Это он ее мать, он ее отец, между ними все ясно с самого начала, он никогда ни в чем ей не соврет, он любит ее очень честно.

– Скоро, скоро,– говорит Сережа, – ты все поймешь про своего папку. И в школе скажут: «У тебя папка какой-то не такой», а ты ответишь: «Это Сережа, я его знаю, ваше мнение не релевантно».

            Сережа смеется своей выдумке, и Маринка тоже смеется, показывая припухшие десны.

---

            Кондратьев в это время отворачивается от руля и смотрит на садящегося в машину Велимира.

– Поедем ужинать?

– Я тебе голодным кажусь? – сразу ощетинивается тот.

            А да. Он кажется голодным, измотанным, тощим, злым и чертовски сексуальным. Приглаживает волосы обеими руками, и Кондратьев видит его высокий лоб, его острый нос, бледный как у покойника.

– Ты же хочешь, чтобы я тебя вы**ал? – спрашивает он прямо.

– Ну…

– Не «ну», а «да, Господин».

– Да, Господин. Но не только это…

– Тогда поедем на ту квартиру.

            Кондратьев послушно рулит.

– Я хотел твоей сестре денег перевести, – начинает неуверенно.

– Ты с ней тоже трахался?

– Нет-нет. Просто я не знаю, как сделать так, чтобы ты взял…

– И сколько? Сколько ты хотел дать?

– Пять тысяч… Десять? – спрашивает Кондратьев.

– Долларов?

– Да.

            Велимир хмыкает.

– Что? Мало? – пытается понять Виктор.

– За секс?

– Нет.

– А за что? За то, что я с тобой не кончил? Компенсация?

– Просто в помощь.

– Пособие по безработице?

– Я могу тебя на работу устроить, на любую.

– А ты типа хороший, – кивает Велимир. – Говночеловек, но хороший.

– Почему это я говночеловек? Просто у меня… так сложилось все. Отец, бизнес. Но я сам веду дела, руковожу компанией, вникаю, не просто так…

            Велимир молчит.

– Я понимаю, конечно, что не иду ни в какое сравнение с героями войны, с патриотами, которые… с оружием в руках… за Родину…

– Заткнись! – обрывает Велимир. – Я не против трахать тебя изредка, но только если ты пи**еть не будешь про Родину, о которой ничего не знаешь. Она тебе не болит, и молчи. И про бабло свое молчи, не хочу о нем слышать, в рестораны за твой счет ходить не собираюсь.

– Конечно, тебя же сестра кормит, на алименты, – огрызается Кондратьев.

            В это время машина останавливается у Сережиного подъезда, и оба смотрят друг на друга со злостью.

– Я люблю тебя, – сдается Кондратьев – И хочу как-то помочь. И сочувствую, поверь мне…

– Ладно, идем. Проверю, как ты меня любишь, – смягчается Велимир.

            Но в квартире он совсем не мягок с Кондратьевым, он мстит ему за каждое необдуманное слово. Заставляет стоять на коленях, хлещет ремнем по заднице, Кондратьев только закусывает кулак и молчит. Велимир входит в него грубо, глубоко, Кондратьева шатает, будто пол под ним вот-вот рухнет, швырнув его в самую бездну преисподней. Ему кажется, что он уже там, тело обдает жаром раскаленных углей, но оргазм снова возносит на седьмое небо.

– Хочешь, пойдем на яхте… по Эгейскому морю… на Родос, в Турцию… на весь октябрь… на всю осень, – бормочет Кондратьев. – Это будет так прекрасно, с тобой. Будем гулять в портовых городах, есть кальмаров, осьминогов… только вдвоем, без прошлого…

– Ты ж говорил, что у тебя есть постоянный парень, – напоминает Велимир. – Или он не хочет драть тебя, как шлюху, во всех портовых городах?

– Нет-нет, не постоянный. Просто парень. И у нас ничего такого.

            Велимир уже идет к двери.

– Хватит трепаться, пойдем уже, – окликает Кондратьева. – И не вздумай синяки ничем мазать – пусть болят до тех пор, пока я снова тебя не выдеру.

***

            Кондратьеву нужно с кем-то поговорить об этом. Сам он никак не может разобраться, почему ему мало Сережи и не хочется Сережи, и почему с Велимиром хочется таких отношений, как с Сережей. Голова идет кругом. Забалуйко тут не поможет.

            Выходит, ему не хватало жестокости и оскорблений? Силы и грубости? Все носили его на руках, сдували с него пылинки, угождали и пресмыкались перед ним, а он ждал «хорошего мужика», чтобы стать нижним? Пассивным? Чтобы самому угождать и пресмыкаться?

            Пока он с Велимиром, удовольствие от игры сметает все сомнения, но наедине с самим собой Кондратьев начинает мучиться и стонать. Что если это не игра? Что если Велимир на самом деле считает его ничтожеством? Как такое вообще возможно? Как он допустил это? Зачем терпит?

            Если это игра, почему не оговорить ее правила, условия, общение вне игры? Это было бы разумно. Но дело в том, что Велимир ведет себя так, словно не играет, словно таким и должно быть общение между ними. Вывести его за рамки игрового поля  невозможно, потому что он не видит рамок, он не входит в игру и не выходит из нее. Похоже, он действительно психопат. А Кондратьев поддался и уступил ему. Что может быть глупее?

            Кондратьев смотрит на Сережу и не слышит ни слова из того, что Сережа рассказывает о Маринке, только ерзает на стуле: сидеть больно. И эта боль ни на секунду не дает забыть о Велимире. Мысли несутся бешеными белками в колесе.

            В постели Кондратьев пытается овладеть Сережей, потом оставляет попытки.

– Устал я что-то.

– Да я тоже вымотался, участковая медсестра приходила – полдня заняла, так ей у нас понравилось.

            Если Кондратьев не хочет, то и Сережа не хочет, так всегда было.

– Еще нужно на старую квартиру заехать – продолжает он о повседневных заботах. – Что-то волнуюсь, дверь на лоджии так и не починил, задвижки там слабые. Наверное, нянечку нужно пригласить на несколько часов, пусть посидит с Маринкой, пока я съезжу, проверю…

– Да нормально там все, – говорит Кондратьев сквозь сон. – Я заезжал недавно.

– Зачем?

– Что?

– Зачем ты заезжал? – спрашивает Сережа.

– Да так. Ты же говорил, что дверь на лоджии сквозняком болтает.

            На грани сна Кондратьев вдруг забредает в опасную зону, и сон бежит, сердце снова начинает прыгать в груди и рваться в ту квартиру, в те сквозняки, к Велимиру.

– Спасибо, – говорит Сережа. – А я переживал. Там дверь…

– Ага.

            Сережа чувствует, что Кондратьеву неприятно слышать о мелочах, о двери, о задвижках. Но для Сережи та квартира – не мелочь, это его единственное имущество, и он вовсе не собирается продавать или избавляться от нее. Конечно, он живет у Кондратьева, всем пользуется, но ничего не приобретает и не зарабатывает – остается голым и босым, и конечно, это немного тревожно. Кондратьев, разумеется, не экономит, но и не сыплет золотые горы – исключительно на текущие расходы, на Маринку. Раньше он дарил Сереже одежду и безделушки, но в последнее время ничего не дарит. Сережа не купил ни одних новых брюк, ни одной футболки, для этого нужно просить у Кондратьева отдельно. Конечно, он даст, но нужно просить, а это неприятно.

            Сережу не покидает странное ощущение. Точно так же он почувствовал, что в доме Кондратьева что-то не так, когда была больна Валя. И теперь давит такое же темное облако. Откуда оно взялось?

            Сережа перебирает в уме возможные варианты. Владимир Андреевич, кажется, не плетет против него никаких интриг. А других контактов и не было. Злая нянька изгнана. Участковая медсестра от него в восторге. Сережа пытается найти исток неприятного чувства. С чего начался этот разговор? Где эта гадость нашла брешь и пролезла в тихую ночь? Квартира, дверь, задвижки. Кондратьев как-то так хмыкнул… или крякнул, когда сказал, что заезжал недавно. Как-то так, словно не должен был этого говорить. То есть не должен был заезжать.

            Зачем он заезжал на самом деле? Возможно, он хочет продать квартиру без ведома Сережи – приходит вдруг в голову. Мысленно Сережа поражается самому себе, насколько считает Кондратьева непорядочным человеком. Но не может же он быть таким непорядочным по отношению к Сереже?

            Сережа ворочается с боку на бок. И Кондратьев ворочается.

            И у него перестал получаться секс, – сопоставляет Сережа все факты. Он явно что-то задумал, и совесть не дает ему заниматься сексом. Хотя когда умирала Валя, они трахались по три раза подряд, и никакая совесть Кондратьеву не мешала.

            Сереже вдруг становится страшно. Раньше он понимал, что Кондратьев – плохой человек, но с ним хороший, а потом забыл о том, что Кондратьев плохой. И сейчас, если придется вспоминать это заново, Сережа просто не выдержит. Он уже так верит, так любит, так прирос, что не сумеет измениться. Он запрограммирован под Кондратьева, по его настроение, под его вкусы, под его режим дня.

– Витя! – Сережа садится в постели и трясет Кондратьева за плечо. – Витя, давай поговорим.

– О чем?

– У нас… все хорошо, Витя? Ничего не случилось? Не изменилось?

            Бл*дский Сережа! – думает Кондратьев выразительно. – Как та прорицательница, как ее, Косама… Кассада…

– Ничего не изменилось. Все у нас отлично, – говорит убедительно. – Просто немного вымотало это все.

– Что все? – спрашивает Сережа.

– Да вся вот эта ситуация…. в стране. А мы живем, как в коконе, даже новости отключили.

            Сережа вздыхает и ложится. Ему опять кажется, что Кондратьев – лучше, чем он допустил на секунду. И вообще нельзя считать человека плохим и любить одновременно. Хотя любят же разбойников, например… бандитов, упырей всяких. Ну, это уже ха-ха, это уже слишком. Сережа уговаривает себя успокоиться и, наконец, засыпает.

***

            Когда Сережа проснулся, Маринка плакала, а Кондратьева уже не было. Иногда бывает, что просыпаешься совершенно разъеденным, словно ночью яд продолжал отравлять твое тело.

            Сережа носит Маринку на руках и пытается ее успокоить, кормит, меняет памперс, трогает лоб ей, а потом себе. Ему тоже хочется плакать, как Маринка, в его теле тоже живет странное беспокойство.

            Наконец, он сдается, звонит Владимиру Андреевичу и просит его прислать свою горничную.

– Мне нужно выйти ненадолго, а Маринку оставить не с кем.

– Может привезти тебе чего, чтобы ты не выходил? – спрашивает Кондратьев-старший.

– Мне нужно выйти, – настаивает Сережа.

            Просто выйти. Он же не в тюрьме. Выйти ненадолго. Вдохнуть другого воздуха. Почувствовать жизнь за пределами четырех стен. Владимир Андреевич приезжает зачем-то сам.

– Да я сейчас ничем не занят, помогу. И я ж советовал вам нанять новую няньку, ты сам отказался.

            Сережа срывается и едет по старому адресу, боясь застать там новых владельцев. Но новых владельцев нет, ключи подходят, даже дверь на лоджию закрыта и не болтается. Только…

            Сережа наверняка может сказать, что в этой квартире кто-то был. И этот кто-то не Кондратьев. Кондратьев бывал в ней и раньше, но никогда не оставлял такого запаха, такого шлейфа беды. Все вещи на своих местах, но Сережа точно знает, что здесь был кто-то чужой. Может, вошел через злополучную лоджию. Сережа снова осматривает дверь, но она надежно заперта.

            Сережа проходит на кухню, заглядывает в ванную, потом возвращается в гостиную и спальню. И вдруг замечает разорванную пачку презервативов около своей кровати. Он замирает над пачкой. Чьи это презервативы? Не Сережины, не Кондратьева, судя по марке. Кондратьев обычно пользуется «дюрекс», а это «дольфи». Кто был здесь? Кто сидел на его стуле? Кто лежал на его кровати?

            Сначала Сережа думает просто о постороннем – кто-то занимался здесь сексом. И только потом вспоминает слова Кондратьева о том, что он «заезжал». Он заезжал сюда с кем-то. Так спешил, что не мог найти более подходящего места. Занимался сексом с человеком, который раскрыл пачку дешевых «дольфи». Этим человеком пахнет теперь в квартире. Этим человеком пахнет теперь Кондратьев, это о нем он думает, ворочаясь по ночам.

            Сережа садится на пол около пачки. Открытие такое огромное, что придавливает. Почему-то Сережа не допускал, что Кондратьев будет изменять ему. Ведь у них все получилось: они вместе, они счастливы, они планировали долгий отпуск… правда, потом перенесли его с лета на осень, потом вообще перестали планировать, как-то позабыли…

            Сережа обхватывает голову руками. Мир рушится, обломки валятся на Сережу. Кондратьев изменяет, он перестал доверять ему, перестал любить, если вообще доверял и любил. И изменяет самым подлым образом – в Сережиной квартире, где у них все начиналось, где они мечтали о будущем.

            Сегодняшнее открытие не идет ни в какое сравнение со вчерашним отравлением. Он был отравлен лишь предчувствием беды, а сегодня беда стала полной, огромной, накрыла своей тенью весь белый свет. Как возвращаться к Кондратьеву? Как общаться с ним? Задавать ли прямые вопросы? Требовать ли ответов?

---

            Сережа смотрит на Владимира Андреевича и молчит.

– Купил ты то, что хотел? – интересуется тот. – Или зачем ты выходил?

– Вы же все знаете, – говорит Сережа. – Витя говорил, что вы всегда все знаете.

– Смотря о чем.

            Сережа молчит.

– Что мне делать, Владимир Андреевич? Как жить дальше? Как смотреть на него? Как говорить с ним?

– Просто живи, – отвечает старик.

– А вас обманывали?

– Ну бывало, – признается он нехотя.

– В обмане – страшное неуважение. С этим нельзя мириться.

            Владимир Андреевич пожимает плечами – короткие рукава летней рубахи растопыриваются в стороны.

– Не всегда. Не всегда в обмане неуважение. Бывает обман спонтанный, без задней мысли. Тогда смотришь на дурака и думаешь: «Что ж ты творишь, пустая твоя башка? Я ж тебя по стенке размажу».

– А, ну если так, – Сережа пытается улыбнуться. – Но я-то никого не размажу. Скорее, меня размажут.

– Да не бери в голову. У тебя все есть, все твое женское счастье, – говорит старик.

            Действительно, женское счастье – полная зависимость от Кондратьева, полное подчинение. Никакие они не равные партнеры, он вообще никто – просто замена безропотной Вали, такой же немой и безропотный. Для того Владимир Андреевич его и одобрил, чтобы сейчас попрекнуть женским счастьем. Сережа и сам давно позабыл, что он мужчина – носит Валин фартук, нянчит Валиного ребенка и уверен, что это его ребенок.

– О Боже! – прозревает вдруг он. – Что вообще происходит?! Как все это случилось?

            Но Маринка начинает плакать и не дает ему додумать мысль. Зажав ладонями уши от детского плача, Кондратьев-старший исчезает за дверью.

***

            Виктор ведет себя как обычно. Ему так кажется. Просто пришел пораньше в офис, закрылся в кабинете, сделал фото синяков на заднице и отправил Велимиру. Отправил и ждет ответа. Дверь открыл, а сам от каждого звонка дергается. Обе секретарши косятся друг на друга, скоро совсем окосеют.

            Наконец, ответ от Велимира: «Обожаю твою толстую синюю жопу. Еще х*й вышли – и увидишь меня вечером». Новая производственная задача. Не закрываться же снова в кабинете? Кондратьев идет в туалет, щелкает в кабинке, смотрит, удаляет, меняет ракурс, снова щелкает. Ему не тринадцать лет, просто никогда раньше он такого не делал. Вот честно. Наконец, высылает и выходит. И Забалуйко выходит из соседней кабинки.

– С вами все в порядке, Виктор Владимирович?

– Да… я… да. Поговорить нужно, Женя.

            Идут в кабинет. В это время приходит ответ от Велимира. «Мутно. Ты не справился. Дополнительное задание – сними собеседника и отправь мне немедленно». Кондратьев быстро щелкает Забалуйко, пока тот не успел опомниться.

– Ну что за приколы, Виктор Владимирович? – Забалуйко машет руками. – Не нужно меня ни с кем знакомить, у меня Светочка.

            Кондратьев занят телефоном.

– Так о чем вы хотели..?

– А, да. Да-да. Как ты думаешь, Женя, у нас нашлась бы работа для твоего помощника? – спрашивает Кондратьев, отправив ммс.

– Не просто для нового сотрудника юридического отдела, а для моего помощника? – уточняет Забалуйко.

– Да.

– Я понимаю, – кивает тот. – Давайте говорить прямо, если уж вы не просто приказываете, а консультируетесь со мной. Я ничего не имею против геев, вы знаете. И воля, конечно, ваша. Но этот человек нестабилен, он лечился от психического расстройства, я бы не стал доверять такому сотруднику конфиденциальную информацию. Ваши встречи – это, конечно, ваше дело. Если бы речь шла о Сереже, я бы не сомневался. Но Саенко – не тот человек…

– Сережа тут вообще ни при чем. Парень… в сложной ситуации, ему нужно помочь, – говорит убежденно Кондратьев.

– Я понимаю, – снова соглашается Забалуйко. – Но в этом случае только деньгами. Можно организовать небольшой траст, но не подпускать его близко, не доверять ему…

– Моего отца сейчас напоминаешь.

– Это лестно. Владимир Андреевич – большой молодец в таких щекотливых делах, с человеческим фактором, – не может не заметить Забалуйко.

– А я лажаю?

– Нет, не лажаете. Но не нужно начинать. И я посоветовал бы вам не давать себя дурачить.

– Давать или не давать, я как-нибудь сам разберусь. Свободен!

            «Что это за рожа?» – спрашивает Велимир в смс.

             «Мой адвокат, – отписывает Кондратьев. – Увидимся?»

             «Ок, на старом месте».

            Ах, это старое место! Кондратьев его обожает.

            Велимир ждет его в самом центре города – у всех на виду. Кондратьеву нравится некоторое время наблюдать за ним из машины. Кажется, что все девчонки, которые проходят мимо, любуются Велимиром. Он стоит в синих джинсах и сандалиях на босу ногу, на его груди трепещет белая рубашка. Он весь прямой и чистый, без полутонов. Даже не верится, что может так материться и так вести себя. Кондратьев закусывает губу, острое желание мгновенно крошит его волю в щепки.

            Как только Велимир садится в машину, Кондратьев тянется к нему и целует. Велимир гладко выбрит и пахнет ветром. Но он по-прежнему не признает никаких нежностей, не отвечает на поцелуй и отстраняется от Кондратьева.

– Совсем меня не любишь? – спрашивает Кондратьев.

– А за что? За твои миллионы? Ты какой-то х*ев миллионер, хоть бы галерею открыл или парк отдыха. Нет же, ты в чемоданы складываешь и из страны вывозишь. Или у тебя в доме все из чистого золота? Подвалы забиты антиквариатом?

– Да какие подвалы? Мы в квартире живем. Правда, в элитном доме. Там несколько квартир всего, трехъярусные, с длинными террасами.

– И все? Очень скучно, очень, – говорит Велимир.

– А у тебя что веселого? С Леной паришься?

– А кто тебе вопросы разрешал задавать? Ты рули давай.

– У меня еще вилла есть на Кипре, – вспоминает Кондратьев. – Хочешь посмотреть?

– Нет.

– А «лексус» этот хочешь?

– Посмотреть?

– Нет, себе взять.

– То есть ты уверен, что я за деньги тебя е*у?

– А все-таки по любви?

– Не по любви, а по приколу. Ты миллионер, хоть и зачуханный, а я тебя нагибаю.

– Так ведь и я тебя могу…

– Например?

– Например, в дурку тебя навечно упрятать. Или на зоне закрыть, за наркоту, например, а там и без меня нагнут, там желающих много…

            Велимир явно не ожидал такого ответа. Кондратьев сам понимает, что сморозил глупость… от злой невзаимности, от обиды. И вдруг Велимир начинает хохотать. Так хохочет, что стекла в машине звенят.

– Что смешного? – спрашивает Кондратьев.

– Ты. Какой ты ничтожный! Ты сейчас мог сказать: «И я тебя вы*бу». Но ты взял и отгородился – дуркой и зоной. Ты жалкий, никчемный урод! Перезревший папенькин сынок! И учти, что ничего из этого я не боюсь. Я вообще ничего не боюсь! Высади меня здесь. На такое чмо даже у меня сегодня не встанет.

            Кондратьев высаживает его, не довезя до Сережиной квартиры. Отчаяние физически ощущается в сердце.

***

            А Сережа его любит. Сережа его любит, старается не раздражать, ни о чем не спрашивает. Но Кондратьев смотрит на Сережу, как на свою отрезанную тень, которая все еще за ним волочится. Придя домой, сразу начинает звонить Забалуйко.

– Да, Женя, давай, давай, организуй траст. Распорядись там, только быстро. Тысяч на сто. И сообщи ему, чтобы официально…

            Забалуйко медлит и молчит, как будто ждет еще какого-то подтверждения, мокрой печати по телефону.

– Вы уверены, Виктор Владимирович? Вы не на эмоциях?

– Я, блядь, уверен!

– Ну ясно, – говорит Забалуйко.

            Кондратьев швыряет телефон об пол, потом бросается за ним и ощупывает, не разбился ли.

– На работе проблемы? – спрашивает Сережа.

– Да, так, такое, ничего… Ужин готов?

            Готов. Сережа приготовил, пока думал бросить все и уехать куда-нибудь подальше. Не просто вернуться в свою квартиру, а вообще сбежать из города, чтобы Кондратьев его не нашел. Но как бросить Маринку? Как сбежать от нее? Кто ее накормит? Кто уложит? Кто отведет на первый звонок? Кто научит никого не бояться и никому не подчиняться? Кондратьев?

            Они могли бы жить счастливо… так счастливо, как мечтали, но он все разрушил. Сережа начинает заново конструировать в своем воображении их совместную жизнь – тащит прошлое в будущее и снова в него верит. Вернуть бы все, вернуть бы Кондратьева. Например, заставить его ревновать… Завести любовника, ну так, понарошку…

            Сережа смотрит, как жадно Кондратьев ест и понимает, что ревновать он не будет. Вот не будет и все. Ни оплакивать Валю, ни ревновать Сережу – этого нет в его распорядке дня. Даже заботы о Маринке в нем нет.

– Витя, а ты ведь хотел ребенка? Это была твоя давняя мечта, – говорит Сережа.

– И что?

– А ты его любишь?

– Кого?

– Ребенка.

– Маринку? Конечно. Просто некогда же сюсюкать, как ты.

            Так женщинам обычно говорят – разбаловала ребенка, сюсюкает с ним. Сереже вдруг кажется, что и он уже не любит Кондратьева и не хочет их несбывшегося будущего – ни виллу на Кипре, где он так и не побывал, ни яхту, которую так и не видел, ни Родос, который вряд ли существует. Когда-то Кондратьев строил с ним прекрасные планы, теперь строит с кем-то другим.

            Ночью Сережа ложится на свой край кровати, отвернувшись от Кондратьева, и не может уснуть.

            Кондратьеву тоже не спится, он думает о ссоре с Велимиром. О том, была ли это ссора, или разрыв, и возможен ли разрыв, если нет отношений. Хочет написать ему, но не решается при Сереже. Сережа мешает ему, как никогда раньше.

– Чего она у тебя орет постоянно? Уснуть невозможно! – бросает он в сердцах, и только потом замечает, что Сережа уже давно ушел из спальни в детскую.

            «Как мне загладить?» – Кондратьев быстро набирает смс.

            «Фото с членом во рту», – приходит ответ.

            «С чьим?» – спрашивает Кондратьев.

            «Прояви чудеса эквилибристики».

            «Пощади. Я так не умею».

            «Тогда с членом своего парня».

            «У меня нет парня. Я люблю только тебя».

            «Ок. С резиновым».

            «А ты не выложишь в инет?»

            «Выложу».

            На этом переписка обрывается. Может и выложить. Он же неадекват. И тут Кондратьеву приходит отличная идея. Он находит вибратор, завязывает глаза галстуком и берет его в рот. Но как теперь сделать селфи?

            Кондратьев отодвигает повязку и настраивает камеру на телефоне, потом щелкает вслепую и смотрит на результат своих усилий. Остается доволен и высылает Велимиру.

            «Находчиво», – пишет Велимир.

            «У меня есть для тебя сюрприз. Надеюсь, ты простишь меня за сегодня».

            «Какой сюрприз?» – спрашивает тот.

            «Завтра все узнаешь».

            Кондратьев засыпает довольным. И сразу же его будит смс: «Фото не принимается, нужно брать глубже». Кондратьев смеется и проваливается в счастливый сон. Там он с Велимиром, тот совершенно голый, и снова Кондратьев, как наяву, поражается его худому и жилистому телу, обладающему странной силой. В его сне Велимир стоит у окна и курит, и Кондратьев хочет сказать ему, что его могут увидеть, но вдруг понимает, что никакого Велимира нет, что это он сам стоит голый – и не у окна, а посреди площади, на которой они обычно встречаются, и толпа людей смотрит на него как на идиота. В этой толпе Кондратьев видит и отца, и ему кажется, что отец должен как-то защитить его, помочь ему, вывести его из толпы, спасти от всех этих людей, но отец отдаляется, теряется за чужими спинами и исчезает.

***

            С утра не Забалуйко рвется в кабинет, как можно было бы предположить после вчерашних срочных распоряжений, а папа явился с визитом.

            «Крыса! – вдруг понимает Кондратьев. – Забалуйко крыса! Настучал уже отцу, успел. И что для отца сто тысяч? Чего подкидываться из-за пустяка?»

– Ты в норме, сынок? Звонишь теперь редко, – начинает старик издалека.

– А ты в такую рань мимо проезжал?

            Отец садится в кресло. Это не его кабинет, это вообще другой офис, в новом здании, тут все современное, ничего не напоминает о девяностых, нечего отцу тут делать.

– Ты ста тысяч пожалел? – спрашивает Кондратьев прямо.

– Для тебя не пожалел бы.

– Впервые в жизни попрошу тебя не вмешиваться.

– Я и так не вмешивался – ни когда ты на пикники с одноклассниками ездил и чуть не утонул спьяну, ни когда ты по мужикам бегал, ни когда Сережу перевез. И вот чувствую, что пришло время вмешаться.

– У меня раньше такого не было. Я люблю. Я впервые в жизни люблю, а ты не можешь принять этого?

            Отец смотрит недоуменно. Теперь Кондратьеву заметно, что лицо его бледно и тускло, словно он провел бессонную ночь. В чужом кабинете он кажется бестолковым просителем, а не учредителем этой компании. Кондратьев вдруг понимает, что отец остался позади, его мнение перестало быть важным, его всеведение больше не пугает.

– Если ты не прекратишь, мне придется принять меры, – предупреждает старик сухо.

            Кондратьев хохочет.

– Какие меры? Отстричь зайчикам головы? Трахнуть Тамару пожестче?

– Думаю, ты не знаешь, что такое пожестче, и даже Велимир тебе этого пока не объяснил.

– Ага, так. Значит, все разнюхиваешь? Забалуйку прикармливаешь? А я его уволю, сегодня же! – кричит Кондратьев.

            Отец поднимается.

– Забалуйко можешь уволить. Но компанию разваливать не смей.

– Это я буду решать, что я могу и чего я не могу! – орет Кондратьев.

            Отец берется за дверную ручку, и Кондратьеву кажется, что его рука дрожит. «На ладан дышит, – думает Кондратьев. – А туда же, предъявы мне кидает. Хоть бы на Тамару сил хватило».

            Но после ухода отца Кондратьев немного остывает. Так или иначе, он оказывается перед выбором – давать дальнейшие указания по трасту и уволить Забалуйко, или уступить отцу и порвать с Велимиром.

– К вам Евгений Михайлович, – сообщает Кондратьеву секретарша.

– Ему не ко мне, а в отдел кадров. Он уволен.

            За дверью шум, Забалуйко прорывается-таки в кабинет.

– Да из-за чего весь сыр-бор, Витя?

– А из-за того, что я не школьник, чтобы ты на меня родителям бегал жаловаться.

– Ну так и не веди себя как школьник! – Забалуйко не может вернуться к вежливому «вы». – Прекрати быть придурком! Я компанию шестнадцать лет защищал, и если придется, и от тебя защищу – она еще моих внуков кормить будет.

– Это вряд ли. С сегодняшнего дня у тебя с компанией ничего общего.

– Витя!

– Нах*й отсюда пошел, Бэтмен!

            «Где же твой сюрприз?» – приходит смс от Велимира.

            «Будет!» – обещает Кондратьев.

            Но до вечера так ничего и не может решить ни с юристом, ни с трастом, ни с отцом. Становится очень тяжело думать.

            Забрав Велимира на обычном месте, Кондратьев всматривается в его лицо. Может, так скупо, черно-бело, тонко и остро и выглядит судьба. Говорит, словно жалит. Смотрит, будто режет лазером.

– У нас должность адвоката вакантна, – говорит Кондратьев.

– Посадили? Сколько ж можно покрывать ваши махинации! – бросает Велимир.

– Мне кажется… началась какая-то война, в которой я борюсь за тебя, а ты – против меня. И так быть не должно…

– Ты даже не представляешь, что такое война. Это никак не посиделки в машинах и не потрахушки в кроватях, – отрезает тот.

– Я уволил его. Своего адвоката. Его еще папа нанимал.

– Мне заплакать?

– Ты никогда не будешь со мной серьезным? У нас не будет серьезных отношений?

– Опять ноешь? Останешься и сегодня нетрахнутым, как старая дева.

– Но я тебе хотя бы нравлюсь? – добивается Кондратьев.

– Мне нравится смотреть, как ты спускаешь штаны, вот что… как заголяешь свою попку… как вспухает твое очко, как ты течешь, словно неопытная сучка… как скулишь потом от моего члена…

– Прекрати. У меня сразу встает.

– Так поедем трахаться. Зачем ты все усложняешь? Это просто секс, – говорит Велимир, – Но если ты так сильно хочешь серьезных отношений, я могу тебя сегодня поцеловать.

            Кондратьев убеждает себя, что это все-таки игра, что Велимир просто притворяется жестоким и равнодушным. Не может не быть взаимности. Чувства не могут не проецироваться. Неужели, когда Кондратьев думает о нем целыми днями, он даже не вспоминает о Кондратьеве? Неужели просто потешается, отвечая на его сообщения нелепыми заданиями и мучительными пытками?

            В Сережиной квартире Велимир привязывает Кондратьева к стулу, сцепив руки за спинкой. Достает его член и садится на него. Но и этот секс, в котором у Кондратьева будто бы активная роль, – лишь разновидность наказания. Кондратьев ничего не контролирует, Велимир двигается сам, как ему нужно, а иногда встает и пережимает член Кондратьева у самого основания. Кондратьев стонет от боли и возбуждения, Велимир хлопает его по опухшим яйцам.

– Давай, папочка, потерпи еще немного, дай мне развлечься.

– Я сдохну, если не кончу

– Дома со своим парнем кончишь.

– У меня нет парня.

– А, нет парня. Какая жалость. Никому ты нах*р не нужен.

            Он вдруг приседает и берет его член в рот – так глубоко, словно проглатывает. Кондратьеву это кажется знаком какого-то невероятного доверия, он расслабляется и кончает. И тогда Велимир целует его в губы – с полным ртом спермы.

– Я же обещал тебя поцеловать, – размазывает по губам Кондратьева белую жидкость.

– Я люблю тебя, – выговаривает Кондратьев сквозь отвращение. – Я хочу всегда быть с тобой. Будь моим адвокатом, партнером, мужем, переезжай ко мне жить, бери все, что у меня есть…

– О, если бы я был путаной, как бы я обрадовался, – говорит Велимир, застегивая джинсы.

***

            Стоит ли спрашивать прямо? Например, так: «Я знаю, что ты мне изменяешь. С кем ты мне изменяешь? Кто он? Чем он лучше меня?» Острая боль уже отпустила, теперь Сережа чувствует лишь сонное отупение, в котором все продолжается по инерции. Кондратьев изменяет и отмалчивается, а Сережа живет в его квартире и растит Маринку.

            «Кто он? Чем он лучше меня? Что вас связывает?» – все собирается спросить Сережа и не спрашивает. Так ли важно, кто он, тот другой. Так ли важно, лучше ли он, если Кондратьев уже его выбрал.

            Даже с презервативами того, другого, нет никакой загадки. Раскрыл, значит, они были ему нужны, он универсал, и у Кондратьева с ним совсем другой секс, чем с Сережей. Сережа смотрит украдкой на Кондратьева и оценивает его заново. Тот как будто морщится, или сидеть неудобно, или нога затекла, но все равно выглядит довольным – словно самим неудобством доволен, затекшей ногой или что там его беспокоит. Кондратьев даже внимания не обращает на его взгляды, с головой ушел в собственные фантазии. Сережа это видит.

            Возможно, он думает о том, другом, думает постоянно. Сережа пытается почувствовать соперника через Кондратьева, но не может. Ловит лишь злость, лишь напряжение, как тот странный запах в квартире, но не может связать эту злость с их сексом.

            Чего Кондратьеву не хватало? Вот котлеты, вот домашние тапочки. Выходит, что ему не хватало этого запаха, этой непонятной злости, этих фантазий, когда зажмуриваешь глаза до вспышки. Сережа отворачивается: почему-то совестно наблюдать за Кондратьевым.

            Но сколько можно тянуть паузу? Поговорит ли Кондратьев с ним честно? Расскажет ли ему обо всем? Попросит ли прощения? Вале ведь не рассказал, у Вали не попросил, просто зарыл ее в землю.

            Может, в изменах и нет ничего страшного. Может, измены следует воспринимать как часть семейной жизни. Может, следовало оговорить открытые отношения с самого начала. Сережа пытается понять, сможет ли смириться. Но его любовь к Кондратьеву тает с каждым днем смирения. Остается только обида. Тяжело любить, чувствуя себя обманутым.

            Браки держатся на детях и совместной жилплощади. Сережа чувствует, что не может бросить Маринку, не может предать ее, как предал его Кондратьев, поэтому никак не решится начать серьезный разговор и задать все те вопросы, который составил в уме длинным списком.

– Олег Петрович, – говорит Кондратьев по телефону. – По поводу трастового фонда… все документы вам вчера передали. Нет, не денежные средства. В него перейдут предприятия. Активы на один миллион долларов, все верно. Бенефициар, да, Сае… там все указано, зачем вы снова уточняете? Понимаю…

            Сережа догадывается, что на работе у Кондратьева не все гладко, потому что постоянно возникают какие-то срочные дела, совещания с юристами и телефонные переговоры.

– Я знаю, что ты встречаешься с другим парнем, – вдруг говорит Сережа, – в моей квартире. Ты ведешь себя со мной, как вел с Валей. Просто я считал тогда, что Валю ты не любил, а меня любишь. Но теперь вижу, что не любишь и меня…

            Кондратьев пытается переключиться с телефонного разговора на Сережу, но не может.

– Что? И что? Что ты… предлагаешь?

            Сережа молчит. Все-таки он надеялся, что Кондратьев будет оправдываться, но нет.

– Ты же говорил, что тебе больше ничего не нужно – только семья и Маринка, – напоминает Сережа.

– А что с Маринкой? Маринка моя дочь, я ее отец. Тут ничего не изменилось. А семьи у нас и не было, не женаты же мы, в самом деле. Ты что-то себе напридумывал, Сережка. Тебе просто нужно вернуться домой.

– Но… как же? Я не могу без нее. Ты же говорил…

– Ну что еще я говорил? – вспыхивает Кондратьев. – Что достану свидетельство о том, что ты ее родил? Я шутил, это непонятно? Ты к ней никакого отношения не имеешь. Не получилось у нас – ты съезжаешь.

– Но, Витя, нет, пожалуйста… Давай попробуем заново. Я никогда не буду тебя упрекать. Я люблю Маринку, – просит Сережа. – Я не смогу…

– Да все ты сможешь! Просто посмотри правде в глаза: наши отношения кончились. Я нашел новые… новое, что-то новое. У нас все было хорошо, и я тебе благодарен – ты помог мне с ребенком, в тяжелый период…

– Просто помог? Как нянька? Как служанка?

– Сережа, хватит. Тебе не идут все эти истерики. Ты всегда очень хорошо меня понимал, пойми и сейчас. Мы и четырех месяцев вместе не прожили, какая привязанность к Маринке, откуда? Грудью ты ее кормил, что ли?

            Маринка проходит на выпускном балу мимо Сережи и говорит одноклассникам: «Что за пидор сюда приперся? Фу, какой неприятный, седой, еще и в рубашке с индийскими огурцами. Старый уродец. Выучусь на стоматолога, а ему зубы лечить не буду…»

            Сережа сам не замечает, что шмыгает носом. Пытается собрать свои вещи, но его вещи странным образом растворились в вещах Кондратьева, распались в пыль и исчезли, даже рубашка с индийскими огурцами.

– Ладно, утром соберешься, ночуй пока, – разрешает ему Кондратьев. – Мне все равно уехать нужно. Ключи завтра на тумбочке оставь, а дверь просто захлопни.

– А Маринка?

– Ну что Маринка? Что ты пристал? Я днем няню пришлю. Маринка вообще не твоя забота, – отрезает Кондратьев.

            Не бывает мирных расставаний, но Сережа почему-то верил, что Кондратьев не сделает ему больно. Кому угодно, но ему, Сереже Попову, не сделает. Он же сам его выбрал, приблизил, взял себе. А потом передумал и выбросил, надоело.

***

            Кондратьеву никуда не нужно ехать, он просто убегает от Сережи. Как хлопотно расставаться, даже если нет штампа в паспорте. Удобный и мягкий Сережа вдруг становится неудобным, колючим, остроугольным.

            Кондратьев понимает, что ехать ему некуда. Не в Сережину квартиру же! Он снимает номер в отеле и вглядывается в администратора: узнает ли тот его. Но Кондратьев не медийная персона, во взгляде администратора нет никакого интереса.

            В номере Кондратьев принимает душ, но ничего не смывается. Рискованная затея с трастом, разрыв с Сережей, тяжелый разговор с отцом, увольнение Забалуйко – все звенит в голове отвратительной полифонией, словно несколько телефонов одновременно.

            Если это война, то почему на его стороне никто не сражается? Понятно, почему Сережа или отец враждуют с ним, но почему Велимир? Ему он уж точно не сделал ничего плохого. Наоборот. Наоборот. Сделал такое, на что никогда не решился бы ради другого. Кондратьев не звонит ему и не пишет. Хочет, чтобы Велимир сам, добровольно поблагодарил его за подарок – возможность быть совершенно независимым от тревог и забот этой жизни, полноправным бенефициаром миллионного траста с необозримым годовым доходом.

            Новый адвокат должен связаться с Велимиром, рассказать ему обо всем и передать все документы. У него не будет возможности отказаться: траст безотзывный.

            Наконец, мысли Кондратьева перестают метаться, и он успокаивается. Это дело решенное. Как и с Сережей. Как и со всем остальным, перешедшим в категорию прошлого.

---

            На следующий день Кондратьев ждет звонка Велимира, но звонок запаздывает. Нет даже смс с дурацкими заданиями. Нет даже смайла.

            Кондратьев едет из офиса в отель, забыв поужинать. От нервного ожидания дергает руль в разные стороны, машину кренит на бок, светофоры возникают в неожиданных местах, пешеходы сами, как безумные, бросаются под колеса. Наконец, приходит краткое «Забери меня», Кондратьев резко разворачивается и гонит к центру, на их обычное место.

            Велимир не выглядит ни довольным, ни пристыженным, ни благодарным. О подарке не говорит ни слова.

– Поедем на квартиру? – спрашивает только у Кондратьева, садясь в машину.

– Нет, в ту квартиру вернулся мой парень.

– Парень, которого не было? – уточняет Велимир. – Так у тебя перемены?

– А у тебя?

– Ты про трастовый фонд? Да, это забавно. Сначала ты пять тысяч предлагал, кажется.

– Это чтобы ты открывал галереи или парки отдыха, помогал, кому хочешь, делал, что хочешь. Не сразу, постепенно. Доход будет стабильным. Это для независимости. И от меня в том числе.

– То есть я могу е*ать кого хочу?

            Кондратьев стонет сквозь зубы.

– Да, наверное, да.

– Это не все твое состояние? – спрашивает Велимир.

– Нет. Часть. Но по доходу – самая лучшая часть, ты будешь доволен.

– Отвези меня теперь домой, – говорит Велимир. – Меня друг ждет голодный.

– Куда? – не может понять Кондратьев.

– Не придуривайся, у тебя же досье. Не к Лене, а домой.

– К родителям?

– Да. Их нет, они с племянницей на море уехали.

            Кондратьеву кажется, что вот-вот лед растает. Велимир не хамит ему, не посылает матом после каждого слова. И дома его ждет не любовник, а кот. Рыжий косматый зверь обходит Кондратьева недоверчиво и направляется к миске. Велимир насыпает ему корму.

– Его зовут Партизан, – говорит Велимир. – Игорь принес мне его когда-то. В другой жизни. Но тянется хвост Ариадны, сыплется шерсть Ариадны – видно, где соединяются эти жизни.

            Кондратьев молчит, боясь спугнуть то, чего совсем не понимает.

– Я трахать тебя тут не буду, не жди, шалава! – Велимир резко меняет тон. – Знаю, о чем ты мечтаешь, но это священный родительский дом. Это священный кот Партизан. Понятно?

– Да. Да, Господин.

– Молодец, медленно, но учишься.

            Велимир прислоняется к нему и сжимает рукой его задницу.

– Я в отеле сейчас, – выдыхает Кондратьев. – Можем туда поехать.

– А что, встает?

– Да, – Кондратьев уже не может этого скрыть.

– Я не буду трахать тебя за твои подарки, какими бы они ни были. Я буду трахать тебя тогда, когда захочу. Сегодня можешь дрочить до одурения. Мне плевать.

– Да, Господин, – соглашается Кондратьев.

            Отвозит Велимира к сестре и возвращается в свой номер, потом сдает номер и едет домой, надеясь застать там няньку с Маринкой, но застает отца, Маринку и Сережу. Дома, на удивление, все по-прежнему. Кондратьев невольно отступает к двери. Он же отказался от прошлого, он попрощался с ним, как получилось в него вернуться?

***

            После отъезда Кондратьева Сережа всю ночь просидел с Маринкой. Неизвестно, чего добивался от ребенка, но если бы их увидел кто-нибудь посторонний, решил бы, что дитя доверили умалишенному, который без устали повторяет одно и то же: «Обещай, что узнаешь меня на выпускном…»

            Сережа не стал искать ни своих вещей, ни зубных щеток. Все, что ему принадлежало в доме Кондратьева, – это фартук Вали. Временно он был повелителем чужих кастрюль и укротителем чужих сковородок, но его выгнали из этого цирка.

            К обеду пришла нянька. Та же, прежняя.

– А Виктор Владимирович сказал, что ты тут больше жить не будешь, – сообщила сквозь пузырь жвачки и оттянула майку на животе – теперь Кондратьев достанется ей, решено и точка.

– Все равно он гей, – говорит зачем-то Сережа на прощание, но выйти не получается.     Дверь открывается сама – входит Владимир Андреевич.

– Что тут у вас? Смена караула? – спрашивает бодро.

            Сережа не может узнать его. Это совсем не тот расслабленный старик, играющий в простодушие на природе. Это собранный, сжатый в пружину мужчина – сгусток энергии без лица и возраста. Это он отвоевывал свою компанию в девяностые, это он организовывал бизнес и ходил по острию ножа. И он все еще на острие.

– Даша, ступай домой, – распоряжается строго, и Даша никнет, едва не подавившись жвачкой. – Домой, и никогда больше тут не появляйся!

– Ее вообще-то Виктор пригласил, – говорит Сережа. – Это он так решил.

– Я знаю. Подожду его. Разговор есть.

– Но... – Сережа отступает. – Я идти должен.

– И ты тоже подожди. Маринку вон успокой. Чего она плачет?

            «Она плачет, потому я ухожу навсегда», – хочет сказать Сережа, но и сам плачет. Пытается вытереть слезы так, чтобы Владимир Андреевич не заметил.

– И поесть приготовь, – продолжает тот. – Ты же умеешь.

– Мне тяжело, Владимир Андреевич, – выдавливает Сережа. – Я не могу.

– А ты смоги. Я тоже в жизни много чего не мог, но смог. Ради будущего, ради своего ребенка.

            Они ужинают вдвоем и ни слова не говорят о Викторе. Этот последний день все тянется, тянется, никак не может закончиться. Кондратьев-старший не отпускает его, и Сережа понимает, что вечером неминуемо столкнется с Виктором, и от этого ему еще тяжелее. Когда тот появляется, Сережа готов провалиться сквозь землю: стыдно оставаться в квартире Кондратьева вопреки его воле.

            Но Кондратьев смотрит не на Сережу, а только на отца, и, наверное, тоже видит его другим, потому что невольно отшатывается в сторону, петлей, словно хочет выскочить в боковую дверь.

---

            Это лишь условный рефлекс, Кондратьев сразу же напоминает себе, что отрезал – и прошлое, и зависимость от мнения старика, и Сережу. Он берет себя в руки и делает шаг вперед.

– Вся честная компания! Папа, не ожидал тебя так скоро увидеть!

            Владимир Андреевич кивает.

– Я долго не задержу. Просто хочу предупредить: завтра на работу не выходи.

– Ох, не шути так, – усмехается Виктор. – Завтра какой-то праздник?

– Просто ты туда не войдешь. С завтрашнего дня там будут работать мои люди, и дверь будут сторожить мои охранники.

– Ты охренел? Рейдерский захват? Девяностые в голову ударили?

– Если ты чего-то не понял, задавай вопросы моим адвокатам.

– Забалуйке что ли? Это из-за траста?

– О трасте я тебе ничего не говорю. Ты распорядился своей частью. Пусть будет так. На этом все. Несколько личных счетов, дом на острове – это твое, и ты свободен. Эту квартиру ты оставишь Сереже, оставишь тут все, как есть, и Маринку тоже оставишь. Просто уберешься отсюда. Даже алименты платить не нужно, я сам буду платить.

– Что? Ты в своем уме? Сережа тут вообще с какого боку? Это мой ребенок. Не тебе решать его судьбу! – верещит Кондратьев.

– Именно мне, – говорит старик спокойно. – И я уверен, что твоему новому другу Маринка не нужна. Будешь видеть ее у меня, по предварительной договоренности…

– Ты же всегда был за меня, папа! – упрекает Виктор. – А теперь оказывается, что в моей компании работают твои люди, и мои адвокаты – твои адвокаты, и мой ребенок – твой ребенок…

– Я и сейчас за тебя. Живи, как хочешь. Ты ничем не связан. Но разрушать компанию или жизнь девочке я не позволю.

– Ты что ли будешь руководить? Кто же зайцев стричь будет?

– Я все успею, – говорит отец беззлобно. – За меня не волнуйся. Буду, сколько смогу. Потом Маринка поможет. Компания должна развиваться, она придумает что-нибудь новое…

– Маринка будет стоматологом, – подает голос Сережа. – Ну мне так кажется…

            Кондратьев переводит взгляд с одного на другого. Вдруг ему становится так легко и смешно, будто его освободили от уроков.

– Вещи можешь собрать, – разрешает ему отец.

– Мне ничего не нужно, – говорит Кондратьев и уходит.

            Вообще больше ничего не нужно. Свобода!

***

            Сережа не уверен, что слова благодарности уместны. За подаренную жизнь вряд ли можно отблагодарить. Старик прерывает его беспомощные попытки.

– Я геев не особенно уважаю, ты знаешь, но ты любишь Маринку, для меня это главное. Виктор… нехорошо поступает с людьми. Не так, как я поступал, – с определенной целью. Он делает все бесцельно, потому что плохо знает себя. Таким я воспитал его. Здесь только мои ошибки. Я постоянно его опекал, потом навязал ему брак, потом он бросился в отношения с тобой, но, может, ему нужно что-то совсем другое. Пусть ищет. Жизнь одна, я свою уже доживаю и не хочу, чтобы он терял свою…

– Значит, вы знаете того парня? – спрашивает все-таки Сережа.

– Да. Думаю, он не такой псих, каким хотел нам показаться. Просто у Витьки опять сперли макулатуру, пока он считал ворон. Вот, что я думаю.

– И вы ничего не сделаете?

– Я сделал так, что этого больше не повторится. Виктор больше не имеет права распоряжаться нашими активами. А ты думал, я его убью? – вдруг спрашивает он.

– Да, как-то так, – признается Сережа. – Вы страшный. Ну не внешне. А просто… непрозрачный. Я обычно людей чувствую, а вас не чувствую, словно у вас маска все время, или броня…

– Эх, парень, не жил ты в перестройку, – смеется Владимир Андреевич. – Научился бы и рожу сбрасывать, и броней обрастать. В общем, будь здоров. Звони. И еще… не жди его, живи своей жизнью, не жди…

            Сережа остается один и ходит из угла в угол. Не верится. Еще утром он оплакивал свою судьбу, а теперь совершенно счастлив.

            Сережа ловит себя на этом ощущении – он совершенно счастлив без Кондратьева. Кондратьев в последнее время только мешал его счастью своими изменами и поисками чего-то нереального. Ну пусть ищет. Может, и найдет. Может, даже в этом парне.

            Сережа берет Маринку на руки и носит по темной комнате. «Вот скажи мне, Маринка, – просит ее, – ты хочешь быть стоматологом или работать с дедушкой?» Маринка ничего не говорит, но и не плачет. Маринка спит.

---

            Кондратьев возвращается в отель. В этот раз администратор смотрит с большим интересом, потому что Кондратьев только что с ним попрощался.

– Снова к нам? – скалится он. – Семейная жизнь разладилась?

– Наоборот, – говорит Кондратьев. – Свобода!

            Ему кажется, что все вокруг должны быть рады за него, но администратор лишь сочувственно кивает. Кондратьеву хочется позвонить Велимиру… или написать, но они расстались совсем недавно, и он не решается испортить предчувствие праздника.

            Проснувшись утром, решает написать Велимиру из офиса, и только потом вспоминает, что нет офиса, не держат никакие дела, не висят кандалами никакие обязательства. Наконец, он сможет стать настоящим миллионером – беззаботным, ничем не обремененным, праздно проводящим время.

            «Никаких новых заданий?» – спрашивает у Велимира в смс. Тот не отвечает. Кондратьев еще ждет, беспокойно, нервно. Дышит прерывисто – выдыхает надежду, вдыхает отчаяние, и так раз за разом. «Нам нужно поговорить», – пишет снова.

            «Мне нужно тебя увидеть», – меняет формулировку. Потом просто отправляет вопросительный знак. Велимир не отвечает. Кондратьеву начинает казаться, что это отец подговорит Велимира не отвечать, бросить, проучить Кондратьева, но вдруг приходит ответ: «Я сплю вообще. Ты чего так рано? Подрочи еще часок, пока я проснусь». Кондратьев смеется, целует телефон…

            Через час высылает Велимиру номер комнаты с названием отеля и словом «сейчас». Опять ждет ответа, ждет долго. Велимир не отвечает, вместо этого стучит в дверь.

– Хуле ты пишешь как подорванный с шести утра? От онанизма мозги вытекли?

            Кондратьев даже не знает, как ему сказать все это. Все сразу. Все о себе.

– У меня теперь новая жизнь. Я не работаю.

– Попал под сокращение? В рядах миллионеров большая чистка?

– И живу пока в отеле. Нужно квартиру купить.

            Велимир встряхивает волосами.

– Так ты меня е*аться позвал или за жизнь пи**еть? Я миллионерскими траблами не интересуюсь.

– Мы теперь можем лететь на Кипр, оттуда на яхте…

– А разве я согласился? – удивляется Велимир.

– Ну что-то же изменилось. Я был у тебя дома. Ты мне кота показал.

– Кота показал? – еще больше удивляется Велимир. – Это более интимно, чем скакать на твоем х*е? Теперь мы как бы женаты?

– Нет, я все понимаю. Но мы можем быть вдвоем, без помех.

– Помеха только одна: ты тупой. Я тебе сто раз говорил, что между нами только секс, а ты все равно свистишь об отношениях. Если ты миллион вложил в отношения, то ты его потерял. Это х**вая инвестиция. Но вы**ать тебя по утру я, конечно, могу.

            Кондратьев почему-то не возбуждается от его слов, как обычно.

– То есть у этой игры нет предела?

            Велимир садится, закидывает ногу на ногу, задумывается и отвечает серьезно.

– Есть. Но за пределом игры нас не существует. За пределом игры у меня даже не встает, за пределом игры только моя вина за ту ссору, после которой он ушел и погиб, а я живу дальше. За пределом игры я ненавижу себя. Вот что за пределом. И я тебе в последний раз говорю, больше повторять не стану: хочешь встречаться со мной – не суйся за предел.

– Почему? Давай просто, давай просто... – Кондратьеву кажется, что он нашел решение, – просто уедем, будем путешествовать, поживем на островах. Без секса. Отдохнем, отвлечемся. Я так мечтал, и все не находилось времени... Я не буду ничего требовать, обещаю тебе. Я люблю тебя. Все мне говорили, что ты хочешь меня обмануть, выманить у меня деньги, и отец так считает, выгнал меня из компании, чтобы я не разорил ее ради тебя. И ты меня отталкиваешь, не доверяешь, постоянно причиняешь мне боль. Но я все равно счастлив – просто видеть тебя, писать тебе…

            Велимир только качает головой.

– Папаша твой сечет фишку. А ты совсем тупой. У тебя вообще мужики раньше были?

– Были, конечно, и много. И я не тупой. Я понимаю, что ты играешь, просто для возбуждения унижаешь меня, но на самом деле так не считаешь. Ты же знаешь, что я не тупой. У меня и образование высшее – экономика и менеджмент. Я и Хлебникова читал, «О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!», бред, конечно, но я понимаю, что это эксперимент, который может привести к чему-то новому, лучшему…

            Кондратьев вглядывается в Велимира, пытаясь понять, находит ли его сбивчивая речь отклик в скупом сердце.

– Что за херня вообще? – спрашивает Велимир, теряя терпение. – Снимай уже штаны и ложись. Хватит мне зубы заговаривать. Вообще не пойму, о чем ты, какой Хлебников. Без секса можешь со своим парнем развлекаться и путешествовать, если вы привыкли жить как евнухи. А я не стихи слушать сюда пришел.

            Кондратьев послушно ложится, так и не разобравшись, счастлив он или нет. И ему кажется, что все-таки счастлив, и что все равно есть надежда.